КРУГОСВЕТНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ НЕСКОЛЬКИХ ЯПОНЦЕВ ЧЕРЕЗ СИБИРЬ, СТО ЛЕТ НАЗАД.

(Перевод с немецкого).

Один современный японец Кизак Тамай (Kisak Tamai) в 1892 году предпринял довольно оригинальное путешествие через Сибирь — не так, как обыкновенно ездят деловые люди или туристы: от Иркутска до Томска во время самых суровых морозов (от 25-го ноября до 24-го декабря) он ехал с чайным обозом (в 225 подвод). Оригинален при этом и самый выбор пути через Сибирь в Германию, куда гнала Кизака Тамая жажда «изучить европейскую культуру, а особенно мировую торговлю в ее источнике», в самом «сердце Европы», как называет он Берлин; он не захотел воспользоваться более удобными и торными путями.

А изучать культуру Европы понадобилось Кизаку Тамаю потому, что она, собственно Германия, есть «прообраз нашей новой культуры», говорит он.

Теперь Кизак Тамай поведал свету свои дорожные впечатления из поездки между Иркутском и Томском, издав свой путевой дневник на немецком языке «Karavanеn-Reise in Sibirien».

К своему дневнику он сделал приложение, очень уместное и более интересное, чем самый дневник «Weltreise mehrer Japaner ueber Sibirien vor 100 jahren».

Это — выдержки тоже из путевого дневника японцев, [194] путешествовавших совершенно по другим причинам и побуждениям и в такое время, когда Япония была совсем не та, что теперь. Не та была тогда и Россия, не те и отношения между ними. Дневник этих японцев дает некоторые очень характерные и интересные данные из прошлого обеих стран.

Поэтому мы нашли это приложение к книжке Кизака Тамая стоящим того, чтобы предложить его в переводе и русской публике.

В сентябре 1804 года, русский корабль «Надежда» высадил на остров Иво-га-Шима в гавани Нагасаки четырех японцев — 60-ти-летнего Tsudayu и его товарищей Gihei, Sahei и 34-х-летнего Tajuro, которые за 15 лет перед тем были выброшены при кораблекрушении на восточный берег Сибири.

По прихоти судьбы, эти четыре моряка за этот период времени кругом объехали земной шар. Невольные кругосветные путешественники вели дневник, который потому заслуживает общего интереса, что сто лет назад путешествие вокруг света было гораздо более редким явлением, чем теперь, когда можно объехать земной шар на пароходах и железных дорогах в не особенно долгое время. Интересен этот дневник еще потому, что написан людьми, принадлежащими к такой нации, которая, еще 40 лет тому назад, жила, совершенно изолировавшись от остального мира, так как выезд за границу был запрещен под страхом смертной казни. Поэтому я позволю себе сообщить читателям некоторые наиболее интересные места из этого дневника.

В самом начале, 27 ноября 1789 года, когда мы с капитаном Heibei на парусном судне «Waka-Miya-Maru» отправились из гавани Jshino-Maki, невдалеке от Сендая, чтобы транспортировать рис в Иедо, нас было 16 человек. К несчастью, наш корабль на пути лишился руля, и мы увидели себя вынужденными снять и мачты, чтобы выставить против бури свои собственные лбы. Что могли мы теперь предпринять беспомощные, без руля и без мачт? Оставалось одно — предоставить волнам гнать нас, куда им угодно. Наше счастье было еще то, что мы имели [195] корабль, полный риса, и поэтому у нас не было недостатка в провианте.

Мы не видели ни одной горы, ни острова, ни берега, и так прошло полгода, что показалось нам с вечность, — пока, 5-го июня 1790 года, мы не вышли на неизвестный нам остров, несмотря на лето, покрытый снегом и льдом. Десять дней мы не видели ни одного живого существа и только на одиннадцатый пришли в деревню, жители которой, числом около 30, помещались в пещерах. Мужчины — по наружности — носили короткие волосы, длинную бороду и имели черный цвет лица. Одежда их состояла из перьев и шкур; язык — совершенно не похожий на наш. С первого взгляда мы думали, что перед нами дикие звери; но, несмотря на дикий вид, эти люди приняли нас радушно, Мужчины вытащили наше судно на берег, а женщины приносили нам рыбу, воду и сено и устроили для нас постели. Эта неизвестная страна, куда мы попали, был остров, лежащий недалеко от Берингова пролива, открытый в 1787 году капитаном Сериковым, из Москвы, и завоеванный после сильной борьбы с туземцами.

Что касается женщин, то замужние из них носили волосы высоко свитыми на макушке, а незамужние распускали их в три косы. Странным показалось нам то, что женщины подкрашивали себе подбородок и, кроме того, через середину носа продевали деревянную палочку, а на нее насаживали кольца и рыбные кости. Десять дней были мы одинокими среди диких, — так рассказывают далее путешественники, — когда подошел корабль, весь нагруженный мехами; из него вышли 10 вооруженных человек чужой нации. Это были русские чиновники и солдаты; они нас стали расспрашивать, но мы никак не могли друг друга понять. Смогли объяснить им только то, что мы из Японии. На другое утро русские взяли нас на корабль, который отправлялся на остров «Nachatsuka», в 50-тиверстах. Он находится под русским управлением; живет там человек 40 русских и около 70 туземцев. Здесь мы пробыли десять месяцев, и все это время русские давали нам пропитание, а мы за это помогали им ловить рыбу и на охоте. На всем острове не росло ни одного дерева, были только какие-то травы, похожие на камыш; они и служили здесь материалом для топки. Жители ловили главным образом лососей и осетров, часто также мертвых китов и других морских животных. Эти рыбы варились так, как они есть в морской воде, или съедались совсем сырыми.

В качестве оружия употреблялись деревянные палки, длиною метра в два, на конце которых прикреплялись отравленные ядом камни. Весной 1791 года мы познакомились с русским [196] капитаном, по имени Гаранов, который обещал нам постараться переправить нас на материк н потом в Европу.

О возвращении на родину нам тогда нечего было и думать, так как Япония ни с одной страной не имела сношений; никому также не приходила в голову мысль о водном пути.

К несчастью, наш японский капитан Heibei зимой умер на острове, и вас отправилось с капитаном Гарановым 15 человек. Держась северного направления, после 25 дней пути, мы прибыли с ним к острову Sanbaslio, от острова Nachatsuka в 400 верстах. Здесь мы приняли большой груз мехов, добытых жителями за последнюю зиму, и снова поехали на остров Amiscisk, где ночь была так коротка, что едва можно было ее заметить. По нашим водяным часам, только около полуночи смеркалось, а через час становилось опять совсем светло. Здесь мы впервые узнали, что, 15 лет тому назад, был заброшен сюда бурею японский капитан Kodayu со своими товарищами; а относительно дальнейшей его судьбы, к нашему изумлению, мы узнали, что он на средства русского правительства был отправлен через Охотск, Якутск, Иркутск, в Петербург и оттуда послан на военном корабле на свою родину.

Десять дней мы пробыли в пути от Nachatsuka, когда показались снежные горы. Капитан удивился и объяснил при этом: «Мы уехали уже слишком далеко, около 300 верст; это мы вблизи Аляски (Сев. Америка)». Тогда мы повернули обратно на Amiscisk, а оттуда через 43 дня пути, 2б-го июня 1791 года, вошли в Охотскую гавань, находящуюся в 3.870 верстах от Nachatsuka. Капитан представил нас главному начальнику гавани, который в первый раз принял нас с хлебом.

Так как нам нужно было найти занятие, чтобы существовать, а Охотская гавань в то время была очень незначительна и не могла дать нам, иноземцам, никакой работы, то капитан обещал доставить нас в большой город Иркутск, находящийся в 4.000 верстах от Охотска. Однако, так как, за недостатком лошадей, мы не могли быть отправлены все сразу, мы бросили жребий, кому отправиться раньше. Разделенные на 3 группы мы по очереди прибыли в Иркутск, — первые из нас отправились из Охотска 18-го июля 1791 года, а последние 3-го августа 1792 года. Путешествие продолжалось 5,5 — 6 месяцев: летом ехали верхом, зимой на санях. Летом мы должны были день и ночь покрывать лицо сеткой из конского волоса, чтобы защититься от укусов [196] насекомых. На пути в Иркутск мы потеряли, к сожалению, одного своего товарища, по имени Ichigoro. Он умер в городе Якутске, отстоящем от Охотска на 1.200 верст и от Иркутска 2.813, после того как все тело у него распухло от езды.

По прибытии в город Иркутск, основанный в 1653 году, нас привели к начальнику города, и здесь, к нашему величайшему удивлению, мы встретили чиновника с японской наружностью; он сидел возле начальника и с радостным видом смотрел на нас. Как приятно и как странно было для нас, когда он на нашем языке стал расспрашивать нас о наших приключениях; мы уж никак не ожидали, что здесь, за много тысяч верст от родины, мы услышим родную речь. Из необыкновенно приятной беседы с ним мы узнали, что он, 15 лет назад, был выброшен на берег вблизи Камчатки при кораблекрушении с капитаном Kodayu и отправлен был сюда так же, как мы. Это был Shinso, из провинции Ise, но теперь он носил русское имя, Николай Петрович Коротегенов, так как был уже русским подданным, женат на русской и имел троих детей. Занимался он преподаванием японского языка и имел около 10 учеников в городском училище, где можно было изучать тогда еще китайский и монгольский языки. Кроме него, мы встретили еще одного русского, называвшегося Токораков, старика более 80-ти лет, который тоже очень хорошо говорил на нашем языке. Токораков в течение девяти лет, с 12-ти до 20-тилетнего возраста, учился японскому языку у одного японца, который тогда странствовал там.

При постоянном теплом участии этих двух лиц, мы прожили в Иркутске восемь лет. За это время мы были то рабочими, то рыбаками на реке Ангаре и на большом озере Байкале, в 70-ти верстах от города. Однажды мы сварили sake (рисовое вино) и этим заработали порядочно денег. Рыбача на озере Байкале, мы ежедневно видели какой-то очень странный народ, называющийся тунгусами, у которого не было постоянного места жительства; он все бродил около озера и очень хорошо стрелял из лука. Так, например, тунгус пускал вверх стрелу и вслед за ней другую, причем всякий раз попадал в первую. На иркутском кладбище, к нашей неожиданности, мы случайно нашли две каменные могилы, с японскими надписями от 1726 года; в них были похоронены два японца, Takeuchi и Matsumoto.

Во время нашего пребывания в Иркутске умер один наш товарищ Kichiroji, и нас еще осталось 13.

Наконец, 1 марта 1803 года, всех нас, 13 человек, вдруг позвали к начальнику города. Он нам сказал следующее.

«Наш государь Александр через своего гонца вчера передал мне, что он желает принять на аудиенции всех находящихся [198] здесь японцев, и поэтому я должен отправить вас, как можно скорее, в Петербург. Государь наш желает заключить с японским государем торговый договор. Поэтому, конечно, он обойдется с вами, японцами, очень хорошо. Кто из вас пожелает вернуться на родину, того наш государь, вероятно, отправит в Японию на военном корабле».

7-го марта 1803 года, мы с государевым гонцом и переводчиком Николаем Петровичем Коротегеновым (наш земляк Shinso) оставили Иркутск, где жили в течение 8 лет. Так как нас вызывали на аудиенцию к государю, то провожали при отъезде из Иркутска с большими почестями как чиновники, так и знакомые.

После 52-х суток безостановочной, день и ночь, езды через Красноярск (на реке Енисее), Ачинск, Томск, Тюмень, Екатеринбург, Уральскиt горы, Пермь, Казань, Нижний Новгород и замечательно красивый большой город Москву (тогда она еще не была сожжена Наполеоном) мы прибыли 27-го апреля 1803 года в Петербург. Весь путь мы проехали в экипажах, запряженных в три или четыре лошади. Между Иркутском и Москвой дорога была не хороша, но между Москвой и Петербургом она совершенно прямая, ровная и необыкновенно хорошо устроена. Трое из наших товарищей Sadayu, Seiso и Ginsabuna, должно быть, от быстрой езды заболели и отстали в пути. С тех пор мы

о них ничего уже не слыхали. В Петербург нас прибыло, таким образом, не считая переводчика Коротегенова (Shinso), только десять товарищей.

Наш переводчик был позван к тогдашнему министру иностранных дел Гарафу (Министром иностранных дел был граф Румянцев – прим. переводчика.) а по возвращении через несколько часов сказал нам:

«Государыня Екатерина II, как я вам рассказывал еще в Иркутске, однажды, лет 10 тому назад, отправила в Японию с посланником Резановым на военном корабле японского капитана Kodayu и двух его товарищей, которые, лет 30 назад, были выброшены при кораблекрушении на полуостров Камчатку и потом отправлены в Петербург. По поручению императрицы Екатерины II, посланник Резанов хотел заключить с японским государем торговый договор. Но, несмотря на все старания, он вернулся назад ни с чем, так как японские портовые чиновники в Нагасаки были очень упорны и, кроме голландцев, ни [199] с кем не хотели иметь дела. Теперешний император Александр хочет отправить вас, японцев, в Японию на военном корабле и воспользоваться этим случаем, чтобы повторить неудавшийся опыт императрицы Екатерины II. Все, что я вам только что сказал, я слышал от министра иностранных дел Гарафа. Завтра рано утром министр позовет вас всех к себе и будет говорить с вами лично».

28-го апреля все мы, десятеро, были призваны к министру Гарафу; он спросил нас, желали ли бы мы вернуться на родину. Наш ответ был таков: «Tsudayu и еще пять товарищей желают возвратиться на родину, а остальные четверо — нет». Министр Гараф прибавил к этому: «Наш государь в скором времени примет вас всех на аудиенцию. Вы должны сказать ему все, чего вы желаете. День, когда вас государь будет принимать, будет скоро назначен. Я вас об этом извещу».

1-го мая 1803 года, министр иностранных дел Гараф сообщил нам письменно следующее:

«Его величеству императору Александру угодно принять всех находящихся здесь японцев на аудиенцию 16-го числа сего месяца. Император желает видеть вас в японской одежде. Поэтому вы должны постараться всеми силами, чтобы угодить нашему государю, явиться на аудиенцию в вашем национальном костюме. Всякие материи, какие вам только понадобятся для этого, вы получите от служащих».

С большим трудом сделали мы себе, по этому письменному приказу, наш национальный костюм, сапоги и проч., так как тогда у нас не было уже ни одной штуки из одежды, взятой нами на родине. Волосы на средине головы мы выстригли друг у друга, а волосы с боков связали вместе на затылке, совершенно как на родине.

По утру, 16-го мая, мы имели большую честь, что пять чиновников министерства иностранных дел привели нас к императорскому дворцу, и мы были благосклонно приняты императором. Мы сидели, разместившись по старшинству, в дворцовой зале и ждали с полчаса. Тогда вышел к нам министр Гараф с двумя изысканно одетыми господами и семью дамами. В этот момент мы хотели было, по нашему обыкновению, в знак особенного почтения коснуться лбами земли, но нас остановили, говоря:

— Не кланяйтесь при приветствии до земли; а просто встаньте по русскому обычаю!

Старшая из дам подошла к нам и сказала:

— Это — мой сын, император Александр; а другой — брат его Константин. Та дама, что в средине между другими пятью, императрица, родом из Германии; прочие дамы — придворные.

Тогда подошел к нам император с братом [200] Константином. Император спросил нас, желаем ли мы вернуться в Японию.

Tsudayu, Gihei, Sahei и Tajuro отвечали на это, что, при помощи императора, они хотели бы вернуться на родину; а Majuro и Minosuke, которые сначала тоже было решились вернуться, теперь ответили, что они хотят остаться в Петербурге вместе с остальными.

Император тогда сказал нам: «Вы правы, что хотите снова видеть свою родину. Будьте спокойны, я постараюсь, чтобы через год вы увидели своих родных и знакомых на родине!»

Каждому из нас, пожелавшему вернуться на родину, государь подарил по 20 золотых и карманные часы. Врат его стал было спрашивать нас о нашей вере; но мать императора сказала ему, чтобы он нас об этом теперь не спрашивал. Императрица не обменялась с нами ни одним словом.

После аудиенции у императора, несколько чиновников поведи нас на реку Неву, где впервые тогда в России делали опыт с воздушным шаром. Сколько было радости и изумления у бесчисленной массы зрителей перед этим вновь изобретенным воздухоплаванием!

Несмотря на наше низкое звание, все время до отъезда, в течение четырех недель, с нами обходились очень дружественно, как с редкими гостями правительства.

IV.

От Петербурга до Японии.

11-го июня 1803 года, по приказанию министра Гарафа, мы явились к императорскому посланнику Резанову, который должен был взять нас с собой в Японию. Он подарил нам одежду и прочее, что нужно было для годичного путешествия. На другое утро мы с горькими слезами навсегда простились с шестью товарищами, пожелавшими остаться в России и стать русскими подданными. Потом с переводчиком Shinso и тремя чиновниками министерства иностранных дел сели на небольшой корабль и вниз по реке Неве отправились в гавань Кронштадт, в 25 верстах от Петербурга. Там мы пересели на большой военный корабль «Надежда», на котором нам предстояло ехать в Японию. Корабль «Надежда» был около 70 метров длины, 24 метров ширины; на нем было 36 пушек, 40 матросов и 20 служащих, кроме посланника Резанова и нас четверых. После того, как мы поместились на корабле, наш переводчик и чиновники министерства иностранных дел вернулись в Петербург.

16-го июня, мы оставили Кронштадт, а 7-го июля вошли в гавань [201] Копенгаген, от Петербурга в 2.400 верстах. Лишь только корабль вошел в гавань, капитан сейчас же велел сносить на берег весь запас военных снарядов и патронов. На наш вопрос об этом капитан отвечал: «эта гавань не русская, а принадлежит другой земле, Дании. Мы не можем здесь ни минуты стоять на якоре, не сдавши всех военных припасов и патронов портовым служащим на сохранение на время нашего пребывания здесь». Нравы и обычаи в здешней гавани такие же, как в Петербурге. Пролив между Данией и Швецией такой узкий, что по вечерам на другом берегу видны огни. В Копенгагене мы пробыли около трех недель и оставили его 27-го июля. Перед отъездом наш капитан взял к себе на корабль живописца и врача. Несколько дней в пути капитан сильно опасался скал. Вечером 2-го августа вдруг, совершенно неожиданно, нас стали обстреливать с какого-то военного корабля. Капитан через одну машинку, рупор («Rupie»), очень громко обратился с вопросом на этот корабль, почему в нас стреляют.

Оттуда отвечали: «Английский военный корабль. Какой земле принадлежит вага корабль, и зачем вы тут?»

Наш капитан: «Мы — русские; везем императорского русского посла в Японию. Зачем вы пускаете огонь против русского посланника?».

Тогда англичане в большом смущении просили у нашего капитана извинения, что они по недоразумению стреляли в нас. Однако посланник Резанов не удовлетворился этим и сам дошел на английский корабль. Оттуда он написал нашему капитану:

«Я поеду с английским офицером в Лондон и там переговорю по поводу обстреливания с английским адмиралом. А вы сейчас же отправляйтесь в «Falmouth» и там ждите меня».

Мы поехали в Falmouth и здесь только услышали, что английский король Георг III воевал с французским императором Наполеоном I с 18 мая этого (1803) года, и мы видели много французских захваченных судов. Спустя 7 дней, посланник Резанов возвратился из Лондона к нам на корабль. Выехав из гавани, мы 15 дней не видели берега и только на 16-й пришли к Канарским островам. Канарские острова принадлежали Испании. Жители на них были голые, только поясницу покрывали небольшими платками. Они принесли нам вина, груш, яблок, лимонов и других неизвестных нам фруктов; кроме того, свиней, кур, коз, гусей и разной зелени. При этом мы еще видели, что на острове носили треугольные шапки. Пробыв шесть дней, мы оставили остров. На прощанье пять чиновников, по одежде похожих на русских, только в треугольных шапках, салютовали нам выстрелами. [202]

Первые три-четыре дня мы часто встречали мелкие острова, но с пятого дня берега совершенно исчезли, мы видели только воду. С каждым днем становилось все теплее, и мы едва могли выносить жару; а она была так сильна, что мы с удовольствием вспоминали ледяные горы, которые, 14 лет назад, видели на севере Камчатки, и желали бы их снова встретить. В тот день, когда достигли экватора, мы устроили праздник. Через 45 дней пути от Канарских островов, 10-го октября (1803 г.), мы пришли на остров св. Екатерины в Бразилии.

В гавани этого острова мы увидели два английских и еще два каких-то иностранных корабля и, кроме того, множество мелких туземных лодок. Цвет кожи туземцев был черный, как у негров на Канарских островах в Африке; они ходили босыми в коротких штанах; волосы у них густо-курчавые, а глаза совершенно черные. Женщины носили на спинах очень пестро раскрашенные платки и сильно широкие штаны. И мужчины, и женщины все время жевали какое-то черное вещество, похожее на сосновую смолу; поэтому зубы у них были черны, как у замужних женщин на нашей родине. Мы слышали, что верстах в 20 от гавани находится город, где до 1.000 каменных домов. Туземцы не едят риса, а едят большей частью маисовую муку с теплой водой. Между ними были в обращении испанские монеты.

27-го декабря 1803 года, мы отправюгась от острова св. Екатерины дальше и проехали мимо Огненной Земли кругом мыса Горн. Отсюда нам нужно было принять направление на север, но, к несчастью, сильной бурей с противным ветром мы были вынуждены бесцельно плыть на юг. В начале марта 1804 г., к нашему удивлению, пошел сильный снег, тогда как за несколько недель перед тем было невыносимо жарко. Все на корабле стали сильно опасаться за свою жизнь и говорили нам:

«Нам уже не увидеть своей родины, так как теперь мы около 70° южной широты. Тут очень много ледяных гор, и нам ничего больше не остается, как помереть между ними от холода и голода».

Какая необыкновенная у нас судьба! 14 лет назад, мы видели ледяные горы при северном полюсе, в прошлом году были на экваторе, а теперь близ южного полюса, в опасности для жизни! Но нам еще не суждено было погибнуть, мы были опять счастливы. Ветер сразу повернул на север; и пользуясь им, мы прибыли 15-го апреля 1804 года на один из Маркизских островов (7,5° южной широты). Мы тогда так были рады, что готовы были прыгать не только до потолка, а до самого неба. Когда мы подходили к острову, навстречу нам выплыло до 300 женщин и мужчин. Многие из женщин держали на своих спинах маленьких [203] детей. Они принесли нам рыбы и фруктов, но за это хотели получить в обмен куски железа. Так как на этом острове железа совсем не было, и капитан наш знал об известной истории капитана Кука в 1774 году, то, прежде чем стать на якорь, он велел прибрать на корабле все куски старого железа и был с туземцами очень осторожен.

30 лет назад, туземцы забрали железо с корабля «Resolution», капитаном которого был известный Кук, и из-за этого между ними и командой произошла сильная схватка. Туземцы еще не забыли ее и были настроены недружелюбно и к нам, как иноземцам. При своем прибытии мы получили фрукты и рыбу, сколько принесли в руках множество приплывших; но с таким малым количеством нам нечего было делать. Нам необходимо было достать здесь провиант, но капитан, опасаясь туземцев, никого не выпускал с корабля на берег. В таком печальном положении провели мы дней десять.

На наше счастье, пришли к нам двое белых, совершенно отличных от туземцев, и рассказали следующее:

«Мы — один англичанин, другой француз, лет 10, как дотерпели кораблекрушение и попали на этот остров. С тех пор мы состоим любовниками здешней королевы, и оба решили навсегда оставаться при ней любовниками».

Капитан стал их спрашивать, каким бы способом можно было достать провиант, и очень просил их устроить ему это. Те отвечали: «После капитана Кука туземцы очень мнительны и враждебны к иноземцам. Мы не знаем никакого другого средства, как если вы пустите на ночь на корабль, как можно, больше девушек и женщин, а ваши люди подружатся и проведут с ними всю ночь; на утро же пусть они отпустят их, дав маленькие подарки, кусочки железа. Здешние девушки и женщины очень любят входить в любовную связь с иноземцами, вот как и мы оба с королевой, и если угодно, так мы постараемся для вас в этом случае».

Капитан наш очень обрадовался и просил обоих об этом. Они ушли с корабля. После этого пришло к нам много женщин и с радостью остались у нас на корабле на всю ночь. Утром они ушли на берег совершенно довольные подаренными им железными кусочками. Это подействовало, и мы в тот же День выменяли достаточно провианта. До самого отъезда женщины очень охотно оставались все время у нас и заботились о всех нас, как бы наши жены.

29-го апреля 1804 года мы отправились от Маркизских островов, а 21-го мая пришли к Сандвичевым. Во время пребывания здесь, мы только на день подходили близко к берегу, а на ночь отходили на значительное расстояние, так как на острове было много французов, относившихся к русским очень враждебно. [204]

В начале июня мы оставили Сандвичевы острова и через 3 недели пригали опять на русский полуостров Камчатку, где были 14 лет тому назад. 7-го августа, мы оставили Камчатку, а 6-го сентября 1804 года, в среду, пришли к нашей гавани Нагасаки, от которой мы были удалены в течение пятнадцати лет.

6-го сентября 1804 г., к нашей величайшей радости, мы услышали от матросов, что лежащий перед нами остров — Иво-гаглима при Нагасаки. Так как эти берега им были плохо известны, то корабль подходил осторожно и медленно. В этот момент подошла к берегу лодка с двумя нашими чиновниками; и посланник Резанов позвал нас: «Ваши чиновники пришли! Выйдите сейчас же на палубу и расскажите им о своих обстоятельствах».

Мы стали ждать их. В первый момент мы от радости не знали даже, что сначала рассказывать. Когда чиновники вошли на корабль и увидели нас, то очень удивились и стали спрашивать, зачем мы ездили за границу, когда это строго запрещено. Но так как мы, отчасти от радости, что возвратились на родину, а отчасти и из боязни наказания, не могли отвечать, то показали им свои путевые виды от Сендая до Иедо, выданные нам в Сендае, 15 лет назад, при нашем отъезде в Иедо для транспортирования риса.

Чиновники сказали нам: «Хорошо. Будьте спокойны и отвечайте на наши вопросы о путевых видах!»

Только теперь мы несколько успокоились и стали просто и коротко рассказывать свою историю. Чиновники потом сказали нам: «Скажите вашему капитану, чтобы он встал на якорь при входе в гавань и ждал тут нашего распоряжения».

Через два часа пришли на корабль два портовых чиновника: Kakuzayemon Yukikata и Sahioye Kikutsu, с голландским капитаном Тоффом, с одним голландским чиновником и с японским переводчиком для голландского языка. Посланник Резанов сказал тогда нам: «Оденьтесь в японскую одежду, сделанную в Петербурге, и помогите нам в переговорах с японскими чиновниками».

Чиновники спросили посланника: «Из какой земли ты сюда пришел?» Посланник: «Мы из России». Чиновник: «Зачем вы сюда пришли? Посланник: «Чтобы передать Shogun'y в Иедо письма и подарки». Чиновник: «Несколько лет тому назад, когда русские ехали Гакодате, мы им дали грамоту. Принес ли [205] ты ее?» Посланник: «Да, она здесь». При этом он показал им эту грамоту. Чиновник: «Когда вы выехали из России и через какие земли ехали? Вы должны рассказывать все в точности». Посланник: «Читайте, пожалуйста, эту бумагу! Тут я все записал».

Чиновник: «Дай нам письма для Shogim'a в Иедо!» Послан ник: «Я хочу вручить их сам Shogun'y в Иедо. Не вам, а только адресату я их отдам». Чиновник: «Возврати нам грамоту, которую вы получили от нас в Гакодате!» Посланник: «Кроме императора и Shogun'a, я никому ее не отдам». Чиновник: «По законам нашего государства, вы должны сейчас же снести на берег все оружие и все военные припасы; иначе вам нельзя тут стоять ни минуты!» Посланник: «Хорошо. Но нам очень трудно выгружаться ночью. Мы вас покорнейше просим подождать до утра». Потом посланник продолжал: «15 лет назад, 16 японских моряков при кораблекрушении были выброшены на наши берега, и теперь вот мы привезли с собой четырех из этих несчастных; а остальные 6, кроме умерших за это время, остались в Петербурге». Чиновник: «Почему те шесть японцев остались в Петербурге?» Посланник: «По своему собственному желанию. Я прошу вас впустить наш корабль в гавань. Здесь, при входе, опасно от ветра и волн, так как корабль уже достаточно поврежден бурями в пути». Чиновник: «Это не легко позволить; сначала нам нужно спросить у начальника гавани».

Потом чиновники стали спрашивать нас четверых, вернувшихся на родину. «Вы просили у русских помощи, чтобы вернуться на родину?» Мы отвечали: «Мы были приняты на аудиенцию русским императором Александром. На его вопрос, не желаем ли мы вернуться на родину, мы отвечали, что очень желали бы. Тогда император сказал нам, что он позволил нам уехать на родину с его посланником в Японию». Чиновник: «Почему шесть ваших товарищей остались в Петербурге?» Мы отвечали: «Четырех из них перед своим отъездом мы не могли разыскать, где они живут, так как Россия очень большое государство. А остальные двое обморозили себе руки и ноги и принуждены были там остаться».

При разговоре с чиновниками, посланник сидел на стуле, в то время, как голландский капитан стоял возле чиновников. Нам казалось, что голландский капитан при виде мундира посланника побаивался его. С другой стороны, посланник говорил корабельным служащим: «Этот голландец столь низкого происхождения, что нам нельзя сидеть в одной комнате с ним. Уведите его вверх на палубу, пока мы решим что-нибудь важное». [206]

Как только голландец услыхал эти слова посланника, сейчас же пошел на палубу. Вскоре после этого ушли в свою каюту и мы, и поэтому не слыхали, о чем разговаривал посланник с чиновниками с час. С неделю продолжалась переноска на берег пороха, оружия, парусов, якорей, канатов и всяких других корабельных принадлежностей. Первым серьезным доказательством недоверия к русским было то, что у офицеров отобрали даже охотничьи ружья, между которыми были и очень дорогие. Только после четырехмесячных настоятельных просьб и убеждений позволили офицерам взять свои ружья для чистки; но, как мы слышали, многие из них были уже совершенно испорчены. Русским было строго запрещено иметь сношения с голландцами, а также прогуливаться по улицам. Говоря коротко и прямо, русские все время в течение полугода (от начала сентября 1804 года до средины апреля 1805 года) жили, как пленные.

Между многими драгоценностями, которые посланник Резанов привез от русского императора в подарок японскому, было одно большое, роскошное зеркало, шириной около 5 метров, длиной около 8 метров и толщиной 1/7 метра. Так как это зеркало не могли внести в пакгауз, то разломали вход и потом пронесли, и то только боком (Капитан Крузенштерн пишет об этом следующее в своей книге «Reise um die Welt», напечатанной в Петербурге в 1810 г., т. I, стр. 392 — 394:

«Я спросил у одного переводчика, каким образом будут доставлять эти громадные зеркала в Иедо. Он отвечал, что заставят нести; я возразил, что это кажется невозможным, так как расстояние очень большое, и для каждого зеркала потребуется, по меньшой мере, 60 человек, которым придется чередоваться через каждые полмили. Он сказал па это, что для японского императора нет ничего невозможного, и в доказательство своих слов рассказал, как, за два года перед тем, японскому императору китайский подарил живого слона, и слона принесли от Нагасаки в Иедо».).

Когда все с корабля было выгружено, чиновники сказали посланнику и капитану: «На днях мы отправили в Иедо к Shogun'y курьера за распоряжением, как мы должны с вами поступить. Отсюда до Иедо 400 ри (1.600 верст = около 1.800 км.); наш курьер будет ехать день и ночь. Но ранее 100 дней едва ли мы получим ответ от Shogun'a. Вам придется ждать месяца четыре».

Мы, как пленные, провели на корабле около трех месяцев. Усиленные просьбы посланника разрешить выход с корабля на берег были уважены, в виду болезни, только 27 ноября. Тогда [207] вместе с посланником, служащими, поваром и слугой, всего 20 человек, мы вышли на берег, в селении Mumegasaki, где для посланника было отведено довольно приличное помещение на мысу с прекрасным видом так близко к берегу, что прилив воды иногда подходил к самым окнам. Со стороны селения была поставлена стража. Ворота двора при очень красивом, хотя и маленьком, жилище посланника были накрепко заперты. Дом его был окружен сторожевыми будками, и мы ни в каком случае не могли ходить по улицам, как ни просил об этом посланник, в виду выздоровления. Так пришло 20 декабря, когда нас известили, что прибыл курьер из Иедо от Shogun'a, с приказанием ввести «Надежду» во внутреннюю гавань Нагасаки для починки.

На другой день рано утром пришел к посланнику курьер, по имени Toyama Kinschiro, с двумя спутниками, Hida Bungo-no-Kami, Narisse Inaba-no-Kami, и с множеством портовых чиновников. Курьер Tayma отверг предложения, сделанные посланником Резановым от русского императора, и дал ему следующую грамоту:

«В старину мы имели сношения со многими заморскими странами, но не имели от этого никакой выгоды. Поэтому мы строго запретили нашим торговым людям ездить заграницу. Поэтому же затрудняется вход в наши гавани для иностранных кораблей. Китайцев, корейцев и голландцев мы допустили вести торговлю, но не из-за выгод, а ради нашей старой дружбы. Отношения к вашей стране совсем не те, что к упомянутым. Мы исстари не имели с Россией никаких сношений. Несколько лет тому назад, совершенно неожиданно русский посланник привез в Matsumaye (теперь город Fukuyama) наших людей, выброшенных на берега вашей страны, и предлагал завести торговлю и сношения. Теперь вы просите того же, как и тот раз, при чем также привезли наших людей из Петербурга. Но и на этот раз, несмотря на ваши неотступные просьбы, снесясь с нашим государственным советом, мы решили не говорить более о торговле и сношениях с Россией. Уже давно мы закрыли наше государство Для иностранцев (исключая некоторые страны), но мы знаем, как обращаться с ними. Мы пришли к заключению, что в сношениях с ними для нас нет никакой цели, так как их нравы и обычаи совершенно иные, чем у нас.

«2450 лет просуществовало наше государство без сношений со многими иностранцами, поэтому и состоялся закон, по которому и впредь следует закрыть его для иностранцев. И теперь мы не можем изменять закона ради одного государства, именно, вашего. До сих пор мы охраняли свое государство одним словом «rei», что значит «добродетель», и ни одно чужое государство не [208] завоевало нашей страны. Кроме того, если наш император примет подарки русского императора, то нам придется также отправлять посла с подарками в столь отдаленную, безнадежную (?) столицу С.-Петербург. Возьмите вы свои подарки обратно в Петербург. Нашему императору лучше их не брать (У Крузенштерна это место передается так: «причиной, приведенной уполномоченным, что подарки не могут быть приняты, было то, что в случае принятия японский император также должен сделать русскому подарки и отправить их в С.-Петербург со своим посланником; но по закону запрещалось кому бы то ни было из японских подданных выезжать из своего отечества».).

Торговля с заграницей поведет к тому, что мы будем выменивать ничего не стоящие вещи за свои драгоценные; а это было бы неразумной политикой для нашего государства. Мало-помалу мы будем нарушать наши добрые нравы и обычаи и, наконец, впадем в большую нужду. Поэтому торговля, как и сношения, с заграницей строго запрещена нашими законами, и мы должны совершенно отвергнуть ваши желания.

В виду этого, не ходите более к нам напрасно, так как нам больше не о чем вести с вами переговоров!»

В течение полугодичного пребывания, посланник без всякой задержки получал от японских чиновников все нужные блюда и напитки ежедневно. Русские особенно охотно ели schoyu (японский соус из бобов и соли), но им очень не нравились misso и narasuke, тогда как нам, японцам, они казались очень вкусными. Все, что попадалось русским на глаза, наш национальный костюм всяких званий, дома, хижины, птицы, животные, растения, суда и пр., они рисовали и записывали наши названия. Особенно много старался об этом доктор Лангендорф; он был не только хороший рисовальщик, но и знаток многих языков. Несмотря на то, что мы через 15 лет вернулись на родину, перенеся невыразимые трудности, мы все-таки должны были оставаться при посланнике, как пленные, под строгим караулом. Между тем один из наших товарищей, Tazuro, стал сильно тосковать; ему казалось сомнительным, что мы увидим наших милых жен и детей, и что нас не казнят за отлучку за границу. У него все более и более зрело в душе решение на отчаянный поступок.

16 января 1805 г. Tazuro отрезал себе кухонным ножом язык, пытался было перерезать и шею, но помешала стража. Рана была поэтому не опасна для жизни, но говорить и есть он, к несчастью, уже не мог. Мы трое день и ночь ухаживали за этим несчастным. Д-р Ерненберг и д-р Лангендорф ничего не могли сделать, как ни старались устроить Tazuro питание; наконец, это удалось нашему доктору Kosai Yoshti, так что Tazuro после 30 дней голоданья мог есть. Не только русские доктора, но и все русские много дивились искусному лечению д-ра Kosai Yoshu. [202]

Еще в самом начале, после нашего прибытия в Нагасаки, директор гавани просил посланника передать ему нас, четырех японцев, привезенных из Петербурга; но посланник отказал в этом, так как хотел сам представить нас императору или Shogun’y. Через несколько недель эта просьба была повторена, но опять отвергнута. Тогда посланник говорил нам: «Вы не беспокойтесь; подождите более благоприятного времени, а то можете потерять свои головы».

Теперь, при неожиданном покушении на самоубийство Tazuro, посланник сам стал просить директора гавани, чтобы взяли у него японцев; но теперь ему ответили, что если он в свое время, когда его дважды просили о том, не хотел отдать, то может и еще оставить у себя. При этом директор обещал послать по этому поводу курьера в Иедо.

Только 18 апреля 1805 г. мы оставили дом посланника, когда он уехал из Нагасаки. На прощанье он сказал нам:

«Наши желания и подарки, назначенные для японского императора, отвергнуты. Наш корабль «Надежда», поврежденный бурями, теперь готов опять для дальнего плавания. Делать нам здесь больше нечего. Поэтому простимся сегодня навсегда. Мы хотели бы на память сделать вам хороший подарок, но этого не позволят. Может быть, впрочем, не опасно, если что-нибудь маленькое. Чего вы хотите?»

Мы отвечали на это:

«Мы не знаем, как вас отблагодарить и за те благодеяния, которые вы оказывали нам до сих пор. Каких еще подарков мы можем пожелать от вас?»

Посланник поговорил с чиновниками, и те позволили подарить нам на память что-нибудь незначительное. Несмотря на то, что мы отказывались, посланник подарил нам кусок тонкого сукна. Впоследствии этот кусок мы подарили чиновнику в Иедо. Садясь на корабль, посланник сказал нам, в глубоком огорчении, топая о берег ногою: «Ах! на этом свете мы уж не увидимся больше, разве на том». При этом по щекам у него текли слезы. У директора гавани посланник сильно просил выдать ему охранительную грамоту для японских берегов, но просьба была напрасна. За день перед отъездом посланник получил на два месяца продовольственных средств — 2.000 мешков соли, по 30 фунт. каждый, 100 мешков риса, по 150 фунт., вместе с этим 2.000 кусков шелковой ваты; соль и рис назначались в подарок солдатам корабля, а вата офицерам.

Разрешено было также посланнику, но только после настойчивых просьб и представлений, и семи японским переводчикам подарить семь различных предметов; это были: зеркало, кусок [202] сукна, стеклянный фонарь, кусок глазета, пара подсвечников, пара мраморных столов и мраморный умывальник.

Лишь только, стоя перед домом посланника, мы увидели, что «Надежда» отходит, нас сейчас же посадили в тюрьму. Тюремный стражник тотчас же велел нам Fumi-Ye, т. е., топтать ногами распятие. Те, которые возвращаются из-за границы, должны это делать, так как христианская религия запрещена под страхом смертной казни. Через полгода нас отправили в Иедо и там опять посадили в тюрьму; но сейчас же отпустили.

Какая у нас была радость, когда мы на родине, в Сендае, снова увидели своих милых жен и детей! Этого не расскажешь; ведь мы уже не смели надеяться на это!

В. Турковский.

Текст воспроизведен по изданию: Кругосветное путешествие нескольких японцев через Сибирь, сто лет назад // Исторический вестник. № 7, 1898