САМУРАИ ВОСТОЧНОЙ СТОЛИЦЫ,

ИЛИ СОРОК СЕМЬ ПРЕДАННЫХ ВАССАЛОВ

В гравюрах Итиюсая Куниёси и биографиях Иппицуана

Пятнадцатого дня последнего месяца 15 года эры Гэнроку (1702 год) столицу Японии Эдо (современный Токио) потрясла в высшей степени необычная новость: в седьмую стражу — в четыре часа утра — дом высокопоставленного правительственного чиновника, церемониймейстера при дворе сёгуна (военного правителя Японии), подвергся нападению.

Это произвело ошеломляющее впечатление: за сто лет правления династии Токугава Япония основательно привыкла к мирному и законопослушному существованию. А потому событие, завершившееся смертью правительственного чиновника, было воспринято как нечто из ряда вон выходящее, хотя и не вполне неожиданное. В Эдо хорошо было известно, что послужило его причиной.

За один год девять месяцев до этого события -14-го дня третьего месяца 14 года эры Гэнроку (1701) — в так называемом «Сосновом коридоре» замка сёгуна в Эдо тридцатипятилетний Асано Такуми-но ками Наганори с мечом в руке атаковал престарелого Кира Кодзукэ-но сукэ Ёсинака — главу знатного аристократического рода и церемониймейстера при дворе сёгуна — и ранил его. Обнажать меч во дворце было строжайше запрещено, никакие причины во внимание не принимались.

Обстоятельства нападения в настоящее время детально исследованы в японской литературе, выявлены разнообразные ₍ первоисточники, на основании которых можно в точности восстановить ход событий. Наиболее авторитетным признан «Дневник Кадзивара» («Кадзивара-си никки»), оставленный свидетелем и прямым участником происходившего.

Развивались события так. [6]

Каждый год сёгунское правительство (бакуфу) в первом месяце нового года посылало представителей военного правителя в Киото ко двору императора для принесения поздравлений с началом Нового года. Ответный визит к сёгуну осуществлялся в третьем месяце: в Эдо направлялись императорские послы и посол от экс-императора. Для правительства это была церемония чрезвычайной важности, и даймё (крупные феодалы), назначаемые для приема императорских послов, тщательно инструктировались во избежание малейшей оплошности.

В 14 году эры Гэнроку в Эдо прибыли три посла: два от правящего императора Хигасияма-тэнно (1674-1705) — Янагихара саки-но дайнагон Сукэкадо и Такано саки-но тюнагон Ясухару, и один от экс-императора Рэйгэн-дзёко (1654-1732) — Сэйкандзи саки-но дайнагон Хиросада.

Для приема первых двух послов был назначен Асано Наганори, а посла экс-императора встречал Датэ Кикё-но сукэ Мунэхару — глава клана Ёсида в провинции Иё.

Императорские послы прибыли в Эдо 11-го дня третьего месяца. На следующий день они имели аудиенцию у сёгуна, на третий день присутствовали на спектакле театра Но, устроенном в честь гостей, а в последний день их пребывания в Эдо предполагалась благодарственная церемония, а также процедура поднесения послам из Киото ответных подарков от сёгуна и его супруги в признательность за их труды. Все это должно было происходить в десять часов утра в Сиросёин — Белом Кабинете сёгунского дворца.

«Инцидент Ако» произошел незадолго до этой церемонии. По случайному стечению обстоятельств на месте трагедии именно в это время оказался Кадзикава Ёсобэй Ёритэру, ведавший внутренней охраной замка. В тот день он был ответственным за доставку подарков от супруги сёгуна в Белый Кабинет.

Белый Кабинет в эдоском замке соединялся с Залом Приемов специальным Сосновым коридором т-образной формы. Фусума (раздвижные перегородки, образовывавшие стены коридора) были расписаны пейзажами, где изображался морской берег, поросший соснами, — отсюда и название коридора. Б то утро в помещениях, прилегающих к коридору, царили оживление и озабоченная суета. Между девятью и десятью часами утра по этому коридору как раз проходил начальник дворцовой охраны Кадзикава Ёритэру, направляясь в Белый Кабинет, где должна была происходить церемония вручения подарков.

Навстречу Ёритэру из Белого Кабинета в это время шел Кира Ёсинака. Встретившись, они остановились, вступили в [7] разговор. Не успели они переброситься двумя-тремя словами, как вдруг за спиной Кира появился Асано Наганори и с возгласом: «Помнишь ли ты про мою ненависть к тебе за давешнее?!» — ударил его мечом. Удар пришелся по лбу, но оказался не смертельным: Кира был лишь легко ранен, пустился бежать, и, хотя Асано еще дважды ударил его мечом (оба удара пришлись в правое плечо Кира), все раны оказались незначительными.

Само по себе это, конечно, странно: всем ведь известно мастерство японских самураев во владении мечом (оно неоднократно превозносится и в текстах серии Куниёси). Возможно, неудача покушения связана с тем, что удары были нанесены малым мечом, а не большим, боевым — ведь в покоях сёгуна ношение боевого оружия строго запрещалось.

Так или иначе, когда Кира упал, начальник охраны Кадзикава обхватил Асано сзади и повалил. На шум сбежались другие посетители замка. Асано был обезоружен и отведен в «Ивовую комнату» (Янаги-но ма), а затем по приказу сёгуна Цунаёси под конвоем отправлен под арест в особняк Тамура Укёдаю.

Таким образом, Кира Ёсинака уцелел, хотя в тот момент Асано этого не знал. Когда его вели под конвоем с места покушения, в возбуждении он выкрикивал: «Вот теперь отомстил!» Асано был уверен, что отмщение его удалось.

Итак, инцидент произошел между девятью и десятью часами, а в одиннадцать часов Асано уже находился в особняке Тамура. В эдоском замке было собрано экстренное совещание во главе с самим сёгуном для избрания меры наказания Асано. После полудня наказанием было выбрано сэппуку — ритуальное вспарывание живота. Вечером того же дня оно было осуществлено в особняке Тамура по всем правилам.

Приговор был суров, но и преступление Асано, по нормам того времени, было тяжко. Если бы Асано напал на Кира в припадке безумия, наказанию подвергся бы только он сам. Но в данном случае речь шла о заведомо продуманной мести, поэтому наказание распространялось на весь клан: владения Асано были конфискованы.

По традиции перед самоубийством Асано оставил предсмертные стихи (дзисэй):

Из столичного особняка Асано были отправлены экстренные послы в замок Ако. Послов было двое: Хаями Тадзаэмон и Каяно Сампэй (оба позже вошли в число 47 вассалов и участвовали в штурме). Путь их пролегал по тракту Токайдо — от Эдо до Киото, и далее — по дороге Санъёдо (в направлении современного города Кобэ) — до замка Ако в провинции Харима (современная префектура Хёго).

Посланцы ехали в особых «скоростных паланкинах» (хаяка-го), но даже для них скорость передвижения была необыкновенной. Первым прибыл Хаями Тадзаэмон — около шести часов утра 19-го дня 3-го месяца (по другой версии — около 10 часов вечера 18-го дня). Таким образом, весь путь он прошел за 3 дня и приблизительно 10 часов. На полдня позже прибыл Каяно Сампэй. Скорость поистине удивительная для тех времен: чтобы преодолеть только тракт Токайдо (на нем располагалось 53 станции), обычно требовалось не менее пятнадцати дней.

Было собрано совещание вассалов во главе с Оиси Курано-сукэ Ёсио — каро (главным управляющим замка). Послы известили всех находившихся в замке Ако о случившемся: господин покончил жизнь самоубийством, клан расформирован, владения конфискованы, а все самураи, служившие Наганори, теперь лишались источника существования и превращались в ронинов — вассалов без хозяина. И опротестовать решение суда было невозможно.

Для всех, теперь уже бывших, вассалов Асано непонятными, однако, оставались причины нападения на Кира Ёсинака. В этом вопросе и в настоящее время полной ясности нет. Существуют различные точки зрения. Одни исследователи предлагают считать причиной нападения Асано внезапную вспышку гнева, другие указывают на некие недоразумения вокруг секрета добычи соли, которым владел клан Ако, третьи считают поводом соперничество соляных производств Ако и Кира. В большинстве современных событию источников (в том числе и в упомянутом уже «Дневнике Кадзикава») причина нападения не называется.

Впрочем, в одном из документов той поры — в дневнике самурая Асахи Бундзаэмона из клана Овари «Ому ротю ки» («Записки из клетки попугая») — приводится достаточно подробное освещение произошедшего. В соответствии с этими «Записками», все происходило так. По установившейся традиции каждый даймё, когда наступала его очередь руководить приемом императорских послов, получал от Кира Ёсинака наставления о порядке церемониала. В благодарность за урок даймё обычно преподносили Кира подарки. Однако [9] Асано не пожелал угождать Кира и никаких подношений не сделал. Ёсинака был человеком весьма алчным, и все, кто к нему обращались с просьбой о наставлениях, заранее об этом знали. Но Асано считал сложившийся обычай отвратительным — именно так охарактеризовал Асахи Бундзаэмон мотивы поведения Асано. Вероятно, именно поэтому никаких наставлений Асано не получил, Кира демонстративно не уделил ему никакого внимания. Конечно же, принимая послов, Асано допустил немало ошибок, и это мучило его. В роковой день Кира отозвался о подготовленности Асано в самых уничижительных и оскорбительных выражениях, утверждая, что Асано способен лишь обидеть императорских послов — настолько он груб и неотесан.

Все это до крайности раздражало Асано, и, не в силах сдержать гнев, он выхватил меч... Именно эта версия о причинах нападения Асано получила наибольшее распространение в тот период. Она нашла отражение и в официальных источниках, например, в «Токугава дзикки» («Подлинные записки о доме Токугава»), она же проникла и в драматургию театра Кабуки. Этот театр, без преувеличения, был у горожан самым любимым видом искусства, в частности, и потому, что откликался на громкие, злободневные события жизни, хотя и в весьма своеобразной форме. «Инцидент Ако» и история мести сорока семи ронинов наделала так много шума, что Кабуки не мог оставаться в стороне. (Может быть, именно благодаря Кабуки эту версию впоследствии признали исторически достоверной.)

В данном случае реакция театра была мгновенной.

Уже через десять дней после того, как «преданные вассалы» по приказу бакуфу совершили сэппуку, на сцене столичного театра Накамурадза была поставлена пьеса «Акэбоно Coгa ёути» («Атака братьев Сога на исходе ночи»). В пьесе рассказывалось об инциденте Ако, но события были перенесены в более древние времена — к началу периода Камакура (конец 12 века) — и закамуфлированы под издавна известное событие истории времен правления Минамото Ёритомо — месть братьев Сога обидчику их отца. Следует отметить, что такого рода исторический (или псевдоисторический) камуфляж стал обычным, в той или иной форме, для интерпретации истории сорока семи ронинов.

Впрочем, несмотря на камуфляж (писатели, драматурги или художники вынуждены были прибегать к такому приему, чтобы обойти запрет правительства на изображение всех современных событий в искусстве), публика сразу сумела разобраться, о чем действительно идет речь. Поэтому [10] представление пьесы прошло всего два раза: на третий день спектакль был запрещен.

Однако интерес к этой теме не угас: в шестом месяце третьего года эры Хоэй (1706) в Осака, в театре Такэмотодза, была поставлена пьеса самого знаменитого драматурга периода Токугава — Мондзаэмона Тикамацу (1653-1724). Исторический камуфляж был использован и здесь: само название пьесы как бы говорит о том, что в ней изображены события, взятые из исторической хроники «Тайхэйки» («Сказание о Великом мире», около 1368-1375), в которой рассказывается о событиях междоусобной войны времени Намбокутё (II половина XIV века), хотя в действительности речь идет об инциденте Ако. Несмотря на то, что эта пьеса была написана знаменитейшим драматургом, особой популярностью она не пользовалась и на сцене продержалась недолго. Тем не менее, именно эта пьеса стала основой для позднейших драматических произведений на эту тему. В частности, в ней используются так называемые хэммэй — «измененные имена» персонажей, которых выводить на сцену в открытую по тем или иным причинам было запрещено. Позже этот прием стал традиционным, и даже за многими историческими персонажами были закреплены раз и навсегда выбранные хэммэй. Так, например, Нобунага превращен в Харунага, Хидэёси — в Хисаёси, Като Киёмаса — Сато Масакиё и т.п. То же относится и к именам 47 ронинов. Впервые здесь Оиси Кураносукэ выведен под именем Обоси Юраносукэ, Асано Такуми-но ками Наганори — под именем Энъя Ханган Такасада и т.д.

Самой же знаменитой пьесой на эту тему стала «Канадэхон Тюсингура» («Сокровищница самурайской верности»). Пьеса была написана в 1748 году Такэда Идзумо (1691-1756), Намики Сэнрю (1693-1749) и Миёси Сёраку (1693-?). В ней тоже события переносятся в XIV столетие и, как и в произведении Тикамацу, собственно «инцидент Ако» «обставляется» другими событиями, персонажами и антуражем. Здесь впервые появляется еще одна версия причины покушения Асано Наганори на Кира Ёсинака: будто бы чиновник домогался жены Асано и тому стало известно об этом.

Пьеса «Канадэхон Тюсингура» имеет сложную, искусно зашифрованную форму, что видно уже в самом ее названии: слово «кана» здесь может быть понято двояко. С одной стороны, буквально: кана — слоговая японская азбука-ироха (канадэхон — учебник, предназначенный для скорейшего изучения азбуки кана), ироха состоит из 47 слогов, с каждым слогом ассоциировался один из 47 ронинов. Но есть у этого [11] слова и другой смысла: кана, исходя из иероглифической записи этого слова, может быть понята и как хэммэй, «заимствованное имя».

Собственно о мести вассалов в пьесе говорится не много, главная ее тема — тема человеческих чувств.

Помимо Оиси Кураносукэ (на сцене это Обоси Юраносукэ), в пьесе преданных вассалов всего двое: Тэрадзака Китиэмон (Тэраока Хэйэмон) и Каяно Сампэй (Хаяно Кампэй), вынужденный совершить самоубийство до штурма и потому в нем не участвовавший, но причисленный к «преданным вассалам».

Следует отметить, что, по всей вероятности, создание этой пьесы носило юбилейно-мемориальный характер: не случайно первое ее представление состоялось на 14-й день 8-го месяца первого года Канъэн (1748) — через сорок семь лет (что соответствует числу «преданных вассалов») после событий в «Сосновом коридоре».

Пьесы, посвященные этой теме, продолжали появляться и в дальнейшем. Например, к 1766 году относится «Тюсин косяку» («О преданных вассалах») — совместное произведение Тикамацу Хандзи (1725-1783), Миёси Сёраку и Такэда Коидзумо — сына Такэда Идзумо. Тем не менее, ни одна из них не могла соперничать с «Канадэхон Тюсингура»— самой популярной пьесой о 47 ронинах. Такое положение дел сохраняется и в наши дни: в канун Нового года (приблизительно тогда же, когда вассалы отомстили Кира) «Тюсингура» становится своего рода лейтмотивом культурной жизни Японии. Ей посвящаются выставки, теле- и радиопередачи, представления театра Кабуки и кинофильмы.

История о 47 ронинах стала достоянием не только театра, она попала и в кодан — устные рассказы — жанр в высшей степени популярный в период Токугава. Рассказчики (коданся) располагались на перекрестках оживленных улиц столицы, особенно в районе Рёгоку (который, по преданию, был связан с описываемой историей). Послушать их собирались толпы. Иногда билеты на «сидячие места» во время выступления знаменитых коданся покупались заранее.

Записи некоторых рассказов коданся дошли до наших дней. Лирический оттенок, отличавший «Канадэхон Тюсингура», в их повествовании отсутствует. Кодан концентрирует внимание на «героическом аспекте» истории. Это относится и к событиям, предшествовавшим мести, и к деталям ее осуществления, и к характерам персонажей, их привычкам, облику, одежде и вооружению. Описание всего этого в кодан бывают весьма подробными, однако динамики повествования [12] эти подробности не нарушали. Бот один из дошедших до наших дней сказов: «Время -14-й день последнего месяца 15 года Гэнроку. Факелы сподвижников на глубоком снегу. Пароль — "гора", отзыв — "река". Вторжение сорока семи ронинов из Ако в особняк Кира, что в квартале Мацудзака района Хондзё, завершилось полным успехом: за своего господина — Асано Наганори — они отомстили, добыли голову Кира Ёсинака и покинули место сражения утром 15-го дня. Поглядеть бы на снаряжение ронинов из Ако в то утро! Облачены они были в костюм пожарных с "горным" узором ямамити, капюшон, закрывающий шею, обшитый пластинами в виде серебряных звезд; на тонком шнуре к поясу привязан сигнальный свисток — из тех, что используются в школе Ямага-рю, на спине прикреплена полоска тандзаку из серебряной бумаги; на ногах — воинские соломенные туфли варадзи из тех, что носят в армии клана Ходзё. Бот они — раненые и старики в середине колонны, их окружают молодые, полные сил воины; вот они идут... все... во главе с предводителем Оиси Кураносукэ, покидают поле сражения... и утренний снег скрипит под тяжестью их поступи» ¹. Так рассказчик коданся описывал финальную сцену штурма особняка Кира.

Вернемся, однако, к историческим событиям, предшествовавшим штурму, — к «инциденту Ако». На совещании вассалов в замке Ако, устроенном после того, как гонцы из Эдо доставили печальную весть о случившемся, мнения подданных Асано разделились. Некоторые (например, Оно Куробэй) предлагали принять жребий судьбы и разойтись в поисках нового пристанища; другие настаивали на немедленном «самоубийстве вслед за господином»; третьи предлагали выждать и найти удобный момент для того, чтобы отомстить обидчику их господина. Среди последних был и Оиси Кураносукэ, возглавивший союз мстителей, союз сорока семи ронинов. На первом этапе их, возможно, было и больше, но некоторые, по разным причинам, не смогли принять участия в штурме и поэтому в «канонизированный» состав «преданных вассалов» не вошли.

Желавшие отомстить находились в сложном положении. Всем, в том числе и Кира Ёсинака, и его клану Уэсуги, равно как и чиновникам бакуфу, было ясно, что ронины клана Ако попытаются отомстить. Поэтому за ними велось наблюдение. Ронинам следовало быть бдительными. По приказу Оиси [13] члены союза мстителей рассредоточились по разным местам, друг с другом напрямую не общались, но все поддерживали связь с Оиси, который поселился в Ямасина, в доме своих родственников, на севере Киото (тогда — за пределами города; в настоящее время на этом месте находится небольшой буддийский храм, а рядом — синтоистское святилище, которое так и называется Оиси-дзиндзя. В храме до сих пор сохраняются личные вещи Оиси, письма, а также скульптурные изображения 47 вассалов). Именно там он обдумывал план нападения. Однако события развивались не лучшим образом. До Кира дошли слухи о готовящемся покушении, и он принял особые меры предосторожности. Чтобы усыпить его бдительность, Оиси Кураносукэ покинул Ямасина и переехал в Киото, в квартал Гион. Здесь он вел разгульную жизнь, почти не покидал увеселительного заведения «Итирики», расположенного недалеко от реки Камогава (факт этот был обыгран и в «Канадэхон Тюсингура», благодаря чему заведение приобрело чрезвычайную популярность и в настоящее время вошло в число наиболее знаменитых «обязательных достопримечательностей» Киото).

Впрочем, загул Курансукэ был предпринят только для отвода глаз — чтобы обмануть шпионов Кира, неусыпно за ним наблюдавших. И обман удался: одно время даже друзья усомнились в надежности Оиси. Цель была достигнута — Оиси сумел изобразить такую глубину падения, что ни у кого уже не оставалось сомнений: этот человек пропал окончательно и не может представлять ни малейшей опасности.

После того как Оиси донесли, что усиленная охрана особняка Кира снята, он отдал приказ членам союза тайно перебираться в Эдо. Здесь они расселились в равных домах, но все — неподалеку от особняка Кира. Под вымышленным именем каждый открыл свое дело. Так, Хорибэ Ясубэй, под именем Нагаэ Тёдзаэмон, снял жилище в лавке под названием «Кии-но куния», которая находилась в квартале Мицумэ-Хаяси-тё района Хондзё (в непосредственной близости от особняка Кира), и зарабатывал на жизнь преподаванием искусства фехтования.

Все это было прикрытием: основной и единственной целью «преданных вассалов» было выяснение маршрутов передвижений Кира по городу, режима жизни его особняка и прочего. Самым непосредственным образом этим занимался Кандзаки Ёгоро Нориясу, торговавший апельсинами перед входом в особняк Кира.

Одной из главных задач «преданных вассалов» было достать план особняка. В пьесах и сказах кодан говорится о [14] гом, что это удалось сделать Окано Канэхидэ. Однако японские исследователи считают, что план достал Хорибэ Ясубэй, хотя и не точный: перестроенные части особняка не были на нем отмечены. Так или иначе, за особняком ронины вели неусыпное наблюдение. Кира Ёсинака был любителем чайной церемонии и находился в дружеских отношениях со знатоком в этой области Ямада Сорин, дом которого находился неподалеку. Отака Гэнго — один из сорока семи — в юности изучал это искусство, и он, под видом купца из Осака, поступил в ученики к Сорину. От него удалось узнать, что в последнем месяце года Кира намеревается устроить у себя большую чайную церемонию. Дата постоянно менялась, наконец Ёкогава Кампэй выяснил, что церемония назначена на 14-е число 12-го месяца. Это означало, что ночью Кира будет в своем особняке. Нападение было решено осуществить в ту же ночь.

Нельзя сказать, что власти Эдо ничего не подозревали о приготовлениях Оиси Кураносукэ и его подчиненных: сведения об этом доходили до них неоднократно. Однако никаких мер против «преданных вассалов» предпринято не было — вполне вероятно, что власти симпатизировали им, а потому смотрели на все сквозь пальцы. Такое попущение может быть понято однозначно: все в столице понимали, что месть за господина — священный долг (гири) его вассалов. А гири в самурайской этике ставился превыше всего.

Действительно, именно это чувство или убеждение было главным фактором, подвигшим каждого из сорока семи на участие в заговоре. Они хорошо понимали, какой конец их ожидает, но глубина их преданности господину, их долг перед ним не оставляли места для сомнений. Конечно, не следует относиться к ним как к бесчувственным зомби, которыми руководит чужая абстрактная идея. Преданность, благодарность господину были искренни, а этический кодекс воина лишь сообщал их чувствам непреложную форму.

Существует возможность из первых рук узнать о чувствах сорока семи ронинов накануне штурма: сохранились письма некоторых из них.

Онодэра Дзюнай в письме к жене откровенно пишет о готовности к смерти, о своей любви к семье, о долге. «Как Вам хорошо известно, мы, хоть и занимали скромное положение, но с самого начала жили, пользуясь неисчислимыми милостями этого дома (дома Асано). Только благодаря ему каждый из нас был сыт и согрет... В такое время, как ныне, слоняться в праздности — было бы утратой достоинства для клана и позором для его вассалов, а потому я буду предан [15] <господину> до конца. Я твердо и бесповоротно решил, что должен умереть достойно. Хотя я не забыл о престарелой матушке, хотя я думаю о жене и детях, все же хочу сказать, что нет мне другого пути, кроме как положить жизнь во имя гири — во имя принципа воинского долга. Вам следует понять это, поняв, согласиться и не печалиться чрезмерно. ...Ничтожное имущество мое и деньги — все останется Вам — для пропитания и воспитания детей. Но жизнь так длинна! Если средства истощатся, то — что же делать? — всем придется умереть голодной смертью» ².

Из этого отрывка понятно: как ни сильна любовь воина к собственной семье, даже смерть детей и жены не способна помешать ему исполнить долг — спасти честь клана и собственную честь, отомстить за смерть господина.

В сущности, те же чувства высказывает и Отака Гэнго в своем письме от 5-го дня 9-го месяца 15 года Гэнроку к матери, в котором сообщает о заговоре и прощается с нею. «Прямо скажу: желаю отомстить за обиду господина, смыть позор с клана. Кроме того, вступив на путь воина и положив жизнь во имя принципа преданности, я прославлю имя, перешедшее ко мне от предков».

Создается впечатление, что письма эти — или, по крайней мере, их общее содержание — были известны современникам, в том числе и рассказчикам коданся. По всей вероятности, автор текстов в гравюрах серии «Сэйтю гисидэн» Рюкатэй Танэкадзу использовал рассказы уличных сказителей: в текстах некоторых листов им приведены или пересказаны фрагменты писем «преданных вассалов». Не менее вероятно и другое: тексты Танэкадзу, равно как и коданся — чистый вымысел; совпадения же с подлинниками закономерны: исходя из традиционности характеров сорока семи вассалов, нетрудно было себе представить, что именно могли они написать в своих прощальных посланиях.

Итак, время нападения на особняк Кира было назначено. Разделившись на два отряда, вассалы двинулись к главным и задним воротам особняка. Предание говорит, что они были одеты в форму пожарных с характерным «горным узором» — ямамити. Есть сомнения относительно того, так ли это было на самом деле, однако важно не это. Везде — и в театре, и в гравюре укиёэ — вассалы Ако изображались именно в таком костюме. Причина этого, по всей вероятности, заключается в следующем. [16]

После удачно завершившихся приготовлений к штурму оставалось лишь одно препятствие: в ночь нападения необходимо было добраться до дома Кира, не привлекая к себе внимания. Это было непросто: толпа воинов в полном боевом вооружении на улицах столицы — явление почти невозможное. В сущности, в регламентированном быту Эдо скопление вооруженных людей на улице можно было встретить только в одном случае — при въезде процессии крупного феодала, направляющегося из своих владений в столицу. Однако выглядели эти воины иначе и вооружение имели иное — для штурма не предназначенное.

Но выход из положения был найден. Нужные ронинам для штурма замка крюки, лестницы из цепей, веревки — были атрибутами пожарных. Под них ронины и решили замаскироваться: в начале XVIII века только пожарным можно было передвигаться по Эдо при полном вооружении — в кольчугах, шлемах и прочем.

Столичные пожарные занимали особое положение. Они были спасителями, всеобщими любимцами, объектом поклонения и восхищения, служили для горожан своего рода эталоном мужества и героизма. Пожарные команды набирались из представителей воинского сословия, и только эти самураи были по-настоящему «действующими» воинами: только они находились в постоянной боевой готовности в годы мирного, спокойного правления дома Токугава. Олицетворением героизма в период тихой жизни стали пожарные. Тем более что не было у японского города, сплошь состоявшего из легких деревянных построек, врага более страшного, чем огонь. Пожарным разрешено было носить оружие — не только мечи, но и другие необходимые на пожаре (кстати, пригодные и для штурма) приспособления. Поэтому именно их форму, как считается, выбрали бывшие вассалы Ако, чтобы не привлекать к себе внимания. Именно в ней они изображались в гравюре укиёэ в разное время и разными художниками.

По сигналу штурм особняка начали одновременно с двух сторон. Было четыре часа утра. В доме почти все спали. Сопротивление охраны было подавлено относительно быстро. Нападавшие рассыпались по комнатам в поисках Кира Ёсинака. Его нигде не было. Наконец, он был обнаружен в кладовке для угля. Лицо его было густо покрыто угольной пылью, и опознать его удалось по шрамам, оставшимся от ударов меча Асано Наганори. Тем же мечом ему и отрубили голову. Месть, таким образом, осуществилась, единственная цель была достигнута. Нападение подготовлено тщательно и всесторонне: среди нападавших потерь не было, ранения [17] получили только пятеро, а со стороны Кира шестнадцать человек убито и двадцать ранено. Поведение каждого из ронинов довольно подробно описано в текстах Рюкатэя Танэкадзу.

Шум в особняке Кира был услышан соседями. На крышу стоящего рядом дома вышли несколько воинов, которые стали выяснять причину шума. Онодэра Дзюнай и Катаока Гэнгоэмон откровенно объяснили все. Соседи вмешиваться не стали — очень многие в Эдо сочувствовали бывшим вассалам Ако. Когда заговорщики покидали особняк, Катаока громко поблагодарил соседей за их негласную поддержку. Сражение продолжалось около двух часов.

Однако уходить следовало немедленно: с минуты на минуту могли появиться основные силы рода Уэсуги (к которому принадлежал Кира). Ронины собрались у храма Экоин — примерно в полукилометре от особняка Кира, — сделали там кратковременную остановку и двинулись дальше. При этом Оиси отрядил двух самураев — Ёсида Канэсукэ и Томономори Масаёри, чтобы они сами доложили о случившемся главному полицейскому столицы по имени Сэнгоку. Остальные пересекли мост Рёгоку-баси (по версии беллетризированного варианта истории) и в конце концов достигли монастыря Сэнгакудзи в местности Таканава, где находилась могила Асано Наганори. Около десяти часов утра они, совершив молитву у могилы их господина, водрузили перед ней отрубленную голову Кира. Затем они сообщили настоятелю монастыря о своем желании совершить сэппуку в Сэнгакудзи, вблизи могилы Асано. Настоятель известил об этом вышестоящее начальство. Ронины были взяты под стражу, и их дело стало предметом разбирательства в правительстве.

Если обсуждение инцидента в «Сосновом коридоре» не потребовало много времени — решение было вынесено в тот же день, — то теперь, в случае с ронинами, правительство не спешило. Разбирательство длилось почти полтора месяца. Оценка действий ронинов и в обществе, и даже в правительстве, была далеко не однозначной.

Различные точки зрения высказывались относительно мести «преданных вассалов».

Общественное мнение было целиком на их стороне. Именно в это время стало принято именовать их гиси — «преданные вассалы». У них были сторонники и в правительстве, и среди именитых ученых и государственных деятелей. В частности, ронинов поддерживал министр образования (дайгаку-но ами) Хаяси Нобуацу (1644-1732). Сильное впечатление события произвели и на выдающегося ученого того времени [18] Муро Кюсо (1658-1736), сочинение которого «Ако гидзин року» («Записки о преданных людях из Ако») представляло собой панегирик в адрес гиси. Столь же высоко оценивали их и представители различных школ конфуцианства: Ито Тогай (1670-1736), Миякэ Канран (1674-1718) и Асама Кэйсай (1652-1711). Крайние сторонники сорока семи ронинов требовали их амнистии.

Но существовал и диаметрально противоположный взгляд на проблему, он основывался на букве закона. Дело в том, что ронины при подготовке покушения создали нечто вроде конспиративной партии, а это по законам Токугава было строжайше запрещено и каралось смертной казнью. Значит, речь шла о преступниках, и никакого снисхождения вассалы Ако не заслуживали. Особенно упорно такую позицию отстаивал выдающийся государственный деятель, конфуцианец и историк Огю Сорай (1666-1728) в своем «Трактате о сорока шести самураях из Ако» («Ако ёндзюрокуси рон») и в «Записках Сорая о ложных законах» («Сорай гириссё»).

Ему следовали и другие ученые-конфуцианцы: Сато Наоката (1650-1719) и Дадзай Сюндай (1680-1747). Оба эти ученых независимо друг от друга (жили они в разных городах) пришли к одному и тому же выводу, осуждавшему поведение ронинов после мятежа. По их мнению, если бы вассалы Ако совершили самоубийство сразу после штурма, это было бы достойно. Но больше месяца смиренно ожидать решения правительства, как это они сделали, надеясь, что под влиянием общественного мнения им удастся сохранить жизнь, — позорно, такое поведение недостойно самурая.

Упрекали вассалов и в другом. Например, в том, что они не осуществили акт отмщения сразу после гибели Асано. Почти два года было потрачено на подготовку плана мести, говорили они, а ведь за это время престарелый Ёсинака мог умереть своей смертью, и месть, таким образом, могла не состояться.

Разброс мнений был широк. По всей вероятности, правительство в той или иной степени прислушивалось ко всем голосам. В результате 4-го числа 2-го месяца 16 года Гэнроку (1703) бакуфу вынесло решение: всем ронинам во главе с Оиси Кураносукэ предписывалось совершить сэппуку. Решение принято компромиссное — сэппуку не было обычным наказанием за такой проступок. Ведь ронинами совершено тяжкое преступление: вооруженный мятеж с предварительным конспиративным сговором. Людей их ранга (достаточно невысокого) за такое обычно ожидала казнь через отсечение головы. К более почетной — сэппуку — в подобных случаях [19] приговаривались только даймё — владетельные феодалы. Однако тут сыграли свою роль и общественное мнение, и популярность ронинов — как среди простонародья, так и в правительстве. Было принято во внимание и то, что беспорядки, вызванные нападением вассалов Ако, в основе своей имели преданность господину, идею вассального долга гири — краеугольного камня конфуцианства, а это этическое учение было государственной идеологией Японии периода Токугава. Именно поэтому отсечение головы было заменено на сэппуку — почетную для самурая смерть.

Это решение довели до сведения «преданных вассалов» 4-го дня 2-го месяца. На следующий день сэппуку было совершено.

Впрочем, в штурме принимали участие сорок семь вассалов, а самоубийством жизнь покончили только сорок шесть: один из них — Тэрадзака Китиэмон — сразу же после штурма особняка Кира исчез, и след его затерялся. По одной из версий, Оиси отправил его в Хиросима, к Асано Дайгаку Нагахиро — младшему брату их господина Наганори. Возможно, Оиси, поступив так, надеялся сохранить жизнь хотя бы одному свидетелю — непосредственному участнику событий. Тэрадзака был асигару — пехотинцем, самураем низкого ранга. Для бакуфу эта фигура не представляла большого интереса, так что его, по существу, и не искали. Как очевидец событий Тэрадзака свою миссию выполнил: им было написано два сочинения об этом: «Тэрадзака Китиэмон хикки» («Записки Тэрадзака Китиэмона») и «Тэрадзака Нобуюки сики» («Личные записи Тэрадзака Нобуюки»). Обе работы были сохранены и отредактированы его внуком. Сам Тэрадзака дожил до 83 лет и скончался в 1747 году — за год до того, как появилось первое представление «Канадэхон Тюсингура».

Необходимость такого свидетельства, судя по всему, Оиси предвидел. Действительно, вскоре реальные события мести «преданных вассалов» обросли вымышленными деталями, иногда даже добавлялись несуществовавшие действующие лица, искажалась и топография места действия. Благодаря устным рассказам кодан и пьесам стали считать, что самоубийство все сорок шесть вассалов совершили в монастыре Сэнгакудзи. А в действительности это произошло в четырех особняках, принадлежавших даймё Хосокава, Мацудайра, Мори и Мидзуно. Позже останки их были похоронены на кладбище монастыря Сэнгакудзи, рядом с могилой их господина.

Среди примеров отступления от исторической реальности можно назвать и сцену возвращения ронинов после штурма. В театре и в гравюре укиёэ сложилась традиция изображать [20] «преданных вассалов» в момент эффектного перехода их через реку Сумидагава по мосту Рёгоку-баси. На самом деле маршрут движения ронинов был иным: пройдя по задворкам особняка Кира, они пересекли реку Сумидагава по мосту Эйтай-баси, далее прошли мимо бывшего особняка их господина Асано Наганори, который находился в местности Тэппосу района Цукидзи, а затем вышли к мосту Симбаси, миновав квартал Кобикитё и Сиодомэ (в настоящее время там расположен театр Кабукидза). После этого они оказались в районе Сиба — приблизительно на месте современной токийской телебашни, а затем достигли монастыря Сэнгакудзи. Вымыслом является и костюм ронинов — черный, с узором ямамити. По мнению японских ученых, мстители не имели униформы: каждый был одет просто в удобную одежду, не стеснявшую движений.

Подобные приукрашивания реальности были вызваны, скорее всего, популярностью темы «преданных вассалов» в театре. Однако не меньшее внимание сюжету уделили и сказы-кодан, в частности, сборник сказов «Гисимэймэйдэн» («Биографии преданных вассалов»), в котором не только описывалась собственно история события, но и давались биографические, психологические и иные характеристики каждого из сорока семи ронинов. Большое внимание уделялось и реалиям: вооружению, одежде и т. д. Кодан впервые включили и «посторонних», не входивших в число мстителей, персонажей: слуг, купцов и пр. Следует отметить, что и театральный, и устный варианты изложения событий роднит восторженная оценка совершённого ронинами, отношение к поступку их как к высокому подвигу, а к ним самим — как к эталону героизма и стойкости. Именно в таком качестве «преданные вассалы» вошли в историю Японии. Впрочем, такая трактовка всего инцидента Ако и роли в ней Кира Ёсинака, которую, в частности, предлагают «Канадэхон Тюсингура», хотя и абсолютно преобладает, но не является единственной.

В начале XIX века знаменитый беллетрист Сикитэй Самба (1776-1822) в своем сочинении «Тюсингура хэнтики рон» («Рассуждение о слабоумных из <пьесы> "Сокровищница самурайской верности"») принципиально пересматривает традиционную оценку Кира Ёсинака как коррумпированного чиновника и бессовестного человека. В его рассуждениях Кира предстает как в высшей степени достойный человек и просвещенный государственный деятель, а Асано — наоборот, как человек ни к чему не способный. Глава мстителей Оиси Кураносукэ также оценивается как невежественный провинциальный самурай. [21]

Нельзя сказать, что подобная точка зрения получила сколько-нибудь широкое распространение. Однако в местности, прилегающей к городу Кира — на территории бывших владений этого даймё, и до сих пор придерживаются мнения о том, что в пьесе все перевернуто с ног на голову. Более того, в этой округе вплоть до конца годов Тайсё (первая половина 1920-х годов), когда впервые «Тюсингура» транслировалась по радио, на представления пьесы было наложено вето. В этом же городе был создан мемориальный музей Кира Ёсинака, посвященный, естественно, прославлению его как мудрого политика, мягкого по характеру человека, рачительного хозяина и т.д.

Так или иначе, версия клана Кира — это исключение, традиционным же стало отношение к Асано и, в еще большей степени, к его вассалам как к бесстрашным героям — воплощению мужества и героизма. Такое отношение зафиксировано в драматургии, в сказах кодан, текстах гравюр Куниёси из серии «Сэйтю гисидэн» — «Биографии преданных вассалов».

Серия «Сэйтю гисидэн» занимает в творчестве Куниёси своеобразное место. Она создана в конце 1840-х годов, когда слава Куниёси достигла апогея. Первый успех к художнику пришел поздно — в 1828 году, когда ему исполнилось уже тридцать лет. В этом году началось издание прославившей его серии гравюр, посвященной героям китайского романа «Речные заводи», переводами и переложениями которых зачитывались в Японии.

По своему жанру эти гравюры относятся к мусяэ (героическая гравюра). Однако, в отличие от более ранних мусяэ, здесь изображены не просто сражающиеся воины, а скорее символы сверхчеловеческой мощи и героизма. В сущности, Куниёси этой серией нарушил прежние границы жанра мусяэ. Он создал особый мир сэкай — «мир героического», который теперь мог населяться любыми персонажами, не обязательно связанными с китайским романом, но обязательно способными на невозможное. Со временем название романа «Речные заводи» стало синонимом такого мира.

Посвященная «Речным заводям» серия положила начало новому пониманию жанра мусяэ, переосмысленного Куниёси. Современники художника называли его «мусяэ-но Куниёси» («Куниёси — мастер героической гравюры»). Именно благодаря Куниёси этот жанр из периферийной ветви превратился в один из ведущих в укиёэ.

Эта и последовавшие за ней работы 1830-х годов выдвинули Куниёси в ряды ведущих мастеров гравюры укиёэ. [22]

Следующие пятнадцать лет считаются временем зрелого творчества мастера. Куниёси по-прежнему экспериментирует: традиционные темы получают у него новую трактовку, появляются новые сюжеты: особое внимание уделяет он сюжетам юмористическим, сатирическим и ребусам. При всем том мусяэ оставался его излюбленным жанром. Тем более что этому способствовало и прямое поощрение мусяэ правительством. В героической гравюре власти видели эффективное средство пропаганды официальной морали. Такое положение дел обеспечивало Куниёси — ведущему мастеру мусяэ — сравнительно благополучное существование в период действия цензурных запретов 1840-1850-х годов в области изобразительного искусства. Другие жанры были по существу запрещены, включая самые популярные — якусяэ (портреты актеров) и бидзинга (изображения красавиц). Власти сочли их безнравственными. В известном смысле жанр мусяэ занял ведущее место.

Все это, однако, не свидетельствует о конформизме Куниёси. Напротив, он, подобно многим другим мастерам того времени, умело обходил запреты властей, используя при этом особый, одному ему присущий «эзопов язык». Мало того, он выпускал в свет гравюры, содержавшие ядовитую сатиру на правительство и его действия. В то же время благоволение к жанру мусяэ позволяло Куниёси создавать большие серии: издатели охотно заказывали ему гравюры, не боясь неприятностей с цензурой. Одной из таких серий была «Сэйтю гисидэн». В ней парадоксальным образом совпали интересы властей и художника, за которым уже в то время прочно закрепилась репутация человека неудобного, язвительного и бесстрашного в выражении собственного мнения.

С чисто художественной точки зрения, гравюры серии вряд ли могут быть причислены к шедеврам Куниёси: многие лишены динамики и экспрессии, символического звучания образа — качеств, которые в 1820-1830-х годах принесли художнику славу. Решение листов серии отличается чрезмерным лаконизмом, не свойственной Куниёси статичностью композиции. Суть происходящего не раскрывается на изобразительном уровне с должной полнотой. Существенное место занимает в листе сопровождающий гравюру текст. Это все отличает произведения Куниёси 1840-х годов, а также иллюстрирует одну из особенностей развития гравюры укиёэ того периода в целом.

Следует отметить, что «Сэйтю гисидэн» — далеко не единственная серия у Куниёси, в которой использована такая [23] «упрощенная» композиция. В 1840-х — начале 1850-х годов художник выпустил около двух десятков аналогичных серий, большинство имеет в своих названиях иероглиф «дэн» — «биография». Эти серии можно назвать сериями «портретов- биографий». Портрет представлен в изобразительной части листа, биография — в текстовой. Объектом внимания в произведениях такого рода становятся чаще всего или знаменитые воины, или люди, прославившиеся мужеством, преданностью и т. п. Несмотря на отсутствие сходства в передаче облика персонажей и отрывочный, очень неполный характер биографических текстов, подобные серии в восприятии людей той эпохи выступали как «портреты-биографии».

Серии «портретов-биографий» в творчестве Куниёси появляются около 1842 года. Особенно часто к этому жанру художник обращается в 1846-1848 годах, а около 1850 года от него постепенно отходит. В целом «увлечение» это совпадает с периодом устрожения цензуры художественной печати 1847-1853 годов, когда за выпуск каждого листа была введена личная ответственность двух цензоров.

После того как надзор за гравюрой был ослаблен (1853), Куниёси возвращается к своей манере 1830-х — начала 1840-х годов в трактовке аналогичных и даже тех же самых сюжетов. Этот факт вряд ли случаен. Вероятно, художественное решение такого рода произведений было обусловлено требованиями, которые предъявлялись к гравюре в период строгой цензуры.

Сама по себе упрощенность художественного решения вряд ли может быть объяснена только характером этих требований. Более полезным здесь представляется анализ текста, на который, по существу, падает основная нагрузка в раскрытии образа любого персонажа серий «портретов-биографий», в том числе и «Сэйтю гисидэн».

Каждая гравюра серии включает в себя обширный текст, подписанный автором: «Одзю Иппицуан си» — «Записки Иппицуана, выполненные по заказу». Имя, вернее, псевдоним Иппицуан встречается в поздней укиёэ довольно часто. Он постоянно сотрудничал с Куниёси. Именно им были написаны тексты для большинства серий «портретов-биографий». Иппицуан более известен как художник под псевдонимом Кэйсай Эйсэн (настоящее имя — Икэда Ёсинобу, 1790-1848) — один из самых значительных мастеров гравюры бидзинга позднего периода. Правда, в гравюре он проработал сравнительно недолго. Уже в начале годов Тэмпо (1830-е годы) он полностью переключается на литературное творчество. Он работал в жанре исторической беллетристики, [24] обращался к художественной критике. Наиболее значительным признано ныне его специальное дополнение к фундаментальному труду — исследованию о японской гравюре «Укиёэ руйко». Однако при жизни автора популярны были и его новеллы гэсаку, а также историческая беллетристика. На литературном поприще Эйсэн обычно использовал псевдонимы Тиёда Сайити, Мумэйро или Иппицуан.

К исторической беллетристике относятся и его тексты в гравюрах серии. Как явствует из подписи Иппицуана, эти тексты были выполнены им специально для «Сэйтю гисидэн». Судя по всему, это одна из последних работ Эйсэна для гравюры. Она была завершена примерно за месяц до его смерти: лист 50, как известно, отпечатан 20 января 1848 года, а 27 (или 28) февраля того же года Иппицуан скончался.

Биографии героев серии, в основном, построены схематично. Иппицуан рассказывает о происхождении персонажа, его родителях и братьях, называет его детское имя. Жизнь героя до падения клана Ако не описывается, лишь иногда есть упоминания о должности, занимаемой героем во владениях господина. Далее, чаще всего, автор описывает его действия сразу после получения известий о гибели Энъя Хангана, а затем во время вторжения мстителей в особняк Коно. Биографические детали при этом или совсем опущены, или заменены вводными сентенциями конфуцианского толка.

Таким образом, Иппицуан сопроводил гравюры не столько биографией, сколько условным описанием героя, обычно с оттенком восхваления. Как правило, автор выделяет такие качества, как преданность, физическая сила, мастерское владение оружием, талант военачальника. Однако эти черты отмечаются почти у всех персонажей и не могут служить средством индивидуализации образа. В результате Иппицуан в каждом описании создает некоего условного самурая — образцового преданного вассала, готового на любые лишения ради господина.

В текстах Иппицуана можно встретить три основных типа персонажей. Один из них — это тип рубаки-самурая. Он обладает могучей физической силой, превосходно владеет оружием, вспыльчив и грубоват. Как правило, это или юноша, или человек средних лет. В характере персонажа этого типа подчеркивается также и хладнокровие особого рода. Типичным завершением батальной сцены, в которой описываемый персонаж являл чудеса фехтовального искусства, становится полное «безразличие» героя к совершенному им подвигу. Таков Окадзима Цунэтацу (лист 17), сражавшийся в горах с [25] пятью разбойниками. Он всех победил, связал и... оставил на дороге, предоставив вершить суд над ними непосредственно тем, кто стал их жертвой. После этого, не выражая никаких чувств — ни в адрес разбойников, ни по поводу своей удачи,— он спокойно закурил и пошел дальше.

К этому же типу персонажей относится Киура Садаюки (лист 22). В разгар боя «одним стремительным ударом он разрубил голову врага .от пряди на виске до подбородка. Тот упал, обливаясь кровью. Даже не обернувшись, Садаюки вступил во внутренние покои, продолжая сражаться».

Оборотом «даже не обернувшись» — не удостоив взглядом поверженного противника — Иппицуан лаконично выражает безразличие героя к собственной победе. Эта невозмутимость подчеркнута Иппицуаном как неотъемлемое свойство самурая. Автор зачастую не тратит слов на описание, используя лишь один глагол: кирисутэру — «разрубил и бросил» (листы 32, 44). Таким образом автор емко выражает состояние сосредоточенности в бою, выдержку и самообладание воина. Еще чаще встречается описание бокового удара, наискось, от плеча до пояса рассекающего тело врага. Удар называется «надеть рясу» — по аналогии с буддийской монашеской рясой, оставлявшей одно плечо открытым.

Персонажам первого типа в известном смысле противопоставлены два других: старики и «воины-интеллектуалы». Если у самураев-рубак подчеркивается грубая мощь и умение владеть оружием и при этом отмечается достаточно прямолинейный характер, то образы стариков построены скорее на контрастном сопоставлении физической немощи героя с силой его духа, отвагой и мастерством (листы 21, 37, 44, 50).

Но, пожалуй, более всего симпатизирует Иппицуан тем героям, чьи достоинства не ограничены лишь совершенством в военном деле. Среди персонажей есть такие, которые не менее прочих искусны во владении оружием и так же мужественны. Однако при этом они живут в «ветре и потоке» (см. прим. 54), владеют различными искусствами, мягки и деликатны в обхождении. Их манера поведения, казалось бы, не предполагает выдающихся боевых качеств, но в решающий момент герой преображается. Таков Исоаи Масахиса (лист 10), известный мягкостью обхождения и благородством, к тому же знаток сутр и мастер каллиграфии. И хотя он прекрасно владел искусством боя на алебардах нагината, гораздо более привлекала его игра на цитре кото. Любовь его к музыке была столь велика, что даже отправляясь на бой, он взял с собой плектр для кото. Тем не менее, сражался он искусно. А когда положение стало критическим, он [26] преобразился: «подобный внезапно разбуженному дракону, вдруг увидевшему тигра», своего заклятого врага, этот мягкий и учтивый в жизни человек сумел «внушить ужас множеству врагов».

Такое несоответствие облика или возраста человека его действительным возможностям — один из излюбленных мотивов японской литературы и искусства, в особенности периода Токугава. В споре сильного со слабым, но умным, образованным, искусным, симпатии горожан были всегда на стороне последнего.

Наиболее ярким примером такого рода — и в литературе, и в культурной традиции Японии — может служить образ Минамото Ёсицунэ (1159-1189). Он был младшим братом первого сёгуна Японии Ёритомо (1147-1199). Будучи от природы небольшого роста и хрупкого сложения, Ёсицунэ вошел в историю как мужественный воин и гениальный полководец, выигравший для Ёритомо все основные сражения. В литературе и театре Ёсицунэ предстает, в первую очередь, как непревзойденный боец, ведь искусство фехтования и рукопашного боя он, согласно легенде, перенял от тэнгу — горных леших, обитавших на горе Курамаяма, что к северу от Киото. В гравюре часто изображают встречу и сражение Ёсицунэ с Мусасибо Бэнкэем (?-1189) — могучим и искусным воином, одно время промышлявшим грабежом. Бэнкэй был непобедим до тех пор, пока не скрестил мечи с юным Ёсицунэ. А потом стал его ближайшим другом.

Тексты Иппицуана преследуют одну цель: создать идеальный образ самурая, для которого принцип гири — превыше всего. Поколебать его преданность может лишь конфликт гири и ко, но есть выход и из этого положения — смерть вслед за господином. Так, Хаяно Кампэй (лист 47), которому престарелый отец велел остаться дома и ухаживать за ним, решает покончить жизнь самоубийством, не желая нарушить ко — принцип «сыновней почтительности» — и в то же время стремясь не изменить своему господину.

Ситуация оказывается «перевернутой» в тексте листа 12: мать Сэндзаки Ягоро, опасаясь, что сыновняя почтительность помешает ее сыну достойно выполнить свой долг перед господином, совершила сэппуку.

Едва ли не во всех листах серии Иппицуан употребляет выражение «кокородзаси кинтэцу-но готоки тюси», то есть «преданный вассал, воля которого подобна металлу».

Всякие личные переживания, жалость к себе для преданных вассалов — нечто сугубо третьестепенное. Гири и ко — основы социальной морали Японии периода Токугава, [27] принявшей конфуцианство в качестве государственной идеологии. Поэтому популяризация образов, воплощавших самурайские добродетели, не могла иметь другой цели, кроме оздоровления нравственного климата общества.

Стиль повествования сух, напоминает словарную статью. Ситуации передаются предельно скупо и лаконично, за исключением батальных сцен, точнее, сцен единоборств. Здесь Иппицуан не жалеет красок. Он тщательно перечисляет и описывает приемы и уловки бойцов: выпады, удары, блоки, уходы и т.п. В таких местах рассказ явно становится динамичнее. Порою Иппицуан прибегает к традиционным метафорам: «сражение тигра и дракона» (в высшей степени яростное), «ринувшись на врага, подобно льву сиси», «синсюцу кибоцу-но хаявадза» — прием «боги появляются, демоны исчезают» (в значении: неуловимый прием, на грани чуда) и т.д. Описывая бой уже упоминавшегося выше Киура Садаюки (лист 22), автор пишет: «Он сражался, не выбирая противника, подобно разъяренному тигру, с мощью, способной расколоть гору; рубился так, что искры летели...».

Образ «преданного вассала» в текстах Иппицуана создается, как было показано, во многом условно-идеальный, с помощью определенных приемов и схем. Лишь редкое отступление от схемы, которое допускает автор, оживляет повествование, позволяет, хотя бы отчасти, почувствовать индивидуальность героя или, по меньшей мере, понять специфику его темперамента. Так, в некоторых листах центральными становятся не столько героические, сколько анекдотические эпизоды. Например, в листе 19, посвященном Урамацу Таканао, описанию ночной атаки отведена лишь одна фраза. В основном речь идет о банкете по поводу приобретения меча. Центром всего рассказа становится эпизод, в котором Урамацу, демонстрируя удаль, одним ударом нового меча перерубает столб, поддерживающий навес крыши. Завершается же текст забавным эпизодом: для разминки Урамацу срубает большую заснеженную ветку сосны, и та засыпает его снегом, сбивает с ног. Именно этот момент изображен в гравюре.

Отступления от схемы случаются не только анекдотического свойства. Иногда, правда очень редко, сквозь броню преданного вассала — воина, не ведающего страха, для которого «собственная жизнь легче гусиного пуха», пробивается не столь парадное отношение к исполнению долга, не столь праздничное отношение к смерти. Так, Урамацу Хидэнао (лист 42) в предсмертной записке написал: «Отдать жизнь за господина — это долг самурая. И хотя в ста случаях из тысячи хотелось бы избежать этого, долг велит не дрожать над [28] своей жизнью». В этих словах проступает желание остаться в живых, подавляемое чувством преданности господину. Это мимолетное проявление человеческой слабости мгновенно осознает и сам герой. Тут же, «устыдившись этих слов», он пишет стихи, свидетельствующие о его стойкости.

Стихи в текстах гравюр можно считать еще одним средством выявления индивидуальных черт личности героя. Тем более что Иппицуан приписывает авторство стихов самому персонажу.

Они, как правило, представляют собою стихотворения-завещания в форме танка или хайку. Чаще всего стихотворения писали на специальной полоске тандзаку, которую прикрепляли к копью или другому оружию. Стихи-завещания писали или перед сражением, выйти из которого живым было немного шансов, или же в ожидании решения правительства, которое, как все понимали, могло быть единственным — на помилование никто не рассчитывал. Поэтому лейтмотивом всех стихов является спокойная готовность к смерти, желание пожертвовать собой за честь господина.

Так, Онодэра Хидэтомэ (лист 30) перед ночной атакой сложил строки, свидетельствующие о преданности:

Ранним утром сегодня
Не найти особенных слов.
Скажу лишь: «За господина!» —
И стану росой
Эфемерной.

Стихи Юкагава Мунэнори (лист 8) звучат совсем иначе. Это, пожалуй, самые «человечные» строки из творений преданных вассалов. В них ощущается уже не программная преданность долгу, а живое чувство.

Подождать немного?
Ведь не каждый день приходится
Отправляться в последний путь.
Нет, последую за господином,
Опередившим меня на этом пути.

Хайку Хаяно Цунэнари (лист 35), написанная сразу после боя, когда уже стало известно, что враг обезглавлен, более похожа на вздох облегчения, чем на прямое выражение преданности. Его прощальные стихи не о самурайских добродетелях автора, скорее они носят лирико-философский характер.

Словно бумажный змей,
Рвется душа
На ветру. [29]

И еще один стихотворный жанр встречается в текстах серии. Надгробная эпитафия, написанная, естественно, не самим героем, но кем-либо из близких. Такое стихотворение посвящено Ядзама Мотооки (лист 13), воину, на долю которого выпала честь собственноручно расправиться с Моронао. На его могилу пришла жена, написала на бумажной полоске тандзаку:

За господина
Ты — воин, чуждый сомнений, —
Отдал жизнь,
Но оставил
Доброе имя.

И, возложив на могилу мужа эту эпитафию, совершила ритуальное самоубийство.

Как можно заметить из приведенных примеров, все герои серии писали японские стихи. Единственным исключением был Киура Садаюки (лист 22), поместивший на своих нарукавных знаках стихи, написанные по-китайски. Сочинение китайских стихов (канси) имеет длительную историю в Японии. Как и в предшествующие эпохи, китайские стихи периода Токугава считались свидетельством учености, и умение слагать их было непременным свойством каждого благородного мужа. Так что сложенные Садаюки «китайские стихи» подтверждают слова Иппицуана о высокой образованности этого персонажа.

По всей вероятности, именно так воспринимали это и горожане. Знание китайского языка, умение слагать китайские стихи были доступны меньшинству из них. Не случайно это довольно длинное стихотворение сопровождается фуригана — фонетической «расшифровкой» иероглифов. Фуригана используется для каждого иероглифа текстов серии, за исключением самых простых. Однако в данном случае фуригана — не просто запись произношения, а еще и перевод китайского стихотворения на японский язык. Впрочем, стихотворение Садаюки отличается от стихов других вассалов только формой.

Следует отметить, что роль стихов в смысловой структуре листа чрезвычайно велика. Именно в стихотворении герой обретает возможность высказаться, здесь как бы сконцентрированы и характер персонажа, и его мировосприятие. Но лейтмотив поэзии серии «Сэйтю гисидэн» — тот же, что и прозаических текстов: непоколебимая готовность умереть во имя долга; отношение к своей жизни как к чему-то малозначимому, что «легче гусиного пуха» по сравнению с моральными обязательствами перед господином. Каждое стихотворение, сочиненное ронином накануне ожидаемой гибели, убедительнее любых описаний свидетельствует о силе его духа. [30]

В целом стихи не нарушают условности образов. Более того, краткость и емкость стихотворения придают образу почти символический характер. Афористичность воплощения основной идеи образа в стихах даже в большей степени согласуется с лапидарным характером изображения, чем с описаниями в прозаическом тексте.

Каждый лист серии — это органичное соединение изображения и текста, что обычно для гравюры укиёэ, и в особенности для поздней. Однако особенность серии «Сэйтю гисидэн» в том, что текст преобладает в листах над изображением — как на смысловом, так и на композиционном уровне. Даже визуально текст занимает большую часть пространства листа. Его вязкая графичность привлекает к себе внимание едва ли не раньше изображения. С информативной же точки зрения, текст и изображение просто несопоставимы.

Тексты Иппицуана, безусловно, напоминают биографии. Однако биографиями в традиционном смысле их назвать нельзя: заметки о персонажах чересчур отрывочны и не могут дать представления об их жизни. В лучшем случае это нечто вроде фрагментарного послужного списка с вкраплениями эпизодических сражений, с прямой речью персонажей и предсмертными стихами. Нередко текст Иппицуана выглядит даже не очень связным, состоящим как бы из ряда отдельных набросков.

Ограниченный форматом листа, Иппицуан не ставил целью создать исчерпывающее повествование, но скорее стремился с помощью отдельных ярких моментов в истории героя вызвать у зрителя и читателя воспоминание о том, что уже было всем известно о 47 ронинах. Известно же горожанам периода Токугава было немало: о героическом поступке преданных вассалов им постоянно напоминали и актеры с театральных подмостков, и уличные сказители, и беллетристика.

Той же задаче — напомнить образ известного героя, обозначить его типические, а не индивидуальные черты — было подчинено и изображение в серии «портретов-биографий». Таким образом, доминирование морализаторского текста, чрезмерная лаконичность композиции и обобщенная условность персонажа на изобразительном уровне свидетельствуют о том, что перед авторами гравюр стояли прежде всего пропагандистские задачи. Жанр «портретов-биографий» призван был закрепить в сознании горожан нормы социального поведения, нормы социальной морали. Даже каллиграфия (как бы вторична она ни была для печатной графики), постоянно используемая художником в других работах, здесь уступила место «чистописанию»: тексты «портретов-биографий» должны быть доступны [31] максимально широкой аудитории. Художественное решение зависело только от этого. Как видим, на первый план выступают явно внехудожественные задачи.

Середина 1840-х годов представляет собой уникальный период в истории укиёэ. И не столько потому, что на первый план вышли новые жанры, но потому, что до известной степени изменилось глубинное содержание искусства. Прежде независимая, напрямую отражавшая вкусы горожан, которые подчас шли вразрез с официальными установлениями, укиёэ превратилась в средство осуществления диктата правительства над теми же горожанами, в средство регуляции социального поведения. Это продолжалось сравнительно недолго. С 1853 года цензорский контроль ослабевает, постепенно возрождается и якусяэ, и отчасти бидзинга. В общих чертах гравюра возвращается в то русло, которое оставила после 1842 года. Однако период строгой цензуры и, в частности, возникшая традиция «портретов-биографий», сказались на дальнейшем развитии укиёэ. В ее практику прочно входит морализаторство и дидактика, что особенно дает себя знать в нравоописательной гравюре и ксилографической газете периода Мэйдзи.

Каждый лист серии напечатан в формате обан (24 х 34,5 см), имеет подпись художника, печать эдоского издательства Кайдзюдо, которое находилось в квартале Хориэ-тё и, возглавляемое Эбия Ринносукэ, функционировало с 1838 по 1855 год. Печать издательства, заключенная в прямоугольную рамку, состоит из торговой марки, аббревиатуры имени и адреса издателя (Хориэтё Эби Рин). Листы пронумерованы, однако в некоторых эрмитажных гравюрах края обрезаны и эти номера отсутствуют.

Датировка серии не представляет затруднений, так как каждый лист имеет по две именные цензорские печати, а время деятельности таких пар цензоров известно точно: серия была создана в 1847-1848 годах.

Наиболее точная информация о времени создания серии содержится в 50-м листе. Здесь помещены два дополнительных текста. Один из них предшествует подписи художника и, таким образом, принадлежит Куниёси, другой принадлежит издателю.

Текст Куниёси: «Написал Итиюсай Куниёси, начавший серию портретов преданных вассалов в первую декаду 7-го месяца и закончивший ее в 14-й день 12-го месяца».

Текст Эбия Ринносукэ: «Издатель, почтительно склонившись, докладывает: “Биографии преданных вассалов" стали печататься в 7-м месяце года Овна (1847). Они вошли в моду и получили высокую оценку. В 14-й день 12-го месяца того же года были завершены. [32] Искренне желаю, чтобы...» (далее в эрмитажном экземпляре текст срезан) «...продолжение этих биографий горожане встретили благосклонно. Это было бы великим счастьем для издателя».

Таким образом, серия печаталась на протяжении пяти с половиной месяцев в год Овна, что в переводе на европейское летосчисление соответствует периоду с 11-21 августа 1847 года по 20 января 1848 года. 20-м января датируется и лист 50.

Правда, лист 50 — не последний. Последним является лист, посвященный Дзиндзабуро — слуге Сикамацу Канроку. Он помечен словом «тайби» — «конец» (в эрмитажном отпечатке эти иероглифы срезаны). Однако, как свидетельствуют цензорские печати, он был издан раньше: очередность издания отдельных листов не соответствовала их порядковым номерам.

В предлагаемом издании везде после номера листа приведены хэммэй персонажа, а затем его настоящее имя. Слова и понятия, помеченные знаком *, имеют пояснения ниже, в правом столбце.

Комментарии

1. Цитируется по: Ката Кодзи «Эдо-но дзикэнси» — «История происшествий в Эдо». Токио, Риппусёбо, 1988. С. 72.

2. Цитируется по: Такэнака Макото. Нихон-но рэкиси 10. Эдо то Осака. Токио, Сёгакукан, 1993. С. 42-43.

Текст воспроизведен по изданию: Самураи Восточной столицы или сорок семь преданных вассалов в гравюрах Итиюсая Куниёси и биографиях Иппицуана. Калининград. Янтарный сказ. 1997