(Гадания о будущем).

Я - пессимист, и предупреждаю об этом заранее, с целью — подсказать точку зрения на мои «гадания о будущем» тем из читателей, которые могут быть не согласны с моими взглядами и выводами: автор де пессимист, и потому очень естественно, что все ему кажется в преувеличенно-мрачных красках, тогда как на самом деле — «все к лучшему в сем лучшем из миров».

Пусть будет так. Охотно и сам желал бы верить последнему, если бы не уроки истории и современной жизни, которые в сумме своей не особенно-то благоприятствуют таким блаженным упованием.

Недавно в одной из наших больших газет попалось мне на глаза нижеследующее маленькое известие, затертое между другими, между каким-то шахматным турниром и Сарой Бернар и напечатанное очень мелким шрифтом, в отделе газетной смеси, служащем, как известно, «затычкой» в тех случаях, когда для текущего номера нет более серьезного и интересного материала. Подобная обстановка известия в газете уже сама по себе показывает, что редакция не придавала ему ни малейшего серьезного значения, а если и напечатала, то разве так только, в виде маленького курьеза. Остальные же газеты, кажется, не удостоили его даже и таким мимолетным вниманием, не проронив о нем ни слова. Мне же, в качестве пессимиста, известие это — если только оно справедливо — кажется не только серьезным, но и весьма важным для будущего. Гласит оно следующее: [130]

«Германия жаждет сделаться морской державой. Немцы старались недавно приобрести морскую станцию для своей восточно-азиатской эскадры, когда война с Россией казалась неизбежной. Предложение занять какой-нибудь пункт на Амуре серьезно обсуждалось берлинскими официозами. Рассматривалась возможность сопротивления во Владивостоке русских фортов и, разумеется, овладение ими найдено было весьма легким. Когда опасения войны с Россией рассеялись, желающие укрепления Германии в Азии пришли к убеждению, что острова Танза и Чу-си-ма (Цусима), к югу от Кореи, были бы наилучшим помещением для морской станции. «Kleine Journal» первый предложил это колониальное приобретение и приходит в восторг от захвата этих двух островов. По его словам, Германия приобретет этим не только ценное приращение территории, но «вступит на путь присоединения потом и всей Кореи». Затем,   —  неизвестно, от себя, или из текста «Kleine Journal», — наша газета прибавляет в скобках: «разумеется, если Россия взглянет на это равнодушно» («Новое Время», № 2.222).

Что до России, то для немецкой печати, в ее современном настроении против нас, вопрос о равнодушии или неравнодушии этой державы в подобном деле едва ли имеет какое либо значение. Но чаяния и гадания какой бы то ни было печати не суть еще выражение активной политики государства, хотя они очень часто служат для последней, в некотором роде, пробными шарами. Нужды нет, если иногда, как и в настоящем случае, то или другое предложение политического характера исходит со столбцов маленького журнальца. Тут не важно, кто высказывает,  —   важно, что высказывается. А когда высказывается маленький журналец, то это даже удобнее, в том отношении, что если бы его предложение обратило на себя внимание или неудовольствие тех, до кого непосредственно касается, то политика не газетная, а настоящая, в случае надобности, всегда имеет возможность сказать, что это, мол, какое-то частное мнение какой-то газеты, с которым она, политика, не имеет ничего общего. Тем не менее, как пробный шар, это частное мнение свое дело сделало и тем сослужило службу настоящей политике. — «А как, мол, отнеслось в России общественное мнение к проекту занятия нами Цусимы?» — Да никак. В России, кажется, о Цусиме, кроме некоторых моряков, никто никакого понятия не имеет. — «Может ли это быть?!» — Так надо думать; потому что вся русская пресса, кроме одной газеты пропустила этот проект без всякого внимания, да и та-то газета, и которая слегка его заметила, отвела ему крошечное местечко между своими «мелочами» — «Гм... стало быть, это можно принять к сведению, и на невежестве соседа (на сей раз географическом), при [131] удобном случае, подставить ему ножку в одном из его самых существенных государственных интересов». — Вот почему, мне кажется, не следует пренебрежительно пропускать без внимания проекты даже и маленьких газеток, если они касаются наших существенных интересов, а тем более, если эти мнения и проекты исходят из Германии, где, как известно, даже и некоторые маленькие газетки иногда служат политике в качестве официозов.

Это-то обстоятельство и побуждает нас отметить вышеозначенное известие своего рода нота-беней. История, а в особенности современная действительность, представляют немало примеров, как тот или другой проект, составлявший вначале не более как чье-то «частное академическое мнение», обращался постепенно, при помощи печати, во мнение общее, затем делался рычагом политики и, наконец, при сочетании благоприятных обстоятельств, превращался в осуществившийся факт. Разве самое единство Германии не создалось подобным же образом? В данном случае, если бы проект маленькой газетки когда-нибудь осуществился, если бы остров Цусима действительно сделался сильной морской станцией Германии на крайнем Востоке, то такой факт имел бы весьма серьезное значение не для одной лишь России, а и для Англии, и для Японии, отчасти и для Франции, да и вообще, более или менее для всех держав, имеющих свои колонии на островах Великого океана. Этот факт вводил бы в их колониальную жизнь и отношения нового фактора, как в отношении промышленности и торговли, так и в отношении политики в особенности, отдавая в его руке одну из сильнейших и наивыгоднейших стратегических позиций на всем крайнем Востоке.

Чтобы пояснить, что такое остров Цусима и какое он, при случае, может иметь значение, обратимся немножко к географии.

Остров Цусима лежит под 34° 18' 55" с. ш. и 120° 12' в. д., занимая в длину 37 итальянских (морских) миль но направлению от NNO к SSW, ширина же его в самом узком месте 1,5 мили. Находится он в Корейском проливе, разделяя его на восточный и западный каналы, и служит как бы естественной станцией между южно-центральной Японией и Кореей. Берега его приглубы и безопасны; несколько рифов и скал находятся только у юго-западной (Маме-саки) и северной (Тайу-саки) оконечностей острова. Но что придает Цусиме громадное значение в смысле военно-морской станции, так это его залив Татамура, который глубоко врезывается с западной стороны в островной материк, почти в самой середине его протяжения, и разветвляется внутри оного на четыре большие бухты, которые в свою очередь ветвятся на множество меньших, из которых, однако же, каждая вполне удобна для стоянки нескольких судов, так как средняя глубина всех этих второстепенных бухт и бухточек равняется 10 — 17-ти [132] саженям, наибольшая же глубина свыше 42 сажен. Это такая роскошь для выбора себе самой удобной, широкой и безопасной стоянки, больше которой и желать невозможно. Тут не то что флот, а целые флоты, — соединенные флоты нескольких морских держав могли бы разместиться со всеми удобствами, ни мало не стеснял. друг друга. Суда самых больших размеров во всякую погоду могут входить в обширную бухту и ее главнейшие разветвления совершенно беспрепятственно. Татамура в своей юго-восточной бухте соединяется с восточным каналом Корейского пролива незначительным протоком в 20 фут шириной, при 4-х футах глубины в полную воду и, таким образом, во время прилива Цусима временно разделяется на два острова, но проток этот доступен одним только шлюпкам. На острове есть несколько деревень, населенных японцами и отчасти корейцами. До японского переворота. 1868 года, остров принадлежал полунезависимому князю Цусима, по родовому имени которого он и называется. В 1861 году, наш корвет «Посадник» более восьми месяцев стоял в Татамурском заливе, и именно в бухте Оодзе-ура. Князь Цусима уступил было нам частичку своей территории, на которой наши моряки построили складочный сарай, мастерскую, баню, дом для начальника станции, развели огороды и провели шоссейную дорогу от своей колонии до соседней деревни Хираста. Кроме того, трудами наших гидрографов, за время стоянки «Посадника» в Оодзе-ура, было астрономически определено географическое положение острова, исследованы его внешние и внутренние берега и в большей части бухт основательно сделаны промеры.

Слух о нашей стоянке, конечно, не мог не дойти до англичан, которые направили сюда свой фрегат «Актеон», с целью осведомиться, что такое делают русские на Цусиме. Командиры обоих судов разменивались друг с другом обычными любезностями; англичанин прислал нашему в презент даже партию какого-то особенного вина; офицеры «Актеона» с своей стороны занялись промерами в бухте «Обсервации» (названной так от устроенной нами на одном из ее мысов обсерватории), помогая в этом труде нашим гидрографам; наконец, «Актеон» ушел, но вслед за тем возникла дипломатическая переписка, вследствие которой «Посаднику» было приказано немедленно оставить Цусиму, —  и с тех пор никакие попытки на устройство здесь станции уже не возобновлялись ни с вашей, ни с английской стороны.

Семь лет спустя, в Японии произошел политический переворот, устранивший рядом с сиогунальной властью и полу независимость феодальных князей, в пользу Микадо, как высшего, законного издревле представителя государственного единства и монархической власти. Этот переворот сам по себе уже решил вопрос о том, кому, в сущности, принадлежит и должна по праву принадлежать [133] Цусима. Хотя одно время слышно было, будто и корейцы простирали на нее свои притязания, но тот факт, что бывший владелец острова считал себя вассалом Микадо, не говоря уже о преобладающем японском населении на его территории, казалось бы, ставит вопрос вне всякого спора. Остров японский, и должен принадлежать Японии, как искони составная часть сего государства. Бывший владелец Цусимы, пока еще ему принадлежали его феодальные права, волен был уступить нам клочок своей земли; но англичане, разумеется, не могли оставить этот факт без внимания, ибо русская станция на Цусиме служила бы форпостом на рубеже Японского и Китайского морей, прикрывая, с одной стороны, Владивосток, а с другой — служа постоянно угрозой Шанхаю и Гонконгу. Побуждения английской политики в этом случае не только понятны, но, если хотите, до известной степени даже законны, так как ими руководило чувство самообороны. Таким образом, как для нас, так и для англичан, самое лучшее, если Цусима будет всегда оставаться в руках нейтральных: этим как бы устраняется важность сего острова в смысле стратегической позиции. Из гаваней Цусимы можно грозить столько же Владивостоку, сколько Шанхаю и Гонконгу.

Наш противник, владеющий Цусимой, запирает нам свободный и кратчайший выход в китайские воды и делает для нас Японское море почти настолько же закрытым, как Балтийское и Черное. Для противника, который захотел бы действовать наступательно против Владивостока и южно-Уссурийского края, Цусима является наилучшим и наибезопаснейшим опорным пунктом, в смысле арсенала, складочного места всяких запасов и главного лазарета. Теперь, надеюсь, понятно, почему немецкие газетки «приходят в восторг»от идеи захвата Цусимы в пользу Германии? Нужды нет, что остров принадлежит Японии! — Разве нельзя выговорить себе дипломатическим путем уступку, или, просто, частной покупкой приобрести маленький клочок земли на Цусиме, в бухте Татамура? Разве те же немцы, путем частных покупок, не приобрели себе, начиная с 1864 года, в русской Польше и далее оной, целые территории, имеющие громадное стратегическое значение? И если это возможно по сей день в России, до которой такие покупки непосредственно касаются, то почему же не надеяться, что и Япония, при известной дипломатической ловкости с их стороны, не уступит им какого-то там ничтожного клочочка землицы на Цусиме, тем более, что не с враждебными же целями против самой Японии (NB. пока, до времени надобности) они его приобрести желают! Они, напротив, домогаются этого, чтобы быть всегда ближайшей надежной опорой Японии против Китая, Англии, России и кого вам угодно. Они постараются доказать, как дважды два —  четыре, что у Японии нет и не может быть лучшего и [134] естественнейшего союзника, как Германия, и что только при поддержке Германии и в тесном союзе с ней Япония может спокойно и безопасно крепнуть и развивать свои государственные силы. И разве подобная политическая перспектива, уже сама по себе, не стоит того, чтобы ради ее осуществления поступиться каким-то ничтожным клочком земли на Цусиме?!

Ах, читатель, все это пессимистические мечты и предположения, которые, быть может, никогда не осуществятся. Но если... — А, если это «если» когда-нибудь осуществится, то, без сомнения, будет вот что:

Воинственная морская держава, которая станет твердой ногой на острове Цусиме, необходимо подчинит видам своей политики ближайшие соседние страны, т. е. Японию, Корею и даже Китай, и будет изображать собою вечно поднятый кулак над Владивостоком, Шанхаем и Гонконгом. Тогда Китаю, при его ненависти к Англии и жажде сбросить с себя иго ее торговой политики, не останется ничего другого, как сделаться всегдашним покорным союзником такого кулака и гостеприимно открыть свои рынки для привилегированного сбыта произведений его промышленности. Только подобное положение на Цусиме и может доставить этой державе надежное обеспечение ее торговли с крайним Востоком, — торговли, которая и теперь стремится конкурировать там с англичанами и брать если не всегда достоинством товара, то сравнительно его дешевизной (в «Московских Ведомостях» время от времени помещаются мало кем, кроме специалистов, читаемые торговые телеграммы из Шанхая и Тянцзина, где нередко встречаются весьма интересные и поучительные сведения. В подтверждение только что высказанного, беру из этих телеграмм на выдержку две следующие: 1) Шанхай, 13-го (1-го) августа 1880 г. «Английская торговля в Китае держится преимущественно громадностью капиталов, допускающих долгосрочные кредиты; но главная выгода, которую извлекают из торговли с Китаем англичане, заключается в возможности сбывать в большом количестве ост-индский опиум; по торговле же собственно мануфактурными изделиями, немцы и американцы извлекают более выгоды; первые потому, что сами расходуют меньше, вторые потому, что производство им обходится нередко дешевле». 2) Шанхай, 16-го (4-го) августа 1880 г. «Германия чрезвычайно деятельна по своей торговой политике в. здешних местах; едва только успела она заключить дополнительный торговый, трактат с Китаем, немало волновавший здешнюю европейскую колонию, как получается известие, что Германия заключила торговый трактат и с Сандвичевыми островами и отправила туда немало уже товаров, отчасти и из Шанхая».). Но выжить англичан с китайских рынков — дело не легкое, и если возможное, то разве в будущем, более или менее отдаленном. Для этого требуется слишком много весьма сложных условий, к преодолению коих немцы однако же идут, хотя и медленным, но терпеливо-упорным и настойчивыми шагом. Уже и теперь на всем крайнем Востоке немало английских фирм, [135] некогда блестящих, перешло в немецкие, с виду более скромные руки,   —  и эти руки постепенно возвращают дела к их прежнему блестящему состоянию, причем, разумеется, и капиталы переходят, вместо английских, в немецкие карманы.

В этом отношении терпению, упорству и настойчивости немца надо отдать полную справедливость. Англичанин гораздо шире его по натуре и потому нередко зарывается, чему опять-таки множество примеров встречаете вы все на том же Востоке. Да, говорят, то же самое происходит и в Америке. Тем не менее, повторяю, вытеснить англичан с рынков Китая — дело трудное и не скорое. Гораздо удобнее,  —  пока что, поискать себе по соседству других, хотя и более скромных, но зато пока еще не заграбастанных англичанами, рынков и на них дать развитие своему сбыту, не упуская, однако же, из виду и своей главной цели  —  овладения торговлею крайнего Востока в будущем.

Где же находятся такие, более скромные, рынки? — Да все у нас же, грешных, у русских, на нашей приморской окраине Восточного океана и в восточной Сибири, затем в Корее, отчасти в Манчжурии и, наконец, в Японии, хотя в последней опять-таки приходится немцам уже и теперь выдерживать сильную борьбу с англичанами.

Вот почему для них было бы столь «лестно и приятно» овладеть Цусимой.

Дело в том, что Владивосток, по своему географическому положению, есть естественный центр экономического тяготения не только для Уссурийского края, но и для северной Кореи, и для восточной Манчжурии, и даже, можно сказать, для большей части восточной Сибири, с которой его близит водный путь по Уссури и Амуру. Не всегда же эти страны будут оставаться в их нынешнем первобытном состоянии. Китайское правительство уже и теперь очень деятельно и в весьма почтенных размерах заселяет Манчжурию земледельческими переселенцами из своих переполненных населением центральных провинций и прокладывает по этой стране новые стратегические дороги; Корея — volens-nolens —  должна будет не сегодня — завтра выйти из своего замкнутого положения, в особенности если на нее будут нажимать из Цусимы; наконец, и у нас, вместо тропинок, проложатся же когда-нибудь дороги, разовьется уссурийское население и вызовется в более широких и рациональных размерах эксплуатация естественных богатств этой страны, чему уже и теперь кладут почин иностранцы, в роде Мориса и прочих.

В виду этого неизбежного будущего, не трудно предвидеть, что Владивосток, так сказать, обязательно явится важнейшим экономическим и торговым центром для окрестных материковых стран, связанных с ним сухопутными и речными путями. Кто [136] владеет Владивостоком, тот экономически владеет восточной Сибирью.

Теперь представьте себе, что, вследствие успешной войны с Россией, Германии удалось заполучить с одной сторону Либаву и Ригу, а с другой Владивосток. Чему это равняется? — Ни более, ни менее, как вечному экономическому рабству России, потому что Германия процеживала бы через свои руки всю нашу отпускную торговлю, подобно тому, как Англия процеживает теперь в Гонконге всю торговлю Китая, да кроме того, наводняла бы как Европейскую Россию, так и Сибирь своими произведениями, в ущерб нашей промышленности и, таким образом, с двух концов безвозмездно высасывала бы эту дойную корову. Нет надобности завоевывать весь Уссурийский край  —  довольно одного Владивостока с территорией по «первую речку», да с русским островом на придачу, чтобы окончательно запереть нам океанские выходы и навсегда лишить Россию всякого самостоятельного политического и торгового значения в Тихом океане.

Благодаря просторным выходам в океан, если мы будем сильны своим флотом там, во Владивостоке, то это и в Европе даст нашему голосу надлежащую силу при решениях и улаживаниях каких бы то ни было внешних затруднений с западными державами. Потеря же политического значения на крайнем Востоке равносильна для нас утрате такового же и на Западе.

Понятно, что подобная перспектива не может не улыбаться немецким газетчикам. Понятно и то, почему их помыслы и похотения все более и более стремятся к крайнему Востоку, куда немца влечет вовсе не жажда новой воинской славы, а гораздо более серьезные, насущные, торгово-промышленные интересы.

В «Историческом Вестнике» за текущий год (том VIII, стр. 155 — 167) была напечатана статья, автор которой, разбирая шансы нашей возможной в будущем войны с немцами и их союзниками, приходит к заключению, что собственно европейские союзники Германии не могут быть особенно для нас страшны, потому что при окончательном результате затянутой нами войны, каковы бы ни были в течение оной частные успехи австрийцев, румын или турок, они утратят сами по себе всякое серьезное значение, если главный вожак и душа коалиции — Германия окажется в необходимости первая искать с нами мира, по случаю своего банкротства. — Но если это так, то оно осуществимо лишь в том случае, когда наша оборонительная война против европейской коалиции ограничится территориально только Европой, т. е. нашими западными границами. А если нам одновременно придется воевать и на крайнем Востоке?

В сущности говоря, у немцев может случиться только один союзник, серьезный в том смысле, что его военные успехи (если таковые окажутся), не могут быть сведены к нулю, при [137] неудачном для Германии исходе ее предприятия. Но этот союзник находится не в Европе.

Я заранее уверен, что когда назову его по имени, очень многие если не впрямь расхохочутся надо мной, то отнесутся к моим словам крайне скептически; но я полагаю, что этим они обнаружат только свое собственное высокомерное неведение, за которое обыкновенно, в практической жизни, люди расплачиваются более или менее своими боками, либо своим карманом. Крайне опасаюсь, как бы и у нас не случилось того же...

Будущий союзник Германии — это Китай, и не даром дальновидные немцы называют его своим естественным союзником.

Газеты немецкие в последнее время откровенно высказывают свою цель — поставить Россию между Китаем и Германией в такое же положение, в каком находится сама Германия между Россией и Францией. Этой идее нельзя отказать в своего рода находчивости и остроумии, как нельзя не сознаться и в том, что некоторые последствия действий в сем направлении уже начинают обнаруживаться. Если нам пришлось в прошлом году покончить свои счеты с Китаем без войны, то скажем за это спасибо Гладстону, которому удалось, чрез посредство английского дипломатического представительства в Китае, склонить местную придворно-воинственную партию к благоразумному соглашению с нами, но уж никак не направим своей благодарности по адресу наших «друзей» из германской и австрийской миссий в Пекине, которым очень улыбалась идея — связать нам руки войной с Китаем, чтобы тем временем предоставить своим патронам большую свободу действий на Балканском полуострове, в их стремлении «au-dela de Mitrowitza».

Третируя китайцев как своих естественных будущих союзников, Германия снабжает Дайцинскую империю прусскими офицерами и фельдфебелями, которые уже не первый год усердно и не без успеха трудятся в качестве инструкторов над устройством китайской регулярной армии из людей маньчжурского контингента; немецкие инженеры избирают и укрепляют в Манчжурии стратегические опорные пункты, строят китайцам форты на нашей границе, как например: 1) в местечке Санчакоу, на Амуре, в промежутке местности, лежащей против станиц Михайло-Семеновской и Хабаровки, и 2) в местности Удану, против бухты Славянской; ведут по Манчжурии, от Мукдена на Гирин, большую стратегическую дорогу и от Гирина две ветви оной — одну на город Нингуту, для действий против южно-Уссурийского края, другую  —  на город Сан-синь, на судоходной реке Сунгари, для действий против станицы Михайло-Семеновской и Хабаровки, лежащих непосредственно на Амуре, т. е. на нашей единственной коммуникационной линии; немецкие моряки поступают капитанами и [138] механиками на военные китайские суда новейшей конструкции, заказанные китайским в правительством в Англии и уже дошедшие по назначению ещё летом прошлого года; немецкие коммерсанты снабжают китайское правительство, особенно с конца прошлого года скорострельными ружьями и пушками; немецкие техники устраивают ему арсеналы, патронные заводы и оружейные мастерские, за что оно весьма щедро оплачивает труды всех этих специалистов. Все это такого рода «невинные» признаки, что нам пропускать их без внимания не следует, тем более, что воинственные приготовления Китая стали с особенной энергией обнаруживаться уже по ратификации нашего последнего трактата по Кульджинскому вопросу, и именно после ухода эскадры адмирала Лесовского из Восточного океана.

В прошлом году в газетах сообщалось, будто китайцы раздумали пока воевать с нами по той причине, что не сумели или не успели вовремя приготовиться к войне надлежащим образом. Эту-то неготовность они и стараются наверстать теперь как можно скорее. Что до нас, то, в случае надобности, мы, конечно, стали бы драться, как повелевают долг и честь, и хотя неподготовленность китайцев значительно склоняла вероятные шансы успеха в нашу сторону (ибо нашу собственную неготовность все же нельзя сравнивать с китайской), тем не менее, принимая во внимание наличное количество наших сухопутных войск на крайне восточном театре войны, количество боевых и интендантских запасов, отсутствие соответствующего местным условиям обоза и подвижных лазаретов, убийственные пути сообщения, их громадное протяжение, дикий характер страны и ее маньчжурское население, — нельзя не сказать, что и китайцы, и мы избавились от очень больших хлопот и затруднений. Можно думать, что в конце концов наши войска одолели бы все препятствия, но чего это стоило бы!.. Издали, в Петербурге, война с Китаем казалась многим делом очень заманчивым и даже легким, но, ознакомясь с положением дел на месте, приходится придти к совсем иному заключению.

Теперь уже дело прошлое, — стало быть, можно с достаточной откровенностью высказаться о тех затруднениях, какие неизбежно представились бы нам, в случае открытия военных действий с весной прошлого года. Смею думать, откровенность будет не лишней потому, что авось либо она вызовет со стороны тек, кто может существенно помочь в данном деле, более участия к нашим настоятельнейшим нуждам в своей восточно-океанской окраине, на которые мы, по застарелой привычке, все еще обращаем слишком мало внимания, несмотря на первостепенную государственную важность для России южно-Уссурийского края. Авось либо это внимание (если таковое проявится) поможет исправить и пополнить то, [139] что настоятельно требует пополнения и исправления, пока есть к тому время, пока еще не поздно.

О китайцах мы не будем распространяться особенно много. Известно, что в виду возможной войны с Россией, они успели наскоро собрать под знамена множество всякого плохо вооруженного, необутого и неодетого сброда, с которым, по ратификации трактата, и сами не знали как справиться, ибо этот разнузданный, в большинстве своем пристращенный к курению опиума и не признающий никакой дисциплины сброд, жестоко обижал и грабил мирное, производительное население северо-восточных провинций Небесной империи. Роспуск его, по тем же слухам, представлялся для китайского правительства еще затруднительнее, чем сбор, потому что содержать его под знаменами без всякой надобности стоило слишком дорого, а предоставленный самому себе, весь этот бездомный сброд еще более стал бы пробавляться грабежами на всех путях своего следования в разные стороны. Решено было, увольняя людей, группировать их по месту родины в небольшие команды, которые и отправлять по назначению под надзором офицеров. Но и эта мера, при отсутствии в войске дисциплины, едва ли обеспечила жителей от грабежа и насилия, потому что большинство китайских субалтерн-офицеров ни мало не отличается от подобных солдат ни по нравственному, ни по умственному своему развитию.

Между тем, по своей численности, этот сброд в прошлом году составлял главные силы китайской армии, которая, кроме того, насчитывает в своих рядах восемь «знамен» маньчжурского контингента, несколько более знакомого с дисциплиной, и небольшой. (42.000 человек) корпус регулярных войск, обученных на европейский лад немецкими и, частью, английскими инструкторами. За исключением сего последнего корпуса, плохо вооруженное всяким арсенальным хламом, от стрел и дротиков до фитильных, кремневых и ударных ружей (причем всего вообще огнестрельного оружия на всю армию приходилось не более 20 процентов), войско это едва ли было бы в состоянии оказать нашим регулярным отрядам какое-нибудь серьезное сопротивление.

Но сила наших, затруднений лежала бы вовсе не в нынешнем китайском войске, а в тех препятствиях, какие противопоставила бы нам природа Манчжурии и громадное протяжение наших операционных линий.

И так, разберем беспристрастно наши прошлогодние шансы в войне с Китаем со стороны маньчжурской границы.

Вся наличность наших сухопутных боевых сил в Амурской и Приморской областях не превышала 12-ти тысяч человек, считая в том числе казаков амурских и уссурийских. Из этого числа для защиты важнейших пограничных и приморских пунктов, как Благовещенск, Хабаровка, Николаевск, Владивосток, [140] Сахалин и проч., необходимо было бы отчислить, по крайней мере, 5.000 человек; стало быть, для активных действий у нас оставалось бы 7.000 человек, из коих, за вычетом конницы и специальных войск, мы могли бы располагать только пятью тысячами штыков. Забайкальское казачье войско могло бы уделить от себя, для усиления этих частей, до четырех батальонов, восьми сотен и две конные батареи, или около 4.400 человек. Значит, общая сила ваших действующих отрядов простиралась бы до 12-ти тысяч, из коих пехоты около 8.800 человек, т. е. до девяти почти комплектных батальонов, 12 сотен и 40 орудий.

Сухопутная граница наша, сопредельная с провинциею Хелун-цзян и Манчжурией, начинаясь от Абагайтуевского караула (крайний южный пункт Забайкальской области), тянется до устья Тюмень-уллы (впадает в Японское море на границе с Кореей.), на протяжении около 3.000 верст, по рекам Аргуни, Амуру, Уссури и Сунгари, которые в то же время составляют для Уссурийского края единственную коммуникационную линию с нашей главной базой — Забайкальем, и эта линия со стороны Китая совершенно открыта. Понятно, что с выше исчисленными силами мы были бы не в состоянии оборонить столь громадно растянутое пространство своей границы, оставаясь на нем в пассивном выжидании неприятеля. Оставалось бы единственное средство —  прибегнуть к так называемой «активной обороне», т. е. самим двигаться вперед, в неприятельскую страну, на встречу противнику. Другого исхода, при данном положении, нет, да и быть не может.

Что же до китайцев, то их войска, в случае войны, могли бы действовать на нашу коммуникационную линию (Амур-Сунгари) в следующих направлениях:

1. Из города Цицигара на караул Абагайтуевский и на обе Цурухайтуевские станицы (в Забайкальской области), от коих идет в Цицигару караванная дорога.

2. Из Цицигара же на Сахалин-ула-хотонь (Айгун), против Благовещенска, соединенного с Цицигаром точно также караванным путем.

3. Из города Сан-синь, по вполне судоходной реке Сунгари, на станицу Михайло-Семеновскую, а быть может и на Хабаровку, как на важнейший центрально-стратегический пункт всей нашей пограничной коммуникационной линии и главное военно-складочное место.

4. Из Сан-синя, по долине реки Норо, на среднее течение реки Уссури, в районе селений Обдерихи (Абдерих), Венюковой и Киселевой, откуда тоже недалеко до Хабаровки. [141]

5) Из города Нингути, по долине реки Мурень, на верхнее течение Уссури (в районе селений: Лопатинской, Крутобережной, Княжеской, Има, Крестиков, Красноярской, Ильинской, Верхне-Никольской, Верхне-Михайловской и Буссе), на Сунгари (посты № 2, № 3 и № 4, селения и станки: Лутковское, Тихменева, Романовка и Бельцова) и озеро Ханка (пост № 5, сел. Турий Рог, Платоно-Александровская, Большие и Малые Усачи, Петропавловская, Самарская, Комисаровская, Лесная, Ильинка, Троицкая и проч.).

6) Из Нингуты, по долине реки Суйфун, на Ханкайский округ, к сел. Никольскому и далее, к Посьету.

7) Из города Хунчуна к Посьету или к бухте Славянской

Все это пути, ведущие к весьма важным для нас стратегическим пунктам, в особенности же 3-й, 5-й, 6-й и 7-й.

При активной обороне, необходимость заставила бы нас избрать для наступления некоторые из поименованных путей, и целью наших действий, на первый период войны, были бы те же китайско-маньчжурские города: Цицигар, Сан-синь, Нингута и Хунчун, дабы занятием оных обезопасить свою пограничную и коммуникационную линию, а затем наступательные действия с нашей стороны могли бы направиться на Гирин и, наконец, главным объектом сих действий для русских сил, сосредоточенных в Гирине, сделался бы Мукден, эта, своего рода, Москва Небесной империи, город, из коего происходит династия ныне царствующих богдыханов, древняя столица Манчжурии. Не знаю, таков ли был план, выработанный нашими стратегами; но простой взгляд на карту убеждает, что в данном случае, собственно на маньчжурском театре войны, едва ли было бы возможно что-либо другое. При наличном количестве наших войск, с открытой коммуникационной (она же и пограничная) линией в 3.000 верст, ничего иного и не оставалось бы, как смело ринуться быстрым движением в глубь Манчжурии, имея город Мукден объектом наступательных действий. С восьмью тысячами штыков иначе и не оборонить такую растянутую границу.

Во всяком случае, верен ли этот взгляд, или неверен, но, принимая в соображение именно непомерную растянутость границы_, надо сознаться, что активные средства наши для этой войны были и весьма не велики, и крайне разбросаны.

Между тем, военные люди во Владивостоке полагали и полагают, что стратегической целью войны с таким государством, как Китай, единственно должно быть быстрое и решительное наступление кратчайшим путем на обе его столицы — Мукден и Пекин, — чтобы этим нанести удар прямо в сердце противника. Если же не иметь этой цели, то война на границах могла бы длиться целые годы, не достигая ни для той, ни для другой стороны [142] никакого существенного результата, кроме взаимной и едва ли полезной траты боевых сил и денег. Даже действия — положим, самые блистательные, — такого сильного корпуса, какой сосредоточивался нами на границах Кульджи, остались бы без существенного результата, благодаря громадным, почти бездорожным расстояниям, отделяющим западный театр войны от обеих столиц китайской империи. На западном театре для нас нет объекта действий. Цзо-зун-тан мог быть разбит нашими туркестанскими и западносибирскими войсками, армия его рассеяна или вовсе уничтожена; но это еще ровно ничем существенным не отозвалось бы на самом Пекине, не говоря уже о Мукдене, так как там очень хорошо знают, что движение через всю громадную территорию Небесной империи с запада на восток, по Гобийским степям и пустыням Монголии, на расстоянии, по прямому пути, свыше трех тысяч верст, невозможно совершить безнаказанно (даже и не сражаясь) никакой регулярной армии, и чем больше она будет, тем ее хуже: сама себя съест на одних лишь перевозочных средствах, не говоря уже о прочем.

Восточный театр войны, т. е. пространство Манчжурии, лежащее за границей Амурской области и Уссурийского края, немногим лучше западного: здесь расстояния тоже меряются тысячами верст, — если и не тремя, положим, то все-таки до Мукдена их будет около полуторы, а до Пекина и все две тысячи. Вести наступление из какого либо одного пункта (Благовещенск, Михайло-Семеновская или Хабаровка) всеми силами действующего корпуса было бы невозможно, потому, во-первых, что в гористо-болотистой и бездорожной стране это значительно замедлило бы самый процесс движения, оставляя открытыми фланги операционной линии, и, во вторых, самая страна_, по своей бедности, не была бы в состоянии прокормить подвижной вьючный состав такого корпуса. Судя по группировке наших сил, можно было думать, что они будут двинуты в Манчжурию тремя или четырьмя отрядами. В таком случае, эти отряды оставляли бы за собою три или четыре операционные линии, которые неизбежно потребовали бы обеспеченных этапов. Но что же в состоянии были бы выделить из себя наши отряды для такой цели, если количество штыков всего действующего корпуса не достигало даже девяти тысяч? При этом должно принять в расчет и то, что, по мере движения в глубь страны, отряды неизбежно ослаблялись бы в своем численном составе, теряя, хотя бы временно, людей большими, отсталыми по слабосилию, а быть может и ранеными.

С каким же наличным количеством боевых сил дошли бы они при таких условиях до объекта своих действий и были ли бы и даже в состоянии предпринять против него что либо решительное? Какими, наконец, средствами обеспечили бы они себе верный и беспрепятственный подвоз всякого рода снабжении в стране, [143] совершенно не имеющей дорог, если не считать за таковые вьючных и пешеходных троп, в стране, изрезанной горными хребтами, наполненной дикими лесными трущобами и болотами, в стране малолюдной и бедной средствами питания, которые вдобавок и непривычны нашему солдату. Маньчжур, и в особенности китаец, могут довольствоваться весьма малым: горсти две чумидзы или риса, с приправой черемши и разной дряни в роде слизняков, саранчи, а то и полевой мыши — для китайца и довольно; маньчжур в крайности прибегает к свеже-палой конине, а нашего солдата кониной да слизняками не накормишь; он хотя и не взыскателен к пище до такой степени, что грызет порой гнилые сухари, но все же требует пищи «христианской», а много ли достанешь ее в Манчжурии!.. Население этой страны совсем не то, что в застенном Китае и в особенности в юго-восточной части сего государства. Маньчжур и дик, и вольнолюбив, хороший конник и далеко не трус по природе; а каковы его инстинкты — это мы знаем по уссурийским «хунгузам» (профессиональные и хорошо организованные разбойники, с которыми у вас идет вечная малая война на маньчжурской границе, и. особенности в южно-Уссурийском крае.). Поэтому особенно презирать своего противника нам и на будущее время не приходится: для малой войны, которой более всего следовало нам опасаться в рассуждении своих коммуникационных линий, маньчжур был бы самым настоящим противником. В войне с Китаем, чтобы добиться решительных и быстрых результатов, есть только одно средство: наступление кратчайшим путем на Мукден и затем на Пекин, а еще лучше — на обе столицы одновременно. Для этого было бы необходимо:

1) Сделать высадку в каком-либо месте Печилийского (в отношении Пекина) или Лиаутунгского (в отношении Мукдена) заливов, с таким расчетом, чтобы сухопутное расстояние от первого пункта высадки до Пекина и от второго до Мукдена было бы около 200 верст. Или же, если вести атаку одновременно на Мукден и Пекин, то предпочтительнее была бы высадка в каком либо из средних промежуточных пунктов, как Шань-гай-гуян, близ восточного предела Великой стены, откуда до Мукдена считается береговой дорогой 400, а до Пекина лишь 225 верст, по наиболее удобному пути, идущему вдоль по широкой заселенной равнине.

2) Место высадки следовало бы немедленно обратить в укрепленный опорный пункт, защищаемый, кроме того, с моря флотом.

При этом все снабжения шли бы к десантному корпусу из Владивостока, чрез посредство того же флота, равно как и транспортировка больных и раненых во Владивосток, для чего в особенности были бы пригодны наши добровольные суда. [144]

При таких условиях, операция против обеих столиц, имея результатом бомбардировку и штурм, а может статься и добровольную сдачу Мукдена и Пекина, потребовала бы для своего окончания не более трех, много четырех месяцев. Но для успеха предприятия, сила десантного отряда должна была бы быть не менее 20.000 человек. При этом наступление восточносибирских войск из Амурской области и южно-Уссурийского края на Цицигар, Сан-син, Нингуту и Хунчун, начатое несколько ранее десанта, собственно для обеспечения нашей коммуникационной (Амур-Сунгари) линии, получило бы, конечно, второстепенное, но, тем не менее, весьма важное значение, как средство для развлечения и разъединения сил противника. Главный же удар и решающая роль принадлежат только десантному корпусу, без которого нет разумной и решительной войны против Китая на крайне восточном театре действий. Доказательство  —  война англичан с китайцами 1841  —  42 годов, когда англичане овладели целым рядом приморских портовых пунктов, а в Пекине, между тем, что называется, и не почесались от этого: «это-де до нас не касается; это дело кантонского вице-короля, — пусть он там справляется, как знает, а нам дает лишь общий отчет», и только тогда лишь пекинское правительство подумало о мире, когда устье большого Императорского канала, этой главнейшей в то время питательной артерии Пекина, очутилось во власти настойчивого противника. Второе доказательство — англо-франко-китайская война 1860 года: китайцы запросили мира лишь после того, как противники их, совершив удачную высадку в Печилийском заливе и овладев фортами Таку, стали угрожать непосредственно Пекину. Но операция против одного Пекина была бы недостаточна, потому что в таком случае богдыханский двор и правительственные учреждения заблаговременно перебрались бы в Мукден, где и богдыхан, и все высшие чины его правительства, как прирожденные маньчжуры, чувствовали бы под собой более прочную родную почву, чем в собственно Китае, где народ довольно равнодушен к своему нынешнему правительству и к династии, коих власть основана на праве завоевания. В Мукдене же за богдыханом и правительством стоял бы родственный им по крови, патриотический и наиболее воинственный народ, представляющий собой и в настоящее время контингент правящих классов (чиновничество и офицерство) в Китае. Взятие Пекина временно лишило бы страну только ее высшего административного центра, тогда как взятие Мукдена лишило бы само правительство его наиболее сильной нравственной точки опоры. Надо, чтобы обе столицы, чтобы высшее правительство китайское и пекинский двор почувствовали близкую и личную для себя опасность, а без того — все военные действия на отдаленных окраинах империи были бы, в сущности говоря, только переливанием из пустого в порожнее. [145]

Роль нашего флота в такой войне заключалась бы: 1) в приобретении опорных пунктов: Чифу и Фучжеу, обороняющих доступы в Печилийский залив; 2) в приобретении главного опорного пункта, Шань-гай-гуяна; 3) в постоянной защите оных с моря, и 4) в питании десантного корпуса.

Рассчитывать на крейсерство против каких-нибудь джонок  —  игра не стоила бы свеч, а серьезно блокировать порты нам не позволили бы те же англичане с немцами, да и наши «заатлантические друзья» — американцы, ибо в открытых китайских портах лежит в тысячу раз больше европейских интересов, чем китайских, а в неоткрытых — ни для кого нет ровно никаких интересов и менее всего для самих китайцев. Начни мы серьезную блокаду  —  в Петербург тотчас же со всех сторон посыпались бы дипломатические ноты, и кончилось бы все дело тем, что через три-четыре недели нам, вероятно, не без скандала пришлось бы снимать нашу блокаду и убираться во Владивосток, или безобидно разгуливать себе по китайским морям, охотясь на какие-нибудь несчастные джонки. Занятие же какого либо одного пункта в Печилийском или Лиаутунгском заливе представлялось бы более целесообразным и удобным уже и потому, что таковое ничьих европейских интересов не нарушило бы и никого, кроме нас с китайцами, не касалось бы, а потому ни с чьей стороны и не допускало бы никаких дипломатических и иных протестов. Сжигать же какие-нибудь жалкие побережные городишки и селения, как было предложено кем-то еще в самом начале наших недоразумений с Китаем  —   задача сама по себе незавидная и едва ли достойная славного имени русского флота.

Но чтобы начать операцию одновременно против Мукдена и Пекина, необходимо было бы иметь на лицо десантный корпус, силою не менее, как в 20.000 человек, а его-то у нас и не имелось. Между тем, для перевозки такого корпуса из Одессы потребовалось бы до двадцати больших пароходов, зафрахтовка коих, на основании бывших опытов, обошлась бы казне около миллиона металлических рублей, и заблаговременная отправка таких пароходов избавляла бы суда нашей восточно-океанской эскадры от необходимости идти, во время самой войны, в Сингапур на встречу перевозимому десанту, чтобы конвоировать его в китайских водах до Печилийского залива. Во Владивостоке ни мало не сомневались, что начнись у нас война, то в Петербурге, в конце концов, все-таки пришли бы к сознанию о необходимости десантного корпуса и что он был бы сюда прислан; но уверенность эта сопровождалась опасением, что это было бы сделано уже тогда, когда война затянулась бы, когда наши слабые количеством войска, пройдя через ряд тяжелых предприятий, значительно потерпели бы от похода и болезней, когда «хунгузы» на оголенных границах успели [146] бы вдоволь поразбойничать в беззащитных русских селениях и пожечь их, и когда война уже стоила бы государству многих напрасно ухлопанных миллионов. Между тем, та же операция отправки десанта, исполненная своевременно, обошлась бы, сравнительно говоря, в незначительную сумму, которая с избытком вознаградилась бы и быстрым окончанием войны, и контрибуциею с противника, в случае окончательной над ним победы, в которой, при желаемых условиях, едва ли могло бы быть сомнение. Но... все это относилось лишь к области благих пожеланий и гадательных предположений, коим наличная действительность далеко еще не соответствовала, и потому известие о мирном исходе наших недоразумении с Китаем было встречено во Владивостоке с большим удовольствием.

Скажу более: там, на месте, эта война представлялась вовсе не желательной, и не потому нежелательной, что военные люди во Владивостоке не верили бы в ее успех, иди в собственные боевые силы, сколь ни малы они на самом деле. Очень могло бы статься, что действуя даже и с этими силами, мы как ни как —  одержали бы верх над китайцами; но тем хуже для будущего. Чем блистательнее и победоноснее для нашего оружия была бы эта война, тем хуже. Чтобы объяснить это кажущееся противоречие, надо несколько ближе знать современных китайцев, о которых в Европе, а у нас в особенности, все еще живет старое и далеко не точное представление. Люди, знающие их, говорят, что китайцы теперь уже далеко не то, чем были двадцать лет назад, когда французы с англичанами пожали в Пекине дешевые лавры и, разорив без всякой надобности загородные императорские дворцы, подтвердили этим актом лишь старое мнение Китая о европейцах, как о величайших варварах.

Китайцы очень осторожно и даже недоверчиво относятся ко всякого рода европейским порядкам и вообще ко всякой европейщине, желая более всего соблюсти в неприкосновенности свою национальную и государственную самость. О национальной самости заботится общество, народ, о самости же государственной — правительство. Какова бы она нам ни казалась, но китайцы гордятся ей и менять ее не желают. Из этого, однако, далеко еще не следует, чтобы они затыкали себе уши и с отвращением зажмуривали глаза на все европейское. Нет, но они очень осторожно и благоразумно заимствуют от европейцев только то, в чем воочию видят действительную для себя пользу. И вот в этом-то отношении у них более всего оказывается склонность к перенятию у Европы военно-технических средств, морских и сухопутных. У них, как помянуто выше, уже есть регулярная армия, — правда, пока еще незначительная, но, по степени своего обучения, уже имеющая задатки, чтобы послужить в будущем надлежащим кадром к образованию [147] большой армии, и если ее, в качестве инструкторского элемента, влить в состав хотя бы тех же восьми маньчжурских «знамен» (т. е. по нашему, приблизительно, дивизий) Ли-хун-джана, то из них может образоваться на нашей амуро-уссурийской границе сила весьма внушительных размеров. Ружья и пушки у китайцев пока еще старье, или разных систем, мешанина, и надо отдать справедливость европейским и американским торгашам в том, что они жестоко надували пекинское правительство на этом товаре. Но все же горький опыт к чему-нибудь да служит людям, и основываясь на нем, китайцы в последнее время, как слышно, уже становятся очень осмотрительны в своих военно-арсенальных приобретениях, да и немецкие комиссионеры, принявшие, наконец, это дело в свои руки, стараются восполнить прежние неудачные покупки своего будущего союзника вполне добросовестными поставками орудий Круппа и ружей системы Снайдера. Есть у китайцев уже и кое-какой военный флот, отлично примененный к условиям местного плавания. Еще в самом начале возникших недоразумений с Россией из-за Кульджи, когда у нас и не помышляли об отправке эскадры во Владивосток, они уже поспешили заказать в Англии 32 полуброненосных, паровых судна, специально приспособленных к плаванию вдоль берегов и по великим рекам Китая. Надо заметить, что устья всех этих рек заграждены весьма высокими барами, так что для военного судна не то что глубокой, но даже средней осадки, проход через эти бары возможен лишь в полную воду, во время прилива; при отливах же высота воды на барах остается от 9-ти до 3-х футов, а местами даже и менее, так что доступ в реку во всякую воду возможен только для плоскодонного судна. Даже обыкновенные пассажирские пароходы, держащие береговое сообщение, для того чтобы войти, например, в Возунг, впадающий в устье в Янцзы-Кианга, должны по несколько часов выжидать в этом устье достаточной высоты прилива. Военные же китайские суда, пришедшие в лето прошлого года из Англии, имея малую осадку, свободно входят в реки во всякую воду, и я сам, во время плавания в Кантон по Шу-Киангу, видел, как ловко маневрировали в реке такие канонерки, под управлением европейских капитанов, между целыми караванами тяжелых, неуклюжих джонок. Эти 32 судна защищены броней, имеют каждое по два дальнобойных восьми или девятидюймовых орудия, не считая мелких калибров, и носят, подобно своим английским прототипам, плавающим в китайских же водах, имена но алфавиту греческой азбуки, от альфы до омеги; они быстроходны, имея среднего ходу, как слышно, до 12-ти узлов, и способны даже к океанскому плаванию, доказательством чему служит переход, самостоятельно совершенный ими из Англии в китайские воды. Надо также заметить, что все большие портовые города Китая, как Тянцзин, Шанхай, [148] Кантон и проч. лежат не при устьях больших рек, а значительно, на целые десятки миль, отступя в глубь страны, по их течению, так что в случае войны, если бы наш флот пожелал самостоятельно предпринять что-либо против этих богатых городов, то его глубокосидящим судам неизбежно пришлось бы входить в самые реки, а это значило бы рисковать сесть на мель при первом же отливе, представляя из себя либо неподвижную цель для береговых блиндированных батарей (у китайцев уже есть такие), защищающих устья рек и дальнейшие доступы к сим городам, либо же ложиться на мели под расстрел канонерок, которые в данном случае имели бы над нами то неоцененное преимущество, что для них высота воды ровно ничего не значит. Поэтому с нашей стороны было бы очень большим заблуждением думать, будто китайцы покончили с нами миролюбиво, вследствие того, что испугались нашей эскадры, собранной во Владивостоке: они отлично понимали, что весь этот прекрасный океанский флот, не имея в своем составе ни одной плоскодонной канонерки, ровно ничего не мог бы сделать их богатейшим портовым городам. Не эскадры собственно они испугались, а предполагаемого на ней сильного десанта, в чем, между прочим, под рукой уверяли их и англичане, из своих собственных видов. Это не мешает иметь в виду и на будущее время, и смею думать, что уж коль скоро пришлось нам в прошлом году грозить Китаю, то угроза наша была бы гораздо существеннее, если бы хоть четыре миллиона из тех десяти миллионов рублей, что пришлось потратить на отправку и содержание своей тихоокеанской эскадры, мы употребили на заказ в Сан-Франциско или Йокоска (в Японии) двадцати канонерок того же типа, как новые китайские, стоимостью каждая в 200.000 рублей, и вооружили бы их соответственною артиллерией. Тогда бы и разговоры с нами другие были.

Этим, однако, я вовсе не хочу сказать, что нам не нужна хорошая эскадра во Владивостоке; — нет, крейсерская эскадра в Тихом океане всегда нужна, и не временно, как в прошлом году, а постоянно, и чем больше она будет, тем лучше, но нужна она не столько против Китая, сколько для войн с серьезным европейским противником, будет ли он называться англичанином, или немцем с его приспешниками. Против Китая же необходимо иметь штук двадцать канонерок, по крайней мере.

Есть у китайцев и кое-какой паровой коммерческий флот, коего пароходы, под управлением английских, американских и немецких шкиперов, уже плавают в Сан-Франциско (с ноября 1880 г.) и за острова Тихого океана, тогда как Владивостокские русские купцы ни о чем подобном даже и мечтать пока еще не дерзают.

Все это наводит тамошних русских знающих людей на мысль, что Китай начинает просыпаться и, хотя еще ощупью, но уже [149] понимает, что ему нужно, что именно следует и чего не следует перенимать у европейцев, Время берет свое и — как знать! — пройдет еще двадцать-тридцать лет, и Китай, быть может, шагнет вперед против нынешнего своего состояния так, как мы и не ожидаем. Сведущие люди уверяют, будто для этого достаточно появиться, даже не на богдыханском престоле, а лишь на месте первого министра, энергическому человеку, сильному умом и характером, который искренно захотел бы приложить свою волю и ум на то, чтобы повернуть страну на путь военных преобразований, с коими в связи неразлучно последуют и другие, тщательно выбираемые по степени своей пригодности для Китая.

Китай уже готов к тому, чтобы двинуться вперед (не в метафорическом, а в буквальном значении слова) и искать «новых мест» для избытка своего населения. Побудительная причина к тому — самая естественная из всех человеческих причин: хронический голод, порождаемый чрезмерностью населения, несмотря на то, что в Китае тщательно возделано все, что лишь можно возделать, несмотря на примерное трудолюбие парода и на то, что это население привыкло довольствоваться ничтожным для удовлетворения своих жизненных потребностей. В Гобийские степи Монголии выхода нет: там голодные пустыни, где местами лишь возможно номадное существование; китаец же, как земледел и ремесленник по преимуществу, любить оседлость. Поэтому ему нужно искать более плодородных источников для жизни, в силу чего Китай и высылает пока избыток своего населения на острова Южного океана и в Америку. Но такой путь переселения дорог и удобен лишь для небольших партий эмигрантов, а между тем потребность «новых мест» все более и более сказывается в массах китайского населения, для которых сухопутное направление в будущем, несомненно, представит более легкости, чем дорого стоящие пути морские. Вот в этом-то искании «новых мест» для жизни, в этой потребности «великого переселения» для европейцев вообще является весьма плохим признаком то, что Китай, не веря в несокрушимую силу европейского интеллекта, в непобедимость европейцев и в прочность нынешнего их обладания миром, не перенимает у них зря всего, а тщательно и осторожно выбирает только ему пригодное, — не конституции, не парламенты, не парижские нравы и моды, а ружья Снайдера, орудия Круппа и Армстронга, блиндированные береговые батареи и быстроходные паровые суда, оставаясь во всем остальном самим собой, т. е. государством, прежде и больше всего чтящим свой китаизм (в смысле превосходства расы) и свою китайскую самость. Вот об этом-то и надлежит подумать европейцам, а более всего нам, русским, как непосредственным соседям Китая. Это, конечно, история не завтрашнего дня, но несомненно — для меня, по крайней мере, — история [150] грядущего. В истории человечества, как и в жизни моря, есть свои периодические приливы и отливы, и нет никаких незыблемых оснований думать, что акт великого переселения народов был последним и неповторимым актом этого рода.

Очень может быть, что завоевание «новых мест» пойдет исподволь, путем совершенно мирным, каким оно идет уже и теперь у нас, в Уссурийском крае; но нет ничего невероятного и в том, что правительство китайское сочтет, наконец, благовременным озаботиться у себя серьезной организацией сильной по численности и средствам регулярной армии, чему начало уже положено. Многомиллионное население легко выделит часть своего избытка в ряды армии, которая, в случае надобности, быть может, без особенного труда пополнится до трех четырехмиллионного состава. Средства вооружения и снабжения не все же будут покупаться у европейцев: китайское правительство уже и теперь озабочивается тем, чтобы иметь у себя дома свои собственные, независимо от европейских помочей действующие, военно-технические мастерские, фабрики, заводы, арсеналы, склады и проч., в чем усердно помогают им немцы своими знаниями и практической опытностью. Как знать, до каких размеров все это может развиться и усилиться со временем!.. Можно думать, что китайскому правительству будет тем легче все это сделать, что у Китая нет еще пока серьезных государственных долгов, тогда как соседняя с ним Япония, ринувшаяся вводить у себя зря и часто без разбора и надобности всяческие европейские порядки, находится уже чуть не накануне государственного банкротства, благодаря «реформам» и ловким гешефтам своих американо-европейских благодетелей. Этот пример у Китая на глазах, и потому-то Китай, быть может, так и разборчив в выборе пригодных для себя «продуктов» западной «цивилизации».

Вот, на основании этих-то всех соображений, люди, знающие Китай ближайшим образом, и не желают с ним войны, говоря, что чем блистательнее были бы для нас ее результаты теперь, тем хуже для нас же впоследствии.

И в самом деле, двести лет мы прожили с Китаем в глубоком мире, как с единственным своим спокойным соседом. Правда, мир этот был куплен ценой известных уступок (Нерчинский трактат), но и последние 25 лет мы дипломатическим путем возвратили себе почти все, что некогда было нами уступлено. Зато, благодаря этому миру, мы могли доверить охрану своей громадной границы с Китаем почти одним лишь казачьим силам, ничтожным по своей численности. При всех своих столкновениях в Европе, мы всегда могли быть глубоко спокойны на счет Китая, зная, что оттуда нам не повеет никакой опасностью. Теперь же, возгорись у нас с ним война, и притом война успешная для нашего [151] оружия, — в непродолжительном времени после ее окончания, мы почувствовали бы в отношении себя со стороны этого соседа нечто совсем иное, доселе еще не испытанное нами: мы почувствовали бы нечто похожее на то, что чувствует теперь победоносная Германия относительно побежденной ею и воскресшей из пепла Франции. Вот откуда и является у немцев желание поставить нас между собой и Китаем в такое же положение, в каком сами они стоят между нами и Францией.

Неудачный исход войны, без сомнения, нанес бы оскорбление, если не китайскому пароду, то китайскому правительству, которое крайне ревниво охраняет свое достоинство в глазах народа. Правительство это уже не питало бы к нам доверия, как было еще недавно. Под влиянием чувства обиды, какая была бы нанесена его самолюбию неудачною войною, оно затаило бы против нас в душе месть и, до поры до времени, держало бы камень за пазухой. Очень могло бы статься, что новый грустный опыт войны побудил бы его еще ретивее заняться организацией, на всякий случай, своей регулярной армии, которая и сделалась бы этим запазушным камнем. А тогда, при всяком нашем — не говорю уже столкновении, но просто при всяком даже осложнение и затруднении наших политических дел в Европе, мы должны бы были принимать в соображение и Китай, которым, конечно, не замедлили бы, во всех таких случаях, пользоваться против нас европейские наши благоприятели, к чему некоторые попытки мы уже видели и в настоящее время.

Но если бы пришлось принимать в соображение Китай, то охрана пограничной с ним линии нынешними нашими силами была бы уже недостаточна. Тогда, волей-неволей, нужно бы было держать на этой бесконечной границе целую армию, которую пришлось бы снабжать всем необходимым из Европейской России, к новому отягощению этим постоянным расходом своего государственного бюджета. Таков-то был бы вероятный результат нашей блестящей войны с Китаем, и вот почему, между прочим, так хотелось втянуть нас в нее нашим благоприятелям, к числу которых, однако, по отношению к Китаю, мы не причисляем англичан. С каждым другим противником наши затруднения были бы для них делом совершенно безразличным, если даже не прямо выгодным, но по отношению к Китаю этот вопрос становится у них на совершенно особую почву. Объяснимся:

Те из англичан, которые не ослеплены безусловной русофобией, очень хорошо понимают, что с наличными нашими силами сухопутное предприятие против Мукдена, направленное через всю маньчжурскую территорию, явилось бы делом крайне рискованным и что успех китайцев на данном театре войны отразился бы на самих англичанах весьма неприятными последствиями. Они знают, [152] насколько их ненавидят в Китае, благодаря, во-первых, двум воинам, счастливо веденным ими против Китая,   —  войнам, для которых у самих англичан существует специальное название — «plundering expeditions», т. е. грабительские экспедиции; но еще более ненавидят их за то, что они заграбастали в свои руки всю торговлю этого государства, подчинив оную исключительно своим видам и, кроме этого, не только безнаказанно, но «на законном основании», в силу своего Тяндзинского договора 1858 года, отравляют китайское население опиумом из своих шанхайских складов, куда ежегодно ввозится этого продукта 80.000 ящиков, на сумму 12.000.000 фунтов стерлингов; весь же годовой оборот английской торговли в Китае составляет в среднем колоссальную цифру в 45.000.000 фунтов стерлингов. Знают англичане и то, до какой степени возбуждения дошли эти чувства ненависти и негодования и как страстно желают китайцы свергнуть, наконец, с себя иго английской торговой политики, которое убивает в зародыше торговлю и промышленность самого Китая и гнетет его именно благодаря тому, что в силу договоров, вынужденных войнами, в руках этого врага находятся два таких важнейших пункта отпускной торговли, как Шанхай и Гонконг, и в особенности последний, — и чувствуют англичане, что выбить их оттуда, в сущности говоря, потребовалось бы не особенно много усилий, —  будь только китайцы немножко решительнее и смелее. Что это был бы факт далеко не из числа невозможных, доказывает дерзкое ночное нападение на Гонконг, совершенное в 1878 году китайскими пиратами, в количестве восьмисот человек. Несмотря на солидный гарнизон, содержимый англичанами в Гонконге, переполох в ту ночь вышел ужасный... Пираты действовали на свой страх, а насколько само китайское правительство желает избавиться от английских «благодеяний», показывает, между прочим, новый трактат, заключенный им с Соединенными Штатами: чтобы хоть сколько-нибудь ослабить торговую монополию англичан, правительство дало американцам новые льготы для торговли за чисто фиктивную уступку, — именно, за обязательство не ввозить в Китай опиум, тогда как американцы и без того никогда не торговали этим продуктом. Фраза, некогда сказанная принцем Кунгом английскому уполномоченному, сэр Рутефорду Алькоку  —  «избавьте нас от вашего опиума и от ваших миссионеров» — фраза эта и до наших дней выражает собою заветнейшее желание каждого благомыслящего китайца. Словом сказать, положение таково, что китайцам приходится уже не в моготу и потому они ищут случая свергнуть с себя не только иго английское, но, за одно уже, и всякие иностранные давления и влияния, кроме, быть может, мирволящего им, немецкого, да и то относительно последнего лишь на время, пока не станут на свои собственные ноги в деле [153] государственных вооружений. Так предполагают китайцы, но удастся ли им выбиться впоследствии и из-под немецких давлений, — это другой вопрос. Если же немцы овладеют морской станцией на Цусиме, то можно сказать наверное, что влияние их в Китае будет обеспечено надолго.

Зная все это, англичане хорошо понимают, что война с Россией на крайнем Востоке была бы для китайцев, так сказать, «пробой пера», и что если бы эта проба оказалась успешной, то следующее за тем воинственное предприятие ободренного своим успехом и потому еще более осмелевшего правительства было бы направлено против самих англичан, в Гонконге и Шанхае, что во всяком случае грозило бы им большими затруднениями, к явной выгоде немцев, которые, повторяю, уже и теперь стремятся конкурировать с ними на крайнем Востоке. Те из англичан крайнего Востока, которые не ослеплены нелепой русофобией, с каждым днем все осязательнее начинают понимать, что не мы их враги в этой полосе мира, а что напротив, как у нас, так и у них существует там один только общий наш враг, который до времени скрывает свою игру, но идет к цели осторожными и верными шагами, работая на китайцев и прячась пока за их ширмы. Эти-то соображения, как сообщали японские газеты, и побудили правительство Гладстона влиять на придворно-воинственную пекинскую партию в примирительном смысле и даже застращивать ее, выставляя боевые силы и средства России на крайнем Востоке в преувеличенно грозных размерах. Радея нам, помимо соглашения о том с нами, англичане, в сущности говоря, заботились только о своей собственной шкуре, — и вот, результатом их увещаний и эастращиваний явилось заседание «большого государственного совета», в присутствии обеих императриц, собранного в Пекине 15-го сентября 1880 года, где «западная императрица» объявила, чтобы все желающие воины подписали обязательство, гарантированное всем их достоянием, что, в случае поражения Китая, они выплатят в казну все, что потребует Россия в уплату военных издержек. Первым предложено было подписать этот документ главнокомандующему восточной армии Ли-хун-чжану, государственному секретарю и старшему опекуну молодого богдыхана. Ли-хун-чжан, а за ним и остальные, разумеется, отказались от такой рискованной подписи, и дело стало клониться в пользу мирного исхода наших переговоров. Но все это не более, как счастливая случайность. Продолжай сидеть на месте Гладстона покойный лорд Биконсфильд, ослепленный своей семитической ненавистью к России, — едва ли бы кончили мы с Китайцами миром.

Будь у нас железная дорога, которая перерезала бы Сибирь с запада на восток, хотя бы до Сретенска, откуда уже начинается пароходное сообщение по Амуру, связав, таким образом, [154] южно-Уссурийский край с Москвою и давая нам возможность, в случае войны, пользоваться производительностью Сибири для Европейской России и свободно передвигать части боевых сил и запасов из Европейской России в Сибирь, до Восточного океана,  —  тогда дело другое: тогда не только китайцы, но и европейские благоприятели наши сами постарались бы жить всегда с нами в мире. Пока же этого нет, то, конечно, было бы всего желательнее поддерживать по-старому глубокий мир с Китаем; но... к сожалению, поддержание мира с этою державою не исключительно от нас одних теперь зависеть. Почему это вышло так,  —  постараюсь объяснить ниже.

Китай — одно из тех счастливых государств, которые имеют сильное внутри правительство. Нужды нет, что народ застенного или собственного Китая относится к нему довольно безразлично, как к элементу чуждому (маньчжурскому), коего власть основывается на праве завоевания, — правительство это все-таки сильно своим абсолютизмом, уменьем всегда поддержать свой авторитет и свой престиж в глазах народа, а также и тем особенным тактом, который побуждает его «не мешать жить» своему народу в сфере его частных и экономических интересов,  —  лишь бы были исправно вносимы требуемые подати. Как народ китайский, так и его маньчжурское правительство, по присущему всем азиатам понятию, больше всего на свете уважают силу — нравственную и физическую, и эту последнюю даже преимущественно, потому что она необходимо оказывает на них и нравственное давление, заставляя безусловно подчиняться своим требованиям. Никаких тонкостей и высших принципов «гуманной» и «цивилизованной» политики китайцы, как и вообще все азиаты, не понимают и всякую уступку им считают не делом гуманного миролюбия или благодушной снисходительности, а несомненным для них признаком слабости и даже трусости. Те принципы, которыми наша политика руководствуется по отношению к Европе, в делах с Китаем вовсе не годятся; да мы видим, что и в самой Европе принципы эти, будучи заявляемы с нашей стороны, понимаются тоже по-китайски, т. е. как признак нашей слабости. По отношению к Китаю нужен вовсе не воинственный задор, или так называемый «шовинизм», а только разумная твердость, последовательность и определенность в целях своей политики, готовая, в случае надобности, поддержать себя надлежаще внушительными средствами. Если мы, занимая Кульджу, сами добровольно обещали возвратить ее Китаю, то, по китайскому разумению вещей, и надо было исполнить это обещание в точности. Если же, напротив, было желательно удержать ее за собой, вследствие чего возврат этой области обусловливался тем, чтобы китайцы сначала укротили восстание в Кашгаре и водворили в нем полный порядок, то не следовало самим [155] способствовать скорейшему осуществлению сего, допуская, ради совершенно частных интересов каких-нибудь двух спекулянтов, снабжение войск Цзо-зун-тана русским хлебом из западной Сибири. Заручась с нашей стороны этой существенной помощью, китайцы, как известно, покончили с восстанием очень скоро, казнили_, сколько им потребовалось, людей и затем, понятно, обратились к нам с напоминанием о нашем обещании возвратить им Кульджинскую область. Тут, как известно, с нашей стороны явились некоторые затруднения в вопросе о способах и размерах возврата, поконченные, впрочем, Ливадийским трактатом. Затем, не без науськивания со стороны некоторых наших «друзей», разыгралась в Пекине известная комедия с Хунчоу. Уже в то время можно было видеть, что дайцинское правительство желает сделать некоторую «пробу пера» — сначала хотя бы только на дипломатическом поле, и — надо сознаться  —  проба ему удалась, в том смысле, что мы сдались на новые переговоры, — значит, по китайским воззрениям на вещи, признали себя, в некотором роде, несправедливыми в условиях и требованиях Ливадийского договора. Согласие на новые переговоры было понято в Пекине как уступка, а всякая уступка, по основным азиатским понятиям, заставляет предполагать возможность и дальнейших уступок. Дайте, например, приставшему к вам за подачкой азиату «бакшиш». Вы думаете, он отстанет? — Ничуть не бывало! Напротив, уцепится за вами еще с пущей энергией, станет еще неотвязчивее приставать к вам за новым «бакшишем». Такова уже азиатская натура и в этом отношении, кажется, единственное исключение из общего правила составляют японцы, народ рыцарски благородный и только еще в будущем обещающий сделаться не тем, что он есть, когда побольше усвоит себе «европеизма». Итак, переговоры опять возобновились — на сей раз уже с маркизом Цзенгом — и сопровождались отправкой в Восточный океан эскадры адмирала Лесовского, но в тоже время и новыми уступками. С одной стороны —  эскадра и, главное, предполагаемый на ней десантный корпус внушали дайцинскому правительству понятные опасения; с другой стороны — наша уступчивость дразнила его аппетиты и являлась великим соблазном к дальнейшей про дерзости. Собственная неготовность в то время к войне заставила китайцев пока согласиться на наши крайне умеренные требования и ратифицировать условия нового договора. Но убеждение в нашей относительной слабости —  убеждение, вызванное ничем иным, как только нашей же непоследовательностью и уступками — в китайцах осталось и засело довольно глубоко, укореняясь еще прочнее нашептываниями, в том же смысле, и со стороны кое-каких наших «друзей», не имеющих пока, подобно англичанам, своих собственных полновесных причин удерживать Китай от «пробы пера» в военном предприятии [156] против России. Поэтому, тотчас по уходе эскадры адмирала Лесовского, начались у китайцев энергические военные приготовления, которые, впрочем, не превращались и раньше, несмотря на то, что дело видимо склонилось к миру.

По недавним известиям, мы знаем, что, ведя в Манчжурии стратегические дороги к нашим границам, дайцинское правительство в то же время заселяет их земледельцами из центральных провинций, в количестве полутораста тысяч семейств, и снабжает переселенцев, не жалея средств, как земледельческими орудиями и деньгами на хозяйственное обзаведение, так и огнестрельным оружием, — первыми для того, чтобы маньчжурская армия была вполне обеспечена продовольствием из местных средств, а вторым для того, чтобы это население могло само по себе представлять вооруженную оборону страны, на всякий случай. Это, без сомнения, мера очень благоразумная, которую и нам, в свою очередь, не мешало бы позаимствовать у китайцев, раздав своему приамурскому и уссурийскому крестьянству ружья системы Карля, поступившие в сдачу, после перевооружения в 1880 году тамошних войск берданками. Такая мера, в сущности, ничего не стоя правительству, значительно обеспечила бы крестьян, ныне почти беззащитных, в их постоянной борьбе с маньчжурскими хунхузами.

Негласные рекогносцировки, произведенные и ожидании войны из Уссурийского края в Манчжурию, еще осенью 1880 года, убедили нас, что не только города, как Гирин, Нингута, Сансинь и проч., но даже многие полевые позиции, на путях предполагаемого наступления русских, оказались укрепленными, где в самом характере земляных, чрезвычайно целесообразно расположенных, верков нельзя было не узнать европейски-опытную руку специалистов полевого инженерного дела. Разумеется, было бы странно с нашей стороны претендовать на китайцев (это только на нас в подобных случаях претендуют) и оспаривать их право на оборону своей собственной территории в какое бы то ни было время, а тем более накануне ожидавшейся войны; но это не исключает необходимости зорко следить за приготовлениями соседа, и вот в этом-то отношении уже имеются кое-какие сведения, которые указывают ясно, что и нам, в свою очередь, зевать не следует.

Например, газета «Порядок», недавно сама себя прекратившая и которую, полагаю, уже никто не заподозрил бы в «шовинизме», извещала (в корреспонденции, от 12-го октября прошлого года, из Пекина, № 346), что высшие власти областей, лежащих в соседстве с нашими крайне восточными окраинами, принимают все необходимые меры к усилению и укреплению вверенных им местностей так, чтобы они, не опираясь на митрополию, на первых порах собственными силами могли бы встретить всякую случайность, Особенной энергией и неутомимостью, по [157] словам газеты, отличается в этом направлении главный начальник сопредельной с нашим Уссурийским краем Гиринской области. Давно ходившие слухи о постройке в этой области порохового завода и арсенала ныне оказались вполне основательными, что, впрочем, было известно нам во Владивостоке еще и в осень 1880 года. По словам шанхайской газеты «Синь-бао», от 11-го сентября прошлого года, здание арсенала в Гирине, лежащем на реке Сунгари, уже близко к окончанию; необходимый состав мастеровых отправлен туда из Тян-цзина и на производство первоначальных работ, в виде опыта, ассигновано 200.000 металлических рублей, Выделка пороха уже идет, но, кроме того, предполагается открыть при этом же арсенале доки для речных судов, которые, в случае надобности, могли бы оперировать в Амуре.

Говоря о мерах, принимаемых Китаем к усилению своей безопасности, газета «Порядок» (в той же корреспонденции) придает (и совершенно справедливо) особенно важное значение укреплению бухты Люй-шунь-коу, лежащей на самой юго-восточной оконечности Лиаутунгского полуострова и известной на английских и вообще иностранных картах под именем «Arthur-bay». Все инженерные работы по постройке в Люй-шунь-коуской бухте фортов производятся под руководством германского инженера Ганнекена (Hanneken) и окончание их ожидалось в самом непродолжительном времени. По отзывам американского командора Шуфельта, который, по поручению Ли-хун-чжана, недавно посетил бухту Люй-шунь-коу, она, как по своему положению, так и по вместимости, удовлетворяет требуемым условиям, т. е. в ней может удобно приютиться китайский флот и затруднить неприятелю доступ в Печилийский залив. Сооружения в этой бухте являются прямым результатом убеждения китайцев, что на эскадре адмирала Лесовского находился десант, готовый для высадки в Печилийском или Лиаутунгском заливах.

Такая усиленная деятельность в местностях, сопредельных с нами, должна бы — по справедливому заключению корреспондента газеты «Порядок» — «вызвать и с нашей стороны принятие соответственных мер к колонизации и всестороннему развитию богатейшего, по своим естественным условиям, края, обладание которым дает нам свободный выход на простор безбрежного Великого океана,  —  простор, которого с такой беззаветной настойчивостью добивался первый создатель нашего флота. В этом важном деле —  продолжает тот же корреспондент — не может быть и речи ни о риске, ни об опасениях за то, что затраченные капиталы и труд пропадут даром; благодатная почва, в соединении с трудом и уменьем, по истечении немногих лет, с лихвой вознаградят за сделанные затраты. Всякие колебания, замедления и полумеры будут иметь своим неизбежным последствием постепенное усиление. [160]

Цель неприятельских действий против Владивостока может заключаться в тесной блокаде этого пункта и в пресечении ему сообщений с Ханкайским округом, а стало быть — и с Россией. Эта последняя задача естественно заставит нашего противника обратить внимание на Суйфун. А для этого наилучшим и ближайшим к цели действий опорным пунктом является именно Славянская бухта. Высадка во всякой другой бухте Амурского, а тем более Уссурийского залива, была бы менее удобна для неприятеля уже потому, что отдаляла бы его от цели действий и вела бы к Суйфуну слишком длинным, кружным путем. Основавшись в Славянской бухте и легко укрепив ее как с моря, так и с суши, неприятель, разумеется, первым же делом — вышлет сухопутный отряд на Суйфун, каковой отряд и станет укрепленным лагерем на правом берегу этой реки, верстах в пяти выше ее устья причем защитою против наших попыток со стороны полуострова Муравьев-Амурский ему служила бы самая река, представляя собою естественный широкий ров перед фронтом лагеря. А против покушений изнутри страны, от села Никольского,  —  достаточно выслать боковой авангард к станции Раздольной на Суйфуне. Сделать все это неприятелю было бы тем легче, что как раз мимо Славянской бухты идет на Суйфун и далее в Ханкайский округ очень удобная дорога из Посьета, служащая для нас и ныне почтовым трактом, а расстояние от Славянской до предполагаемого лагерного места не превышает шестидесяти верст. Всякая высадка в Уссурийском заливе (бухты Кангоуза и Цимухэ) неудобна уже потому, что с нею сопрягается необходимость флангового движения к Суйфуну мимо горжи полуострова Муравьев-Амурский, тогда как по посьетской дороге всякие передвижения могут совершаться вполне спокойно и безопасно, да и самые бухты Кангоуза и Цимухэ слишком открыты и потому неудобны для стоянки.

Бухта Песчаная, по близости своей к Суйфунскому лиману, может служить отличной стоянкой для сторожевого неприятельского судна, на которое будет возложено ближайшее наблюдение за тем, чтобы никакое суденышко не могло проскользнуть в Суйфун со стороны Муравьева-Амурского и, кроме того, она могла бы служить как складочное место для ближайшей выгрузки запасов, потребных наблюдательному суйфунскому отряду.

Вообще, надо предполагать, что неприятель предпочтет высадку в Амурском заливе уже потому, что здесь наша территория проходит узкой полосой между берегом моря и китайской границей, вследствие чего и путь сообщения опорного пункта (Славянская бухта) с суйфунским отрядом может считаться более обеспеченным с обоих флангов, чем при высадке в какой-либо из бухт Уссурийского залива. Здесь к его услугам проходит телеграфная линия, здесь же под боком находятся Сидемийские каменноугольные [161] копи, сюда из соседних областей Манчжурии удобно могут доставляться перевозочные средства, порционный скот и другие жизненные припасы, не говоря уже о том, что занятием под опорный пункт Славянской бухты отрезывается наш сухопутный посьетский отряд от Никольского и Владивостока. Что все эти соображения входят в расчеты противника и что для высадки будет им избрана именно Славянская бухта, доказывается появлением на самой нашей границе и как раз против названной бухты сильного укрепления в Удану, откуда до Славянской около 20-ти верст. Таким образом, если бы мы захотели помешать высадке, или атаковать неприятеля в его опорном пункте, то откуда бы ни направился ради этой цели наш отряд — со стороны ли Суйфуна, со стороны ли Посьета — он неизбежно очутится между двух огней, имея либо в тылу у себя, либо на фланге, китайское укрепление. Вот почему я говорю, что укрепленный пункт в Удану имеет прямо наступательное против нас назначение.

Наконец, и в отношении чисто морской блокады Славянская бухта представит неприятелю более удобств, чем всякая иная, благодаря своему почти центральному положению: отсюда всего удобнее высылать суда для запора обоих входов пролива Босфор-Восточный и отсюда же — почти равные расстояния во все стороны: и к устью Суйфуна, и к Посьету, и к проливу Стрелок, и к бухтам Уссурийского залива. Центральнее Славянской в этом отношении может считаться одна только бухта Новик, на острове Русском. И нет сомнения, что, утвердившись в первой и выслав наблюдательный отряд на Суйфун, неприятель первым же делом постарается овладеть Русским островом, для того чтобы стеснить до последней крайности блокаду Владивостока и действовать артиллерийским огнем по Галдобинским укреплениям. При настоящем положении дела, операция против Русского острова не представляет для предприимчивого противника ни малейших серьезных затруднений: все западные и южные бухты этого острова — к его услугам. Стоит выбрать первое туманное утро, в которых здесь нет недостатка в летнее время,  —  и высадка в любой из них может быть произведена так ловко, что мы, пожалуй, узнаем о ней лишь тогда, когда все предприятие уже будет окончено и неприятель наймет вполне доступную с его стороны вершину горы Русских, на которой, конечно, и поспешит укрепиться. А раз ему удастся возвести на этой вершине батарею, вооруженную дальнобойными орудиями (разумеется, не полевого типа), — то уже нет ничего легче, как сбить оттуда нашу батарею, расположенную на низменном перешейке кряжистой косы, отделяющей бухту Новик от Босфера Восточного. Она может быть засыпана сверху снарядами, так как расстояние от вершины горы Русских до этой батареи всего только 1.800 сажен. Раз что батарея на перешейке сбита — Русский остров, [162] с его великолепной бухтой Новик, сполна поступает в пользование неприятеля, который насыпает тогда на нем свои батареи, где только найдет удобным, и почти безнаказанно действует против Галдобинских и Эгершельдовских укреплений. При таких условиях, Владивосток, отрезанный на Суйфуне от своих материковых сообщений с Россией, в состоянии будет продержаться лишь до тех пор, пока хватит запасов для его гарнизона. Вот почему смею думать, что мы тогда только можем считать Владивосток достаточно крепким, когда в систему его обороны будет введен Русский остров, который собственно и составляет ключ к овладению этим портом с моря. И в самом деле, даже трудно представить себе, зачем бы это неприятель пошел непременно пробиваться в Золотой Рог, под перекрестным огнем батарей Галдобина и Эгершельда, рискуя притом пойти ко дну на первом же из трех минных заграждений, когда его конечная цель гораздо удобнее и безопаснее достигается простой высадкой на Русский остров. Но если неприятель только будет знать, что у нас существует в этом пункте достаточно сильное укрепление, то уже всякие попытки к овладению Русским островом и Новиком будут для него немыслимы без штурма. А штурм отдельного форта на высоте в 810 фут, при условиях данной местности, даже и для многотысячного десантного отряда представлял бы тактический nonsens.

Постройка и соответственное вооружение подобного форта, конечно, потребуют новых издержек и некоторого усиления местного гарнизона. Но нет никакой надобности придавать Владивостокским укреплениям долговременный крепостной характер, употребляя на их внутренние сооружения кирпич и камень. Род постройки, избранный для них в настоящее время, вполне может удовлетворить условиям долговременной обороны,   —  не надо только, раз построивши, считать это дело совсем поконченным, дабы через то не доводить батареи до запущения, в каком они были найдены контр-адмиралом Асланбеговым в июле 1880 г., чрез два года после их сооружения. Во Владивостоке есть теперь саперная команда и готовые рабочие руки в линейном батальоне и сибирском флотском экипаже,  —  стало быть, есть и полная возможность постоянно поддерживать укрепления в надлежащем исправном виде.

Года два-три тому назад был поднят вопрос о перенесении военного порта из Владивостока в какое-либо иное место, хотя бы даже в непопулярную Ольгу, лишь бы средства его обороны обошлись казне дешевле. Но, увы! — куда бы ни перенесли мы военный порт, а Владивосток, в случае войны, защищать все-таки придется, или иначе — это будет такая непоправимая, роковая ошибка, за которую Россия поплатится всей своей будущностью в водах Восточного океана. [163]

Если мы оставим Владивосток вовсе без обороны, то неприятель тотчас же займет его и это несомненно будет первое, что поспешит он сделать. Для неприятеля обладание Владивостоком является вопросом первостепенной важности по следующим причинам:

1) Владивосток и настоящем составляет естественный центр экономического тяготения для всего южно-Уссурийского края, а в будущем — пожалуй, чуть не для всей восточной Сибири.

2) Обладание Владивостоком отдает в руки неприятеля две превосходные, первоклассные бухты  —  Новик и Золотой Рог, в которых могут свободно укрыться суда многочисленного флота.

3) Овладевая Владивостоком, неприятель в то же время овладевает и всем полуостровом Муравьев-Амурский, а стало быть и устьями Суйфуна.

4) Владея нижним Суйфуном, он легко распространяет свое влияние и на Ханкайский округ, житницу всего этого края, что в особенности важно на время военных действий.

5) Обладание Золотым Рогом и Новиком ставит его флот в счастливейшее стратегическое положение в самом центре залива Петра Великого, откуда он удобно может высылать свои суда во все стороны — наперерез пути нашим крейсерам и для преграждения им выходов в Восточный океан чрез Сунгарский и Лаперузов проливы. Стало быть, наши суда, хотя бы и с портом в Ольге, все-таки, в сущности, окажутся запертыми в тесных пределах Японского моря.

Таким образом, то, что для нас, в настоящем положении дела, при неукрепленности Русского острова, является источником стратегической (в оборонительном смысле) слабости Владивостока —  т. е. географическое положение его относительно материка, — для неприятеля, напротив, будет источником его силы, и раз он безнаказанно овладеет этим пунктом, то, в случае неудачного для нас исхода войны, конечно, никогда уже не выпустит его из своих рук, и этим надолго, если не навсегда, уничтожить все наше значение, всю нашу политическую и промышленную будущность на крайнем Востоке и в водах Тихого океана!..

Е. Ларионов.

Текст воспроизведен по изданию: По поводу одного острова (Гадания о будущем) // Исторический вестник. № 7, 1882