СИНТО И БУККЬЙО

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О СТРАНЕ "ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА".

Синто есть собственно китайское название первого культа, которое однако привилось к Японии не менее, если даже не более, чем ее собственное — Ками. Основа этой религии заключается в почитании памяти предков, ведущих свое земное происхождение непосредственно от божественной четы Изанаги и Изанами, трудившихся при жизни над государственным созданием Японии и обратившихся за это по смерти в [96] ками, т. е. духов-хранителей и покровителей японского государства и народа. Более всего в этом культе заинтересовала меня его космогония, предполагающая ряд неизмеримых последовательных периодов, в течение коих созидалось дело зарождения Мира. По учению этой космогонии, оно совершилось вот в каком порядке:

Тогда начался второй период творческой деятельности божества — период семи небесных династий, символизирующий образование различных элементов: "Когда земная материя носилась еще, как рыба, играющая на поверхности вод, или как образ луны, трепещущий в прозрачной волне, — между небом и землей показалось нечто похожее как бы на стебель тростника, одаренное движением и способное к преобразованию, исшедшее от божественной творческой силы". Это нечто воплотилось в трех богов, из коих первый — Куни-токо-тадзи, но микато — явил в себе предвечно существующее во вселенной священнейшее начало, т. е. был как бы духовным воплощением того тройственно-единого Бога, который силою своего разумного творчества создал принцип неба и принцип земли, отделив их друг от друга из хаоса. Куни-токо-тадзи и был инициатором создания собственно нашей вселенной. Второй из богов Фуни-за [97] цудзи, но микато — владычествовал над свойствами воды, первой из пяти стихий, и третий бог — Тайо-куму-су, но микато — повелевал свойствами огня (второй стихии). Все трое были мужеского пола, так как происхождением своим обязаны были исключительно действию божественного небесного разума.

Замечательно, что и китайская космогоническая система, принимая за начало Тай-кинга субстанцию первобытную и предвечную, абсолютную и крайнюю, учит, что все сущее заключается в Тай-Кинге под двумя видами: Янга и Иина, из коих первый есть принцип действующий, движущий, мужеский или первоначальная сила, а второй — принцип пассивный, неподвижный, женский, или первоначальная [98] материя; и что все элементы, из коих состоит вселенная, являются результатом деятельности и частиц Янга и Иина, истекающих из Тай-Кинга и комбинирующихся между собою; т, е. и тут мы встречаемся с идеей предвечной тpиединости абсолютного божества. Вот это-то обстоятельство, равно как и семь периодов или стихий творения японской космогонии, подает мне повод думать, — не есть ли это уцелевший обрывками в различных культах человечества и всецело, благодаря библии, сохранившийся в христианстве, остаток древнейшего божественного откровения людям, положившего начало первой на земле, общей всему первобытному человечеству, религии, которая потом погибла в катаклизмах нашей планеты вместе с допотопным человечеством?

Мифическое сказание, которое я привожу лишь в кратком извлечении, повествует о создании Японии божественною четою следующим образом: Однажды бог Изанаги с женою своею Изанами, наклонясь над небесным мостом, беседовали между собою, и разговор их коснулся возможности существования низшего мира. Чтобы удостовериться в этом, Изанаги сказал своей жене: "Поищем, не найдется ли в тех водах, что под нами, какого-нибудь затопленного мира". И он погрузил в земные воды алмазный конец своего жезла и стал пробовать им во всех направлениях, а когда вынул его, то с оконечности небесного алмаза сбежали капли соленой воды и, сплотившись во время падения, образовали остров, имя же ему Онакаро. Собственно Онакаро-сима, но сима значит остров. Божественная чета спустилась на этот остров и положила обратить его в центральный пункт великого архипелага, созданного ею с обоюдного согласия. После этого, Изанаги вызвал из глубины вод (намек на вулканическое происхождение Японского архипелага) остров земной пены (лавы) Авадзи; потом гористый Ого-Йамато (нынешний Ниппон), богатый осенними плодами и превосходными гаванями; затем Йио с очаровательными видами, далее Кью-сю, Ики, Цусиму с ее прекрасными портами, Оки с тремя его островками, и славный Сандо, полный золота и меди. Все они вместе образовали империю восьми больших островов. Наконец, всплыли на поверхность моря острова второстепенные, бывшие также созданием божественной четы. Прочие же небольшие острова, разбросанные вокруг этих [99] главных по океану, образовались впоследствии из морской пены и речного ила (т. е. происхождения аллювиального). Но так как новосозданная страна оставалась пустынною и необитаемою, то Изанаги вызвал к жизни восемь миллионов гениев, которые опустились разом на Японский архипелаг и произвели богатейшую растительность. Кроме того, Изанаги создал десять тысяч первоначальных предметов, от которых произошли и происходят все ныне существующие предметы. Богиня же Изанами создала гениев руд, вод, водяных растений, плодородия, земли и огня. Но все это творили они не путем зарождения, а посредством своей самобытной творческой способности; и когда все уже было ими сотворено, то они же первые подали всему органическому миру пример деторождения. Но детей у них было немного, и первою явилась дочь Ого-гиру-ме-муци, великое и божественное солнце, названное также Ама-теразу-охо-ками, т. е. великим гением, блестящим на небе. Вот откуда ведет древняя Япония поклонение солнцу. Даже секты рационалистов этой страны (конфутзианцы) чтут его под популярным именем Тенсё-дай-джин, великой начальной богини, наследницы небесного поколения. Тенсё была основательницей пяти династий земных богов, оставивших по себе человеческое потомство, и оттого-то все японцы вообще, а наследственные их императоры (микадо) — в особенности, выводят свое происхождение по прямой линии от Тенсё, богини солнца. Поэтому и остров Ого-Йамато был назван Ниппоном, что в переводе значит колыбель солнца; поэтому же и эмблема "восходящего солнца" является государственным гербом Японии; принята была впоследствии; древнейший же герб — дракон, от которого якобы произошел первый микадо Японии — Цинму. Пятый и последний из земных богов, происшедших от Тенсё, оставил по себе четырех сынов, из коих однако престол родительский занял, по воле отца, младший, как самый способный и достойный. В юности он носил имя Санно но микато и был властителем небольшой землицы (острова Лу-Чю, называемые обыкновенно европейцами Лиу-Киу); но, 45-ти лет от роду, в 667 году до Р. X. Санно выступил на завоевание островов, лежавших восточнее собственных его владений. Частью оружием, а более мудростью подчинив их своей власти, он, 7 лет спустя, соединил под своим скипетром все острова Японии и [100] основал династию микадо, благополучно царствующую до сего дня. По смерти, его назвали Цинму-тен-воо, т. е. повелитель, прославившийся на небе, и под этим названием ему и поныне воздаются почести, как первому святому. Цинму открывает собою историческую эру Японии, началом коей служит 660-й г. до Р. X., совпадающий со вступлением его на всеяпонский престол.

"Кангами" и "дзиндзи" суть единственные эмблемы, допускаемые синтоским культом. Чтоб объяснить значение первой из них, должно обратиться к легенде — одной из важнейших в цикле религиозных преданий Синто. [101] Сотворив земной мир и его лучший перл, японский архипелаг, божественная чета спустилась на остров Авадзи, лучший и роскошнейший по красоте и богатству растительности между островами внутреннего Японского моря. Здесь божественная чета зажила вполне человеческою жизнью и произвела на свет нескольких детей, которые, в силу того непреложного закона, что все земное смертно, должны были рано или поздно умереть, тогда как их родители, в силу своей божественно-небесной субстанции, обречены на бессмертие. Мысль о предстоящей разлуке с детьми, о неизбежности их смерти все более и более печалила нежно любящую их Изанами. Поэтому супруг ее, Изанаги, предложил ей покинуть вместе с ним эту землю и возвратиться в свои небесные чертоги ранее, чем закон смерти совершит над их земнорожденными детьми свое дело. — "Но, расставаясь с ними, — сказал Изанаги, — я сумею облегчить им горесть разлуки таким наследием, которое даст им возможность приблизиться к нам, насколько это возможно для смертных". И, собрав пред разлукой своих детей, Изанаги вручил им отполированный серебряный диск, всегда служивший на земле зеркалом для их матери и сказал: — "Хотя здесь, на земле, вы никогда не будете обладать тем блаженством, какое предназначено миру высшему, но от вас будет зависеть в течение земной своей жизни иметь как бы его, т. е. созерцать и предвкушать это блаженство, с тем, конечно, чтобы вы свято исполняли мои заповеди. Оставляю вам на память это зеркало (кангами). Оно будет напоминать вам благословенные черты вашей матери. Но, в то же время, вы в нем увидите и свой собственный образ. Правда, для вас это будет невыгодным сравнением, но не останавливайтесь над грустным разглядываньем самих себя, а старайтесь усвоить себе божественное выражение возлюбленного образа, который отныне вам придется искать только на небе. Пред этим зеркалом вы должны каждое утро становиться на колени. Оно укажет вам морщины, проводимые земными заботами на вашем лице, — стирайте эти печати зла, возвращайтесь к душевной гармонии, к ясному спокойствию, и затем обращайтесь с молитвою к нам, но просто и нелицемерно. Знайте, что боги читают в вашей душе также, как вы читаете на своем лице, смотрясь в это зеркало. Если в течение дня вы почувствуете в душе какое-нибудь [102] мятежное чувство, нетерпение, зависть, жадность, гнев, и не в состоянии будете побороть его в начале, приходите скорей во святилище утренних ваших молитв и повторите в нем омовение, размышления и молитвы. Наконец, каждый вечер, пред отходом ко сну, последняя мысль ваша да будет обращением к самому себе и новым "стремлением к блаженству того высшего мира, в который мы предшествуем вам". Таким образом, культ Ками оставляет своим последователям надежду на будущую загробную жизнь в лучшем мире. Довольство своею долей и истекающая из сего ясность и спокойствие духа — вот главнейший завет этой религии, не знающей ни особой священнической касты, ни особой обрядности, и по учению которой все люди суть дети одной и той же божественной четы, а, стало быть, должны жить, в братском согласии и союзе между собою. "Кангами" служит символом всевидящего ока великего божества и его полного ведения тайников души человеческой, равно как и символом абсолютной истины. Белые же семиколенчатые ленты, кроме напоминания о семи гениях-покровителях, еще напоминают верующим и о том, что они должны входить, в миа с сердцем чистым и телом омытым от всякой грязи, для чего при входе в ограду миа всегда стоит под. особым навесом каменный водоем с освященною водой для омовения лица и рук. По преданию, смертные дети Изанаги освятили место, где простились они со своими божественными родителями, и воздвигли на нем первый алтарь из кедрового дерева, по подобию родительской хижины. Они жили на земле Японии в семи поколениях, в течение около двух миллионов лет, начиная с Тенсё до Цинму включительно, и, умирая, в свою очередь соделывались бессмертными, блаженными духами, ками, достойными религиозных почестей. Эти-то ками и являются национальными гениями-хранителями Японии и ее народа, как непосредственных своих потомков, и предстателями за них пред богами. Первая дщерь Изанами, блистательная и животворная Тенсё в виде солнца и до сих пор ежедневно приходит к своим потомкам встречать их утренние молитвы божественной чете своих создателей, а в лице последних — и верховнейшему Куно-токо-тадзи, Богу-творцу вселенной. Культ Ками требует от своих последователей только духовной и физической чистоты и празднования памяти Ками и собственных [103] своих, родовых предков. Для выполнения первого условия необходимо тщательно сберегать у себя огонь на очаге и чистую воду, как два очищающие начала, и ежедневно совершать утреннее и вечернее омовение; а для второго — участвовать, хотя бы раз в год, в процессии матсури в честь великих ками, которая всегда направляется к какому-либо посвященному им месту. Но следует заметить, что моление пред "кангами" никогда не обращается к самому Ками: молящиеся призывают его только для посредничества и предстательства за них пред богами.

Национальная религия Японии, при ее простоте и, так сказать, общедоступности, оказалась далеко не бесплодною. По справедливому замечанию одного из японологов (Э. Эмбера), "она создала народ, глубоко проникнутый патриотизмом, создала империю, не испытавшую никогда чужеземного ига, и правительство, которое и в наше время еще сохраняет полнейшую автономию в сношениях с сильнейшими державами двух частей света". Она создала, прибавим от себя незыблемый монархический самодержавный принцип, причем все революции мыслимы японцами только за него и в пользу его, но отнюдь не против, и в этом, конечно, сказывается великое государственное значение культа Ками, где микадо является в одно и то же время и наследственным императором, и наследственным первосвященником ¹.

Культ Ками не удержался однако во всей своей чистоте после введения в Японию буддизма, и главнейшею из причин, повлиявших на это, было отсутствие в культе жреческого сословия. Буддизм сразу пошел на компромисс и охотно ввел в число своих наалтарных украшений кангами, но зато исподволь стал вводить и в культ Ками разные рельефные изображения, в роде священного "коня [104] закона", корейских кома-ину, — полульвов-полуболонок, вазы-фимиамницы, колокол или связку бубенчиков над входом в миа для пробуждения и вызывания дзина (духа), наконец ввел даже идолов, под видом якобы тех же ками, только подвергшихся по смерти закону переселения душ и перевоплотившихся во святых подвижников буддийского культа. Поэтому в современной нам Японии более всего мы встречаем храмы смешанного синто-буддийского характера. Это смешение или соединение двух исповеданий получило даже название — Риобу-Синто, вследствие чего буддизм в Японии сделался преобладающею религией, и этому много помогло еще то обстоятельство, что сеогуны (неправильно называемые в Европе тайкунами) из чисто личных, политических видов всегда оказывали особенное покровительство буддизму.

Дайондзи расположен в прекрасной, живописной местности, на скате горы Гико-сан, издревле служащей местом последнего успокоения для многих поколений нагасакских жителей. А японские кладбища, надо заметить, вообще прелестны как по своей живописности, так и по силе элегично-поэтического впечатления, производимого ими на душу. По пути к главным воротам храмовой ограды вы встречаете несколько маленьких часовень и божничек, рядом с которыми стоит монастырская лавка, где бритоголовый бонза (монах или, вообще, священнослужитель) продает четки, ладонки, восковые и курительные свечи, облатки из рисового теста, освященные ленточки, образки и душеспасительные книжки. Священные врата главного входа изобильно украшены позолотой, красками и очень изящною резьбою по дереву. По бокам их в углубленных нишах стоят два идола, один из коих выкрашен красной, а другой синей (иногда зеленой) краской; первый отличается грозным выражением лица и не менее грозною позой, второй же более благосклонно приглашает вас войти под сеть священной ограды. Это Нио-ждины, небесные стражи, гении-хранители священного места; красный требует от вас приличия и грозит вам [105] гневом небесным, если вы входите с нечистыми помыслами и намерениями, а синий предлагает радушный прием каждому доброму буддисту. Внутри ограды — роскошные старорослые деревья, преимущественно кедры, сосны, криптотерии и японский клен; тут же находите вы ряды массивных фонарей, выточенных из гранита, и изображения корейских кома-ину на гранитных цоколях. В стороне построена колокольня. Колокола здесь имеют форму римской первосвященнической пары, и ударяют в них посредством била, горизонтально подвешенного на двух веревках и действующего подобно тарану. Звон, густой и протяжный, особенно в вечерние часы, совершенно напоминает наш великопостный, — так и кажется порой, будто здесь неподалеку где-нибудь затаился в густых рощах наш православный монастырь и зовет доброго обывателя к вечерне. В буддийских монастырях и храмах в известные часы дня и ночи делают особо положенное для каждого раза число ударов в колокол. У подножия каменной лестницы, ведущей к главному порталу храма, как у буддистов, так и у последователей Синто, всегда стоят, под навесами двух легких павильонов, два водоема, высеченные из камня, а над ними развешаны рядами небольшие разноцветные и узорчатые полотенца с какими-то письменными знаками. Такие водоемы иногда делаются и из бронзы, и хотя наиболее распространенная их форма есть подобие четырехугольного продолговатого саркофага, но это далеко не безусловно: нередко они встречаются и в виде раковины, лохани, чаши или купели. Каждый входящий во храм буддист обязан зачерпнуть в одном из них горсть освященной воды, окропить себе ею лицо, темя, глаза и омыть уста и руки. Этот обряд, имеющий здесь очистительное значение, сходен по внешности с подобным же обыкновением у католиков, да и самые водоемы весьма напоминают мне каменные "кошстельницы" в притворах польских костелов. Места для храмов вообще, а для буддийских — в особенности, выбираются в Японии среди рощ, так чтобы все вокруг — и природа, и искусные постройки — было хорошо, красиво, уютно и все вместе исполнено гармонической тишины и безмятежно ясного спокойствия. Здесь все как будто говорит вам: "приди и забудься под этою тенью от всяческих злоб и треволнений земной юдоли, углубись в свою душу и [106] предвкуси, хотя бы в легчайшем намеке, тень блаженства нирваны.

Обыкновенный тип японо-буддийских храмов является в виде четырехстороннего одноэтажного здания на деревянном, иногда на каменном (бетоновом) фундаменте, окруженного широкою галлереей-верандой. Деревянный фундамент отличается довольно сложною системой красиво расположенных подпор и раскосов и приподнимается на два, иногда на три аршина от поверхности почвы. Вдоль наружных краев открытой галлереи высятся деревянные колонны, поддерживающие массивную черепичную или гонтовую крышу, которая как бы нахлобучивает собою все здание. Высота такой крыши от ее нижних карнизов до верхнего гребня нередко равняется высоте всего остального здания. В нагасакском Дайондзи кровля хотя и массивна, но не так высока; сложенная из серой цилиндрической черепицы с разными украшениями, она широко покрывает своими выгнутыми скатами и приподнятыми выступами все здание, но в общем нисколько не давит его, — напротив, все это одно с другим очень гармонирует, сохраняя как в целом, так и в деталях вполне самобытный тип и художественно выработанный стиль, полный своеобразной красоты, какой нигде, кроме Японии, не встретишь. Точно то же и в токийском Асакса-тера или Киприусане, хотя в последнем высота кровли равняется одной трети высоты всего здания. Но далеко нельзя сказать того же о нагасакском Сигаси-Хонгандзи, где непомерно высокая кровля производит именно давящее впечатление. Если храм стоит в полугоре, да если еще нижние части его фасада скрыты кустами и деревьями, через что скрадывается непропорциональность подобной кровли относительно остального, то издали такая крыша покажется вам и оригинальной, и красивой; но раз вы охватываете глазом весь фасад храма, в полной его совокупности, — тотчас же красота подавляется массивностью, и остается разве одна оригинальность. Но такой характер постройки держится в силу традиции; отступления встречаются только в деталях да в орнаменте. И вот что замечательно: хотя тот же общий тип сохраняется и в небольших кумирнях, но тут эти кровли уже не делают такого давящего впечатления и даже не мешают красот общего рисунка кумирни или храмика. Вся сила, значит, в размерах и в уменье [107] тонко уловить пределы пропорциональности, как уловлены они в Киприусане, Дайондзи и в большинстве других храмов Японии. Внешняя галлерея Сигаси-Хонгандзи достаточно просторна и широка, так что с нее можно без затруднения разглядывать верхние орнаменты наружных стен храма; она окружена особою деревянною балюстрадой, проложенной между пассивными высокими колоннами из дерева ксаки (в роде дуба), поддерживающими края широких полей кровли. Слой гонта, составляющий толщину этой кровли, равняется, по крайней мере, одному аршину и, будучи срезан очень ровно и гладко в вертикальном направлении, он составляет собою бордюр полей кровли, под которым находится фриз в виде горизонтально положенных поперечными рядами брусьев, украшенных резьбою и составляющих потолок внешней галлереи. Верхняя часть наружных стен храма покрыта резьбой и горельефными изображениями разных святых и подвижников буддизма. Внутри храм разделяется на три продольные и три поперечные части или отдела. Продольное деление образуется посредством анфилады массивных деревянных колонн, направляющихся двумя рядами от главного входа к главному алтарю. Колонны эти из цельного дерева, высотою в 35 футов каждая, поддерживают массивный резной и разукрашенный позолотою потолок, но не упираются в него непосредственно, а подпирают собою поперечные балки, в 52 фута длины каждая, вытесанные из цельного дерева и покрытые резьбою. Таким образом, ширина каждой из трех продольных частей храма равняется 52 футам. Восемь больших люстр-фонарей спускаются с потолка между колоннами и в вечернюю пору дают храму если не вполне достаточное, за то мистически-таинственное освещение. Поперечное деление, как я сказал уже, состоит тоже из трех частей: первая, в которую вступаешь прямо из-под главного портала, обширнее остальных и образует собою правильный четырехугольник, почти квадрат; на стенах никаких украшений, кроме резных карнизов; пол покрыт превосходными цыновками. Эта часть храма предназначается для главной массы молящихся, и если стены ее лишены образов и небольших киотов с разными статуями рохонов (буддийских святых, учеников Будды), то это вовсе не случайность, — напротив, это устроено с тою целью, чтобы внимание посетителя не дробилось на [108] ближайших к нему мелочах, а всецело устремлялось бы вперед, вдоль и сосредоточивалось на главной части большого алтаря, где из таинственного сумрака выступает сияющая в золотых лучах запрестольная статуя Будды.

Третья или алтарная часть возвышается на одну ступень над двумя остальными частями. Отступя несколько вглубь от этой ступени, идет поперег храма фронт из двенадцати больших, равной величины, колонн, между которыми устроено девять врат, — по три против каждого престола, а престолов три: один в середине главный, и два по бокам его, справа и слева меньшие. Трое врат, соответствующих главному престолу, сделаны несколько больше и выше против остальных, и кроме того, средние врата, приходящиеся непосредственно против каждого из трех престолов, тоже несколько выше своих боковых врат. Таким образом, в главном или срединном трехвратии средние, то есть самые главные врата выходят больше и выше всех остальных. Все врата распахиваются на две створы, а створы решетчатые, позолоченные, с ажурною резьбою. Верхнее пространство между колоннами , потолком и вратами забрано сплошными перегородками, доходящими вплоть до потолка и представляющими ряд изображений, исполненных горельефною резьбою по дереву. Изображения эти раззолочены и расписаны красками; над [109] срединным трехвратием на них представлены среди золотых облаков, цветов и листьев молящиеся духи небесные, в образе женщин, а над боковыми трехвратиями — драконы и священные птицы. Кроме того, над средними воротами главного трехвратия рельефно представлена парящая мифическая птица Фоо, — нечто в роде павлина или нашей сказочной жар-птицы. Она вся сплошь позолочена.

Между верхнею ступенькой алтарного возвышения и нижним ореолом ниши пред статуей Будды, возвышаясь уступом один над другим, стоят два продлинноватые престола, из коих верхний несколько короче и на половину ниже нижнего; оба покрыты парчевыми и шелковыми пеленами и [110] украшены бронзовыми и фарфоровыми вазами, бронзовыми курильницами, жертвенницами и жертвенными сосудами, между которыми необходимо находится и чайник с надлежащим прибором. Из двух ближайших к идолу бронзовых ваз исходят; ветви, листья и цветы лотоса и павоя, сделанные из бронзы же, а в остальных вазах (фарфоровых) стоят букеты живых цветов и ветви сливы, груши, персика и вишни, покрытые белыми и розовыми бутонами. Тут же, на алтаре, по обе стороны ниши, теплятся лампадки, заключенные в небольшие четырехсторонние фонари с раструбом кверху, и горит пара больших толстых восковых свечей в высоких шандалах. Свечи эти делаются из растительного воску, разные цветы и травы нарисованы на них красками и золотом, вместе с изображениями в медальонах, окаймленных цветочными гирляндами.

Над главными входными дверьми храма, украшенными по [111] темному лаку бронзовыми розетками и скобами, среди всевозможных завитков разной японской орнаментовки, блещущей лаком, красками и позолотой, висит изображение, представляющее на матово-золотом фоне "деву Авани", матерь Будды, которая изображена восседающею на пышно развернувшейся цветочной чашечке лотоса. Она поддерживает младенца Будду. Почти подобное изображение я уже видел однажды на фронтоне буддийской пагоды в Сингапуре, только там оно было лепное, а не живописное, и руки Авани на том изображении приподняты на высоту ее лика и обращены ладонями наружу. По объяснению бонзы, изображение это знаменует первое появление в мир Хотоке-сама или Сьяка-муни (то-есть Сакья-муни, сиречь Будды), "зачатого во чреве Авани от луча Вечной Премудрости и рожденного ею безболезненно".

Бонза-путеводитель любезно предложил нам снять и оставить у входа нашу обувь, после чего мы были введены им чрез одну из боковых дверей во внутрь храма. Досчатый пол его, превосходно вылощенный и даже лакированный, был покрыт толстыми, эластично мягкими цыновками отменной чистоты и замечательно изящной выделки. Два ряда резных деревянных лакированных колонн, точно так же как и в нагойском Сигаси-Хонгандзи, разделяют внутренность храма на три продольные части, из коих однако средняя здесь значительно шире боковых. Но алтарная часть в Дайондзи отделяется только двухступенчатым возвышением и невысокою балюстрадой: ни трехвратий, ничего подобного в этом храме нет. Главный алтарь находится в глубине среднего отдела. Обстановку его составляют: роскошнейшей чеканной отделки большой бронзовый жертвенник, в виде пузатой вазы-кубышки с продлинноватыми, приподнятыми кверху ручками китайского типа; бронзовые же, чеканные и инкрустированные серебром и золотом, курильницы, наполненные совершенно белым пеплом, куда втыкаются целыми связками курительные жертвенные свечи; высокие канделябры для больших восковых свечей, разветвляющиеся в виде листьев и цветков павоя; бронзовые и фарфоровые вазы для освященной воды и цветочных букетов, большой хибач (жаровня), где под слоем пепла всегда тлеет уголь, знаменующий собою очистительный огонь неугасимого очага. Затем идут более мелкие вещи: бронзовые ручные кадильницы в роде наших старообрядческих, только более [112] изящной и тонкой отделки, бумажные и волосяные кропила (из белого конского волоса), чайники, сосудики и блюдца, куда наливается саки (японское вино) и насыпается сухой рис, поставляемые на алтарь в жертву Будде. Все эти предметы симметрично и красиво наполняют столешницу и ступени престола, блещущего резьбой и покрытого парчевыми пеленами, а поверх их белым тонким кружевом. Передний план солеи, пред алтарем, так же как и в Снгаси, занят музыкальными инструментами, употребляемыми при буддийском богослужении и "колесом закона" (по-японски ринсоо). Этот последний инструмент — род барабана, вращающегося на внутренней оси и наполненного свитками книг "благого закона" и буддийского ритуала. Так как всякий добрый буддист обязан ежедневно "обернуть колесо закона", то-есть прочитать все "буддийские книги", что физически невозможно, то остроумие бонзов придумало ринсоо, на котором метафорическая формула законодателя применяется в самом буквальном смысле: стоит только повернуть барабан вокруг его оси, — и колесо закона оборочено, а это-де равносильно его прочтению и достигается за маленькую лепту в пользу храма. Таким образом, ринсоо является одною из постоянных доходных статей храмовых служителей.

Над главным алтарем, в таинственной и сумрачной глубине особой ниши, помещается позолоченная статуя Будды, сидящего на лотосе и благословляющего мир. Размеры ее в полтора человеческих роста. Блистающий ореол, в виде лучистого венчика, окружает голову идола, во лбу которого светится крупный алмаз, заменяющий тот небольшой клок седых волос, что в действительности, по преданию, рос у Сакья-муни на этом самом месте и в то же время служащий символом блистательно светлых, чистых и высоких дум учителя и проповедника "благого закона". Выражение лица и самая поза идола с поджатыми под себя ногами, и жест его благословляющей руки исполнены благости и созерцательного самопогружения в абсолютный покой нирваны. Пред ним в особых канделябрах горят ряды восковых свечей, и их красноватый, колеблющийся в струях курений свет еще более увеличивает эффект всей обстановки алтаря и в особенности самого Будды. Идол открылся пред нами не сразу; в начале мы было его и не заметили, пока бонза, остановив нас пред алтарем, не прошел сам вперед, [113] чтобы раскрыть створки большого киота, снаружи покрытого черным лаком, а внутри позолоченного. Но и тут мы не знали еще, в чем дело, так как статуя оставалась сокрытою под парчевою серебристо-голубою завесой, всегда закрывающей ее в обыкновенное вне-служебное время. Лик Будды открывался пред нами постепенно, по мере того, как бонза медлительно-плавным движением отдергивал шелковый снур завесы. Тут же, у подножия алтаря, справа, заметил я и небольшой колокольчик с деревянною ручкой, прикрепленный на цепочке к полу. По объяснению нашего путеводителя, в этот колокольчик звонит бонза-служка в известные моменты богослужения.

Отсюда мы прошли в часть храма позади главного алтаря. На исподней стороне киота, в коем помещается описанная статуя Будды, висит большое древнее изображение, нарисованное отчасти акварельными, отчасти клеевыми красками на широком шелковом полотнище. Когда проводник открыл и осветил его пред нами, я увидел группу облаков, нарисованных по середине образа, и разделяющих его на две части, из коих в центре верхней изображен Будда с распущенными и вьющимися по плечам волосами; на лице его тонкие усы и небольшая бородка; обнаженный торс на половину прикрыть пурпуровою мантией, складки коей, ниспадая с левого плеча, сплошь закрывают его поджатые под себя ноги. Правая рука приподнята, и пальцы ее сложены для благословения таким образом, что указательный и средний обращены вверх, безыменный несколько нагнут над большим, а этот последний соприкасается с нагнутым же мизинцем. Голова окружена золотым венчиком. По обе стороны от Будды, тоже на облаках, но несколько ниже, помещены две поясные фигуры, задрапированные в ризы с широкими рукавами. Лысые головы их, с благоговейно умиленными лицами, тоже окружены венчиками и обращены в сторону Будды; руки молитвенно сложены ладонь с ладонью и палец с пальцем. Под облаком, в нижней части [114] образа, с правой стороны лежит белый слон, а с левой корейский лев Кома-ину. Оба животные преклонили свои колени и покорно согнули головы; на обоих облокотились в полулежачем положении две женщины с распущенными по плечам волосами и с ореолами-венчиками вокруг головы. Из них правая, что оперлась на слона, держит в руке стебель с цветами белой лилии, а левая представлена с развернутым бумажным свитком, указывая на нем какое-то изречение. Бонза объяснил — нам, что это изображение — древняя копия с индийского оригинала и что представлены на нем: Хатоке-сама (то-есть Будда), сидящий на небесном своем престоле между двух роконов, Анана и Кошу, ближайших и любимейших своих первых учеников; женщина с лилиями изображает Авани, матерь Будды; белый слон — тот самый священный Дарма-Сурия, который принес ее на себе на гору Самонта-Кунта (Адамов пик на Цейлоне), где она разрешилась от бремени младенцем Буддой; женщина со свитком — Сеннин, первая из числа обращенных Буддою последовательниц и проповедниц "благого закона" между женами.

Вдоль задней стены храма идет целый ряд отдельных алтарей, из коих каждый посвящен какому-либо подвижнику или гению буддийского культа. Живописное или резное из дерева и раскрашенное изображение такого гения всегда находится тут же, в особой нише, задернутое парчевою завесой. Эти алтари — довольно близкое подобие католических побочных алтарей, какие вы можете встретить в любом костеле. Некоторые из запрестольных статуй, с эмальированными "живыми" глазами и с очень живо раскрашенными бритыми лицами и головами, одеты в бумажные и шелковые ткани, а иные облечены в темные, как бы монашеские костюмы, причем подпоясаны вервием и держат в пальцах четки. Руки этих статуй большею частию сложены ладонями крестообразно на груди, совершенно так же, как на традиционно-католических изображениях. Словом, в этом буддийском храме, куда я попал еще в первый раз в жизни (здесь было начало моего знакомства с буддизмом), меня почти на каждом шагу поражали то близкое подобие, то тождественность многих предметов обстановки с таковыми же предметами, в особенности католической церкви. При этом мне невольно [115] вспомнилось вычитанное у Эме Эмбера сведение, что когда в 1549 году на острове Кью-сю поселилась первая иезуитская миссия под управлением самого св. Франциска-Ксаверия, то миссионеры нашли здесь столько учреждений, обрядов и предметов поклонения, почти совершенно сходных с теми, какие они привезли сюда, что ими овладело изумление, а потом священный ужас. Не принимая во внимание древность буддизма, они объявили, что эта религия не может быть ничем иным, как дьявольскою переделкой истинной церкви.

Из главного храма нас провели небольшим коридорчиком в особый придел, посвященный памяти умерших. Здесь, у задней стены, во всю ширину этой часовни поставлен большой, длинный стол, от которого пологими ступенями идут вверх почти до потолка такой же длины полки, сплошь заставленные снизу до верху рядами небольших двустворчатых киотиков. Эти последние сделаны все из дорогих сортов дерева, снаружи наведены черным японским лаком, а внутри вызолочены и заключают в себе разные священные изображения, чрезвычайно тонкой работы, из слоновой кости, бронзы, серебра, а более всего из дерева. Тут встречаете вы и лик Будды, и деву Авани, и Цинму, и Изанаги с Изанами, и богиню Тенсё, и богиню Бентен, и множество других представителей синто-буддийского пантеона. Пред каждым киотиком непременно помещается по одной или по две и более продолговатых черных или вызолоченных дощечек в роде скрижалей, утвержденных стоймя на особых постаментиках, а в верхней части своей либо просто скругленных, либо украшенных особым позолоченным орнаментом в роде кровельки. На этих скрижальцах золотыми по черному, либо черными литерами по золотому полю написаны посмертные имена усопших лиц, в память коих родственники их или наследники пожелали поставить здесь киотик с изображением духа, который патронировал покойного при жизни. По большей части, и самые эти киотики составляли прежде собственность этих умерших лиц. Такое обыкновение необходимо сопровождается известным денежным вкладом в пользу храма, и вызывается оно тем, что тут ежедневно совершаются бонзами общие заупокойные молитвы, в коих упоминаются, записанные в особые списки, имена усопших лиц, в память которых сделаны подобные пожертвования. Пред [116] многими киотиками, кроме дощечек, стоят еще на миниатюрных столиках бронзовые или фарфоровые чашечки, наполненные рисом.

Около минуты спустя к нам вышел пожилой бритоголовый человек среднего роста и довольно плотного сложения, с очень умным и симпатичным выражением лица. [117] Оприветствовав нас троекратным поклоном, который проделывался со сложенными у коленей руками, хозяин предложил нам садиться, указав на стулья, а сам присел на корточки на цыновке. Это и был главный бонза.

И удалясь за ширму в смежную комнату, он вскоре вынес оттуда продолговатый деревянный ящичек, в котором лежал свиток с акварельным изображением на шелку, приклеенный нижним концом своим к деревянной цилиндрической скалке. Благоговейно подняв его [118] обеими руками до высоты своего темени, ов вручил его мне со всею любезностью, какая свойственна одним только Японцам.

На этом небольшом рисунке святейший Будда изображен с светло-синими волосами ² стоящим на престоле в роде пьедестала, увенчанном зеленою чашечкой лотоса и покрытом в центре голубым ковриком. Одет он в золотой хитон, ниспадающий за пяты (употребляю, как и раньше, слово хитон, потому что оно ближе всего дает понятие о роде и виде сего одеяния), с грудью открытою по чрево; на плечи накинута длинная мантия, ниспадающая так же, как и хитон, широкими длинными складками, с тою только разницей, что последний образует по сторонам ступней Будды как бы небольшой шлейф, а первая доходит лишь до конца икр. Правая рука учителя поднята для благословенья, персты ее сложены уже описанным образом; левая опущена вниз и несколько изогнута; ладонь ее обращена наружу, а персты сложены таким образом, что конец указательного соприкасается с концом большого, средний с безыменным сложены вместе и несколько вытянуты, мизинец же отклонен в правую сторону. По обе стороны Будды, на меньших пьедесталах, но тоже с зелеными чашками лотоса и голубыми ковриками в центре, стоят два пожилые бритоголовые рокона, Анан и Кошу; темя обеих этих фигур приходится на высоте несколько выше локтевого сгиба Будды; ладони и персты у обоих роконов вытянуты и молитвенно вплотную сложены перед грудью; лица их обращены в сторону учителя, но взоры благоговейно потуплены. Тот и другой задрапированы в широкие хламиды, из-под которых около запястий рук видны концы широких белых рукавов, а у ступней — нижние полы хитонов. У того и другого на левой руке надеты четки. Одежда, как и самое тело [119] Будды, вместе с лицом, окрашены в матово-золотистый цвет, — разница только в оттенке; на роконах же одежда сделана черного цвета (слабоватым раствором туши); но у левого рокона (Кошу) с середины туловища до пят этот цвет сливчато переходит в матово-золотистый, как у Будды. Лица же, руки и ступни у них обыкновенного телесного цвета. Головы у всех трех фигур окружены ярко-зелеными венчиками с тоненькими золотыми каёмками, а над головою Будды, в верхней части, помещено изображение священного балдахина, разрисованное яркими красками, которое на первый взгляд, пока не всмотришься, кажется вам не то парящею птицей, не то каким-то существом с распростертыми руками. Но что всего замечательнее в рисунке со стороны художественного стиля, это что все контуры складок на одеждах сделаны тонкими штрихами золотом яркого колера, совершенно в том же роде, как нередко встречаем мы на иконах византийского стиля и в нашем древнем письме так называемой Строгановской школы. Техника тут, конечно, другая, но идея та же.

— Нет, это так должно, отвечал он: — это цвет, присвоенный древним обычаем нашей религии костюму главного бонзы. А разве у вас то же? [120]

— Буддизм (буккьйо) древнее, сказал он: — буддизм если что и заимствовал, то разве только из брамаизма, который еще древнее и из которого вытек самый буддизм...³

И он пригласил нас полюбоваться картинами, целый ряд которых бонза-послушник успел уже развернуть и разложить на цыновках. Между этими рисунками один в особенности остановил на себе мое внимание. Посредине [121] четырехугольного шелкового полотнища коричневого цвета, значительно уже выцветшего от времени, обчерчен медальон круглой формы и в нем эскизно набросаны голова и торс старика. Резкие черты худощавого лица несомненно индийского типа, орлиный нос и огненный взгляд из-под густых нависших бровей, всклоченные волоса и волнистая борода, с которою сливаются длинные усы; худощавая мускулистая рука, высунувшаяся из-под накинутой на плечо драпировки, — все это, сделанное одною тушью, было так экспрессивно и набросано такими смелыми, бойкими ударами небрежно свободной кисти, что такому эскизу, конечно, мог бы позавидовать не один и из европейских художников.

Долго смотрел я на портрет Бодди-Дармы и никогда, кажется, не позабуду характерных выразительных черт этого вдохновенного аскетического лица, этой всклоченной [122] головы, этого огнем палящего взгляда, — до такой степени они врезались мне в память!.. Существовало же, значит, здесь, на крайнем Востоке, и в дни очень отдаленные от нашего времени, настоящее искусство, помимо неподвижных, замкнутых в известном цикле и строго условных форм религиозной живописи. Эскизы головы Бодди-Дарма — явное тому доказательство.

В числе прочих изображений, нам были показаны портреты двух японских бонз с венчиками вокруг головы. Каждый из них представлен с развернутым свитком в приподнятой левой руке, на который указывает перстом правой. На обоих свитках начертаны знаки японской азбуки. По объяснению главного бонзы это точные портреты святых бонз Кибико и Кокаи, оказавших японскому народу незабвенную услугу изобретением для него звуковой азбуки. По этому поводу нам было рассказано вот что: буддизм занесен в Японию из Кореи ⁴, а вместе с ним была воспринята и символическая китайская система письма, которая по своей крайней трудности могла быть достоянием только немногих ученых обществ; масса же не только народа, но и высших классов оставалась вполне безграмотною. Тогда одному ученому монаху из братства Юото, по имени Кибико, явилась благая мысль упростить символическую систему, заменив ее сорока-семью постоянными (то-есть неподверженными изменению, подобно китайским, в связи с комбинациями разных понятий) знаками частию звукового, частию символического значения. Эта азбука названа Катаканой и употребляется учеными, в особенности для подстрочных толкований, заметок и т. п. Затем, во второй половине VIII столетия нашей яры, бонза Кокаи ⁵ еще более упростил Катакану, придав ей исключительно звуковой характер (по слогам), а самым знакам простейшее удобоусвояемое скорописное начертание. Эта последняя система, под именем Гираканы, весьма скоро сделалась достоянием всего народа, даже женщин, и употребляется до сих пор в сношениях повседневной жизни и в произведениях не только легкой литературы (каковы романы, поэмы, комедии и т. п.) и легкой журналистики, но в [123] последнее время даже и в научных сочинениях, предназначаемых в популярном изложении для обыкновенной публики. При помощи Гираканы, например, переведен и издан на японском языке весь Дарвин. Бонзы тоже широко воспользовались ею для изложения своих проповедей, молитвенников и проч. Она же в употреблении и у христианских миссионеров, и вообще, благодаря ей, японский язык, литература и история сделались доступны не только некоторым европейским ученым, но и просто значительному числу европейцев, постоянно проживающих в Японии. Некоторые из наших морских офицеров прекрасно читают и пишут по-японски, уверяя, что Гиракана нисколько не труднее любой европейской азбуки. Благодаря ей же, вся Япония давно уже почти поголовно грамотна, не исключая и женщин, так как каждая городская и сельская община обязательно имеет свою начальную школу ⁶. Память бонзы Кокаи высоко чтится во всей Японии. Вместе со своим предшественником Кибико, он сопричтен к циклу святых буддийского пантеона и под именем Кобо-дайдзи, то-есть великого учителя веры, пользуется даже больше, чем Кибико, молитвенным поклонением и почестями, как истинный просветитель Японии. Изображение его обязательно имеется в каждой школе. Таким образом, хотя бы только в этом отношении буддизм принес стране существенную пользу.

Буддийское духовенство разделяется на светское и монашествующее. Первое не лишено права вступать в брак и живет семейно, обыкновенною гражданскою жизнью, при своих храмах, отправляя требы своего прихода, что и служит ему главнейшим ресурсом для существования; второе же уединяется в особые монастыри, где условия жизни строго ограничены известными уставами, которые, впрочем, не везде одинаковы: в одних братствах суровее, в других слабее. Японское монашенство имеет множество братств, из коих каждое поставляет себе какую-либо особую богоугодную цель и особый род подвижничества для достижения [124] спасения своей души от дальнейших низменных или нечистых перевоплощений. В прежнее время монастыри в Японии владели большими землями; но во второй половине XVI столетия сёгун Гиде-Йоси объявил эти земли государственною собственностью, которая, с разрешения правительства, может быть отдаваема монастырям только в безвозмездное пользование, в той мере, какая необходима для пропитания монашествующей братии; но ни отчуждать, ни продавать, ни приобретать себе новые земли монастыри с тех пор уже не имеют права. О характере монастырской жизни я могу сообщить кое-что из своих личных наблюдений в нагойском монастыре Сигаси-Хонгандзи.

Высокая каменная стена окружает этот монастырь правильным четырехугольником. Из-за ее гребня местами свешиваются пышные побеги ползучих растений, а выше выглядывают купы роскошных древних деревьев, простирая свои длинные могучие ветви, словно благословляющие длани, за черту этой каменной ограды, где отдыхают, пользуясь их тенью и в знойное, и в дождливое время, многочисленные пилигримы. Мы подъехали к одним из ворот, у которых стояли друг против друга две ятки под цыновочными навесами; в одной бонза торговал четками, амулетами и т. п., а в другой разными дешевыми сластями. От этих ворот, уже внутри монастырской ограды, тянется вдоль первого двора широкая аллея старорослых тенистых деревьев, над которыми в жаркую пору располагаются на отдых поклонники, стекающиеся сюда из разных отдаленных мест Японии. Вдоль этой аллеи с одной стороны идет ряд лавок, пристроенных извнутри к стене внешней ограды. Эти лавки, составляя собственность монастыря, отдаются в наем приезжим торговцам на время храмовых празднеств, когда здесь устраивается большая ярмарка; в остальное же время они большею частию пусты и заперты; только в некоторых заметил я торговлю предметами, в роде изображений на бумажных свитках, статуэток Будды и разных святых, алтариков, молитв, поминальных скрижалец, жертвенно-курительных и восковых свечей и т. п. Одна лавочка торговала соломенною обувью для пилигримов, другая — тыквенными баклагами для воды, какие обыкновенно носят при бедре всевозможные странники и паломники на пространстве всей Азии — мусульманской, индийской, [126] китайской и японской. Третья лавочка завесилась вся готовым платьем, тоже для странствующих поклонников; четвертая совмещала в себе чайный дом и съестную.

ВС. КРЕСТОВСКИЙ.

(До след. №).

Комментарии