КНОРРИНГ Ф.

ИЗ АМЕРИКИ В ЯПОНИЮ

Окончание.

IV

(См. выше: янв., стр. 171,).

Иокогама. — Токио. — Кобе. — Японское Средиземное море.

Итак — возвращаюсь к плаванию нашему четыре года спустя на “Gaelic" — перед нами открылись берега Японии. Кстати, в это самое время рассеялся туман; мы любуемся чудной панорамой солнечного заката за высочайшей в Японии и очень красивой снежной вершиной Фуджи-Яма. Это — любимая гора японцев, совершенно правильной конической формы, и изображаемая ими на всех пейзажах. Народ не может обойтись без легенд, и про Фуджи-Яму сложилась такая легенда, будто она образовалась за одну ночь и так тихо, что этого никто не заметил.

Море было гладко, как зеркало. Из безбрежного океана мы входим в архипелаг; кругозор наш постепенно замыкается. Стоя на левом борту парохода, мы любуемся многочисленной рыбацкой флотилией, за много миль от берега выехавшей в море. С правого борта зовут посмотреть на действующий вулкан, величественно и высоко дымящий.

Чем дальше углубляемся мы в архипелаг, чем ближе [552] подходим к японским берегам, тем более пейзаж становится специально японским. И происходит это не столько от типа и характера жителей, построек и вообще культуры края, сколько от самой природы. Для европейского глаза, особенно после широкого размаха американской природы, есть что-то миниатюрное в природе Японии. Mне кажется, что природу Японии можно яснее всего представить себе, если решить в воображении следующую задачу. Возьмите знакомую вам местность со средней величины холмами и озерами и представьте себе, что, сохраняя все высоты земной поверхности и все глубины озер, вы сжали всю страну так, что все горизонтальные расстояния уменьшились раз в десять. Получатся очень крутые уклоны горок и холмов. Благодаря климату Японии, крутизна уклонов не мешает им быть обросшими сплошь чудной густой и очень темной растительностью. Сделайте тот же маленький опыт со Швейцарией, и вы получите горную часть о. Ниппона, мимо которой и совсем вблизи которой мы плывем теперь. Совершенно свободно мы видим несколько планов горных отрогов, расставленных, подобно театральным кулисам, один за другим. Путь нашего парохода вьется между островками в скалами; поэтому красивые пейзажи бегут перед нами как в панораме, но поэтому же и пароход идет уменьшенным ходом. Близость остановки улучшает душевное состояние пассажиров, и по отдаче якоря около семи часов вечера в иокогамской бухте началось трогательное прощание продолжающих плавание с остающимися в Иокогаме. Смешна эта черта морских путешествий. Сначала все дичатся, но стараются быть вместе, рассматривают, разглядывают друг друга. Затем познакомились, беседуют, играют держатся толпой, пока не начнут взаимно надоедать. Под конец переезда видимо избегают друг друга, спорт забыт, рояль закрыт; натуры непосредственные при этом перепиваются и переругиваются. При расставании же все дружески прощаются между собой и радуются при случайных затем встречах.

Паровой баркас, лавируя между огнями стоящих на рейде судов, доставляет нас на плохо освещенную пристань, откуда, после таможенного осмотра, нас везут дженерикши в “Grand Hotel". Мы в “сезоне" в Иокогаме, — поэтому в “Grand Hotel" не находится свободного номера, и мы переезжаем в “Occidental and Oriental Hotel". Тут тоже нет свободных номеров, но хозяин гостиницы входит в наше бедственное положение и предлагает нам переночевать в читальне, но не раньше [553] 11-ти часов и при условии, что мы освободим комнату завтра к 10 часам утра. Нечего делать — соглашаемся; в ожидании 11 часов, едем в театр по улицам, освещенным бумажными фонариками в наполненным толпой японцев. Среди хаоса звуков шумной толпы как основной мотив слышится непрерывное шлепанье деревянных сандалей по каменной мостовой. Замысловатые для непривычного глаза, артистические прически женщин невполне соответствуют значительной небрежности мужских туалетов, весьма, впрочем, естественной в виду климатических условий теплого вечера. Изредка мелькают в толпе совсем обнаженные торсы.

В театре мы застали конец какой-то японской комедии, сыгранной настолько реально и хорошо, что мы с интересом следили за развитием хода пьесы. По окончании действия, мы собрались было уходить, но сидевшая сзади нас японка по собственной инициативе взяла на себя труд объяснить нам, при помощи мимики и веера, что сейчас будет последний акт и притом, по ее мнению, самый интересный. По вынутым мною часам она указала, что антракт продлится не больше четверти часа. Мы послушались и остались на своих местах. Публика, сидящая во время представлены на полу на корточках, во время антрактов ложится на пол, покрытый бамбуковыми циновками. Прямо перед нами сидели два японских джентльмена, весь костюм которых состоял из узкой повязки, заменяющей европейские панталоны, из коротких белых матерчатых носков своеобразной формы, на манер рукавиц, с выделенным большим пальцем для держания сандалий, и из киримоно, повязанного кушаком. И по покрою, и по материи киримоно напоминает пестрядинные халаты, в которые когда-то ремесленники одевали своих подмастерьев. В руках — веер, сандалии оставлены при входе в театр, на голове — природная, остриженная бобром, шапка черных жестких волос. В виду жары, киримоно раздвинут на груди, а полы подоткнуты за пояс, оставляя на виду обнаженные ноги. Один из этих джентльменов ложится спиной кверху, облокачивается на левую руку, правой рукой обмахивается веером и, высоко задрав ноги, болтает ими в воздухе и постукивает пяткой о пятку в такт движению веера. Его собеседник проделывает то же, но лежа на спине.

Перед началом действия раздается удар в пол. Зрители встают с пола и садятся на корточки. Действие открывается арестом героя пьесы. Выход актеров по японскому [554] обычаю происходит через весь партер со стороны, противоположной сцене. При входе героя в театральный зал, на него набрасываются актеры, изображающие полицейских, и тащат его в “участок", изображенный на сцене. Но до сцены герой пьесы вступает в борьбу с полицейскими и ведет ее столь реально, что одно время мне казалось, что дерутся зрители. Драка достигает апогея по прибытии актеров на сцену и разворачивается в головокружительные акробатические упражнения, во время которых полицейские летали на воздух с двойными и тройными сальто-мортале. Тем не менее, комедия кончается победой полиции над героем. Порок наказан, и театр пустеет при одобрительных “кхэ, кхэ" зрителей. При выходе из театра отбирают билеты. Я вступаю в коммерческую сделку и после небольших переговоров делаюсь обладателем входного в японский театр билета: это — полудюймовой толщины дощечка, длиной в пять вершков, шириной в вершок, покрытая японскими надписями, сделанными тушью от руки.

В отель мы вернулись другой дорогой, пересекая квартал чайных домов. По обеим сторонам длинной улицы стоят двух- и трехэтажные дома, напоминающие гигантские курятники, благодаря решетчатым деревянным стенам нижних этажей. В верхних этажах решетки затянуты бумагой; оттуда слышны уныло-дикие звуки японской музыки. Решетчатые стены нижних этажей ничем не заставлены, и за решетками, лицом к улице, неподвижно и молча сидят на корточках “красавицы" с наболенными лицами, с застывшим взглядом, методически обмахивающиеся веером. В каждом доме — особые цвета платьев. И таких домов сплошь сотни, и таких красавиц — десятки тысяч. Прогулка по этой улице вечером во время выставки живых кукол, очевидно, входит в обязательную программу туриста: наши дженерикши по своей инициативе провезли нас мимо чайных домов и, приостанавливаясь против некоторых, не без национальной гордости обращали наше внимание на роскошные туалеты и иллюминации.

В столицу Японии — Токио — мы отправились из Иокогамы по железной дороге. Странное впечатление произвела на нас первая виденная нами японская железная дорога: ширина колеи на треть меньше нашей, вагончики миниатюрные, пассажиры — тоже, кондуктора, кассиры, машинисты — тоже. В этой обстановке европейцы среднего роста чувствуют себя великанами: мы едва помещаемся на скамьях и чуть не стукаемся головами о притолоки вагонных дверей. В поезде — три класса вагонов. [555] За билет первого класса берут 81 цент (около 80 коп.), за что везут довольно быстро в течение около часа. В один с нами вагон, кроме нескольких европейцев с дамами и нескольких японцев, одетых по-европейски, сел японец в национальном костюме, так же облегченном, как описанный выше костюм театральных зрителей. Войдя в вагон, этот пассажир чинно уселся на скамье, оставив по-европейски ноги опущенными на пол; затем, очевидно, под влиянием духоты в вагоне он раздвинул киримоно на груди, потом подоткнул под себя полы киримоно и стал обмахивать веером колени; наконец, решительно отказавшись от стеснительных европейских манер, подтянул под себя ноги и уселся на пятках на диване.

До отхода поезда трудно разговаривать — такой шум идет от толпы японских пассажиров, шлепающих по платформе своими сандалиями. Казалось бы, и так трудно идти на высоких сандалиях-ходулях, — многие же японки тащат ребят, плотно притянутых к спине матери. Впрочем способ передвижения на спинах людей практикуется в Японии не только детьми: мимо нас проехала на спине японца дряхлая старуха; на лубочных же картинах попадаются изображения офицеров, верхом на солдатах, ведущих войска в бой.

Между Иокогамой и Токио поезд останавливается на пяти - шести станциях. Тотчас за городом начинаются миниатюрные рисовые поля на узкой площадке вдоль берега моря, по которой мы едем. Слева от нас возвышается — нельзя сказать — хребет, скорее — хребетик гор. Нигде нет невозделанного, неразработанного кусочка земли. Деревень нет, но вся страна покрыта отдельными фермами, везде идут полевые работы. Рис рождается здесь круглый год; поэтому из окна вагона мы видим все этапы обработки риса. Вот кусочки поля, заботливо огражденные земляными валиками и обрабатываемые под рис; люди стоят по колено в воде. Вот ярко-зеленые светлые всходы риса, вот его уборка. И везде кипит работа, везде копаются миниатюрные люди; а на вершинах хребтов, местами и на полях, стоят громадные афиши и рекламы, — в этом японцы превзошли американцев. Везде — орошение полей; где только намек на горный ручеек — приткнулась водяная рисовая мельница; местами видны низенькие ветряные мельницы. Чем дальше едем мы вглубь страны, тем натуральнее становятся одеяния жителей: у женщин киримоно совершенно раздвинуты на груди, у кавалеров — совершенно голые ноги, дети бегают нагишом. [556] Даже быки одеты больше, чем дети: на ногах у быков — соломенные башмаки. После минутных остановок на станциях Kanahawa, Omori и т. п.. приезжаем в Токио. Кондуктор открывает нам двери вагона, и мы идем через вокзал к выходу среди толпы квакающих своей обувью японцев. Лилипут-японец, в Громадной форменной фуражке, с очень важным видом забирает у нас билеты. Мы свободны идти куда хотим. Но куда идти? Откровенно говоря, так утомительна была, при всей ее увлекательности, “работа путешествия" по Америке, с другой стороны так мало понятна Япония при поверхностном соприкосновении с ней, что мы решили во время кратковременного пребывания в этой стране ограничиться непосредственными впечатлениями от нее, не вмешивая сюда ни печатных, ни живых гидов. К нам подбежали дженерикши, не говорящие ни на каком из понятных для нас языков; мы сели в их кресла, махнули рукой и помчались по Токио, по улицам исключительно японским, отличающимся от увиденных нами в Иокогаме и когда-то в Нагасаки только тем, что местами видны рельсы конножелезной дороги и иногда попадаются европейские экипажи. Через полчаса езды мы куда-то приехали. Дженерикши опустили оглобли на землю и знаками показали нам, что надо идти в храм. Храм оказался типичным японским храмом, наподобие увиденных раньше, но отличается несколько большими размерами. Несколько стен окружают его; дворы между стенами засажены кипарисами и камфорными деревьями, вымощены плитами; в стенах и среди дворов стоят несколько священных ворот; многочисленные надгробные памятники стоят по обеим сторонам пешеходных дорожек. Памятники все — однообразной формы и величины: на постаменте из каменной плиты возвышается каменная круглая колонка в человеческий рост, сверху обделанная в виде фонаря с отверстиями на все четыре стороны света. “В семь часов вечера все фонари зажигаются". — говорит нам бонза, очевидно, рассчитывая поразить нас грандиозностью зрелища. Под громадными камфорными деревьями, с очень темной, почти черной зеленью, проходим в храм. Как бы ни поэтизировали иностранцы Японию, есть что-то отталкивающее, неприятное во всей Японии: и в ее оригинальной природе, и в ее тропических хвойных растениях, и в ее карликовых, обезьяноподобных людях, “совершенно свободных от религии", как с гордостью заявил японский дипломат, ехавший с нами по железной дороге. Как американцы поразительны для нас своим [557] размахом, своими широкими потребностями, своим бешеным денежным оборотом, так японцы совершенно чужды нам своими ограниченными потребностями, своей мелочностью и миниатюрностью. Что ближе к европейской натуре, а в особенности к нашей русской, то нам, конечно, и понятнее, и симпатичнее. Во все время пребывания в Японии вся окружающая обстановка несомненно оригинальна, “неведома", но эта непрерывность оригинальных впечатлений предается, как все экзотическое; усталый взор невольно ищет знакомых впечатлений — и не находит их. Сознательное наблюдение проходящей перед вами жизненной картины приходится ограничить наблюдением особо резких контрастов, бросающихся в глаза. В домах у японцев поразительная чистота: ходят по полу в чулках по соломенным циновкам. А в городах — поразительная грязь. Японцы завели себе броненосцы, армию, строят корабли, железные дороги, организовали почту, телеграф, но все это — наносное, непродуманное, во всех этих пересадках плодов европейской цивилизации на японскую почву не удалось подметить ни одной национальной японской жизненной черточки: японцы целиком копируют увиденное. Из самостоятельных изобретений японцев нельзя не признать самым гениальным изобретение японской грелки на живот, которая, подобно российскому самовару, начинает получать права гражданства далеко за пределами своего отечества.

С удовольствием покинули мы храм, так как в нем стояло облако душистого дыма. Противный запах этого дыма от дерева, которое японцы употребляют на топливо, преследует нас в Японии повсюду. Со слов бонзы записываю название храма, что-то в роде Rokudaishoimun, а может быть иначе. Место следующей остановки дженерикши называют Atainojawa. Поднявшись ступеней двести чуть не по вертикальной каменной лестнице, мы круто свернули вправо перед самым входом в какой-то храм, чем очень огорчили сопровождающего нас дженерикшу, и остались на террасе полюбоваться действительно интересной панорамой на город, утопающий в зелени. Среди зелени яркими пятнами просвечивают черепичные крыши домов. Местами возвышаются башни пагод с остроконечными крышами, углы которых подняты кверху. На некоторых башнях по нескольку крыш, как бы надетых одна на другую. Между бамбуковыми стенами домов виднеются гирлянды бумажных фонарей. По одной из узких улиц бежит дженерикша и с размаху вскакивает наверх [558] горбатого каменного моста; а невдалеке, по широкой, относительно улице, среди дженерикш и пешеходной толпы, движется по рельсам трамвайный вагон. Дальше виден довольно большой железный мост, построенный без всякой претензии служить украшением города, и, наконец, за мостом возвышаются купол и колокольня православной церкви, куда мы и направились с террасы.

При русской церкви в Токио имеется русская семинария. Несколько студентов, к которым мы обращались, не владея европейскими языками. Побывав внутри довольно вместительной церкви, нам пришлось ограничиться наружным осмотром семинарии. Церковь и семинария стоят на холме, представляют из себя выдающиеся здания города и окружены цветником с прекрасным видом на город, лежащий под ними. Сейчас под террасой церкви находится японский клуб велосипедистов. При нас учился ездить на велосипеде какой-то толстый японец, не снимавший при этом своих деревянных сандалий.

Из церкви мы проехали в Uyeno-Park, о красоте которого кричат все гиды и об обязательном посещении которого мы были предупреждены еще на пароходе. На холме раскинут, действительно, недурной парк, но зелень его непривычно темна, но под деревьями его слишком много могильных памятников и чайных домов, и там, в парке, все же пахнет этим дымом. Скорее — домой, в Иокогаму! Попадается какой-то цивилизованный японец и разъясняет, что поезд идет через час, а следующий — через три часа. Нанимаем по “пристяжке" дженерикши и пускаемся вскачь, обгоняя прочих дженерикшей, пешеходов, экипажи, конки, а иногда и велосипедистов. Едем по европейской, центральной части города, мимо дворцов, министерств, посольств. Наше посольство имеет очень внушительный вид. Прочие здания построены в европейском стиле, иногда с претензиями. Дворец, насколько он виден, состоит из многочисленных отдельных, относительно небольших, зданий, крыши которых мелькают сквозь зелень обширного парка. Дворцовый парк расположен в центре города и обнесен валом и рвом с водой. Промчавшись через общественный парк, в котором мы встретили несколько европейских экипажей и велосипедистов с ракетами lawn-tennis, мы мчимся вдоль очень длинной, очевидно — одной из главных коммерческих улиц Токио. Улица очень широка; посередине ходит конка. По бокам — легкие деревянные строения японских лавок. На высоте немного более человеческого роста [559] тротуары обвешаны японскими бумажными фонарями, тянущимися непрерывной лентой, фонарь около фонаря, вдоль всей улицы. Тут виден некоторый порядок: фонари висят все на совершенно одинаковых расстояниях друг от друга и все похожи один на другой, отличаясь по кварталам: за кварталом белых шарообразных фонарей, с розовыми бумажными зонтиками над ними, следуют цилиндрические пестрые фонари с флажками и т. д. Наши рысаки домчали нас за десять минут до отхода поезда. На платформу, как в Америке, откуда скопирована дорога, пускают за минуту до отхода поезда. Сидя в общем станционном зале, мы развлекаемся рассматриванием светских поклонов, которыми обменивались японский генерал и офицеры с провожавшими их японскими дамами: стоя друг против друга, кланяются низко, сгибая колени, облокачиваясь руками о колени и относя туловище в бок. Тут же сделали открытие отступления от американского образца железной дороги применительно к японским обычаям: на столичном вокзале железной дороги для всех пассажиров, без различия пола, возраста и класса билета, имеется одна общая туалетная комната с желобами по стенам и с фонтаном посреди комнаты для умыванья рук. От Америки осталось здесь одно — обилие воды.

С рассветом “Gaelic" снялся с якоря и вышел из Иокогамской бухты, направляясь в Кобе, как называется европейская часть города Хиого. Переход от Иокогамы до Кобе считается самым бурным на всей линии наших пароходов “White-Star-Lme". Различные морские течения сталкиваются здесь в узких проливах архипелага и образуют толчею, о которой нас предупреждали еще в Сан-Франциско. Но наш рейс сопровождает удача: мы плывем по зеркальной поверхности; пассажиры все сидят на палубе и любуются японскими пейзажами, напоминающими все-таки больше песочные часы, чем природу. Местность очень оживленная, на берегу везде видны здания, люди, местами фабричные трубы; на море много парусных судов с прямыми парусами, собирающимися в буффы, на манер оконных штор; по мнению японцев, такая морщинистая поверхность паруса лучше ловит ветер, чем гладкая. Перед завтраком — развлечение: “Gaelic" встречает свою “сестру", “Coptic"; пароходы уменьшают ход, взаимно салютуют флагами, свистками, проходят близко друг от друга, капитаны в рупор обмениваются приветствиями.

На другой день утром мы подошли к Хиого (Кобе). Съехав [560] на берег, мы сразу же поехали за город на водопад. На дженерикшах можно проехать только до начала ущелья, а дальше пришлось идти пешком, так как дорога идет довольна крутым подъемом, обращенным местами в лестницу. Несмотря на крутизну подъема, эта пешеходная прогулка по тесному ущелью настолько интересна, что, добравшись до водопада и немного отдохнув на террасе небольшого чайного домика, расположенного против водопада, мы прошли еще несколько верст вперед по ущелью в совершенно непривычной для нас обстановке гор и холмов, причем я ни за что не взялся бы определять на глаз расстояния — так чужды нам все масштабы местности. Служанка-японка, подававшая нам чай, усадив нас на террасе, усиленно обращала наше внимание на водопад, для вида на который устроена терраса. Водопад не страшен, скорее забавен. Струя воды, аршина 2—3 шириной, катится по ущелью и затем валится со скалы высотой сажен тридцать. Водопад этот нельзя даже хорошо сфотографировать, так как нельзя отойти от него на достаточное расстояние, — так извилисто, тесно и миниатюрно ущелье.

При обратном выезде из ущелья дженерикши привезли нас на фабрику инкрустированного фарфора Сатцума. Мы также подчинились этому, как подчиняются путешественники загону, напр., на кружевные фабрики Венеции; но от дальнейших произвольных действий дженерикшей мы отказались, рассчитывая до завтрака взять ванну. Свободной ванны на мою долю в отеле не оказалось, но швейцар рекомендовал мне поехать в заведение японских ванн, где, по его словам, я могу взять отличную ванну. Подъехав к заведению по указанному мне адресу, я вошел и очутился среди десятков двух моющихся японцев и японок. Хотя сопровождавший меня дженерикша настойчиво приглашал меня идти дальше, я вернулся; в гостинице швейцар выразил мне сожаление, что я усомнился в его рекомендации: в заведении имеются отдельные номера с ваннами, только ход в них через общую баню.

После завтрака под качающимися пангами, — что невольно напоминало морскую качку, — мы поехали навестить бога Daibutzu. Это — колоссальная бронзовая статуя сидящего бога. Внутри статуи, куда нас впустили, помещается молельня. Дежурный бонза, показывавший нам святыни, весьма фамильярно обращался с ними: снимал богов с жертвенников, чтобы показать их нам, щелкал по их головам, чтобы убедить нас, что они не какие-нибудь дутые, а настоящие массивные. Около входа в [561] статую стоит бронзовая ваза, поддерживаемая двумя бронзовыми же японцами. У одного из них ярко отчищена лысина. На ломанном английском языке бонза объясняет: “у бога блестит лысина, чтобы у японцев не болела голова". Из дальнейшего выясняется, что этот лысый бог излечивает мигрени, стоит только прикоснуться к его лысине; вот эти прикосновения верующих и отполировали лысину бога.

Во дворе храма, как в месте священном, помещается несколько чайных домов. Над одним нарисованы купающиеся сирены. При проходе нашем приподнимают входную занавеску и показывают крошечный грязный бассейн с золотыми рыбками. На отказ выкупаться в нем предлагают посмотреть, как будут купаться сидящие около бассейна японки. Рядом с бассейном нам указали хорошенький дом священника. Это все в “церковной" ограде.

Возвращаясь на пароход, мы встретили две процессии. В первой — дети, предводимые и сопровождаемые бонзами, несли какую-то реликвию и весело выколачивали из нее, бесцеремонно встряхивая, моления о дожде. Недалеко вслед за этой детской толпой двигалась похоронная процессия. Впереди несли фонари и за ними громадные букеты, аршин пять высотой, с деревянными крестами внизу, как это делается у нас для елок. Попарно шли бонзы; за ними в сундуке несли покойника, за которыми на дженерикшах, все в белом, ехали родственники покойного. А дальше, как везде — толпа любопытных... В чудную лунную ночь мы снялись с якоря и начали очень сложные маневры выхода из густо заставленной судами гавани, в которой существуют к тому же самые разнообразные и довольно сильные течения. Наш капитан делал эти маневры так ловко и уверенно, что приятно было следить за ними. Весь следующий день мы шли по так называемому Inland-sea, лавируя между миниатюрными островами. Особенно интересен выход из этого водяного лабиринта в открытое море по узкому и длинному проходу. Погода нам благоприятствует, что позволяет идти и ночью. Утром второго по выходе из Кобе дня мы входим в знакомую нам бухту Нагасаки.

V.

Опять Нагасаки.

Только что отдан якорь, пароход начал грузиться углем. К обоим бортам парохода пристали несколько барж с [562] углем. Уголь насыпается японцами и японками в небольшие соломенные мешки, которые и перекидываются затем из рук на руки живой цепью японцев, стоящих вплотную один около другого, перекидываются и опорожняются в трюм так быстро, что кажется, что в трюм парохода течет непрерывная струя угля. Пустые корзины сбрасываются с парохода вниз на шаланды. Никакие элеваторы, никакие механизмы не выдерживают в Японии конкуренции с этим живым элеватором, благодаря крайней дешевизне рабочих рук, которая, в свою очередь, объясняется неприхотливостью и нетребовательностью японского рабочего. Природа в изобилии снабжает японца всем необходимым для удовлетворения его скромных потребностей: горсточка риса, кусок местной ткани для легкого киримоно и бамбуковый шалаш с циновками и бумажными ширмами составляют полную житейскую обстановку японца. В результате является дешевизна жизни, а в зависимости от этого и дешевизна оценки всякого труда. На поразительно низкую оценку ремесленно-артистического труда нам пришлось натолкнуться в Иокогаме. В магазине известной на Востоке фирмы Kuhn & Komor среди многих художественно исполненных предметов особое внимание обратили ширмы мозаично-резной работы из слоновой кости и разных камней. Ширмы до полной иллюзии воспроизводят сцены из жизни птиц и насекомых среди цветов и растений. Цена ширм объявлена всего 600 руб. Из суммы этой львиная доля будет отчислена фирмой за материал, за комиссии, за магазин и т. д. и вряд ли много очистится мастеру-артисту, положившему на исполнение ширм год усидчивого труда. Этот артист скромно ходит тут же, низко приседает и захлебывается воздухом от счастья говорит с вами. При скромных потребностях японской жизни, при низких ценах на предметы первой необходимости — европейский масштаб оценки стоимости работы неприменим к Японии. Японец-чернорабочий содержит себя на три-четыре рубля в месяц; даже европейски обставленная жизнь, в Японии обходится гораздо дешевле жизни в Европе, не говоря уже о соседних к Японии Америке и Сибири. За последнее время среди обитателей Восточной Сибири входит в обычай отправлять свои семьи на зимний сезон в Японию, которая является в данном случае не только “климатической", но и “экономической" станцией.

Сходя на берега, мы дружески распрощались с командиром и офицерами парохода, причем, как оказалось [563] впоследствии мы распрощались и со всеми порядками путешествия. Благодаря широковещательным рекламам вновь построенного “Nagasaki-Hotel", мы остановились в этой весьма претенциозной гостинице, показавшейся нам отвратительной после благоустроенных американских отелей. По справке в конторе пароходов об отходящем завтра пароходе — так значилось в расписании рейсов, которому мы наивно верили, — нам с усмешкой ответили, что расписания соблюдаются не точно, что в море разве можно угадать, когда и куда придешь. Не забыта была и специальная морская примета, что святой-де Никола не любит, когда на судне загадывают вперед. И вот, в ожидании парохода, мы промучились в “Nagasaki-Hotel" четыре дня. Все время шел дождь; живописные горы, со всех сторон замыкающие Нагасакский рейд, защищают его от ветров, и поэтому Нагасаки является прекрасной климатической станцией в зимние месяцы; но по той же причине даже кратковременное пребывание в нагасакском котле в июне утомительно и небезвредно. Несмотря на то, что нам отвели один из лучших номеров гостиницы, в нем не оказалось никаких приспособлений для вентиляции, ни одной форточки над дверями, выходящими на общий балкон, так что приходилось или спать при открытых дверях, или вовсе не спать при закрытых. Попробовав сначала уснуть при закрытых дверях, промучившись затем половину ночи в номере при открытых, мы решили, наконец, устроиться на балконе. Наутро оказалось, что на общем балконе, как на пароходной палубе, спят все обитатели гостиницы. Если, благодаря тонким стенам гостиницы, летом в ней душно, надо полагать, что зимой там холодно. В гостинице имеются ванны с кранами холодной и горячей воды, но краны эти поломаны и горячую воду таскают ведрами. Звонки, конечно, электрические, но не все исправные, причем это действительно безразлично, так как прислуги все равно мало. Взыскали за все это не только по американскому тарифу, но и по “американскому плану", т. е. включив сюда полное содержание, которым от духоты и жары в это время вряд ли кто пользуется.

Одновременно с нами на Нагасакский рейд пришли два американских транспорта, возвращавшихся с Манилы в Америку. Город наводнен американскими солдатами в желтых куртках, катающимися на дженерикшах, а вечером обедающими в гостинице в одной зале со своими офицерами. В матросских заведениях низшего разбора с вывесками: “Hotel [564] of the Prince of Wales", с одной стороны, и “Гостиница Залотой Рог" с другой — американских солдат не видать.

Первым пароходом, идущим во Владивосток, оказывается японский “Tairen-Maru". В ожидании прихода его мы сидим в “Nagasaki-Hotel". По ночам душно; только под утро, при намеке на утренний бриз, можно забыться сном. Днем парит и идет мелкий теплый дождичек; все вещи сырые и понемногу начинают плесневеть и гнить. При этих условиях неохотно посещается международный клуб, в котором около пяти часов обыкновенно собирается европейская колония на партии тенниса и бильярда.

В конторе японской пароходной компании мне предложили приобрести карту Японии. Прежде чем выдать, ее пронумеровали, спросили мою фамилию, отметили ее и на карте, и на отпускном реестре, и, взыскав 50 центов (50 коп.), вручили наконец карту. Оказалось, что, приобретя эту карту Японии, я одновременно сделался клиентом общества “Ki-hin-kai", основанного в 1893 году, с целью сближения иностранцев с японцами. Устав общества помещен на обратной стороне карты. Все издание отпечатано на японской бумаге и складывается в виде гармони; изящная виньетка изображает японку, склоняющуюся в приветственном поклоне: “Япония приветствует иностранцев". Немногочисленные параграфы устава перечисляют обязанности общества: рекомендовать гидов, выдавать справки и маршруты, подыскивать помещения, устраивать знакомства иностранцев с семейными домами японцев и наконец — хоронить путешественников. Продавший мне карту агент пароходного общества, он же агент общества “Ki-hin-kai", на обращенную к нему просьбу указать мне, уже как клиенту общества “Ki-hin-kai", какие произведения японской литературы, изданные на европейских языках, можно найти в Нагасаки, предложил мне приобрести у него же пятнадцать народных японских сказок, изданных на английском и французском языках, в виде пятнадцати изящных брошюрок, отпечатанных на японской бумаге и украшенных цветными иллюстрациями. Величайшая награда, которую герои сказок получают за свои освободительные подвиги — обеспечение на всю жизнь куском шелковой материи на киримоно, от которого можно отрезать сколько угодно материи, и мешком рису, из которого можно брать сколько угодно рису. В сказках из животного мира ум и хитрость побеждают. В сказках из народного [565] быта рисуется семья на прочных устоях: дети чтут родителей, на многоженство нигде нет и намека.

10 (22) июня мы покидаем негостеприимный в это время года Нагасаки. С особым удовольствием покидаем мы “американский" отель с его азиатскими недоделками и неустройствами. Отход парохода назначен в шесть часов, и расписание — как копия американских порядков — соблюдается минута в минуту; но чтобы попасть на этот цивилизованный пароход, надо воспользоваться услугами полуголого лодочника-японца и его архаической ладьи. В момент отхода парохода с Нагасакского рейда, как прощальное для нас проявление самобытной японской жизни, прошли мимо нас японские народные гонки. На примитивных лодках, сидя на корточках, месят воду человек по двадцати на каждой лодке; уключин нет, вместо весел — короткие лопаты; рулевой правит веслом, также, как и гребцы, сидя на корточках. И только посреди лодки стоит во весь свой небольшой рост японец и мерно колотит в барабан: раз, два, три, — пропуская четыре, и т. д., без конца. Гребут в такт барабану частыми короткими взмахами.

Хотя четыре года тому назад мы видели и Нагасакскую бухту, и восхищались ею, но и теперь, выходя из нее, мы с удовольствием сидели на палубе. Взошла луна. Лежа на лонгшезах, мы долго любовались оригинальными скалами, торчащими в море.

Наш японский пароход содержится чисто, но японское влияние сказалось даже и в самой конструкции парохода: все размеры житейской обстановки миниатюрны; все двери узки, притолоки и потолки низки, лестничные ступени мелки и, наконец, что всего чувствительнее, койки и коротки, и узки. Вся команда, от капитана до матроса, и вся прислуга — японцы. За столом, как “везде", вместе с пассажирами обедают капитан, старший офицер и доктор, которые для этого переодеваются в пароходную форму европейского покроя; в остальное же время дня они предпочитают носить японское платье. Обед подается, как “везде"; переодетые японцы стараются обходиться при помощи ножа и вилки, но мне удавалось видеть сквозь полуоткрытую дверь каюты, как те же интеллигенты кейфуют у себя в каюте, сбросив тесные европейские одежды, сидя на корточках и ловко работая двумя палочками над рисом. Примеру старших следует и прислуга, одевающаяся в европейский костюм только к столу. [566]

На другой день по выходе из Нагасаки мы проснулись в корейском порту Фузан. Несмотря на дождь, мы съехали на берег на корейской лодке, пропахшей соленой рыбой. Тот же запах стоял над всем Фузаном. Из затруднительного положения, в котором мы оказались, выйдя на берег, не зная, куда направить свои стопы, нас вывел японец, m-r О., едва говорящий по-русски, чему он научился, занимаясь поставками на русские военные суда. Пока m-r О., приглашенный сопутствовать нам, переодевался, в виду важности сего, в галстук и прочие необходимые части европейского туалета, мы рассматриваем его лавку. Между игрушками преобладают картонные тигры с качающимися головами. Очевидно, для корейца тигр является таким же популярным зверем, как медведь в России. М-г О. появляется в блеске бумажного фоколя, и мы идем осматривать Фузан. Первая достопримечательность Фузана — водопровод, редкость, встречающаяся, по словам m-r О., далеко не во всех городах... надо понимать — Кореи. Утопая в грязи, мы проходим мимо японской казармы, стоящей в недурном парке; часовые осматривают нас не особенно дружелюбно. После водопровода гид ведет нас осмотреть японский садик богатого купца Фу-ку-да с видом на порт; вид перерезается стоящей перед садом кирпичной заводской трубой паровой рисовой мельницы. От попытки пройти по корейскому кварталу пришлось отказаться из-за невылазной грязи улиц, а также, говоря правду, из-за отвратительной грязи дворов и фанз-жилищ корейцев. В этой грязи корейцы носят белые одежды.

Завтракать мы остались в единственном ресторане Фузана — “Tokyo-Ro". Не решаясь снять мокрых сапог, мы завтракали на балконе, окруженные большой толпой корейцев, японцев и китайцев. Меню состояло из пахучей рыбы, безвкусного риса и рисового пива. Под дождем вернулись мы на пароход, снедаемые корейской скукой.

Через сутки монотонного плавания вдоль берегов Кореи, едва видных сквозь завесу мелкого, непрестанного дождя, мы приходим в другой корейский порт — Гензан. Даже хорошая погода соблазняет только двух пассажиров съехать на берег. На такой же пахнущей соленой рыбой лодке, как и в Фузане, съезжаем мы на берег. Тут вонь от рыбы невообразимая. По всем дворам города стоят стоги рыбы, прикрытые рисовой соломой, совершенно как у нас хранится сено. [567]

Едва мы сошли на берег, мимо нас прошла похоронная процессия. Впереди несли на длинных шестах пучки белых бумажных лент с корейскими надписями, развевавшихся по ветру. Ящик с покойником несла толпа, пляшущая, орущая, бьющая в барабан. И перед гробом, и сзади него, на тех же носилках, установлены куклы с мечом в руке и “устрашающими" рожами. Их дергают за веревочки, и куклы машут саблями и дрыгают ногами, чем и отгоняют злых духов. С той же целью носильщики испускают грозные вопли. А чтобы задобрить духов, им щедро разбрасывают деньги; но так как духи не очень сведущи в земных делах и легко поддаются обману, то им разбрасывают не настоящие деньги, а бумажные кружочки и квадратики. Объяснение всего этого нам давал канадский миссионер-пресвитерианец, встретившийся нам на улице, один из тех миссионеров, из-за которых, когда их убивают, пославшее их государство занимает порт и печатает их портреты в своих иллюстрациях.

По меткому замечанию одного из наших спутников, наши визиты в Фузан и Гензан отличаются один от другого лишь тем, что в Фузане шел дождь, а в Гензане дождя нет; но и в Фузане, и в Гензане над всем корейским преобладает чужеземная цивилизация, насаждаемая японцами. И на почте, и на телеграфе чиновники — исключительно японцы. Для отправки писем за границу Кореи требуются японские марки; корейские же почтовые марки годны для обращения лишь внутри страны. Одновременно с нами на почту пришел европеец, старший офицер с корейского “Императорского парохода"; так написано на шляпах и куртках его матросов-корейцев, попадавшихся нам на улице, в европейской “полуформе": кроме форменных шапок и курток, на них ничего не было.

Теплый вечер вызвал всех пассажиров на палубу. Чудная картина заката солнца в бухте, со всех сторон окруженной горами, сменилась картиной восхода луны. Калейдоскоп ярких красок закончился зеленой Куинджиевской лунной ночью. Несмотря на духоту в каютах, пассажиры вынуждены на ночь уйти с палубы из-за массы крыс, свободно бегающих по палубе.

Еще через сутки плавания по Японскому морю мы подходим к Владивостоку.

Две недели провели мы среди японцев, в самой Японии и на японском пароходе. За все время видели любезное, [568] приветливое отношение к нам японцев, и в то же время чувствовалась не то что неискренность, но как бы поверхностность такого к чужестранцам отношения. Японцы весьма приветливы и изысканно вежливы во взаимных между собой отношениях. Надо полагать, что приятная манера японца в обращении с чужеземцем является скорее результатом привычки, воспитания японца, но было бы ошибочно принимать ее как показатель особого расположения японской нации к белой расе.

Несмотря на существование общества “Ki-hin-kai" для сближения чужестранцев с японцами, многие путешественники жалуются, что до самого последнего времени открытие Японии иностранцам коснулось лишь нескольких портов и узеньких полосок земли, перерезанных железными дорогами. Попытки туристов уклониться с этих полосок внутрь страны, будто бы, встречали, а может быть и встречают всякого рода противодействия со стороны местных властей. В результате — полное незнание Японии белой расой, вынужденной пробавляться несколькими ходячими шаблонами, иногда и бесспорно ошибочными. Как например одного из таких заблуждений, можно указать на сложившееся мнение о браке в Японии. Описанные в “M-me Chrysanteme" нравы и обычаи, несомненно существующие в портовых городах Японии, являются скорее портовыми, чем японскими нравами. Безыскусственные указания милых, наивных народных сказок являются, конечно, более достоверными, чем поэтические описания чужеземцев.

Японцы весьма охотно, по-видимому, допустили в свою страну европейцев и американцев для устройства верфей, заводов, железных дорог и иных коммерческих предприятий. Сознавая свое полное невежество в деле промышленной техники, низко приседая и подобострастно втягивая в себя воздух, которым дышат пионеры европейской цивилизации в Японии, японцы ограничились на первое время занятием третьестепенных мест во вновь учреждаемых предприятиях. Терпеливо приглядываясь к технике ведения дел, не задаваясь широкими вопросами учреждения новых дел и даже улучшения налаженных, японцы понемногу заняли второстепенные места помощников. Во время нашего посещения Японии в местных “европейских" газетах стон стоял от довольно комичных жалоб на неблагодарных японцев: постепенно подучившиеся японцы совершенно вытесняют своих учителей из заведенных последними предприятий и даже — о, дерзость! — позволяют себе заводить новые, разумеется, по точному образцу [569] существующих. С коммерческой точки зрения европейцам бороться с этим немыслимо, в виду нищенских, на взгляд европейца, окладов, которыми довольствуются всякого рода агенты-японцы вплоть до директоров. Наглядным примером такой эмансипации японцев может быть приведен наш пароход “Tairen-Maru", занятый исключительно японцами. Такой же эмансипацией нельзя не признать настойчивые притязания японцев на исключительное право насаждать в Kopeе японские копии европейской цивилизации.

Оглядываясь на собственные впечатления от Японии, сопоставляя их с установившимися ходячими шаблонами об японцах, нельзя не отметить, что Япония до сих пор является для европейцев terra incognita. В течение многих веков развивавшаяся самостоятельно, жившая без всякого соприкосновения с цивилизацией белой расы, Япония только недавно, несколько десятков лет тому назад, приоткрыла двери перед Европой. В результате — на поверхности японской, веками сложившейся жизни, образовался легкий налет европейской культуры; ядро же, по-видимому, осталось нетронутым и во всяком случае совершенно нам неизвестным и неисследованным. При кратковременном поверхностном посещении Японии путешественники сталкиваются главным образом с европейскими учреждениями Японии, пользуются услугами японцев, старающихся примениться к привычкам путешественников. Но при первых же случаях, дающих возможность заглянуть в японскую жизнь, вы оказываетесь в положении наблюдателя совершенно непонятной для вас жизни. Не понимая жизни, не зная ее прошлого, вы лишены возможности оценить и прочувствовать значение проходящей перед вашими глазами картины; ряд отрывочных, плохо усвоенных впечатлений не может сгруппироваться в яркий цельный образ...

И теперь, некоторое время спустя, когда сгладились и забылись мелочи путешествия, при подведении итогов впечатлений от посещенных стран, далекая Япония представляется нам загадкой, в виде аллегорической виньетки общества “Ki-hin-kai", изображающей японку, склонившуюся в приветственном поклоне: “Япония приветствует иностранцев".

Этим внешним приветствием пока, по-видимому, и ограничивается Япония в своих отношениях к белой расе.

Ф. Кнорринг.

Текст воспроизведен по изданию: Из Америки в Японию // Вестник Европы, № 2. 1904