КНОРИНГ Ф.

ИЗ АМЕРИКИ В ЯПОНИЮ

I.

На Сандвичевы острова.

13 мая 189... года мы вышли из Сан-Франциско на пароходе "Gaelic", принадлежащем известной компании "Пиэндо" (P. and О.), как сокращенно называется "Peninsula and Oriental Company". На "Gaelic" нам предстояло переплыть Тихий океан, с заходом на Сандвичевы острова и в несколько портов Японии, "Gaelic"делался нашим жилищем почти на месяц. Поэтому, как только скрылась из глаз земля, пассажиры начинают устраиваться и знакомиться с пароходом.

Несмотря на то, что, по своим размерам, пароход наш гораздо меньше пассажирских гигантов Атлантического океана, несмотря на то, что обстановка пассажирских помещений далека от пресловутой роскоши "Lucania" и других подобных плавучих отелей Атлантического океана, "Gaelic" производит на нас приятное впечатление, которое лишь усиливается и делается более сознательным при дальнейшем знакомстве с ним. Его умеренные размеры исключают необходимость тщательной изоляции пассажиров от судовой службы, которая проходит на "Gaelic"-е на глазах публики. Невольно у пассажиров появляется интерес ко всему, что касается парохода, и процесс плавания становится для пассажира более или менее сознательным. Капитан и офицеры не имеют особой [172] палубы и, за исключением вахтенного времени, находятся все время среди пассажиров.

Внимательное отношение к пассажирам пошло дальше забот о комфорте данной минуты: для спасения пассажиров, на случай аварии, на "Gaelic" приняты такие разумные меры, что их нельзя обойти молчанием. На второй день плавания, капитан и офицеры предупреждают пассажиров, каждого отдельно, что через час будет произведена пожарная тревога и спуск спасательных ботов, и затем предлагают если угодно, принять участие в маневре; при этом раздают список всех шлюпок на пароходе, список офицеров и матросов по каждой шлюпке; пассажиры также расписаны по шлюпкам. После маневра, в котором охотно все приняли участие, каждый пассажир уже точно знал шлюпку, в которой ему приготовлено место, знал офицера — командира своей шлюпки, и даже матросов. Маневр среди плавания был повторен, причем пассажиры ознакомлены с местами нахождения пожарных кранов, рукавов, спасательных кругов, буйков и т. п. Ничего подобного нет на пароходах Атлантического океана, да и не может быть при нынешнем положении вещей, так как на пароходах-гигантах нет и не может быть спасательных средств в количестве, достаточном для поднятия многотысячной толпы. Помимо того, что пассажиры больших пароходов, в случае аварии с пароходом, лишены возможности спастись вне своего парохода, громадная опасность грозит им даже в случае ложной тревоги от паники, неизбежной в скученной толпе самих пассажиров.

Тотчас по отходе парохода, раздают списки пассажиров. С нами едут 65 пассажиров первого класса, из них 46 — до Гонолулу. Относительная немногочисленность общества, с другой стороны — продолжительность плавания поневоле заставляют всех перезнакомиться. В противоположность нивелированной толпе пассажиров между Европой и Америкой, общество "Gaelic"-а отнюдь нельзя назвать бесцветным: попадаются весьма яркие оригиналы местных типов. Так, напр., недалеко от меня за обеденным столом сидит обитатель Гонолулу, m-r N. Разговор с ним, поначалу, идет туго, так как он говорит на таком исковерканном английском языке, что его с трудом понимает мой сосед, m-r М., прирожденный англичанин, занимающий на пароходе должность заведывающего грузовой частью. Напротив нас сидит супруга m-r N., молодая дама, еще не утратившая цветной окраски [173] кожи, с курчавыми, черно-синего цвета, волосами, со сверкающими белками глаз, с ослепительно-белыми зубами, в общем представляющая яркий тип уроженки Сандвичевых островов. Для первого дня, пока общество еще не перезнакомилось, разговор за столом не клеится: разговаривают больше офицеры парохода и добродушный, симпатичный капитан. Разговаривая с капитаном, я задаю ему, очевидно, животрепещущий вопрос: какой национальности наш пароход? "О, английский, конечно: в случае войны, мы делаемся транспортом английского военного флота". Все офицеры сочувственно кивают головами, кроме одного, m-r Ch., который, после обеда, отведя меня в сторону, говорит: "Пароход принадлежит акционерной компании, в которой преобладают американцы, и, в случае войны, он будет американским, а не английским транспортом".

Среди пассажиров много молодежи, едущей на вакантное время в Гонолулу, и они шумят немало, и своим шумом вносят немало оживления в монотонную пароходную жизнь. По утрам все они одеты в разные фуфайки своих колледжей и клубов и усиленно занимаются гимнастикой и спортом. Здоровая, толстощекая девочка, лет двенадцати, одета в синюю фуфайку, с громадными белыми буквами ABC на груди. На вопрос, как называется школа, форму которой она носит, она отвечает, что носит форму гребного клуба, членом которого она состоит.

Самым оригинальным пассажиром, бесспорно, является master Max A. L., четырех лет от роду, едущий самостоятельно из Сан-Франциско в Иокогаму и гуляющий по палубе с вагончиком на веревочке. Ему купили билет и сдали его на пароход в Сан-Франциско, а в Иокогаме его встретят родители. Конечно, капитан и горничные присматривают за ним, но избегают делать это очень открыто, так как самостоятельный джентльмен при этом сердится. Как-то попросили его уйти из курительной комнаты, сказав, что мальчикам тут не место. Выйдя из курительной, он сейчас же предупредил другого карапуза: "Не ходите в курительную комнату, там можете иметь неопрятности".

Пассажирская жизнь на пароходе начинается рано; ежедневно, в семь часов, над головами пассажиров убирают палубу, обильно поливая ее водой и вытирая гравием. Все это с шумом стекает по наружным стенам каюты: швабры и щетки, которыми при этом энергично вытирают палубу, [174] настолько жестки, что, с непривычки, при первом пробуждении нам грезились петербургские дворники, сгребающие с панелей снег. Временем до восьми с половиной часов, когда подается первый завтрак, пассажиры пользуются, чтобы принять морскую ванну. До первого завтрака у англичан постановлено не быть знакомыми с дамами; поэтому, не взирая на присутствие дам, по палубе проходят босиком мужские фигуры, завернутые в простыни или купальные халаты, идущие купаться или возвращающиеся из купальни к себе в кабины. При этом предполагается, что босые кавалеры не видят встречающихся в коридорах дам, не должны видеть, а тем более замечать, узнавать и здороваться. Этот англо-американский порядок наблюдался нами и в Атлантическом океане, и на американских железных дорогах, где он весьма существенно восполнял неудобства спальных вагонов.

На нижней палубе устроен водяной резервуар из парусов. Длина бассейна около трех сажен, ширина — тоже, глубина — по плечи взрослому человеку. Над бассейном устроен трамплин для ныряния. Вода постоянно пополняется сильным насосом прямо из океана. Едва проснувшись, еще не совсем проснувшись, вы вскакиваете с постели, натягиваете на себя купальную фуфайку, набрасываете халат и босиком бежите через весь пароход на трамплин, и только в воде просыпаетесь окончательно. Надо оговориться, что не везде близ тропиков возможно такое купанье. В Индийском океане, даже в Красном море, при высокой температуре воздуха, такое купанье в холодной морской воде не только не освежает, но, по мнению врачей, вредит. На тех же широтах в Тихом океане, при умеренной температуре воздуха, благодаря вечному ровному бризу, купанье — очаровательно. В восемь с половиной часов все собираются в столовой; все одеты, поэтому все видят друг друга и здороваются между собой. С завтраком официально начинается день на пароходе. После первого завтрака на палубе большой шум: пассажиры занимаются играми и гимнастикой. Приборов для игр и гимнастики много. Есть качели, трапеции, висячие кольца, резиновые шнуры для вытягивания. Рядом с пожилым пассажиром, с серьезным видом методически вытягивающим резиновые шнуры, еще более пожилой пассажир с еще более сосредоточенным видом накидывает веревочные кольца на шест. Под низким потолком коротко подвешен крепко надутый кожаный мяч, величиной больше человеческой головы, для упражнения [175] в боксе. Некоторые студенты очень ловко дерутся с этим мячом, для чего надевают на кулаки особые перчатки: стук при этом поднимается страшный.

Ко второму завтраку все переодеваются из гимнастических фуфаек в обыкновенные "тропические" костюмы. После завтрака на палубе тише. Большинство погружено в чтение. Под влиянием попутного легкого бриза, голубого моря и синего неба, а иногда синего моря и голубого неба, около двух часов дня, замечаются усиленное дремота и сон пассажиров на верхней палубе.

Иногда, перед обедом, устраиваются общественные состязания на скорость бега, на ловкость. Особенно большое веселье доставляет так называемый "обезьяний бег" (monkey race). С потолка над палубой спущены две веревочные петли, не доходящие до пола вершка на четыре. Состязающиеся становятся на четвереньки, вкладывают ноги в петли и, пятясь на руках, должны провести мелом на полу черту. Выигрывает тот, кто дальше проведет черту. Обычно, стоит такой - "обезьяне" поднять руку, так ее и повернет ногами вперед.

Затем следует "картофельный бег" (potatoes-race). Ставят рядом столько ведер, сколько состязающихся, и от каждого ведра, на расстоянии двух шагов одна от другой, раскладывают десятка полтора картофелин. Надо собрать их в ведро, но нельзя приносить более одной картофелины за раз.

В программу obstacle-race входят разные препятствия, напр.. в одном месте каждый состязающийся должен остановиться, откупорить лежащую бутылку лимонада, из горлышка выпить весь лимонад, и только тогда продолжать путь; в другом месте состязающийся должен пролезть сквозь положенную для того на палубе полотняную вентиляционную трубу, длиной до пяти сажен, далее — сквозь железную трубу, на ходу откусить кусок от подвешенной на высоте рта булки, пролезть сквозь подвешенный спасательный круг и окончить состязание прыжком в бассейн для купанья. Состязаниям предшествуют выборы комитета и председателя, обсуждается программа, которая затем печатается; вечером, после состязаний, устраивается собрание, говорятся спичи, раздаются призы.

Остановившись так подробно на описании этих игр, я имел в виду отдать хотя некоторую дань уважения той серьезности, с которой здесь относятся к организации общественных игр и непосредственные участники, и зрители.

Всякий веселится по своему. На нижней палубе в III-м классе [176] с утра до вечера идет азартная игра в кости. Банк держат китайцы. Иногда, — должно быть, когда какой-нибудь обыгрываемый ими "белый дьявол" начинает находить, что его проигрыш требует объяснения, — среди играющих поднимется шум и драка. При крупной драке в дело вмешивается пароходная администрация и разгоняет игроков, — иногда помпой. В нашей курительной комнате тоже образовалась постоянная игра в кости. Компанию, очевидно, обыгрывает банкомет, но здесь обыгрываемые довольствуются своим проигрышем, и дело обходится без вмешательства пароходной администрации.

Ежедневно в один и тот же час подается обед, проходящий неизменно в одной и той же обстановке, с одними и теми же соседями, с однообразными консервами, с неизменно подаваемыми тропическими десертами из разных lychees-nuts и alligators-pears и, наконец, с неизбежными цыплятами-акробатами, прозываемыми так за мускулатуру, развитую ими за счет мяса, под влиянием акробатических упражнений в клетках во время качки.

После обеда на палубе образуются разные группы; слышны молодые голоса в дружных хоровых песнях: поются серенады под аккомпанемент разных бандур, сандвичевых балалаек. Иногда появляется граммофон и организуются танцы; в вечерней обстановке Тихого океана веселье молодежи приобретает какой-то особый, поэтический оттенок.

Последний вечер накануне прихода в Гонолулу был особенно хорош и одарил нас сначала двойной полной радугой, а затем картиной пурпурных облаков, кидавших красные рефлексы на черно-синее море. Вместе с быстро наступившей ночью вызвездилось южное небо, и мы до глубокой ночи оставались на носу парохода, любуясь фосфоресценцией воды и самосветящимися моллюсками; иногда точно электрический фонарь плывет мимо парохода громадная медуза; иногда точно ракета из-под носа парохода рассыплются сотни искр в морской белой пене: иногда же — кто знает, почему — загорается прозрачным зеленоватым светом гребень волны без пены и зигзагом убегает в море, как прозрачная, блестящая змея... [177]

II.

День в Гонолулу.

Ранним утром пароход наш медленно движется между белыми бурунами рифов, проходит мимо прибрежного маяка и, миновав буруны, вступает на рейд города Гонолулу, расположенного на острове O-a-hu Гавайского архипелага. На пристани, к которой мы причаливаем, нас ожидает разноплеменная толпа: англичане, американцы, темнокожие туземцы, канаки, китайцы и японцы.

Практика путешествий учит многому; еще вчера я воспользовался беседой с одним из пассажиров нашего парохода, местным сахарным плантатором, mr. Sch. Вооруженные почерпнутыми из беседы с ним немногими, но практическими указаниями, мы cмело сошли с парохода, получив "отпуск" до десяти часов вечера, когда пароход должен был уйти из Гонолулу. Атакованные местными извозчиками, мы говорим им наш маршрут и, поглядывая в свою записную книжку, не сходимся с ними в цене, так как извозчики требуют 15 долларов и приходят в ужас от предлагаемых нами 5-ти долларов. Mr. Sch. предвидел этот случай, рекомендовал нам не смущаться и пройти несколько шагов пешком. Тотчас около пристани мы проходим мимо крытого базара, приятно поражающего своей чистотой. Местные темнокожие матроны, очевидно, лишь под давлением полицейских, имеют на себе широчайшие белые кисейные блузы-капоты; кроме того, у некоторых в руках веер. К мужскому костюму полиция относится, очевидно, менее требовательно; мы встречаем местных джентльменов, единственный костюм которых состоял из купальной culotte. Несколько таких босых кавалеров очень умело пользуются велосипедами, исполняя обязанности посыльных. Среди этой полурайской обстановки мы идем по улицам, придерживаясь конножелезных рельс. Первый же попавшийся нам извозчик соглашается исполнить требуемую от него экскурсию за 5 долларов. Экипаж — четырехместный шарабан с зонтиком, запряженный долговязой гнедой клячей; кучер — китаец, говорящий на так называемом "pigeon-englisch", представляющем исковерканный английский язык, исковерканный при том настолько, что англичане, слышащие его в первый раз, не сразу понимают. Но в то же время pigeon-english [178] является вполне установившимся однообразным языком для всего Востока, отнюдь не допуская разнообразия в способе коверкать английский язык. Существуют даже путеводители с вокабулами на pigeon-english, ставшем натуральным воляпюком Дальнего Востока. Рассказывают, что к помощи pigeon-english прибегают китайцы даже для взаимного объяснения между собой, так как различные наречия китайского языка настолько отличаются друг от друга, что китайцы северных провинций плохо понимают китайцев с юга.

Утро жаркое, немного душное. Начинается не то что дождик, а что-то вроде тумана. По городу дорога сносная, но сразу за городом мостовая кончается; дорога чем дальше, тем больше начинает напоминать наши степные проселки; кляча едва вытягивает легкий шарабан из распустившейся глины. Ветер усиливается, с каждым порывом нагоняя туман, заволакивающий вокруг нас виды на окрестности. Иногда порыв ветра разорвет туманную завесу, перед нами откроется на минуту уголок окружающего пейзажа, но следующий порыв ветра нагоняет опять туман. Мы, очевидно, в центре циклона. Кучер в отчаянии. По его словам, такая погода была здесь десять лет тому назад. На каком-то небольшом подъеме рвется упряжь. Кое-как связываем ее веревкой, пробуем ехать дальше; кляча не тянет на гору, пятится, а мы рискуем быть опрокинутыми в придорожную канаву. Кучер заявляет, что надо вернуться, прибавляя, для большего соблазна, что он готов за это уступить нам доллар. Мимо нас, совершенно как тюль в театре, несутся по земле облака. Порыв ветра приподнимает кусочек этого занавеса и показывает заманчивый вид на горы, куда мы стремимся. Мы забываем все дорожные невзгоды, забываем, что на нас нет сухой нитки, что нас обдувает при этом ветер, забываем, что кучер соблазняет нас возможностью нажить доллар, — и распоряжаемся ехать вперед. Еще час мучения, и мы приезжаем в Pali. Кучер останавливается у скалы и говорит, что дальше он не может ехать, так как ветер может перевернуть экипаж. Идем проверить его. Ветер сшибает с ног, но что ни шаг вперед, тем интереснее. Обогнув скалу, вы вдруг видите океан на большой глубине под вами; на громадное расстояние вы видите разбросанные по океану острова архипелага; на некоторых дымятся вулканы. Кругом теснятся высокие, причудливых форм, скалы; в диких пропастях и ущельях клекочут орлы. При безоблачном небе [179] над океаном ревет буря. В тесную долину, по которой мы проехали, бешено врывается холодный ветер, сталкивается с теплым воздухом, и с нашей открытой площадки, залитой солнечным светом, мы любуемся пляской облаков в долине.

Назад мы едем гораздо веселее, без пререканий с кучером: и дорога идет под гору, и ветер дует попутно, да и погода улучшается; при подъезде к городу ветер стихает, туманная завеса испаряется. Долина, по которой мы едем, вся разработана под плантации. Культивируются, главным образом, кофе и сахар, но попадаются и бананы, и кокосовые пальмы, и прочие представители местной флоры. В город мы въезжаем уже при совершенно ясном небе и легком теплом бризе, среди ярко сверкающей, только что напоенной субтропической растительности. Проехав городом несколько кварталов, мы круто сворачиваем влево и, выехав из города, начинаем подниматься на потухший вулкан Punsh-bow-hill. Довольно пологая и отлично укатанная дорога несколько раз винтом огибает песчаный холм. Панораму, открывающуюся с вершины кратера на утопающий в зелени городок, на дикое ущелье Pali, на гору Diamond-Head, на океан и архипелаг — трудно забыть тому, кто ее видел. В порту и на рейде, за белой линией бурунов, видно много судов и пароходов. Городок — как на ладони. Примирившийся со мной кучер рассказывает нам все достопримечательности и указывает нынешнее место пребывания ех-королевы.

По той же дороге, кружась около вершины кратера, спускаемся в город и едем завтракать в "Hawaian-Hotel". Завтрак происходит в изысканной, не лишенной своеобразности, обстановке. Многие джентльмены — в черных визитках, но в белых панталонах. Дамы — в легких летних туалетах, но в громадных шляпах, которые, очевидно, не могут быть легкими. Прислуга, вся в белом, не служит, а священнодействует. Maitre-d'hotel — индус, в богато расшитой шелками феске. Везде масса цветов. Над головами, под потолком, летают легкие вращающиеся веера, напоминающие стрекозиные крылья.

После luncheon мы пошли по городу пешком. Главные улицы города застроены чудесной архитектуры церквами, дворцами, школами. Все здания стоят особнячками и окружены садами. Металлические решетки садов щеголяют изысканностью рисунков и исполнения; цветники за решетками стоят решеток. Особенно красиво смотрятся пальмовые аллеи: стройные, [180] белые стволы красавиц пальм, рассаженных симметричными рядами, образуют величественную колоннаду с естественным полупрозрачным сводом из зеленых гигантских листьев. Вообще, с внешней стороны город безукоризнен. В течение двенадцати часов не пришлось, конечно, познакомиться с организацией городского общественного хозяйства, но нельзя обойти молчанием впечатления от случайного посещения пожарного депо. Признав в нас иностранцев, остановившихся перед открытыми дверями пожарного депо, один из агентов депо весьма любезно показывает нам его устройство. В случае тревоги электрический провод освобождает одну скобку с пружиной, вследствие чего все лошади автоматически выводятся из стойл, автоматически подводятся к дышлам, сбруя автоматически запрягается на лошадях — и обоз готов к выезду.

Чтобы добраться до общественного парка, "Ка-пи-о-ла-ни", мы сели в вагон, запряженный ослами. В вагоне несколько цветных дам в широчайших капотах, из-под которых выглядывают пальцы ног — большей частью босых. Дамы уморительно жестикулируют, с весьма выразительной мимикой. Сидящая напротив нас дама оживленно беседует с таким же, как она, цветным кавалером, на непонятном для нас языке. Но вдруг эта дама сгребла свой нос в кулак, опустила голову на бок и стала конфузливо пофыркивать; ее кавалер в то же время, запрокинув назад голову, весьма самодовольно хохотал, испуская отрывистые гортанные звуки. И весь вагон принял участие в мимической сцене, — нельзя было не понять ее.

Пара осликов бодрой рысью катит наш вагон по рельсам Nu-u-a-nu Avenue. Кондуктор вагона предупредительно указывает нам здание бывшего дворца, занятое ныне присутственными местами. Несколько далее мы проезжаем мимо резиденции нынешнего американского генерал-губернатора. Площадь перед этим дворцом украшена черной статуей короля Ka-me-ha-me-ha, изображенного в туземном наряде; так как черное тело короля изображается черной бронзой, и только одежды условно изображены золоченой бронзой, то статуя в общем не грешит избытком позолоты. На выезде из города расположено здание больницы, окруженное пальмовой рощей, лучшей из виденных нами. Непосредственно за городом мы проезжаем через обширную болотистую местность, обращенную в плантацию бананов. Среди плантации виднеются шалаши сторожей; иных жилищ нет. За этой, очевидно, нездоровой [181] местностью, дорога выходит на благоустроенное прибрежье, застроенное виллами и дачами. Вагон останавливается у общественного парка Ka-pi-a-la-ni: пассажиры оставляют вагон и спешно направляются в парк. Пешеходов обгоняют нарядные экипажи, управляемые большей частью дамами, иногда и темнокожими; среди экипажей галопируют на великолепных лошадях всадники, одетые в рубашки, большие соломенные шляпы, широкие кушаки и белые ботфорты со шпорами. Увлекаемые общим потоком, торопимся и мы вместе со всеми по этому тропическому парку с гигантской растительностью, но с умеренным климатом, благодаря вечному бризу. Попадаем на скаковой круг, вряд ли имеющий на свете соперников по красоте обстановки. Еще пять минут — и мы радуемся, что не опоздали, приехав как раз вовремя — к началу. Выезжают два жокея: нарядный, в красном, на красивой, нарядной, горячащейся гнедой лошади; второй — жокей в зеленом — на рыжей лошади. Дистанция — 3/4 мили, около версты. Зеленый раз десять останавливается перед стартом, истомляет красного и затем приходит первым в 1 минуту 18 3/4 секунды. Скачки окончены без протестов со стороны публики, при шумных аплодисментах зеленому победителю. Толпа стремится к выходу; мы решаем сделать прогулку по парку. Парк тщательно содержится и изобилует водой, но на все многочисленные островки можно попасть по изящным мостикам. На берегу одного из озерков, поближе к выходу из парка, мы присаживаемся в ожидании вагона. В неподвижные, тихие воды задумчиво смотрятся плакучие ивы. В отличие от северных, местные ивы отличаются особенно тонкими побегами, отчего их очертания гораздо легче и воздушнее, чем на севере. Надь всем тихим пейзажем сквозь кружево листвы сияет ярко-синее небо: не жарко, ветер дует мягко, без толчков. Не хотелось уходить из этого мирного, поэтического уголка, но пришел вагон; исполняя программу, заданную нам m-r Sch., мы едем на морские купанья в местность, называемую Wai-ki-ki-Beach. Выйдя из вагона против Wright's Villa, мы входим в ворота виллы и, пройдя через сад и террасу, попадаем на великолепный песчаный берег, о который тихо плещется океан; далее, в нескольких стах шагах от берега, ревут буруны. Берег и тихие воды до бурунов оживлены купающимися; на берегу под тенью пальм раскиданы кабины; между ними возвышается терраса ресторана, по местному — lanais. Слева берег круто загибает, и на мысу виден парк Ka-pi-o-la-ni, [182] в котором мы только что были. Среди купающихся и зрителей много приезжих американцев и даже европейцев, отдыхающих и набирающихся сил в этом курорте, в котором лечебный сезон продолжается круглый год.

После купанья, причем, конечно, мы держались в приличном расстоянии от бурунов, мы садимся на террасе lanais-a пить чай и смотрим, как вечно ревущие белые буруны эксплуатируются купающимися для оригинального спорта. Местная молодежь, канаки, бросается на бурун, имея в руках нечто вроде гладильной доски; бурун с головокружительной быстротой несет их несколько десятков саженей и бережно выбрасывает в тихие прибрежные воды. Эта игра с океанским буруном так соблазнительна, что появляется желание снова раздеться и принять в ней участие. Но это местное народное катание с гор требует очевидно особой сноровки и ловкости: несколько белых джентльменов своими неудачными попытками избавили нас от желания попробовать это удовольствие и доставили большое удовольствие толпе зрителей. Вообще, на берегу царят веселье и непринужденность: в этой обстановке не место сплину и чопорности.

После обеда мы провели вечер в "Hawaian-Hotel" на концерте, даваемом местным правительством. На громадной эстраде-галерее гостиницы, весьма комфортабельно обставленной разноцветными электрическими лампионами, мы встретили двух наших спутниц-американок, приехавших провести два-три месяца в Гонолулу. Встреча с обеих сторон была искренно радостная; вот что значит встреча после совместной продолжительной скуки при сознании, что вряд ли эта совместная скука может повториться. Оркестр играл на особой эстраде городского сада в нескольких шагах от нашей галереи. Среди тропического сада, под темным, ярко вызвездившимся тропическим небом, великолепный оркестр артистически исполнил "Ночь" Рубинштейна. Опять не хотелось уходить от этой "Ночи", но нам пора на пароход. Ночь так хороша, что я устроился на палубе, проспал наш отход от пристани и проснулся уже в открытом море.

III.

В Японию — Нагасаки.

Утром следующего дня пароход наш шел еще среди архипелага, и мы любовались островом Ka-u-a-i; затем вышли [183] в океан на двенадцатидневное плавание на том же "Gaelic", в той же обстановке, которая достаточно приелась нам за семидневный переход из Сан-Франциско в Гонолулу. Число пассажиров поубавилось, так как взамен сорока шести, оставшихся в Гонолулу, вновь село человек десять. Некоторое развлечение внес англичанин m-r М., неплохой певец-любитель, успевший заявить нам, что его мать — русская графиня М. Так ли это — остается на совести m-r М. Но поспешность его заявления еще показала, что — как пришлось наблюдать за все время пребывания в Новом Свете — к России там относятся далеко не с презрением, и если не с любовью, даже далеко не с любовью, то с большой боязнью и даже с уважением, насколько уважение может проистекать из боязни.

Параллельно поспешности англичанина m-r М. приписаться в родство к русской нации, уместно привести разговор, который мне пришлось иметь в тот же день вечером. Облокотившись на борт, я засмотрелся на море. Со мной заговаривает сосед, севший на пароход в Гонолулу. На мой вопрос, не англичанин ли он, судя по его выговору, он отвечает, что он британец, но не англичанин, а шотландец.

Вскоре после отхода из Гонолулу, умер китаец-пассажир третьего класса. Вопреки нашим ожиданиям, его не похоронили в море, а запаковали в одну из пароходных шлюпок и повезли на родину в Шанхай. Китайцы так дорожат погребением, на родине, что из Америки периодически отправляются в Китай пароходы, наполненные телами китайцев.

Самым выдающимся событием монотонного плавания была пропажа целого дня. На четвертый день плавания полуденный бюллетень показывает 176^о46' западной долготы от Лондона и 29^о13' широты. До завтрашнего полудня мы должны пересечь 180^о меридиан от Лондона и перейти с учета западной долготы на учет восточной. На этом меридиане английские пароходы, плывущие на запад, теряют день; поэтому на лестнице, ведущей в салон, вывешено следующее объявление: "Пароход Gaelic. Понедельник 5 июня 189*. Завтра будет Среда 7 июня". Объявление подписано командиром парохода.

По мере приближения к Японии, мы выходим из области ровного бриза. Становится жарко, иногда слишком ветрено и начинает покачивать. Накануне подхода к Японии ко всей духоте и скуке прибавился еще и дождь. Но зато в четыре часа из-за вдруг прояснившегося тумана мы увидели берега Японии. [184]

Первый раз нам пришлось побывать в Японии четыре года ранее описываемого путешествия на "Gaelic". В последних числах декабря, на четырнадцатый день бурного плавания из Сингапура, на добровольце "Владимир", причем нас особенно трепало около Формозы, нас разбудили известием, что виден берег острова Kиy-Cиy и вход в Нагасакскую бухту. Несмотря на декабрь, на палубе все пассажиры — без пальто. За скучное плавание перечитано об Японии все, что было под рукой, пересмотрены все гравюры. Большинство находится под свежим впечатлением описания Японии Pierre Loti в его "M-me Chrysantheme". Впечатления от окружающей нас оригинальной обстановки являются поэтому как бы предчувствованными, но действительность все-таки превосходит ожидания. Глубоко вдающаяся в материк, в очень крутых берегах извилистая Нагасакская бухта усыпана миниатюрными гористыми островками вулканического происхождения. Чем дальше идем по заливу, чем ближе подходим к Нагасаки, тем оживленнее становятся и рейд, и берега. Безжалостный судовой режим требует в одиннадцать часов к завтраку. Но никто не высиживает за столом до конца завтрака, так как нельзя же пропустить миниатюрный островок-горку Pappenberg, с которого когда-то топили в море христиан. Островок оригинален своей компактностью, своими резкими формами и темной, почти до черноты, листвой растущих на нем деревьев. В общем островок не лишен своеобразной прелести.

Едва пароход наш отдал якорь среди как бы закрытого озера, со всех сторон окруженного панорамой гор, на палубу полезли японцы, облепившие пароход своими "фунэ", т. е. лодками, с крошечными каютами, как у венецианских гондол. Приводится в движение такая фунэ одним веслом, причем гребец, стоя на корме, не вынимает весла из воды, а действует им на подобие пароходного винта, отчего на ходу лодки сильно раскачиваются. За это раскачивание русские матросы метко прозвали их "юли-юли". Капитан парохода объявляет нам, что предполагает сняться с якоря не ранее, как завтра вечером, и мы съезжаем на берег, имея в своем распоряжении тридцать шесть часов на знакомство с Японией. На пристани мы садимся в кресла-одноколки (дженерикши), которые мчат рысью люди, взявшись за оглобли. После пяти минут езды рысью, причем в Японии все держатся левой стороны, мы приехали в "Hotel Belle-Vue", содержимый какой-то француженкой. За двухдневное пребывание в Нагасаки, только с этой [185] француженкой, да в парикмахерской, пришлось говорить по-французски; во всех прочих местах Нагасаки международным языком был русский язык, и только в очень редких случаях приходилось прибегать к английскому. И на рейде — по крайней мере, в настоящую минуту — между военными судами преобладал русский андреевский флаг.

Дорожа каждой минутой, отпущенной нам на Японии, мы заняли в гостинице номер и сразу же, всей съехавшей на берег компанией пассажиров, поехали на дженерикшах за двенадцать верст от Нагасаки, в рыбацкую деревню Моги, дорога в которую славится своей красотой. Проезжать пришлось через весь город, который в этот день имел праздничный вид, так как японцы праздновали Новый год, так называемый "gan-jitzu". Японцы чтут пять больших праздников в году: 1, 3, 5, 7 и 9 числа 1, 3, 5, 7 и 9 месяцев; из этих праздников первое число первого месяца чтится больше всего.

Странно, непривычно чувствуем мы себя. Гуськом тянется наш поезд; все восемь дженерикши бегут в ногу, налегая на оглобли, согнувшись; на всех одеты одинаковые белые грибообразные шляпы, с черными номерами. Белый гриб шляпы на четырех стойках прикреплен к обручу, надеваемому на голову; таким образом, между головой и шляпой свободно циркулирует воздух. Извиваясь змеей, пробегаем мы по европейскому предместью и далее катимся по узким улицам торговых кварталов. Все лавки помещаются в первых этажах; во вторых этажах лепятся японцы, задвинувшись от холода своими бумажными ширмами: это и есть стены домов. По случаю праздников карнизы свесов над лавками украшены соломенными жгутами, с которых свешиваются, на аршин одна от другой, соломенные метелки, придавая однообразный вид всему городу. На соломенных же жгутах, перекинутых через улицы, развеваются национальные японские флаги: белое поле с красным шаром, изображающим восходящее солнце. Такие же флаги украшают двери и окна зданий; древки флагов — из легких бамбуковых тростей. В каждом доме, в каждой лавке выставлена новогодняя японская "елка", т. е. два хлеба, один на другом, окруженные разными эмблемами, деревцо с бонбоньерками и японскими фонариками, уродцами, свежие ветки с какими-то красными ягодами, такие же ветки с мандаринами в обязательно везде красный рак, обозначающий, будто бы, престарелый возраст. Везде праздничное настроение, праздничные рожицы, очевидно, принаряженных японцев и японок; [186] чудесный безоблачный день и чисто японский пейзаж местности, очень живописный, но точно сокращенный, миниатюрный, вполне отвечают и толпе, и настроению. Среди оживленной толпы поминутно встречаются "батюшки" с причтом, ходящие с новогодними поздравлениями из дома в дом, причем резко отличаются своими рясами представители религий "синто" и "будда". У всех веселые лица, как это и должно быть в Японии, в Новый год. Дети японцев-кукол смотрятся еще более куклами — маленькими куклами, одетыми совсем так же, как и взрослые, и замечательно ловко играют в мяч, в волан и запускают змей. Девочки с шести-семи лет напудрены, затейливо причесаны и ловко обмахиваются веером; еще бы, и пора: в двенадцать лет они выходят замуж за шестнадцатилетних японцев, чем некоторые и объясняют миниатюрность, в которую выродилась японская нация. Вот среди такой обстановки, слегка покачиваемые нашими рысаками, мчимся мы за город, где красота, а главное оригинальность пейзажа превосходит самые сильные ожидания. Приходится подниматься по отличному, но очень узкому шоссе, что, впрочем, не представляет неудобств, так как в Нагасаки других экипажей, кроме дженерикши, нет. Попадаются по дороге свирепые на вид бычки, занузданные кольцом через ноздри, и низкорослые лошадки, но исключительно как вьючные животные; очень редко можно видеть верховую лошадь. Все эти животные не подкованы, но зато обуты в соломенные сандалии. При каждом повороте дороги открывается новый вид, но всегда без особых далей: то на город, то на рейд, то на рисовые плантации, то на гору, с боками чуть не отвесными, но разработанными террасами под рисовые плантации, как не всегда в Европе разделываются и виноградники. Вообще каждый крошечный кусочек земли разработан и утилизирован. Даже кладбища занимают, но возможности, мало места, для чего японцев хоронят в сидячем положении.

На выезде из города, у подножия крутой каменной лестницы, ведущей в буддийскую пагоду, кортеж наш остановился принанять припряжку, т. е. по японцу на кресло, чтобы подталкивать кресла в гору и придерживать их на веревке при крутых спусках. Пользуясь остановкой, все отправляются в пагоду. От этого намерения меня отклоняет один из наших пароходных, японец Иван Акимович К—асо, окончивший курс в духовной академии в России и направляющийся в Токио, чтобы занять место "профессора нравственности" в [187] тамошней духовной семинарии. По мнению Ивана Акимовича, пагоду я могу видеть и завтра, а сегодня надо воспользоваться праздником Нового года и сделать визит в первый попавшийся дом, что будет очень "по-японски". Под предводительством профессора нравственности я вошел в ближайшие ворота, прошел через миниатюрный садик с карликовыми деревьями и попал в гости неизвестно к кому: хозяйка, очевидно замужняя женщина, так как зубы у нее вычернены, а брови выбриты, в ответ на наш поклон очень радушно присела-сложилась, вынула из-за кушака и подала нам свои визитные карточки, потребовав от нас — наши; повертев мою карточку в руках, поудивлявшись на непонятные для нее иероглифы, японка, с поклонами, положила наши карточки на блюдо перед домашним алтарем. Вся сцена происходила как в театре: хозяйка была в доме, как на эстраде; передняя стена дома, как театральный занавес, был раздвинут; мы стояли в саду, как в партере. Щадя безукоризненную чистоту домовых циновок, мы не решились подняться на них в обуви, несмотря на любезные приглашения хозяйки, которая сама ходила по циновкам, сняв сандалии.

За городом. по дороге в Моги, мы проезжали мимо чайных домов, мимо бамбуковых рощ, мимо миниатюрных мельниц, приводимых в движение миниатюрным ручейком. Через час с чем-то приехали в Моги, проехали через рыбацкую деревню и остановились у японского ресторана. Здание ресторана, как и всякий японский дом, состоит из деревянного, покрытого циновками, пола, из столбов, поддерживающих потолки и крышу, и из потолка и крыши. Все наружные и внутренние стены состоят из легоньких деревянных рам, обтянутых бумагой. Всю меблировку одного из отдельных кабинетов, куда мы заглянули, составляли циновки на полу и жаровня с углями. Забравшись в такой кабинет, чувствуешь себя как в шкатулке; войти и выйти можно через любое место в любой стенке, — стоит только отодвинуть раму, ходящую в пазах, расположенных на полу и по потолку. Впрочем, для европейцев в ресторане в Моги сделана большая уступка: имеется комната со столом и стульями. За завтраком прислуживали две японки, непрерывно кланявшиеся и без устали приседавшие. Как европейский завтрак, подали нам огромных, невкусных устриц с апельсинами, вместо лимонов, что, впрочем, оказалось безразличным, так как и апельсины, и лимоны лишены в Японии какого бы то ни было вкуса. [188] Как будто и справедливо замечание об Японии, что "цветы там без запаха, фрукты — без вкуса"... Профессор-японец заказал себе национальный обед. Ему подали теплую рисовую водку, сакки, которую он пил из маленькой фарфоровой чашки. Затем подали уху в мисочке. но без ложки: уху полагалось пить из миски; для кусочков же рыбы, плавающих в ухе, подали две тоненькие точеные палочки, заменяющие наши ножик и вилку. После ухи внесен был большой поднос, уставленный маленькими тарелками, которые предлагаются в определенной последовательности: за котлетой из репы с сахаром следуют строганная сырая рыба, леденец, лук, котлета из рыбы, засахаренные бобы, цыпленок и т. д.. без конца. Отдохнув и полюбовавшись, как ловко Иван Акимович управлялся при помощи двух палочек с рисом, который он ел сначала со сладкими бобами, потом — с соей и, наконец, с ухой, мы отправились обратно в Нагасаки, причем почти всю первую половину дороги, идущую в гору, с удовольствием прошли пешком. Обогнали какую-то японку-крестьянку с ребенком за спиной, как принято здесь носить детей; только что мы взглянули на нее, тотчас же на лице ее показалась приветливая улыбка, и, приостановившись, она сделала нам грациозный поклон-книксен.

Bсе японки, без различия классов общества и состояния весьма замысловато причесаны и шляп не носят. Чтобы не портить причесок, они спят на особых подставках, с крошечной, вогнутой по форме шеи, подушкой, на которую они и опираются затылком, голова — на весу. Не носят шляп и мужчины; большая часть японцев низшего класса выходит на улицу без шляп, волосы на голове острижены бобром, физиономии гладко выбриты, в глазах светятся юмор и добродушие; в общем получается большое сходство с французскими актерами-комиками. Но если такой японец наденет шляпу, то уж непременно европейский котелок; при этом на ногах у него белые короткие чулки, сшитые с выделенным большим пальцем, которым он держит перевязь от уродливых деревянных сандалий на высоких подставках; надетый прямо на тело, узкий халат, стянутый кушаком и доходящий до щиколотки, оставляет открытой волосатую грудь. Поверх халата иногда одевается пиджачок с широкими рукавами-мешками, в которые японец прячет свои руки, широко расставляя локти и растопыривая на них рукава. Нельзя не признать в этой фигуре большого сходства с вороньим пугалом. [189] Объевропеивающийся японец охотно украшает себя очками, и такая фигура медленно идет, подвигаясь мелкими шажками, громко стуча по мостовой шлепающими сандалиями и не стесняясь тем, что из-под пол узкого "киримона" мелькают голые колени.

Обед в "Hotel Belle-Vue" был подан по принятому в экзотических странах обычаю, т. е. состоял из полутора десятка микроскопических блюд. Рис и едкие приправы играли существенную роль.

После обеда нам не повезло: пошел дождь — и не состоялся вечерний праздник на набережной, знаменитая новогодняя иллюминация нагасакского рейда. Чтобы как-нибудь убить время, поехали по магазинам, где рассматривали всякую японщину. Несколько крупных магазинов существуют, очевидно, лишь беспошлинным ввозом во Владивосток. Особенно в спросе дешевая деревянная мебель, покрытая блестящим японским лаком. Мебель эта прекрасно выдерживает сырое владивостокское лето, но с наступлением зимы, отличающейся во Владивосток особой сухостью, все японские драконы и цветы вдуваются в отваливаются, и пресловутая японская лакировка оказывается лакированным картоном, наклеенным на дерево. Весь этот товар, на языке бывалых людей, окрещен "японскими дровами". Несмотря на предупреждения, и между нашими спутниками нашлись люди, увлекшиеся блеском этой дряни.

Вечером, ложась спать, пришлось затопить чугунную печурочку, чтобы поднять температуру в комнате хотя до десяти градусов по Реомюру. К утру печурочку выдуло, оставив немножко угара и еще меньше тепла. Открыв настежь дверь на балкон, мы впустили в комнату более теплого воздуха и наслаждались видом на рейд.

После завтрака, состоявшего из чашки кофе и семи блюд, в сущности из семи маленьких тартинок, мы поехали по городу исполнять программу туристов. Сегодня не праздник, все лавки открыты и город имеет совсем другой, чем вчера, вид. Нам особенно рекомендовали посетить японский базар Хакусанба, на котором, по установленным ценам, продается всякая дрянь наполовину европейского происхождения. Зубочистки — по копейке десяток, почтовая бумага — по пятачку сотня, деревянные подстаканники — по двугривенному дюжина, раскупаются нарасхват. Судя по покупателям, которых мы видели, базар живет, главным образом, матросами иностранных судов. Побывали мы, затем, и в лучших магазинах, и воочию убедились, — о чем, впрочем, нас предупреждали, — что в Нагасаки нельзя найти истинно-хороших [190] японских произведений. Исключение составляет лишь Иезаки, так называемый "черепаха-человек", артистические изделия которого из черепахи и слоновой кости имеют чуть не всесветную известность.

Благодаря любезности одного из членов русской колонии, для нас был заказан обед с гейшами в японском чайном доме "Maру-яму". Не доверяя японским обедам, мы пообедали у себя в гостинице, и затем отправились в "Мару-яму". С нами были супруги Т. и двое молодых людей, спутников наших по пароходу. Хозяин празднества уехал, по делам службы, в Токио, и, вместо себя, прикомандировал к нам европейски-образованного молодого японца, сына одного из своих местных приятелей. Хотя к "Мару-яму" мы подъехали еще засветло, но двухэтажный домик был обвешен уже зажженными фонариками. При входе нас попросили снять сапоги, я вся компания проследовала по циновкам, в носках и чулках, в назначенную нам комнату, где нас встретила хозяйка с прислужницами чуть не земными поклонами. В некоторую уступку европейским обычаям, на полу разложены семь подушек, на которых мы уселись полукругом. Вслед затем, вышли семь гейш, отчетливо проделали церемонию приветствия с боковыми, низкими поклонами и уселись перед нами на корточках. Все гейши одеты были однообразно в шелковые светло-голубые халаты (киримоны) с широкими, яркими кушаками, завязанными сзади громадными бантами. Все вычурно причесаны, все напоминали немножко кукол с оригинальными, но симпатичными рожицами. Внесли в комнату и поставили на пол, по углам, четыре высоких подсвечника с нагорающими пальмовыми свечами, зажгли электрическую лампочку в потолочном фонаре — и началось угощение. Обед вносили встретившие нас служанки и ставили его на маленькие, круглые столики, между каждым гостем и его хозяйкой-гейшей. Каждое блюдо нам подавали гейши, делавшие очень огорченный вид, если гость не дочиста справлялся с блюдом. Остатки угощения гейши заворачивали в мягкую японскую бумагу, которую они доставали из широких рукавов своих киримон и передавали гостю; этикет не позволял отказываться, и я привез к себе почти весь обед, кроме ухи и сакки. Некоторые спутники наши доставляли видимое удовольствие гейшам, съедая весь обед дочиста и громко хваля и уху, я карамель, и строганную сырую рыбу, и маринованную редьку. На десерт был подан рис, подававшийся, впрочем, ко [191] всем блюдам, как у нас подается хлеб, и совершенно несъедобные конфеты, имеющие вид рыб, птиц, драконов, цветов. Сервировка, т. е. палочки и бумажные салфетки, тоже переданы нам в собственность. Разговор во время обеда шел при помощи нашего японца. Если при этом недостаточно выяснялась степень умственного развития гейш — на выяснение чего, впрочем, мы и не рассчитывали, — все мы единогласно признали благовоспитанность гейш и их светский такт, обличавшие их принадлежность, до известной степени, к культуре. Наконец, обед кончился; все чашечки, мисочки, бутылочки и подносики убраны, гейши рассаживаются вдоль стенки, между нами; трое из них берут свои трехструнные гитары (самусинь) и настраивают их, ударяя костяными лопаточками (бати). Две маленькие девочки-гейши берут барабан (цузуми), и начинается концерт; поют гейши сквозь зубы и в нос; музыкальные фразы очень коротки и однообразны. После двух-трех песен начинаются танцы. Самая маленькая гейша, Томико, девочка лет десяти, одетая, конечно, как взрослая, причесанная также с шиньоном и шпильками, с серьезной, набеленной рожицей, начинает какой-то пластический танец, становясь в чисто японские, на наш взгляд, уродливые позы. Но, вглядываясь в эти позы, мы начинаем находить в них какую-то своеобразную грацию, несмотря на вывернутые внутрь носки. Танец полон мимики, только рожица остается неподвижной. Поглядели мы на танец, и в один голос решили, что перед нами танцует дитя, замаскированное взрослой дамой. Но то же впечатление осталось, когда вместо десятилетней Томико стала танцевать шестнадцатилетняя Кукиха, изображая ссору ревнивого мужа с оправдывающейся женой, кончающуюся примирением супругов, благодаря вмешательству молодого друга дома. Всех трех действующих лиц изображала одна и та же гейша, перед началом всякой отдельной сцены становившаяся спиной к зрителям и менявшая в это время характерные маски. Затем две гейши изображали беление холстов, искусно работая полотенцами наподобие серпантин. Гейши проводили нас до прихожей, и пока мы обувались, предварительно подогревая обувь на жаровнях, гейши оставались коленопреклоненными в прощальном приветствии.

Вернувшись домой, получили известие, что "Владимир" на сутки откладывает свой отход.

Утром мы поехали в японский театр "Сибайя". Весь партер разделен невысокими стенками на небольшие квадратики, в [192] которых и помещаются зрители, сидящие на корточках по четыре человека в ложе. В отличие от китайского театра, где преобладает певучая декламация, актеры японского театра играют весьма реально, за исключением суфлера, перебегающего по сцене за спинами актеров, но в знак невидимости одетого в черное платье. В самых сильных местах, когда актеры замерли в своих позах, из особой ложи рядом со сценой раздается гнусавый речитатив, очевидно поясняющий душевное состояние героев. На сцену актеры появляются не из-за кулис, а из зрительного зала, двигаясь через весь партер по особым мосткам, двигаясь каждый традиционным, присущим роли шагом. В сильные моменты раздается звук какого-то деревянного инструмента. Перемена декораций производится без опускания занавеса, поворачивавшем всей сцены на известную часть окружности. Зрители ведут себя непринужденно: ходят, едят, поправляют лампы.

Из театра мы поехали в буддийскую пагоду Оссува. К храму ведет широкая, но очень крутая каменная лестница в несколько сот ступеней. У подножия лестницы и на всех ее площадках стоят характерной формы ворота — без полотнищ, с приподнятыми кверху концами верхней перекладины. Около ворот помещаются разные выставки с молитвенными дощечками, разные каменные и бронзовые чудища и идолы. На средних площадках появляются японки, всучающие свои визитные карточки. Чем ближе к храму, тем этих японок больше: храм окружен чайными домиками, расположенными в священной роще. Чем выше, тем очаровательнее вид на город, рейд и горы. На последней площадке стоит знаменитая бронзовая статуя коня в натуральную величину, отвратительно отлитая. Около ног коня лежит громадное ядро — трофей последней японо-китайской войны. Поднимаемся по лестнице пагоды вплоть до того места, где надо снимать обувь. Перед вами площадка, за площадкой — алтарь под вычурной крышей. Мы останавливаемся у края площадки среди японских сандалий. Здесь японцы снимают обувь, в одних носках входят на площадку и, приблизившись к пагоде, хлопают в ладоши; разбудив спящего бога, кидают ему медную монетку через всю комнату в ящик. На наше счастье появляется жрец, весь в белом, с фригийским колпачком на голове; за ним двое ребят, тоже в белом. Жрец благоговейно распростирается перед алтарем, один ребенок бьет в там-там, другой марширует справа налево и обратно, очень серьезный [193] и позванивая побрякушками. Один из спорных религиозных вопросов, на каком языке совершать богослужение, на понятном для паствы, или на непонятном, у японцев разрешен блистательно: у них богослужение немое, пантомимное.

Вокруг пагоды и выше нее раскинута тенистая роща камфорных деревьев со стволами в несколько обхватов. Среди рощи около пагоды теснятся чайные дома. Выше чайных домов камфорная роща имеет несколько вид векового, заброшенного парка, в котором мы почти не встречали гуляющих, хотя трудно придумать лучшие условия для санитарной станции: роща расположена почти вне жилья, вблизи моря, на большой высоте над ним, со всех сторон прикрыта горами от сильных ветров; под раскидистыми ветвями камфорных деревьев всегда можно укрыться от солнца.

Только при спуске увидели мы, насколько крута лестница, ведущая в пагоду. Надо положительно удивляться ловкости японцев, спускающихся с этой лестницы на сваливающихся с ног высоких сандалиях, да еще иногда с ребенком на спине.

Смотреть в Нагасаки, кажется, больше нечего. Но в нашем распоряжении еще несколько часов. Открываем записную книжку, находим запись: "Эноси". Наши дженерикши что-то нам говорят, но мы их не понимаем, упорно повторяем: — " Эноси"; они покорно становятся в оглобли, привозят нас на какую-то небольшую пристань и садятся с нами в лодку, оставив кресла на набережной; мы переплываем рейд и причаливаем у ресторана "Ойе-асан", расположенного в предместье Нагасаки — Эноси. После скверного "русского" чая мы идем прогуляться по Эноси и сейчас же натыкаемся на целый ряд русских вывесок, весьма откровенно перечисляющих все, что можно получить где за тридцать, где за сорок копеек. Тут даже русские деньги в ходу. Навстречу нам движется толпа пьяненьких "иностранцев" в сапогах бутылками и в меховых шапках. Не признав в нас русских, компания пускает по нашему адресу задорное: "и чего это иностранцы шляются в русскую Яносу". С открытия Нагасакского порта иностранным судам матросики размежевали себе город, и так как-то само собой, по молчаливому соглашению командиров судов, установилось, что русские матросы съезжают только в Эноси, и больше никуда в Нагасаки. Французы имеют свое место для съезда, и т. д. В Эноси, рассказывают, основались несколько беглых русских матросов, которые затем [194] поженились на японках и обзавелись хозяйством; на улицах Эноси можно видеть детей русско-японского типа, свободно болтающих на обоих языках. Только что мы отвалили от пристани, сократив нашу прогулку по Эноси, с берега раздалась лихая хоровая: пели не японцы, пели не через зубы, а прямо горлом, как поют гуляющие россияне. По возвращении на борт "Владимира", выслушав от бывалых людей рассказы об Эноси, мы особенно оценили деликатность и предусмотрительность наших дженерикши, по собственному желанию сопровождавших нас и неотступно, как телохранители, ходивших за нами по пятам во время нашего рискованного визита в Эноси.

Разбираясь в "японских" впечатлениях после первого посещения Нагасаки, мы не могли не придти к заключению, что по Нагасаки настолько же можно судить о Японии, насколько по Сан-Франциско можно было бы судить об Америке, или насколько Порт-Саид изображает Египет. В Нагасаки, как во всяком большом портовом городе, "интернациональные" нравы порта затирают, затушевывают местную жизнь страны. Взаимное сходство между большими международными портами — большее, чем сходство между таким портом и его страной. Впрочем, из трех перечисленных портов пальму первенства в этом отношении по справедливости надо отдать египетскому Порт-Саиду, не даром прозванному мусорным ящиком всего света.

Ф. Кноринг

Текст воспроизведен по изданию: Из Америки в Японию // Вестник Европы, № 1. 1904