(Продолжение. См. «Исторический Вестник», т. LII, стр. 473)

Открытие японского парламента. — В столице микадо.

Пятнадцатого ноября 1890 года был обнародован следующий императорский указ:

«В силу VII-й статьи императорской конституции и статьи V-й закона о палатах, мы повелеваем открыть императорский парламент 29-го дня сего 11-го месяца. «Дано 27-го дня 11-го месяца 23-го года Мейджи». В тот же вечер появилось экстренное прибавление к «Официальной Газете», где объявлялось, что «его величество император посетит парламент 29-го ноября и лично прочтет первое императорское послание к конституционному собранию».

Интересно было взглянуть на японскую столицу и столичную толпу в день такой большой исторической важности для этой страны, и мы 17-го (29-го) ноября, с тем поездом, что отходит из Иокохамы в 8 часов утра, отправились в Токио. Раз-стояние здесь всего 25 верст, которые пассажирский поезд проходит в 40 — 45 минут. Вагоны узкие, низкие, не блещут роскошью отделки, но содержатся чисто, гораздо чище, чем на линии Кобе-Осака-Киото. В одном купе с нами сидит какой-то важный японский чиновник в форме: на голове треугольная [802] шляпа с перьями и плюмажем, мундир, на котором красуется несколько орденов, расшит золотом, с боку — шпага, в общем костюм, напоминающий парадное платье наших придворных чинов или дипломатических агентов.

Промежуточных станций между Иокогамой и Токио — четыре; остановки минутные.

Столичный вокзал, кроме величины, ничем не отличается от прочих вокзалов больших городов Японии; замечателен, впрочем, тем, что имеет отдельную дамскую комнату, — единственную на всей железнодорожной сети страны.

Мы велим везти себя в Imperial Hotel, об открытии которого, обставленном большой помпой, сообщали несколько дней тому назад иокогамские газеты. Когда мы, устроившись наскоро в отеле, взяли дженерикчей, чтобы отправиться к парламенту, послышались отдаленные пушечные выстрелы: они возвещали вступление императора в парламент. Густые толпы народа запружали все улицы; вскоре оказалось невозможным двигаться в колясках, и мы, оставив их, пошли пешком. Не смотря на присутствие огромных масс людей, не было заметно вообще никакой сумятицы. Нам всюду давали дорогу, и мы, без всяких неприятностей, добрались, наконец, до улицы, по которой должен был проследовать, на обратном пути из парламента, императорский кортеж: вдоль одной стороны ее вытянулись войска столичного гарнизона (пехота, кавалерия и артиллерия), по другой — теснился народ. Повсюду виднелись группы полицейских. Один из полицейских офицеров подошел к нам и, поставив немного впереди толпы, вежливо попросил моего мужа снять шляпу при проезде императора, что, конечно, было само собой понятно и без этого предупреждения. Окрестная площадь была залита морем голов. Полицейские анонсы, появившиеся за день до торжества, предупреждали публику, что внутри квартала, где стоит парламент, всякое движение воспрещается, начиная с 8 часов утра 29-го ноября вплоть до окончания церемонии. Достаточно было таких объявлений, чтобы японская толпа не только не нарушила этого специального запрещения, но и не пыталась выйти за границы предоставленной ей части дороги. Ни давки, ни шума, ни этих «осаживаний», ни оригинальных приемов, известных у нас под кличкой «честью просят», мы здесь не видели; а между тем вся ширина пути была совершенно свободна.

Но вот толпа, и без того мало шумливая, совсем притихла: вдали показалась голова кортежа. Впереди ехали шагом два улана с пиками на перевес; на некотором расстоянии позади их — группа кавалеристов, составлявшая авангард; затем три открытые, запряженные великолепными лошадьми коляски, в которых сидели принцы крови в залитых золотом мундирах, в [803] лентах и звездах: их было шесть человек, за принцем ехал отряд улан со значками, составлявший, передовой отряд собственно императорского конвоя, так как он непосредственно предшествовал «государственной карете», где сидел император: шесть прелестных, покрытых чапраками лошадей, на которых сидели придворные конюхи, везли цугом блистающий золотом экипаж, увенчанный на крыше золотым фениксом. Окна были спущены, и внутренность кареты ярко освещалась солнечными лучами. Она медленно проехала в пяти шагах от нас, и я имела достаточно времени рассмотреть императора: он казался 40-летним человеком среднего роста и плотности; чуть заметная седина тронула уже его густые, черные волосы и небольшую бороду; застывшие, точно окаменевшие черты лица смотрели бесстрастной маской; от всей фигуры веяло холодной, неподвижной важностью: здесь в полной силе еще сказывались, очевидно, требования древнего японского этикета. На императоре был мундир европейского покроя, на голове треугольная шляпа. Он не один ехал в карете: против него сидел толстый, седой придворный, с низко опущенной, непокрытой головой, в позе, выражающей глубочайшее почтение: это был маркиз То-кудайджи, одер-камергер двора. За императорским экипажем следовал второй отряд конвоя, потом кареты и коляски министров и высших государственных сановников. Сильный эскорт улан замыкал шествие.

Так вот он, этот таинственный микадо, потомок богов, государь, приковавший в течение последних 23-х лет внимание всего цивилизованного мира к своей маленькой стране и оставшийся, все-таки, загадкой для этого мира. Что он? Действительно ли реформатор в духе Петра Великого, или простая игрушка в руках кучки талантливых людей, пораженных успехами западной цивилизации и в ней увидевших единственное спасение своей страны от внутреннего разложения и иноземного порабощения? Как бы там ни было, а с его именем навсегда будет связана одна из самых захватывающих страниц японской истории, полная того глубокого трагизма, какой характеризует все эпохи великих общественных переворотов.

Удивительное зрелище представляла столичная толпа, смотревшая на проезд своего верховного владыки: она точно застыла; гробовое молчание царствовало здесь среди необозримого людского моря, и это молчание было так странно для европейского уха, привыкшего слышать в подобных случаях оживленный говор и громкие крики.

Но вот кортеж переехал каменный мост, переброшенный через канал, и скрылся за каменными стенами наружных [804] валов замка. Народ повалил по домам, и так как время было завтракать, то мы вернулись в нашу гостиницу.

Imperial Hotel представляет трехэтажное каменное здание, двор которого, усыпанный мелким щебнем и усаженный там и сям мелкими деревьями, обнесен со всех сторон высокой чугунной решеткой на каменном фундаменте. Широкий, крытый подъезд для экипажей поддерживается рядом массивных гранитных колонн. Весь отель освещен электричеством и соединен телефонами с парламентом, редакциями некоторых туземных газет, большими книжными магазинами города, центральным полицейским управлением, министерствами и проч. Внутренняя отделка и обстановка дышат царственной роскошью. Нижний этаж занимают: контора отеля, огромные вестибюли с целым рядом деревянных резных колонн, несколько больших гостиных, приемных и карточных комнат, читальное зало с картами Старого и Нового Света, Японии и Токио по стенам и со множеством туземных и английских газет на столах, три большие столовые, из которых особенно хороша одна с великолепным резным деревянным потолком, покрытым золотистым лаком, с резным камином и золотистыми парчовыми портьерами, и наконец — роскошный концертный и бальный зал, в два света, с чудным деревянным резным потолком и зеркальными стенами. Везде, за исключением концертного зала, полы устланы толстыми пушистыми коврами. На дверях и окнах красивые портьеры из парчи или бархата, с шелковыми шнурами и кистями. Мебель крыта дорогим японским шелком. Люстры с электрическими лампами блещут позолотой. В общем, все необыкновенно богато, эффектно и в то же время оригинально изящно. Второй и третий этажи занимают номера: они прекрасно обставлены и щеголяют изысканнейшей чистотой. Прислуга (исключительно мужчины) тиха, исполнительна; одеты они все в европейские костюмы: не во фраки, а в специальную отельную мундирную форму; на лицах их нет того нахально-почтительного выражения, которое так противно в лакеях больших европейских отелей. Замечательно, в самом деле, между японцами это отсутствие ремесленного клейма.

Цены здесь такие же, как и везде на Востоке: с одного человека три-четыре доллара (4 — 5 рублей зол.) в сутки, на полном, конечно, пансионе.

Отель, стоящий более полумиллиона долларов, принадлежит туземной акционерной компании. Одна компания, начавшая его строить, разорилась; другой грозила та же участь, если бы ее не выручили некоторые богатые токийские купцы и высокопоставленные лица. Отель должен был быть окончен в апреле месяце 1890 года, к открытию всеяпонской выставки в Токио, но не [805] поспел, и работы по его отделке закончились только на прошлой неделе. Учредители сильно рассчитывали при этом, с одной стороны, на прилив богатых иностранцев из Европы и Америки, а с другой — на провинциальных депутатов; но, кажется, сильно ошиблись: приезжие депутаты предпочли дешевизну и привычную обстановку старых своих гостиниц дорого стоящему блеску императорского отеля с его стеснительным и неуютным, с японской точки зрения, комфортом, а иностранных туристов оказалось на этот раз не много.

После завтрака мы отправились на главную улицу Токио — проспект Гинзу. Imperial Hotel единственная гостиница на Востоке, имеющая своих собственных дженерикчей. Колясочки ее щеголяют изысканной чистотой и украшены гербом гостиницы; курума одеты в красивые темно-синие костюмы и фуражки с тем же гербом. Гинза начинается от железнодорожной станции и тянется на несколько верст. Она очень широка, прекрасно вымощена и окаймлена рядами высоких деревьев. По средине улицы проложены рельсы конно-железной дороги. После большого пожара 1872 года, истребившего Гинзу дотла, правительство приказало застроить ее на европейский лад. Вышло, однако, ни то, ни се. Старый оригинальный стиль зданий исчез, а новый quasi-европейский смотрит удивительно аляповато в японской переделке. Не высокие двухэтажные домики Гинзы уродливой европейско-японской архитектуры представляют, главным образом торговые заведения, товарные склады и конторы. Здесь расположились лучшие столичные магазины; но ни витрин с соблазнительно выставленными в них предметами роскоши, ни великолепных подъездов, ни толпы экипажей у них вы не увидите: все так же просто и незатейливо, как в любом японском городе. Движение большое: вагоны конно-железной дороги такие же, как наши петербургские; омнибусы тащат такие же заморенные клячи, как и наши столичные; сотни дженерикчей, постоянно лавирующих, чтобы дать дорогу друг другу или лошадям; кареты богатых людей и тысячи пешеходов снуют взад и вперед по этой длинной улице, представляющей необыкновенно оживленную картину.

Толпа ничем не разнится от толпы любого другого японского города: костюм мужчин — это большей частью пестрая смесь старого туземного одеяния с некоторыми принадлежностями европейского туалета: японский традиционный кимоно и котелок на голове; европейское длинное пальто, из-под которого выглядывают ноги, обутые в сандалии; или на ногах ботинки, на голове цилиндр, а прочее все чистая японщина и т. д., и т. д. Удивительно нелепый вид имеют все эти уродливые помеси. Попадается также много мужчин, переодевшихся целиком в [806] европейское платье; но они не умеют еще носить его и выглядят часто жалкими, комичными фигурами: платье сидит на них некрасиво, какими-то мертвыми складками, точно на манекенах. Женщины — другое дело: в среднем и низшем сословии они целиком сохранили свой национальный костюм, который так идет к ним, к их маленьким домикам, садикам, ко всей их уютной домашней обстановке. Только женщины японского большого света приняли европейские моды, и так как средства позволяют им одеваться у хороших модисток, или даже выписывать туалеты из Парижа, то они часто безукоризненно изящны.

В тот же день мы были в доме нашего посланника. Дом русского посольства находится как раз против помещения парламента. Последний занимает ряд длинных невысоких зданий европейской архитектуры, помещающихся внутри железной решетчатой ограды, возведенной на каменном фундаменте. У ворот виднеются полицейские и кавалерийские солдаты. Вход в парламент безусловно воспрещен дамам: не любезно, но в высшей степени характерно для японского взгляда на женщину.

В доме посланника мы застали несколько человек из местного европейского дипломатического мира. Предметом разговора собравшегося общества было, конечно, главное событие дня — открытие парламента и тот инцидент, имевший место у здания нашего посольства, о котором я здесь впервые услышала. Дело вот в чем: императорский кортеж, на пути из парламента, должен был огибать угол нашего посольства; здесь, в этом углу, внутри высоких стен двора, возвышается искусственный холм, на котором устроена беседка, где собрались дамы нашей миссии посмотреть на торжественное шествие. Император, проезжал мимо беседки и узнав посланницу, снял шляпу и низко поклонился ей; но едва успел он завернуть за угол, как кто-то из толпы бросил камень по направлению к русским дамам. Прислуга посланника, стоявшая на холме, имела неосторожность ответить тем же. Тогда на беседку посыпался целый град камней, заставивший дам искать спасения в бегстве; в то же время толпа начала ломиться в железные ворота посольства. Подоспевший сильный отряд полицейских с трудом мог водворить порядок и разогнать разбушевавшуюся публику. Весь этот раз-сказ был до того странен, что я не поверила бы ему, если бы услышала его где либо в другом месте, а не в доме нашей миссии. На столе в гостиной лежал один из тех камней, которые едва не произвели катастрофы: то был большой, увесистый булыжник, очевидно, прямо вывернутый из мостовой.

На вопрос: какой смысл имела эта народная вспышка, мне ответили, что здесь, вероятно, замешаны со-ши.

Со-ши — это, в огромном большинстве случаев, не доучившиеся [807] молодые люди, нахватавшиеся различных плохо переваренных европейских социально-революционных идей и претендующие на роль политических вождей страны. В Японию, вместе с другими новшествами, пришедшими с запада, явились и западные революционные идеи. Отсутствие в стране известного экономического субстрата, в виде безземельного пролетариата и фабричных рабочих, лишило туземную социально-революционную партию той почвы, которая одна дает практическую силу таким политическим группам, и сделало из партии со-ши сборище общественных утопистов и мечтателей всяких сортов, где идеи, составляющие последнее слово западного космополитического анархизма, самым странным образом перемешиваются с проповедью ненависти к иностранцам, и атеизм уживается рядом с признанием божественности происхождения микадо. Образование партии со-ши относят к 1888 году. Уже не мало правительственных и частных влиятельных лиц, мнения которых по различным общественным вопросам оказались несогласными со взглядами, проводимыми со-ши в их листках и речах, поплатились за это своими боками: любимый и сравнительно еще невинный способ расправы у со-ши — толстые дубинки, которые они, не стесняясь, пускают при случае в ход даже в общественных местах. Некоторые громкие политические преступления последних лет приписываются также членам этой партии. Таково, например, покушение на убийство министра иностранных дел графа О-Кума, имевшее следующую подкладку: в 1889 году между японским министерством иностранных дел и некоторыми великими державами, заключившими трактаты с Японией, шли весьма оживленные переговоры о пересмотре этих трактатов; переговоры были на столько успешны, что заинтересованные иностранные представители ожидали ратификации их и вступления в силу с февраля 1890 года. Одним из существенных пунктов здесь являлось разрешение иностранцам свободно проживать и заниматься торговлей во всей стране, а не в одних только определенных портах. Это вызвало в Японии сильное брожение, и 19-го октября 1889 года граф О-Кума был тяжко ранен динамитной бомбой, которую бросил в него один из членов партии со-ши; а вместе с его удалением с политической сцены была отложена на неопределенное время и ратификация новых договоров.

Традиционная ненависть к иностранцам представляет тот огонек, который постоянно тлеет под пеплом наружного японского добродушия; она, сказывается в последние годы, даже в высшем обществе Японии, заметным отчуждением и холодностью по отношению к иностранцам. Огромное значения имели здесь те неудачи, какие постигали до сих пор все попытки японского [808] правительства подчинить иностранцев, проживающих в Японии, судам страны. Уничтожение неподсудности иностранных подданных законам страны, так называемого права консульской юрисдикции, выговоренного первыми трактатами иностранных государств с Японией, составляет предмет страстного желания не только государственных людей страны, но и всего образованного класса ее. Эта статья трактатов ставит Японию наравне с самыми варварскими государствами, не смотря на весь блеск усвоенной ею европейской цивилизации и введение у себя западных учреждений до парламента включительно; она является постоянной раной на национальном самолюбии этого гордого народа, сознающего свое бессилие бороться с мощью соединенной Европы и Америки.

Возвращаюсь снова к инциденту у здания нашего посольства. Если этот случай был делом рук со-ши, актом насилия, имевшим подкладкой ненависть к иностранцам, то что же, все-таки, вызвало вспышку в такой именно форме, и отчего объектом ее сделалась именно русская миссия, а не какая либо другая? Все, что я слышала в доме нашего посланника, не давало ответа на этот вопрос. Наиболее вероятное объяснение причины данного случая я нашла потом в местных английских газетах. Дело в том, что по японским понятиям никто не имеет права смотреть на микадо сверху вниз; русские, поместившись на холме, нарушили этот обычай страны, — проступок, усугублявшийся тем, что его совершили женщины; низкий поклон императора этим женщинам еще более обозлил толпу, и вот нашлось среди нее несколько смельчаков, быть может, действительно из партии со-ши, которые и вздумали проучить иностранок камнями.

Я до сих пор не сказала еще ничего о том, что делалось в этот день в парламенте. Церемония открытия парламента императором состоялась в верхней палате. К 10-ти часам утра галерея, окружающая с трех сторон палату, наполнилась; только императорская ложа и места для дипломатического корпуса не были еще заняты. Приглашенных гостей было до 400 человек; их составили главным образом туземные чиновники высшего класса; количество же иностранцев постарались довести до наивозможного minimum'a. В качестве представителей японской прессы допустили только 10 лиц, иностранной — 5.

За несколько минут до 11-ти часов звук труб возвестил собравшимся о приближении императорского кортежа. Ровно в 11 часов император вступил в ограду парламента. Его встретили президенты, вице-президенты, секретари и члены обеих палат. Пройдя через ряды будущих законодателей страны, государь, сопровождаемый графом Ито, президентом верхней палаты, вошел в императорскую комнату, где и оставался четверть часа, чтобы дать время членам палаты занять их места. Шествие [809] членов парламента открывали перы. Перы делятся здесь на три класса: 1) наследственных, которые были одеты в богатые костюмы своего сословия; 2) назначенных императором из официального мира, на них были мундиры соответственных чинов, и 3) тех, которые получили звание перов, как представители крупного капитала и плательщики самых больших поземельных налогов; они были в черных фраках. С перами явился и граф Ито. Они заняли места на правой стороне амфитеатра скамей. Левую сторону наполнили члены нижней палаты. Депутаты были все в скромных вечерних костюмах, за исключением двоих, одетых в мундиры. Затем явился дипломатический корпус, разместившийся в отведенных ему ложах. Кабинет и другие чины министерского звания, с министром-президентом графом Ямагата во главе, собрались во правой стороне трона. Все стояли. Глубокое молчание царствовало в этой блестящей толпе.

Ровно в 11.20 часов, при громе пушечной пальбы, император, предшествуемый высшими придворными чинами, несшими императорские регалии, и сопровождаемый принцами и двором, вступил в зало верхней палаты. Все склонили головы. Император стал у трона. Граф Ямагата с глубоким поклоном вручил ему свиток, заключавший в себе текст тронной речи. Голосом, отчетливо слышавшимся во всей палате, государь прочитал следующее:

«Мы объявляем членам палаты перов и палаты депутатов, что все учреждения, относящиеся к внутреннему управлению страной, появившиеся в течение 20-тилетняго периода со времени нашего вступления на престол, доведены в настоящее время до положения, отвечающего правильному устройству их. С помощью влияния святых предков наших и в согласии с вами самими, мы надеемся продолжить и расширить эти средства управления, пожать благие плоды дела конституции и этим показать и дома, и за границей величие нашей страны, лояльный и предприимчивый характер нашего народа. Мы всегда старались сохранить дружественные отношения с другими странами и расширить престиж нашего собственного государства. Наши отношения с державами, заключившими с нами трактаты, находятся в положении постоянно возрастающей дружбы и доверия. Для сохранения домашнего спокойствия и внешней безопасности существенно важно, чтобы дело завершения системы нашей военной и морской обороны стало предметом неусыпного внимания. Мы прикажем нашим министрам представить вам бюджет на 24-й год Мейджи и некоторые проекты законов. Мы надеемся, что вы обсудите и обдумаете их с беспристрастием и благоразумием, и верим, что вы установите такие прецеденты, какие могли бы служить хорошим руководством для будущего». [810]

По окончании чтения этой речи, граф Ито приблизился к трону, принял свиток из рук императора, поклонился ему и удалился. Император, двор и кабинет немедленно покинули палату. Остальная публика оставалась еще несколько минут, пока звуки национального гимна не возвестили о последовавшем отъезде императора во дворец.

В следующий день 18-го ноября было воскресенье, и мы воспользовались им, чтобы побывать в церкви при русской православной миссии, где должна была произойти редкая здесь церемония: епископ Николай рукополагал в дьяконы одного туземца. Мы выехали из отеля часов в 8 утра. Стоял ясный холодный день с резким ветром. Не смотря на очень близкое расстоянию от Иокогамы, климат Токио гораздо холоднее и суше. Причина та, что Иокогаму защищает ряд высот от северных ветров, тогда как Токио открыто для них.

Ехать пришлось довольно долго: от отеля до миссии считается верст 7 — 8. Улицы повсюду широкие, хорошо вымощенные. Попадается много красивых двух-трехэтажных зданий европейской архитектуры. Это различные правительственные учреждения: канцелярии, присутственные места, министерства, и проч. Близ отеля много площадей и вообще эта часть города отличается своим простором и сравнительным малолюдством. За каналом, вдоль которого мы некоторое время едем, виднеется бывшая крепость шогунов, а ныне императорская резиденция, занимающая огромное пространство. Дворцовые здания лежат на высоком холме, окруженном в виде спирали рядами гигантских каменных валов, на которых местами виднеются старые, широковетвистые японские сосны. По углам крепости торчат четырехугольные башни в виде беленьких домиков с крышами черного цвета. Искусственные круговые каналы обвивают подножие крепостных стен. Через них переброшены мосты, на которых стоят красивые электрические фонари. Вот показался вдали православный собор, высоко поднявший над городом свой темный купол и белые стены. Становится все люднее и люднее. Пустынные площади сменяются густо застроенными улицами. Миссия занимает большой кусок земли на холмах Суруга-дай. Она вся обнесена теперь высоким, решетчатым, железным забором. Мы вошли в двухэтажное, каменное здание, в котором живет преосвященный Николай, где помещается временная церковь и некоторые учреждения миссии. Епископ Николай, высокий, сухощавый, крепко скроенный человек, производит впечатление необыкновенно-бодрого, энергического деятеля, именно деятеля, и кажется гораздо моложе своих лет (ему далеко за 50), не смотря на глубокие морщины, которые провели по его лицу 30 лет неустанного труда. Он охотно отвечал нам на все наши [811] расспросы, и странным чем-то веяло от его слов: человек практического дела, организатор целого ряда учреждений, имеющих отношение к созданной им церковной общине в самой дальней стране дальнего востока, устроитель всех этих школ, приютов, хоров церковного пения на японском языке, наконец, строитель великолепного собора, который мог быть начат и окончен, благодаря лишь его неутомимо-настойчивой энергии, епископ Николай всем своим духовным обликом будил в памяти образы тех подвижников Русской земли, что строили когда-то в дремучих лесах лавры и скиты, где спасались не от мира, а на миру, и сами, с топором и заступом в руках, полагали начало новой веры и гражданственности среди дикого, темного люда. Времена святительские, эпохи первобытного хозяйства миновали, однако, безвозвратно, и новое время требует для всякого дела того орудия, без которого всякая вера теперь мертва есть, т. е. денег. Деньги — это источник вечных забот и хлопот преосвященного Николая: все здесь держится добровольными пожертвованиями, даже самый собор, стоящий более 300 тысяч рублей, выстроен почти целиком на средства частной благотворительности. И сколько пришлось перемучиться почтенному епископу, пока была добыта вся нужная сумма, об этом, конечно, знает только он один. Для успеха православной проповеди в Японии, этой ультра-практической стране, быть может, и нужен именно такой практический деятель, как о. Николай.

Позволю себе здесь еще одно замечание, которое, быть может, и совсем неверно в данном случае, но которое так и напрашивается под перо, являясь результатом первого впечатления, производимого этой оригинальной личностью. Мне почему-то кажется, что два отца Николая не могли бы ужиться в одном Токио. Это именно тот тип талантливых русских людей, которые сильны только в одиночку и у которых, при всех их огромных достоинствах, есть всегда порядочная доза деспотического самовластия, да еще, пожалуй, неспособность мерить других иначе, как на собственный аршин, а аршин-то этот для обыкновенных смертных — целая сажень.

Отец Николай сообщил нам, между прочим, что православие распространяется больше на севере страны, чем на юге, и в деревнях находит лучшую почву, чем в больших городах. Число православных японцев доходит до 29,000 душ. В православных церковных общинах имеются маленькие местные церкви, где все требы совершаются туземными православными священниками. Проповедники выходят из так называемой катехизаторской школы, находящейся при миссии, где они слушают полный курс наших семинарий. Другие христианские учения, в особенности протестантские секты, гораздо шире [812] раскинули свою деятельность, что объясняется большим количеством миссионеров, в особенности американских религиозных общин, обилием материальных средств, дающим им возможность распространять массой свои брошюры, и могучей поддержкой из Европы и Америки. Одних американских миссионерок здесь насчитывается до 500. Большей частью это — очень образованные женщины, владеющие несколькими европейскими языками, музыкой, знанием литературы и истории. Туземная аристократия и вообще богатые сословия Японии охотно берут их в свои семьи в качестве домашних учительниц к детям. Они же составляют главный контингент наставниц в некоторых местных высших женских школах. Их деятельность здесь подчинена, говорят, строгому правительственному контролю, но несомненно, что они могут влиять в духе своей религии одним своим нравственным значением и примером.

Простившись с о. Николаем, мы в ожидании обедни отправились осмотреть воздвигнутый собор во имя Воскресения Христова. Он представляет огромное каменное здание, спокойной, величественно-красивой архитектуры, без лишних затей и замысловатых украшений. При возведении его фундамента, стен и в особенности купола, были взяты в расчет те сотрясения почвы, которые так обычны в этой вулканической области, и приняты соответственные меры в виде особых железных скреплений, или обручей, охватывающих все здание. Собор может вместить до 1.500 человек. Как светло в нем, как просто все и в то же время оригинально-изящно: масса больших высоких окон; белые, ослепительно-белые стены; белый иконостас, где места для икон обведены золоченым бордюром, золоченые врата и двери, и больше ничего, никаких других цветов, только белый и золотой. Рядом с храмом высокая колокольня, с деревянной, не выкрашенной, а сплошь лакированной лестницей: даже неловко как-то ступать в обуви по этому блестящему полу. С вершины ее открывается обширный вид на все Токио и его далекие пригороды. Что за чудовищный город! Это какое-то бесконечное море крыш, широко раскинувшееся вперемежку с садами по равнине и невысоким холмам. Узкой лентой вьется река, протекающая по городу; а там вдали светлеет полоса морского залива. Холодный ветер, свободно гуляющий на такой высоте, с резкой силой врывается в открытые окна верхней площадки и заставляет волей-неволей расстаться с этим единственным в своем роде видом.

Обедня началась ровно в 10 часов. Небольшая, низенькая церковь, помещающаяся во втором этаже здания миссии, была битком набита прихожанами обоего пола и всякого возраста. Служба шла на японском языке. Пел большое хор мальчиков и [813] девочек из воспитанников училища при миссии и пел очень хорошо, немного только как будто растягивал; но так, может быть, и следует по особенностям языка. Странно как-то было слышать это стройное пение, эти знакомые церковные мотивы на чужом языке в такой дали от России. Некоторые слова, как, например, «исполаети деспота», пелись без изменения, очевидно, потому, что такие греческие выражения и в русском богослужении оставлены без перевода. Служил сам о. Николай в епископском облачении в сослужении с двумя священниками из японцев и одним дьяконом, тоже японцем. Его могучая фигура резко выделялась среди окружающей толпы туземцев. Прихожане молились очень усердно, истово клали крестные знамения и, по-видимому, вносили и сюда ту щепетильную аккуратность, которая составляет одну из отличительнейших черт этой нации. Не только церковь была полна, но и площадка перед нею и вся лестница была усыпана народом. Становилось очень душно_, и мы с трудом могли выбраться через густую толпу молящихся на свежий воздух.

Из нашей духовной миссии мы отправились в городской округ — Хонджо-ку, где находится университет, единственный во всей стране. Так как христианское воскресенье, с появлением иностранцев, главным образом американцев и англичан, свято чтящих его, сделалось и в Японии днем отдыха от служебных занятий, или, как говорится в наших календарях, днем неприсутственным, то мы не застали в университете никого, кроме дежурных чиновников и нескольких студентов в лабораториях. Я не стану описывать этого университета; достаточно сказать, что он устроен по европейскому образцу и действует по европейским программам. Закончили мы этот день осмотром главного базара — Канкоба, и главного городского округа — Коджимачи.

Очень велик этот базар, но ничем особенным, кроме своей величины, не отличается от аналогичных ему учреждений других японских городов: та же масса всевозможных изделий главным образом туземной рыночной промышленности, между которыми, впрочем, попадаются иногда весьма недурные вещицы; та же дешевизна товаров и та же японская простонародная толпа, медленно передвигающаяся от одного торговца к другому. Меня удивило здесь множество превосходных и очень не дорогих зеркал, от самых маленьких, карманных, до больших стенных.

В ближайшем соседстве с базаром расположились здания высших судебных учреждений как местных, городских, так и общеимперских. Вообще округ Коджимачи представляет центр официальной столичной жизни. Здесь находятся: министерства финансов, народного просвещения и иностранных дел, правительственная типография, одно из самых изящных зданий [814] Токио; дома членов императорской фамилии, русское, английское, германское, итальянское и китайское посольства и многие другие официальные учреждения. Здесь же, в окрестностях замка, помещаются казармы войск токийского гарнизона; они обнесены со стороны улицы высокими деревянными оградами, стоящими на каменном фундаменте и покрытыми черепичными крышами. За этими оградами, несколько десятков лет тому назад, были резиденции феодальных князей, семьи которых, по тогдашним законам, должны были шесть месяцев в году проживать в Токио в качестве заложников вассальной верности их представителей правившей династии шогунов. С падением шогуната, княжеские семьи разлетелись во все стороны из этих почетных тюрем, как птицы, выпущенные из клетки, а их жилища, отошедшие в казну, были приспособлены к казармам вновь организованного столичного корпуса войск.

19-е ноября. На дворе гораздо теплее. Ветра нет. Голубой день ярко смотрит с ясного зимнего неба. Утром мы отправились в округ Шиба, представляющий резиденцию нынешней столичной знати, — Сен-Жерменское предместье Токио. Улицы здесь большей частью широкие; многие усажены деревьями; лавок и вообще торговых заведений сравнительно мало. Дома скрыты за оградами и садами. Самую привлекательную часть этого округа составляет роскошный вековой парк, занимающий огромную площадь.

Даже зимою, при значительно поредевшей зелени, он смотрит густым лесом, через который местами с трудом проникают солнечные лучи. Он прорезан широкими аллеями и тропинками и представляет один из самых поэтических уголков Токио. В нем нашли последнее свое успокоение шесть шогунов Токугавской династии. Могильные мавзолеи их представляют одни из величайших перлов старинного японского искусства. Все то, что ныне составляет общественный парк Шиба, было некогда собственной землей огромного буддийского монастыря Зозоджи, принадлежавшего секте Иодо. Монастырь, основанный в 1393 году, устроился на этом месте в 1596 году. Основатель Токугавской династии Иеязу выбрал храм Зозоджи своим родовым храмом, где он сам и его наследники должны были возносить мольбы предкам. Отсюда и пошел обычай погребать умерших членов Токугавской семьи в священной земле Зозоджи. 1-го января 1874 года главные монастырские здания были истреблены пожаром, а в 1877 году правительство конфисковало монастырскую землю, и парк Шиба сделался общественным достоянием. От прежних зданий остался только небольшой, красиво изукрашенный резьбою и позолотою храм, содержащий в себе большое вызолоченное изображение Амиды, божества, которому был посвящен монастырь. [815]

Эту статую приписывают резцу знаменитого буддийского священника и артиста Э-шина (942 — 1017 гг.).

Я не буду описывать всех мавзолеев Токугав, погребенных в Шиба. Самое подробное описание, даже если бы оно было идеально хорошо, не в состоянии, как я думаю, дать понятие об этих оригинально-причудливых массах деревянной резьбы, позолоты, древнего лака, странных письмен и картин, силою искусства строителя слитых в одно стройное целое, полное странной красоты и величия. Виды европейской природы, формы европейского искусства поддаются до некоторой степени художественному описанию, потому что они вам понятны: мы с детства освоились с их основными мотивами. Здесь же все так чуждо нашим привычным представлениям, так непохоже на нашу природу, жизнь, искусство, что, повторяю, перо даже великого художника слова было бы в данном случае бессильно. Надо самому вдохнуть воздух этой страны, коснуться почвы этой удивительно причудливой культуры, самому увидеть эти перлы туземного искусства в рамке зелени окружающего их векового леса, чтобы понять своеобразный характер японского творческого гения. Я ограничусь поэтому только слабой попыткой дать некоторую идею о характере тех сооружений, что зовутся могильными храмами и мавзолеями Токугав. Из них самыми характерными и изящными образцами являются в Токио памятники, воздвигнутые на могиле второго шогуна — Хидетада, сына и наследника великого Иеязу. Мавзолей и надмогильный храм второго шогуна находятся в ближайшем соседстве с главным храмом Зозоджи. Пройдя через двор, где стоит колокол, звон которого до пожара 1874 года разносился далеко по всему окрестному округу, мы видим направо жилище местного священника. Мы даем здесь небольшую плату, получаем пропускные билеты, и сам же священник является затем нашим гидом. Не велик этот надмогильный храм Хидетада; но какая это красиво-оригинальная игрушка! Верхняя часть его стен украшена рельефной резьбой птиц, богато вызолоченных и расписанных красками. Две огромные золоченые колонны, стоящие по правую и по левую сторону алтаря, поддерживают высокую сводообразную крышу, построенную из разукрашенных перекладин, расположенных в виде сети. Алтарь, которому теперь 250 слишком лет, покрыт прелестным золотым лаком. На таких же чудно отлакированных столах пред ним стоят металлические вазы с гигантскими букетами пионов, сделанных из золоченой бронзы. Отсюда нас приводят к какому-то высокому черному забору; на двери, проделанной в нем, висит замок; его отпирают, и пред нами опять черная масса досок в виде коробки, закрытой раздвижными стенами и запертой на замок. В эту-то огромную коробку и заключен мавзолей [816] над останками Хидетады. Она устроена для того, чтобы защитить художественное сооружение от дождя, ветра, зноя и т. п. стихийных влияний. Мавзолей имеет внутри форму небольшой, высокой восьмиугольной залы. Восемь колонн, покрытых медными вызолоченными листами, поддерживают крышу. Стены лакированы драгоценным лаком, поверх которого наведена позолота. На верхней части их видна роскошная золоченая резьба и живопись на золотом фоне работы художника Теннина. Центр потолка расписан рукою того же художника. Посреди залы, на каменном фундаменте возвышается восьми сторонняя пирамида, сделанная из дерева и вся покрытая чудным черным лаком. Верхняя часть ее разрисована видами священных озер: китайского — Сиао-Сианга и японского — Бива; внизу изображены: лев, царь зверей, и пион, царь цветов по японским понятиям. Тело Хидетады лежит под каменным полом мавзолея. Говорят, оно заключено в смесь из киновари и угольного порошка, чтобы предохранить его от тления. Свет в мавзолей проникает только через двери, выходящие на крытую галерею, стены которой при нас были раздвинуты.

В окрестных улицах ключом бьет живая, горячая жизнь; на дворе сияет яркий день, а здесь так сумрачно, так глубоко спокойно под этой величественно-угрюмой сенью векового леса!...

По выходе из мавзолея, священник, провожавший нас, обращает наше внимание на два камня, около двух футов высоты каждый, покрытые грубой резьбой: на одном изображена смерть Будды, на другом встреча на небесах святыми вместе с Амидой души умершего человека.

Из парка Шиба мы отправляемся на холм, лежащий неподалеку отсюда и служащий одним из любимейших мест для прогулок у столичной публики. Широкая, крутая каменная лестница, вдоль средины которой протянута толстая железная цепь, ведет на вершину холма (известного под названием Атаго-яма), где находится большая площадка, окаймленная рощей старых деревьев и высоких кустарников. Небольшой синтосский храм и несколько чайных домиков приютились тут же в тени деревьев. По краям обрывистых скатов разбросаны деревянные скамейки, где можно отдохнуть и полюбоваться на панораму лежащего внизу города. Посредине площадки красуется новенький каменный ресторан европейской архитектуры с высокой 3-х или 4-х-этажной башней. Ресторан служит местом сборища столичной кутящей молодежи. С вершины его башни открывается чудный вид на город с его предместьями и на залив Иеддо, изрезанный многочисленными бухтами. Вдали в туманной мгле сивеют извивы хребтов противоположного берега.

В этот же день после завтрака мы отправились в храм [817] Сенкакуджи, в городское предместье Таканаву, лежащее неподалеку от железнодорожного вокзала Шимбаши. Сам храм не представляет ничего интересного, но на его кладбище, расположенном на холме среди вековых деревьев, находятся могилы сорока семи ронинов, мучеников вассальной преданности своему господину, типичнейших героев ветхозаветной Японии. Их подвиг прогремел по всей стране, был воспет туземными поэтами и послужил сюжетом одной из популярнейших драм японского театра, известной под именем Чиу-шин-гура. На небольшой возвышенной площадке, обнесенной каменной оградой, покрытой темно-зеленым мхом, под тенью дубов, криптомерий и камфарных деревьев, стоят 46 каменных столбиков, вытянувшихся стройным рядом вдоль стен забора. Это и есть могилы ронинов. Могила 47-го ронина, их предводителя, стоит отдельно, в самом дальнем углу от входа; неподалеку от нее могила того самого князя, верность которому они доказали ценою собственной жизни. Эти скромные могильные памятники на столько же просты, на сколько история лежащих под ними мертвецов необыкновенна и трагична.

Вот вкратце содержание этой драмы, разыгравшейся почти 200 лет тому назад. Весною 1701 года Азано-Такуми-но-Ками, даймио (Князь) Ако, служивший при дворе шогуна, получил приказание принять и занимать императорского посла, прибывшего к шогуну. Это была очень важная обязанность в то время. Азано был хороший воин, но плохой знаток придворных тонкостей и решил посоветоваться насчет подробностей этикета с неким Кира-Кодзуке-но-суке, старым придворным, специалистом в таких делах. Последний, нехотя давши несколько наставлений, стал потом везде рассказывать, что Азано не достоин носить звание даймио, и при всяком удобном и неудобном случае принялся всячески язвить его. Некоторое время Азано переносил молчаливо насмешки Кира-Кодзуке; но однажды он был так глубоко оскорблен словами последнего, что, забыв все, выхватил свою саблю, чтобы убить обидчика. Присутствующие помешали ему, однако, нанести смертельный удар, и Кира-Кодзуке успел спастись. Так как эта сцена произошла во дворце шогуна, где обнажить оружие считалось одним из величайших преступлений, то Азано получил приказание совершить харакири, то есть самоубийство путем распаривания себе живота. Имущество его было конфисковано, свита распущена и обратилась в ронинов, то есть людей, лишенных своего господина. Среди этих свитских был некто Оиши-Курано-суке, один из ближайших советников покойного Асано. Он задумал отмстить Кире за смерть своего [818] господина, и к участию в этом предприятии привлек 46 вернейших слуг умершего князя. Заговорщики поклялись умертвить Кира-Кодзуке. В глазах тогдашнего общества кровавая месть пользовалась глубоким почетом; отказ от своего права мстить вел за собой исключение из известной общественной среды; но закон строго карал такой самосуд, и правительство зорко следило за людьми, делавшимися подозрительными в этом отношении. Для успеха задуманного предприятия, Оиши и его 46 товарищей решили прежде всего усыпить бдительность правительства: они рассеялись по разным городам, занялись кто торговлей, кто ремеслом; некоторым из этих ремесленников удалось впоследствии получить доступ в жилище Киры-Кодзуке, изучить расположение его комнат и садов. Сам Оиши отправился в Киото, предался здесь разгулу и даже прогнал от себя жену и детей. Обо всем этом, конечно, было донесено шпионами кому следует, и Кира понемногу совсем успокоился. Вдруг, ночью 30-го января 1703 года, во время жестокой снежной метели, заговорщики врываются в дом своей жертвы, убивают слуг, пытавшихся оказать им сопротивление, и находят Киру-Кодзуке под кучей дров и угля, куда он вздумал было спрятаться. Глава заговорщиков, принимая во внимание высокий сан Киры, предложил ему почетную смерть, самоубийство путем харакири. Кира отказался. Тогда заговорщики убили его, отрубили ему голову и торжественно понесли ее на могилу своего господина. Рассвело. Народ, толпами стекавшийся им навстречу, громко хвалил их подвиг. Один старый даймио, мимо дворца которого они проходили, выслал им угощение. В храме Сенкакуджи их принял сам настоятель. Шогунальный суд приговорил их затем к харакири. Они совершили этот акт поодиночке в домах различных даймио, которые их взяли на поруки. Все 47 ронинов погребены на одном и том же кладбище, рядом со своим отмщенным князем.

Обычай, известный под именем харакири, развился в Японии в течение междоусобиц средних веков: побежденные, не желая попасть в руки своих врагов и предпочитая смерть бесчестью, часто производили над собой харакири. Так как этот способ самоубийства практиковался воинами на поле брани, то он постепенно вошел в почет и в мирное время у военного класса вообще и у феодального дворянства страны в особенности. А затем из обычая он сделался привилегией этого класса, Нынешнее японское правительство лишило харакири его ореола благородства и относится к нему, как ко всякому самоубийству вообще. Обычай этот, однако, не исчез совсем из жизни, и память людей, погибших путем харакири, доныне чтится народом. Так, например, Нишино Бунтаро, синтосский фанатик, зарезавший министра народного просвещения, виконта Мори, 11-го февраля 1889 года и [819] совершивший тут же над собой харакири, почитается почти как божество: его могила постоянно убрана цветами, пред нею жгутся благовония, к ней ходят на поклонение. (Мотивом этого преступления послужило то обстоятельство, что Мори, войдя в один синтосский храм, оказал явные знаки неуважения к святилищу) (Летом 1891 года состоялось общее правительственное распоряжение, воспрещающее посмертные почести самоубийцам, совершившим перед смертью какое либо кровавое преступление.).

20-е ноября. Сегодня мы отправились в парк Уено, лежащий в округе Шитайя, в северо-восточной части города. Это довольно далеко от нашего отеля: около 3/4 часа быстрой езды на дженерикчах. Проезжаем очень оживленными улицами. Какая масса книжных лавок повсюду! По большому бульвару Одори несутся вагоны конно-железной дороги, битком набитые публикой; щапинские дилижансы плетутся своей унылой рысцой, подпрыгивая и покачиваясь на каменной мостовой; курумы, согнувшись в три погибели, мчатся во весь человеческий карьер и зорко посматривают, как бы не наскочить на вагон или зазевавшегося прохожего. Тысячная толпа снует взад и вперед по широкой улице, которая кажется еще шире от обступивших ее низеньких домиков. Но вот мы и у парка, Пред ним лежит большая площадь Ямаста, усаженная деревьями, уставленная лотками с детскими игрушками и другим мелким товаром. Тут же толкутся продавщицы разноцветных воздушных шаров и больших бумажных змеев в виде зонтиков, птиц и проч. Парк разбит на невысоких холмах и смотрит издали густым, дремучим лесом. Мы въезжаем в широкую аллею между холмами, составляющую собственно продолжение большой улицы Одори, поворачиваем затем влево и, обходя подножие холма, приближаемся к озеру, имеющему около 1,5 версты в окружности. На маленьком полуостровке, вдающемся в это озеро, стоит небольшой храм, посвященный богине Бентен. Среди поредевшей зелени деревьев виднеется статуя богини с лютней у ее ног. Здесь же приютились два чайных домика. Все озеро покрыто увядшими теперь листьями лотоса; но в июле месяце, когда лотос цветет, оно, говорят, представляет прелестное зрелище. Имя озера Шинобазу-но-Ике. На противоположном берегу его виднеется большое белое здание европейской архитектуры. Это медицинская школа. Поднимаемся вверх и приходим к маленькой гостинице полуевропейского, полуяпонского характера, носящей имя Сей-йо-Кен-отель. Она буквально утопает в густой зелени и цветах. Неподалеку находится каток, подстроенный на высоких столбах, нечто в роде того, что французы зовут «montagnes russes». Здесь постоянно целая куча [820] любителей этой странной забавы, и грохот катящихся взад и вперед саней глухо раздается под сводами вековых деревьев. На некотором расстоянии от гостиницы стоит под открытым небом огромная бронзовая статуя Будды с полузакрытыми глазами, большим толстым носом и выкрашенными губами, — самая безобразная из всех виденных мною в Японии статуй великого Сакья-Муни. Дальше, все на той же левой стороне (правая занята небольшими, ничем не замечательными храмами, часовнями и чайными домами, уютно расположившимися под тенью вековых дубов и сосен), начинается другая аллея, менее широкая, чем главная дорога. В начале этой аллеи стоит огромное черное каменное тори и близ него колоссальный каменный фонарь. За тори открывается аллея столетних гигантов, уставленная с обеих сторон густыми рядами каменных фонарей; в конце аллеи опять тори и опять ряд фонарей; затем одно на другим три тори и еще аллея фонарей под сенью векового леса. На правой стороне высится стройная пятиэтажная пагода, шпиль которой находится на одном уровне с вершиной деревьев. А влево виднеется небольшой храм, чрезвычайно изящное сооружение, где все части носят следы самой тщательной отделки и представляют своего рода артистические шедевры. Главный портал этого миниатюрного храма богато украшен золотом и резьбой. Повсюду чеканная золоченая бронза, золото, драгоценный золотистый и черный лак, какой умели делать только в старину, и на всем гербы Токугавского рода: трилистник в круге. На дорогом алтаре стоит, между прочим, киот или божница, содержащая в себе деревянную статую Иеязу, которая каждое 17-е число выставляется для молитв и поклонения. (Годовщина смерти Иеязу — 17-е апреля). По стенам висят портреты 36 знаменитых древних поэтов Японии. Храм этот был выстроен в 1626 году и посвящен первому шогуну Токугавской династии Иеязу, обожествленному после смерти под именем То-шо-гу. Ряды фонарей, что мы видели по дороге к храму, представляют дар феодальных князей-даймио памяти своего великого вождя. Каждый из них помечен годом, соответствующим 1650 году нашего летосчисления, и именем жертвователя.

Той же дорогой мы возвращаемся из храма Иеязу к главной аллее и приходим затем на обширную площадь среди парка, где по бокам видны еще временные павильоны закрывшейся осенью всеяпонской выставки, а в глубине высится прекрасное каменное двухэтажное здание, пред которым разбит цветник и садик в стиле европейских общественных садов, со скамейками и беседкой для музыкантов. Это новый музей. Нас приводят сначала в образовательный отдел его, помещающийся позади главного здания, учрежденный в 1877 году и заключающий в себе [821] весьма поучительные естественноисторические коллекции. музеи состоит из ряда высоких светлых зал, уставленных вдоль стен и посредине витринами и шкапами. Коллекция минералов очень полна и дает, между прочим, наглядное представление о минеральных богатствах страны. Модели золотых рудников на острове Садо и Фунатаме с поперечными и продольными разрезами гор изображают ход работ в шахтах, общий вид золотоносных рудников, различные орудия, употребляемые при добывании золота и проч. Коллекции бабочек, рыб и пищевых продуктов тоже очень богаты. Красиво устроено собрание японских цветов и растений. Затем идет коллекция животных и птиц как местных, так и чужестранных. Из образовательного музея переходим в исторический, наполненный предметами японского былого искусства во всех его видах и отраслях. Тут выставлены: собрание императорских колесниц и носилок и модель «государственного катера» шогунов; огромная коллекция всевозможного древнего оружия, начиная с каменных стрел и копий доисторической эпохи и кончая саблями, копьями, аркебузами и пищалями феодального периода, бывших в ходу до революции 1868 года; множество панцирей, шлемов, забрал и других рыцарских доспехов; предметы, употреблявшиеся некогда в синтосских и буддийских храмах; немногочисленные старые христианские реликвии; коллекция образцов древнего скульптурного и гончарного искусства; масса картин древних мастеров; целый ряд платьев даймио, придворных костюмов мужчин и женщин разных рангов; предметы домашней утвари из дерева, крытого драгоценным лаком, принадлежавшие князьям, шогунам, придворной знати; всевозможные туземные монеты, начиная с VIII столетия; музыкальные инструменты и театральные маски; словом, пред нами проходит, в исторической последовательности, вся бытовая обстановка старой Японии. Остановлюсь несколько на христианских реликвиях этого в высшей степени интересного музея. Большинство их до самого недавнего времени составляло частную собственность княжеской фамилии Дате в Сен-дае. История их происхождения такова: в 1614 году, Дате Масамуне, владетельный князь Сендая, отправил в Рим посольство с неким Хашикура-Рокуемон во главе. Японские историки говорят, что оно было послано по желанию шогуна, для того, чтобы изучить политическую силу и военные средства христианской Европы; но европейские писатели утверждают, что это был акт подчинения известной части японских князей, принявших христианство, верховной власти папы, о чем имеется свидетельство самих членов посольства. Римский двор очень хорошо принял представителей далекой страны, и в 1620 году посольство вернулось на родину с богатыми подарками. Музей Уено содержит [822] следующие предметы, относящиеся к этому интересному эпизоду: картину, писанную масляными красками и изображающую Хашикуру, молящегося пред распятием; грамоту на латинском языке, которою Хашикуре были пожалованы права гражданина города Рима; портрет Хашикуры в итальянском костюме; фотографии с письма князя Дате Масумуне к папе на японском и латинском языках; четки, распятия, священные картины и т. п. вещи. В той же витрине находятся, между прочим, продолговатые металлические доски с горельефными фигурами Христа пред Пилатом, Снятия с Креста, Богоматери с Младенцем и другими священными христианскими изображениями. Это те самые доски, которые в эпоху гонений, воздвигнутых на христианскую религию, должны были топтать ногами туземцы, навлекшие на себя подозрение в исповедывании «преступной веры». Такой акт являлся в глазах правительственных властей достаточным доказательством невинности заподозренного в подобном тяжком в те времена государственном преступлении. Музей Уено открыт ежедневно (за исключением понедельников) летом от 8 часов утра до 5 часов по полудни; зимою от 9 до 4 часов. Пока мы осматривали этот музей, в обширных залах его все время толклось множество туземцев всякого возраста и пола, принадлежавших к низшим и средним классам населения, не исключая и деревенских обывателей. Они медленно передвигались от одной витрины к другой и подолгу простаивали пред ними, слушая объяснения своих провожатых.

В глубине парка, за зданиями музея, находятся два надгробных храма, содержащие в себе таблицы с посмертными именами шести шогунов Токугавской династии, их жен, матерей, сыновей и дочерей.

То, что составляет теперь парк Уено, принадлежало некогда фамилии То-до. В 1625 году шогун Иемитзу отобрал эту землю, чтобы построить на ней, в северо-восточной части города, такие буддийские храмы, которые превзошли бы все другие своим блеском и величием. Главный храм Тойейзан был воздвигнут на месте, где стоят теперь здания музея. В 1868 году, во время кровавой битвы между императорскими и шогунальными войсками, он сгорел дотла. Говорят, он считался первым храмом во всей стране и представлял собою высшее торжество японского строительного искусства. В эпоху Токугав главным священником храма был всегда сын царствующего императора. Здесь, конечно, играли роль, прежде всего, политические соображения правителей страны: для Токугав было очень удобно держать в своей власти одного из тех, кто мог бы быть провозглашен императором, в случае если бы двор Киото вздумал серьезно воспротивиться политике шогуната. Во время смут первого периода [823] царствования нынешнего микадо, первосвященник Уено был таким образом возведен на трои партизанами шогуна и увезен в Аидзу; после падения шогуната, микадо простил этого самозванца и послал его учиться в Германию. Он ныне известен под именем принца Кита-Ширакава.

Императорское правительство после низвержения Токугавской династии конфисковало земли Тойейзанского монастыря и сделало парк Уено общественным парком. Кроме музея, здесь же помещаются еще здания академии изящных искусств, очень красивой архитектуры, и зоологический сад, наполненный представителями японского животного царства. Целый день мы провели в этом прелестном парке, завтракали в его гостинице, бродили по его широким, тенистым аллеям, не раз возвращаясь к чудным храмам Токугав, этим безмолвным памятникам былого величия падшей династии и искусства старой Японии.

Недаром Токио звали городом Токугав. Здесь все полно еще их именем, их славой. Несколько дней еще мы провели в Токио, осматривая его достопримечательности; но я не стану останавливаться на всех этих храмах, садах, новых правительственных учреждениях, и проч. Скажу в заключение только два слова об истории города. Нынешняя столица Японской империи до 1869 года носила ими Иеддо и 300 лет тому назад была маленькой ничтожной крепостью одного удельного князька. Начало благоденствию и росту Иеддо положил основатель последней династии шогунов — Иеязу. Решив по различным стратегическим и политическим соображениям сделать Иеддо своей столицей, он в течение нескольких лет, начиная с 1700 года, употребил целую армию в 300.000 человек рабочих на ее устройство. В западной части Иеддо были вырыты каналы, и земля отсюда пошла на заполнение болотистых пространств возле бухты. Обширная часть холма Суруга-дай была срезана, и этой землей заполнено около 5 кв. верст узких проливов в южной части города. Далее, Иеязу расширил замок, вырыл вокруг него рвы и каналы и выстроил здания. Его вера в будущность города видна в его приказании вырыть огромный наружный канал и выстроить городские ворота и башни, хотя еще не было ни стен между ними, ни жилищ внутри. Великий человек объявил, что стены выстроятся, и город не только наполнит их, но и далеко разрастется за ними. Предсказание его оправдалось: через 50 лет город расширился до двух третей его теперешней величины, и в 1700 году имел уже 500 тысяч душ населения. Здесь, впрочем, играли роль и некоторые меры шогунального правительства, искусственно увеличивавшие население города. Таков, например, закон Иемитзу (внук Иеязу), по которому все феодальные князья должны были ежегодно являться в Иеддо и жить в [802] нем полгода, а другую половину года обязаны были проживать здесь их семьи. Иемитзу также проложил новые и углубил старые каналы. В 1653 году были проведены в Иеддо великолепные водопроводы, дающие воду из реки Тама-гавы (за 50 верст от столицы). Иеддо много раз был истребляем опустошительными пожарами. Так, в 1601 году, весь город был обращен в груду пепла. В 1657 г. пожар уничтожил 500 княжеских домов, 770 домов дворян, 350 храмов и 1.200 улиц. Более 100 тысяч человек погибло в пламени. Чтобы похоронить эту массу тел, правительство приказало вырыть одну гигантскую могилу близ храма Эко-ин и пригласило священников всех буддийских сект молиться в течение семи дней о душах умерших. В 1665 г. произошел снова страшный пожар, истребивший весь город. Этим прежним большим пожарам много способствовало то обстоятельство, что крыши домов были крыты не черепицей, как теперь, а соломой. Из пожаров новейшего времени особенно опустошительны были те, которые случились в 1845 и 1872 годах. Последний имел своим результатом то, что улица Гинза застроилась этими некрасивыми каменными полуевропейскими зданиями, которые так неприятно режут европейский глаз. Из других бедствий, обрушивавшихся на Иеддо в течение его исторической жизни, особенно тяжки бывали землетрясения и повальные болезни. В 1703 году страшное землетрясение погубило в одном только городе 37 тысяч человек. Эпидемия, свирепствовавшая в 1773 году, унесла до 200 тысяч душ. В жестокую зиму 1812 года много людей погибло от холода; река Сумида-гава, на которой стоит Токио, почти вся замерзла. 11-го ноября 1855 года было последнее большое землетрясение, разрушившее более 14.000 жилых домов и 16.000 товарных складов. Рассказывают, что в это время погибло до 80.000 человек. Вообще говоря, история «города Токугав» представляет длинный ряд сменяющих друг друга разрушительных стихийных влияний: пожаров, наводнений, ураганов, эпидемий и землетрясений. Население столицы с ее предместьями доходит в настоящее время до 1.300.000 душ. Иностранцев здесь немного: всего около 800 человек. В городе насчитывается, между прочим, 1.275 храмов и 1.225 различных учебных заведений.

После падения Токугавской династии и вступления императора в действительную власть, город Иеддо 13-го сентября 1868 года был переименован в Токио, что значит: восточная столица, в противоположность Сай-Кио (Киото), или западной столице. В ноябре того же года император в первый раз посетил этот город, и 26-го марта 1869 года Токио сделалось резиденцией государя. Ряд мер, принятых новым правительством: уничтожение бывших княжеских жилищ, или обращение их в [825] казармы и товарные склады, исчезновение «людей о двух саблях», замена паланкинов дженерикчами, усвоение многими туземцами европейского костюма, введение европейской прически для мужчин, постройка европейских зданий, обмундирование войск на западный образец, — все это лишило улицы Иеддо того фантастически-живописного колорита, который так поражал первых путешественников по «стране восходящего солнца». Старая «живописная Япония» осталась теперь только в книге Эмбера и ушла из жизни навсегда.

Женщина-врач A. A. Черевкова.

(Продолжение в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний о Японии // Исторический вестник, № 6. 1893