(Продолжение. См. «Исторический Вестник», т. LII, стр. 187)

Священное озеро Бива. Город Отцу. Древнейшая в мире сосна.

Озеро Бива находится приблизительно в 20-ти верстах от Киото. Железная дорога, соединяющая обе столицы Японии, древнюю и новую (Киото и Токио), огибает юго-восточную часть этого озера, самого большого из всех озер страны: длина его равняется 45 верстам, наибольшая ширина 15 верстам, к югу оно суживается, тогда как к северу, постепенно расширяясь, принимает, наконец, совершенно овальную форму, что делает его похожим на китайскую гитару, откуда и название озера: Бива, что значит китайская гитара. Замечательно, что как высота этого озера над уровнем моря, так и наибольшая глубина его, по новейшим исследованиям, совершенно одинаковы: 100 метров.

На западном берегу горные хребты подходят почти вплотную к озеру, тогда как от восточного его берега открывается обширная равнина. Туземное предание говорит, что и озеро Бива, и священная гора Японии Фудзи-яма явились разом, в одну ночь, в год, соответствующий 286 г. до Р. Хр. Появлению их предшествовало будто бы страшное землетрясение.

Город Отзу лежит в юго-западном углу озера. Он очень растянут, не особенно велик, но производит впечатление [188] зажиточности. Есть несколько каменных строений европейского типа, где помещаются: присутственные места, общество электрического освещения, и проч. Отзу ведет значительную торговлю с городами и селами, расположенными по берегам озера. Этот небольшой японский городок получил недавно всесветную известность, благодаря совершившемуся на одной из его улиц покушению на жизнь Наследника Цесаревича, произведенному местным полицейским, Тсуда-Санцо. Граждане Отзу были так опечалены этим происшествием, что ходатайствовали перед правительством о разрешении переменить название города, но просьба их не была уважена.

Главную достопримечательность Отзу составляет храм Миидера, расположенный на высоком холме и основанный в VII столетии нашей эры одним японским императором в честь богини Кваннон. С площадки, на которой он стоит, открывается очень красивый вид на раскинувшийся внизу город. озеро Бива, прямую линию канала, проведенного недавно для соединения озера с рекой Камо-гавой, и окрестные горы. Тут же, на площадке, в особой ограде помещается каменный обелиск, воздвигнутый городом в память 179 солдат, уроженцев этой местности, погибших за Микадо в последней междоусобной войне, известной под именем Сатсумского восстания.

Храм сам по себе не представляет ничего интересного. Позади его растет густой, вековой сосновый лес. Извилистая дорожка, проложенная в этом лесу, приводит к колокольне храма, стоящей на холме и заключающей в себе знаменитый бронзовый колокол, подаренный храму мифическим народным героем «Товара-Тода-Хидезато». Хидезато есть собственное имя, а Товара-Тода значит в переводе: «его светлость мешок с рисом».

О происхождении этого колокола существует следующая легенда. Привожу ее, как образчик поэтических народных японских сказаний.

Хидезато был знаменитый воин, всю свою жизнь проводивший в схватках с врагами Микадо. Однажды ему понадобилось перейти длинный мост в Сета, перекинутый через реку Иодогаву, в том самом месте, где она вытекает из озера Бива. Подойдя к мосту, он увидел, что на нем лежит чудовищная змея, блистающая на солнце своей чешуей. Это страшилище заставило уже многих людей вернуться обратно; но герой наш, как ни в чем не бывало, перешагнул через змею и даже назад не оглянулся. Моментально змея обратилась в карлика, который, упав перед Хидезато на колени и трижды стукнувшись лбом о доски моста, молвил: «Ты — настоящий герой! О, да! Ты таков, каким должен быть настоящий герой! Много времени я лежу здесь, ожидая человека, который отомстил бы за [188] меня моему страшному врагу; но все бежали от меня. Ты один сможешь помочь мне. Не правда ли: ты не откажешься сделать это? Я живу на дне озера. Мой враг — страшная тысяченожка, которая живет на вершине вон той горы и приходит по ночам терзать меня. Умоляю тебя: иди со мною, иначе я совсем погиб». Герой с удовольствием согласился: это было для него такое новое и такое интересное приключение. Они спустились в летний подводный дворец карлика. Дворец представлял странное и прелестное сооружение: он был сделан из коралловых и металлических ветвей, которым была придана форма различных красивых водяных растений. Прислугу и телохранителей составляли крабы, такие огромные, как люди, и странные водяные обезьяны, и морские ящерицы, и другие удивительные создания. Настал вечер. Слуги подали обед на подносах, сделанных в виде листьев водяной лилии. Тарелками и блюдами служили листья кресс-салата, но не настоящие, а гораздо более красивые, ибо они были сделаны из прозрачного светло-зеленого фарфора, в который были вкраплены блестки золота. Палочки (Речь идет о палочках, которые японцы употребляют вместо наших ножей, вилок и ложек.) были из прекрасного окаменелого дерева, гладкого и блестящего, точно черная слоновая кость. Вино своей прозрачностью и чистотой походило на воду горного ручья. Обед, затянувшийся до полуночи, приходил уже к концу, как вдруг послышался страшный шум, точно гул подземного удара: это спускалась с горы ужасная тысяченожка; длина ее тела равнялась двум верстам; с обоих боков торчало по тысяче ног, которые светились, точно горящие факелы, каплями смертоносного яда, выступавшего из всех их пор. Страшилище было уже на половине горы, когда Хидезато решил пустить в него одну из своих трех стрел. Стрела угодила в бронзовый лоб тысяченожки, но отскочила, не оставив даже следа. Вторая стрела выпущена с тем же результатом. Чудовище готовилось уже погрузиться в воды озера, чтобы отравить их своим ядом. В этот критический момент, Хидезато, сказав карлику, что ничто не действует так губительно на животных, как слюна человека, смочил собственной слюной острие последней стрелы и пустил ее в неприятеля, — на этот раз удачно: тысячи горящих огней сверкнули предсмертным пламенем и погасли, и огромный труп чудовища покатился по земле, потрясши шумом всю окрестную страну.

Хидезато затем был вдруг перенесен в свой замок, где увидел себя окруженным целым рядом подарков, с надписью на каждом: «От благодарного карлика». Здесь был, во-первых, прелестный колокол, отлитый из бронзы, во-вторых, меч, [190] обладатель которого становился непобедимым, в-третьих, полное рыцарское вооружение, непроницаемое для неприятельских ударов, в-четвертых, кусок шелковой ткани, которая никогда не уменьшалась, сколько бы от нее ни отрезывали на платье, и, наконец, в-пятых, чудесный мешок с рисом, остававшийся всегда полным, сколько бы ни брали из него рису для кушанья. От этого пятого и последнего подарка герой и получил свой титул: «его светлость мешок с рисом», ибо в глазах народа нет ничего лучше на свете, как такой чудесный мешок.

Хидезато, будучи очень благочестивым человеком, подарил колокол в храм Миидера. Но один из приближенных героя, некто Бенкей, так пленился звуками чудесного колокола, что украл его из храма и перенес на вершину горы, где он жил. Здесь он каждую ночь начал наслаждаться колокольным звоном. Бонзы Миидера в отчаянии стали неотступно молить Бен-кея возвратить назад похищенное сокровище. Долго он не соглашался, наконец смиловался; но условием возвращения в храм колокола поставил, чтобы бонзы дали ему, Бенкею, столько супу (из гороха и крупы), сколько он может съесть за один раз. Тут же в монастыре показывают железный котел, в котором варился этот знаменитый суп: котел имеет 5 фут в окружности и достаточно свидетельствует об аппетите японского Ильи Муромца. В другой раз знаменитый колокол был украден монахами соседнего монастыря; но единственный звук, какой последние могли извлечь из него, походил на следующие слова: «я хочу назад, в Миидера». Взбешенные монахи сбросили колокол с вершины горы, чем и объясняется множество царапин, покрывающих его наружную поверхность.

Вечерний звон в Миидера представляет одно из 8-ми прелестей озера Бива. В японской поэзии (в подражание китайской поэме о восьми красотах священного озера Сиао-Сианга) воспеты следующие восемь красот озера Бива: 1) вид луны осенью на горе Иши-яма, 2) вид зимнего снега при заходе солнца на горе Хира-яма, 3) вечерняя заря в Сета, 4) вечерний звон в Миидера, 5) вид судов, отплывающих от Ябазе, 6) обширный простор в Аватзу, 7) лет диких гусей в Катада и 8) ночной дождь под сосной Карасаки.

Сосна «Карасаки» представляет не одну только местную достопримечательность. Это — одно из удивительнейших чудес не только Японии, но, пожалуй, и всего света: несомненно, что Карасаки — самая старая и самая большая сосна на земле, если не по высоте, то по величине покрываемого ей пространства земли, по толщине ствола и ветвей. Она растет близь села Карасаки, в одном часе, приблизительно, езды на дженерикчах от города Отзу. [191]

Впечатление, которое произвела на меня эта сосна, было одно из самых сильных, испытанных мною во время путешествий по Японии и другим странам Востока. Представьте себе не особенно высокое, приземистое дерево, главный ствол которого имеет в окружности более пяти сажен; десятки громадных ветвей,

выпущенных им, кажутся не ветвями, а скорее какими-то неуклюжими, чудовищными бревнами; от них, в свою очередь, пошли сотни других стволов, и все сплелось в один лес, широко раскинувшийся и над землей, и над водами Бивы. Масса подпорок каменных и деревянных поднимаются отовсюду на поддержку ветвей, которые без этой предосторожности давно бы [192] сломались от собственной тяжести. Несколько таких подпорок вбиты даже в дно озера, чтобы поддержать висящие над ним ветви. В общем, получается какой-то лабиринт мертвых лесин и живых ветвей, слившихся вместе как бы в одно неразрывное целое, поражающее своими размерами и крайне оригинальным видом. И все дерево покрыто свежей зеленью и продолжает жить и увеличиваться. Для предохранения нежной верхушки от дождя над ней устроена крошечная деревянная покрышка, а все пустоты тщательно заделаны глиной. Вот несколько цифр о размерах Карасаки: высота дерева равняется 20 футам, окружность главного ствола — 37 футам, длина ветвей с востока на запад — 240 футам, с севера на юг — 288 футам; число больших ветвей свыше 380.

Знаменитая сосна обнесена оградой, внутри которой помещается маленькая часовня, где живет священник, обязанный заботиться о священном дереве; он же продает здесь печатные и фотографические снимки этого дерева.

По туземным преданиям, сосна Карасаки была посажена в год воцарения первого императора Японии Джинму Тенно (в 660 году до Р. Хр.) и является таким образом в глазах японцев современницей началу их государства.

Канал озера Бива, о котором я упомянула вскользь выше, стоит того, чтобы сказать о нем несколько слов. История его устройства весьма интересна, в смысле доказательства того внимания, с каким нынешнее японское правительство относится к потребностям страны и к людям таланта и знания. Некто, Танабе Сакуро, студент инженерного факультета Токийского университета, представил, яри окончании курса, диссертацию на получение выпускного диплома, где подробно, с массой чертежей и выкладок, изложил план устройства канала для соединения озера Бива с рекой Камо-гавой, весьма полезного для торговых и промышленных целей. Идея этого трактата, как и самый трактат обратили на себя внимание не только факультета, но и правительства, которое и предложило молодому человеку, едва соскочившему со школьной скамьи, привести свой план в исполнение на практике и открыло ему необходимый для этого кредит. Танабе Сакуро блистательно выполнил возложенное на него поручение и сразу завял место в ряду выдающихся инженеров страны. Канал озера Бивы, начатый в 1885 году, был открыт для движения весною 1890 года. Он состоит из двух ветвей, длиною в общей сложности около 11-ти верст, и некоторые участки его проходят по длинным туннелям. [193]

Сто верст на дженерикчах.

24-го мая мы выехали из Киото в Нару. Нара, бывшая некогда столицей Японского государства, имеет в настоящее время интерес, как священное место, наполненное старинными храмами и монастырями, заключающими в себе много редких памятников прежнего искусства. От Киото до Нары — около 60 верст, и единственный прямой способ сообщения здесь — дженерикчи. Хозяин отеля Ями помог нам выбрать здоровых людей и удобные колясочки; на одну колясочку в такой длинный путь полагается по два человека; плата с каждого пассажира — 5 долларов (около 6,5 рублей золотом), причем мы условились таким образом, чтобы из Нары не возвращаться обратно в Киото, а в Осаку, так как Нара лежит почти в равном расстоянии от обоих этих городов. Теперь существует уже железная дорога между Нарой и Осакой, но весною 1890 года она только что еще строилась. Таким образом, вам предстояло проехать около 100 верст по одному из интереснейших уголков страны, в прелестное время года, когда на полях идет уборка чая, созревшего хлеба и приготовление пашен под посев риса. Мы выехали в девятом часу утра, причем наши люди запряглись цугом: задний держал оглобли коляски руками, а передний надел крест на крест через плечи лямку, которую и привязал к оглоблям. Потянулись бесконечные улицы города, затем предместья и, наконец, показались воля, покрытые желтым, очевидно, уже созревшим странным растением в виде метелок. Оказалось, что из семян этого растения добывается масло, служащее смазочным и осветительным материалом. Местность низменная, ровная, не представляющая ничего замечательного. Широкая, хорошо утрамбованная дорога усажена зарослями японской ивы и бамбука. Там и сям виднеются отдельные домики и деревушки. Первое большое селение на вашем пути — городок Фусими, бывший в 1868 году театром кровопролитного сражения между шогунальными и императорскими войсками. Правитель Хидейёши имел некогда здесь свой замок, откуда он зорко следил за всем, что делалось при Киотском дворе. Большая часть собранных им здесь художественных сокровищ была перенесена после его смерти в монастырь Ниши-Хов-гванжа, в Киото. Город вытянулся в одну длинную улицу, ничем не отличающуюся от обыкновенных деревенских улиц; минут 15 быстрой езды понадобилось, однако, чтобы проехать ее из конца в конец. [194]

За Фусими мы пересекаем реку Иодогаву, которая называется здесь Аджикавой. Путь теряет свой монотонный характер. Проезжаем через бамбуковую рощу, светлая зелень которой, еще влажная от ночного дождя, так красиво отливает в лучах яркого солнца. За бамбуковой рощей дорога идет меж двух больших озер; вдали синеют горы, по лощинам которых, на встречу лучам утреннего солнца, медленно выползают густые, клочковатые облака тумана. Мы вступаем в чайное царство: здесь, в окрестностях Киото, растут лучшие чаи Японии. Повсюду, куда ни глянешь, на склонах холмов и на равнинах, виднеются правильные ряды чайных кустарников. Чайные поля дают тон всей местности. Овощи и хлеба отступают как-то на второй план. Они иногда очень живописно перемешаны с чаем; так, например, идет ряд чайных кустов, затем два ряда картофеля или гигантской редьки, и опять ряд чая, и так — все поле; или: ряд чая, лента золотистого хлеба, и снова ряд чая. Эта последняя комбинация, где зелень чайных кустов рисуется на золотом фоне хлебного поля, особенно красива. Иногда вдруг покажутся гряды ячменя, или овощей, окруженные со всех сторон чаем, как живой изгородью. Комбинаций — множество, и картина, не смотря на однообразие своих основных мотивов, кажется постоянно новой и эффектной. Среди полей то и дело попадаются отдельно-стоящие деревья, или небольшие группы их, в виде, например, миниатюрной бамбуковой рощицы, из-за листвы которой иногда смотрит крошечная часовня.

Тут же рядом с чайными плантациями разбиты прямо на полях, часто вдали от жилья, фруктовые сады: видны персики, груши, сливы, вишни. Все эти деревья не высоки, лишние ветви и листья удалены, вершины срезаны, и растут они как-то в ширь, далеко раскидывая свои ветви. Между правильными рядами их подымаются от земли особые подпорки, образующие своего рода изгородь, на которой и покоятся ветви деревьев. Иногда между двумя рядами деревьев виднеются гряды пшеницы, овощей или ряды чайных кустов. Поля изрезаны правильными каналами, наполненными водой. Водою же залиты места, приготовляемые под посев риса, и эти длинные, прямоугольные пруды кажутся блестящими зеркалами, в ровной глади которых отражаются и фруктовые сады, и чайные кусты, и далекое, мягкое голубое небо.

Приехали в Нагаике, большое село, растянувшееся вдоль дороги. Пред каждым почти домом видны разостланные по земле циновки, на которых сушатся листья чая.

Сбор чая в Японии производится в апреле, мае и начале июня. Наилучший чай получается Бри первом сборе, когда лист отличается нежностью и особым ароматом. Этот сбор дает [196] самый дорогой чай. Майский и июньский сборы дают более грубые листья и более простые чаи.

Собранный чай подвергается последовательно подвяливанию на открытом воздухе, в тени, отжиманию, поджариванию, сушке и упаковке. Если чай предназначается для вывоза, то он, по доставлении в порта отправки, подвергается здесь снова поджариванию, просеиванию и сортировке, после чего уже упаковывается окончательно для доставки на пароходы. В среднем выводе за последние пять лет количество чая, вывозимого ежегодно из Японии за границу (японский чай идет исключительно почти в Америку), равняется 50 миллионам фунтов, на сумму приблизительно в 6,25 миллионов серебряных долларов. Считают, что для внутреннего потребления остается приблизительно такое же количество чая в стране. Японцы не делают черных чаев, а только зеленые. Самые дорогие сорта (уджи) доходят до 5 долларов за фунт на месте; но обыкновенно довольствуются гораздо более дешевыми сортами: в хороших японских домах для повседневного обихода употребляют чай, ценою в 25-30 к. зол. фунт; чай от 60 к. зол. до 1 р. зол. является уже, как особое угощение для почетных гостей; что касается низших, беднейших классов населения, то обыкновенно они пьют тот сорт чая, который стоит только 5 центов (около 6 коп. зол.) фунт. Этот последний сорт выделывается из мелкой пыли, обломков чайных листьев и корешков их, остающихся, как отброс, при обработке хороших сортов.

Чай был ввезен в Японию одним буддийским священником, Денчио Дайши, в 805 году христианской эры; но возделывание этого растения не имело большого успеха до XII века, когда другой буддийский монах (Ниоэ), получив новые семена из Китая, посеял их близь Киота; выросшие здесь кусты были пересажены в Уджи, которое и сделалось с тех пор одним из главных пунктов чайной культуры, давши в то же время могучий толчок новой важной отрасли туземного производства. Употребление чая быстро привилось при дворе и в аристократии, но в низших классах населения оно получило широкое распространение не ранее конца XVII столетия.

В Нагаике наши люди остановились на несколько минут покурить и проглотить одну-другую крошечную чашечку своего светло-зеленого чая, и сами поскорее тронулись дальше.

Едем полями. Все та же картина: чай, чай и чай, то сплошными зарослями, то в перемежку с пшеницей и овощами. Близь чайных кустов видны группы женщин, с огромными корзинами в руках: ножницами они обрезают чайные листья и складывают их в эти корзины. [197]

В Тамамидзу наши люди остановились для завтрака. Завтрак, как и обед, состоял у них из вареного без соли риса и чая. Как умудряются они выдерживать такой тяжелый труд при подобной скудной пище, это тайна организма японской расы, быть может, самой умеренной среди рас человечества. Хозяйка чайного дома, у которого остановились наши дженерикчи, обратилась к нам с поклонами, приглашая зайти к ней. Мы, конечно, не отказались. Небольшой дом представлял целый ряд уютных, чистых, выстланных свежими циновками, комнат без всяких признаков мебели. Нас ввели в гостиную, разом раздвинули стены, и пред нами вырос вдруг прелестный садик в чистейшем японском стиле. Пошли обычные угощения: о-ча, кастеро, миканы и сласти. Время летело незаметно, и когда наши люди объявили, что можно ехать дальше, я не без сожаления рассталась с этим уютным уголком. Мы решили пройти деревню пешком. Народу везде много, и появление наше служит, конечно, большим развлечением для публики. По дороге мы остановились перед довольно большим сараем, наполненным ручными ткацкими станками, за которыми работали несколько десятков женщин. Нам хотелось взглянуть на работу, но не тут-то было: моментально станки остановились, и женщины гурьбою кинулись к решетчатой стене сарая, выходившей на улицу. Между ними началась самая оживленная болтовня, предметом которой были мы, само собой разумеется. Одна из молодых девушек бросилась мне в глаза своей типичной, чисто-японской красотою. Я сказала ей по-японски, что она красавица. Это вызвало взрыв восторженного смеха со стороны ее товарок, без всякого оттенка зависти к хорошенькой девушке. Обменявшись с ней еще несколькими фразами из нашего, к сожалению, весьма скудного запаса слов, мы расстались, провожаемые добродушными криками: «сайонора, аната!» (до свиданья!).

Дорога за этой деревней становится чрезвычайно живописной, ровная местность сменяется холмами, покрытыми кудрявой темной зеленью лесов. Долины между гор хорошо обработаны. Там и сям виднеются деревни. Вот потянулась насыпь будущей железной дороги, где копошатся кучки рабочих. Переправляемся через несколько речек, почти безводных, и едем вдоль Кидзу-гавы. С шумом несет эта быстрая река свои мутные волны через многочисленные каменные глыбы, запрудившие ее ложе. Высокие берега ее — это ряд горных пейзажей, один живописнее другого. Через реку переброшен длинный мост, за которым расположено селение Кидзу. До Нары считается отсюда 10 верст. Начинается подъем в горы. Дорога причудливо вьется по склонам хребтов. Наши люди [198] указывают на отдельно-лежащий священный камень и большое каменное изображение Кваннон. Вот мы медленно перебрались через холм Назазаки. Еще один подъем, и пред нами священный город Нара.

Нара в настоящее время небольшой городок с 20-тысячным населением, но в VIII веке нашей эры она была резиденцией императоров и являлась огромным городом, превосходившим своими размерами нынешнюю Нару, по крайней мере, в десять раз. От 708 по 782 год здесь царствовало семь государей, из них четыре были женщины; японские историки говорят, что правление последних было славно и ознаменовалось процветанием искусств, наук и литературы.

Здесь в 711 году началось составление древнейшего сочинения по истории страны. Послы из Китая и множество знаменитых буддийских священников из того же Китая, Сиама и Индии побывали тогда в Наре. Один из китайских монахов привез сюда библиотеку в пять тысяч томов буддийских сочинений. Здесь же был издан в 749 году императорский указ, воспретивший подданным Микадо убивать в пищу животных.

Главная улица, по которой мы едем, прорезывает город во всю его длину. Чисто, не особенно оживленно, детей, впрочем, много повсюду. Темные деревянные дома дают общий сумрачный колорит городу. Выезжаем за город, где среди холмов и расположились все храмы и священные рощи. Здесь же находится и лучшая местная гостиница Мусса-шино, расположенная у подножия высокого холма. Было 3 часа по полудни, когда мы остановились у ворот гостиницы. Итак, путь в 40 слишком верст наши люди сделали в 5 часов (от 8,5 часов утра до 3-х по полудни, положим, 8,5 часов, но 1,5 часа ушло на завтрак и другие остановки), то есть они бежали со средней скоростью почти 9 верст в час.

Мусса-шино состоит из нескольких домиков в две, три и более комнат. Каждый такой домик представляет один номер и отводится весь целиком в распоряжение одного путешественника или путешествующей семьи. Все эти оригинальные номера разбросаны в саду. Заказав нашим хозяевам хороший японский обед, мы отправились осматривать ближайшие храмы. Прежде всего нас повели в храм Козуга. Входим в роскошный парк, совершенно темный от густой зелени его столетних криптомерий и дубов. Солнечные лучи почти не проникают сквозь чащу их вершин. Пред нами открывается широкая аллея, во всю длину уставленная саженными каменными фонарями, близко теснящимися друг к другу. Каждый такой фонарь представляет каменный столб, опирающийся на каменный ступенчатый фундамент, а на верху заканчивающийся квадратным, тоже [200] каменным ящиком с крышей, похожей на крышу храма; ящик, полый внутри, имеет в четырех своих стенках небольшие отверстия в виде различных фаз луны. Неподалеку от входа в эту аллею находится фонтан в форме большого бронзового оленя, лежащего на высоком постаменте в лениво-созерцательной позе; во рту он держит металлическую трубку, изображающую кусок бамбука, из которого льется широкая струя холодной ключевой, очень вкусной воды. Обширная лужайка ярко-зеленой травы, с редко разбросанными по ней гигантскими деревьями, покрыта группами пасущихся пестрых оленей. Некоторые из них подходят к нам, ожидая, очевидно, подачки. Это священные олени. Они наслаждаются здесь полной свободой и безопасностью. Хороший коры и беззаботная жизнь обратили этих резвых, изящных животных в довольно неуклюжие существа, с блестящей, лоснящейся шерстью, лениво передвигающие свои ноги, кажущиеся короткими от обвислого живота.

Предание говорит, что один из богов, отыскивая себе жилище на земле, приехал некогда на белом олене в Нару, которая так понравилась ему, что он здесь и поселился. Отсюда и идет обычай почитания при храме Козуга оленей. Самый храм состоит из четырех отдельных деревянных часовен, соединенных между собою крытыми галереями. Все священные здания выкрашены в ярко красный цвет, который резко бьет в глаза среди темной зелени парка. Два раза в году (в феврале и августе) здесь бывают большие храмовые праздники, на которые стекается множество народа из Нары и ее окрестностей. По ночам, во время этих празднеств, все каменные фонари главной аллеи освещаются, и эффект этих сотен огней, рисующихся в виде фаз луны в таинственном сумраке векового леса, вероятно, очень оригинален. В старину, когда на такое освещение существовала ежегодная специальная подписка между жителями, оно производилось каждый вечер. В ограде храма есть длинная зала, или, вернее, открытая сцена, где жрицы храма танцуют древний священный танец «Кагура». Его можно видеть, когда угодно, стоит только заплатить столько серебряных долларов, сколько танцовщиц примет в нем участие. Мы ограничились пятью: через несколько минут явились три священника, с барабаном и флейтами, и пять молодых девушек, которые были бы недурны, если бы не густо набеленные лица, делавшие их похожими скорее на какие-то маски. Костюмы их поразили меня своей оригинальностью: на ногах у них были надеты широкие шальвары из красного шелка; на плечи накинут белый просторный кимоно, а сверху длинная, с треном, газовая, шелковая мантия с широкими рукавами. Мантия украшена гербами храма; волосы у каждой девушки заплетены в одну косу, [201] спущенную вниз; на голове венок из искусственных цветов. Началась музыка, монотонная, заунывная музыка, от странных звуков которой веет чем-то первобытным. В руках у каждой танцовщицы было по колокольчику и вееру. Я не буду, впрочем, описывать этих странных танцев: их надо видеть. Скажу только, что они состоят из ряда мимических движений, медленных, стройных, напоминающих танцы древнего Египта, как они дошли к нам по описаниям.

Кагура представляет древнейший вид японского хореографического искусства: она ведет свое происхождение от тех танцев, которые некогда устроили боги, чтобы выманить лучезарную богиню солнца из той пещеры, куда она бежала от преследований своего злого брата, погрузив весь мир в темноту.

Из храма Козуга мы отправились в большой буддийский храм, заключающий в себе величайшую из всех японских статуй Будды. Чтобы дать понятие о ее величине, скажу только, что среди лучей сияния, окружающего ее голову, помещается восемь сидячих фигур, величиною каждая в большой человеческий рост.

Вечерело, когда мы, кончив осмотр последнего храма, отправились в гостиницу. Проходим мимо высокого холма, который зовется «Горой свежей травы»: она вся покрыта густой, светло-зеленой травой; ни одного деревца не видно на этой горе, округленные вершины которой мягко рисуются в вечернем небе. У подножия ее, недалеко от нашего отеля, расположен ряд лавок, в которых продаются местные изделия из оленьего рога, и прекрасные кинжалы и сабли с ножнами в форме обыкновенных палок.

Японский обед, приготовленный нам в гостинице, оказался очень печальным, и хотя наши хозяева взяли за него ровно в 10 раз больше того, что он стоил, мы, все-таки, очутились бы в положении голодающих, если бы не остатки нашей провизии, взятой из Киото. Эти хитрые японцы, вероятно, сочли, что окружающая нас обстановка в состоянии заставить забыть все, и что при ней даже плохой обед сойдет за хороший. А действительно, какая прелесть кругом! Чистота в комнатах идеальная; каждая из них напоминает внутренность бонбоньерки. Хотя нам принесли стулья, но мы сидим на циновках: не идет эта грубая европейская мебель к оригинальной изящной обстановке японского дома; да и так приятно, сняв обувь, поваляться на этом мягком полу, от которого пахнет какой-то странной травой. Перед нами, с одной стороны «Гора светло-зеленой травы», по тропинкам которой движутся вереницы темных фигурок японцев, больших любителей горных экскурсий; с другой — густые, темные парки храмов. [202]

Хозяйка предлагает взять ванну. Тут же в саду стоит отдельный домик, род нашей бани. Ванная — довольно большая комната, с каменным полом, каменным бассейном и сводчатым потолком, красиво выкрашенным; маленькая уборная блещет безукоризненной чистотой.

Настала ночь темная, звездная, теплая, пропитанная ароматами окрестных гор и лесов. Дневная усталость брала, однако, свое: волей-неволей пришлось задвинуть стены нашего домика и подумать о ночлеге. Нам притащили множество толстых одеял, настлали их друг на друга, и в результате получились очень хорошие мягкие постели; но в таких глухих местах трудно найти постельное белье, и, отправляясь в подобное путешествие, его надо иметь с собою.

На другой день, с раннего утра, мы снова принялись за осмотр храмов и других местных достопримечательностей. Из них упомяну только о пятиэтажной деревянной пагоде, построенной в 730 г. нашей эры, и небольшом храме, который на шесть лет старше своей почтенной соседки. Оба эти старика производят такое впечатление, что они простоят еще много веков, если только не будут истреблены пожаром: они точно закаменели. Перед храмом растет чудовищная сосна, толстые ветви которой подпираются снизу множеством деревянных подпорок; эта сосна была посажена великим буддийским священником Кобо-Дайши тысячу лет тому назад, как постоянное приношение, вместо цветов, которые буддисты приносят ежедневно в храм, как жертву богу.

Неподалеку отсюда лежит прекрасный пруд, наполненный сотнями священных рыб. С этим прудом связана следующая поэтическая японская легенда: при дворе одного из императоров, живших в Наре, была красавица фрейлина; много придворных ухаживало за ней; многие знатные господа предлагали ей руку и сердце, но она всем отказывала, потому что любила втайне самого микадо; последний, наконец, обратил на нее внимание, но вскоре бросил ее; тогда покинутая красавица ночью утопилась в этом самом пруду. Японцы и японки доныне ходят к нему, как у нас некогда ходили к тому знаменитому пруду, где утопилась Карамзинская «Бедная Лиза».

Окончив осмотр Нары и пользуясь хорошей погодой, мы тронулись в Осаку. Выехали мы часов в 12-ть. Кругом Нары, в особенности к югу от нее, разбросано множество буддийских монастырей. Возникновение их относится к тому времени, когда Нара была еще царственным городом Японии. Вплоть до города Корияма мы едем по священной земле. Говорят, что Нара, во времена своего процветания, простиралась до стен этого города. Все время, направо и налево от пути, пред нами виднеются высоко выдающиеся над остальными зданиями крыши храмов [204] и многоэтажные пагоды. Корияма — небольшой городок с 15-ти-тысячным населением, лежит на ровной низменной местности. Единственная достопримечательность его — развалины старинного княжеского замка.

Пересекаем реку Томино-Гаву и едем некоторое время полями золотистого, совсем уже созревшего хлеба. Во многих местах хлеб уже скошен. Впрочем, слово «скошен» не идет здесь: японцы не косят и не жнут своего хлеба, как наши крестьяне, а тщательно срезают каждый колос ножницами, почти у самого основания его. Таким образом, хлеб не осыпается от грубых ударов косою или серпом, и зерно не теряется, так как колосья падают не на землю, а в корзины. Подобный способ уборки хлеба возможен, конечно, при миниатюрности здешних полей и облегчается огородным способом посева, вследствие которого к каждому кустику колосьев можно подойти, не рискуя измять соседнюю грядку. Солома, то есть стебли, остающиеся после срезки колосьев, вырываются затем руками, причем земля у корней тщательно здесь же отряхивается, и идут на корм буйволам, или сжигаются для удобрения.

По дороге дальше мы останавливаемся у Хозни-у-джи, одного из семи великих монастырей Нары; он был основан в 607 году и представляет старейший монастырь Японии; пагода и главный храм его суть самые древние деревянные постройки в стране: их возраст равняется более, чем 12,5 векам. Монастырь этот представляет целый город храмов, часовен и других священных зданий, наполненных драгоценнейшими памятниками японского искусства. Ценность собранных здесь сокровищ обратила на себя внимание нынешнего правительства, которое и ассигновало в 1887 году десять тысяч долларов на поддержку этого национального музея. Я не стану описывать его: это было бы слишком долго, скучно и утомительно. Назову только то, что мне больше всего бросилось в глаза: в одном храме стены буквально закрыты сверху донизу множеством металлических зеркал различной величины и массой коротких сабель. Это — все жертвы мужчин и женщин, молитвы которых о восстановлении здоровья, принесенные в этом храме, были услышаны. В другом священном здания находится колоссальная картина, изображающая смерть Будды и главные восемь периодов его жизни. В третьем храме имеется зала, представляющая, как говорят, точную копию с главной приемной залы в бывшем Нарском дворце. Еще в одном здании я помню стены, расписанные буддийскими картинами: работа чудная, резко отличающаяся от работ туземных мастеров; она весьма древнего происхождения и приписывается корейским художникам VII — VIII века нашей эры.

За монастырем опять потянулись поля. Чаю здесь меньше, [205] все больше ячмень и пшеница; на полях — множество женщин, убирающих хлеб: они не сгибаются в три погибели, как наши жнеи, а только слегка наклоняются; левой рукой они захватывают пучок колосьев, а правой срезают его, как мы срезаем цветы. Собранные колосья сушатся затем на солнце. В деревнях, которые мы проезжаем, повсюду виднеются циновки с разостланным на них для просушки хлебом; когда зерно достаточно высохло, женщины и дети постарше легко вылущивают его, растирая колос руками; чистое зерно снова сушится на солнце. Погода хмурится, собирается как будто дождь. Начинают попадаться крестьяне в своих дорожных уборах на случай ненастья, т. е. в накидках, или плащах из грубо-сплетенной соломы, наброшенных сверху на кимоно, полы которого высоко подвязаны кверху; на голову нахлобучена большущая шляпа в виде зонтика, защищающая и от солнца и от дождя. Удивительно-комичную фигуру представляют одетые в такой костюм ребятишки.

Рядом с полями, покрытыми сжатым хлебом, встречаются и поля, залитые водой и уже совсем готовые для рисового посева, или еще только запахиваемые. Тяжелую картину представляет японская пашня, на которой грузно тащатся, утопая по колени в жидкой грязи, и пахарь, и его верный слуга — буйвол, или конь, запряженные в первобытный плуг. Цель запашки здесь сначала взбить землю в мельчайший порошок, а затем, когда поле залито водой и жидкими удобрениями, перемешать основательно землю с этими веществами. Там и сям виднеются крестьяне, сажающие уже рис. Длинными палками они делают правильные ряды отверстий в мягкой, вязкой, влажной земле, а женщины осторожно вкладывают в каждое отверстие пучок рисовой рассады, который затем тщательно укрепляется той же землей. Все время затем крестьяне очищают поле от сорных трав и поливают жидкими удобрениями. Когда рис начинает созревать, поле окончательно осушают и жатву собирают между половиной сентября и концом октября.

Едем дальше. Местность понемногу становится холмистой. Пред нами река Ямато-гава, через которую перекинут мост. Извилистая долина реки очень красива: кругом холмы, покрытые лесом; у подножия их и по склонам — множество деревень. Большое оживление по дороге.

Наши люди всю дорогу подбадривают друг друга; говор и смех у них не прекращаются. Что за удивительно-выносливый народ!

Но вот и Осака. Мчимся по бесконечным торговым улицам города, именно мчимся; небо вот-вот прыснет майским ливнем. Проезжаем по длинной, многолюдной улице, дома которой состоят главным образом из кондитерских. Запах пекущегося сладкого теста аппетитно разносится по воздуху; в [206] магазинах, наполненных горами бисквитов всевозможного вида и формы, стоят ящики, в которых тут же и укладывают этот сладкий товар. Еще несколько поворотов, и мы в отеле Джиутей, единственной местной гостинице, устроенной на европейский лад. Мы провели здесь несколько дней, знакомясь с Осакой и ее достопримечательностями.

Река и целая сеть глубоких каналов, пересекающих город по всем направлениям, дали европейцам повод прозвать его Японской Венецией.

Так как Осака — один из самых богатых, промышленных и бойких центров Японии, то сюда стекается множество артистов, танцовщиц, гейш и фокусников, славящихся на весь мир своей удивительной гибкостью и ловкостью. Здесь есть целый большой квартал, наполненный почти исключительно театрами. Некоторые новые театральные здания очень изящны и украшены прекрасной резьбой. Все они построены из дерева. На главном фасаде их красуются огромные вывески, изображающие эффектные яркие сцены из разыгрываемых пьес, или же какие-нибудь фокусы, вроде проглатывания сабель и т. п. Среди театров разбросаны кухмистерские, лавчонки с разными туземными лакомствами и шикарные рестораны. Словом, и «хлеба», и «зрелищ» здесь достаточно. Рестораны, двух — трех этажные здания, со всевозможными украшениями в виде легких галерей и затейливых балкончиков, постоянно полны публики. Осака кипит жизнью: по реке и каналам плывут сотни барок, нагруженных товарами, снуют пароходики и шлюпки; на улицах господствует большое оживление; магазины, мастерские, увеселительные заведения кишат народом.

Постоянная выставка и базар (канкоба) Осаки заслуживают особенного внимания по величине, богатству и разнообразию выставленных в них предметов: они дают хорошее представление о промышленности страны вообще и о предметах, производящихся в самой Осаке и ее окрестностях в особенности. Городская цитадель, или замок, являющаяся одною из главнейших достопримечательностей Осаки, есть колоссальное сооружение, насчитывающее больше трех сотен лет своего существования. Когда-то в нем находился дворец правителей страны (шогунов), но он сгорел до основания, и теперь здесь помещается часть войск местного гарнизона.

О монетном дворе, единственном в стране учреждении для чеканки монеты, скажу только, что работа производится здесь современными европейскими паровыми машинами, но весь персонал служащих, начиная от директора до последнего рабочего, теперь исключительно состоит из японцев.

Женщина-врач A. A. Черевкова.

(Продолжение в следующей книжке)

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний о Японии // Исторический вестник, № 4. 1893