ЧЕРЕВКОВА А. А.

ВОСПОМИНАНИЯ О ЯПОНИИ

(Продолжение. См. «Исторический Вестник», т. LI, стр. 510)

На японском почтовом пароходе.

Мая 8-го 1890 года, в пять часов по полудни, на пароходе «Saikio Maru», принадлежащем японской пароходной компании «Nippon Iusen Kaischa», я выехала из Нагасаки в Кобз. Удивительную смесь представляет состав служащих этих пароходов: капитаны их и офицеры частью японцы, частью европейцы (англичане, немцы, датчане); прислуга в кают-компаниях первого класса и в каютах — китайцы и китаянки; матросы и остальная судовая прислуга — японцы.

Классов — три. Европейцы ездят обыкновенно в первом классе. Из японцев только очень богатые или знатные особы позволяют себе эту роскошь; огромная масса людей среднего сословия довольствуются вторым; третий класс, как и везде, служит для простолюдинов и вообще людей небогатых. Пароход очень велик, щеголяет своей изысканной чистотой и образцовым порядком. Каюты 1-го класса просторны, обставлены вполне комфортабельно; большинство их двухместные, есть и трехместные, но очень редко бывает столько пассажиров, чтобы все места были заняты: обыкновенно каждый пассажир имеет отдельную каюту. Большая часть первоклассных кают помещается на [851] первой верхней палубе, так что можно, не выходя из каюты, наблюдать через открытые двери морской путь.

Столовая — светла и просторна. Кроме столовой, есть еще гостиная, или, как она здесь называется Social Hall, где имеется прекрасное пианино и небольшая библиотека, в которой преобладают английские книги религиозного характера. Ни в столовой, ни в этой Social Hall, не позволяется курить, для куренья отведена наверху особая большая, хорошо обставленная зала. Освещается пароход Эдиссоновскими лампочками. Для первых двух классов имеются ванны, души и проч.

Как чудно хорош выход из Нагасаки, этот длинный извилистый залив, вьющийся точно широкая река между крутыми, высокими берегами! Как мягки линии его многочисленных бухточек! Как оригинально красива панорама этих горных хребтов, покрытых темными рощами и террасами обработанных полей, то изумрудно-зеленых, то желтеющих колосьями созревающего хлеба!

Стоит прелестная погода. Море совершенно спокойно. Теплый воздух пропитан ароматом леса окрестных холмов. Косые лучи заходящего солнца неровно освещают долины, деревушки и горные вершины. Вот миновали Паппенберг с его густой, сосновой шапкой и обрывистыми склонами. Вот угрюмый островок-скала, в которой природа проделала сквозное отверстие, и вышло нечто в роде арки. Показалась целая масса островков различных форм и очертаний. Солнце низко-низко спустилось к земле. Мы проходим мимо островной группы, окружающей западный берег Киу-сиу и известной под названием «Архипелага девяносто-девяти». Стемнело. Берега рисуются неясными, мрачными силуэтами. Над морем загорелись огоньки: это рыбачьи джонки. Какая их масса!..

Пассажиров, по случаю открытие всеяпонской выставки в Токио, много: преобладают европейцы, но и японцев не мало. Последние держатся особняком. В кают-компании во время обеда японские пассажиры 1-го класса помещались тоже за отдельным столом; японские же пассажирки к общему столу не вышли, предпочитая обедать и завтракать в своих каютах, вероятно, по причине недостаточного знакомства с употреблением ножей и вилок.

После обеда в Social Hall собралось большое общество: мужчины, дамы и дети, и все под аккомпанемент пианино стали петь гимны. Оказалось, что это были несколько семейств американских миссионеров, живущих в Китае и ехавших теперь отдохнуть от жаров его на север Японии.

9-е мая. Утро прекрасное. Мы стоим на Симоносекском рейде, который кажется огромным круглым озером. Со всех сторон его обступили высокие холмы, покрытые густой растительностью. [852]

Симоносекский пролив разделяет собою острова Хондо и Киу-сиу; на левом берегу его, то есть на острове Хондо, амфитеатром расположился город Симоносеки, обыкновенный маленький японский город, ничем в настоящее время не замечательный. Подле берега множество мелких парусных судов. На рейде, кроме нашего «Saikio Maru», стоят еще несколько пароходов. На берегу, принадлежащем острову Киу-сиу, лежит небольшой городок Кокура. Недалеко от сужения, ведущего во внутреннее море, на самом высоком пункте берега, виднеются батареи с Dyni-ками, направленными к проходу. У подножия батарей стелется полотно железной дороги. Кроме двух городов, по берегам всего Симоносекского пролива разбросаны дома и селения.

Узкий пролив открывает выход из Симоносекской бухты во Внутреннее или Средиземное Японское море, расположенное между тремя главнейшими островами Японии, составляющими сердце страны: Хондо, Киу-сиу и Сикокам. Длина этого моря с запада на северо-восток около 400 верст, ширина от 12 до 50 верст.

Из Симоносеки мы вышли часов в 8 утра, и до полудня виден был южный берег Хондо, окутанный полупрозрачной дымкой тумана, и отдельные островки Внутреннего моря, во так далеко, что рассмотреть какие либо подробности береговой жизни не было возможности; о присутствии ее говорили только желтые полосы нив по склонам холмов, да масса снующих по всем направлениям джонок с их белыми парусами, издали похожими на крылья гигантских птиц.

Море темно-синее, с едва заметной рябью. Голубое небо покрыто легкими, белыми, полупрозрачными барашками. И все это залито яркими лучами мягкого майского солнца. Тишина нарушается только убаюкивающим шумом парохода. Пассажиры расползлись по разным углам верхней палубы: кто читает, кто с биноклем в руках наблюдает проходящие мимо него картины. Дети бегают и устраивают разные игры. На верхнюю палубу поднялась одна из наших пассажирок — японка; с ней няня и ребенок. К ним подходит японский джентльмен в европейском костюме, очевидно, муж этой японской леди. И барыня, и няня одеты в одинакового покроя национальные платья темных цветов (у последней оно немного попроще), и причесаны обе также вычурно; но с первого же взгляда видна резкая разница между этими двумя женщинами: у одной продолговатое, овальное лице с нежной матовой кожей, брови, изогнутые крутой дугой, красивый, тонкий нос с чуть-чуть заметной горбинкой, маленький рот и идеально-прекрасные руки, маленькие, нежные, белые, с длинными, тонкими пальцами; у другой — широкое, четырехугольное лице, низкий лоб, почти прямые линии бровей, приплюснутый у основания широкий нос, большие, толстые губы, рот [853] до ушей, румянец во всю щеку и руки рабочего человека с короткими, толстыми пальцами. Первая — удивительно-женственна, со своими мягкими манерами, полными прелести и грации.

Отец и мать возятся со своим, очевидно, первенцем и, наперерыв друг перед другом, стараются обратить на себя его внимание.

В лице этих двух женщин перед нами два наиболее резкие типа японской национальности, сказывающиеся с особенной отчетливостью именно в женской половине данного населения: первый встречается чаще в высших классах страны и на юге ее, составляя, как говорят, господствующий тип Ликейских островов; он называется типом Ямато, или южным; второй является преобладающим в низших классах, и чем дальше на север Японии, чем ближе к острову Иезо, тем отчетливее делаются отличительные черты его: это — аинский, или северный тип. Между указанными двумя крайними типами помещается целый ряд всевозможных сочетаний их, частью как результат слияния обоих элементов, частью, как следствие вмешательства посторонних факторов.

Пора, однако, вернуться к нашему «Saikio Maru», его пассажирам и Внутреннему морю.

Вот сидит японец, держит перед собой газету и поет: пение тихое, довольно унылое, и мотив его песни чрезвычайно однообразен. Ту же музыку я слышу с другого конца верхней палубы, только певец здесь держит книгу в руках. Страницы перевертываются за страницами, одна газета сменяет другую, а песня все не прекращается; но это не пение, а просто чтение вслух, обычный способ японского чтения. Впоследствии мне приходилось много раз видеть японцев, читающих про себя; но это были или люди, вкусившие европейской цивилизации, или просто стеснявшиеся присутствием европейцев.

По всему судну и, в особенности по верхней палубе, где преимущественно сидят пассажиры, в течение целого дня ходят матросы и чистят, и моют беспрерывно: стоит какому-нибудь месту запылиться или загрязняться от дымовой трубы, как оно немедленно подвергается тщательнейшей чистке. Да, чистота на японских почтовых пароходах действительно идеальная. Мне невольно вспомнились наши знаменитые пароходы Добровольного флота с их не менее идеальной грязью...

Часов около трех по полудни мы начали проходить целый ряд узкостей: островов так много, и они так сближаются здесь, что порою кажется, будто мы едем по широкой реке. В разнообразии их сочетаний и неожиданности развертывающихся картин столько оригинальной красоты, что никакое описание не может дать даже приблизительного понятия о ней. Все эти острова [854] представляют холмы различной высоты; склоны их изрезаны правильными террасами полей, которые отделяются друг от друга оградами из серого камня. Поля покрыты золотистым хлебом и зелеными овощами; виднеются и чайные поля, или чаще отдельные чайные кусты, похожие издали на гигантские грибы. Попадаются островки, обработанные сверху донизу, без всяких признаков человеческого жилья на них. Берега других островов опоясаны лентами деревень. Перед нами проходят не просто картины природы, а целая эпопея упорнейшего человеческого труда, одухотворившего эти холмы и скалы, оживившего эту водную поверхность и внесшего начало сознательной целесообразности в мир борьбы бессознательных элементов. Вы чувствуете, что власть земли над человеком и власть человека над землей слились здесь в один стройный аккорд, наполняющий вашу душу чувством какого-то своеобразного удовлетворения и... в то же время невольной, чисто русской зависти... Острова то сближаются, то расходятся и в одном месте образуют пять проходов. Кажется, что не мы идем, а будто перед нами раздвигаются гигантские кулисы из целых холмов для того только, чтобы показать на минуту и сейчас же спрятать какой-нибудь уголок чудной красоты.

Целый день нам попадались навстречу, или мы обгоняли, японские коммерческие пароходы.

К вечеру погода изменилась. Неожиданно откуда-то налетает порыв ветра. Небо темнеет. Мы спускаемся вниз, к обеду. Пароходный стол носит чисто английский характер, то есть кровавые ростбифы, бифштексы и жирные пудинги царят над всем прочим. Компания «Ниппон Юссен Кайша» вообще очень заботится о телесной пище своих пассажиров: утром до 8.30 часов в каюту подается чай или кофе; в 8.30 часов колокол призывает всех к завтраку, состоящему из множества блюд и фруктов; в 12.30 часов второй завтрак, или, вернее, обед, так как на нем подают и суп, и пирожное, и опять массу мясных блюд, холодных и горячих, фрукты, десерт и проч., и проч.; в 4 часа по полудни чай, в 6 часов обед, немногим отличающийся от второго завтрака, и вечером, между 8-ю и 9-ю часами, снова подается чай или кофе.

История японского частного пароходства неразрывно связана с именем одного японского купца, некоего Ивазаки.

Обладая очень большими средствами, Ивазаки основал в 1870 году, на свой собственный страх и риск, без всякой правительственной поддержки, пароходное общество, которое потом стало известно под именем почтово-пароходной компании Митсубиши. Предприятие это имело блестящий успех, вызвавший образование другой пароходной компании, которая начала конкурировать [855] с первой; но в 1885 году оба соперничающие общества соединились вместе под именем «Nippon Juson Kaischa» (Нипаон Юссен Кайша). Эта могущественная и богатая пароходная компания владеет в настоящее время более, чем 50-ю прекрасными пароходами, совершающими рейсы не только по главным портам Японии, но и поддерживающими правильное почтовое сообщение с Шанхаем и Чифу, корейскими портами: Гензаном, Фузаном и Чемульпо, нашим Владивостоком, Маниллой и Новой Гвинеей. Весь административный персонал этого общества состоит исключительно из японцев.

Рано утром 10-го мая в тумане показался город Кобэ. Наше путешествие морем кончилось.

Кобэ.

Первое, что бросилось мне в глаза по приезде в Кобэ, это — масса судов, покрывающих обширный открытый рейд его. Сам город с рейда не представляет ничего интересного: он расположился на плоской равнине, лежащей между берегом и цепью гор, покрытых теперь легким утренним туманом. Видна набережная и целый ряд домов, каменной лентой тянущихся вдоль берега залива.

Началась тоскливая сутолока, обычная на пароходе, приходящем в порт: пассажиры возятся со своим багажом, маменьки и няньки с ребятами, которым нет никакого дела до нового порта и которые, нисколько не стесняясь посторонних слушателей, выражают громко свой протест против раннего поднятия их с теплых постелек.

Не смотря на ранний час, на пароход наехало множество новых лиц: агенты компании, почтовые чиновники, знакомые и родные пассажиров и, наконец, просто комми от различных отелей с предложением своих услуг. Берем комми «Hotel des Colonies», даем ему билет от багажа, садимся в первую фуне, приезжаем на набережную и ждем здесь прибытия отельной шлюпки с багажом. Дело в том, что в Японии во всех Приморских городах существуют таможни, и вещи, прибывшие на судах (в том числе и пассажирский багаж), подвергаются таможенному досмотру, даже тогда, когда они прибыли из соседнего японского города. Тоже самое проделывается и с грузами, которые перевозятся с берега на судно. Таможенные пошлины составляют порядочную статью доходов японского правительства: в 1889 году, например, они дали ему 4.720.575 долларов.

Досмотр вещей моих оказался самый поверхностный, и меня очень скоро отпустили с поклонами и добродушными улыбками. [856]

Позавтракав и переодевшись, мы выбрали двух дженерикчей, из которых один довольно сносно говорил по-английски, и отправились осматривать город.

Кобэ в общем производит впечатление очень чистенького, опрятно содержимого местечка. Улицы европейской части широкие, ровные, прямые, как стрела, усажены высокими, развесистыми деревьями. Вдоль набережной тянется широкий бульвар; неподалеку от него лежит городской сад, где помещается поле для тенниса и крокета, без которых не обходится ни одна английская колония, даже самая незначительная, и где строится теперь прекрасное здание клуба. Дома большей частью двух-трехэтажные, обыкновенной колониальной архитектуры.

Иностранцев в Кобэ немного: по данным 1889 года в нем проживали 249 англичан, 77 немцев, 60 американцев, 767 китайцев и 83 представителя разных других национальностей (русских ни одного).

Здесь имеются две протестантские церкви и одна римско-католическая, и издаются на английском языке две ежедневные газеты: «Hyogo News» и «Kobe Herald».

Европейско-американская колония управляется муниципальным советом, состоящим из местного японского губернатора, иностранных консулов и трех членов, выбираемых обывателями колонии.

Европейская часть смотрит тихим провинциальным уголком. Экипажей, повозок, лошадей, что обыкновенно нарушает тишину западного города, здесь нет; единственными экипажами служат дженерикчи, на которых общая опрятность города оказала свое влияние: они гораздо изящнее, красивее и чище, чем в Нагасаки. Не все европейцы живут в самом Кобэ: многие из них построили себе виллы у подножия и по склонам холмов, что делает его похожим немного на Ментону.

Улицы японской части города очень оживлены. Кобэ в настоящее время очень важный порт, единственный, по своему значению на Внутреннем море. Во времена отчужденности Японии от остального мира главным торговым пунктом и портом этого моря была Осака, лежащая немного глубже внутри страны, на судоходной реке, соединенная множеством каналов с морским заливом. Но с падением вековой замкнутости страны, с введением парового флота и глубокосидящих морских пароходов, значение Осака, как порта, должно было неминуемо пасть и перейти к другому пункту, положение которого удовлетворяло бы вновь возникшим потребностям. Таким пунктом и оказалось Кобэ. Через него идет почти вся вывозная торговля Внутреннего моря; через него же Киото и Осака, эта японская Москва по своей промышленности, сбывают свои произведения. [857] Железная дорога соединяет теперь Кобэ со всем югом главного острова, а также с Осако, Киото, Токио и Иокохамой. В 1B89 г. было вывезено отсюда товаров на 3.171,925 фунт. стерл., а ввезено на 4.354,646 фунт. стерл. Экспорт состоял главным образом из чая, риса, камфары, меди и растительного воска. Специальность Кобэ составляют прелестные изделия из бамбука, соломы и цветного бисера. Многочисленные богатые магазины города наполнены массой всевозможных произведений туземной промышленности, которые стоят здесь гораздо дешевле, чем в других городах страны.

Река Минато-гава отделяет Кобэ от лежащего рядом с ним другого города — Хиого. Она очень широка, эта Минато-гава, но без капли воды: дно ее совершенно сухо, и по нему свободно ходят пешеходы. Не правда ли оригинальная река? Она наполняется водою только в период сильных ливней и несет тогда, как и все реки этой части Японии, массы песку и голышей, которые и откладывает на всем своем течении. Благодаря этому обстоятельству, ее ложе постепенно возвышается над окружающей ее местностью. Берега Минато-гавы усажены красивыми, старыми, развесистыми деревьями и служат местом общественных гуляний. Тотчас за рекой начинается город Хиого, именем которого зовется вся окрестная провинция.

Население Кобэ-Хиого в 1889 году равнялось 115.954 человекам, из которых на долю Хиого приходилось около 25 тысяч.

Я провела в Кобэ несколько дней, осмотрела его храмы, памятники, ближайшие окрестности, оба водопада, составляющие предмет гордости местных обывателей; но я не буду останавливаться здесь на всех этих достопримечательностях. Скажу только несколько слов о храме Нофукуджи, так как-то, что я видела в нем, наглядно показывает, как неверны толки о полном упадке буддизма в Японии. Меня удивила, прежде всего, в этом храме огромная стена, сажени 4 длины и сажени 2 высоты, состоящая сплошь из массы тоненьких продлинноватых дочечек с черными японскими надписями. Оказывается, что при этом храме собираются поставить большую статую Будды, и что на дочечках написаны имена жертвователей на статую и цифра каждого пожертвования. Но еще больше поразила меня бронзовая голова Будды, которая лежала совсем уже готовой на обширном храмовом дворе, окруженном со всех сторон высокими стенами. Вот размеры различных частей этой головы: длина лица 8,5 фут, каждого глаза 3 фута, уха 6 фут, носа 3,5 фута, рта 2,5 фута. В ноябре 1890 гола мне пришлось быть, проездом на север Японии, опять в Кобэ; я отправилась посмотреть ход работ по постановке интересной статуи: весь двор храма был обращен в кузницу, и огромные куски металла, то есть куски статуи, [858] валялись повсюду в беспорядке. Затем, когда в декабре того же года я возвращалась с севера Японии, я снова зашла взглянуть на статую. Туловище ее было все уже сложено и только требовало окончательной отделки и установки. Высота ее равнялась 48 футам, окружность поясницы — 85 фут., а каждого большого пальца руки — 2 фут.

Все это колоссальное сооружение воздвигнуто на гроши, собранные с верующих. Таким образом в Японии рука дающего, как видно, далеко еще не оскудела, если возможно не только поддержание многочисленного туземного духовного сословия, десятков тысяч буддийских храмов, рассеянных в стране, но и сооружение новых статуя, подобных только что описанной.

В древней столице Японии.

13-го мая я отправилась по железной дороге из Кобэ в Киото, древнюю столицу Японской империи; шестьдесят верст, отделяющих Кобэ от Киото, мы ехали около 2,5 часов. Промежуточных станций здесь десять. Такое обилие станций представляет огромное удобство для окрестного деревенского люда, который, благодаря чрезвычайно низким ценам 3-го класса, широко пользуется железной дорогой, да и последняя не в убытке, так как густота населения данной местности весьма значительна.

Станции низенькие, одноэтажные, деревянные домики самой незатейливой архитектуры. Поезд останавливается на 2 — 3 минуты, но нет ни криков, ни толкотни: слышен только своеобразный стук деревянных сандалий о каменный пол дебаркадера. Раздается свисток, и мы несемся дальше. И так повсюду. Не смотря на быстроту движения, густоту населения вдоль линий, очень короткие остановки на станциях, несчастья на японских железных дорогах представляют необыкновенно редкое явление: здесь сказывается, с одной стороны, влияние замечательной аккуратности японцев в исполнении всякого порученного им дела, с другой — тот дух воспитанности, уменья держать себя, который так глубоко проникает все слои туземного населения.

Приблизительно на полпути между Кобэ и Киото лежит большой промышленный город Осака, но я на этот раз не останавливалась в нем.

Ровная близь Осаки местность становится к Шото более холмистой. Мы едем по провинции Сетзу. Пред нами та классическая почва, на которой разыгрывались некогда интереснейшие драмы странной истории этого странного народа. Центральным [859] фокусом их в течение последних тысячи слишком лет служило именно Киото, где за высокими стенами своего дворца жило таинственное существо, полубог, получеловек, остававшийся, не смотря на все превратности своей личной судьбы, единственным законным источником власти в стране и являвшийся, поэтому, целью всех партийных честолюбий. Вся внутренняя история Японии последних одиннадцати столетий есть, в сущности, история борьбы из-за обладания особой императора и самым тесным образом связана с Киото. С этим же городом сплела свои судьбы другая великая сила японской истории — буддизм. Здесь же достигли высшей степени совершенства те оригинальные отрасли производства местной промышленности, которые составляют предмет удивления и зависти иностранцев: шелковое, металлическое, фарфоровое. Литература, поэзия, драматическое искусство, все стороны духовной жизни нации получили именно в Киото свое высшее развитие.

Я ожидала поэтому чего-то особенного от этого города и, конечно, ошиблась, потому что тогда все еще мерила Японию на европейский аршин: предо мной рисовались роскошные дворцы, огромные здания, грандиозные храмы; я напрасно, однако, всматривалась в голубоватый сумрак дали: тучи низко нависли над землей, и дымка тумана заволакивала окрестности. Но вот в окна вагона показались серые кучи низких зданий, мелькнул шпиль пагоды, высокая крыша какого-то храма; потянулись сады городского предместья, потом опять пошли однообразные серые дома, и поезд остановился у Киотского вокзала. Мы решили остановиться в отеле Ями (Jaami Hotel), о прелестях которого пришлось столько слышать на пароходе, везшем нас из Нагасаки в Кобэ. От вокзала до отеля добрых 3/4 часа быстрой езды на дженерикчах. Улицы Киото не очень широки, но прямы, как стрела, и пересекаются друг с другом большей частью под прямыми углами. Они прекрасно вымощены и содержатся в замечательной чистоте.

Проехав большой кусок города, мы въезжаем в парк, где разбросаны группы домиков и маленькие часовни. Начинается очень пологий подъем в гору, и вдруг над зеленью леса показывается как бы висящее в воздухе здание отеля Ями, какой-то смешанной, европейски-японской архитектуры. Отель, находящийся в исключительном заведовании японцев, состоит из трех флигелей или павильонов (каждый в 2 этажа), расположенных покоем и соединенных между собою легкими деревянными галереями.

Каждый такой павильон имеет до 40 комнат, высоких, светлых, хорошо меблированных, которые все выходят на наружные галереи. Куда ни кинешь взгляд, все зелено, и среди [860] зелени щедрой рукой разбросаны цветы. Воздух пропитан ароматом леса, и дышится здесь так легко после уличной духоты. Выбрав помещение и сговорившись с дженерикчами, которых удобнее нанимать здесь поденно (дженерикча на целый день стоит 75 центов, то есть около 95 копеек золотом), мы отправились знакомиться с городом.

Киото лежит в долине, окруженной со всех сторон горами. Среди города, с севера на юг, протекает река Камо-гава; она делается, впрочем, рекою только весной после обильных дождей; большую же часть года она представляет ничтожный: ручей, извивающийся среди широкого, кремнистого ложа. Киото имеет очень много сходства с нашей Москвой. Как Москва была резиденцией русских царей до появления великого преобразователя России, так и Киото, в течение длинного ряда веков, оставалось столицей Японии, пока преобразователь этой страны, ныне царствующий микадо, не перенес своей резиденции на север в Токио. Киото сделалось императорской резиденцией в 794 году христианской эры и оставалось таковой до 1868 года. Ранее же 794 года столица микадо, согласно древнему обычаю, не позволявшему сыну оставаться жить там, где умер его отец, менялась с каждым новым царствованием, переходя из одного места в другое, но оставаясь при этом всегда в пределах трех центральных провинций: Ямато, Ямасиро и Сетзу. Столица стала называться Миако, или Кио, что значит «резиденция государя» (Миако есть китайское, а Кио японское слово); в обыкновенной же речи ее звали Кио-то, то есть столичный город; после переноса столицы в Иеддо (в 1868 году) Киото получило имя Сайкио, то есть западной столицы, а Иеддо — Токио, или восточной столицы.

Подобно Москве, Киото является хранительницей древних преданий и гнездом старинной, родовой знати страны.

Бесчисленное множество раз выгорала Москва в течение своей исторической жизни; также беспощадны были пожары и в Киото; но тогда как прежняя русская столица теперь почти сплошь каменная, — древняя японская осталась по старому деревянной, такой же деревянной, как и вся остальная Япония. И свой царь-колокол есть в Киото, да не один, а целых два.

Как и в Москве, в Киото можно насчитать сорок сороков храмов и монастырей, из которых многие гораздо более древнего происхождения, чем московские. Только монастырские богатства здесь не в жемчугах, серебре, золоте и драгоценных каменьях, а в произведениях лучших художников и скульпторов страны. Чтобы дать некоторое понятие о таких храмах-монастырях, опишу один из самых знаменитых между ними: Ниши-хон-гванжи, который мы успели осмотреть в первый же день нашего приезда в Киото. [861]

Ниши-хон-гванжи помещается в южной части города, в тихом, чистом квартале, где мало домов и много широких площадей. Монастырь обнесен со всех сторон высокими деревянными стенами. Широкие, настежь открытые ворота привели нас на небольшой квадратный двор. В глубине двора виднеется обыкновенный, одноэтажный деревянный японский дом; на деревянной галерее его сидят, поджав под себя ноги, несколько бонз; пред ними крошечный столик, с книгой для записи посетителей, кисточками и тушью для письма. Нас просят снять обувь, что мы исполняем с большим удовольствием: на дворе так жарко, да и мы уже порядочно устали. Вносим затем входную плату (по 15 центов с человека), получаем входные билеты и одного проводника бонзу. Нас ведут не в самый храм, а в то монастырское здание, где находятся апартаменты одного из величайших правителей Японии, шогуна Хидейёши Тайкосама (жил во второй половине XVI столетия). Хидейёши покровительствовал секте хон-гванжи и завещал главному монастырю ее в Киото обстановку из своего любимого дворца. Длинный невысокий коридор, выстланный циновками, окружает с трех сторон все здание. Одна стена коридора состоит из решеток, заклеенных бумагой; другая есть вместе с тем и стена апартаментов. Обе они раздвижные, и свет внутрь комнат падает только из коридора. В них всегда полумрак и прохлада.

Нам показывают, прежде всего, огромную приемную залу. Драгоценный черный лаковый пол ее покрыт циновками; потолок разделен на правильные квадраты бронзовыми золочеными перекладинами; на черном лаковом фоне квадратов — картины, рисованные золотым лаком. Стены украшены роскошной живописью, изображающею птиц и цветы. Особенно хороши фигуры аистов, сделанных в натуральную величину: жизнью веет от этих прекрасных картинок. В этой же зале, напротив входной стены, на полу, сделано небольшое возвышение, на котором за занавесью сидел правитель страны и принимал депутации: было устроено так, что он мог видеть всех, тогда как его никто не видел. Отсюда мы входим в небольшую комнату, с таким же полом и потолком: стены ее расписаны зелеными бамбуками на золотом фоне. В третьей комнате на золотом фоне стен изображены серые и белые гуси в натуральную их величину. В четвертой — стены расписаны астрами различных цветов. Отсюда попадаем в апартаменты со стенами, разрисованными павлинами и цветущими вишнями. Карнизы павлиньей комнаты украшены золоченой резьбой, представляющей дикие камелии, среди которых расположились фениксы (феникс. мифическая птица, являющаяся в Японии символом государственной власти, как у нас двуглавый орел). Затем идет большая [862] комната, золотистые стены которой расписаны китайскими пейзажами; еще комната с различными китайскими видами и сценой для домашнего театра; проходим далее комнату с изображениями китайской придворной охоты и попадаем в большую залу, называемую залой Тайко. Стены ее украшены золочеными резными фигурами белок, резвящихся среди гроздьев винограда. В одной из ниш этой комнаты есть деревянная лакированная полка, на которую некогда клались головы личных врагов Хидейёши, убитых в сражениях или казненных по его приказанию. Здесь он сам производил им страшный смотр. Эта комната целиком перенесена сюда из замка Хидейёши в Фусими.

Апартаменты эти дают, между прочим, прекрасное представление о том, какая была до самого последнего времени внутренняя обстановка дворцов властителей страны (шогунов и императоров): во всех комнатах нет никакой мебели, да ее не было и тогда, когда они были обитаемы; здесь, как и в хижине бедняка, циновки, стенные шкафы и ширмы заменяли собою все то, что мы называем «обстановкой»; роскошь состояла в драгоценном дереве, шедшем на постройку, безукоризненной лакировке, позолоте, резьбе и живописи, покрывавших стены и потолки.

Из комнат Хидейёши мы прошли в сад. Он кажется очень большим, а между тем вовсе не велик. Эффект достигается здесь тем, что широких аллей нет, а узкие тропы вьются самым причудливым образом среди кустов, открывая все новые и новые виды. Есть тут и искусственный холм, и грот, и водопад, и ручей, через который перекинуты два мостика; но все это такое миниатюрное, особенно под сенью вековых деревьев, дающих чудную прохладу в этот знойный день. Водопад и ручей вливаются в пруд, вокруг которого рассажены группы пальм, латаний, бананов, толстые карлики-кедры и сосны, искусственно искривленные самым причудливым образом, и проч. Пруд полон рыбы. Золотые рыбки кишмя кишат здесь, причем отдельные экземпляры достигают огромных размеров. Очень красивое зрелище представляет эта блестящая толпа, если бросить в пруд немного рису или хлебных крошек: все переходы от бледно-золотистого до ярко-красного золотого отлива сверкают тогда на поверхности воды в виде проворных рыб, жадно бросающихся на добычу; есть здесь и совершенно серебряные рыбы, есть нежно-голубые, есть серебряные с темно-синими спинками. Все это красивое население пруда пользуется священным правом убежища, не зная ни сетей, ни удочек.

Бросать в воду приманку и смотреть на веселую толпу рыб, кишащих вокруг нее, составляет одно из любимейших удовольствий японского населения, от мала до велика. [863]

Из сада мы вышли на большой двор, главный двор храма. Самый храм окружен снаружи со всех сторон открытой галереей. Внутри полусвет, прохлада и тишина. Пред вами обширная, высокая зала. Пол покрыт свежими, мягкими циновками, несколько рядов деревянных круглых колонн поддерживают массивную крышу. По средине тянется низкая деревянная решетчатая ограда, разделяющая внутренность храма на две половины: одна для молящихся, другая, где помещается алтарь для священнослужителей.

Деревянный алтарь, весь покрытый резными цветами и листьями, вызолочен. За алтарем, на высоком престоле, золоченая статуя Будды. В двух обширных боковых приделах с золочеными стенами и колоннами, украшенными резными цветами и листьями лотоса, висят длинные темно-синие полосы, исписанные крупными золотыми изречениями, представляющие главные догматы секты. По стенам висят портреты глав секты. Здесь же, в одном из этих приделов, стоят ширмы, на которых мастерская кисть художника изобразила сливовые деревья, сосны и бамбуки, густо покрытые снегом.

Крытая галерея соединяет главный монастырский храм со вторым, прибавочным храмом. В последнем очень красив алтарь, с тонкими, стройными, золочеными колоннами. Неподалеку от входа в алтарь стоит золоченая ширма, на которой нарисована пара павлинов, сидящих на персиковом дереве, покрытом белыми цветами. Рисунок принадлежит кисти одного знаменитого туземного художника, и провожавший нас бонза обращал на нее наше особенное внимание: картина действительно прекрасна.

Второй храм, который мы видели в тот же день, интересен в другом отношении; это был новый, тогда только что еще строившийся храм — Хигаши хон-гванжи. В 1864 году он сгорел до основания во время одной из тех схваток между враждебными партиями, которые были так часты в то смутное время. В 1880 году монахи буддийской секты хон-гванжи решили возобновить его. Для этой цели был открыт сбор пожертвований. Последний оказался очень удачным и наглядно обнаружил еще раз, что, не смотря на все пронесшиеся над японским буддизмом бури времени, эта религия еще очень крепка в народных массах: население многих провинций страны жертвовало не только деньги и строительные материалы, но и собственные волосы. Я скажу дальше, для чего нужны были здесь эти волосы. В то время, когда я видела этом храм, он был почти совсем готов вчерне, т. е. возведены были стены. настлана черепичная крыша, устроены наружные галереи и лестницы; работа кипела; но, все-таки, здание должно быть готово не ранее 1892 года, как [864] мне сказали там. Храм даже в его тогдашнем виде производил очень величественное впечатление, а когда его окончательно отделают, это будет не только самый богатый (Длина главной залы — 30 сажен, ширина — 24 саж. и высота — 17 саж.), но, вероятно, и один из красивейших храмов в стране, пока, конечно, не потемнеет от времени его блестящее дерево (все здание деревянное) и изящная новая резьба, придающие ему такой свежий, светлый, празднично-радостный вид.

Но что поразило меня здесь, это лежащие на открытой галерее храма толстые круги канатов, сделанных из черных, жестких человеческих волос. Канаты нужны, конечно, при всякой постройке: для подъемов тяжестей наверх, для работ под крышей, и т. д. Так вот, вместо обыкновенных веревочных канатов, благочестивые миряне и мирянки окрестных провинций пожертвовали в храм канаты, сделанные из собственных волос.

У входных ворот, ведущих внутрь огромного храмового двора, находится небольшой дом, где живут монахи секты хигаши-хон-гванжи и надзиратели за работами. Здесь записали нашу фамилию и имена в книгу для посетителей, а затем вручили печатный рисунок строящегося храма и небольшой листок, где на японском и английском языках было отпечатано следующее любопытное объяснение.

«В 13-й год Мейджи (1880 года), когда начались работы по возобновлению храма Восточного Хонгванжи в Киото, многие благочестивые миряне страны (мужчины и женщины) решили пожертвовать в главный храм толстые канаты, сделанные из их собственных волос, для того, чтобы они могли быть употреблены при храмовых работах. Число всех таких канатов равнялось 53. Двадцать девять из них, хотя они были также крепки, как и прочие, пришли уже в негодность от частого употребления. Их длина, вес и проч. не известны теперь. Но относительно 24-х других целых еще канатов мы имеем точные цифры их измерений. На память потомству мы представляем нижеследующий список местностей, пожертвовавших 53 каната, а также таблицу длины, веса и окружности 24-х существующих еще канатов.

«7-й месяц 22-го года Мейджи (1889 года).

Правление работ по возобновлению храма Восточного Хонгванжи».

Я не стану приводит здесь этих таблиц. Скажу только, что длина вышеупомянутых 24-х канатов, вместе взятых, равнялась 650 саженям, а вес почти 300 пуд. [865]

В восточной части Киото находится храм, замечательный не своей архитектурой, не изображениями богов, не богатством украшений, а своей глубокой древностью. Это — Киомидзу-дера. О его постройке местная история сохранила только следующие предания: некто, по имени Енчин, увидел однажды во сне золотой ручей, вливающийся в Иодогаву; проснувшись, он отправился на розыски этого ручья и, найдя, наконец, такой, который подходил по приметам к ручью его пророческого сна, углубился в горы, желая добраться до его истоков; здесь он набрел на старика, сидящего под большим деревом; старик сказал ему: «вот уж 200 лет, [866] как я сижу здесь, молясь Кваннон (Кваннон — богиня милосердия.) и ожидая тебя; это — очень подходящее место для постройки жилья отшельнику, а из бревна, что лежит там, можно сделать хорошее изображение «Всемило-сердой»; посиди здесь немного, вместо меня, я хочу пройтись». С этими словами старик исчез. Спустя некоторое время, видя, что странный чудак не возвращается, Енчин взобрался на соседний холм и увидел на его вершине пару сандалий; тут он понял, что таинственный старик был не кто иной, как сама Кваннон, принявшая человеческий образ и оставившая свою обувь на земле перед возвращением на небо; тогда Енчин решился сделать изображение этого божества; двадцать лет провел он в созерцании указанного стариком бревна, не будучи в состоянии что либо сделать с ним. Наконец, счастливая случайность привела на это место одного охотника. Енчин рассказал ему свою историю, все то, что он испытал за последние 20 лет. Охотник пришел в умиление от такого благочестивого подвига, разобрал свой собственный дом, притащил его на гору, к Енчину, приспособил в часовню для божества и помог сделать статую Кваннон.

Такова легенда. Храм Шомидзу-дера помещается высоко на склоне холмов, окружающих Киото с востока; к нему ведет великолепная, широкая, каменная лестница. С верхней площадки ее открывается роскошный вид на город. К храму прилегает обширная деревянная платформа, служащая для священных танцев. Она буквально висит над пропастью, и опору ей составляет масса деревянных перекладин и столбов, поднимающихся от боковых выступов скалы.

Храм посвящен одиннадцатилицей и тысячерукой богине Кваннон. Общее впечатление, производимое им, не смотря на массу зелени повсюду, чрезвычайно угрюмое. Это было последнее из великих буддийских святилищ, осмотренных нами в первый день. Солнце садилось, когда мы оставили квартал Киомидзу-дера, чтобы ехать домой.

Жара спала. В воздухе разливалась та особенная, нежащая свежесть японского весеннего вечера, которая так мягко обнимает тело и неудержимо тянет на улицу. Сравнительно малолюдные утром Киотские улицы и площади теперь кипели народом: все точно спешат насладиться наступившей прохладой. Недаром Киото славится своими хорошенькими женщинами: действительно типичных японских красавиц не мало встречается здесь, даже в простой уличной толпе.

С каким наслаждением бросилась я в лонгшез, разбитая усталостью от дороги и всех впечатлений этого длинного, [867] длинного дня. С балкона отеля открывался чудный вид на расстилавшийся далеко внизу город, с его серой громадой крыш, с его садами и парками, рисовавшимися какими-то темными пятнами в надвигавшемся сумраке вечера, па обступившие его со всех сторон высокие холмы, покрытые густой зеленью лесов, освещенных косыми лучами заходящего солнца, на выдающиеся крыши храмов и пагод. Глубокая тишина окрестностей нарушалась только мерным, тягучим гудением колоколов, призывавших верующих к вечерней молитве, да шумом водопада, устроенного в соседнем саду. Усталость медленно разливалась по членам, а в голове смутными обрывками проносились образы и картины из последних дней лихорадочной жизни.

Не буду останавливаться на описании множества других буддийских храмов, виденных мной в бытность мою в Киото. Самые знаменитые из них: Чионин и храм Дайбутсу, каждый со своим царь-колоколом, Сан-джиу-сан-ген-до, заключающий в себе 1.000 статуй богини Кваннон, и Куродани, с его поэтическим кладбищем, наполненным массой каменных памятников и множеством больших бронзовых и каменных статуй Будды. Перейду теперь к тем производствам, которые доныне составляют гордость древней столицы Японии. Киото славится производством великолепного фарфора и фаянса, простой и эмалированной бронзы, своими шелками и вышивками. Некоторые из фабрик, производящих этого рода товары, работают главным образом, для вывозной торговли; другие — только на заказ. Название «фабрики» не идет, собственно говоря, к этим учреждениям: Япония — страна кустарного производства par excellence; фабрики в европейском смысле в ней очень редки и составляют явление новейшего времени. Даже такие производства, как шелковое и фарфоровое, спрос на продукты которых чрезвычайно возрос со времени открытия Японии иностранцам, все еще остаются в условиях, носящих все черты кустарной промышленности.

Производству фарфора и фаянса японцы научились от корейцев. Вторжение Хидейёши в Корею, имевшее место в конце XVI столетия, послужило началом развития в Японии этой важной отрасли туземной промышленности. Все то, что японцы выделывали по этой частя до 1600 года, представляет, так сказать, первые грубые опыты. Высшего своего процветания старое японское фарфоровое производство достигает в период от 1750 по 1830 год. Эпохой расцвета знаменитой Сатсумской фарфоровой промышленности были первые 50 лет текущего столетия. Кроме Киото и Сатсумы, в Японии есть еще много других местностей, славящихся своим фарфором.

Эмалированное мозаичное производство (cloisonne) Киото стоит того, чтобы на нем остановиться немного. Работа в общих [868] чертах состоит в следующем: на металлической (чаще всего бронзовой) вещи (блюде, вазе и т. п.) проводится кистью сеть тончайших линий, сочетание которых дает тот или другой рисунок; затем, по этим линиям припаиваются тонкие медные или бронзовые пластиночки; пустые промежутки этой сети, или, как их технически называют, — cloisons заполняются разноцветным эмалевым тестом, и процесс заканчивается повторным обжиганием, обмыванием, трением и полировкой, пока вся поверхность не сделается одинаково гладкой и блестящей.

Ценность этих изящных вещиц зависит исключительно от чистоты работы. Вы зачастую увидите здесь две пары предметов, совершенно одинаковой величины и рисунка, на первый, поверхностный взгляд ничем не отличающихся друг от друга; а, между тем, разница в цене между ними огромная. Вы недоумеваете, обращаетесь к хозяину за разъяснением: оказывается, что и материал тот же, и работал их один мастер; но в более дешевой вещи есть какой-нибудь изъян, которого вы сначала, по неопытности, не видите; привычный же глаз сейчас заметит, в чем дело: это — какой-нибудь неудавшийся лепесток цветка, или часть листка, иногда просто ничтожная неправильность линии, или чуть заметное пятнышко на основном фоне, и от этих, по-видимому, едва ощутимых изъянов цена предмета страшно падает. Достаточно просмотреть внимательно несколько первоклассных произведений этого рода искусства, чтобы набить себе, так сказать, глаз и уметь ориентироваться в этой сначала столь чуждой вам области туземного производства: необходимый опыт приобретается здесь довольно быстро. Выделка cloisonnes вообще очень кропотлива, поглощает массу времени, требует постоянно-напряженного внимания со стороны рабочего, и выделываемые вещи по своей дороговизне совершенно недоступны для массы; поэтому фабрикация эмалированных предметов занимает гораздо меньшее количество рабочих рук, чем фарфоровое, да и всякое другое производство. И мастерские cloisonnes представляют скорее своего рода atelier художника, чем простые ремесленные заведения. Мы добывали в нескольких таких мастерских, и после этого объезда я получила достаточно полное представление о местных cloisonnes. Лучшим мастером в Киото считается Намикава; у него мы видели чудные, действительно, музейные вещицы, изящнейшие художественные произведения своего рода; но зато и цены здесь были колоссальные: пара крошечных ваз, высота которых равнялась всего 3 — 4 дюймам, стоили 30 долларов (40 р. зол.), пара других ваз, повыше — 200 долларов, и т. п.

Искусство, о котором идет теперь речь, проникло в Японию из Китая через Корею около 300 лет тому назад; но до [869] начала семидесятых годов текущего столетия оно представляло довольно грубую отрасль местного производства; только в течение последних 20-ти лет оно развернулось до нынешней степени своего высокого совершенства.

Три города в Япония славятся своими cloisonnes: Киото, Токио и Нагойя, причем Киото и Токио далеко опередили теперь в этом деле Нагойю, хотя в последней начали выделывать cloisonnes раньше, чем в обеих столицах. В Нагойе, между прочим, основным материалом, на который накладывается металлическая сеть рисунка, заполняемая потом эмалевой массой, служат не только металлические вещи, но и фарфоровые. Стили Киото и Токио резко разнятся между собою; в киотском cloisonne преобладают темные, оливковые, серые оттенки цветов; в токийском — голубые, красные и вообще светлые тоны. Но, что самое главное: в работе киотских мастеров, даже первоклассных, всегда можно рассмотреть отдельные линии металлической сети, покрывающей предмет, тогда как лучшие токийские художники стремятся сделать эти линии невидимыми, так чтобы работа походила на живопись.

Киотские магазины шелков поражают красотою, богатством и разнообразием своих товаров. Магазин Нишимура считается здесь в ряду первоклассных учреждений этого рода. В приемной его на стенах висит целый ряд почетных отзывов, дипломов с оттисками золотых медалей и других знаков отличий, полученных заведением на европейских, американских и туземных выставках. Здесь мы видели настоящие шедевры в своем роде: парча, бархат, очень эффектные креповые материи, шелковые вышивки для платьев, вышитые платки, скатерти, одеяла, — не перечтешь, впрочем, всех прелестей этого роскошного магазина. Чудно хороши вышитые ширмы; есть между ними чисто музейные вещи; да и вообще они по цене своей (300, 500, 1.000, 2.000 и т. д. долларов) и по красоте доступны, конечно, только очень богатым людям, могущим соответственной обстановкой дать надлежащую рамку для таких художественных картинок.

Замечательно, что лучшие вышитые предметы и здесь, как везде в Японии, сделаны не женщинами, а мужчинами.

Среди исторических достопримечательностей Киото есть два интересных здания, носящих громкие названия: золотой и серебряный павильоны (Кин-каку-джи и Гин-каку-джи). Чтобы добраться до золотого павильона, надо прорезать значительную часть города и затем ехать еще час, полтора, полями и деревнями. День, выбранный нами для этой прогулки, выдался прекрасный, не очень жаркий. Вот мы миновали, наконец, последние дома предместья и выехали в поле. Показались чайные плантации, [870] которых вокруг Киото очень много: низкие, густые кусты, подстриженные в форме гриба и рассаженные правильными рядами, красиво оттеняются своей темно-зеленой листвой на фоне светлой зелени полей и склонов холмов. Между чайными плантациями, полями и огородами разбросаны сельские домики. Въезжаем в густой бамбуковый лес: гибкие, стройные деревья обступили широкую дорогу, образуя над нею светло-зеленые стены и свод, сквозь который просвечивает ярко-голубая полоса неба; солнечные лучи, пронизывая листву деревьев, ложатся светлыми пятнами на мелкий песок дороги, и вся роща кажется одетою каким-то золотистым светом. На встречу нам часто попадаются и дженерикчи, и носильщики тяжестей, и простые крестьяне. Лес скоро кончился. Опять пошли поля. Мы въезжаем, наконец, в прекрасный парк, наполненный гигантскими вековыми соснами и криптомериями; останавливаемся у ворот, проделанных в длинной каменной стене, берем входные билеты и, в сопровождении бонзы, идем внутрь.

Золотой павильон находится во владениях одного буддийского монастыря. В конце XIV столетия, правитель Японии Иошимитсу, отрекшись от власти в пользу своего малолетнего сына, построил себе дворец рядом с этим монастырем. Здесь он постригся в монахи, но и из своего отшельнического уединения продолжал управлять делами государства. Весь дворец с садом и золотым павильоном он завещал соседнему монастырю; но дворец сгорел и уцелел один только золотой павильон, служивший летней дачей монаху-правителю. Нас ввели прежде всего в довольно обширный сад, лежащий в долине между двумя холмами; посреди сада — пруд, на котором построены два искусственных острова, имеющие форму черепахи, вылезающей на берег. Пруд наполнен священной рыбой, которая собирается толпами к галерее павильона, в ожидании подачки. В саду — множество цветов, деревьев-карликов, а окрестные холмики покрыты вековым лесом. Павильон одним своим фасадом смотрится прямо в воды пруда. Он не велик, состоит из трех этажей; в каждом этаже всего по одной комнатке; вообще он смотрит стройной, легкой, ажурной постройкой. Павильон получил свое название от верхнего этажа, который некогда был сплошь вызолочен внутри, причем позолота была наложена толстым слоем на лаковый состав. По сохранившимся еще кое-где остаткам позолоты видно, что она. покрывала стены, потолок, рамы, решетки и перила балкона и даже выступающие стропила крыши. Позолоту и лак съело время; но здание осталось таким, каким оно было 500 лет тому назад. Провожавший нас бонза обращает наше внимание на широкие доски пола, сделанные из драгоценного леса: ни [871] одного сучка на них. Как мягок, однако, должен быть этот киотский климат, как прочно дерево, чтобы деревянное здание, открытое всем переменам погоды, могло простоять, не сгнивши, пять веков.

Высокий холм, видимый из сада золотого павильона, зовется «Горой с шелковой шляпой». История этого странного названия такова: в один томительно-знойный июльский день микадо Уда, проживавший здесь когда-то на покое, приказал покрыть всю вершину горы белым шелком, чтобы хоть этим напомнить о холоде. Скажут: надо иметь очень пылкое воображение, чтобы почувствовать прохладу от такого вида. Да, но кто бывал летом в Японии, или хотя проходил тропиками, помнит, конечно, с каким удовольствием глаз отдыхал на всем, что только напоминало о холоде, о свежести: была ли это голубая поверхность моря, вершина горы, покрытой снегом, или просто кусок льда, лежавший на столе в кают-компании.

Монастырские здания расположены в густом парке, окруженном холмами. Глубокая тишина, царящая здесь, нарушается только шорохом ветра, пробегающего по вершинам деревьев.

Серебряный павильон находится на окраине города в стороне, совсем противоположной золотому.

Правитель Иошимаза, живший в конце XV столетия, отрекшись от власти, выстроил себе дачу близь Киото, приказал разбить вокруг нее сад и в саду воздвиг павильон, в подражание своему предку. Здесь, на этой даче, он проводил время в созерцании красот природы, в покровительстве артистам и художникам и в чаепитии с двумя своими друзьями-монахами.

Сад, где находится серебряный павильон, довольно велик, устроен по всем условным правилам такого рода садов и действительно очень красив. Он лежит в прелестной местности у подножия лесистых холмов. Особенно красит его высокий холм, покрытый сплошным густым сосновым лесом. Каждый большой камень, каждый мостик, каждое значительное дерево имеют свои особые названия. Так, ручей зовется «источником, омывающим лице луны»; камень в пруду — «камнем восторженного созерцания», и т. д., и т. д. Как все это напоминает «храмы любящих сердец», «храмы дружбы» и т, п. приторные названия из эпохи европейского сентиментализма!

Серебряный павильон, стоящий на пруду, представляет двухэтажное небольшое здание с круговыми галереями. Оно сильно обветшало и, собственно говоря, не представляет ничего особенно интересного. Отставной правитель затеял было высеребрить весь верхний этаж павильона, но умер, прежде чем привел эту идею в исполнение; тем не менее за павильоном осталось название серебряного. [872]

Тут же, в саду, стоит другое здание, представляющее собственно часть апартаментов бывшего правителя. Остальная часть его дворца была обращена в монастырь.

В комнатах этого здания собран целый музей драгоценной старинной японской живописи.

В той же частя города, где лежит серебряный павильон, находится храм Китано Тен-джин, основанный в 947 году нашей эры в честь Сугавара Мимизана, которого японцы считают величайшим знатоком китайской философия и литературы, знаменитым поэтом и стилистом и богом каллиграфического искусства. Он обоготворен после смерти под именем Тен-джина. Перед входом в огромный храмовой двор стоят высокое, массивное каменное торя. Самые двор этот очень оживлен: и в чайных домах его, и среди аллей его прекрасного парка, и близь храма толпится много народу, главным образом женщин и детей. Повсюду — большие каменные фонаря, дары верующих. Далее виднеются: бронзовое изображение лежащего на земле быка (в натуральную величину) я два таких же изображения, сделанные из черного я красного мрамора. По преданию, Тен-джин обыкновенно ездил верхом на быке. Перед самым храмом стоят небольшие двухэтажные ворота, пестро раскрашенные и покрытые резьбой. Храм, небольшое, низкое, деревянное здание, представляет необыкновенно-пестрое зрелище: его стены и рол покрыты черным и красным лаком; повсюду, куда ни глянешь, блестят множество металлических круглых зеркал; богатая резьба и позолота украшают его алтарь; тут же висят 36 шитых шелками портретов знаменитейших древних поэтов Япония. (И портреты, и зеркала суть приношения верующих). Из зеркал особенно интересны два большие экземпляра, имеющие каждый около трех футов в диаметре: одно из них пожертвовал в 1599 году знаменитые японский военноначальник Като-Киомеза, сделавшиеся под конец своей жизни страстным гонителем японских христиан; на задней стороне этого зеркала изображена горельефом карта Японии, но без острова Иезо. Чтобы пополнять такой пробел, другой полководец пожертвовал второе такой же величины зеркало, с картой Иезо на обратной стороне. Алтарь здесь отделен от остальной части храма небольшим промежуточным помещением, пол которого выложен каменными плитами. Я в первые раз видела такое устройство в храме.

Китано Тен-джин служит, между прочим, великолепным образчиком святилищ той разновидности японского синтоизма, которая зовется Риобу-Синто и которая представляет пеструю я органически тесную смесь древних синтосских верования с буддизмом и различными народными суевериями. [873]

Киотский императорский дворец и бывшие шогунский замок в настоящее время недоступны публике; разрешение на осмотр их является особой милостью микадонального правительства.

Снаружи бывший замок шогунов (Ниджо-носиро) представляется обширной крепостью, с валами, поросшими вековыми деревьями, с каменными массивными стенами и с белыми башнями по углам. Иезу, основатель последней династии шогунов, правивших Японией, выстроил этот замок для того, чтобы он мог служить ему, при посещениях Киото, надежным опорным пунктом на всякий случай. В новейшей истории Японии замок Ниджо-но-Сиро замечателен тем, что здесь в 1868 году ныне царствующий микадо торжественно обещал даровать своей стране представительные учреждения.

Дворец микадо (Го-шо) занимает чуть не 20 десятин земли; он обнесен со всех сторон высокой стеной, сделанной из глины и оштукатуренной; сверху стена эта крыта черепицей, a снаружи окружена узким, неглубоким рвом, наполненным водою. Шесть деревянных, обитых железом ворот, со своеобразно-изогнутыми крышами, ведут внутрь дворцовой ограды.

Один взгляд на эти два здания: Го-шо и Ни-джо, лучше всяких слов показывает, чем были микадо при шогунах: крепость была выстроена для реального властителя, железной рукой правившего страной; во дворце жило существо, бывшее в сущности единственным законным источником всякой власти в стране, но окутанное мистическим туманом, как живое воплощение божества, которому не подобает нести на плечах тяготы и неприятности земной власти; стены замка были в состоянии выдержать какую угодно осаду; стены же дворца, вполне достаточные, чтобы держать божество взаперти, как в храме, не могли противостоять никакой серьезной атаке.

На одном из холмов, находящихся в соседстве с дворцом микадо, виднеется большое белое здание европейской архитектуры: это так называемый «христианский университет» для туземцев, основанный в 1875 году американскими миссионерами. Учреждение заключает в себе: теологический факультет, две школы и госпиталь.

Неподалеку от дворца находится достоянная киотская выставка, расположенная в прекрасном парке. Выставка эта представляет ряд высоких, длинных деревянных зданий, соединенных между собою галереями. Вдоль одной стены их идут окна, вдоль другой помещаются отделения с продуктами промышленности как самой страны, так и окрестных провинций. Из выставленных предметов особенно хороши вышивки. Я видела здесь расшитую шелками ширму (она стояла под стеклянным колпаком), которая получила золотые медали на трех [874] иностранных выставках (венской и двух парижских): какая роскошная, художественная работа! Очень недурны также cloisonnes и бронзовые вазы с выгравированными на них рисунками (специальность Киото). Целый ряд галерей наполнен исключительно картинами из жизни животных, птиц, рыб, насекомых, японскими ландшафтами и жанровыми картинками. Картины рисованы большей частью сепией: все это — произведения современных туземных художников. Есть много вещей, мастерски исполненных. Затем идут шелка, лакированные вещи, изделия из бамбука, соломы, металлических сплавов, камня и проч. Подобные постоянные выставки устроены в настоящее время, по распоряжению правительства, во всех больших городах страны. Цель их — ознакомление народа с лучшими произведениями туземной промышленности и искусства и поднятие таким путем уровня художественного вкуса в массах. Тут же рядом с постоянной выставкой находится так называемая Канкоба, то есть постоянный базар, очень оригинальное японское учреждение. Такие базары имеются теперь почти во всех, сколько-нибудь значительных городах страны; предметы, выставленные в них, оказываются, в большинстве случаев продуктами местной промышленности и продаются по определенной правительством, очень умеренной таксе. Публика, покупающая вещи на таких базарах, гарантирована, во-первых, от всякого надувательства, а, во-вторых, за очень недорогую плату получает предметы сравнительно весьма хорошего качества.

(Продолжение в следующей книжке)

Женщина-врач A. A. Черевкова.

Текст воспроизведен по изданию: Из воспоминаний о Японии // Исторический вестник, № 3. 1893