ДНЕВНИК ГАРДЕМАРИНА

НА ФРЕГАТЕ АСКОЛЬД

(См. Русский Вестник, №№ 1, 2 и 3.).

Нагасаки, 24 июня (6 июля) 1859.

Право писать нечего, но чтобы не долго оставлять вас без вестей, принимаюсь за выписку из своего дневника, который доходит до колоссальных размеров. Это мой первый опыт, и без сомнения плохой и небрежный, потому что пишу урывками, а предметы описаний, как обширные мели, встречаются на каждом шагу. Часто, пробегав весь день, только поздно вечером нахожу свободную минуту, чтобы записать что делал, что заметил, и сонная рука начертит иногда такие иероглифы, что на следующее утро сам с трудом разбираю.

4/16 апреля, суббота. Утром, после ванны, мы ездили с капитаном на американский пароход-Фрегат Миссисипи, отдать визит капитану Никольсону и г. Гаррису, генеральному консулу Соединенных Штатов в Японии. Оба очень почтенные старики, чрезвычайно ласковые и обходительные. После обеда я не выходил из дому, потому что был дождь и грязь по колено. Завтра Вербное воскресенье; всенощная была чрезвычайно торжественна, вместо вербы мы держали листья сасовой пальмы; кроме того у каждого матроса был букет чудных камелий и азалий, они теперь в полном цвету.

5/17 апреля. Сейчас вернулся с длинной прогулки по городу. Мы согласились с В. И. З. отправиться вдвоем тотчас после обеда, но так как разговор затянулся гораздо долее, то пришлось ждать до трех с половиною часов. Была превосходная погода. Мы долго ходили по разным магазинам, [4] покупали всякую мелочь: тушь, трубки, дощечки, на которых в храмах пишутся молитвы, и пр. Когда начало смеркаться, мы пошли к одному знакомому В. И-ча семейству; оно немногочисленно — мать и дочь. Последняя здоровая, красивая (для Японки) девушка, вышла к нам навстречу. Она только что вернулась с дальней религиозной процессии и не успела еще снять свой праздничный наряд; он состоял из двух или трех белых шелковых халатов, шитых по краям золотым шнурком, сверх которых был надет еще четвертый из лилового крепа, также шитый, с звездочками из розового шелка и длинным шлейфом. Распахнувшись от шагов, эти платья позволяли видеть пунцовую не длинную юбку, из-под которой показывалась маленькая, хорошенькая ножка; обувь в теплое время не считается необходимостью даже в высшем кругу, и на ноги надеваются только сандалии. Искусная прическа сдерживалась длинными черепаховыми спицами, горизонтально проведенными в черные блестящие волосы. Лицо и шея, от природы белые, были (увы!) набелены еще так, что на щеках румянец совсем исчез, а сзади на шее была проведена полоса, будто мелом черкнули; губы алели от румян, но к счастью зубы были еще белы, как слоновая кость. Халаты были перевязаны широким поясом, который сзади образовал огромный узел; кроме того был еще пояс из белого крепа с шелковым узором. Вот полное описание убора японской девушки. Не подумайте, что она принадлежит к богатому сословию — нисколько, — это довольно-бедное семейство; но страсть к нарядам развита у японских женщин. Нас приняли очень радушно, подали чаю, ужин.

Вдова нанимает этот дом за 50 таилов в год, то-есть 14 руб. 50 коп.; впрочем это не дом, а маленькая беседка в три комнаты, чрезвычайно чистые. Я вспомнил о жилищах наших крестьян соответствующего класса, и это повело меня к дальнейшим сравнениям. Кто из живших в Японии не согласится, что в образовании, в свободе, в любви к труду, в опрятности, японский простолюдин стоит гораздо выше русского? Я произнес теперь суждение, которое устрашает меня самого; вероятно, многие скажут, что я увлекся новыми для меня впечатлениями, что все, что ново, кажется лучше старого. Я говорю, действительно, по своим впечатлениям, нон наружным оттенкам, которые успел уловить; может-быть, лещ сущности и ошибаюсь.

Я упомянул об образовании. Здесь безграмотность — такая же редкость, если еще не более, как у нас грамотность, и это несмотря на сложность и разнообразие письменных знаков. Каждый простолюдин заботится о книжном обучении [5] своих детей. Это знание, к сожалению, не приносит здесь всей своей пользы; книги, служащие для высшего образования — сочинения древних китайских мудрецов; остальное, доступное народу, — собрание песен и религиозных правил. Тем не менее нельзя отвергать, что даже самое обыкновенное чтение и письмо развивают умственные способности. Можно надеяться, что, при ближайшем знакомстве с Европейцами, здесь в самом скором времени заведутся журналы и сочинения для общего чтения. Покуда и то важно, что, благодаря книгам, картам и другим чрезвычайно дешевым изданиям, народ получает очень много общих знаний. Здесь каждый простолюдин расскажет тебе, не хуже бонза, основание своей веры, и это несмотря на религиозную холодность, о которой говорят путешественники; у нас же, в нашей набожной Руси, спроси люба-го мужика, знает ли он более чем две или три молитвы, а о догматах и не спрашивай. Кто-то сказал, что обращение с женщинами может служить мерилом степени образованности, которой страна достигла. А что например обыкновеннее у нас как видеть, как мужик бьет свою жену? Здесь даже вино редко доводит до этого. Девушки получают книжное образование наравне с мальчиками, и кроме того учатся разным рукоделиям, приличным их полу. В полевых работах женщины участвуют очень редко, только в самой крайности. Вообще можно утвердительно сказать, что они стоят здесь на гораздо-высшей степени чем обыкновенно думают о странах Востока. Они вполне разделяют семейные и хозяйственные заботы. Правда, что при чужих, в собраниях, они играют очень скромную роль; они не садятся обедать с мужчинами-гостями, и даже прислуживают им.

Чрезвычайная вольность в разговоре, нескромность самих женщин, поражают с первого взгляда и дают о них самое превратное мнение; но познакомившись с ними, сейчас можно заметить, что это только внешность, под которою скрывается множество разных добродетелей. Лет до четырнадцати девушка пользуется привилегиями детства: она работает и учится грамоте более шутя, поет, играет на самшине, на кото; ее единственная обязанность носить на спине маленького брата или племянника; к этому и она, и ребенок так привыкают, что ноша делается легка и нисколько не мешает движению. В пятнадцать лет за ней смотрят строже, почти не выпускают из дому; она готовит кушанье, шьет платье на всю семью, смотрит за меньшими братьями или сестрами. Лет в восемнадцать или девятнадцать, если она еще не вышла замуж, в известный день она [6] чернит себе зубы. При этом она ходит ко всем знакомым с маленьким котелком, к которому привязана цветная бумажка; такие бумажки всегда прилагаются к подаркам. Везде ее поздравляют, омерето, и наливают в котелок каплю разведенного порошку; он делается из железных опилок, сакё (рисовое вино) и воды. Вернувшись домой, она натирает себе зубы сперва белым порошком, потом этим раствором, от чего они делаются черны и блестящи. К этому обыкновению, как оно ни странно, ни уродливо, можно привыкнуть, и даже найти, что оно скрывает многие недостатки лица, придает ему некоторую серьезность, а иногда в характере девушки производит счастливую перемену. Притом, основание его очень нравственно: невеста, черня себе зубы накануне свадьбы, так сказать, отрекается от мира, предается вполне и исключительно своему мужу. После всего этого остается сожалеть о том, что репутация молодой девушки не ценится здесь как должно, и вольность в обращении с мужчинами не осуждается обычаями. Можно надеяться, что христианство, когда оно проникнет сюда, исправит это и даст новую силу любви материнской, любви супружеской, любви братней и сыновней, которые и теперь обнаруживаются так часто и трогательно. Много ошибаются те, кто осуждают японских женщин в бесчувственности: они очень впечатлительны и набожны.

Я упомянул о свободе. В Японии крепостного права в строгом смысле нет. Поселянин едва знает, что он имеет господина, а этот господин живет далеко, он редко его видит, князья не имеют обыкновения часто объезжать свои владения. Власть их распространяется через толпы посредствующих лиц, которых подразделение и степени очень разнообразны. Эти люди, выбранные из разных классов и наиболее из низших, не могут, сколько заметно, поступать с самовольством наших провинциальных властей; интересы хлебопашца тесно связаны с их интересами; ни одеждой (кроме сабли), ни понятиями, они не отличаются от простого народа; они находят в нем своих родителей, братьев и друзей.

Особенного внимания заслуживает в Японии отличное обращение господ с своими слугами. Даже зажиточные поселяне платят своим работникам хорошее жалованье; работники, нанимаемые ими на год, принадлежат к семейству, едят с ним с одного стола. Что же касается до домов аристократических, то я приведу что видел сам в Едо в домах министров. Хозяин отдавал приказания тихим, ласковым голосом, и когда слуга приходил к нему что-нибудь доложить и низко кланялся, господин отвечал ему тою же вежливостью. Я никогда не [7] слыхал чтобы господин говорил своему слуге грубо, тем менее бил его. Даже слово сан (господин) редко отделяется от имени лакея.

Японцы мало привыкли к деньгам. Трудно понять как мало они нужны здесь для жизни. Дешевизна ли всех потребностей, или малая степень развития, на которой стоит здесь торговля, тому причиной, не знаю. Мелкая медная монета, подобно железной, введенной Ликургом в Лакедемоне, когда нравы его жителей были просты и нужды ограниченны, наиболее здесь в употреблении.

Каждая семья, по возможности, собственными средствами удовлетворяет своим жизненным потребностям. Женщины прядут, ткут, шьют платья, мужчины работают в поле. Дух хозяйственности и трудолюбия, который врожден этому народу, служит ему верным залогом довольства и изобилия. Наши крестьяне даже и не попробовали бы возделывать эти горы, высокие, крутые и часто скалистые! А Японец не боится препятствий, он раскапывает их в террасы, которых края укрепляет камнями, выбранными тщательно со всего поля. Почва не так плодородна, как в большей части России; в ней много глины и песчаника, но благодаря тучному навозу, которым Японец удобряет ее, она дает обильную жатву риса и пшеницы; а следовательно и всякого другого хлеба. Подати не разоряют народа, они незначительны и платятся натурой.

Опрятность Японцев удивительная. Она особенно бросается в глаза и производит приятное впечатление при переходе из Китая, этой страны в особенности неопрятной. Несмотря на близость двух народов, на множество соприкосновений исторических и этнологических, вы замечаете с удивлением совершенную противоположность между этими прямыми широкими улицами, всегда содержимыми в чистоте, и теми узкими, изворотливыми, грязными, полными всевозможных запахов и нечистот.

Заглянем в японскую деревню. Народонаселение не скучивается здесь в тесном селении; оно расходится по всем направлениям, долинам, пригоркам, строит маленькие кучки домов посреди зелени, цветов и апельсинных деревьев, и нет ничего милее этих мест. Войдите в одно из этих жилищ: оно похоже на беседку, так тонка и легка его постройка; рогожки, покрывающие пол в гостиной (дзяски), главной и непременной части каждого японского дома, всегда кажутся совершенно новыми; кухня находится в первой комнате, но от нее нет ни запаху, ни дыма, потому что все приготовляется на угольях. Сквозь тонкую бумагу свет проходит в комнату обильно, а чтобы смотреть на двор, сделано в раме маленькое окошечко [8] из европейского стекла. Во дворе стоит ванна; в ней маленькое отделение, обитое железом, куда кладут дрова, так что вода нагревается в самой ванне; в ней моются поодиночке все члены семейства. Хотя есть общие публичные бани (которые приводят в негодование всех путешественников, а в сущности ничем не хуже наших русских), но ванна есть необходимая принадлежность всякого порядочного дома.

По циновкам ходят в чулках или вовсе без обуви; от этого они и сохраняются так чисто. Нельзя сделать Японцу большей неприятности, как, входя в его дом, пойти по циновкам в сапогах. Да оно и зачем стали бы мы из лености нарушать правило, которым жители так дорожат? Это доказало бы только собственную нашу грубость. Такая же чистота соблюдается в пище, а в платье она доходит до самых мелочей. Всякая нечистоплотность тела противна Японцу, и у мужиков лицо, руки, даже ноги всегда чисты, несмотря на трудные, часто грязные работы.

Чрезвычайная дешевизна и свобода промысла сакё позволяет каждому поселянину иметь запас этого напитка у себя в доме. Саке бывает разных родов, и есть некоторые очень приятные на вкус. Но то, которое составляет необходимость на всех праздниках и больших обедах, есть кислое саке. Японцы, на которых наши крепкие вина так сильно действуют, выпивают однако этого саке большое количество. Несчастное свойство этого вина то, что оно действует спустя несколько часов, между тем как на вкус слабо. Однако, в оправдание народа, должно сознаться, что эта наклонность считается в нем большим недостатком; молодые люди до двадцати и больше лет воздерживаются от него почти совершенно, а женщины и девушки почти вовсе не знают саке. Этот порок больше развит у пожилых зажиточных людей и в низшем чиновничестве; однако он не составляет такой общей поразительной черты народа, как у нас; в высшем кругу он презирается.

Вот еще несколько мелких замечаний. Японцы не имеют бранных слов кроме бака, дурак, и кунцукусе, скотина. Вежливость в поклонах, приветствиях, выражениях, соблюдается самым строгим образом как в простом народе, так и в высшем кругу. То же можно заметить в словах сан, аиата и других. Девушки носят имена, подобные следующим: Осейсан, Окациан, Омицсан, Отакисан, Отомисан. В них должно различать три части: собственное имя, которое всегда коротко: сей, кац, мищ таш, томи; потом слово сан, сокращенное из сама. Частица о прилагается ко всему, что заслуживает уважение, например к именам богов и некоторых предметов: [9] осякусама, окуанонгсама, охисама (солнце), оцкисама (луна), омиа (часовня), также к глаголам для вежливости: окаси (покажите), оханаси (скажите), оиде (подите). Как замечательно то, что эта частица прилагается к именам девушек и женщин, — не мужчин! Поступая в так называемый чайный дом, девушка совершенно изменяет свое имя и теряет эту частицу уважения и чести; таковы имена: Асанджюсан, Мацутосисан, Вакакиносан, Каизмасан и т. д. Родственники ее продолжают однакоже называть ее тем же именем. Служанки в этих домах, наоборот, сохраняют прежнее имя, но вместо сама называются донг, так например Мацудонг, Такедонг и т. д.

К сожалению, должно сознаться, что чайный дом есть единственное убежище для сирот женского пола. Девочка, не имеющая ни родственников, ни средств к пропитанию, должна бы умереть с голоду, если бы не было этих заведений. Впрочем, не к чести Японии будь сказано, случается, что сами родители, прельщенные с одной стороны сравнительно большею платой, с другой обремененные многочисленною семьей, решаются отдавать дочерей своих на воспитание в эти дома. Там приучаются они почти с детства к, виду разврата, и выходят оттуда только лет двадцати-пяти, прошедши иногда все его степени.

В продолжении этого времени родители пользуются выручаемыми деньгами, да и после дочь служит им со всею преданностью, со всею любовью, и странно, они и не помышляют о сделанном ей зле.

В семействе родственники (ближайшие) не называют друг друга сама, а просто Отаки, Окака, Кинго; это род наших ласкательных имен.

Однако я давно прервал рассказ и слишком далеко втянулся в рассуждения об обычаях и нравах Японцев. Простившись с нашими гостеприимными хозяевами, мы пошли прогуляться по городу. Вечер был тихий, светлый, бесподобный. Полный месяц медленно выплывал из-за темных гор, бросая луч вдоль широкой и длинной улицы, еще не опустевшей; хороши были храмы с своею таинственною зеленью, хорош залив, тихий и гладкий как зеркало. Не в первый раз я любуюсь этою картиной, и не могу налюбоваться, так она хороша.

7/19 апреля. Небо серо. Дождь принимался идти несколько раз и теперь льет как из ведра; но это теплый, летний дождь, от которого веет грибами и ароматами цветов. Природа идет быстро вперед. Кусты азалий, которых множество на нашем дворе, как везде, алеют кистями бесподобных цветов. Вчера я нарвал букет роз с [10] очень хорошим запахом. Пшеница стоит в колосе. Но с теплом появились злые комары и кусают очень больно.

8/20 апреля. Прескверная погода, весь день проливной дождь и жестокий ветер от SO утром, и потом от NW. Я не выходил из дому весь день.

12/24 апреля. Светлый праздник, Христос воскрес! Многим я говорил эти священные слова и со многими обнимался, а все хочется говорить и обниматься. Сказал бы знакомым Японцам, да они не поверят. Чувствую, что кого-то недостает, кому бывало так радостно сказать это, поздравить и обнять. Как далеко они все! Скоро ли я их увижу?

Заутреня была отслужена очень торжественно. На японской земле, в христианском храме, было произнесено слово спасения людей. Когда-то произносилось оно здесь в последний раз! Мы, право, совершили великое дело. Думают ли Японцы о его важности? Многие из них присутствовали при нашем богослужении; кажется, оно произвело на них глубокое впечатление. Эти иконы и алтарь в куще цветов и зелени, это пение, это шествие со свечами и запертые двери, все должно было показаться важным и торжественным; а эта общая радость, в которой старшие и младшие, начальники и подчиненные, сливались в одно общество верующих, и, забывая различие состояний, целовались и обнимались как братья... Не должны ли они были почувствовать превосходство религии, уравнивающей таким образом богатого и бедного, господина и слугу, начальника и подчиненного?

Но что они подумали, когда увидели наших людей, перепившихся после розговенья? Для предупреждения беспорядков назначены были караулы и обход; кроме того, на Фрегате, для присмотра за находящимися там людьми, велено оставаться одному из нас для дежурства с одним из Офицеров. Мне досталось сегодня. Я не жалел об этом, потому что погода была не хороша.

13/25 апреля. После обеда мне удалось разменять золото на доллары, и я с Е. отправился в Нагасаки. Мы провели время очень приятно, не истратив ни копейки денег. Купец Икесе, продающий нам сабли, уже давно приглашал нас к себе. Все офицеры у него бывали и хвалили его гостеприимство и квартиру. Сегодня мы обещали придти к нему, с условием только, чтоб он не приготовлял нам обеда, потому что мы и без того будем сыты. Зная, что дом его находится в Кодзия-мачи, одной из лучших улиц города, мы без труда нашли его.

Его жилище состоит из двух небольших домиков о двух этажах; в первой комнате разложены для продажи [11] всевозможные обиходные мелочи: трубки с Футлярами и мешочками для табаку, бумажники, чашечки и пр. Далее небольшая комната, наполненная оружием; здесь можно видеть все, что двести лет тому назад Японцы употребляли в войне с Китайцами: сабли всех родов и размеров, тяжелые пищали, хорошие ружья новейшего устройства, луки и двое лат со шлемами; одни из них стальные, другие кожаные, стоят первые 90, а вторые 50 рублей серебром. Эта комнатка сделала бы честь любому музеуму; тем более кабинету, но как магазин, она слишком мала и скромна. Оружие это приготовляется работниками купца во втором этаже того же дома; туда привозят готовые клинки из другого дома, и на них насаживают рукоятки. Один наклеивает на них рыбью чешую, другой выделывает украшения, третий обматывает шелком; словом, полное разделение труда.

Небольшая комнатка во втором доме, куда нас провели, кажется, назначена для приема Европейцев; там стоял стол с двумя графинами и несколько скамеек. Впрочем, эта комнатка заслуживает более внимания, как необходимая часть японского дома: в ней помещается миа, домашняя часовня. Это домик на комоде. В комоде разные мелкие принадлежности часовни: подсвечники, подносики и чашечки для приношения жертвы, то-есть рису, вина, лепешек и пр. В домике сидит или стоит деревянный идол бога, под покровительством которого находится дом и семейство. Идол сделан очень чисто и изящно. Перед ним курятся душистые фитильки, стоят по обеим сторонам цветы в вазах, свежие или искусственные, подносики с приношениями. Дверцы домика — тонкая позолоченная решетка. Перед часовней, под потолком, висит металлическая тарелка, по которой молящийся ударяет углом, висящим на длинной ленте. На полу под нею лежит бронзовая чашка с палочкой из особого крепкого дерева и пустая шарообразная деревянная Фигура, покрытая красным лаком и позолоченная; возле нее тоже палочка с кожаною шишкой. Во время молитвы, хозяин стоит на коленях перед часовней, перебирает на руках четки, читает нараспев молитвы, и от времени до времени ударяет то по бронзовой чашечке, то по красному барабану, лежащим на подушечках из лилового крепа, эти две вещи так же необходимы при богослужении, как самая часовня в японском доме; поэтому я попросил Икесе достать мне их, что он и обещал.

По стенкам комнаты сверху сделаны полки с дверцами, задвигающимися как шкап. Там я нашел несколько связок разноцветных продолговатых бумаг. Я спросил об их [12] употреблении; мне сказали, что на них пишут стихи и изречения в роде тех, как на веерах. Вот, например, что написал мне Накаяма на двух веерах, которых он дал мне на память:

«Умный человек говорит о вещах, которые он видел, знает, и которые полезны, а не о тех, которые он не видал, не знает, или которые бесполезны».

«Хороший гражданин исполняет добросовестно свои обязанности. Хороший слуга посвящает всю жизнь своему господину.»

Уставши сидеть и разговаривать, мы вышли в небольшой садик за домом. Какая прелесть эти уголки в японских жилищах! У нас, например, лакеи не упустили бы случая употребить их на помойные ямы, на склады сора и грязи; тут валялись бы разные корки, бумажки. Не бойтесь найти это здесь; каждый закоулок, каждый фут между двумя стенками, между заднею стеной дома и горой, представляет миниатюру сада в китайском вкусе; вот, например, местечко, где ступить трудно: голо, глазу неприятно; запади туда щепка, соринка, Японец скажет uoccoacu, — поэтому он непременно посадит туда какое-нибудь круглолиственное водяное растение из породы кувшинок, и местечко занято, зелено, и сор уже туда не попадет, потому что неопрятность сама бежит прочь оттуда, где так хорошо. Где пространство немного побольше, там наверное найдете у подошвы дикой скалы с кедром пруд с золотыми рыбками; тут, возле пальмы, несколько цветов и трав; несколько нитей аароновой бороды и пр. Все это не более двух саженей в поперечнике.

За домом Икесе, как вообще за всеми домами Нагасаки, выстроена возвышенная площадка с наметом; там хозяин отдыхает, любуется живописными окрестностями, смотрит на суда, приходящие в залив. Радушный хозяин, заметив, что мы все осмотрели в его доме, предложил нам прогуляться по городу. Пошли в храм бога Амида-сама. Храм огромный и прекрасный, к нему ведет широкая лестница, на которой мы встретили много народу, возвращавшегося из храма. Женщины были очень нарядны, потому что сегодня праздник этого бога. Осмотрев храм, мы вошли в гостиную бонзов; там подали нам чаю и конфет. Это место прекрасно, весь город как на ладони. Побеседовав с стариками-бонзамн, мы спустились вниз, где занялись осматриванием надгробных памятников.

Вечер провели у нашего знакомого Ямаири. Хорошенький Кингосан и сестра его позволили нам снять их силуэты, которые удались довольно хорошо; потом мы сняли также их [13] маленькие ручки. Говорил ли я уже о ручках и ножках Японок? они действительно заслуживают удивления; оттого ли, что Японки сами меньше Европеек ростом, но у некоторых девушек, лет девятнадцати и двадцати, сравнительно даже высоких, можно видеть ручку не более как у восьмилетнего ребенка, и притом белую и полную сколько нужно для совершенной ее прелести. То же можно сказать и о ножках, и малость их не искусственная, как в Китае, и потому не уродливая; напротив, не сжатые обувью, они получают полное развитие, и природа формирует их по своему лучше чем узкие башмачки нашей моды.

14/26 апреля. Сегодня мы получили от экипажа американского парохода Миссисипи приглашение на театр, который будет представлен матросами; обещаем себе веселиться. В ожидании же, опять гуляли и видели много новых интересных вещей, о которых не могу говорить, потому что боюсь опоздать на почту. Сегодня пришел сюда финляндский трехмачтовый китобой Граф Бер. Он пришел из Гонолулу, и капитан его рассказывает чудеса об этих островах; общество, говорит, очень образованное, на первом месте стоят местицы, а потом уже чистые европейцы; порт и город снабжены всем нужным, страна прекрасная, есть верховые лошади; одним словом, стоянка, лучше какой желать нельзя. Оттуда буду может-быть писать.

Мы снялись с якоря в четверг, 25 июня, провожаемые добрыми пожеланиями жителей, с которыми так мирно и счастливо провели девять месяцев, с помощью которых исправили Фрегат и сделали его годным для моря. Погода, как нарочно, после продолжительных дождей, сделалась в этот день прекрасною, и живописные горы, которыми мы не устали любоваться целые девять месяцев, показались нам в лучах утреннего солнца еще зеленее, еще волнистее, еще лучше, чем когда мы увидали их в первый раз после жалкого Китая. Однако, стоявший до того времени северный ветер, который быстро перенес бы нас через Японское море, на нашу беду стих, а на следующий день, когда мы, обогнув южную оконечность острова Гота, должны были взять курс N. он сделался прямо противен. К вечеру он начал быстро свежеть, и мы принуждены были взять четыре рифа у марселей и спустить брам-стеньги на палубу. Пять дней сряду лавировали мы сначала с свежим, потом с тихим NO-ым ветром, и, делая иногда не более 20 миль вперед, прошли в это время группу островов Вото, составляющую одно из Феодальных княжеств [14] Японии, пролив Корейский между полуостровом Кореей и островом Цусимой, наконец 3/13 июля с ветром от SW добрались до острова Оки, сделав в последние сутки 114 миль.

(5/17 праздновали мы день Радонежского чудотворца, священник наш отслужил для меня молебен и панихиду). Наконец 6-го вечером стали мы на якорь в бухте Хакодаде, где ожидали нас два корвета (Рында и Гридень) отряда Попова и клипер Пластун.

Мы предполагали, простояв с неделю и запастись всякого рода провизией, идти на Сандвичевы острова.

Вышло иначе. В Хакодаде ожидало нас письмо от генерал-губернатора Восточной Сибири, графа Муравьева-Амурского, с весьма вежливым предложением присоединиться к его эскадре, чтоб идти вместе в Едо. Рассчитав, что мы во всяком случае ранее весны 1860 года не придем в Россию, и что придется зимовать где-нибудь в Европе, капитан согласился на это предложение и мы остались ожидать графа. Он между тем кончал дела в Печили, по предмету приобретения бухты Пасьеты. 21-го он возвратился, и перенес свой флаг на фрегат, а 25-го утром мы снялись с якоря. На пути из Хакодаде в Едо, который мы против всякого ожидания совершили в десять дней (очень долго), мы вынесли ураган, но к счастью не имели повреждений. 5/17 августа мы пришли из Канагавы в Едо в числе шести судов, и стали здесь на якорь в шести милях от города. На днях пришел клипер Джимти, да еще мы ждем 3 корвета, 1 клипер и 1 шкуну. Всего-на-все будет в этом заливе 13 судов под русским флагом.

Цель экспедиции — приобрести от Японии небольшую южную часть Сахалина с бухтой Анина, которая принадлежит ей с прошлого столетия. Северная часть острова, как известно, принадлежит России, и там добывают теперь очень хороший каменный уголь.

Граф потребовал, чтоб японские полномочные явились первые к нему с визитом. Четыре дня об этом спорили, губернаторы и вице-губернаторы ежедневно приезжали на Фрегат. Наконец граф принял губернаторов, и ласковое обхождение его, кажется, их ободрило и привлекло. На следующий день прибыли полномочные. Их постарались принять со всевозможным великолепием. Их пригласили в каюту. С двумя полномочными, из которых один был очень стар, была большая свита важных чиновников. Из них пятеро остались в кормовой каюте адмирала (мы так называем графа по морской привычке). Других И. С. повел в столовую обедать. [15]

Мне пришлось быть переводчиком. Разговор начался, без сомнения, приветствиями и всякими вежливостями, потом перешел, как водится, к погоде, к позднему приходу пышной джонки на Фрегат, вследствие ветра и течения, к кушаньям, говядине, к которой Японцы понемногу привыкают, к тостам за здоровье императоров и присутствующих; это заняло все время, и полномочные попросили отпустить их до сумерек. Поэтому принялись за объяснение причины прихода графа. «По последним трактатам с Китаем, начал секретарь г. Б. Б., — in order to maintain the friendly relations, — берега Амура возвращены России. Река эта называется по-китайски Сахалин-Ула, поэтому, of course, и остров Сахалин принадлежит России.»

Но Японцы видимо не хотели приниматься за это дело. Сановники японские, не привыкшие к вину и всегда очень умеренные, вероятно считали преступлением начинать дело, столь важное для их государства, чувствуя мысли свои отуманенными хотя бы и слегка парами шампанского. Перед уходом полномочных, граф предложил им подарки, которые состояли в часах столовых и карманных. Несмотря на ночь, полномочных проводили общим салютом.

На следующее утро, 10/22 августа, на Фрегате все пришло в движение. Матросы чистили оружие, вестовые-парадные мундиры; я примерял флаг, который мне должно было нести как в прошлом году. На этот раз вход русского посланника в столицу Японии был далеко не то, что скромное путешествие графа Путятина. С утра отвалили шлюпки с караулом и офицерами из Канагавы в Едо. В 12 часов пошел и адмиральский катер, со мной на носу и блестящими чинами в корме. Мы пристали к пароходу Америка, где ожидали офицеры всех судов эскадры (на каждом осталось их только подвое). Аскольд салютовал, когда катер отвалил от борта; в то же время все суда расцветились флагами, люди разбежались по реям и крикнули ура! Лишь только адмирал поднялся по трапу парохода, Америка снялась с якоря, ведя на буксире 18 катеров и вельботов. Но в некотором расстоянии от пяти Фортов, она должна была бросить якорь, потому что малая глубина не позволяла идти далее. Шлюпки отвалили одна за другою, а после всех адмиральский катер, чтобы дать время Офицерам собраться и построиться на пристани до приезда графа. В улице ожидал его батальон из трех сот матросов, составлявших почетный караул. Полковник, в красных лацканах и папахе, с саблей на-караул, важно маршировал перед фронтом на встречу графа. Поздоровавшись с ним и отдав честь флагу, [16] граф сел на приготовленную лошадь, и шествие двинулось. Впереди шли японские гремушники, потом японские чиновники в норимонах, за ними флаг, то-есть я, с ассистентами, собранными из воспитанников эскадры, потом музыканты, караул, в центре граф с штабом из 40 человек верхом, потом свита, около 70 офицеров пешком и 6 или 8 разночинцев, то-есть отец Аввакум, литератор, секретари и пр., в норимонах. Шествие заключалось опять-таки гремушниками, очень полезными в подобных случаях.

Помня, что мы не на Марсовом поле, а просто в японском городе, и что высшее начальство далеко, мы, передовые, не слишком стесняли себя вытягиванием носка, то-есть разговаривали, смеялись, смотрели по сторонам. Мы проходили между двух стен народа. Тут было все, что может представить население японского города: мелкие чиновники, бонзы с бритою головой, четками на руке и малиновым или зеленым платком на черной креповой рясе, нагие или почти нагие работники с сильными мускулами и загорелою кожей, продавцы в серых халатах с чернилицей и веером за поясом; не редко из-за этой толпы мужчин выглядывали лукаво и хорошенькие, кокетливо причесанные женские головки, судившие нас вероятно не менее чем и мы судили их между собою. Пожилые женщины, держа за руку ребенка, показывали ему другою рукой, как бывает на картинах, на нашу нестройную толпу. Право, весело было идти под музыку, то-есть, под грохот восьми барабанов и горнов, немилосердно звучавших все марши и бои фрегатского репертуара. Верховые лошади были превосходные, особенно та, на которой сидел граф; не даром, несколько дней сряду, японским чиновникам повторяли, что лошадь своими качествами должна соответствовать высокому сану седока, то-есть быть почти идеальной красоты. К нашему счастью, недолго пришлось идти. После трех поворотов, мы спустились по небольшому каменному трапу во двор храма Дай-дзю-дзи, отведенного для графа. Там встретили его два губернатора иностранных дел. Храм как и все японские храмы и дома: комнаты безукоризненной чистоты, светлы и обширны; дверь и крыша массивны; у входа с большим вкусом поставлены несколько кадок и горшков с деревьями, полы покрыты циновками, стены все бумажные, садик очень мил, с часовенкой, с священными красными воротами, с низкими, искусно изуродованными кедрами, лужей с золотыми рыбками, с бананами и пальмами. В большой комнате, дзяськи, подали нам японский обед от, тайкуна. Так как мебели было очень мало, то вся наша толпа, кроме самых старших, расселась, развалилась, [17] растянулась в самых причудливых и неловких положениях на чистые новые циновки, которые мы скоро обратили в грязные. Воображаю, с каким содроганием смотрели прислужники и якунины на то, как кто-нибудь, не научившись управляться палочками, брал кусок арбуза двумя пальцами, или ел не очищенную грушу, или ронял что-нибудь на циновку. Многим понравился японский обед; это меня радовало, потому что мне он тоже очень нравится; другие уверяли, что они есть ничего не могут, и я считаю это аффектацией или отсутствием вкуса. Граф поселился на своей квартире с секретарями, полковником и некоторыми другими. Мы вернулись домой. К вечеру ветер засвежел; на следующее утро он превратился в жестокий ураган, продолжавшийся до вечера 12/24, когда опять стихло и сделался штиль. Ураган прошел для нас недаром: мы потеряли лучшую нашу шлюпку, капитанский катер, стоявший за кормой. За ураганом пошли штили и совершенно ясная жаркая погода (30 и более градусов Реом.), продолжающаяся и до сих пор, 21 августа (2 сентября). Ежедневно отправляются шлюпки на берег, как ни далеко мы стоим от него; многие из наших, кому делать нечего, живут на берегу. Мне случилось быть там несколько раз, и я в точности изучил дорогу от пристани до графской квартиры; знаю каждую лавку, где продаются костяные и деревянные фигурки, называемые недзуги, на которые у нас пошла большая мода; еще более те, где разложены, как в Милютиных лавках на Невском, самые привлекательные груши, виноград и арбузы; знаю каждый столик с золочеными блюдцами, в которых девушка или женщина подаст тебе, если попросишь, студеной воды напиться, — очень человеколюбивое даровое заведение, встречающееся на каждом шагу; знаю, чуть что не в лицо, каждого пестрого погремушника, считающего долгом провести иностранца через свою часть улицы, от ворот до ворот, и потом, вежливо поклонившись, сдать его на руки следующему погремушнику; знаю также двух маленьких паяцев, в фантастических костюмах, с шляпами из черных и красных перьев, ломающих камедь на улице. Но до сих пор мне только один раз удалось быть в городе по собственной надобности и погулять вдоволь. 16/28 утром собрались мы большою компанией, до 20 человек, ехать верхом. С нами было четверо японских чиновников. Лошади на этот раз были очень хороши; они мельче наших русских, но все части тела у них совершенно пропорциональны, а сила и неутомимость их доказывается тем, что мы сделали в этот день приблизительно 50 верст с малыми отдыхами, и почти все рысью; но представьте, при каждой лошади был [18] проводник, — бежавший сзади, когда пускали лошадь скорее, и потом догонявший ее. Это нас стесняло, жаль было мучить этих честных и услужливых людей. Мы проехали город во всю длину его, и потому мне удалось прибавить несколько новых подробностей к понятью, которое я о нем составил. Улицы, где тянутся один за другим длинные клетчатые, белые, рельефом на сером фоне, княжеские дома, окруженные неширокими канавками, на случай пожара, проложены по струнке, длинны, широки, прямы, уединенны; мостовые в них прекрасные, но нет ни лавок, ни народу, ни малейшего шума. Изредка поднимется ставня, повернется решетка, и из-за каменной стены в окно выглянет хорошенькое личико молодой затворницы, смеющейся и румянящейся в своей тюрьме. До сих пор массивные дубовые, чисто барские ворота заперты для иностранцев. Мы не знаем ничего из того, что было бы так интересно знать в семейной жизни японской аристократии, и чем более удается нескромному глазу проникать внутрь этих пышных, обширных дворцов, где содержатся семейства всех князей и губернаторов Японии, тем более возрастает любопытство. Сквозь полуотворенную калитку видел я толпу суетившихся слуг и якунинов; флигеля и другие дома, окружающие главный corps de logis, населены дворней, напоминающею многочисленностью своею быт наших древних бояр; за домами тянутся огромные сады или парки, о красоте которых говорят высокие тенистые деревья, но они окружены высокою каменною оградой с рогатками, а у ворот стоит, княжеский якунин, готовый кинуться и действовать саблей, если слова будут недостаточны, чтоб остановить любопытного. Другие улицы отступают несколько от правильности княжеских, но тем не менее они широки и хорошо вымощены; в них дома другого вида, более деревянные, двухэтажные, с тесовою или черепичною крышей. Очень много домов из черного камня, прекрасно отполированного и похожего с виду на мрамор; в них одно или два небольшие окна, наверху, с железною решеткой. Впрочем, это не тюрьмы, а сохранные кладовые на случай пожара. Бездна лавок и вывесок самых разнообразных по шрифту — вот главная характеристическая черта этих улиц. По обеим сторонам, на месте тротуаров, расставлены лабазы с фруктами и всякою обиходною мелочью. В лавках очень красиво развешены футляры с трубками и табаком, тыквы, бутылки, картинки, недзуги, платки и проч. и проч. Замечательна обширность книжной торговли. Эти улицы всегда полны народом, и при проходе иностранца мгновенно составляются густые толпы. Экипажей на подобие наших в Едо нет, но [19] беспрестанно встречаются богатые норимоны, в которых сидит какой-нибудь важный чиновник или дама, или наконец ребенок; носильщики чисто одеты; вокруг норимона и за ним идут человек шесть или восемь, иногда более, якунинов или простых лакеев с ящиками. То же замечается и при всадниках. Седла удобны и богаты. Простой народ ходит пешком, но часто случается видеть, что больного или старика несут в канго, бамбуковой постеле или сидении, висящем на коромысле. Я уже говорил, что для предупреждения больших драк или для поимки воров и тому подобного, улицы эти разделены на небольшие части массивными деревянными воротами, при которых на крыше ближайшего дома устроена небольшая каланча.

При каждой части улицы находятся два сторожа или погремушника. Это, я нахожу, преумное заведение, и даже необходимое при густом народонаселении. Объехав весь город, мы остановились в храме Асакуса, где были в прошлом году. Пообедав там, мы поехали в деревню Оодзи, лежащую в нескольких милях от Едо. Нам пришлось скакать по прекрасной дороге, между огромных садов, дворцов и храмов. Это была бесподобная прогулка. Оодзи или Оония, или еще Эбия — премилое место. Мы нашли там старых знакомых, которые очень рады были нас видеть. Только ночью удалось нам вернуться на фрегат. Все устали, но не могли нахвалиться прогулкой. У меня была хорошая лошадь и седло; я даже помирился с японскими стременами.

14/26 августа пришло из Канагавы страшное известие, сильно взволновавшее наше общество Русских. Накануне был послан туда за провизией баркас с корвета Гридень, на нем два офицера. Деревня Иокогоама, где нам позволено было гулять в прошлом году, теперь сделалась европейским городом. Вечером мичман (гвардейский) Мофет, с двумя людьми и мешком долларов, шел к пристани, как вдруг на них напали спереди и сзади несколько Японцев. Стемнело, на улице никого не было. Мофет успел только закричать «берегись» и упал изрубленный, но еще в памяти; бывшего с ним матроса зарубили на месте; третий, лакей А. А. Попова, кинулся бежать. За ним погнались трое человек с саблями и, когда он стучался в первый попавшийся дом, нанесли ему рану в руку. Однако он успел запереться. Хозяин дома вышел к ломившимся в дверь разбойникам, и погрозил им своею саблей. Вот как рассказывал это Александр, лакей Попова. На место преступления первыми из Европейцев пришли капитан американской шкуны, английский консул и второй офицер, [20] Овинов, с гребцами; они нашли уже собравшуюся толпу Японцев, старавшихся подать помощь раненому. Мофет был в полной памяти, и еще не знал своего отчаянного положения. Грудь и спина его были так рассечены, что все внутренности открылись. Его отнесли на циновках в дом Лореро, английского консула. Он умер через три часа. Александр все еще был спрятан у спасшего его Японца; его взяли оттуда и перевязали. Рана его оказалась не опасна.

Эти печальные новости узнали мы на следующее утро от японских чиновников, присланных от губернатора Канагавы с письмом Овинова и уверением в том, что он, губернатор, вполне разделяет нашу печаль, и принял все меры для отыскания виновных; покуда от него нельзя было и требовать более. Но что было причиной убийства, вот вопрос, до сих пор (22 августа) не разрешенный и различно перетолковываемый всеми. Иные говорят, что это была политическая мера японского правительства; другие обвиняют партию князей, которая постоянно враждует с правительством и реформой; третьи видят в этом обыкновенное убийство вследствие корысти, что и доказывается отчасти пропажей денег. В том, другом или третьем случае, все мы знаем, что удовлетворение необходимо; но каково оно должно быть, и до какой степени может допустить его благоразумие, вот чего никто не может решить. Три наши судна стояли до сего дня в Канагаве под начальством Попова, чтоб исследовать это дело, и до сих пор ничего еще не сделано. Японцы, то-есть губернатор, медлят по своему обыкновению, а может-быть и с целью, уверяют, что ищут виновных и выдадут их нам, как скоро найдут. Народ по-прежнему обходителен и ласков с нашими. Европейцы ходят вооруженные, как слышно, и в Нагасаки, где недавно произошли убийства по вине одного Англичанина. Мы в Едо гуляем, ничего не делаем, собираем подписку на сооружение часовни на могиле Мофета, раскупаем его вещи. Но завтра кончится бездействие. Эскадра наша уходит в Хакодаде, граф Муравьев-Амурский тоже; клипер Пластун повезет это письмо в Шангай вместе с английским курьером, вероятно везущим своему правительству отчет о наших делах и притязаниях в Японии. Мы простоим может-быть, еще с месяц в Канагаве, для окончания дела об убийстве. Мы надеемся на энергию И. И. С, и на его опытность в сношениях с этим народом. Я уверен, что он сумеет заставить губернатора выдать виновных; мы казним их публично, и это будет примером и удовлетворением; такою мерой мы сохраним прежние близкие дружественные отношения к Японии; [21] мы не дадим упасть этой популярности, которую нам удалось приобрести везде, где ни был фрегат под командой графа Путятина или И. С.

Текст воспроизведен по изданию: Современная летопись. Дневник гардемарина с фрегата Аскольд // Русский вестник, № 5. 1860