РУССКИЕ И ЯПОНЦЫ НА САХАЛИНЕ

Дневник: 10-ое февраля — 11-ое мая 1854 г.

ОТ РЕДАКЦИИ.

Между тем, напечатанная нами часть дневника покойного Буссе вызвала возражения такого свойства, которое не имеет ничего общего с тем общественным интересом, ради которого мы публиковали дневник. Возражал Г. И. Невельской; он имел главное начальство над сахалинской экспедицией, сопровождал в половине сентября 1853 г. из Петровского наш дессант, указал место на острове, где дессант должен был укрепиться на зиму, и возвратился в себе в Петровское в конце сентября. Другое возражение доставил Н. Б. Рудановский, прошедший осень, зиму и весну вместе с г. Буссе в новом Муравьевском посте — так названо было первое наше укрепление на Сахалине в честь ген.-губ. Восточной Сибири Муравьева-Амурского; оно находилось на берегу залива Анивы, в самом японском селении. Оба возражения напечатаны нами (см. выше: август, стр. 907); в дневнике Буссе выражались его личные мнения о своих сотрудниках; теперь и сотрудники высказали свое личное мнение о Буссе, а потому все это дело мы должны считать поконченным. Но для истории самой экспедиции из этого личного дела является еще новая черта: мы видим теперь, что, кроме множества затруднений внешних и материальных, сахалинская экспедиция страдала внутренним несогласием, столь сильным, что и теперь, спустя почти 20 лет, его эхо довольно громко разразилось между нами. Кроме того, оказывается из возражений Невельского, что такой важный, ответственный пост, как пост начальника команды, на которого возложено было притом дело государственной важности, г. Невельской — по собственному его сознанию — вручил г-ну Буссе “единственно потому, что не было тогда в экспедиции другого свободного офицера". Как бы ни было все это мало лестно для Буссе, но нельзя оправдать и назначавшего, который теперь сознается, какими отрицательными мотивами руководился он в своем выборе лица. Мы думаем, что это самообвинение сделано г-ном Невельским a posteriori, и едва ли он решился бы поставить на такой важный пост лицо, которому он не доверял и которое — не уважал, а назначил только потому, что не было “другого свободного офицера", сознавая при этом, что назначенное им лицо ни к чему неспособно. [515] Защищая г-на Невельского от самого его, мы сошлемся на отзывы Буссе о г-не Невельском: он, несмотря на то, что расходился с ним в том или другом мнении, постоянно называет его “человеком благородных чувств, деятельного и энергического характера". Назначение на важный пост лица, заведомо неспособного и недостойного, не могло бы быть оправдано ничем. Мы думаем вообще, что весь этот спор по поводу дневника Буссе возник от непривычки у нас публично обсуждать действия лиц, поставленных в оффициальное положение; даже наши почтенные моряки, имевшие более нас случай знакомиться с обычаями и нравами прессы других стран, разделяют однако общую всем нам чувствительность, когда о нашей оффициальной деятельности говорят публично. И эта болезненная боязнь печатного слова встречается у нас на каждом шагу: на печатное слово смотрят как на опасный бич, который для безопасности и следует держать постоянно в футляре и под замком, как в средние века не знали против зла, называемого огнем, другого средства, как известное ouvre-feu, и после заката солнца запрещалось строжайше держать огонь.

Но кроме изданной уже нами части дневника Буссе, породившей вышеупомянутые прения, сохранилось еще несколько тетрадей, которые теперь приведены в порядок и почерк их разобран. Эти тетради оставляют, по нашему мнению, весьма важный интерес в политическом отношении. В первой части, обнимающей осень и зиму на Сахалине с 1853-го на 1854-й год, автору приходилось описывать работы своей команды и отношения русских к одним туземцам, так как японцы большею частью удалились. Но весною 1854-го года должен был решиться вопрос: кто поспеет раньше на Сахалин — японцы ли с Мацмая, или русские с материка? Вь первом случае положение дессанта в 70 человек, из которых более сорока заболело цингою, было бы крайне затруднительно; а именно это и случилось. Вот потому в новой части дневника мы видим в первый раз русских и японцев (не рыбаков, а военных) лицом к лицу. Неизвестно, чем-бы кончилась эта драма, если бы наша Восточная война с Франциею и Англиею не изменила ход дела и не вынудила бы нас свезти дессант с Сахалина на материк. К сожалению, дневник Буссе обрывается на 19-м мая, когда ожидали прибытия гр. Путятина из Японии, чтобы окончательно решить вопрос о судьбе нашего занятия Сахалина. Как известно, мы оставили Сахалин и дессанть возвратили на материк; степень затаенной вражды к нам японцев обнаружилась тогда в том, что они немедленно сожгли все наши постройки, еще в виду удалявшегося гарнизона нашей крепостцы. Дальнейшее наше упорство могло бы послужить для Франции и Англии поводом к занятию Сахалина, чего не случилось именно благодаря благоразумию [516] военного совета на Сахалине под председательством прибывшего туда К. Н. Поссьета, из эскадры гр. Путятина.

Только около половины апреля начали появляться на Сахалине японские офицеры с вооруженными солдатами; а до того времени автор проводил конец зимы в экскурсиях по острову. Описанием одной из этих экскурсий начинаются последния тетради дневника Буссе; эта экскурсия была предпринята 8-го февраля 1854-го года.

I.

10-го февраля. — Третьего дня, в 6-ть часов утра, я поехал в Туотогу, находящуюся от нашего поста (Муравьевского) верстах в 25-ти. Я отделил от рабочих собак семь лучших для легковой езды. Из них 6-ть собак запрягли в мою нарту, а одну отдали аину (туземцу), который провожал меня и вез урядника Томского, назначенного мною сопровождать меня. Они выехали на 10-ти собаках. Я взял с собою провизии на двое суток, так что почти все уложилось в мой погребец. Как жаль, что мне не удалось вывезти из Петербурга погребец, подаренный мне Карлом. Я хоть не видал его, но уверен, что он устроен с большими удобствами. Духовая подушка, подаренная мне Иваном Богдановичем (?) сопровождает меня во всех моих путешествиях. Этот раз, в отношении скорости езды, моя поездка была очень удачна. Я понесся с необычайною быстротою, так что, приехав в селение Сусую, находящееся от нас верстах в 10-ти, я остановился, привязал собак и зашел в юрту дожидаться отставших от меня проводников. Отдохнувшие собаки мои прекрасно везут, и я надеюсь более не отставать от аинов. От селения Сусуи дорога идет по замерзшему заливу. Подъехав к устью реки, я увидел множество аинов, ловящих камбалу. Я остановился посмотреть. Для ловли этой прорубаются небольшие проруби в том месте, где река, вливаясь в залив, имеет отмели. Ловец имеет свою особенную прорубь и палку, у которой в один конец вбиты два гвоздя, в расходящемся направлении. Эту палку он опускает в прорубь и, закрывшись от света ивовыми ветками, пристально смотрит в воду. Скоро глаз, привыкнув в темноте, различает ясно плавающих рыб; когда широкая и плоская камбала подойдет под прорубь, ловец пронзает ее гвоздями, [517] придавливая к дну реки. Расходящиеся гвозди крепко удерживают рыбу в то время, когда ее вытаскивают на лед. В настоящее время все население Анивы питается камбалою, добываемою на Сусуе. Проехав далее версты две, я выехал на берег, потому что залив от Сусуи до мыса Крильона не покрывается льдом. Берег от реки Сусуи до Туотоги низкий и покрыт небольшим лесом; низкий берег продолжается и далее Туотоги, не знаю только до которых мест. Приехав в селение Туотогу, я остановился в юрте проводника моего, называющегося джанчином Туотоги.

Селение это, как я увидел, состоит из трех юрт. Юрта моего проводника принадлежит к числу самых небольших и потому наиболее удобных, потому что маленькие юрты всегда менее дымны. езда на собаках прекрасно возбуждает аппетит, и потому я тотчас же по приезде велел сготовить на скорую руку мой дорожный обед — кусок оленины, рис и чай. Кончив обед, я пошел, в сопровождении казака Томского и хозяина аина, осматривать реку Туотогу. Дойдя по берегу залива до устья реки, мы надели лыжи. Я довольно хорошо научился ходить на лыжах. Река была покрыта льдом до самого устья, но залив был чист от льда. Один аин приехал на лодке из селения Мауки на Татарском берегу, вокруг мыса Крильона до самой реки Сиретоки. Это пространство всегда чисто, редко только отдельные льдины приносятся к нему на короткое время. Поэтому судно, в особенности паровое, зимуя в Мауке или Тахмаке, может иметь круглый год открытую навигацию. — Мы пошли вверх по реке. Я имел с собою карманный компас, с помощью которого и обозначал направление течения. Мы поднялись верст 6-ть по реке, когда солнце уже стало низко опускаться. Мы пошли обратно в селение, но уже не по реке, а по кратчайшему пути, через лес. Река Туотога имеет в устье сажен до 70-ти ширины, но скоро она съуживается и на протяжении, которое я прошел, ширину ее можно положить в разных местах от 15 до 30 сажен. По словам аина, глубина фарватера моря при устье реки до 4-х сажен (ручных), устье реки 3 сажени, выше — от 2-х до 3-х саж. Итак, река эта вполне удобна для судоходства судов малого ранга. Японские джонки ходят в реку для ловли рыбы. Но к сожалению течение реки очень извилисто. Правда, что это неудобство уменьшается тем, что сильных ветров почти никогда не бывает в этой части острова, что видно по прямизне деревьев, верхушки которых даже при устье реки нисколько не склонились, как [518] это бывает на деревьях, растущих по берегам моря в тех местах, где господствуют сильные ветры. Наши охотники, жившие полтора месяца на Туотоге, сказывали, что у них почти не было ветряной погоды, между тем как у нас, в Томари, не проходило трех дней без ветру. Берега Туотоги не высоки и покрыты хорошим лесом (кроме устья). Дуб, береза, кедр, ель и пихта составляют главнейшие роды его. На одном мысу, образуемом коленом реки, а видел сплошную рощу дуба, но нельзя сказать, чтобы рост его был хорош. Хребет гор, тянущийся несколько верст, вдоль берега Анивы от мыса Крильона, поворачивает, не доходя до реки Туотоги, во внутрь острова, куда он тянется сопровождая Туотогу, то приближаясь к ней версты на три, то опять отходя. Во время осмотра реки, мне удалось с одного места ее ясно усмотреть, что хребет этот очень близко подходит к хребту, тянущемуся по левому берегу реки Сусуи, от устья ее с берега залива, точно так же как и горы западного берега Анивы и р. Туотоги, так что две эти реки, находясь в равнине между двумя хребтами, как я сказал, близко сходящимися, должны непременно, тоже в одном месте, течь в очень близком расстоянии друг от друга. На расспросы мои у аина, он подтвердил мое убеждение, сказав, что у ближайшего селения есть короткий перевоз по Сусую. Во время ходьбы нашей по Туотоге, разгоряченные уже сильно нагревающим солнцем и скоростью ходьбы, мы почувствовали все трое большую жажду. Аин нам сказал, что близко находится ручей, впадающий в реку, вода которого считается японцами целительною. Придя к этому ручью, мы напились из него. Не знаю, целительна ли вода, но очень хороша на вкус, и чиста. Мы воротились в юрту порядочно усталые. Аин нам все повторял: русский много ходитъ! Вообще, любящие покой аины очень удивляются нашим обычаям и образу жизни. Поездки в дурную погоду, по дурным дорогам большими расстояниями, без отдыхов, во время осмотра страны, всегда казались им удивительными. Напившись чаю с невыразимым удовольствием, я начал свои наблюдения над собравшимся обществом аинов. Хозяин юрты — трудолюбивый аин (значит редкий); жена его, молодая женщина довольно приятного вида и очень веселого нрава. Познакомившись хорошо с казаком Томским, она шутила с ним и много смеялась, когда он, отвечая ей, делал ошибки в словах. В этой же юрте живет старуха, должно быть мать жены хозяина, или его самого. Анны почему-то не объясняют охотно родство свое и [519] потому им нельзя в этом верить. Впрочем, и во всем они бессовестно лгут. Старуха очень уродлива, в особенности отвисшие толстые губы, намазанные синею краскою, дают ей страшное и отвратительное выражение. Я недавно узнал, как аинки дают губам своим синий цвет. Оне надрезают их ножем во многих местах, а потом натирают углем или сажею. Кожа принимает тотчас синий цвет. Когда помазаны собственно одне только губы, то это еще не так гадко, но большею частью и часть лицевой кожи, окружающей губы, тоже окрашена, и очень неровно и неправильно. Старуха эта удивила меня стоическим молчанием и неподвижностью, и что удивительно, что при отсутствии всякого движения она могла почти все время есть. Это есть общая привычка аинов, — они вдруг не едят много, но почти каждый час возобновляют еду. При способе их жизни, т.-е. бездействии, подобная привычка есть необходимость иметь какое-нибудь занятие, оттого и безпрерывное курение табаку так распространено между ними.

Я лег спать очень рано, и потому проснулся ночью и не мог более заснуть. Поправив костер, я придвинулся в нему, чтобы согреться. Не имея часов, я не знал, сколько осталось времени до рассвета. Наскучив сидеть ничего не делая, я разбудил своего казака и велел готовить чай. Аин тоже проснулся. Мы напились чаю, но рассветать не начинало. Томский спросил аина, сколько осталось до рассвета; тот вышел из юрты посмотреть небо, и возвратившись показал руками семь сажен, как они меряют дабу и проч. Меня очень позабавил этот способ измерения времени, в котором я конечно ничего не понял. После чаю сон начал клонить меня, и я снова уснул. Скоро после рассвета, я встал и тотчас снарядился в дорогу. В 10-м часу утра я приехал в Томари. Во время пребывания моего в Туотоги, я снова расспрашивал про русских, бывших на Сахалине. Аин рассказал мне, что перед прошедшее лето приехали на лодке четверо русских, так же одетых, как наши матросы, что никто не знает откуда они приехали, что японцы их отвезли на Мацмай. Этот рассказ навел меня на мысль, что может быть это были матросы, бежавшие из Петровского; постараюсь разъяснить это дело.

Еще рассказал мне тот же аин про дурной поступок с ним Хойры (также аин). Когда он приехал в Томари с тем, чтобы на другое утро ехать со мною в Туотогу, он остановился, как и прежде делывал, ночевать у нас в 3-й казарме. Хойра там же спал. Последний лег спать, а приехавший [520] аин разговаривал еще с казаком Крупеннным. Увидев на стене казацкие сабли, он попросил показать их и спросил, когда и как Крупенин надевает ее на себя. Тот довольно глупо привел в пример, что если бы джанчин приказал воевать с японцами, то он бы надел саблю и пошел бы сражаться. На другой день Хойра пошел в дом японцев и рассказал, что аин из Туотоги говорил в русской казарме, что хорошо бы их саблями перебить японцев. Японцы, всегда принимавшие хорошо этого трудолюбивого аина, услыхав этот рассказ, приняли его холодно, когда он зашел к ним; он спросил аинов, не знают ли они причину, и те передали ему, что Хойра виновник этому. Рассказав мне это, он просил меня, чтобы я принял участие в его деле. Возвратившись домой, я тотчас послал Дьячкова к японцам рассказать как было дело, а Хойру, сознавшегося в своей вине, выгнал из своего дома, не велев приходить ко мне, но дав впрочем ему в виде жалованья за февраль месяц (он ежемесячно получал от меня один рубль серебра, кроме гривенников, которые выпрашивает у меня как увидит) табаку. Японцы, казалось, поверили Дьячкову и относясь с похвалами об аине, обещали по прежнему хорошо принимать его. Аин этот мне нравится тем, что он прямо высказывает, что он желает работать и служить и русским и японцам, что действительно и делает.

18-го числа, я дал шабаш людям по случаю масляницы. Сам же я в этот день отправился прогуляться на реку Пуруанку, впадающую в соседнюю бухту Пуруан Томари. Я отправился на лыжах с Томским, с полным охотничьим прибором и с подрастающей моею собакою Соболькою. Мы пошли прямо через горы и после крутых и высоких спусков и подъемов, где я несколько раз упал, достигли наконец реки и пошли вверх по ней. Она течет по долине, в некоторых местах открытой от лесу, около версты шириной. В верстах 4-х от устья она так съуживается, что образует только ручей. По долине ростет лес довольно хороший. Направление долины к NO. Следы лисиц, россомах, кабарги, белок, зайцев видны по всем направлениям. Во 2-м часу я воротился домой. После обеда я вспомнил, что накануне был день рождения брата Владимира. Да простит меня он, что, не имея интереса следить за временем и числами, я позабыл и о дне его рождения. Вспомнив это, я велел подать вино, выпил за здоровье его рюмку вина, и выдал по рюмке вина служащим у меня в доме. [521]

19-го. — Сегодня приехали в Томари 5 самогиров. Они привезли из Петровского зимовья от Г. И. Невельского записку в несколько строчек, в которых сказано, чтобы принять их хорошо и угостить. Вот все, что я получил с так нетерпеливо ожидаемою почтою, которую мне Невельской обещал непременно послать из Петровского зимовья. Кроме Невельского, никто не писал. Самогиры эти встретили в Саре-Моуке Самарина, который благополучно выехал оттуда далее и не дал о себе никакого письменного известия. Самогиры, судя по их наружности, должны принадлежать в монгольскому племени. Живут они по Амуру и его притокам. Один из них говорит немного по-аински. Они приезжают обыкновенно торговать в Сирануси. В Кусун-Катане (берег Анивы) они, разумеется, в первый раз, потому что сюда им не позволено было ездить. Самогиры заплетают волосы в косы, как гиляки, носят серьги и манжурские кафтаны. Один только из них был одет в собачью шубу. Они приехали на 45-ти собаках. Я их поместил жить в казарме, расположив их около чувала у огня, их божества. Кормить их не затруднительно, но с собаками их не знаю, что делать. Они ходили в японцам, которые сначала-было очень недружелюбно приняли их, имея запрещение принимать вообще их; но прочитав письмо от японца Яма-Мадо, встретившегося на дороге с самогирами, Мару-Яма выслал к ним Асаную, и тот обласкал их и сказал в извинение, что джанчин японцев не приказывает принимать их зимою в Кусун-Катане для того, чтобы они ездили летом в Сирануси торговать с ним.

23-го. — Вчера уехали самогиры обратно в Петровское. Я послал с ними карты всех осмотренных берегов и карту заливов Невельского-Идунка и письмо на имя Невельского. Я спрашивал самогиров о времени очищения от льда «Императорской гавани». Они говорят, что в 1-й половине марта уже гавань будет чиста, только по берегам останутся промои. Если это правда, то суда стоящия там могут придти в одно время с японскими, если капитаны их не упустят времени, что было бы непростительно. Но я думаю, что показание самогиров несправедливо — не может быть, чтобы под 49 град. и на азиатском восточном берегу лед расходился в одно время как в бухте залива Анивы. У нас уже началась весна. Солнце сильно греет и снег быстро сходит.

Когда я пишу эти строки — 6 час., из моего окошка видно, как блестящее, яркое солнце тихо спускается за горы [522] западного берега залива, осветив тысячью цветами тихия неподвижные воды моря. Прекрасное зрелище!

24 числа уехал Рудановский для осмотра Ю.-В. берега Сахалина. Если погода дозволит ему составить хорошую карту тех берегов, то это будет очень приятно, потому что мы тогда будем иметь большую карту всего Айну-Катава. Но как эту новую опись уже я не успею сообщить к Невельскому, то ее можно бы было безвредно оставить до прихода судов, когда у нас будет более средств, и даже это сделать было бы полезно, потому что тогда у нас было бы еще 8 собак свободных, которых хоть я назначил собственно для разъездов и легкой езды, но при необходимости поспешить работами, в особенности доставкою льда, я конечно употребил бы их в работу.

Наконец я получил письма от Самарина и даже три вдруг. Он благополучно доехал до гилякского селения Тамо, откуда по переезде через Татарский пролив осталось только 5 суток езды. Из Тамо он писал от 5-го февраля и потому надо полагать, что в половине февраля он приедет в Петровское, а если его там не задержат, то он еще может возвратиться по зимнему пути.

Посещения аинов решительно вывели меня из терпения; с раннего утра до вечера, один за другим приходят ко мне и для чего — для того, чтобы сесть на полу и глазеть на меня и на комнату. Не умея обращаться с дверьми, они оставляют их растворенными, не понимая того, что простудить комнату есть какое-нибудь неудобство. Двери у перегородки сделаны с ручками и задвижками. Не умея отворить их, они долго возятся, наконец волею неволею приходится вставать, чтобы открыть дверь. Прошу покорно заняться чем-нибудь. Вот и теперь два дурака сидят на полу и глазеют. Я, конечно, не обращаю внимания на них, потому что если со всяким разговаривать, так не достанет ни сил, ни терпения. Единственное средство отделаться от них, это уходить из дому и бродить без цели по двору. Необходимо надо иметь дом в несколько комнат, из которых одну назначить собственно для этих несносных гостей, устроив в ней камины, которые бы вытягивли вонь махорки.

Сетокуреро провожал Самарина до Тарайки и теперь приехал сюда, чтобы получить подарки и привезти письмо. В этот раз с ним приехало менее аинов. Но на то их много собралось для работ у японцев; их-то визиты и докучают мне. [523]

4-е марта. — Вчерашний день опять прошел в приеме приезжающих и отъезжающих аинов. Первые являются с словами: «чокой огнан, чокой котан, орики джанче мекура!» вторые — «чокой танто арики, джанче нукора, човой орики джанче сарамна!» Эти прощания и поклоны имеют всегда одну и ту же цель, — выпросить рюмку вина или папушу табаку. Скоро ли Бог поможет мне оставить отечество несноснейших аинов.

5-го или 6-го числа Рудановский возвратился с поездки на берег Охотского моря (Арутора). Он рассказывает, что в селениях в Аруторо у аинов голод. От японцев я узнал, что в Сирануси и Малуе тоже голод. Японцы отправили туда своего эконома для выдачи аинам рису из маукинских магазинов. Когда разойдется лед, они хотят послать из Томари на лодках ероки (сушеная рыба) и рис. В Аруторо поехал аин Испонку разузнать о состоянии тамошних селений. Я приказал ему сказать аинам, которые не имеют пищи, приехать к русским, и что мы им даром выдадим крупы и гороху. Анны говорят, что у них бывает ежегодно голод потому, что летом японцы их сгоняют на работы, так как для собственного запаса рыбы на зиму некому работать. А платы же за летнюю работу дают только по одному халату, по две малых чашки рису и 2 папуши табаку да боченок водки. Зимою же, табак и вино они покупают от японцев за пушной товар. Если это справедливо, то обращение японцев безчеловечно. К сожалению, нельзя положиться на слова аинов, и потому узнать вполне, как именно японцы действуют, можно только из собственных наблюдении. Сирибенусь говорил мне, что когда японцев еще не было на Сахалине, то аины промышляли китов, но что теперь японцы считают китов своею собственностью и не дают промышлять их летом аинам; осенью, когда выбрасывает иногда убитых китобоями китов, они берут все себе, ничего не давая аинам.

С японцами мы теперь все более и более сближаемся. Они совершенно убедились в том, что мы не хотим отнимать у них их промышленности на Сахалине и что присутствие наше только имеет влияние на их отношения к аинам. Еслибы правительство их не вмешалось в действия японцев на Сахалине, то вероятно они скоро сдружились бы с русскими и оставили в покое аинов, производя работы только своими работниками с Мацмая. Конечно, им было бы жаль потерять свое господство над землею и жителями, но выгоды торговли с русскими вознаградили бы позже эту потерю. Я полагаю, что еслибы русские пришли в качестве [524] рыболовов на Сахалин, объявив японцам, что, имея нужду в рыбе и считая Сахалин непринадлежащим Японии, они будут заниматься рыбными промыслами так же, как японцы, то это не так испугало бы их правительство. Но занятие военное страны, угрожая их другим колониям на Итурупе и Кунамаре, уже должно быть для Японии слишком важным происшествием, чтобы правительство ея не приняло серьезно участия в нем. — На этих днях у меня был в гостях Яма-Мадо и Асануя и мы рассказывали друг другу об обычаях ваших краев. Я спросил их, видели ли они своего императора, они ответили, что нет, что если простой человек на него посмотрит, то потеряет зрение. Императора носят в закрытых носилках, окружают стражами, которые разгоняют народ. Вельможи имеют доступ к императору. Император имеет несколько жен. В жены он берет дочерей вельмож своих. Сыновья его женятся на дочерях то же знатных людей, а дочери выходят замуж за владетельных князей. — На этих-же днях я опять выслушал рассказ о русских пришельцах на Сахалин и о разбившемся американском китоловном судне около Сирануси, в 1848-м году. С последнего спаслись десять человек, между которыми были и негры. Нужно будет сообщить об этом американцам, чтобы они выручили своих соотечественников, которых, по словам аинов, японцы увезли на Мацмай. Про русских, кажется, можно верно сказать, что они пришли на Сахалин летом, в 1849-м году. В котором году пропал без вести «Курил» — может быть, это были спасшиеся с него люди.

8-го марта. — Сегодня утром, в 9-м часу, произошел несчастный случай у нас на работах. При установке тына между моим домом и 3-ей казармой, упало четыре бревна на урядника Томского и сильно ушибло его. Благодаря Бога, кажется ушиб не опасен. Я хотел во вторник уехать в Тунойчу посмотреть на озеро, но отложил до середы, чтобы выждать первые следствия ушиба Томского. Ему лучше и потому я выехал в среду, в 5-м часу утра. Я взял с собою Дьячкова. В две наши нарты запрягли мы десять собак, по пяти в каждую. Моя нарта, составленная из выбранных лучших собак, неслась с необычайною быстротою. Дьячков постоянно отставал. В Бусун-Катане я зашел в знакомому аину Омаска. Выкурив сигару, поехал далее. Дорога от Кусун-Катана до Гинесота очень дурна; она идет по разломавшемуся льду на взморье. Приходится безпрестанно перепрыгивать с нартою с льдины на льдину. Длина нарт очень [525] способствует к этого рода езде. В Гинесот приехал в 8-м часу. Остановился обедать в юрте у слепого старика. Пообедав, выехал далее в сопровождении аина, напросившегося провожать меня. Дорога поворачивает у Гинесота к северу и идет сначала через лес, а потом выходит к озеру Гинесото; переехав его, мы опять въехали в лес, а из него снова на озеро, которое гораздо более озера Гинесото; за этим озером дорога опять углубляется в лес, из которого уже выходит на большое озеро Тунайго. Это озеро имеет верст 40 в окружности и летом должно быть чрезвычайно живописно. Высокие горы, небольшие долинки леса окружают его цепью прекрасных видов; переезд с озера к берегу моря очень короткий. Я подъехал к юртам селения Тунайго при закате солнца. Сделав переезд около 70-ти верст, я порядочно замучил и себя и собак. Езда на собачьей нарте, по дурной дороге, не многим спокойнее верховой. Землянка, в которой я остановился, очень душная и дымная, расположена в лесу. Тут я узнал, что по всему охотскому берегу аины голодуют, но однако голод не так силен, как в Сирануси; тут, по крайней мере, еще есть немного собачьего корму, который аины едят вместе с собаками. Я велел сварить каши и чаю на всех аинов, бывших в юрте. На другой день, рано утром, пока запрягали собак, я выехал на берег моря. Все пространство его, какое обнимет глаз, покрыто было льдом. Селение Тунайго расположено у Мордвинова залива. Вообще климат восточного берега Сахалина гораздо холоднее западного и, разумеется, южного. К вечеру я воротился домой.

17-го марта. — Сегодня пришли ко мне японцы Мару-Яма, Яма-Мадо и Асануя, чтобы сказать мне, что они хотят послать большую лодку (конкась) на Мацмай, в Сою, с бумагами и письмами, но что если это мне не нравится, то они не пошлют. Я им объяснил, что ни теперь, ни после русские никогда не будут мешаться в подобные распоряжения японцев, что они могут свободно посылать лодки свой куда хотят Я угостил их любимою ими сато-саки (экстракт-пунш) и чаем. Я полагаю, что нам очень полезно, что на Мацмае получают известия о наших действиях на Сахалине: так, уж там знают с осени о прибытии русских и числе их.

23-го марта. — Сегодня ушла японская лодка в Сою, на Мацмай, с двумя японцами и 15-ю аинами. В прошедшую субботу я послал с Хойро и другим аином собачий корм на встречу Самарину. Я поручил им развезти его по селениям [526] где придется ночевать Самарину, оставляя во всяком таком селении на 35 собак корму. Я велел Хойре проехать далее.

Цынга опять усилилась. Невыходящих на работу больных цынгою 19 чел., считающихся здоровыми, но тоже подверженных цынге трое. Всего же больных, с другими болезнями, 37 чел., из них 9 человек трудно больных, которые не могут подняться с кровати. На работу выходят 20 человекъ

Вторая башня еще не кончена, соломенные крыши еще не сняты, досок не напилено. Если японцы захотят нас застать врасплох, то это им не трудно будет сделать.

7-го апреля. — Японцы прислали мне сказать, что пять их судов пришли в Сирануси и что завтра они будут в Томари. На них приехали рабочие для промыслов. Итак, кажется, японцы решились продолжать свои промыслы; желательно, чтобы это было так. Число больных достигло до 40 человек. Хорошо, что не много осталось работы: башня и крыши на 1-й и 3-й казармах окончены, остается покрыть кухню крышею.

9-го апреля. — Вчера приехал на лодке из Сирануси один из японцев, прибывших с Мацмая. Японец этот считается старше Мару-Ямы. Он говорил речь собравшимся аинам, убеждая их по прежнему продолжать работать для японцев, объясняя, что приход русских не касается до них, что японцы не знают, зачем пришли они, и что ни японцы, ни аины ничего не имеют общего с этим народом. Казак Дьячков присутствовал при этой речи. Сегодня, вновь приехавший японец пришел ко мне с Мару-Яма и Асануей. Я принял их ласково и угостил. Из поведения этого японца надо полагать, что японцы думают не совсем дружно повести дела с нами. В настоящее время пришло 1 большое судно и 5 малых в Сирануси. В Сое, по словам аинов, собралось много солдат и офицеров. Я перевел ночевать два капральства в крепость и усилил караул. Днем делал тревогу для указания мест людям. Орудия заряжены картечью. По ночам я поочереди чередуюсь дежурством по крепости с Рудановским.

II.

13-го апреля. — Наконец, наступило время, когда ясно должны были выказаться все предсказанные мною невыгоды занятия японского селения Томари. Вот уже 9-я сутки, как японцы высадились в Сирануси, и давно должны были бы у них начаться [527] работы приготовительные для рыбных промыслов с помощью аинов. Но японцы нейдут, аины разбежались — несмотря на все ласки ваши и уговаривания тех и других, чтобы безбоязненно начинали свои работы.

Сколько действительно приехало судов и японцев, с какими намерениями они приехали — мы решительно не можем знать. Анны говорят розно — японцы говорят розно — от Березкина, посланного разузнавать, нет известий. Одни говорят, что пришло одних джанчинов 15 ч., другие говорят — трое, третьи — один. Аины толкуют, что пушки привезены, японцы отрицают это. Обращение с нами как японцев, так и аинов оставшихся при них, тоже изменилось. Японцы приходят к нам, но во всех их словах видно, что они что-то скрывают. Аины редко показываются, может быть потому, что японцы настращали их. Я хотел послать записку к Березкину, но не нашлось ни одного аина, который бы согласился доставить ее. Видя необходимость выдти из этого положения, я призвал к себе японца Асануя и сказал ему обо всем, что я заметил и что я из этого вывожу — или японцы, не доверяя русским, нейдут на работы, боясь, что мы их встретим враждебно, или японцы хотят драться с нами, и поэтому скрывают в каком числе пришли. В первом случае они худо делают, потому что должны были убедиться из обращения русских с ними, как мы хотим дружно жить с ними. Если же хотят драться с нами, то пусть идут, мы готовы, а обманывать нас и лгать не к чему, потому что это нисколько не поможет им. Бедный Асануя совершенно был ошеломлен моею речью и начал говорить, что японцы не хотят драться с русскими, потому что драться худо. Я на это ему заметил, что действительно это худо, потому что тогда наверно японцам придется уходить с Сахалина, между тем если они будут дружны с нами, то будут по прежнему свободно продолжать рыбные промыслы. Потом я ему сказал, что я слышал, как японцы худо обращались с Березкиным, и хотя я знаю, что аины много врут, но так как и японцы последнее время розно говорили, то чтобы увериться, что Березкин свободен, я требую, чтобы японцы свезли ему письмо от меня и чтобы он не позже как через шесть суток или приехал сам или написал записку. Асануя с робостью взялся исполнить мое поручение. С тем мы расстались.

На другой день утром в 5 часов он пришел ко мне в сопровождении аинов Пенкуфнари и Испонку и сказал [528] мне, что последний был послан отвезти Березкину мою записку и встретил на пути Пенкуфнари, ехавшего из Тиотомий от японского начальника с известием во мне, что он упросил Березкина ехать с ним на судне в Томари, чтобы быть уверенным, что русские не будут стрелять в их суда, что суда эти в этот же день надеются прибыть к нашему селению. Как ни странно было это объяснение, но я решился удовольствоваться им, так как развязка дела должна была скоро наступить. В час пополудни, когда я обедал, часовые дали знать, что в направлении в Тиотомари показалось четыре паруса. Я взошел на башню и довольно ясно рассмотрел в подзорную трубу один большой и три малых конкаса. Конкас, это — большая палубная лодка, в роде тех, на которые финляндские крестьяне привозят дрова в Петербург. Ясно было, что на подобных четырех судах (одно из них немного более было других) нельзя перевезти больше 200 или 250-ти человек; а еще яснее, что японцам и в голову не может придти, чтобы с подобным числом можно было аттаковать 60 русских матросов с 8-ю пушками. Поэтому приказав дать мне знать, когда можно будет различать людей на судах, я пошел отдохнуть. В 5 часов мне дали знать, что видны люди на судах. Я поднялся на башню с Рудановским. Я принялся рассматривать приехавших гостей. С башни нами был виден и прием приготовленный японцам на берегу. Храмы их были разцвечены флагами с надписями. От того места, где должны пристать суда, была огорожена с двух сторон аллея посредством матов, поддерживаемых кольями. Человек 30 аинов поместились на коленях; — до приходя русских, по 300 человек встречало японского джанчина, но теперь аины разбежались, боясь, что будет сражение. Я приказал выдти песенникам, чтобы встретить японцев не пушками, как они полагали, а веселою русскою песнею. Суда приблизились, так что видно было людей простым глазом. Тогда отчалила гребная лодка с 2-мя японцами и 12-ю или 14-ю аинами гребцами. Большой конвас обогнал других и первым прошел мимо нашей крепости. Песенники взошли на нижнюю башню — и «Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои» раздалось по заливу. Видно было, как на конвасе японцы с напряженным вниманием смотрели на нас. Их было на судне не более 20-ти человек, а на маленьких конвасах человек по 10-ти. На первом из малых конвасов приехал младший офицер. Когда он сошел на берег, все аины и японцы встали на колени и преклонили головы; он отвечал на ходу [529] легким поднятием рук. За ним шло пять человек, из которых только трое, кажется, были солдаты — и из них двое держали ружья вольно на правом плече, в чехлах, а третий нес высокую пику; остальные двое, кажется, имели за поясами сабли, — я хорошенько не мог рассмотреть в зрительную трубу. В следующем конкасе приехал старший офицер — седой старичок. За ним шло 8 человек — двое с ружьями, один с пикой, один со щитом, один с подушкой и трое с саблями. Прежде вышедший на берег дажанчин пошел на встречу к старику и потом направился к дому впереди его, как бы указывая дорогу. Оба они вошли через особенные вход в дом, которым никто кроме их не имеет права ходить. Только конвой следовал тоже за ними. На последнем конкасе приехали казаки (Березкин и матрос Алексеев). Второй по старшинству джанчин тотчас же пошел с ними ко мне, взяв с собою двух японских солдат, японца Яма-Мадо и одного работника тоже японца, который нес за ним ящик, а также и аина Пенкуфнари. Я спустился с башни в свою комнату, чтобы принять японцев. После обычных приветствий уселись и начались уверения во взаимной дружбе. В это время из принесенного ящика они вынули чайник и чашки и начали готовить чай. Странное обыкновение ходить в гости с своим чаем. Я велел подать нашего чаю, чернослив и экстракт пуншу, единственные угощения, которые мы имеем на Сахалине. Японский офицер объяснил по-аински, что он здешний местный начальник над промышленными заведениями. Он был одет в довольно богатую шелковую одежду и имел за поясом две сабли, одну большую, другую малую, обе заткнутыми у левого бедра. От меня он зашел к Рудановскому. Простившись с нами, он сказал, что старший начальник еще не приехал, а когда приедет, то придет ко мне. Он нас обманывал, но для какой цели? Может быть, он хотел зазвать меня к себе отдать визит и завести к старшему офицеру, заставив меня таким образом сделать первым ему визит. Мне не хотелось даться в обман, потому, что мое поведение в настоящем случае имело бы большое значение и для японцев и для аинов. В шесть часов вечера я послал с гостинцами к посетившему меня офицеру — фельдфебеля Телепова и казака Дьячкова. Они отнесли голову сахару и несколько фунтов черносливу и изюму. Их приняли с большими ласками и угощали чаем. Гостинцы отнесли в комнату офицера. Бывший у меня офицер вышел и сказал, что его начальник (он вероятно уже решился признаться, что он здесь) еще не [530] видел русского начальника и потому не может принять гостинец. Сидевший тут Мару-Яма что-то сказал ему, и он возвратился опять в комнату, откуда вышел снова, объявив, что джанчин принял гостинец и благодарит. Телепов и Дьяков возвратились домой. Между тем я расспросил казака Березкина про встречу его с японцами на зап. берегу Анивы. Казак Березкин и матрос Алексеев были посланы мной к мысу Сирапуси с приказанием караулить приход японских судов и наших, с тем, что если японцы придут в силах и с оружием, то тотчас же возвратиться самим; с известием об этом; если же придут, на Сахалин собственно только рабочие и в небольшом числе, то оставаться там, не обращая внимания на японцев. Вместе с тем они были мною предупреждены, что так как неизвестно, с каким намерением придут японцы на Сахалин, то чтобы они были осторожны и в случае нужды пошли бы обратно горами, нисколько не полагаясь на аинов.

III.

Вот рассказ Березкина о случившемся с ним:

«5-го апреля, я и матрос Алексеев вышли из Муравьевского поста с провизией на 10 суток и с ружьями. Того же числа мы дошли до р. Туотоги, где и ночевали в аинской юрте. На другой день пошли далее на нанятой лодке с двумя аинами и встретили у села Тананай одного японца с 7-ю аинами на лодке, ехавших в Томари. От них мы услышали, что пришло 4 япон. судна с 50-ю чел. рабочих, из которых десять ушли в Мауну, а прочие остались в Странуси Написав известие это, мы поехали далее и дошли до р. Несуторо, где и остановились ночевать в пустой аинской юрте. Аины, провожавшие нас, хотели оставить нас, боясь провожать русских к месту высадки японцев. Мы уговорили их перевезти еще нас через небольшую речку, которую нам иначе пришлось бы переходить в брод. Они согласились. На другой день, только что мы выехали, встретили 2-х японцев с 7-ю аинами, ехавшими на лодке в Томари. Один из японцев был наш знакомый Яма-Мадо. Он спросил меня, зачем я иду в Сирануси, я отвечал что меня послали стеречь русские суда. На кто он мне сказал, чтобы я воротился, потому что японцы приехали с Мацмая, и чтобы мне не было худо повстречаться с ними. На кто я отвечал [531] что не знаю, будет ли мне худо или хорошо, но что возвратиться не могу, потому что мой начальник приказал идти. Яма-Мадо не переставал уговаривать меня воротиться, говоря, что он вместе придет со мною к нам, чтобы объяснить, почему вернулись и что тогда вы не будете на меня сердиться. Я не соглашался. Он погрозил, что возьметь силою нас; тогда мы с Алексеевым взялись за ружья и сказали ему, что пусть попробует.

— «Так вы не боитесь идти в Сирануси, где теперь много японцев и где они могут вас убить». — Не боимся, ответил я. — «Ну так я с вами поеду, чтобы поговорить об вас с джанчином». Мы поехали; товарищ же Яма-Мадо продолжал путь в Томари. К ночи мы приехали в Тиатомари, где застали одного японца, работавшего в японском доме. Яма-Мадо звал меня ночевать в этот дом, но я отказался, сказав, что мне не приказано занимать под ночлеги японские дома. Утром мы пошли пешком далее и после двух часов пути, у небольшой речки встретили 3-х японцев шедших пешком (на заливе был лед). Двое из них молодые — имели за поясом по одной сабле и по одному кинжалу, — третий был работник. Встретившие нас японцы, из которых один отозвался сыном японского начальника, тоже стали уговаривать нас воротиться хотя до Тиатомари, говоря, что туда придут в тот же день их суда и старший начальник. Услышав это, мы согласились вернуться в Тиатомари. Пришед туда, я пошел в аинскую юрту. Японцы тоже вошли туда и мы сели у огня. Когда стало смеркаться, послышался шум, и мы узнали от аина, что суда подошли к берегу. Японцы ушли из юрты. Я тоже вышел. Пришло два судна. Из них японцы стали выходить поодиночке, спускаясь по доске. Я пересчитал: их 94 чел.; из них человек 15 были с саблями, а другие без оружия. Через четверть часа времени прибежал Яма-Мадо с коврами, а несколько японцев с чайным прибором, и на ними вошел младший японский офицер. Он начал угощать нас; потом сказал нам, что старший начальник еще не приехал из Сирануси, и чтобы мы лучше воротились обратно. Мы отвечали, что наш начальник будет сердиться, если мы воротимся без причини. Он сказал тогда нам, что японцев пришло много и что мы должны бояться, а потому лучше вернуться. Мы на это ему сказали, что начальник наш не примет эту отговорку, да мы и не боимся японцев. Он тогда стал просить еще подождать в Тиатомари, пока не приедет старший офицер. Мы [532] согласились; тогда он ушел. Аин, который был проводником у меня от Туотоги, зашел ко мне и сказал, что японцы приказали ему остаться в Тиатомари, но что он хочет убежать. Когда наступила ночь, ко мне пришел аин, служащий при кухне японской и понимающий немного японский язык. Он сказал мне, чтобы я не боялся, потому что японцы сами боятся русских; что он слышал, как они говорили, что у русских поставлены так пушки, что откуда ни подойдешь, всюду они смотрят; пушки эти такие сердитые, что как из них выстрелят, то они кувыркаются назад (Зимою я делал пробу боевым зарядам. Орудие не было приготовлено. Порох у нас винтовочный, и потому действительно от такого заряда орудие перевернулось. Вследствие этого я уменьшил заряды, рассчитанные на силу пушечного пороха. Не думал я, что неудобство это так устрашит японцев), а когда из ружей стреляют, то они тоже так сердито бьют, что отталкивают плечо у солдата. Узнав, что он поставлен караулить пришедшие суда, я попросил его повести меня показать их. Он сначала отговаривался, но потом согласился.

«Мы пошли к судам; их было три. Зажегши фонарь, я осмотрел их и увидел, что в них, кроме кулей с рисом и с табаком, ничего нет. Когда мы хотели уже вернуться из-за последнего судна аин увидел шедшего к судам японца. Тогда он тотчас погасил фонарь и сказал мне, чтобы я убежал. Я соскочил с судна и побежал по берега к юрте. Японец же подошел к аину и спросил, кто приходил к судну; тот отвечал, что аин; но японец велел ему идти с ним. Они вошли в юрту, где я уже успел усесться у огня и закурить трубку; японец посидел немного и потом ушел» Аин перед утром опять пришел и сказал, что четвертое судно пришло, что теперь собралось всех 15 джанчинов. В то время, когда он мне рассказывал об этом, другой аин прибежал сказать, что японцы идут в юрту. Аин спрятался под кипу рогож. Японцы вошли, спросили, не видели ли мы его, но мы отвечали, что нет; они начали звать его около юрты. Когда они отошли далеко от нашей юрты, мы выпустили его, и он убежал. Скоро опять поднялся шум — пришло еще два судна, и аины нам сказали, что самый старший джанчин приехал. Солнце уже взошло. После того прошло около часу времени, когда к нам пришел младший офицер и сказал по-аински, что старший начальник зовет нас, чтобы мы с ним пошли, оставив ружья в юрте. Я отвечал, что к джанчину я готов пойти, но что [533] ружья не оставлю; он стал просить, я отказал, и мы пошли с ружьями на ним. У входа в дом было поставлено много значков и флагов и постланы были соломенные маты. Мы вошли в длинную валу. Вдоль ее сидели в два ряда, один против другого около 40-ка японцев с саблями, на ними стояло множество других без сабель. На конце ряда сидевших японцев стояло три кресла, а против них два ставчика, выкрашенные под черный лак. Мы остановились, поднявшись на ступеньку пола, на котором сидели японцы. Офицер, приведший нас, прошел в комнату в конце залы. Оттуда скоро вышло с ним двое стариков в богатых одеждах, имея по две сабли на поясом. Посреди шедший старик и был старший начальник; по правую его руку, старичок офицер, по левую младший, говорящий по-аински; за ним шел еще один офицер и несколько солдат с пиками и саблями. Они подошли к креслам — все бывшие в зале японцы наклонили головы и положили руки на колени, а начальник осмотрел нас и приложил руку к голове, как наши офицеры берут под козырек. Мы стоим и смотрим, что будет, и не знаем, что нам делать; японец не перестает руку держать у головы. Наконец, Яма-Мадо подбегает к нам и говртт, чтобы мы подошли в ставчикам, мы и подошли; — Яма-Мадо говорит нам по-русски: «Говорить садись, здравствуй». Я понял, что японец ждет, чтобы я поздоровался с ним; я и сказал ему: здравствуй, садись; он сел, а с ним сели и другие. Мы тоже поместились на ставчиках, опершись на ружья. Тогда японец начал по-своему говорить долго, другие еще более наклонили головы и слушают. Потом все выпрямились, значило, что он перестал и все сказал что было нужно. Офицер, говоривший по-аински, объяснил нам, что его начальник объясняет нам, что нас встретил на дороге японец Яма-Мадо и сказал нам, что японцев с Мацмая пришло много, и чтобы мы воротились; но мы не покорились и вдвоем пошли навстречу к ним; что мы в этом слушались своего начальника, и что видно, что я не простой человек. Я на это сказал, что я и Алексеев оба солдаты простые. Японец отвечал, что нет, потому что меня постоянно видели ездившим при джанчине, а Алексеев работает прочую работу. Потом он сказал, что начальник еще объявил, что потом он послал к нам на встречу сына офицера просить нас воротиться, но что мы и его не хотели послушаться, а только тогда воротились, как нам сказали, что их суда придут в Тиатомари. Потом он послал офицера [534] сказать нам, чтобы пришли без ружей, но мы не хотели этого сделать; значит, наш начальник приказал вам так поступить, а своего начальника надо слушать, след., мы хорошо поступали. Но теперь он нас просит ехать в Томари вместе с японцами на судах. Он слышал, что у русских стоят сердитые пушки, которые, когда из них выстрелят отбрасываются назад, а их суда маленькие и потому, если начальник прикажет стрелять, то с разу может перевернуть их судно, а когда русский начальник узнает, что мы оба вместе с японцами едем, то не будет стрелять. Выслушав это, я отвечал, что мы согласны ехать с ними. Японцы очень обрадовались, и тотчас поднесли нам в подарок табаку, чаю, японскую трубку; джанчин просил нас принять это, говоря, что он будет просить нас не сердиться за это на нас, потому, сказав, что русские добро обращались с японцами зимою, и что он надеется, что и теперь они ласково их примут. Мы на это сказали, что наш начальник любит японцев, и что русские хотят быть с ними друзьями. Японский начальник поклонился и ушел в свою комнату, мы пошли к себе в юрту. Ветер в тот день был противный, и потому остались ожидать попутного. На другой день задул западный. Четыре конкася пошли на Мацмай с большим числом японцев. Я спросил, куда они идут — джанчин мне ответил, что много людей для настоящих работ не надо, и потому он возвращает лишних обратно. Мы тоже стали усаживаться. Старший начальник поехал с нами, сказав, что он после приедет. Когда и конкаси начали подходить к крепости, то японцы опять стали бояться, чтобы русский джанчин не приказал стрелять. Я им сказал, что джанчин русский смотрит в трубу, которая далеко видит, и теперь видит нас, а потому он наверно уже не станет стрелять. Скоро услышали мы, как наши пели песни на башне. Между песенниками стоял часовой с ружьем. Японцы спрашивали меня, что это значит, что русские кричат и что они с ружьями. Я объяснил им, что русские встречают их песнями, значит, рады приходу их, а с ружьем стоит только один солдат — часовой. Японцы очень обрадовались, что русские поют и сами стали петь и хлопать в ладоши. Выйдя на берег, мы увидели, что младший офицер ждет нас с ящиками. Мы и повели их к вашему высокоблагородию».

Текст воспроизведен по изданию: Русские и японцы на Сахалине. Дневник: 10-ое февраля — 11-ое мая 1854 г. // Вестник Европы, № 10. 1872