РИКОРД П. И.

ОСВОБОЖДЕНИЕ КАПИТАНА ГОЛОВНИНА ИЗ ЯПОНСКОГО ПЛЕНА

(Окончание второй статьи)

(Продолжение. См. “Сын Отечества”, ч. 22, № 21, стр. 41—56; ч. 24, № 35, стр. 80—90)

“С приехавшим на шлюп почтенным Такатая Кахи, сошел я в каюту. Он объявить мне, что прибывший с ним к гавани, первой по губернаторе Матц-Майском чиновник Такахасси Сампей поручил ему сообщить мне особые пункты, вынул памятную срою книжку и прочел мне следующее: “Такахасси Сампей свидетельствует свое почитание камчатскому начальнику и извещает его, что, вследствие полученного от него в Матц-Maе письма, Буньо (губернатор) предписал ему поспешить отправлением в Кунашир, куда прибыл на российском [160] военном корабле камчатский начальник, для изъявления к такому высокому званию должного внимания и сообщения предварительных пунктов по предмету освобождения всех русских. Такахасси Сампей, по чувствам своим, крайне сожалеет, что японские законы не позволяют ему иметь в здешнем месте личных с камчатским начальником переговоров. Принимая большое участие в трудах, коим офицеры и команда российского военного корабля подвергаются вторичным приходом к острову Кунаширу, для освобождения своих соотечественников, и соболезнуя, о случившемся с ними неприятном происшествии, привез он с собою, с позволения Матц-Майского Буньо, одного из пленных русских. Для лучшего обо всем удостоверения своих соотечественников, ему позволено каждодневно навещать российский корабль с условием возвращаться к ночи в селение, Такахасси Сампей просит камчатского начальника, принять избранного для переговоров доверенного [161] чиновника Такатая Кахи представляющим его лицо, ибо он объявил, что свободно объясняется с камчатским начальником.” — За сим следовали официальные пункты, в которых японское правительство изложило свои требования и условия, на коих отпустит захваченных им русских”(Сии пункты будут помещены вполне в книге, особо издаваемой о сем предмете. Главное их содержание состояло в том, что японцы требовали свидетельства за подписанием двух начальников и с приложением печатей, что причиненные японцам неудовольствия и обиды сделаны, были действительно без ведома и согласия Российского Правительства. Пункты сии заключались следующим: Такахасси Сампей надеется, что нынешнего же года российскому военному кораблю возможно будет, с полученными в Охотске требуемыми Японским Правлением свидетельствами возвратиться к Гако-Даде, где он и другой чиновник, Коожимото Фионгороо будут ожидать камчатского начальника, для принятия от него сих свидетельств и объяснений лично, с должными по нашим законам обрядами, уверяя о непреложном нашем обещаний просить в Еддо возвращения всех пленных русских, при изъявлении теперь искреннего желания российскому военному кораблю благополучного плавания и скорого в Гако-Даде возвращения, где Такахасси-Сампей, по чувствами своим, будет иметь удовольствие о многом с камчатским начальником объясниться партикулярно и дружественно”). [162]

“Сим окончил почтенный Такатая Кахи возложенное на него по особой доверенности поручение. Я просил его сообщить в ответ Такахасс Сампею, что завтра же, если позволит ветер, российский корабль отправится в Охотск, и что мы не замедлим нашим приходом нынешнего же лета в Гако-Даде со всеми требуемыми японским правлением свидетельствами и объяснениями. В особенности просил я его изъявить общую нашу чувствительную признательность Такахасси Сампею за хорошее его к нам расположение, и особенно за доставление свидания с нашим пленным матросом.— К вечеру усердного нашего друга. Такатая Кахи и доброго матроса свезли на берег”.

“9 числа июля мы распрощались с ними. Такатая-Кахи привез для команды триста рыб. Мне весьма было прискорбно, что он из предлагаемых нами ему в подарок вещей не принял ничего (кроме безделиц, головного сахару, лучшего чаю и французской водки) даже все свое, довольно дорогое имущество оставил у нас на [163] моем попечении, извиняясь тем, что в Тако-Даде мы с ним вскоре опять увидимся. “Там, —говорил он, —без всякого препятствия я буду, иметь счастье получить от вас в знак дружбы предлагаемые мне теперь подарки, а здесь, по нашим законам, много мне будет затруднения отдавать отчет в каждой маловажной, от вас полученной вещи.” — Пленный наш матрос, растроганный кратким свиданием со своими товарищами, прощаясь, заливался слезами, как будто осужденный снова испытать все мучения несчастного японского плена. Мы его ободряли несомненным нашим приходом в Гако-Даде, и тем, что нынешняя его при разлуке с нами печаль вознаградится доставлением радостного утешения почтенному вашему начальнику и сотоварищам его несчастья. — Я проводил сам друга моего Такатая Кахи на берег и там распрощался с ним. Возвратясь на шлюп, и не взирая на противный ветер, тотчас снялся я с якоря, чтоб выйти в пространство залива. Перемнившийся [164] вскоре ветер позволил нам беспрепятственно продолжать предприятый путь. Чрез 15 дней благополучного плавания прибыли мы к Охотскому рейду и стали там на якорь”.

“Об успешной нашей к Японским берегам кампании и обо всех действиях моих донес я подробно Охотскому портовому начальнику, г. капитану 2 ранга и кавалеру Миницкому; которому от высшего начальства поручено было главное распоряжение сей японской экспедицией. Вскоре получил я от него требуемое Японским Правительством свидетельство и особо присланное от г. Иркутского гражданского губернатора дружественное письмо к губернатору Матц-Майскому с объяснением всех дел, относящихся к сему предмету. Сверх того, для переводов с японского языка, поступил на шлюп присланный из Иркутска японец Киселев. При таких пособиях возымел я несомненную надежду, с Божьей помощью, получить освобождение достойного нашего начальника с прочими участниками его несчастья”.

П. Рикорд. [165]

Третья статья.

“Августа 15 дня шлюп Диана отправился с Охотского рейда в предназначенный путь. Противные южные ветры, господствовавшие вдоль полуострова Сахалина, не допустили прежде 40 дней войти в избранную мною безопасную гавань Эдомо. При входе в залив, увидели мы селение, завышенное, подобно Кунаширскому, полосатой материей. Там встречены мы были байдарой, на которое приехал на шлюп бывший с нами в Камчатке матрос почтенного Такатая Кахи. Он объявил нам, что по повелению Матц-Майского губернатора, назначили его лоцманом, для приведения шлюпа в гавань Гако-Даде, и что Он более 2 недель находится в сем месте в ожидании нашего прихода. Он же известил нас, что капитан Головнин с прочими пленными русскими давно уже перевез Матц-Мая в Гако-Даде, где также находятся первые два по губернаторе начальника и наш Такатая Кахи. После сего я спросил его, не имеет [166] ли начальник селения к командиру российского корабля из Матц-Мая писем? Он отвечал, что нет. — Приедет ли, —спросил я, —из селения на шлюп какой-нибудь японский чиновник? Он с удивлением отвечал, что не токмо чиновник не смеет к нам приехать, но и гребцам, на его байдаре, которые были из мохнатых курильцев, строго запрещено, под каким бы то видом ни было, всходить на российский корабль, и что кроме его никто не имеет права ездить к нам на шлюп, а приказано ему объявить нам от имени начальника селения, что он имеет предписание оказывать всякое российскому кораблю вспоможение и снабдить, если потребуется, припасами. — Когда, мы стали на якорь, он поехал известить начальника селения о нашем приходе обстоятельно. Я просил изъявить ему благодарность за предлагаемые со стороны японского начальства российскому кораблю вспоможения, и сказать, что мы ни в чем не имеем нужды, кроме свежей воды. Сия неожиданная со стороны японского правительства недоверчивость [167] казалась противоречащей благосклонным поступкам приезжавших к нам в Кунашир первых по губернаторе начальников. Сделанная нам встреча простым матросом, (которого, по известному мне закону их земли, я даже не мог признать настоящим японцем) заставила меня не терять из виду тех благоразумных советов осторожности, кои прописаны были в полученном мною втайне письме капитана Головнина, и в самом несчастье всегда о пользе своего отечества и нашей личной безопасности помышлявшего”.

“Узнав от того же японского матроса, приехавшего к нам на шлюп на другой день со свежей водою, рыбой и зеленью, что почта отсюда в Гако-Даде обращается в 5 суток, я написал краткое к начальнику Сампею письмо с переводом на японской язык, в котором извещая о благополучном нашем прибытии, просил прислать по причине позднего осеннего времени лоцмана, поопытнее назначенного и мне известного матроса. К Такатая Кахи я также послал особое от себя письмо. — [168]

Японский матрос доставил сии письма начальнику селения, и возвратившись к вечеру известил, что они отправлены в Гако-Даде с нарочным. Ожидая возвращения почты, напивались мы свежей водою, которую привозили к нам на байдарах мохнатые курильцы. — 21 сентября, в который день, как сказал начальник, непременно пришлется на мое письмо ответ, действительно приезжавший по обыкновению каждодневно японский матрос вручил мне пакет, сказав, что сейчас приехал нарочный из Гако-Даде. На пакете, к немалому моему удивлению, усмотрел я русский адрес, и вскоре приведен был в восторг, распознав руку почтенного моего друга, Василия Михайловича Головнина. — Сии строки совершенно уверили меня в безопасном со шлюпом следовании в Гако-Даде, равно успокоили меня в мнимом продолжении со стороны японского начальства к нам недоверчирости, которая как, говорил в кратком письме г. капитан-лейтенант Головнин, происходит только от особого их закона, и потому я легко [169] мог себя уверить, что по поступкам малых японских чиновников нельзя судить о расположении высшего начальства, а тем менее самого правительства. Освободившись от всех сомнений в отношении искреннего расположения главных японских начальников, вступить с нами в переговоры, мы, не теряя времени, взяли японского матроса на шлюп, вместо лоцмана, вступили под паруса и пошли в Гако-Даде. Благополучный ветер на другой день к вечеру приблизил нас к входу в гавань. Вскоре открылся на горе хорошо зажженный маяк, на том самом месте, где днем назначалось поднять белый флаг. По направлению его мы без всякой опасности вошли в залив и были тотчас встречены почтенным нашим Такатая-Кахи, который ожидал вас при входе, с большим поднятым на байдаре фонарем под белым флагом. Под его распоряжением выехало множество лодок, из коих некоторые поставлены были им на оконечностях отмелей с большими фонарями, другие держались на греблях подле шлюпа, во всей [170] готовности буксировать в случае безветрия одним словом, ни в каком дружественном европейском порте невозможно ожидать более вспоможения, каковое было сделано Российскому Императорскому военному кораблю, для безопасного входа в гавань Гако-Даде. Чрез несколько часов шлюп поставлен был, по назначению Такатая Кахи, в самом лучшем месте на якорь, расстоянием от города менее пушечного выстрела. По окончании всего дела, Такатая Кахи объявил мне, что сделанные российскому кораблю вспоможения он исполнял по приказанию первых двух по губернаторе начальников Сампея и Фионгороо, именем коих поздравил меня с давно ожидаемым благополучным нашим приходом, уведомил нас о приезде сего вечера Матцмайского губернатора, по случаю нашего прихода, а о г. капитан-лейтенанте Головнине и о прочих сказал, что они живут все в большом доме, но не имеют свободы ходить по городу, да и сам он не имел еще позволения с ними видеться. После сего объяснил он мне [171] законы своей земли, в рассуждении европейских, судов, что нам запрещается ездить на шлюпках по гавани, что во все время нашего здесь пребывания при шлюпе будет находиться день и ночь караульная лодка, и что все нужное для нас с берегу будет привозимо на особых казенных лодках; также, что строгим в городе от начальства объявлением запрещается жителям ездить на российский корабль. К вечеру поехал он от нас на берег для подробного извещения своего начальства, об исполнении возложенных на него поручений, в постановлении российского корабля на определенное место на якорь, обещаясь на другой день к нам приехать”.

“Поутру мы увидели выехавшую из города шлюпку, под белым флагом, (на шлюпе также всегда на передней мачте поднимался, в одно время с кормовым военным, белый флаг). — Вскоре шлюпка пристала к борту, и к нам на шлюп взошел почтенный наш Такатая Кахи с одним матросом, бывшим у нас лоцманом. Он привез от себя мне, офицерам [172] и команде хорошей рыбы, зелени и арбузов. Его матрос нес за ним узелок, в котором я усмотрел платье. Войдя ко мне в каюту, он попросил у меня позволения в прежней своей каюте переодеться, сказав, что Матц-Майской губернатор весьма доволен отзывом об нем приезжавшего в Кунашир первого главного начальника Сомпея, ж что он в нынешнем важном случае назначен быть переговорщиком,—для чего, по японским законам, дана ему привилегия, а при исполнении такой возложенной на него лестной обязанности должен он надевать особое чиновническое церемониальное платье, во время сообщения мне переговорных пунктов. Он вошел в прежнюю свою каюту, чтоб переодеться, а между тем и я надел парадной мундир и шпагу. — Такатая Кахи, сделав по своему обычаю почтительное мне приветствие, через переводчика Киселева объявил, что он будет со мною вести переговоры не от самого губернатора, а от лица первых двух по нем начальников, от коих имеет теперь поручение [173] просить у меня обещанной от Охотского начальника официальной бумаги, для доставления оной лично господам начальникам. На это я ему отвечал, что хотя я сам приготовлялся вручить имевшиеся при мне от Охотского начальника к здешним начальникам официальные бумаги, но не желая терять времени, для поспешнейшего окончания счастливо начавшегося дела, соглашаюсь ему их отдать. — Для сего собраны были в каюту все офицеры в полной форме, я с приличным обрядом передано было Такатаю Кахи от меня в синем сукне обвернутое от начальника Охотского порта официальное письмо. Тут же я объявил ему, что имею особое важное от Его Превосходительства г. Иркутского гражданского губернатора к вельможному Матц-Майскому губернатору официальное письмо, которое должно быть от меня принято лично, ежели не самим губернатором, то по крайней мере главными начальниками, от лица коих прислан он ко мне для переговоров. Такатая Кахи убедительно [174] меня просил доверить ему и сие письмо, которое, говорил он, доставит ему великую честь, когда в Японии сделается известным, что он удостоился от великого российского губернатора официальное письмо церемониально вручить в собственные руки Буньо; но в этом я ему решительно отказал, объяснив прежде, что сколь много я ни уважаю его ко мне дружество, но в сем случае я представляю особое лицо, и не смею на счет великого достоинства российского губернатора, возвысить его звание без нарушения возложенной на меня отличной доверенности. — Место свидания с главными японскими начальниками я решился назначит на берегу, ибо вызывать их на шлюпках, было дело вовсе невозможное: если, по словам Такатая Кахи, во время появления оных двух Начальников на улицах в своих норимонах (носилках) всегда люди падают на колена, то согласится ли такой гордый народ, на простых шлюпках иметь свидание с начальником чужой земли без всякого церемониала? К тому же я [175] в сем важном деле имел доверенное письмо губернатора, уполномочен был действовать по Высочайшей воле, и в отправлении меня к японскому правительству, во всем представлял лице посланника, а потому ежели бы и воспоследовало со стороны японцев варварское вероломство, то мог быть уверен, что наше правительство поступок мой не признало бы безрассудной неосторожностью, но делом национальным, в исполнении коего я желал только соблюсти приличную возложенным на меня лестным обязанностям важность и поступать с решительною уверенностью, для Восстановления и в Японии уважения к званию посланника. Taxaтая Кахи получив от меня официальное письмо начальника Охотского порта, и разумев важность письма губернаторского, просил меня позабыть нескромное требование, доверить ему губернаторское письмо, и тотчас поехал от нас на берег.

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Освобождение капитана Головнина из япоского плена // Сын отечества, Часть 24. № 37. 1815