РИКОРД П. И.

ОСВОБОЖДЕНИЕ КАПИТАНА ГОЛОВНИНА ИЗ ЯПОНСКОГО ПЛЕНА

(Продолжение. См. “Сын Отечества”, ч. 22, № 21.стр. 41-56)

“На другой день с примирившимся со мною удивительным японскими начальником поехал я на берег. Приближаясь к берегу, увидели мы двух идущих из селения японцев, которых вскоре пригнали к общей радости нашими японскими матросами. Приставши к берегу, мы их дождались у речки, против которой стоя и наш шлюп. Они уведомили своего начальника, что в Кунашире главным командиром были приняты весьма хорошо, и на испрашивание мною позволения наливаться у речки водою дано согласие на условии, чтоб наши люди не переходили на другую сторону речки против селения. По случаю прихода российских судов к Кунаширу, находились в селении трое больших чиновников. Старшие два, по объявлении японскими матросами их имен, оказались нашему начальнику хорошими приятелями. Более никаких известий они нам не сообщили. Главный начальник острова желал только поскорее свидеться с нашим японским начальником. Из сделанных мною японским матросам подарков, некоторые безделицы были ими взяты с собою на берег; все без изъятия были кунаширским начальником рассматриваемы, и японским матросам не позволяли ничего при себе оставить. Они принесли назад в особом узелке все вещи до иголки. Я называл это перед нашим японским начальником неприязненным поступком, но он меня успокоил, [81] объяснив, что принятие подарков у них запрещено законом. Тогда я распрощался с нашим почтенным японцем и отдавая ему половину разрезанного своего белого платка сказал: кто мне друг. тот через день, два и не долее трех принесет ко мне другую половину моего платка. Твердым уверительным голосом отвечал он, что одна смерть может воспрепятствовать ему сие дополнить. “Не через день, —продолжал он, —а завтра поутру непременно возвращусь к тебе на корабль, но позволь моим матросам со мною опять воротиться в селенье”. Я согласился на то, а сам воротясь на шлюп, приказал раскрепить все пушки, у служителей осмотреть исправность оружия, часовым зарядить ружья пулами, и содержать шлюп к ночи в настоящем боевом порядке. — На другой день по утру с вахты известили меня, что видят двух идущих из селения японцев, и что один машет чем-то белым. Я узнал, что это наш добрый [82] японский начальник и немедленно послал за ним шлюпку, на которой он с одним своим матросом к нам приехал и привез приятные для нас известия, что по письмам, полученным из Матц-Мая, все наши русские здоровы, кроме штурмана, который был в весьма опасном состоянии, не допускал к себе японских лекарей, и десять дней не у потреблял никакой пищи; теперь однако ж ему сделалось легче. Потом в каюте вручил он мне препровожденное от кунаширского начальника из Матц-Мая официальное письмо или лист на японском языке с русским переводом. В получении сих бумаг я послал с нашим добрым Такатая Кахи к главному начальнику Кунашира письмо, и по его совету предложил нашу готовность идти отсюда со шлюпом прямо в Гако-даде, если он согласится прислать к нам двух японцев, посредством коих можно б было по прибытии в Гако-даде сделать первое с берегом сношение. Содержание сего письма Такатая Кахи [83] взялся пересказать начальнику Кунашира и в вечеру мы его свезли на берег. В следующий день, не взирая на ненастную погоду, он опять приехал к нам на шлюп, и объявил мне, что кунаширский начальник, признавая мое требование о двух японцах для следования со шлюпом в Гако-даде справедливым, не может сам на это решиться, а пошлет об оном с нарочным к Матц-Майскому губернатору особое донесение вместе с моим письмом, ибо он отправил туда им первое мое письмо, в день нашего в Кунашир прибытия. Там находятся, говорил он, переводчики русского языка. Почта, по уверению нашего усердного друга Такатая Кахи, из Кунашира и Матц-Май обращается в двадцатый день. При таких благоприятных обстоятельствах я решился дожидаться настоящего разрешения от Матц-Майского губернатора, коему без сомнения мои письма будут переведены следовательно ответа его, нельзя было не почитать особенно для, нас [84] важным. Мы желали с пользой употребить определенное для ожидания почты время, вернейшим описанием всего залива Измены, для чего необходимо нужно б было, по заливу разъезжать на гребных судах, о чем я спрашивал у Кунаширского начальника позволения. Но он весьма учтивым образом просил нашего друга Такатая-Кахи нам объяснить, что это будет противно предписаниям, и объявил, чтоб наши шлюпки ни под каким видом никуда далее речки не ездили, и то на прежнем условии. Мы принуждены были остаться довольными, что по крайней мере отказ сделан был учтивым образом. Между тем почтенный Такатая Кахи, искренно участвовавший в нашем положении, не преставал навещать нас чрез каждые три дни. Добрые его матросы иногда приносили нам от имени его небольшое количество свежей рыбы, которая всегда разделялась поровну на всю команду. В уплату за нее строго приказал начальник никакой вещи на берег [85] от нас не привозить, и всегда, извинялся скудным промыслом, что и действительно было так, ибо во все время доставлено было к нам не более семидесяти рыб”.

“20 июля было для всех нас днем величайшей, радости. Друг наш Такатая Кахи привез к нам присланное из Матц-Мая от несчастного, достойного нашего начальника капитан-лейтенанта Головкина письмо, адресованное на имя начальника российского корабля. Оно состояло в следующих немногих строках: “Мы все, как офицеры, так матросы и курилец Алексей, живы и находимся в Матмае. Мая 10 дня 1813 года.

Василий Головнин.

Федор Мур”.

“Сии радостные строки, освободившие от всякого сомнения о действительном пребывании всех наших пленных в Матц-Мае, прочитаны были мною на шканцах всей команде; к лучшему удостоверению [86] многие из служителей сами читали их, и признали руку обожаемого своего начальника, за что с восклицанием изъявили искреннюю благодарность почтенному Такатая Кахи. Драгоценные для нас строки сии я приказал хранить при командном образе; всей команде дано было выпить по целой чарке водки за здоровье тех друзей, которых в прошлом лете мы почитали убитыми, и все готовы были на тех же берегах окончить и свою жизнь. При отъезде вашего японского друга на берег, команда изъявила желание прокричать ему ура! — что и было с восторгом исполнено”.

“6 июля Такатая Кахи, по приезде до шлюп уведомил нас партикулярно, что из Матц-Мая пришла почта и, в ответ на наше письмо идет сюда на Императорском судне первый по Матц-Mайском губернаторе начальнику при нем курилец Алексей и один из наших пленных русских. По мнению Такатая Кахи наш русской не мог быть офицер, как мы было [87] все заключили, а верно матрос. По времени отправления судна из Матц-Мая, ему должно было сегодня или завтра сюда прийти. Чрез несколько часов было усмотрено, что оно приближается к заливу. Такатая Кахи признал его; по красному, шарообразному знаку на парусе, судном Императорским. Корпус его был весь выкрашен красной краской, борта завешены полосатой материей, на корме развевались три флага, каждый с особенным изображением, в кормовой же части утверждены были четыре большие пики с какими-то чернеющимися на вершинах перевязками (по числу таких пик в Японии познается чин того, перед кем их несут). Из селения на встречу Императорскому судну выезжали байдары под флагами; каждая байдара подавала особой свой буксир к рядом буксировали оное судно к селению. При наступлении темноты нельзя нам было заметит, какая на берегу сделана была церемониальная встреча прибывшему Матц-Майскому начальнику, Такатая Кахи, [88] уезжал на берег, дал верное слово завтра к нам побывать и объяснять нам, по какой причине приехал сюда начальник из Матц-Мая”.

“В следующий день увидели, мы его идущего вдвоем. Самого Такатая Кахи мы тотчас узнали по привязанному к его сабле белому платку. В рассматривании другого также не долго затруднялась: как они шли рядом, то высокий его рост по временам совсем заслонял от наших взоров малорослого нашего, но великого друга, Такатая Кахи. Все сказали: это один из наших пленных матросов”.

“Здесь я не могу не описать той трогательной сцены, которая происходила при встрече наших матросов с появившимся между ими из японского плена товарищем. В это время часть нашей, команды у речки наливала бочки водою. Наш пленный матрос все шел вместе с Такатая Кахи, но когда он стал сближаться с [89] усмотревшими его на другой, сторон речки русскими, между коими вероятно начал распознавать своих пятилетних товарищей, то сделал к самой речке три больших шага, как надобно воображать давлением сердечной пружины, и оставил по крайней мере в девяти хороших японских шагах нашего малорослого Такатая Кахи. Тогда все ваши матросы, на противной стороне речки стоявшие, в изумлении нарушили черту нейтралитета и бросились чрез речку в брод обнимать своего товарища по-христиански. Бывший при работе на берегу офицер мена уведомил, что долго не могли узнать нашего пленного матроса — так много он в своем здоровье переменился! Подле самой уже речки все воскликнули: Симанов! (так его звали) Он, скинув шляпу, кланялся, оставался безмолвным, и приветствовал своих товарищей крупными слезами, катившимися из больших впалых глаз. Сия трогательная сцена была возобновлена, когда он приехал на шлюп. Я первый, с ним [90] поздоровавшись, спросил только в здоровье всех оставшихся наших пленных в Матц-Мае. Он отвечал: Слава Богу, живут, хотя не так здоровы, особенно штурман опасно болен!” Далее удовлетворять любопытству расспрашиванием о моем друге Василье Михайловиче Головнине я не смел, Видя, с каким нетерпением команда желала его принять в свои дружеские объятия”.

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Освобождение капитана Головнина из япоского плена // Сын отечества, Часть 24. № 35. 1815