РИКОРД П. И.

ОСВОБОЖДЕНИЕ КАПИТАНА ГОЛОВНИНА ИЗ ЯПОНСКОГО ПЛЕНА

(Окончание)

“На место отпущенных 4-х японцев, я вознамерился взять такое же число с японского судна, под тем видом, якобы они нужны для услуг своему начальнику, и предложил ему, чтоб он приказал, кого ему будет угодно, выбрать из своих матросов себе для услуг, и перебраться на шлюп: но он, вместо согласия, упрашивал меня не брать матросов, говоря, что они глупы, чрезвычайно боятся русских, и будут много сокрушаться. Усильные его просьбы немного поколебали меня в прежней уверенности о действительном пребывании наших пленных в городе Матц-мае, и потому я решительно сказал ему, что мне должно взять 4-х человек с его судна, Тогда он просил уже меня только о том, чтобы вместе с ним съездить на его судно. По прибытии нашем на оное, собрал он всю свою команду к себе в каюту, сел, поджавши ноги, на постланную на [243] простом чистом мате длинную подушку, пригласив и меня сесть подле себя. Матросы стояли все перед нами круговенькой. Он говорил им длинную, приуготовительную речь, изъясняя, что, некоторые из них должны следовать с ним вместе на российском корабле в Россию. Тут открылось самое чувствительное явление; многие из толпы приблизились к начальнику с поникшими головами, что-то прошептывали ему с приметным душевным усилием; у всех почти появились на глазах слезы; сам он, доселе сохранявши спокойствие и твердость духа, прослезился; и я был в нерешимости, произвести ли мое намерение в действие, или нет: необходимость однако ж требовала исполнить оное, дабы после от каждого порознь отобрать подтверждение о действительном пребывании наших пленных в Матц-мае. К немалому моему утешению я не имел причины раскаиваться в последствии; ибо японский начальник, по своему состоянию привыкший к особенному роду жизни и изнеженный азиатской роскошью, подвергся бы великому [244] беспокойству и нужде без своих японцев: двое из них после безотлучно при нем находиись по очереди. Потом просил я начальника, вразумившего меня, для чего я беру его с собою в Россию, и какие за несколько дней до его прихода сообщены были нам чрез Леонзаймо от начальника острова известия об участи соотечественников наших, отписать к нему обо всем с возможной подробностью. Он при мне же изготовил весьма длинное письмо, выспрося у меня подробно об упомянутых выше обстоятельствах, также о имени нашего судна, о дне прихода в Кунашир, и кто таков Леозаймо, и проч.

Я сначала полагал на верное, что коль скоро начальник острова получит настоящее объяснение, с каким намерением задержано нами японское судно, пришлет письменный ответ, ежели не ко мне, по крайней мере к Такатаю-Кахи, и даже надеялся, что сам Леонзаймо, если задержан в селении, прислан будет для переводов, о чем начальник японского судна написал особую от имени моего записку; но совсем [245] противные нашим ожиданиям последствия дали нам уразуметь, что Японское Правительство запретило частным своим начальникам вступать с нами в переговоры.

И так, при восставшем благополучном ветре, приказал я сделать сигнал сняться с якоря. Перед сим Такатая-Кажи просил меня, чтоб я позволил матросам его приехать осмотреть наш корабль. С согласия моего они все поочередно у нас перебывали; любопытствовали знать употребление каждой новой для них вещи: особенно поражало их наше вооружение; смелые лазили на марсы, а отважнейшие даже на салинг. Я приказал сводить их в мою каюту; войдя в нее, делали они такие же знаки почести, как бы я сам в ней находился. Там поднесли им из серебряной чарки русского спирта, от чего они сделались еще смелее и веселее, начали знаками объясняться с нашими матросами, пленялись суконным нашим одеянием, светлы-

ми пуговицами и цветными шейными платками; которые выменивали у наших матросов на свои японские безделицы. [246]

Такатая-Кахи, увидев, на шканцах несколько порожних бочонков, предложил наполнить оные водою со своего судна; тотчас его матросы забрали все наши пустые бочонки и привезли их наполненные хорошей свежей водою. Приятно было видеть людей, почитавшихся за несколько часов нашими врагами, в таком с нами дружестве! Сие добрые японцы, простившись с нами, поехали на свое судно песнями.

К вечеру шлюп и брик Зотик вступили под паруса и пошли в море, а из селения тотчас открылась со всех батарей пальба из пушек с ядрами. Там вероятно заключили, что мы вступили под паруса с тем, чтобы приближаться к селению с неприятельским намерением. По причине весьма дальнего расстояния, такая пустая пальба ничего кроме смеха не могла в нас возбудить, чему также и японский чиновник много смеялся, говоря: Кунашир худое место для русских, Нангасаки лучше.

За противным ветром мы простояли следующей день в проливе на якоре, расстоянием от селения не менее 5 миль, и [247] нарочно смотрели в зрительные трубы, не возвратится ли к японскому судну посланная пред сим в селение и там задержанная байдара. Но начальник судна сказал: пока российские корабль не уйдет совсем из виду острова, байдара будет оставаться задержанной в селении.

11 числа сентября оба судна снялись с якоря и стали лавировать, взявши курс прямо к полуострову Камчатке. Начальник японского судна, живший со мною вместе в каюте, доставлял мне удобный случай почасту с ним объясняться. Долго я домогался узнать от него об участи капитан-лейтенанта Головнина; он всегда вслушивался со вниманием в чин и фамилию, и всегда отвечал: не знаю. Ведая, сколь мало внятны русские фамилии для японского слуха, старался я разным образом фамилию Головнина изворачивать, и наконец приведен был в величайшую радость, когда он со мною повторил в восторге: Головин! Я слышал, продолжал он, что он также находится в Матц-мае. Японцы почитают его российским Даймио, т. е. [248] первостатейным чиновником; — и после добрый мой японец стал описывать, как ему пересказывали видевшие Головнина японцы: что он высокого роста, важного вида, не так как капитан Мур веселого, и не любит курить табак, хотя определено давать ему самого лучшего. Мур же, говорил он, любит курить трубку и довольно хорошо разумеет японской язык. Столь совершенное описание отличительных качеств наших соотчичей освободило нас от всякого сомнения, и мы возблагодарили Провидение, пославшее нам в японце сем толь радостного вестника об участи почтенного Головнина с прочими. А сверх сего восхищался я и тем, что не покусился на произведение отчаянного предприятия против японцев, внушенного мне ложными и злонамеренными объявлениями Леанзаймы о наших пленных.

О сем Леонзайме я должен мимоходом сказать, что он, находясь в России, называл себя владетелем острова Итурлу. Узнавши о том, Иркутский гражданский губернатор, принимавший столь [249] великое участие в жребии капитан-лейтенанта Головнина с прочими, вызвал оного японца к себе в Иркутск, и обласкав его самым лучшим образом, приказал производить ему весьма хорошее содержание: оттуда возвратился он вместе со мною в Охотск. По взятии его на шлюп, я не переставал также обращать на него особого внимания. Но вот что до прямо обнаружилось о Леонзайме! — Я узнал, что пленник наш всякой год ходил на остров Итурлу, отвозя туда разные товары из Нилона, а оттуда возвращался с грузом рыбы: и для меня весьма было удивительно, что он не знал Леонзаймы. Полагая, что, может быть, неправильно произносимо было мною его имя, я показал ему в записной моей книжке собственное его рукою написанное его название и место его рождения, город Матц-май. Он, прочитав весьма явственно, сказал, что купца такого имени на Итурлу никогда не бывало; что он знает нынешних, и бывших хозяев оного острова, и пересказал мне их имена. Тогда вздумал я повторить [250] все присовенные Леонзаймой имена, как-то: Нагагема, Томогеро, Хорузио; и Такатая-Кахи, остановись наконец на последнем, с удивлением и смехом воскликнул: Хорузия знаю, и он называл себя в России Оягодою, т. е. хозяином и временным владетелем острова? — Да, отвечал я ему, мы также от него слышали, будто бы он обладал великим имением.— Да он никогда не имел и простой байдары, возразил мой японец; его звание у прежних хозяев было Банин, т. е. смотритель за рыбными промыслами; и как он умел хорошо писать, то и отправлял все письменные дела; уроженец он города Намбу, а не Матц-мая, и женат на дочери мохнатого курильца. Произнеся последние слова с презрением, он сделал знак рукою по своей шее, чтоб показать, что Леонзайме, за присвоенное имя временного владетеля острова, если узнают в Японии, отрубят голову. —Такое нечаянное открытие о самозванце Леонзайме обнаружило мне то, что посыланные от нас на берег к начальнику острова [251] японцы действовали, вероятно, по его злохитрым наставлениям в удовлетворение его мщению. Впрочем невозвращение японца с письмом и уход сопровождавшего Леонзайму в селение, я неправильно приписывал, как ныне оказывается, боязни возвратиться на шлюп. По объяснению начальника японского судна, законом запрещается подданных Японии, бывших в иностранной земле, до каким бы то ни было случаям более одного года, допускать, по возвращении их в свое Отечество, к своим семействам, а отсылаются они в Едо, для исследования их поведения, где и остаются большей частью на всю жизнь, лишенными всей надежды увидеться со своими домашними. Наши японцы пробыли в Камчатке один только год, следовательно уход их надлежит приписать сей только одной причине.

Привезенный нами японский чиновник Такатая-Кахи, производя во всех портах своего государства, более 20 лет обширную торговлю, что подтверждается его познаниями в мореплавании, должен быть [252] человек известный своему правительству. Отлично благородное его обращение доказывает, что он принадлежит к образованному классу людей, имеющих особенное в Японии право на степени достоинств. Сделавшись принужденно виновником настоящей его участи, не усматриваю в нем, к утешению моему, ни малейшей печали или уныния. Напротив, в спокойствии духа питается он той патриотической мыслью, что по возвращении в свое Отечество, будет в состоянии доказать, что со стороны нашего правительства никогда не было никакого против Японии неприязненного намерения, и ручается своей жизнью, что посредством посольства в Нангасаки освобождение наших пленных неминуемо последует” (здесь оканчивается выписка из первого рапорта г. Рикорда. Не замедлим сообщить прочие, по получении их. - Изд. "С. О.").

Текст воспроизведен по изданию: Освобождение капитана Головнина из япоского плена // Сын отечества, Часть 20. № 12. 1815