РИКОРД П. И.

ОСВОБОЖДЕНИЕ КАПИТАНА ГОЛОВНИНА ИЗ ЯПОНСКОГО ПЛЕНА

(Продолжение)

“Леонзаймо хотел в тот же день возвратиться, но мы его не видели. В следующий день он также из селения не показывался; дожидаться долее его возвращения было совсем безнадежно. Дабы удостовериться в ужасной истине о смерти наших пленных, которая невозвращением Леонзаймы соделалась, к великому нашему утешению, сомнительной, я принял уже твердое намерение не оставлять залива, пока не представится удобный случай захватить настоящего японца с берега, или с какого-нибудь судна, чтоб выведать сущую правду, живы ли наши пленные, или нет.

Сентября 8 усмотрели мы идущее с моря прямо в залив подле противолежащего от нас берега большое японское судно, против коего послал я гребные наши суда с вооруженными людьми, под командой лейтенанта Филатова, со строгим [200] однако ж ему от меня предписанием не употреблять оружия, а одного только острасткой стараться остановить судно, и привести на шлюп японского начальника. Через несколько часов усмотрели мы, что наши шлюпки пристали к японскому судну без всякого видимого сопротивления и стали буксировать оное к месту, где мы стояли на якоре. Прибывший на шлюп лейтенант Филатов мне донес, что приближаясь со шлюпками к японскому судну, увидел он на нем множество людей; казавшихся быть вооруженными; как судно на делаемые знаки не опускало парусов, то он принужденным нашелся, для страху, приказать выпалить из нескольких ружей в воздух. Тогда японцы опустили тотчас парус, и, по весьма близкому от берега расстоянию, некоторые из них бросились в воду и пустились вплавь к берегу. Случившиеся вблизи наших шлюпок были гребцами перехвачены; прочие же, числом 6 человек, выплыли на берег; на судне всех японцев было 60 человек. Вскоре привезен был на шлюп [201] начальник судна, богатое его шелковое платье и сабля, с другими знаками, показывали, что он должен быть чиновник. Я тотчас позвал его к себе в каюту; он, сделав мне по своему обыкновению униженное приветствие, вследствие моего приглашения, со спокойным и веселым видом сел на стул. Я начал выученными от Леонзаймы японскими словами составлять ему вопросы, и узнал: что он морской офицер, именем Такатая-Кахи, и по-японски титулуется Шендофнамоч, т, е. штурман и хозяин нескольких судов. По его объявлению, у него было их 10; с сим же судном шел он с острова Итурлу в гавань Гако-Даде на острове Матц-мае; груз его состоял из сушеной и соленой рыбы, и противный ветер заставил его спуститься в Кунаширской залив. Дабы мог он поскорее выразуметь, какое было наше судно, и для чего пришли мы к Кунаширу, я дал ему прочитать оставленный список, с японского письма, писанного Асонзаймом. к начальнику острова. Прочитав письмо, сказал он вдруг: “Капитан Мур и [202] 5 человек русских находятся в городе Матц-мае”. Потом начал пояснять, в котором месяце они были вывезены из Кунашира, и чрез какие города их везли; исчислял, в каком месте сколько времени они проживали, и даже описывал рост и другие отличительные признаки нашего мичмана Мура; одно только то обстоятельство не допускало нас предаться с полной доверенностью овладевшему нами чувству радости, что он ничего не упоминал о капитан-лейтенанте Головнине. Весьма естественно можно было заключить, что самое положение попавшегося к нам в руки начальника японского судна заставляло его говорить, что наши пленные живы: но как он мог во внезапную для него минуту соплести такие правдоподобные подробности? С другой стороны трудно было понять и поступок Леонзаймы: что могло его понудить сказать нам такую прискорбную для нас ложь? Разве непогасшая еще в душе его искра мщения к русским за причиненные от Хвостова на японских берегах грабительства. Ибо, если б он [203] опасался объявить, что наши пленные живи, для того только, чтоб, его самого после на шлюпе не задержали, то он мог бы от сего освободиться еще в первый день, прислав с сопровождавшим его японцем роковой билет, а сам остался, бы на берегу. — Впрочем, может быть, злобного свойства начальника острова и действительно сделал Леонзайме такой ответ, что все наши пленные убиты, и уже невозвращение Леонзаймы должно было тогда приписать одной боязни от наших людей, озлобленных извещением о смерти их начальника и прочих.

Из всех сих соображений хотя ничего известного не представилось, однако с большим правдоподобием заключать надлежало, что все наши пленные действительно живы, и потому я не смел уже, при таких счастливо переменившихся обстоятельствах, помышлять о противных чувствованиям моим распоряжениях к произведению над селением мщения; но команда, встревоженная первым извещением о смерти любимого своего начальника, также [204] офицеров и своих сотоварищей, не могла оставаться в покое. Некоторые из них объявили вахтенному офицеру, что в начальнике японского судна признают они того самого чиновника, который был на острове Итурлу, где мы имели прошлого лета первое с японцами свидание, куда ездил мичман Мур с штурманом Новицким, и сей последний подтвердил, что находит в нем великое сходство с виденным им на острове Итурлу чиновником, и помнит весьма хорошо, что имя Мура японским чиновником было записано; следовательно, — говорили служители, явившиеся все по моему приказанию на шканцы, —“не удивительно ему знать мичмана Мура, о коем он беспрестанно твердит, не упоминая ни слова о нашем начальнике Василие Михайловиче Головнине; наши пленные верно все убиты, и мы единодушно все готовы пролить за них нашу кровь, если угодно вам будет приказать произвести над злодеями мщение”.— Хотя я внутренне и одобрял приверженность к несчастному нашему начальнику с прочими, но [205] объявил им, что мы имеем теперь более вероятных причин думать, что наши пленные живы, нежели воображать противное, а сверх того, если высшее начальство совершенно уверится в истине произведенного злодеяния над нашими пленными, безе сомнения не опустит предоставить нам случая на самом деле оказать каждому свое усердие. Теперь же, продолжал я, запрещается вам о том помышлять, и если кто осмелится прийти на шканцы с новыми по сему предмету представлениями, с тем поступлено будет по всей строгости законов, как с бунтовщиков.

Имея в своих руках японского чиновника Такатая-Кахи, я объявил ему, чтоб он приуготовился следовать с нами в Россию, и объяснял ему причины, побуждающие меня так поступить с ним. Он весьма хорошо меня вразумил, и нисколько раз перебивая мои слова, когда я упоминал, что капитан Головнин, Мур и прочие, по объявлению начальника острова, все убиты, отвечал мне: неправда, [206] капитан Мур и 5 человек русских живы, здоровы и содержится хорошо в городе Матц-мае, пользуются свободой ходить по городу за присмотром только двух чиновников. — На сделанное же ему предложение, следовать с нами в Россию, с удивительным спокойствием духа отвечал он; хорошо, я готов; просил только, чтоб его в России не разлучали со мною, в чем я его и уверил, а равно и в том, что в следующее лето будет он возвращен в свое Отечество. Тогда он совершенно примирился с неожиданной своей участью. А как оставшиеся на шлюп 4 японца, не знавшие ни слова по-русски, не могли быть для нас полезны, и притом одержимы были цинготной болезнью, то я, опасаясь вторичным зимованием в Камчатке подвергнуть жизнь их опасности, признал справедливым доставить им тоже счастье, которым воспользовались ушедшие их товарищи. Снабдя всем нужным, высадил я их на берег. Они, кажется, по своему простодушию, сохранят чувствие благодарности за оказанные им в России [207] благодеяния, и распространять между своими соотечественниками лучшее о нас мнение, нежели каковое имели они прежде.

(Окончание следует)

Текст воспроизведен по изданию: Освобождение капитана Головнина из япоского плена // Сын отечества, Часть 20. № 11. 1815