РИКОРД П. И.

ОСВОБОЖДЕНИЕ КАПИТАНА ГОЛОВНИНА ИЗ ЯПОНСКОГО ПЛЕНА

Читателям нашим известно уже из разных ведомостей и журналов об освобождении капитан-лейтенанта В. М. Головнина из японского плена старанием капитан-лейтенанта П. И. Рикорда. В прошлогодних книжках нашего журнала сообщили мы известие, каким образом г. Головнин взят был в плен. Ныне спешим удовлетворить любопытство наших читателей сообщением им повествования об освобождении его, почерпнутого из официальных бумаг, доставленных нам им самим. Мы уведомили уже наших читателей; что г. Головнин занимается описанием всей экспедиции своей, и намерен издать оное в четырех томах. Сколь оно будет важно и занимательно, [138] явствует из предлагаемых нами отрывков; которые всем подробном описания будут пополнены и объяснены. Мы старались, сколько можно писать собственными словами г. Рикорда.

На стр. 51, 8 книжки “С. О.” 1814 года сказано было, что К. Л. Рикорд, видя невозможность освободить начальника своего силой, отправился в Охотск, чтоб уведомить Правительство о сем несчастном приключении. 13 июля (1811) шлюп “Диана” оставил залив, названный офицерами, по всей справедливости заливом Измены (На стр. 52. 7 кн. С О. 1914 г. сей залив назван заливом вероломства — по ошибке) и 3 августа стала на якоре на Охотском рейде. К. Л. Рикорд сначала признал было за нужное ехать в С. Петербург, для личного объяснения начальству о всем происшедшем; для чего, получив от начальника Охотского порта г. Миницкого позволение, и отправился в Иркутск, где надлежало ему испросить от г. Гражданского губернатора подорожную до С. Петербурга; [139] но вскоре по прибытии его в сей город, последовало Высочайшее ему повеление отправиться обратно в Охотск, причем г. Иркутский гражданский губернатор объявил ему, что он назначается к исполнению экспедиции, предполагаемой к освобождению из японского плена В. М. Головнина., К. Л. Рикорд видел, что сия экспедиция, по обширному своему плану, не тогда быть приведена в исполнение с наступающей навигацией, и потому дабы, не быть праздным целое лето в Охотске, в ожидании распоряжения о, предполагаемой в Японию экспедиции, просил г. губернатора позволить ему со шлюпом отправиться к южным Курильским островам, для поверки некоторых наблюдений, произведенных прошлым летом при описи оных островов, и между тем зайти на остров Кунашир для разведания об участи капитан-лейтенанта Головина с прочими. Получив на то позволение, он поспешил возвратиться в Охотск, и там нашел шлюп исправленным к благонадежному плаванию. [140]

18 июля быв в совершенное готовности вместе с бриком Зотиком, назначенным в его начальство для взаимного содействия во всех движениях шлюпа “Дианы”, получил он окончательные предписания от Охотского начальника г. Миницкого, и принял на шлюп 6 человек японцев, спасшихся с разбитого на тамошнем берегу японского судна, и привезенных из Камчатки для отвозу их в Отечество, в предположении, не удастся ли посредством их ускорить возвращение из плена капитан-лейтенанта Головнина и прочих. Шлюп “Диана”, вместе с бриком Зотиком, под командой лейтенанта Филатова, отправились в море 22 июля.

Исполняя поручение относительно описи, когда только позволял случай, августа 27 прибыли они к южной оконечности острова Кунашира, а на другой день с рассветом вошли в залив Измены. Обозрев все укрепленное селение, и проходя мимо оного не далее пушечного выстрела, заметили они сделанную вновь о 14 пушках в два яруса батарей. Скрывавшиеся в [141] селении японцы с самой минуты их появления в залив по них не палили, и им нельзя было усмотреть никакого движения. Все селение с морской стороны завешено было полосатой тканью, через которую только видны были одни кровли больших казарм; гребные их суда все были встащены на берег. Из такой наружности имели причину заключить, что японцы привели себя в лучшее против прошлогоднего оборонительное положение, почему и остановились на якоре в 2-х милях от селения. В числе японцев был на “Диане” один, разумевший хорошо русский язык, по имени Леонзаймо. Он вывезен 6 лет тому назад лейтенантом Хвостовым. Посредством сего японца изготовлено было на японском языке к главному начальнику острова краткое письмо, смысл коего извлечен был из доставленной К. Л. Рикорду от г-на Иркутского гражданского, губернатора записки (Губернатор, объяснив в записке своей причины, по которым шлюп “Диана” пристал к берегам японским, и описав изменнический поступок в захвачении капитан-лейтенанта Головнина в плен, заключил следующим: “Не смотря на таковый неожиданный и неприязненный поступок, быв обязаны исполнить в точности Высочайшее поведение Великого Императора нашего, мы возвращаем всех японцев, претерпевших кораблекрушение у берегов Камчатки, в их Отечество. Да послужит сие доказательством, что с нашей стороны не было и нет ни малейшего неприязненного намерения; и мы уверены, что взятые на острове Кунашире в плен капитан-лейтенант Головнин с прочими также будут возвращены, как люди совершенно невинные и никакого вреда не причинившие. Но ежели, сверх нашего ожидания, пленные наши возвращены теперь же не будут по неимению ли на то разрешения от высшего японского правительства, или по другим каким причинам, то за требованием оных людей наших в будущем лете придут вновь корабли наши к японским берегам”.). [142]

Сие письмо поручили одному из наших японцев доставить лично начальнику острова, и высадили его на берег против того места, где стояли на якоре. Японец вскоре встречен был мохнатыми курильцами; кои, надобно думать, надзирали за всеми движениями русских, спрятавшись в высокой и густой траве. Наш японец вместе с ними пошел к селению, и лишь [143] только приближался к воротам, как с батареи начали палить из пушек ядрами прямо в залив.

К. Л. Рикорд говорит: “Настоящую причину сих выстрелов постигнуть было трудно: на шлюпе не было производимо никаких движений, означавших ко вступлению под паруса, и наш катер, отвозивший японца на берег, находился уже при шлюпе. У ворот окружила нашего японца толпа людей, и мы скоро потеряли его из виду. Три дня прошло в тщетном ожидании возвращения нашего посланного. Имея нужду в воде, я приказал послать к речке гребные суда с вооруженными людьми для наливания бочек водою, и в тоже время высадил на берег другого японца, чтоб он известил начальника, для чего российского корабля поехали суда к берегу. Я желал, чтоб Леонзаймо написал краткую о том записку, но он отказался, говоря: “когда на первое письмо не сделано никакого ответа, то я опасаюсь по нашим законам более писать”; — а советовал мне [144] послать на русском языке записку, которую мог перетолковать посылаемый японец, — что мною и было сделано. Чрез несколько часов сей японец возвратился и объявил, что он был представлен наяальнику, и отдавал ему мою записку, но он ее не принял; тогда уже наш японец пересказал ему на словах, что с российского корабля съехали люди на берег наливаться у речки водою, на что начальник отвечал: “хорошо, пускай берут воду, а ты ступай назад”, и более не сказав ни слова, ушел. Наш японец, хотя и оставался несколько времени в кругу мохнатых курильцов, но по незнанию курильского языка, не мог ничего от них узнать. Японцы же, стоявшие, как он нам рассказывал, в отдаленности, не смели к нему приблизиться, и наконец курильцы почти насильно проводили его за ворота. По своему простодушию японец признался мне, что имел желание остаться на берегу, и просил начальника со слезами позволить ему хотя одну ночь пробыть в селении: но ему с гневом [145] было в том отказано. Из таковых поступков с нашим бедным японцем мы заключили, что и первого приняли не лучше, но он, вероятно, опасаясь по свойственной японцем недоверчивости, возвратиться на шлюп, без всяких сведений об участи наших пленных, скрылся в горах, или, может быть, пробрался к другому какому-нибудь на острове, селению.

Желая запастися водою, в один день приказал я в 4 часа по полудни послать остальные порожние бочки на берег. Японцы, присматривавшие с берегу за всеми нашими движениями, когда уже гребные наши суда стали подъезжать к берегу, начали с батарей палить из пушек холостыми зарядами. Избегая всякого действия, могущего казаться им неприятным, я тотчас приказал сделать сигнал возвратиться всем гребным судам к шлюпу. Японцы, приметив сие, палить перестали.

В продолжение семидневного нашего, в заливе Измены пребывания, мы ясно [146] видели, что японцы, хотя не были открыто расположены действовать против нас неприятельски, но во всех своих поступках показывали величайшую к нам недоверчивость, и начальник острова, по собственному ли произволу, или по предписание вышнего начальства, вовсе отказался иметь с нами сношение. Итак мы были в величайшем недоумении, какими бы средствами проведать об участи капитан-лейтенанта Головнина с прочими. Прошлого лета оставлены были в доме рыболовного завода вещи, принадлежавшие сим несчастным пленникам; мы желали удостовериться, взяты ли оные японцами или нет? Для сего приказал я командиру брика Зотика, лейтенанту Филатову, вступить под паруса и идти к тому селению с вооруженными людьми для осмотра оставленных вещей. Когда брик подходил к берегу, с батарей палили из пушек; но по дальности расстояния, опасаться было нечего. Через несколько часов лейтенант Филатов, исполнив [147] порученное дело, мне донес, что ничего из вещей, принадлежащих пленным, в доме не нашел. Сие показалось нам хорошим признаком, и мысль о существовании наших соотечественников всех нас оживляла. На другой день я опять послал на берег японца уведомить начальника, для какой надобности ходил Зотик к рыболовному селению; с ним же послана была краткая на японском языке записка. Мне стоило величайшего труда убедить Леонзаймо написать ее. В ней заключалось предложение, чтобы начальник острова выехал ко мне на встречу для переговоров; в той же записке желал я еще обстоятельнее описать, с каким намерением ездила наша шлюпка в рыболовное селение: но несносный Леонзаймо оставался на сие непреклонным.

Посланный японец возвратился к нам на другой день рано утром, и чрез Леонзаймо мы от него узнали, что начальник принял записку, но не дав от себя никакого письменного ответа, велел [148] только сказать: “хорошо, пускай русский капитан приедет с город для переговоров”.— Такой, отзыв был тоже, что и отказ, и потому с моей стороны делать на сие приглашение какие-либо покушения было бы безрассудно. Относительно же извещения, зачем выходили наши люди на берег в рыболовное селение, начальник отвечал: “Какие вещи? Их тогда же возвратили назад”. — Двусмысленной сей ответ расстроил утешительную мысль о существовании наших пленных. Японца нашего также приняли, как и прежнего: не пустили его ночевать в селении, и он провел ночь в траве против нищего шлюпа.

Продолжать столь неудовлетворительные переговоры посредством наших японцев, незнающих русского языка, оказалась вовсе бесполезным; на посланные от нас на японском языке в разные времена письма, от начальника не получили мы ни одного письменного ответа: и так, по-видимому, ничего более не оставалось нам делать, как опять удалиться от здешних [149] берегов, с мучительным чувствием неизвестности. Японца Леонзайма, знающего хорошо русский язык, отправить на берег для переговоров с начальником острова, я не мог без крайней необходимости решиться, опасаясь, что ежели он будет задержан на острове, или сам не захочет возвратиться оттуда, то мы потеряем в нем единственного почти переводчика, и потому я вознамерился наперед употребить следующий способ. —Я признал возможным и правильным; не нарушая мирного нашего к японцам расположения, пристать нечаянным образом к одному из японских судов, проходящих по проливу, и без употребления оружия схватить главного японца, от коего можно было бы получить точное известие об участи наших пленных, и через то освободить себя, офицеров и команду от тягостного бездейственного положения, и избавиться от вторичного к острову Кунаширу прихода, ни мало не обещавшего лучших успехов в предприятии; ибо опыт совершенно уверил нас, что все меры к достижению [150] желаемого конца были бесполезны. К несчастью, в продолжение 3-х дней ни одно судно не появлялось в проливе, и мы думали, что их судоходство, по причине осеннего времени, прекратилось. Оставалась теперь последняя неиспытанная надежда на Леонзайму, то есть, отправить его на берег для получения возможных сведений, а дабы изведать расположение его мыслей, я прежде объявил, чтоб он написал письмо в свой дом, ибо шлюп завтра дойдет в море. Тогда он весь в лице изменился, и с приметной принужденностью поблагодарив меня за уведомление, сказал: “Хорошо! Я напишу только, чтоб меня домой более не дожидались”; и потом продолжал говорить с жаром: “Самого меня хоть убей, больше я не пойду в море, мне уже ничего теперь не остается, как только умереть между русскими”. — С такими мыслями человек не мог для нас быть ни в каком случае полезным; ожесточения его чувствований нельзя было не признать справедливым, ведая шестилетнее его в России страдание, и я даже опасался, чтоб он, лишась надежды [151] возвратиться в свое Отечество, не покусился, в минуту отчаяния, на жизнь свою, и потому я должен был решиться отпустишь его на берег, дабы он, ведая подробно все обстоятельства несчастного нашего происшествия, представил начальнику в настоящем виде теперешний наш приход, и преклонил бы его вступить с нами в переговоры. Когда я объявил о сем Леонзайме, то он поклялся непременно возвратиться, какие бы ни подучил сведения, если только начальник силой его не задержит. Для такого сбыточного случая, я взял следующую осторожность: вместе с Леонзаймо я назначил другого японца, бывшего уже один раз в селении, и снабдил первого 3-мя билетами: на и 1-м написано было: капитан Головнин с прочими находится на Кунашире; на 2-м: капитан Головнин с прочими отвезен в город Матцмай, Нангасаки, Едо; на 3-м: капитан Головнин с прочими убит. Отдавая сии билеты Леонзайме, я просил его, ежели начальник не позволит ему к нам возвратиться; отдать соответствующий [152] полученным сведениям билет, с отметкой города, или другого примечания, сопровождающему его японцу.

Сентября 4-го высажены они были на берег; на другой день, к всеобщей радости, увидели мы обоих их возвращающихся из селения; тотчас послана была от нас за ними шлюпка. Мы ласкались, что Леонзайме доставит нам наконец удовлетворительное сведение. Не упуская их из глаз, в зрительные трубки усмотрели мы, что другой японец поворошил в сторону и скрылся в густой траве, а на посланной шлюпке приехал к нам один Леонзаймо, который, на вопрос мой: куда ушел другой японец? отвечал мне, что того не знает. Между тем все мы с нетерпением ожидали услышать привезенные им вести; но он изъявил желание сообщить мне их в каюте, где при лейтенанте Рудакове начал пересказывать, с какой трудностью был он допущен к начальнику, который будто бы, не дав ему ничего выговорить, просил: “для чего капитан корабля не приехал на берег держать совет?” [153] Леонзаймо отвечал: “не знаю, и меня теперь он прислал к вам спросить у вас: где капитан Головнин с прочими?” Между страхом и надеждой ожидали мы сделанного ему на сей вопрос начальником ответа; но Леонзаймо, занимаясь, начал объясняться, не подступлю ли я с ним худо, если он будет говорить правду; и получив от меня уверение о противном, объявил нам ужасную весть в следующих словах: капитан Головнин и все прочие убиты.— Такое известие, поразившее всех нас глубокой печалью, произвело над каждом то естественное чувствование, что мы не могли долее взирать равнодушно на берег, где пролита кровь наших друзей. Я, не имея от начальства ни какого предписания, как поступить в таком критическом случае, признавал законным произвести над злодеями возможное по силам нашим; и, как мне казалось, справедливое мщение, быв твердо уверен, что наше Правительство не оставит без внимания такого со стороны японцев злодейского поступка. Мне надлежало только иметь [154] вернейшее доказательство, нежели одни слова Леонзаймы, известившего нас от имени японского начальника, что капитан-лейтенант Головнин вместе с прочими убиты. Для сего я послал опять Леонзайму на берег, чтоб он попросил у японского начальника письменное на то подтверждение. При сем Леонзайме и оставшимся 4 японским матросам обещано было совершенное освобождение, когда мы решимся действовать неприятельски. Между тем приказал я на обоих судах быть в совершенной готовности к нападение на японское селение.

(Продолжение следует)

Текст воспроизведен по изданию: Освобождение капитана Головнина из япоского плена // Сын отечества, Часть 20. № 10. 1815