Письмо из Японии к Г-ну Коцебу от его сына

(Г. Коцебу имеет двух сыновей, которые вместе с Российскою экспедициею предприняли путешествие около света. Письмо писано 1805 года.).

Прежде нежели представляя вам, любезнейший батюшка, журнал свой, примите благосклонно несколько сухих отрывков. О! еслиб я мог новой, удивительной свет сей описать с такою живостию, с какою силою действуют на меня здешние предметы, то мое письмо верно не навело бы вам скуки. Здесь все так ново для меня, все такую странную имеет физиогномию, все так непохоже на предметы, которые мы [264] привыкли видеть в Европе, что по неволе воображаешь себя действующим лицем в Тысяча одной ночи.

Переплыв узкие ворота над песчаною мелью, мы вошли в пристань Нангазаки, которая мало по малу становится пространнее. Далее плывучи вдоль берега, с которого высокие горы бросают на море тень свою, мы приближились к одному острову, или лучше сказать к окруженной водою горе Така Яма, то есть бамбуковой. Християнские Священники, принесшие сюда семена веры, во время гонения, перенесли гору сию на море.

Чем далее мы плыли, тем прекраснее казался вид Нангазаки и его окрестностей. Там, где пристань имеет самую большую широту, стоит город, в виде полумесяца, на низком берегу, окруженный горами не высокими, но крутыми и зелеными от подошвы до вершины. Великолепные, или по крайней мере пестрые, храмы возвышаются на холмах и отлогостях, посреди высоких насыпей и садов. За ними видно бесчисленное множество надгробных памятников. Тучные, возделанные поля веселят взоры; все так приятно, что и не кружась несколько месяцов на море, можно чувствовать цену сего зрелища. [265]

Вдоль берега видно множество грозных бастионов, которые однакож походят на трусливых храбрецов, ибо на них нет пушек. Близь самого города стоят два Императорские караула, один против другого, из которых в каждом по нескольку сотен солдат. Мы отдали им честь пушечными выстрелами; они отвечали взаимным поздравлением, выставив несколько красных лохмотьев.

Нангазаки стоит на открытом месте, и омывается тремя реками, выходящими из гор соседственных. Иногда в них недостает воды для напоения полей, на которых растет сарачинское пшено; иногда от дождей прибавляется к ним столько воды, что обывательские домы становятся жертвою разлития. Множество дурных мостов построено на сих речках. Улицы, которых более осмидесяти, коротки, узки, кривы и почти все лежат на косогорах. Домы выстроены довольно хорошо об одном жилье и почти все на один образец; оконницы бумажные, стены внутри обиты грубою материею, комнаты разделены ширмами, и убраны не богато. В городе и его окрестностях считается более 60 храмов; в них жители молятся, а в садах, ко храмам принадлежащих, гуляют. [266]

Ками - если не ошибаюсь - старший идол, вышел уже из моды, ибо имеет теперь не более пяти храмов: напротив того чужие, заморские боги прославляются в пятидесяти божницах! Не правда ли, батюшка, что люди от натуры получили склонность своему предпочитать чужое? Речь идет не об одном платье, не об одних людях, но и о богах. Что делается в Европе, то и в Японии, и везде.

Описывать ли наружность сих храмов? - Я пытался сделать это в своих дневных записках; но образ их так не ясно напечатлелся в моей памяти, что лучше хочу пощадить вас от скучного чтения, и оставлю трудную работу сию одному из опытнейших моих спутников. Повторю, только, что окрестности храмов, сооруженных за городом на холмах, пленительны; что к ним восходят по прекрасным лесницам в алеях, и что с вершины холмов виден город, пристань и окрестности. Зрелище восхитительное! Удивляюсь, почему все Яммабосы - так называются горные жрецы - не сделаются Стихотворцами.

Теперь дозвольте мне от священных мест перейти к оскверненным. В этом следую примеру здешних жителей, [267] которые из храмов спускаются в город и прямо идут в предместье, называемое Кавиемасс, или обиталище нимф веселия. В низких домиках, занимающих две улицы, гнездятся сии животные. Случай, которой приводит их к гнусному ремеслу, еще бесчестнее жизни, ими провождаемой; корыстолюбивые родители продают детей своих на десятом, или двенадцатом году. Не думаете ли, что они не знают, какая судьба ожидает дочерей их? совсем напротив. Женщины, отправляющие сию ненавистную торговлю, набирают бедных детей столько, сколько поместить у себя могут, - иногда до тридцати. Несчастные жертвы распутства живут в опрятных комнатах, учатся танцованью, музыке и другим приятным искуствам; их одевают пышно, с большими или меньшими издержками, смотря потому, щедро или скупо природа одарила их красотою. Большая часть из них отличается пригожством. Но - увы! весна скоро проходит, осень приносит недостаток, зима - отчаяние. Устаревшие прелестницы проводят ночи в палатках, разбитых перед домом на улице, и угощают мимоходящих простолюдимов. Иногда и молодых, в наказание за какой-нибудь проступок, посылают в палатки. Поверите ли? сии явные нарушительницы законов благонравия не редко выходят [268] замуж, и почитаются честными женщинами! - Товарищи смеются моему удивлению, и говорят, что у нас в Европе бывает еще хуже. В Нангазаки сей обычай основан на причине, достойной похвалы. Чем виноваты бедные девки, проданные своими родителями? не от них зависит избрать род жизни, к которому готовят их с детства. Но у нас - как уверяют, ибо я, слава Богу, еще не обогатился такими опытами! - у нас обыкновенно суетность, сладострастие, легкомыслие толкают жертв своих на скользкой путь, которой однакож часто приводит их к объятиям какого-нибудь простяка; и если он богат, силен, - то никогда не бывает недостатка в других простяках, которые не считают за грех уважать его супругу. Впрочем, я на это не досадую; хочу только, чтоб она вела себя так, как прилично честной женщине. - Содержательницы таких домов странноприимства, из которых многие очень богаты, здесь у всех в презрении; их вообще называют катзамау, то есть бабками дьявола. Они причислены к цеху зазорных людей, которые в Японии обязаны исполнять уголовные приговоры; в таких случаях сии женщины равным образом должны посылать и своих работников. [269]

Я слишком долго говорил о пригожих грешницах. Боюсь, чтоб вы не подумали, что я не одно только сострадание к ним чувствую. Поворотим в другую улицу, которая ведет к средине города и - в ад; городская тюрьма называется здесь гокуя, то есть адом, и очень справедливо! в ней множество клеток, больших и малых, хороших и дурных, соответствующих вине, а может быть богатству и знатности преступников, которых редко бывает менее ста, хотя мечь правосудия никогда не отдыхает. Одно место назначено для пыток, другое - для скрытой казни. Я с трепетом спросил переводчика, что он под сим разумеет; он, также с трепетом, отвечал мне, что здесь сживают с рук таких людей, которых девать некуда. Наш доброй Э., стоявший подле меня и замечавший мои движения, опять пошутил над моею чувствительностию, и повторил обыкновенной припев свой: "c'est tour comme chez nous! и здесь то же, что у нас в Европе!" - Нет! - я не знаю, что делается в других землях Европы; но уверен, что он думал не о нашем любезнейшем Отечестве; где царствует АЛЕКСАНДР, Друг людей, там нет и ни пыток, ни скрытных казней. [270]

Не знаю, не охотнее ли согласился бы я находиться в числе мертвых в аду города Нангазаки, нежели между живыми; ибо сим последним едва ли не хуже, чем первым. Их принуждают целой день без отдыху прясть шерсть и конопель, или плести цыновки, кормят дурным сарачинским пшеном, и едва ли раз шесть в году выпускают их гулять по тесной площади внутри темничной ограды. Иногда дозволяют им для освежения купаться в вырытой большой яме. Как ни люблю я купанье, однакож никогда не согласился бы освежиться в сей отвратительной луже.

Теперь скажу вам несколько слов о жителях Нангазаки. Вошедши в город, с первого разу можно подумать, что он населен только нищими и собаками: одни беспрестанно кричат, другие воют. Мудрено решить, кто из них бесстыднее. Некоторая часть нищих состоит из монахов и монахинь, которые сотнями ходят по известным улицам, носят резные изображения, звонят в колокольчики, и разными другими способами стараются возбудить сострадание в мимоходящих. Они одеты в черное платье, имеют остриженные головы, и добровольно изрекают обет всегдашней нищеты. Собаки не имеют нужды беспокоить прохожих, потому [271] что их кормят и берегут так, как Турки своих кошек; даже стоят для них на каждой улице по одной конурке, в которых больные и старые собаки живут до своей смерти. Умерших старых собак погребают на горах, с наблюдением известных обрядов. Прежде сего собаки пользовались еще большим уважением; пример тому дан был от самого Государя, которой родился под знаком Пса. Сии животные могли кусать всякого, кто им не нравился, и горе прохожему, которой осмелился бы поднять на них палку! Один только палачь имел право их наказывать, предварительно испросив дозволение от правительства. Ныне это не наблюдается; мне самому случалось обороняться.

Кроме нищих, собак и девок в Нангазаки находится множество мелочных торгашей и ремесленников, по большей части голодных; впалые щеки и глаза служат тому доказательством. Прибавьте к тому людей, торгующих съестными припасами, матросов, Китайцев, жрецов, полицейских служителей, и вообразите себе, какою пестрою смесью наполнены тесные улицы. Надобно зажать уши, чтоб не оглохнуть от шуму. В одном месте торгашь предлагает свой товар, в другом ремесленник свое рукоделие, в третьем [272] садовник свои плоды, там крестьянин свое дерево, здесь стрелок свою дичь; в то же время сторожа стучат палками, монахи читают молитвы, собаки лают и воют. Это еще не все. Если человек умирает, или умер, - то родственники его и жрецы страшными голосами поют при колокольном звоне. Если, по несчастию, к тому еще случится Китайцам отправлять торжественное шествие во храм с их идолами, то звук труб и бубен, соединясь с общим шумом, производит музыку, совершенно адскую.

В пристани менее шуму, однакож и там не пролежишь на койке. Не жалуюсь на крик матросов, ибо я привык нему; но рев ночных сторожей и вопли Китайцев, сожигающих по ночам бумагу - нестерпимы.

Здесь едят довольно хорошо, хотя лакомые Европейцы во многом находят недостаток, а особливо в приготовлении. Прекрасных плодов, овощей, дичи, рыбы, раков - весьма много. Я никак не мог привыкнуть к напитку, делаемому из сарачинского пшена, и предпочитаю ему чистую воду, текущую из горы Татты. Это и не удивительно: всякой мореходец дорожит свежею водою. [273]

В старину Португальцы играли здесь важную роль. Кротостию и смирением они приобрели себе благосклонность знатных и любовь простолюдимов. Но кротость и смирение суть такие добродетели, которые исполняются Католическим Духовенством только до времени; скоро спадает с них личина. Португальцы накопили сокровища - и возгордились. Один знатной чиновник Японской ехал к Императору; на дороге встретился с ним Португальской Священник, которой, вопреки старинному обыкновению здешней земли, не почел нужным выдти из своих носилок. Оскорбленный такою неучтивостью Японец донес о том Императору, представя, что сии чужестранцы суть люди опасные. Маловажное происшествие подало повод к гонению на Християн в Японском Государстве, и даже к истреблению их.

Надобно признаться, что обряды Японской религии весьма занимательны. За несколько дней перед сим в нашем присутствии совершалось празднование в честь Сувы, бога покровительствующего Нангазаки. Вместо проповеди представлено было театральное действие. Постараюсь описать его, как могу. Многого я не понял, хотя и спрашивал, что оно значило; может быть некоторые обыкновения действительно не [274] значат ничего, или покрайней мере никто уже не помнит, к чему они относятся. За несколько дней перед праздником отправлен какой-то дурацкой торжественной ход. Впереди вели двух тощих лошадей, которых хозяином стыдился бы назваться последний из наших извощиков. За ними несли множество пестрых знамен и разные древности: позолоченное копье, жезл с привязанным к нему пучком нарезаной белой бумаги, и пару тяжелых гигантских сапогов. Потом следовали ящики для собирания милостыни, и пышные, поддерживаемые на шестах, наметы, в которых живут Японские идолы. Наметы сии имеют фигуру осмиугольную, края позолоченные; к каждому привешены металлические зеркала, и к верхушке каждого прикреплен золотой журавль. Потом несли два деревянные стула, употребляемые при Дворе Японского Папы; далее, опять вели пару живых лошадиных скелетов; жрецы и народ заключали шествие.

В таком порядке пришли к одному из главнейших храмов, стоящему на горе Татти, на которую ведет прекрасная лестница о нескольких сотнях ступеней. Внутренность ограды украшена статуями и картинами, к которым набожные люди имеют великое уважение, и которые вообще [275] от всех жителей почитаются мастерскими произведениями. Вы можете судить об их изяществе, взглянув на ящики, привозимые с чаем из Китая.

Когда вся процессия остановилась в надлежащем порядке, явились четыре Депутата Губернаторские; перед ними несли двадцать копей с пестрыми развевающимися пучками перьев. Все сии господа, с важностию умыв руки в тазу, вошли во внутренность храма. Что они там делали - я не знаю; но сказывали мне, будто пили дурной напиток из сарачинского пшена, в память своих бедных предков. Мне приятно, если в самом деле гордые Японцы воспоминают о прежней своей бедности.

Как часто жалел я, для чего вас не было со мною, когда представляли здесь драму и балеты! - Сия процессия уже не походила на ту, о которой упомянуто выше. Вместо негодных клячь, шествие открыто великолепным зонтиком, на котором большими буквами написано имя улицы, пожертвовавшей издержками для праздника. Не нужно сказывать, что жрецы дают пышные зрелища на чужие деньги; они уверяют простодушных людей, что весьма спасительно расточать имение на дела, столь богоугодные; следственно никогда не [276] бывает недостатка в простяках, которые стараются одни других превзойти в пышности. - Вокруг зонтика шли переряженные музыканты; одни играли на флейтах, другие били в маленькие бубны, третьи пели. Уверяю вас, что сия проклятая музыка может нравиться только Японским идолам. За музыкантами несли театральные машины и декорации. Потом показались актеры в богатом уборе, и танцовщики; последние, идучи, медленно танцовали. Шествие заключали городские жители в праздничном платье, по два в ряд, подле каждого слуга шел со стулом.

На дворе храма, где надлежало быть зрелищу, все заняли места свои, по чину и званию. На верхней лавке сели два настоятеля храма в черном одеянии под покрывалами, держа по одной короткой палке. Несколько ниже, поместились четыре жреца в белом платье и в черных шапках. Еще ниже на последней лавке, заняли места прочие духовные особы в белых вылощенных гранодерских шапках. За нами чужестранцами присматривали, но не делали нам никакого принуждения. Мы протеснились вперед, и смотрели стоя; ибо никто не пригласил нас к себе на лавку. Полицейские служители наблюдали за порядком. [277]

Среди двора сооружен театр, на котором, вместо наших кулис, поставлены были разные декорации, довольно хорошо намалеванные. Домы, сады, колодези, мосты, горы, леса, все было так представлено, что глаза обманывались. Зрелище переменялось очень скоро, и машины действовали исправнее, нежели на наших театрах. Актеров и актрис я насчитал до двенадцати. Последние взяты из улиц веселия, о которых писано выше; актеры же набраны из молодых мущин той улицы, которая на свой счет сделала зонтик. Следственно и здесь господствует предрассудок, некогда бывший у нас в Европе, а именно, что женщинам бесчестно играть комедии, а мущинам ни мало. - Великолепные платья нарочно сшиты для сего случая; ибо здесь почитается за стыд на зрелищах показывать что-нибудь не новое.

Содержанием драмы была героическая любовная история в стихах, перерываемая хорами и балетами; если я что-нибудь понял, за то обязан благодарить значительной игре актеров. Два Принца, братья, ссорились за престол и за любовницу, которая лишена жизни, думаю, по приказанию матери Принцев. - Содержание театральных представлений обыкновенно берется из отечественной древней истории; это, по [278] моему мнению, весьма похвально. Если б у нас принято было сие обыкновение, то каждый без труда мог бы узнавать происшествия, случившиеся в нашими предками. - Между прочими были сцены трагические, в которых актеры громко выли и сильно размахивали руками. Игра действовала на зрителей; я видел, как у многих на глазах блистали слезы. Странно, что во время печальнейшего действия внезапно являлся шут, и смешил публику арлекинскими кривляньями. Ни в актерах, ни в танцовщиках не приметно было замешательства, и казалось, будто игра театральная составляла все их упражнения. Действие продолжалось около двух часов, и окончилось перед полуднем. Настоятели храма, вставши с мест своих, важно подошли к Губернаторским Депутатам, и поблагодарили их за удостоение зрелища своим присутствием. Процессия началась в прежнем порядке, и зрители разошлись по домам своим.

Сего дня за столом один из наших спутников сделал замечание, что у нас мало обращают внимания на странствующих комедиянтов, которых можно бы с пользою употребить для просвещения черни.

Я хотел бы еще рассказать вам о многих странных обыкновения, но [279] любопытство мое занято таким множеством предметов, что не остается времени для описаний. - Японцы весьма странным образом лечат людей от боли в желудке. Взяв тонкую острую иглу, золотую или серебряную, прокалывают ею брюхо с помощию молотка, которым бьют по игле, как мы вколачиваем гвозди в стену. Не понятно для меня, как больные от сей мучительной операции не лишаются жизни, а еще удивительнее, что они в самом деле получают скорое облегчение. Я слыхал, что у нас в деревнях иногда лечат таким образом скотину; однакож человек не скотина - по крайней мере не всегда на нее походит. Искуство делать лечебные иглы еще труднее, нежели вколачивать их в тело. На них употребляется чистейшее золото или серебро, которым надлежит дать чрезвычайную твердость. Без особенного дозволения от Императора никто не может делать лечебных иголок.

Японцы любят героические врачевания. На одно их них я не мог смотреть без ужаса, хотя и уверяют меня, что оно не причиняет великой боли, и что в Европе иногда употребляется. Взяв связку сухого чернобыльника, крутят до тех пор, пока он не сделается мягким, подобно шерсти; потом кладут его больному на [280] голое тело - и зажигают. Чернобыльник горит медленно и ясно, - из чего заключают, что опыт требует не малого терпения. Сей способ лечения называется мокса; из него делают здесь такое злоупотребление, какое некогда было в Европе из кровопускания. Многие жители каждой месяц лечатся моксою, для предотвращения болезней. Мне случилось видеть на улице одного молодого человека, которой для забавы сжег на теле своем небольшую связку чернобыльника.

Здешние городские врачи уверяют, что мокса помогает от всех болезней, а особливо от подагры. Обыкновенно жгут чернобыльник на становой кости, или около почек; от того спина у Японца всегда кажется сеченою розгами. Мода требует почти ежеминутно сбрасывать верхнее платье, если оно мешает что-нибудь делать; следственно всегда можно видеть следы ненавистной моксы не только у мущин, но и у женщин. Для успеха в лечении; надобно чтоб рана от обожжения загноилась; еслижь она сама собою заживает, то прикладывают лук, чтоб растравить ее. Теперь представьте себе пригожую, полуобнаженную женщину, с гноящимися ранами, и в добавок с отвратительным запахом луку! - Японцы, [281] впрочем не очень сострадательные к заключенным в тюрьму своим одноземцам, не смеют лишать их удовольствия пользоваться моксою. Важнейший преступник, обремененный цепями, свободно может жечь свое тело, когда ни захочет, и в этом ему не льзя отказывать.

Надобно окончить; завтра отправятся наши письма. Если я не сказал вам ничего нового, или если старое рассказал дурно, то простите молодому человеку, которому все кажется новым, и которой, плавая по морям, не имеет случая упражняться в слоге повествовательном. И проч.

(С Немецкого.)

Текст воспроизведен по изданию: Письмо из Японии к г-ну Коцебу от его сына // Вестник Европы, Часть 27. № 12. 1806