МУРАСАКИ-СИКИБУ

ДНЕВНИК

(Окончание. Начало см.: Восток. 1992, № 1)

XXX. Около 10-го дня 11-й луны

Уже приближался день возвращения государыни в государев дворец, и нас одолевали беспрестанные заботы ¹. Государыня была занята переплетением книг. С рассветом мы являлись в ее покои, подбирали нужную по цвету бумагу и отправляли вместе с самой рукописью с приложением просьбы к переписчику. С утра и до ночи мы приводили в порядок уже переписанные рукописи.

«Холодно-то как. Молодая мать должна поберечь себя», — сказал Митинага государыне. Тем не менее он принес ей хорошей тонкой бумаги, кисть, тушь и даже камень для ее растирания. Государыня отдала его мне. Дамы не скрывали своей зависти, говоря, что я скрытно обошла их. Но тем не менее государыня одарила меня также превосходной бумагой и кистями.

Когда я находилась у государыни, Митинага прошел в мою комнату и обнаружил спрятанную там рукопись «Повести о Гэндзи», которую я собиралась отнести домой. Он же отдал ее своей второй дочери. В то время у меня не было достойным образом перебеленной рукописи, а эта могла сделать меня лишь предметом насмешек.

Ребенок уже стал издавать какие-то звуки, и потому нетерпение государя увидеть сына было столь естественным.

Наблюдая за птицами в пруду, которых с каждым днем становилось все больше, я представляла себе, как станет красиво вокруг, если снег выпадет еще до отъезда государыни. И вот — двумя днями позже, когда я совсем ненадолго забежала к себе домой, снег действительно выпал. Я смотрела на свой запущенный сад, и горькие мысли одолевали меня. Последние годы я жила здесь на поводу у восходов и закатов, смотрела на цветы и слушала птиц, наблюдала, как весна и осень окрашивают небо, отмечая про себя смену времен года. Я не знала, что станет со мной. Неуверенность в завтрашнем дне преследовала меня. Но все же с кем-то я обсуждала свою никчемную повесть, а с людьми близкими по духу обменивалась доверительными письмами. Писала я и тем, к кому подступиться было не так легко. Занималась «Повестью» и находила утешение в бесконечных разговорах о том о сем. Я отдавала себе отчет, что не гожусь для светской жизни. Хорошо только, что я не совершила ничего постыдного или же заслуживающего осуждения, но горечи и мучений выпало на мою долю тогда немало.

Чтобы отвлечься, я взяла в руки «Повесть», но на сей раз не почувствовала былой радости и осталась ею недовольна. Мне показалось, что люди мне дорогие, [121] с которыми я коротала время в беседах, должны считать меня пустой и никчемной. Мне стало так горько и стыдно, что я решила писем больше не писать. Люди, которых я считала в глубине души близкими, наверное, думали обо мне как об обычной придворной даме, которая их послания делает достоянием посторонних глаз, и совершенно естественно, что они перестали вникать в мои чувства и потеряли ко мне всякий интерес.

Но все-таки больно, что прежние связи частью ослабились, а частью — сами собой заглохли. Другие знакомые, обнаружив, что найти меня стало непросто, тоже перестали бывать у меня. Изменилось все, включая самое малое, и я ощущала себя жительницей совсем другого мира. Находясь дома, я ощутила горечь еще более, чем когда бы то ни было.

С болью думала я о том, что если я теперь хоть в ком-нибудь нуждаюсь, так это только в тех дамах, кто всегда находится неподалеку, — к ним я чувствую некоторую привязанность, с ними можно поговорить сердечно и без труда вступить в дружескую беседу.

Особенно приятна мне Дайнагон, которая часто разговаривала со мной вечерами, проводимыми подле государыни. Наверное, я действительно уже свыклась с придворной жизнью?

И я написала ей:

Вспоминаю с любовью
Те ночи во дворце.
Теперь — одинокое ложе,
Холодное, как иней
На крыльях уток в пруду.

Дайнагон отвечала:

Чистят перышки друг
Другу — утки.
Глаза открываю —
Одиноко без тебя.
Тоскую ночью.

Увидев столь изысканный ответ, я подумала: «А ведь и вправду она — человек незаурядный».

В письмах других дам говорилось, что государыня весьма сожалела о моем отсутствии в то время, когда она изволила любоваться снегом.

Получила я. послание и от супруги Митинага. «Я была против того, чтобы ты отлучалась из дворца, и, видимо, именно поэтому ты покинула нас с такой поспешностью. А твое обещание о скором возвращении оказалось ложью, и ты, похоже, останешься дома навечно».

Написано, положим, в шутку, но супруга Митинага сказала о том и государыне, и, получив такое послание, я почувствовала смущение и заторопилась обратно.

XXXI. 17-й день 11-й луны

Государыня должна была вернуться в государев дворец в 17-й день 11-й луны. Нам велели приготовиться к переезду к часу собаки ², но время это уже прошло, и наступила ночь. Более тридцати дам, все — тщательно причесанные, сидели в ожидании. Лиц в темноте было не разглядеть. Мы находились в южной галерее, отделенные боковой дверью от местных дам числом десять или более того — они располагались в восточной галерее к востоку от главной залы.

В паланкине вместе с государыней разместилась Мия-но Сэндзи ³. Далее следовала повозка с вышитым верхом с супругой Митинага и кормилицей Сё, которая держала наследника на руках. Дайнагон и Сайсё-но Кими ехали в следующей повозке, украшенной золотыми накладками; за ней следовала повозка [122] Косёсё и Мия-но Найси. Я находилась в следующей повозке вместе с Мума-но Тюдзё ³, которая была явно недовольна моим соседством. Я ощущала неловкость, чувствуя ее раздражение. За нами следовала повозка Дзидзю и Бэн-но Найси из государева дворца, затем — Саэмон-но Найси и Сикибу из свиты Митинага, а уж дальше — как кому нравилось.

Когда прибыли на место, луна светила столь ярко, что тени казались какими-то неестественно черными — ступить боязно. Мума-но Тюдзё шла впереди меня, и, видя ее неуверенную поступь, я с содроганием представляла себе, как неуклюже выгляжу со стороны сама.

Когда я вошла в свою комнату — третью по счету на внутренней галерее, если считать с севера, — и расположилась было отдыхать, появилась госпожа Косёсё, которая стала жаловаться на тягости пути. Мы сняли наши верхние одежды, задубевшие от мороза, переменив их на подбитые ватой. Я подбросила в жаровню древесного угля, жалуясь на холод. Тут один за другим к нам стали заходить гости: младший советник Санэнари, Цунэфуса — левый советник в чине тюдзё, Киннобу ⁴ — в чине тюдзё. Это было совсем не ко времени. Я бы предпочла провести эту ночь в одиночестве, а тут приходилось поддерживать разговор.

Наконец кто-то из них сказал довольно непочтительно: «Мы зайдем с утра пораньше. Сегодня ужасно холодно, мы совсем продрогли». С этими словами они удалились через заднюю дверь. Провожая их, я думала: «И к кому это вы от нас так спешите возвратиться?» При этом имела в мыслях не столько себя, сколько других — Косёсё в особенности. Она столь привлекательна и красива, но жизнь ее наполнена печалью. С тех пор как ее отец отошел от дел, несчастья преследуют ее, и судьба, кажется, отвернулась от нее еще более, чем от других.

XXXII. 18-й день 11-й луны

Следующее утро государыня посвятила осмотру полученных накануне даров. Вещи в ларцах для гребней были так красивы, что не сказать словами, — не наглядишься. В паре других ларцов были тетради белой узорчатой бумаги с переписанными в них стихотворными собраниями: «Кокинсю», «Госэнсю», «Сюисю» ⁵ — каждое собрание в пяти тетрадях. Стихи были переписаны тюнагоном Юкинари ⁶ в чине дзидзю и монахом Энканом ⁷ так, что в каждой тетради поместилось по четыре свитка. Обложки были обтянуты превосходным привозным шелком — таким же, из какого были сделаны тесемки. Книги лежали в ларцах сверху. Внизу же находились личные собрания поэтов прошлого и нынешних — таких, как Ёсинобу и Мотосукэ ⁸. Книги, переписанные Энканом и Юкинари, были поистине превосходны — так и тянуло взять их в руки. Я никогда не видела, чтобы книги изготавливались с таким тщанием и столь отвечали духу времени.

XXXIII. 20-й день 11-й луны

Танцовщицы прибыли во дворец 20-го числа для участия в празднике урожая. Государыня подарила советнику Санэнари в чине дзидзю одежды для его дочери. Правому советнику Канэтака в чине тюдзё подарили ленты для убранства волос, о которых он просил. Затем мы положили благовоний в ларцы, украсив их цветущими ветками сливы, и преподнесли их отцам танцовщиц, чтобы подбодрить их.

Все находили, что участники празднества в этому году горят желанием проявить себя более, чем когда бы то ни было.

Появились танцовщицы, освещаемые факельщиками. Пламя факелов было ярче дневного света и тем неприятно. Я не могла думать о танцовщицах без сожаления и сочувствия — выставлять их в таком свете было просто безжалостно. Ведь нас-то пламя не освещало с такой яркостью перед взорами сановников. И хотя танцовщицы были полускрыты занавесью, легко было представить, что мы сами, в сущности, выглядели не лучше. Вспоминаю об этом с содроганием. [123]

Танцовщицы, следовавшие за Нарито-но Асон ⁹, были одеты в парчовые короткие накидки, которые смотрелись превосходно даже в ночной темноте. Однако многослойные одежды сковывали их движения, так что сановникам приходилось помогать им.

Государь также наблюдал за действом — оттуда, откуда и государыня. Митинага же пребывал к северу от раздвижных дверей, и его присутствие держало нас в напряжении, сковывало.

Сопровождающие Накакиё ¹⁰ были все одинакового роста. Все сошлись в том, что они производили прекрасное впечатление, ни в чем не уступая другим. Свита правого советника в чине тюдзё — Канэтака — тоже приготовилась должным образом. Две женщины, назначенные убирать отхожее место, имели несколько простоватый вид и вызывали улыбки. Последними выступали сопровождающие советника Фудзивара Санэнари. Может быть, это мне почудилось, но только вид они имели особенно соответствующий духу времени. Их было десять человек. Бамбуковые шторы во внешней галерее были опущены, и подолы одежд танцовщиц высовывались из-под них. В пламени светильников они выглядели особенно привлекательно — намного лучше, чем те, кто мнит о себе слишком много.

XXXIV. 21-й день 11-й луны

Утром 21-го дня сановники пожаловали к государыне. Все обстояло самым обычным образом, но оттого ли, что дамы в течение нескольких месяцев были затворены дома, но только на тех из них, кто был помоложе, прием произвел сильное впечатление. А ведь им еще только предстояло увидеть настоящие праздничные одежды.

В этот вечер государыня призвала управляющего делами дворца принца — Нарито — и одарила его благовониями, уложенными в большой ларец до самого верха. Подарок управителю земли Овари — Накакиё — был сделан супругой Митинага.

В тот же вечер состоялось праздничное действо. Государыня тоже соизволила прийти. Поскольку мальчик находился при ней, разбрасывали рис, и было необычайно шумно.

Мне стало как-то не по себе, и потому я покинула залу, с тем, чтобы прилечь и вернуться, когда полегчает. Однако тут появились Кохёэ с Кохёбу и уселись возле жаровни с углями. «Там столько народу — ничего не видно», — сказали они. Тут в комнату вошел Митинага. «Что ты здесь делаешь? А ну-ка, пошли», — сказал он, и я была вынуждена уступить.

Танцовщицы выглядели совершенно измученными, а дочь Накакиё вообще почувствовала себя дурно и была вынуждена удалиться. Все плыло у меня перед глазами — как во сне. Когда действие закончилось, государыня вернулась в свои покои. Молодые же придворные об увиденном действе только и говорили. «Вы заметили — верхняя и нижняя кромки бамбуковых занавесок в каждой комнате выглядят по-особому, а у всякой дамы своя прическа и сидят они все по-разному».

Слышать все это было неприятно.

XXXV. 22-й день 11-й луны

«Как будут выглядеть девочки в этот особенный год — ведь на этот раз все будет по-другому», — с беспокойством и нетерпением думала я. Когда же они появились, сердце мое сжалось от жалости, хотя никого из них я не знала близко. Оттого ли, что те, кто представлял танцовщиц, были столь уверены в превосходстве своих воспитанниц, но только глаза мои разбегались, и я никак не могла решить — кто же достойнее. Человек, более понимающий в делах нынешних, смог бы, наверное, сделать это лучше. Несмотря на яркость дневного света, вееров девочкам позволено не было, хотя молодые придворные находились здесь же. Девочки были хороши и внешностью и поведением, но желание показаться не хуже других, казалось, угнетало их. Я думала о них с сочувствием. [124]

Я полагала, что бледно-зеленая верхняя накидка дочери управителя земли Тамба очень красива, но кому я действительно позавидовала, так это дочери советника Фудзивара Санэнари, которая была одета в красное, составлявшее превосходную пару с желто-зеленой короткой накидкой ее служанки. Девочка, несшая курильницу с благовониями, выглядела не столь привлекательно. Дочь советника Канэтака была высока ростом, с красивыми волосами. Нижние накидки у всех четырех девочек были одинакового, темно-пурпурного цвета, а цвет верхних накидок — разным. У всех девочек обшлага были пятислойными, но только у дочери управителя земли Оми они оказались одного и того же, лилового, цвета, что свидетельствовало о ее безукоризненном вкусе; сочетания цветов, их оттенки — все было превосходно.

Когда распорядители шестого ранга ¹¹ приблизились, чтобы забрать у дам веера, одна из служанок, выделявшаяся особой красотой, неожиданно бросила свой веер в их сторону. Вряд ли такой поступок можно расценить как приличествующий женщине. Однако, если бы мне самой пришлось предстать перед глазами стольких людей, я бы тоже, наверное, наделала глупостей. В свое время разве могла я предположить, что мне придется встречать стольких людей? Но сердце изменяется так быстро — не уследишь. А теперь, подумала я, я уже пообвыклась, потеряла стеснительность и мне уже не обременительно иметь дело с кем бы то ни было. Мысли текли как во сне — куда-то далеко-далеко, и я перестала замечать, что происходит вокруг.

XXXVI. 23-й день 11-й луны

Комната, предназначенная для сопровождающих советника Санэнари, находилась возле покоев государыни. Поверх щита, разгораживавшего помещение, можно было видеть кромку бамбуковой шторы, которая вызвала столько разговоров в прошлый раз. Были слышны приглушенные голоса. «Госпожа Сакё, кажется, чувствует себя вполне свободно с дамами из свиты Гиси, старшей супруги государя», — сказал правый советник Канэтака, выдавая свое давнишнее с ней знакомство. Минамото-но Масамити, носивший звание сёсё, также знал ее: «Госпожа Сакё прошлой ночью сидела в восточном крыле вместе с другими дамами». Дамы из свиты государыни нашли эту новость весьма занятной

«Нет, мы не можем это так оставить. Зачем она прокралась во дворец? Она не хотела, чтобы ее узнали! Нужно разоблачить ее!» ¹² Определенно замышляя что-то, они из множества вееров государыни выбрали один с изображением горы Хорай ¹³. Не знаю только, поняла ли Сакё намек. На крышку ларца положили раскрытый веер, парик, изогнутый гребень и пудру. «Она уже не столь юна. Этот гребень ей не подходит», — говорили дамы, выгибая гребень по нынешней моде — но до неприличия, так, что его концы почти соединились друг с другом. Приготовили также палочку благовоний, грубо обрезав ее с концов и завернули в два листа белой бумаги на манер письма. Госпожу Таю попросили написать стихотворение:

Много было дам
На пиру. Но видела я:
Парик твой испускает
Особенный свет.

Государыня изволила сказать: «Сюда следует положить что-то еще в том же духе — еще один веер, например».

Ей отвечали: «Нет, этот подарок не должен быть слишком хорош. Если бы он был от вас, тогда другое дело. А здесь мы уж сами постараемся». [125]

К Сакё отправили горничную, лицо которой она вряд ли помнила. Горничная почтительно преподнесла подарки, громко сказав: «Письмо от госпожи Тюнагон из покоев Гиси для госпожи Сакё».

Все беспокоились, как бы ее не разоблачили, но она благополучно добежала обратно. Все же кто-то спросил ее там, кто послал ее, но она ответила, что Гиси отправила ее, и это не вызвало никаких подозрений.

XXXVII. 26-й день 11-й луны

В эти дни не происходило ничего примечательного. После праздника урожая дворец вдруг стал казаться заброшенным, и только приготовления музыкантов вечером 24-го дня достойны упоминания. Молодые придворные, должно быть, не находили себе места от скуки.

Начиная с той ночи, когда государыня вернулась во дворец, даже юные сыновья Такамацу были допущены в женские покои. Они появлялись здесь и там в самую неподходящую минуту. Однако я говорила, что годы мои уж не те, и мне обычно удавалось скрыться от них. Молодые люди не поминали добрым словом прошедшие праздники, а предпочитали увиваться вокруг Ясураи, Кохёэ, других дам и щебетали, словно птички.

XXXVIII. 28-й день 11-й луны

Государевым посланником на праздник божества храма Камо был назначен сын Митинага — Норимити, носивший звание гон-но тюдзё. Поскольку праздник пришелся на день воздержания во дворце, то Митинага прибыл туда накануне ¹⁴. Сановники и те молодые люди, которые должны были выступать с танцами, также затворились во дворце, отчего женские покои сделались весьма шумны в эту ночь.

Рано утром слуги министра центра Кинсуэ прибыли во дворец, дабы вручить слугам Митинага серебряный ларец, поставленный на крышку другого ларца — посланного нами Сакё ранее. В ларец было вложено зеркало, гребни — из древесины аквилярии и серебряный, предназначенный для Норимити. На крышке ларца была выгравирована песня-загадка — ответ на наше стихотворение о парике. Однако два знака были пропущены. Все это выглядело довольно странно. Позднее мы узнали, что министр приготовил этот подарок, полагая, что он отвечает государыне. С нашей же стороны это была всего лишь шутка. Жаль, что ее восприняли столь серьезно.

Супруга Митинага также прибыла во дворец, чтобы наблюдать отъезд государева посланника. Волосы Норимити были украшены искусственными цветами глицинии, выглядел он очень внушительно — совсем как настоящий мужчина. Его кормилица Кура-но Мёбу не отрывала от него глаз, не обращая внимания на танцоров. Слезы текли по ее щекам.

Из-за воздержания во дворце ¹⁵ процессия вернулась из храма Камо глубокой ночью — в час быка ¹⁶, и действо в честь божества оказалось скомканным. Канэтоки ¹⁷ в прошлые годы танцевал превосходно, но на сей раз движения его были неуверенны. И хотя я не могла знать его близко ввиду разницы в положении, думала я о нем с сочувствием. А потом мысли мои обратились к себе самой.

XXXIX. Ночь, 29-й день 12-й луны

Я вернулась из дому в 29-й день 12-й луны. Именно в этот день я когда-то впервые попала во дворец. Тогда все плыло у меня перед глазами, словно во сне. Теперь же я освоилась здесь, но горечь наполняла душу.

Настала ночь. Для государыни то был запретный день ¹⁸, и потому, даже не откланявшись, я сразу отправилась к себе отдыхать, находясь в довольно грустных чувствах. До меня доносились возбужденные голоса: «Здесь совсем по-другому, чем дома. Там в этот час уже все спят. А тут все кто-нибудь ходит — заснуть нельзя». [126]

Я прошептала:

Год кончается,
И дни мои текут...
В голосе ветра -
Холод, пронзающий
Душу.

XL. 30-й день 12-й луны

Обряд изгнания злых духов, проводившийся в последнюю ночь года, закончился очень рано. Когда я чернила зубы ¹⁹ и немного приводила себя в порядок, в комнату вошла Бэн-но Найси. Мы поговорили о том о сем, и она легла спать.

Горничная Такуми сидела в коридоре и объясняла Атэки, как подбить полы сшитой ею одежды. Тут из покоев государыни раздались страшные крики. Я бросилась расталкивать Бэн-но Найси, но она не просыпалась. Плач и крики звучали настолько ужасно, что я растерялась. Сначала я подумала, что случился пожар, но это было не так. «Такуми, быстрее, быстрее!», — закричала я, понуждая ее узнать, в чем дело.

«Что-то случилось в покоях государыни! Скорее бежим туда!» Наконец-то я растолкала Бэн-но Найси. Втроем мы бросились на шум — дрожа и чувствуя, как земля уходит из-под ног. И что же мы обнаружили? Югэй и Кохёбу ²⁰ — совершенно раздетых. Увидев их, я почувствовала себя совсем худо.

Кухонные люди уже все ушли. Дворцовые слуги и охрана удалились, как только изгнание духов было закончено. Мы хлопали в ладоши, звали на помощь — но никто не откликнулся. Мы смогли найти только какую-то старуху, состоявшую при кухне, и я, совершенно не считаясь с разницей в положении, запрещавшей мне говорить с ней напрямую, велела ей вызвать распорядителя Фудзивара Нобунори ²¹ в звании дзё ²², состоявшего при военном ведомстве. Она побежала за ним, но вернулась ни с чем. Все это было ужасно. И тут появился Фудзивара Сукэнари [988-1070], служивший в звании дзё по ведомству церемоний. Он сам налил в светильники масла и зажег их. Прибежали и дамы — они переглядывались между собой и никак не могли взять в толк, что же происходит. Прибыл государев посланник. Как же все это неприятно! Принесли одежды из государевой сокровищницы и отдали их Югэй и Кохёбу. До новогодних одежд грабители не добрались, и потому все закончилось не так уж плохо, но я никак не могла забыть этих раздетых женщин. Я вспоминаю о происшедшем с содроганием, но было в нем и что-то забавное, да только я о том помалкивала.

XLI. С 1-го по 3-й день 1-й луны

В первый день нового года о несчастьях говорить не полагалось, но и умолчать о вчерашнем происшествии было невозможно. Поскольку календарь в этот день сулил несчастия, рисовые лепешки для наследника готовить не стали. И только в третий день нового года он предстал перед государем.

Госпоже Сайсё было поручено нести меч наследника на третий день нового года. Она выступала вслед за Митинага, который держал младенца на руках. Выглядела она очень привлекательно, а волосы ее были уложены даже с большим тщанием, чем обычно. Ее облик и движения — безупречны, рост — точно такой, какой нужно, полнота — в меру, черты лица — правильные, цвет кожи — красивый.

Госпожа Дайнагон невелика ростом, можно сказать — мелковата; кожа — белая и гладкая, тело — округлое. Одета она всегда превосходно. Волосы ее на три суна ²³ превышают рост и ниспадают на пол; они так красивы и ухожены, что сравниться с ней не может никто. И лицо ее тоже очень красиво; держится она с приятностью, говорить с ней — одно удовольствие. [127]

Госпожа Сэндзи также невелика ростом, но очень стройна. Волосы ее красивы и очень ухожены, перекрывая рост на целый сяку ²⁴. Словом, она так хороша, что в ее присутствии чувствуешь собственную неловкость. Стоит ей лишь появиться, как тут же ощущаешь неуверенность в себе. Когда задумываешься о том, какой должна быть женщина, то вспоминаешь о ней — так хороша она и сердцем своим, и речами.

XLII. ²⁵

Если я таким же образом продолжу рассуждать о своих знакомых, меня посчитают болтушкой. Уж лучше я не стану говорить о тех, кто меня окружает и заслуживает хотя бы малейшего упрека.

Госпожа Сайсё, дочь Китано, носящего третий ранг ²⁶, — полновата, но очень ладно скроена и проницательна. Чем дольше наблюдаешь за ней, тем лучшее впечатление она производит по сравнению с первым взглядом. Она хороша собой, хотя поначалу кажется чересчур яркой, на губах ее играет приятная улыбка, сердцем она мягка, чем и повергает в смущение.

Госпожа Косёсё изящна и женственна — как плакучая ива во второй луне. Сложена она очень ладно, обхождением — восхитительна, но настолько застенчива, что не может решить, что у нее на уме, и при этом ведет себя как-то по-детски — смотреть не хочется. А если кто-то бессердечный сделает ей больно или же скажет о ней плохо, она принимает то близко к сердцу, теряется, и вид у нее такой беспомощный, как если бы жизнь на том кончалась.

Мия-но Найси также очень привлекательна. Рост ее точно такой, какой нужно. Она выглядит особенно хорошо, когда сидит, и облик ее несет на себе отпечаток времени нынешнего. Нельзя сказать, что только какая-то ее черта привлекательна, но вся она — сама свежесть, черты лица — правильные, а белизной кожи, оттеняемой чернотой волос, она превосходит других. Форма головы, волосы, лоб создают вкупе впечатление красоты и чрезвычайного обаяния. Она естественна, добра сердцем, не дает повода к недоверию и во всем может служить примером для подражания. Манерности и притворства в ней нет.

Госпожа Сикибу приходится ей младшей сестрой. Кожа ее выделяется белизной, а черты лица — весьма правильные. Волосы красивы — будто покрыты лаком, однако, видимо, не слишком длинны, поскольку ко двору она является в парике. Ее чуть полноватое сложение производит весьма благоприятное впечатление. Глаза и лоб — особенно красивы, а улыбка исполнена обаяния.

Из молодых дам почитаются красивыми Кодаю и Гэнсикибу. Кодаю — невелика ростом и обладает внешностью во вкусе дня нынешнего; волосы у нее — будто покрыты лаком. Раньше, правда, они были еще гуще и превышали рост на целый сяку, но теперь поредели. Лицо ее — с острыми чертами и очень привлекательно. Внешность ее такова, что изъяна не сыщешь.

Рост Гэнсикибу — ровно такой, какой нужен; она стройна, черты лица — правильны. Чем дольше смотришь на нее, тем более красивой она кажется. Наружность Гэнсикибу так приятна и свежа, что хочется назвать ее девушкой.

Кохёэ и Сени также отличаются свежестью. Мало кто из придворных обошел этих молодых дам своим вниманием. И хотя некоторые не слишком заботятся о тайне, но все же такие дела устраиваются в местах недоступных для сторонних глаз, и потому они остаются втуне.

Мияги-но Дзидзю обладала красотой тонкой. Она была мала ростом, стройна и всякий хотел бы, чтобы она оставалась девочкой. Но она посчитала, что стала стара, ушла в монахини, и след ее потерялся. Волосы ее доставали пола, но в последний раз, когда я ее видела во дворце, она их безжалостно обрезала. Лицо ее тоже было прекрасно.

Есть такая женщина — Госэти-но Бэн. Говорят, что ее удочерил и воспитал тюнагон Тайра Корэнака [944-1005]. Такие лица можно видеть на картинках — [128] широкий лоб и узкие глаза. Выделить в них что-то особое — трудно. Кожа у нее — очень белая, руки и кисти — очень красивые, но ее густейшие волосы, которые превышали рост на целый сяку в ту весну, когда я впервые встретила ее, теперь не те — как будто кто-то нарочно проредил их. Но все же следы былой красоты остались — они и сейчас достигают пола.

Волосы Кома также были очень длинны в свое время. Когда-то она блистала красотой, но теперь постарела и живет затворницей.

Я говорила о внешности — не о душе. А это совсем другое дело. Каждый устроен по-своему, и нет человека, который был бы законченным злодеем. Нет и таких, кто сочетал бы в себе все достоинства: красоту, сдержанность, ум, вкус и верность. Каждый хорош по-своему, и трудно сказать, кто же действительно лучше. Впрочем, говорить так — значило бы брать на себя слишком большую смелость.

XLIII.

Слышала я, что некая госпожа Тюдзё служит у Сэнси, великой жрицы храма Камо. Так вот — один человек раздобыл написанное ею письмо и доверительно показал мне. Оно оказалось весьма нескромным. Тюдзё полагает, что только она сама знает всему цену, глубина ее чувств не имеет подобия, а остальные — бездушны и нечувствительны.

Прочтя письмо, я пришла в недоумение и даже рассердилась. В общем, как говорят люди низкие, она мне в душу плюнула. В письме, между прочим, говорилось: «А уж что до стихов, так большего знатока, чем Сэнси, и представить себе нельзя. Только у нее такой дар распознавать людей, из которых может выйти толк».

Может быть, она и права, но если она имеет в виду окружающих ее дам, то отчего тогда они слагают так мало достойных стихов? Конечно, Сэнси — женщина незаурядная и вкус у нее — отменный. Но если сравнить тамошних дам с дамами из государева двора, которых я вижу каждый день, то вряд ли можно сказать, что наши — хуже.

Мало кто посещает Сэнси. Когда я бывала там — полюбоваться чудесной луной или же восхитительным рассветом, насладиться цветами или же пением кукушки, — всякий раз я отмечала, как тонко она чувствует красоту. Само же место расположено вдали от дорог и отмечено таинственностью. Ничто суетное не отвлекает тамошних обитателей. У нас же все время что-то происходит — то государыня посещает государя, а то приезжает Митинага и проводит здесь ночь. Поэтому двор Сэнси сам собой становится средоточием вкуса, а там, где льются изящные стихи, — не остается места для суесловия.

Я — словно поваленное дерево, погружающееся в топь все глубже и глубже. Но если бы я жила при дворе Сэнси, и мне бы встретился незнакомый мужчина и мы обменялись бы стихами, никто бы не назвал меня там легкомысленной. Там я могла бы отдохнуть душой и быть самой собой. А что уж говорить о молодых наших дамах, которым нечего стесняться их внешности и лет! Каждая из них могла бы проявить себя, стихами и вкусом вряд ли уступая дамам Сэнси.

Здесь, во дворце, не живут наложницы и младшие жены государя, которые бы соперничали друг с другом с утра до ночи; нет и посторонних дам, кто бы мог бросить нам вызов. А потому всем нам, и мужчинам и женщинам, не хватает чувства соперничества — мы стали слишком беззаботны. Нрав же государыни таков, что она не одобряет малейшего легкомыслия, и потому дамы, которые не хотят заслужить упреков, предпочитают не показываться на людях. Есть, разумеется, среди нас и иные — они ведут себя вольно, не стесняя себя и не опасаясь, что имена их станут предметом для пересудов. И вот с такими-то женщинами мужчины легко вступают в разговор. При этом одних они считают, беспутными, а других — погребенными во дворце заживо. Дамы из семей высшей [129] и средней руки, бывает, заходят слишком далеко, и им остается только хвастаться своим происхождением. Разумеется, они не могут служить украшением двора государыни и являют собой поистине печальное зрелище.

Я говорила о том, что есть дурного при дворе, но если брать каждую даму в отдельности, то не скажешь, кто лучше, а кто хуже, — просто все разные. Скажу так: если человек хорош в чем-то, в чем-то он и плох. Разумеется, совсем не к лицу, когда молодая дама ведет себя чересчур серьезно, а дамы, занимающие положение высокое, предаются шалостям. Но все же мне бы хотелось, чтобы двор государыни не был столь безрадостен.

Сама государыня изысканна и утонченна во всем, но она чересчур сдержанна, чтобы упрекать кого-либо; видно, она полагает, что если она и станет делать замечания, то всегда найдется такое беззастенчивое создание, которое оставит ее слова без последствий. Поэтому уж лучше молчать, чем говорить в пустоту. Однажды, когда государыня была много юнее, некая дама, не отличавшаяся умом и чересчур мнившая о себе, явилась, чтобы объявить какую-то несчастливую весть в самую неподходящую минуту, что произвело на государыню крайне неблагоприятное впечатление, и теперь она полагает, что не пристало человеку слишком отличаться от других. Вот оттого и получилось так, что дамы, состоящие при ней, ведут себя как-то по-детски и во всем потакают ее вкусам.

Теперь государыня стала уже совсем взрослой и видит мир таким, каков он есть; в людских сердцах разделяет хорошее и дурное, большое и малое. Она прекрасно знает, что придворные пресытились ее двором и не находят в нем ничего интересного. К тому же дамы ее кичатся своей изысканностью, но под ее покровом таятся пустота и отсутствие настоящего вкуса. Хоть государыня и желает, чтобы все обернулось по-другому, но напрасно. Да и молодые мужчины при дворе ныне подчиняются общему настрою и размягчению. Если бы они находились при дворе Сэнси, то желание наслаждаться луной, любоваться цветами, слагать стихи возникло бы у них само собой. У нас же день и ночь снуют люди, и ни в чем нет изящества. А уж таких, кто умел бы поддержать самый пустяковый разговор или же сложить красивое стихотворение, и вовсе сыскать трудно. Наверное, мужчины так и говорят. Впрочем, я сама такого не слышала и ручаться не могу.

Когда кто-то желает заговорить с тобой, странно давать небрежный ответ, который может показаться обидным. Следует говорить, слова взвешивая. Такое умение встречается редко. И разве достойно держаться чересчур неприступно? С другой стороны, вряд ли стоит бесконечно соваться туда, куда тебя не просят. Словом, трудно вести себя как то следует при всяком ходе дел.

Например, когда управляющий делами дворца государыни Таданобу прибывает с посланием для государыни, знатные дамы теряются, словно малые дети, и часто едва находят в себе силы, чтобы достойно встретить его. Выйдя же к нему, ничего путного сказать не могут. И не потому, что не знают нужных слов или у них не хватает ума, но они столь робки и застенчивы, столь озабочены производимым впечатлением, что считают: пусть нас лучше совсем не будет слышно и видно. Другие же дамы не позволяют вести себя таким образом. Уж если ты попала во дворец, то даже дочь из самой знатной семьи должна следовать общим установлениям, но только дамы при государыне ведут себя словно маленькие девочки в родительском доме. Таданобу же не любит, когда его встречают дамы незнатные, и случается ему возвратиться, так никого и не увидев, поскольку дамы знатные пребывают в родительском доме или же отказываются выйти из своих покоев, ссылаясь на занятость. Другие же сановники — те из них, кто часто посещает государыню с посланиями, — вовлечены в дела сердечные с приглянувшимися им здешними дамами и, когда они не находят их на месте, [130] покидают дворец в удручении. Поэтому неудивительно, что они частенько называют этот двор «затхлым».

Дамы Сэнси посматривают на нас свысока. Однако вряд ли оправданно, что они твердят: «Мы — лучше всех, а у других глаза и уши не на том месте». Выискивать недостатки в других — легко, и трудно — себя сдерживать. Тот же, кто забывает о том и мнит о себе много, одних — умаляет, других — поносит, обнаруживает лишь собственную мелочность.

Письмо Тюдзё действительно заслуживает того, чтобы Вы прочли его. Очень жаль, что тот, кто взял его из потаенного места и украдкой показал мне, положил его обратно.

XLIV.

Письма Идзуми-сикибу ²⁷ поистине достойны внимания. Человек она неприятный, однако кисть ее обладает легкостью и настолько искусна, что самые заурядные слова приобретают блеск. Ее стихи превосходны. Ее знание старых песен и суждения относительно стихов далеки от совершенства, однако в ее собственных стихах всегда есть что-то необычное и чарующее. Но оценки и суждения относительно чужих стихов... — нет, не в этом ее сила. Стихи же у нее рождаются естественно — такова она. В общем, ее нельзя назвать выдающимся поэтом.

Супруга управителя земли Тамба известна в окружении государыни и Митинага под именем Масахара Эмон. Ничем особенным она не выделяется, но стихи ее отличает истинный вкус, и она не считает нужным складывать их по любому поводу — только потому, что ее считают за сочинительницу. Насколько я знаю, все ее стихи весьма хороши — даже вещи, сочиненные по самому пустяковому поводу. С грустью и сожалением думаю я о тех, кто почитает себя искусным стихотворцем, а на самом деле не может толком соединить третью строку с четвертой и грешит безвкусием.

Лицо Сэй-сёнагон ²⁸ всегда выражает самонадеянность. С умным видом уснащает она свои писания иероглифами, но если вглядеться повнимательнее, то окажется, что они весьма далеки от совершенства. Люди, тешащие себя мыслью, что они лучше других, непременно окажутся хуже их и кончат плохо, а тот, кто мнит себя изысканным и намеренно выказывает свою привязанность к изящному даже в самую неподходящую минуту, перестает быть самим собой и выглядит неискренним. Как может судьба оказаться к ним благосклонной?

XLV.

Я сужу людей, а сама прожила свои дни так, что и похвалиться нечем, да и в будущем лишена всякой отрады, которая могла бы утешить меня. Но все-таки я не такова, чтобы предаваться отчаянию. Не теряю присутствия духа и в осеннюю ночь, когда печаль сильнее всего. Выхожу на веранду и предаюсь думам. «Неужели это та самая луна, что восхищалась моей красотой?» — спрашиваю я себя, и дни былые встают передо мной. Вспомнив, что люди не советуют смотреть на луну слишком часто, я чувствую беспокойство и отступаю назад, но печальные думы не оставляют меня.

Вспоминаю вечера: уже повеяло прохладой, а я неумело играю на кото — сама для себя. Играю и боюсь, как бы кто не услышал эти звуки, не проник в мое сердце и не спросил: «Что-то случилось?» А сейчас два моих кото валяются в маленькой пыльной кладовке. Струны — натянуты, но инструменты лежат без дела и ухода — я даже не распорядилась, чтобы в дождливые дни снимали кобылки. Пыль покрыла инструменты, грифы их зажаты между шкафом и столбом. Справа и слева от кото стоят лютни-бива.

Еще есть там пара больших ларей, заполненных доверху. В одном собраны старые стихи и повести, ставшие приютом для бесчисленных книжных жучков. Видеть их столь неприятно, что никто туда не заглядывает. Никто после смерти хозяина ²⁹ не трогает и другой ларь, в который он бережно уложил китайские [131] книги. Когда мне становится совсем уж не по себе, я беру посмотреть одну или две. Служанки же шепчутся за спиной: «И вот всегда она такова. Оттого и счастье у нее такое короткое. И зачем женщине по-китайски читать? В старину женщинам читать сутры не позволяли» ³⁰. При этих словах мне так и хочется ответить, что я никогда не видела человека, который бы стал долгожителем благодаря соблюдению запретов. Но сказать так было бы неосмотрительным. Ведь их суждения все-таки не лишены смысла.

Каждый человек ведет себя по-своему. Один выглядит уверенным, приветливым и довольным. А другому все скучно, не зная устали он копается в старых книгах или же посвящает себя Будде: занудно бубнит сутры, с шумом перебирая четки. Мне это совсем не нравится. Сама же я чувствую, что на меня направлены взгляды прислуги, и не решаюсь поступить так, как подсказывает сердце. Еще хуже — при дворе, когда окружают люди; бывает, хочется вставить слово, но я отступаюсь. Что толку говорить, если тебя все равно не поймут, — ведь они думают только о себе и рады позлословить. Трудно найти человека, который действительно понимал бы тебя. Обычно люди судят лишь своими мерками, а других просто не принимают в расчет.

Поэтому-то люди совсем не по праву считают меня застенчивой. Бывало, я не могла избежать их общества и старалась избежать колкостей — и не потому, что застенчива, а потому, что считаю такие разговоры безвкусными. Потому и прослыла глуповатой.

А теперь они говорят: «Вот уж не ожидали! Никто ее не любил. Все думали, что она тщеславна, холодна, без ума от собственной повести, заносчива, чуть что — возглашает стихи, других за людей не считает, злословит. Но стоит приглядеться и увидишь — на самом деле она совсем иная и на удивление кротка!»

Удивительно — неужели они действительно считали меня столь глупой? А я-то ведь просто приноравливаюсь к своему сердцу. Вот и государыня не раз мне говорила: «Я раньше полагала, что тебе душу не откроешь, а теперь ты мне стала ближе других». Лучше бы мне избавиться от этого налета холодности и презрительности, чтобы не отталкивать никого из влиятельных мира сего.

XLVI.

Главное для женщин — быть приятной и мягкой, спокойной и уравновешенной. И тогда ее обхождение и доброта будут умиротворять. Пусть ты непостоянна и ветрена — если нрав твой от природы открыт и людям с тобой легко, они не станут осуждать тебя. Та же, кто ставит себя чересчур высоко, речью и видом — заносчива, обращает на себя внимание излишнее, даже если ведет себя с осторожностью. А уж если на тебя устремлены взоры, то тут уж не избежать колкостей по поводу того, как ты входишь и садишься, встаешь и выходишь. Те же, чья речь полна несуразностей, суждения о людях — пренебрежительны, привлекают к себе глаз и ушей еще более. Если же у тебя нет дурных наклонностей, то злословить о тебе не станут и отнесутся с сочувствием, хотя бы и показным.

Тот, кто выходит из себя и задевает других, достоин насмешек. Люди истинно добросердечные думают и заботятся даже о тех, кто ненавидит их. Но как трудно достичь этого! Сам всесострадательный Будда — разве говорил он, что возводить хулу на Три Сокровища ³¹ — грех небольшой? В нашем мире, погрязшем в пороке, отвечать злом на зло — дело обычное. Кто-то при этом считает себя лучше других, говорит вещи ужасные и злобно смотрит прямо в глаза; а кто-то прячет свои чувства и выглядит вполне дружелюбно. И в этом — виден человек.

XLVII.

Есть такая женщина — Саэмон-но Найси. По какой-то странной причине она меня невзлюбила — уж и не знаю почему. Дошло до меня, что рассказывает она обо мне разные гадости. [132]

Однажды государь изволил слушать, как кто-то читал вслух «Повесть о Гэндзи». «Эта женщина читала даже "Анналы Японии" ³². Похоже, она , действительно образованна», — промолвил он. Саэмон-но Найси прознала про это и, повторяя: «Она говорит, что очень образованна», разнесла молву по высшим придворным, так что я получила прозвище «госпожа Анналы».

Это просто смешно! Даже служанкам в своем доме я стесняюсь показать свои знания. А уж при дворе-то — и подавно!

Когда мой брат, делопроизводитель ведомства церемоний, был еще мальчиком и учился чтению, я приноровилась слушать его. Места, где он запинался или же забывал, я помнила на удивление хорошо, и отец, отдававший книгам все свое сердце, постоянно досадовал: «Какая жалость! Была бы ты мальчиком!»

Однако я то и дело слышала, как люди повторяли: «Даже мужчинам ученость счастья не приносит», и я перестала учиться. Даже иероглиф «единица» толком написать не могу. Так и получилось, что выросла я совсем неграмотной. Что же до книг, которые я когда-то читала, то я совсем забросила их. И все же до меня продолжали доходить обидные мне слова, и, беспокоясь о том, что же подумают люди, услышавшие их, я стала делать непонимающее лицо даже при виде написанного на ширме ³³. Когда же государыня попросила меня прочесть кое-что из стихов Бо Дзюйи — она желала узнать побольше о таких вещах, — для того чтобы избежать посторонних глаз, мы выбрали время, когда никого вокруг не было, и, начиная с лета позапрошлого года, я тайно читала ей два свитка баллад, хотя и не могу сказать, что я слишком искусна. И государыня тоже скрывала наши занятия, но Митинага с государем все-таки прознали про них и заказали несколько превосходных свитков, которые Митинага преподнес государыне. Но я никогда не слышала, что эта сплетница Саэмон-но Найси догадывается: государыня просила меня заниматься с ней. Ах, если бы знали, сколько на этом свете злых языков и как много в нем печали!

XLVIII.

А сейчас я буду совершенно откровенна. Что бы люди там ни говорили, а я решила все помыслы обратить к будде Амиде ³⁴ и сутрам. Беды этого мира — лишь недолговечная роса, и не должно душе заботиться ими и не стоит жалеть сил, дабы прилепиться к праведности. Но ведь если даже и решу отвернуться от мира, еще будут минуты слабости — вплоть до тех пор, пока не вознесусь на облако. Вот и колеблюсь. Но годы подходят. Когда состарюсь, глаза ослепнут, сутры будет читать невмочь, и порыв мой ослабнет. Может показаться, что я лишь подражаю людям с чувствами истинно глубокими, но сейчас мысли мои действительно заняты только одним. Разумеется, грешникам, вроде меня, спастись не так просто. Стоит лишь вспомнить о прегрешениях в прошлых рождениях, и печаль охватывает тебя.

XLIX.

Мне хотелось бы рассказать Вам все без утайки; о чем и не расскажешь в письме — о хорошем и о дурном, о людях и о своих горестях. Но кому бы я ни писала, продолжать было бы вряд ли оправданно. Только посмотрите — на горести свои и на мое опечаленное сердце. Пишите же — о чем думаете, и неважно, если письмо окажется короче, чем мои бессмысленные каракули. Я жду его. И в страшном сне не вообразить, что будет, если мое послание увидят другие. Вокруг столько глаз и ушей!

Недавно я порвала и сожгла все старые бумаги и письма, и после того, как этой весной из остатков я смастерила дом для кукол, никто мне больше не пишет, а самой мне писать на новой бумаге тоже не хочется. Поэтому-то мое письмо столь неопрятно. На то есть свои причины, а обидеть Вас я не хотела.

После того, как прочтете письмо, верните его поскорее. Наверное, там есть места, которые не прочесть, а есть — где слова пропущены. Не обращайте [133] внимания и читайте дальше. Вы видите — я все еще беспокоюсь, что обо мне подумают. Подводя итог, я должна признать, сколь глубоко привязана к этому миру. Но что я могу поделать?

L.

На рассвете в 11-й день государыня проследовала в молельню. Супруга Митинага находилась вместе с ней в экипаже, а придворные дамы отправились на лодке. Сама же я прибыла туда лишь вечером. Размахом своим сцена моления напоминала действо в знаменитых храмах. Поздней ночью священнослужители — числом двадцать — читали оберегающие государыню молитвы, каждый свою. Над ними частенько посмеивались, поскольку они перебивали друг друга.

Когда все было окончено, придворные расселись по лодкам, и один за другим отчалили, услаждая себя музыкой. В восточной части дворца, перед открытой дверью, глядящей на север, сидел Таданобу, держась за перила лестницы, спускавшейся в воде. Когда Митинага подошел ненадолго к государыне, Таданобу завел разговор с госпожой Сайсё, стараясь, однако, чтобы его поведение не показалось государыне слишком вызывающим. Все вокруг было так интересно.

Вышла луна, подернутая дымкой. Сыновья Митинага распевали песни на нынешний вкус. Они разместились в одной лодке, и их голоса звучали молодо и прекрасно. Главный казначей Фудзивара Масамицу [957-1014] сидел там же с самым серьезным видом, но отвернувшись от них — молча и тихо, чем производил престранное впечатление. Женщины, находившиеся за бамбуковыми шторами, тихонько посмеивались над ним.

— И в лодке он чувствует груз прожитых лет, — сказала я.

Таданобу, видно, услышал меня. Он продекламировал: «Сюй Фу и Вэнь Чэн мололи чепуху» ³⁵. И голос его, и облик были привлекательны и современны. Когда запели «Ряску на озере» ³⁶, вступила флейта, и от этих звуков даже несущий их утренний ветерок ощущался как-то по-особому. Для каждой малости есть свое место и время.

LI.

Когда Митинага увидел «Повесть о Гэндзи» у государыни, он разразился своими обычными шутками, а затем написал стихотворение на листе бумаги, придавленном несколькими сливами, и передал его мне:

Знают все —
Кисловата слива,
Но кто зрелость этих плодов увидит,
Мимо просто так не пройдет,
Рукой коснется.

— От вас я этого не ожидала, — отвечала я.

Не тронут плод
Никем.
Так кто же
Смеет молвить:
«Кисловата слива»?

Как-то ночью, когда я спала у себя в комнате, дверями выходящей в коридор, я услышала стук в дверь. От страха я лишилась дара речи и прободрствовала до рассвета, когда пришло послание:

Всю ночь напролет
Громче болотного пастушка
Я плакал и плакал -
Стучался напрасно
В дверь твою. [134]

Я отвечала:

Только раз услышала я
Голос болотного пастушка.
Открыла б если дверь -
И что ж? Как горько
Было б мне тогда.

LIII.

Первые три дня этого года все знатные придворные дамы сопровождали двух юных принцев для участия в обряде дарения рисовых лепешек. Начальник левой стражи Фудзивара Ёримити держал мальчиков на руках, а Митинага преподнес лепешки государю. Повернувшись лицом к восточным дверям комнаты Футама, государь возложил лепешки на головы принцев. Шествие к месту действия и обратно представляло собой прекрасное зрелище. Государыня там не присутствовала.

В первый день нового года госпожа Сайсё, прислуживавшая за столом, была одета с присущим ей вкусом и выглядела очень привлекательно. Ей помогали Такуми и Хёго. С их забранными наверх волосами они смотрелись совсем неплохо, но куда им было до Сайсё! Тут уж ничего не поделаешь. Фуя-но Хакасэ подавала вино. Держалась она назойливо и вызывающе. Раздавали притирания, как это и было заведено.

LIV.

Пир в честь государыни во второй день нового года отменили, но для гостей, которые все-таки пришли, открыли, как обычно, восточную галерею. Сановники разместились в два ряда и сидели друг против друга.

Митинага вынес старшего принца и велел ему поприветствовать собравшихся как то следовало. Выглядело это весьма трогательно. Затем Митинага сказал супруге: «Принести, что ли, меньшого принца?» Но тут мальчик выказал сильную ревность и заплакал. Это было так умилительно. Митинага пришлось его успокаивать. Правый главнокомандующий Санэсукэ и некоторые другие нашли происшествие весьма забавным.

Затем все отправились выразить свое почтение государю, который вышел для приема в Залу Сановников. Играла музыка, Митинага напился как обычно. Я подумала, что добром это не кончится, и хотела было спрятаться, но он меня заметил. Митинага раздраженно воскликнул: «Я пригласил твоего отца на представление, а он ушел так скоро. Почему?» Затем он стал меня понукать: «Ты должна загладить его вину и сочинить стихотворение. Вместо отца. Сегодня первый день крысы ³⁸. Ну скорей же, скорей!»

Но уступать ему было бы совсем уж неправильно.

В сущности, Митинага не был так уж пьян; кровь прилила к его щекам, и в пламени светильников он выглядел весьма привлекательно. «Мне было очень горько видеть, что у государыни нет детей так долго. А теперь — куда ни посмотришь — всюду суета. Очень приятно», — сказал он и отошел поглядеть на почивавших принцев. «Если б не было сосенок в полях...» ³⁹ — бормотал он. Это старое стихотворение, подходило к случаю много лучше любого нового, чем Митинага и покорил меня.

LI. 15-й день 1-й луны

Я пробыла дома совсем недолго и вернулась во дворец в 15-й день 1-й луны, чтобы принять участие в чествовании принца Ацунага, которому исполнилось 50 дней. А госпожа Косёсё прибыла, когда уже рассвело, почему я чувствовала себя весьма неловко. Как и прежде, мы поселились вместе. Еще раньше мы объединили две комнаты в одну, и все оставалось на своих местах, даже когда кто-то из нас отсутствовал. Когда же мы обе находились при дворе, нас разделяла [135] лишь занавеска. Митинага посмеивался над нами. «А что если одна из вас решит пригласить кого-то сюда, то что тогда станет делать другая?» — бесцеремонно спрашивал он. Напрасное беспокойство — ведь у нас и в мыслях такого не было.

Солнце поднялось высоко, и мы отправились к государыне. Косёсё надела алую короткую накидку поверх бело-красных нижних одеяний вместе с обычным набивным шлейфом. Мои же одежды состояли из темно-зеленой накидки поверх нижних одеяний цветов сливы. На шлейфе был набивной узор. Мои одежды носили печать нынешнего дня, и лучше бы я поменялась ими с Косёсё, чтобы не выглядеть столь молодо. Семнадцать дам из государева дворца находились при государыне.

Государь и государыня пребывали на двух зашторенных помостах. В лучах утреннего солнца они выглядели сиятельно-прекрасно. Чувствуя, что на меня устремлено слишком много глаз, я поспешила занять место подальше.

Кормилица Накацукаса вынесла младенца из прохода между двумя помостами и расположилась в южной части залы. Облик ее не показался мне уж особенно впечатляющим, но выглядела она спокойно и достойно — вполне подходяще для ее должности.

В этот день все женщины были одеты превосходно, и лишь Кодаю и Гэнсикибу обнаруживали погрешности в расцветке рукавов. Когда они внесли еду, то привлекли к себе недоуменные взгляды сановников и придворных. Я слышала потом, как госпожа Сайсё досадовала по этому поводу. В сущности, ничего страшного не случилось. Просто сочетание цветов вышло не слишком удачным.

После того, как рисовые лепешки положили перед принцами и подносы уже убрали, дамы из дворца государя расселись к западу от помоста, где были подняты бамбуковые шторы, отделяющие залу от галереи. Татибана-но Самми была там же вместе со своими помощниками.

Государь занял свое место, и тогда подали еду. Блюда выглядели так красиво — словом не скажешь. На южной веранде лицом к северу, рядком с запада на восток сидели сановники: министры — левый, правый и центра; Митицуна — наставник наследного принца; управитель дворца государыни Таданобу; дайнагон Кинто. Остальных мне было не видно.

Играла музыка. Высшие придворные сидели в коридоре в юго-восточном крыле. Низшие же чины сидели там, где им положено, — в саду. Дайнагон Кинто находился в галерее и отмерял ритм хлопками. Митиката играл на бива, кто-то еще — на кото, левый советник Цунэфуса в чине тюдзё — на флейте. Они спели «Священную песню», потом — «Мусирода» и «Этот дворец». Люди в саду подыгрывали им на флейтах. Когда в отбивке ритма вышла ошибка, раздался ропот. Потом исполняли «Море в Исэ». Правый министр Акимицу слушал-слушал, да и сказал: «Японское кото — инструмент и вправду замечательный!» Настроение у него было чересчур игривое, и он допустил непростительную ошибку. Всех аж холодный пот прошиб. Я видела, как Митанага преподнес государю ларец с флейтой Хафутацу ⁴⁰.

Комментарии

1. Беспрестанные заботы — связанные с церемониями по случаю рождения наследника.

2. Час собаки — восемь часов вечера.

3. Мия-но Сэндзи, Мума-но Тюдзё — придворные из свиты государыни.

4. Киннобу — Фудзивара-но Киннобу (977-1026).

5. «Кокинсю», «Госэнсю», «Сюисю» — первые три антологии японских стихов, составленных по указу императора. Антология «Кокинсю» (905) составлена Ки-но Цураюки и др.; «Госэнсю» (951) составлена Минамото-но Ситаго и др.; «Сюисю» (дата неизвестна) составлена отрекшимся от престола императором Кадзан и Фудзивара-но Кинто.

6. Юкинари — Фудзивара-но Юкинари (971-1037).

7. Монах Энкан — известный каллиграф, даты жизни неизвестны.

8. Ёсинобу — Онакатоми-но Ёсинобу (ум. 991); Мотосукэ — Киёхара-но Мотосукэ (ум. 990). Оба участвовали в составлении «Госэнсю».

9. Нарито-но Асон — Такасина-но Нарито (975-1010).

10. Накакиё — Фудзивара-но Накакиё (?-?).

11. ...Шестого ранга — низкий чиновничий ранг.

12. Нужно разоблачить её! — Сакё находилась в свите Гиси, но затем оставила службу. На сей раз она появилась во дворце на празднике урожая в качестве одной из сопровождающих дочери Санэнари. Придворные дамы сочли возраст Сакё неподходящим для этой роли.

13. Изображение горы Хорай — мифологическая гора, на которой обитают бессмертные.

14. ...Митинага прибыл туда накануне — когда гадатели объявляли, что тот или иной день является для дворца несчастливым, а этот день запрещалось прибытие во дворец и отъезд оттуда.

15. Из-за воздержания во дворце... — см. прим. 14.

16. Час быка — два часа ночи.

17. Канэтоки — Овари-но Канэтоки, известный исполнитель ритуальных синтоистских танцев кагура.

18. Для государыни то был запретный день — т.е. день, когда предписывалось воздержание от общения.

19. Когда я чернила зубы — чернение зубов с помощью окислов железа практиковалось в то время как среди аристократок, так и среди аристократов в качестве знака социальной выделенности.

20. Югэй и Кохёбу — придворные из свиты государыни.

21. Фудзивара Нобунори — брат Мурасаки (975-1011).

22. Дзё — низкое придворное звание.

23. Три суна — 1 сун = 3,03 см.

24. Целый сяку — 1 сяку = 30,3 см.

25. XLII — эпизоды XLII-XLIX принято считать письмом, адресованным Мурасаки неизвестному адресату.

26. Третий ранг — высокий чиновничий ранг.

27. Идзуми-сикибу — придворная дама, приходившаяся теткой госпоже Тюдзё. Маловероятно, что данный пассаж имеет отношение к автору знаменитой средневековой повести «Идзуми-сикибу моногатари».

28. Сэй-сёнагон — автор знаменитых «Записок у изголовья». См. перевод В. Марковой в кн. «Классическая японская проза XI-XIV веков» (М., 1988).

29. Никто после смерти хозяина — имеется в виду покойный муж Мурасаки.

30. В старину женщинам читать сутры не позволяли — буддийские сутры, написанные по-китайски, не переводились на японский язык. Знание китайского языка считалось привилегией мужчин.

31. Три Сокровища — Будда, его учение и монашеская община.

32. «Анналы Японии» — «Нихонги» («Нихон Сёки) — мифологическо-летописный свод, составленный в 720 г.

33. ...Даже при виде написанного на ширме — ширмы, бывшие неотъемлемой частью интерьера японского дома, украшались короткими изречениями и стихами.

34. ...К будде Амиде... — владыка буддийского рая.

35. «Сюй Фу и Вэнь Чэн мололи чепуху» — предыдущая реплика Мурасаки представляет собой скрытую цитату из стихотворения Бо Дзюйи. Таданобу мгновенно приводит следующую строку этого стихотворения.

36. «Ряска на озере» — вероятно, одна из распространенных тогда «современных песен» (имаё).

37....Громче болотного петушка — водоплавающая птица, чей голос походит на человеческий плач.

38. Сегодня первый день крысы — в этот день полагалось выдирать из почвы маленькие сосенки и молодые побеги. Считалось, что похлебка из побегов способна предотвратить болезни.

39. «Если бы не было сосенок в полях...» — цитата из стихотворения Мибу-но Тадаминэ: «Если б не было сосенок в полях в день крысы, что тогда могли бы мы собрать, чтобы тысячу лет горя не ведать?»

40. ...С флейтой Хафутацу — знаменитым музыкальным инструментам присваивались индивидуальные имена.