Возвращение Суворовских войск из Швейцарии, в 1799 г.

(по запискам Грязева).

I. На квартирах в окрестностях Линдау.

Швейцарский поход Суворова в 1799 г., столь сильно поразивший воображение современников и оставшийся высоко поучительным памятником для потомства, окончился, однако, неудачей для союзников: в октябре 1799 г. русские и австрийцы окончательно очистили Швейцарию (исключая Граубиндена), а французы заняли ее.

Какие причины привели к такому исходу? Все писатели, разбиравшие швейцарский поход, обвиняют русского полководца за неправильный выбор пути действий (операционной линии) через Сен-Готард — путь трудный, прегражденный противником, но зато короткий и выводивший Суворова на фланг и даже в тыл расположения французского главнокомандующего Массены, на хребте Альбис, и угрожавший сообщениям неприятеля с отечеством, что фельдмаршалу следовало идти кружным путем через Шплюген или гору Бернардину, далее по долине верхнего Рейна, для предварительного соединения с австрийскими корпусами Линкена и Готце и русским Римского-Корсакова, и лишь затем атаковать Массену соединенными силами. Если бы подобная ошибка в действиях [128] Суворова действительно существовала, то прежде всех и яснее всех должен был бы ее сознать сам гениальный старик; он мог в ней не признаться, но не мог не отдать самому себе отчета во всем происходившем. Между тем, в переписке с австрийским главнокомандующим, эрцгерцогом Карлом, о возобновлении вторжения в Швейцарию, в октябре 1799 г., Суворов начертывает план, представляющий точную копию его первого, сентябрьского плана; очевидно, полководец вовсе не потерял веру в прежние приемы своей стратегии, а видел причины неудачи совсем в другом. Сравнение планов сентябрьского и октябрьского настолько важно, что мы остановимся на этом вопросе несколько подробнее.

Сентябрьский план действий фельдмаршала уже был изложен раньше (см. стр. 81-84); что же касается октябрьского, то обстановка слагалась следующим образом.

У Массены было около 60 тысяч. Большая часть этих сил (45 т.) располагалась по северной границе Швейцарии, от Базеля до Боденского озера, при чем около последнего, по реке Тур, войска были сосредоточены наиболее густо. Остальные 15 тысяч тянулись по длиннейшей линии от Боденского озера, в долине реки Линта, к долине верхнего Рейна до Сен-Готарда.

Войска союзников разделялись Боденским озером на две группы: первая (австрийцы эрцгерцога Карла, французские эмигранты принца Конде и русские войска Римского-Корсакова, всего до 60 т.) по Рейну к западу от Боденского озера, а вторая (австрийцев 16 т. и русских, Суворова, 15 т.) по долине верхнего Рейна к югу от Боденского озера до города Кур.

Предположения Суворова состояли в том, чтобы, оставив часть войск для обеспечения тыла, с 22-25 тысячами русских и австрийских войск своей группы, перейти через [129] верхний Рейн около Фельдкирха и наступать через Сен-Галлен к Винтертуру, т.е. во фланг и тыл главной массы французов; в то же время из группы, расположенной к западу от Боденского озера, корпуса Римского-Корсакова и принца Конде с частью австрийских войск эрцгерцога Карла должны были вступить в Швейцарию с северной стороны; по соединении всех сил на реке Туре, Суворов полагал продолжать наступление к Цюриху и отбросить неприятеля за реку Лимат.

В этом плане мы видим, что Суворов предполагает действовать двумя разделенными массами, от окружности к центру, против неприятеля, находящегося внутри этой окружности (выражаясь языком стратегии — «по наружным операционным линиям»); предварительного сосредоточения сил нет; важнейшую операцию действий — во фланг и тыл — фельдмаршал возлагает на массу, бывшую под его непосредственным начальством и долженствовавшую идти по кратчайшему направлению.

Не есть ли это точнейший сколок с его сентябрьского плана? Тогда он также предполагал одною частью, под своим начальством, идти через Сен-Готард во фланг и тыл Массены, расположившегося на хребте Альбис, около Цюрихского озера, а другой (Римского-Корсакова) — действовать с фронта от Цюриха. Замечательно, что те же самые писатели (Жомини и Клаузевиц), которые порицают сентябрьский план Суворова, одобрительно отзываются об октябрьском и признают, что не было достаточной причины отвергнуть этот последний план, а Клаузевиц считает весьма вероятным, что наступательные действия, предположенные русским полководцем, имели бы полный успех и французы скоро покинули бы все пространство к востоку от реки Лимат и Цюрихского озера. [130]

Положения теории горной войны совершенно сходятся с и планами Суворова. Для подтверждения этого сошлемся на профессора генерала Г. А. Леера. В III части «Стратегии» (издание первое), на стр. 10, он указывает на опасность стратегических обходов в горах, но, в конце концов, говорит, что «в горных странах (какова Швейцария) главное давление должно быть перенесено преимущественно на фланги противника»; припомним, что Суворов в обоих планах (сентябрьском и октябрьском) прибегал именно к стратегическому обходу и направлял главный удар против фланга и тыла Массены. Далее, на стр. 12-й, генерал Леер говорит: «К особенностям горной войны следует отнести и неизбежный, по местности, разрыв стратегического фронта действующих войск, нарушение связи между отдельно наступающими по долинам колоннами». Это положение теории как раз и следует из образцов, данных Суворовым, относительно разделения своих сил, и нисколько не противоречит действиям великого полководца. Еще резче об этом говорит тот же писатель на стр. 22, излагая приемы действий атакующего в горной стране: «В таком случае опасно, да редко и можно будет, двигать главные силы по одному направлению совокупно, так как, войдя в узкую и длинную долину, они легко могут быть окружены и заперты неприятелем. Здесь придется уже наступать более широким фронтом по двум, трем долинам, по возможности, концентрически сходящимся»...

Итак, планы Суворова, как то можно было предвидеть и заранее, совершенно согласны с основаниями военной науки, черпающей эти основания именно из действий великих мастеров военного искусства. Однако, плану Суворова не суждено было осуществиться, несмотря на полную вероятность ожидать от него самых лучших результатов. Столковаться с австрийцами относительно совместных действий было трудно, [131] ибо даже самые политические цели союзных держав (Австрии и России) были так. различны, что в действиях союзных армий не могло быть единства: рано или поздно и последняя связь должна была окончательно порваться. Уже 3-го октября фельдмаршал доносил императору Павлу: «Многократные уведомления нам подтвердили, что эрцгерцог во всем откажется, как то ежевременно чинить. По сему уважению теряем всю
надежду...» Военный совет, собранный русским главнокомандующим, единогласно решил, что «кроме предательства, ни на какую помощь от Цесарцев нет надежды; чего ради наступательную операцию не производить; но для необходимейшего направления войск, остановиться на правом берегу Рейна».

Эрцгерцог Карл предложил Суворову съехаться в. г. Штоках для личных переговоров о предстоящем наступлении, но умудренный опытом старик знал, что из подобных переговоров толку не бывает, а потому отклонил свидание, в письме же к графу Толстому, выражался так: «юный генерал эрцгерцог Карл хочет меня оволшебить своим демонсфенством». Суворов и в прежние войны тщательно избегал подобных личных переговоров с австрийцами, объясняя это так: «чорт ли с ними сговорит» и считал самым приличным «предоставить диалектику деньщикам».

Пока шли переговоры и переписка с австрийцами относительно предстоящих действий, войска Суворова стояли по квартирам в Линдау и окрестностях. Сюда к 9 октября пришли на присоединение и корпуса Римского-Корсакова и принца Конде. Пребывание в Линдау г. Грязев описывает следующим образом:

« 5-го октября в шесть часов утра выступили и, продолжая свой марш чрез город Брегенц, лежащий при обширном Констанцском озере, потянулись по берегу оного [132] и, не дошед за версту до города Линдау, остановились. Сей последний город есть прекраснейший: он лежит на острове Констанцского озера, отделяющемся от матерой земли со входа длинным болотом, чрез которое сделан деревянный мост на сваях. Город обнесен каменною стеной и укреплен бастионами, валом и рвами так, что может почесться в числе крепчайших городов, не столько по укреплению, сколько по местному своему положению. Город богатый; он производит обширную торговлю посредством водяной коммуникации, как оная распространяться ему позволяет; ибо здесь есть пристань, где нагружаются суда, назначаемые к отправлению, равным образом и для приходящих сюда. Соображаясь с характером Немцев, он есть веселейший во всей Швабии. В сие время было здесь много Швейцарцев, удалившихся из своего отечества для сохранения своих имуществ и спокойствия от обстоятельств бранных; много и французских эмигрантов, кои провождают здесь блаженную жизнь, но все они не иное что есть, как шпионы. Город сей исстари есть вольный и независимый, по поводу чего и всех жителей почитали якобинцами, и если они не обнаруживались совершенно, то единственно от того, что он всегда был занят войсками, с того времени, как принудили Французов его оставить; но их система будет здесь иметь всегда верное прибежище. Город имеет свой собственный гарнизон, составленный из жителей сей страны, который заключает в себе один полк, устроенный по образцу егерей; люди прекрасные ж одеты в короткий, темнозеленого цвета, мундир с черными к оному принадлежностями. По случаю нашего сюда вступления весь полк был собран и делал парадный марш через город. — В ночи случилось с нами здесь весьма неприятное происшествие, состоящее в следующем: как я уже сказал, что мы остановились на самом берегу Констанцского озера, где, поделав себе из ветвей шалаши, благополучно [133] в оных расположились. Но умные наши начальники того не предвидели, или не умели взять предосторожноссти на щот озера, которое имеет свои отливы и приливы: В полночь, когда уже все войско предалось глубокому сну, последовал в озере большой прилив, вода вышла из берегов и затопила весь наш лагерь, и мы не прежде могли оное почувствовать как вода покрыла уже наши плечи; Надобно было видеть, какое волнение произвело сие обстоятельство во всем войске: всякой спешил забирать свои вещи и муницию и бежать по воде далее в гору; но все это кончилось только одним испугом и беспокойством, с каким мы провели остаток ночи, и сверх того, вымочило платье и все вещи. Ночь была холодная и многие получили от того простуду, в числе коих и я пострадал весьма сильным ревматизмом во всей правой стороне, которою лежал на земле; но оный обнаружился уже в течение долгого времени и имел весьма вредные для меня последствия».

«8-го октября, по распределении присоединившегося к нам корпуса генерала Корсакова к нашим двум корпусам генералов Розенберга и Дерфельдена, основались: первого — главная квартира в местечке Дорнбирне, куда поступил и наш полк, а последнего — в городе Брегенце. И потому 8-го октября мы, снявшись с места, следовали по возвратному пути к местечку Дорнбирну, у которого и расположились в поде, поделали себе землянки и шалаши, которые защищали нас от холодного осеннего воздуха; ибо ни наших обозов, ни палаток при нас еще не было. Главная квартира фельдмаршала оставалась в городе Линдау и при оной авангард князя Багратиона. И так от сего числа до 21-го сего же месяца мы простояли здесь в спокойствии; а 9-го числа прибыла к нам и остальная часть Корсакова корпуса и, где следует по разделению, расположилась ». [134]

Отношения между дворами Петербургским и Венским сильно обострялись. Придерживаясь прямодушия в политике, император Павел в рескриптах своих нашему послу в Вене, тайному советнику Колычеву, и генералиссимусу Суворову выражал сильное неудовольствие на двуличность и уклончивость австрийской политики и, предвидя окончательный разрыв союза, заранее указывал меры к отделению русских войск от австрийских и даже на случай возвращения армии Суворова к границам России.

Суворов в переписке и в личных объяснениях с австрийскими начальниками держал себя весьма корректно; однако, эрцгерцог Карл, хотя втайне сознававший вину своего правительства и свою собственную относительно русских, имел причины к неудовольствию против них и особенно против самого генералиссимуса, ибо австрийское национальное самолюбие было затрагиваемо неоднократно. Один раз, во время пребывания русской главной квартиры в Линдау, сын главнокомандующего, Аркадий Суворов, сделал у себя танцевальный вечер, пригласив, между прочим, нескольких австрийских офицеров, и предупредил их, что будет великий князь Константин Павлович. Австрийцы приехали. Великий князь прибыл несколько позже и, увидев их, сказал, чтобы они сейчас же уезжали, потому что ему неприятно их присутствие. Офицеры отвечали, что, при всем своем глубоком к нему почтении, они не могут исполнить приказания, так как находятся на императорско-королевской службе, которая налагает известные обязанности, а потому избавят великого князя от своего присутствия, когда сочтут это приличным. После того они остались на балу еще около часа. Константин Павлович, вообще, не терпел австрийцев и явно высказывал им свое отвращение.

13-го октября в Линдау происходил у генералиссимуса прием. В зале находились множество русских офицеров и [135] между ними генерал-лейтенант Римский-Корсаков, разбитый под Цюрихом Массеною 14-го сентября 1799 г.; тут же были: присланный от эрцгерцога Карла генерал (вероятно, Колоредо) и от принца Конде — герцог Беррийский. Суворов вышел в приемную, обратился к герцогу, обошелся с ним очень любезно, расхваливал принца Конде и его корпус и жалел, что в последних действиях против французов эмигранты были расположены и употреблены не так, как следует. С этим же упреком он отнесся к австрийскому генералу, заметив, что не хотели ли их погубить? и потом сказал герцогу Беррийскому, что впредь ничего подобного не случится, и Конде будет сам себе хозяином. Затем он опять обратился к австрийцу: «Вы мне привезли приказание от эрцгерцога; в Вене — я у его ног, но здесь совсем другое, и получаю я приказания только от моего Государя». После такого сурового замечания, главнокомандующий стал обходить русских офицеров, хвалил отличившихся во время швейцарского похода, некоторых целовал, а к генералу, бывшему одним из главных виновников цюрихского несчастия, обратился с весьма жестким словом и дал ему совет — подать в отставку. Слышавший это Римский-Корсаков, ожидая и на свою долю какой-нибудь неприятности, постарался скрытно уйти. Суворов заметил это и обратился ко всем: «Вы видели, господа, что Корсаков ушел, хотя ни он мне, ни я ему не сказали ни слова. Он более несчастлив, чем виноват; 50 тысяч австрийцев шагу не сделали, чтоб его поддержать, — вот где виновные. Они хотели его погубить, они думали погубить и меня. Скажите эрцгерцогу, — прибавил генералиссимус, повернувшись к австрийскому генералу, — что он ответит перед Богом за кровь, пролитую под Цюрихом».

Во всех таких случаях Суворов был выразителем чувств русских войск. Вся армия, от генерала до солдата, [136] была так возмущена поведением союзников, что если бы Суворов обращался с австрийцами впятеро хуже, то эго никому не показалось бы излишеством. Такого же взгляда держался и Павел Петрович. Разрыв был неизбежен. Грязев пишет:

«Здесь совершенно разрешилось, что военные действия, относительно Российского вспомогательного войска, прекратились; самая необходимость того требовала; расстройство во всех отношениях, большой урон в людях и лошадях, повреждение артиллерии и тяжелых обозов, недостаток в оружии и амуниции всякого рода и проч.; а главное, — возникшие между обеими союзными державами неудовольствия; ибо все интриги и ковы Австрийского двора и его высокоповелительного Гофкригсрата нашему Двору были открыты, и фельдмаршал Суворов, испытавший их в полной мере, получил уже от Императора Павла I, касательно своей армии, повеление, — все военные действия прекратить и, отделясь от союзников, следовать для отдыха во внутрь Германии на квартиры, а потом постепенно приближаться к своим границам. Хотя Австрийский двор и другие, принимавшие в сей войне непосредственное участие, через ходатайство фельдмаршала сильным образом домогались возвращения нашей армии к продолжению военных действий; но фельдмаршал не принял на себя сего ходатайства и, отзываясь полученным им от своего Государя повелением, исполнял предписанное, зная, что и Государь Император, по духу своему и характеру, на оное не согласится; равным образом и вся наша армия, испытавшая на себе немецкие козни и злые намерения, к погублению ее клонившиеся, не желала продолжения сей гибельной войны за дело нам неприкосновенное и нацию неблагодарную и вероломную».

Недовольный тем, что Суворов уклонился от влияния австрийцев относительно будущих военных действий, эрцгерцог [137] Карл, в письме от 11 октября, требовал, чтобы русские приняли на себя прикрытие Форарльберга и выслали 10 тысяч человек для занятия правого берега Рейна от Констанца до Шафгаузена, иначе сказать — русской армии предложено было стеречь австрийские границы. Русский полководец счел обидным для своих войск столь пассивное назначение, которое вовсе не могло быть соблазнительным и уж ни в каком случае не заставило бы отказаться от решения идти в Баварию на зимние квартиры. 17-го октября, почти накануне своего выступления из Линдау, Суворов написал эрцгерцогу весьма характерное письмо на французском языке. «Завтра двинусь я на зимние квартиры между Иллером и Лехом! Наследственные владения должны быть защищаемы завоеваниями бескорыстными; для этого нужно привлечь любовь народов справедливостью, а не покидать Нидерландов, не жертвовать двумя прекрасными армиями и Италиею. Вам говорит это старый солдат, который почти 60 лет несет уже лямку, который водил к победам войска Иосифа II и Франца II, который утвердил в Галиции владычество знаменитого Дома Австрийского, который не любит болтовни Демосфеновой, ни академиков, только путающих здравый смысл, ни Сената Аннибалова. Я не знаю зависти, демонстраций, контр-маршей; вместо этих ребячеств — глазомер, быстрота, натиск: вот мои руководители!

«Если потеряно драгоценное время для освобождения Швейцарии, то можно скоро это вознаградить. Готовьтесь, ваше высочество, со всеми своими силами (за исключением разве некоторых отрядов) к зимней кампании, краткой, но упорной и решительной (solide et nеrveuse); тогда уведомьте меня о своем плане, чтобы согласовать его с моим; лишь только откроется первый удобный путь, я готов буду со всею своею армиею действовать заодно с вашим королевским высочеством, как единая душа и единое тело. [138]

«В Италии оставил я неприятельских сил не свыше 20,000; остальные теперь просто мужики; но к будущей весне также превратятся в солдат. Теперь же пока можно наверное разбить какого-нибудь Шампионэ или Бонапарта.

«Пусть обе армии служат обоим Императорам, коалиции и целой Европе, как доблестные герои! Пусть готовятся к будущей весенней большой кампании. Иначе — будет опять Кампоформио. Уже видите вы новый Рим, следующий по стопам древнего: приобретая друзей, он вскоре удостоит и Германию титулом союзницы, также как Испанию, Голландию и, несколько прежде, Италию, с тем, чтобы в свое время, при первом поводе, обратить их в подвластных, а цветущие государства — в свои провинции.

«Остаюсь на всю жизнь с откровенностью, искренностию, преданностию и глубочайшим уважением,

Вашего Королевского Высочества покорнейший и послушнейший слуга

Кн. Италийский граф Александр Суворов-Рымникский».

Это письмо показывает в Суворове не только дальновидного военного, но также политика и вообще государственного человека.

II. В Баварии.

19-го числа корпус Дерфельдена начал выступление из Линдау. Как громом был поражен эрцгерцог Карл этим известием, — он никак не думал, что Суворов приведет в исполнение свою угрозу. Австрийский полководец просил, по крайней мере, отложить выступление дней на пять, пока подойдут его собственные подкрепления. Великодушный русский генералиссимус немедленно удовлетворил [139] просьбу своего немецкого товарища и приостановил на время движение своих войск. Только с 23-го по 25-е октября полки Суворова постепенно прибывали в г. Мемминген, откуда расходились по квартирам. В дневнике Грязева об этом читаем следующее:

«26-го октября марш в шесть часов утра до города Мемингена, очень изрядного, который пройдя, остановились. Здесь нашли стоящим наш кирасирский ее Величества полк, бывший в корпусе генерала Корсакова, и здесь же находился Великий Князь Константин.

«27 — марш в шесть часов утра до города Миндельгейма, принадлежащего к Рейх, также очень изрядный, который прошед остановились. Отсюда некоторые полки, принадлежащие к нашему корпусу следовали прямо на назначенные им кантонир-квартеры, а первый корпус, по сему же предмету, следовал далее, дабы взять некоторое отдохновение, дождаться своих тяжелых обозов, раненых и больных и сколько возможно - исправить свою муницию.

«28 — пошли и мы с полком на свои квартиры. Главная квартира нашего корпуса, коим начальствовал генерал Розенберг, расположилась в небольшом городе Кирхгейме, принадлежащем графу Фукорту; он достоин замечания: по своему местоположению и особенно огромный замок владельца, стоящий отдельно от города на горе, окруженной со всех сторон непроходимым болотом, простирающимся на версту, по коему протекают множество ручьев, в различных направлениях соединяющихся между собою. От города до замка ведет чрез болото деревянный мост, утвержденный на сваях, а в нескольких местах оного устроены подъемные части, который и составляет единственный вход в замок. Что ж принадлежит до оного, в коем расположился генерал Розенберг, ибо самого владельца не было, то он точно таков, какими иногда изображают их в романах: [140] его обширность, древняя архитектура, внутреннее расположение, башни, переходы, подъемные мосты, тайные ходы, подземелья и ворота, словом — все, напоминает те феодальные, рыцарские времена Швабии, в которые право сильного утверждало власть, могущество и богатство владетелей. Сверх сего, примечания достойна гидравлическая машина, посредством коей живущие в замке в разных местах пользуются водою, так что продовольствие оною никаким образом не может быть прервано. Все это вместе составляя чудесное произведение природы и искусства, могло бы быть еще улучшено и сделаться неприступным, если бы принадлежало не частному владельцу, а короне. Внутренность замка украшена богатою рукою и между прочим достойна внимания одна большая галерея, наполненная портретами, принадлежащими от самой древности к роду графов Фукортов и расположенных по порядку течения времени; между оными развешаны разные доспехи и оружия, как новых, так и самых отдаленных рыцарских времен, коими сия фамилия утверждала свое могущество и достояние. Взоры мои переходили с одного предмета на другой и терялись в их разнообразности. Здесь мужественный старец, украшенный сединами и облеченный с головы до ног доспехами, изображался на холсте; но всматриваясь в него более, кажется, видишь, что он, оживотворяемый духом мужества, со сверкающими очами, потрясает свое огромное копие и угрожает смертию. Над ним расположено все его блестящее вооружение, доказывающее своею тяжестию силу телесного его сложения и крепость его руки. Подле него стоит изображение юного героя, наследника его могущества и славы; во взорах его виден пламенный дух того же самого мужества, которое протекало в крови сего знаменитого поколения; над ним висят бранные его доспехи, кованные из стали с серебряною насечкою и таковой шлем с забралом, украшенный Гидрою, приосеняющею его своими [141] крыльями, огромный щит, булатное копие и широкий тяжелый его меч, с коим подвизался он на ополчение против врагов своих. Тут стоят изображения его родительницы, его супруги и прочих жен, принадлежащих к сему же поколению, в костюмах своей страны, показывающих свое изменение по содержанию времени. За ними следуют другие, подобные им рыцари; и потом видишь постепенное их умаление до нынешних времен, когда Монархическая власть ограничила бурные их порывы и когти Имперского Орла сокрушили их хищничество, дабы заменить его своим. Словом, не возможно описать в точности всех предметов, находящихся в сей огромной галерее, как и того восторга, коим наполнялось сердце мое при виде столь новых для меня явлений, на коих самая отдаленная древность положила свою печать.» «Весь наш полк расположился в близь лежащих селениях около города Кирхгейма; я с ротою в селе Мерген, отстоящем в трех верстах от замка, у доброго пастора сего селения, уже летами согбенного, который покоил и утешал меня как своего сына. Часто провождали мы с ним вместе длинные осенние вечера; я рассказывал ему о наших трудах и сражениях в Италии, о наших подвигах в Швейцарии и опасностях в переходе Альпийских гор; рассказывал ему о милой своей родине, о ее могуществе и богатстве — и он слушал с таким же удовольствием, какое ощущал я и сам при сем повествовании». «Иногда ездил я в замок к почтенному своему начальнику генералу Розенбергу, который обращался со мною не так, как с подчиненным, но как со своим любимцем, оправдавшим в полной мере его отличие, которым он всегда меня удостоивал. Здесь-то однажды встретил я прямое изображение душевного спокойствия и унижение гордыни вместе с грызением совести; это были два лица, изображающие сию нравственную картину: первое был генерал Розенберг, проходивший [142] течение своей жизни со свойственным ему благоразумием, со всеми воинскими и гражданскими добродетелями на поприще отечественного служения; а последнее лицо был генерал Римский-Корсаков, приехавший навестить сего почтенного мужа. Надобно было видеть, какая противоположность находилась между ими; как унизилась сия неприступная гордость и самолюбие сего ложного героя! Казалось, что всякий рядовой воин, совершивший вполне свою обязанность, был спокойнее сего потерянного генерала: мрачная наружность и беспорядочное выражение мыслей ясно показывали, что душа его была поражена бедственным происшествием, случившимся с ним под Цюрихом; что он знает причину, доведшую его до такого уничижения, и сознание обнаруживалось во всех его поступках».

Главная квартира Суворова была в Аугсбурге. Жили здесь весело и шумно; множество генералов, министров, путешественников стекались со всех сторон Европы в Аугсбург, чтобы видеть Суворова. Все благоговело перед героем, сделавшимся всеобщим кумиром; дамы добивались счастия поцеловать его руку, чему Суворов не особенно противился. Недурно жилось и войскам, так как баварцы сочувственно относились к Русским, а главное, по словам одного из участников похода (Старкова), «жители, получая от казны продовольствие, кормили нас, по силе своей, по возможности, хорошо».

Во время стоянки в Баварии получены были из Петербурга ордена в награду отличившимся в сражении при Нови, 4 августа 1799 года.

Раздача их была торжественно произведена 8 ноября или самим генералиссимусом, или корпусными командирами. Если принять в соображение дальность расстояния, отделявшего русские войска от Петербурга, и несовершенство путей сообщения, то мы увидим, что награды получены были довольно [143] скоро, — через 3 месяца; в новейшие кампании, уже при существовании железных дорог, бывала гораздо более поздняя присылка орденов.

Грязев свидетельствует, что 10-го ноября прибыли к русским войскам их тяжелые обозы. Дело в том, что перед выступлением из Италии в Швейцарию Суворов все тяжести, которые не возможно было тащить с собою через Альпийские горы по вьючным тропинкам, отправил кружным путем через Верону, Тироль и Форарльберг. Таким образом тяжелые обозы совершили этот путь слишком в 2 месяца; в течение этого времени войска должны были обходиться без обозов и — обходились. Подобный факт дает указание, что война с ее суровой обстановкой и трудностями, которые необходимо преодолеть, неизбежно заставит отказаться от массы лишнего груза, таскаемого в обозах, доходящих в нынешних европейских армиях до гигантских размеров и создавшихся, может быть, под влиянием крайних кабинетных увлечений. Насколько войска, не сдерживаемые самым строгим образом свыше, способны набирать с собою множество совсем лишних вещей, показывает наивное восклицание капитана Грязева, что в числе обозов пришла и его «повозка и с нею мои борзые собачки; они были отлучены от нас с 4-го сентября». Значит, офицеры того времени иногда даже в военном походе не отказывались от своих помещичьих удобств.

Между тем обостренность отношений Венского и Петербургского дворов дошла до крайних пределов. Русский посол в Вене, тайный советник Колычев, ставил категорические требования австрийскому правительству, а первый министр императора Франца, барон Тугут, уклонялся от определенных ответов и старался, помимо Колычева, завести переговоры прямо с высшими сановниками в России, для чего воспользовался пребыванием в Петербурге эрцгерцога [144] Палатина с его свитою. Находившиеся в этой свите принц Фердинанд Виртембергский и Дитрихштейн («из гнезда совиного», как выражался Суворов), покушались своими наговорами очернить русского полководца и выставить его виновником возникших между обоими правительствами недоразумений; однако, они ни на волос не достигли своей цели, скоро принуждены были замолчать и уехать ни с чем.

До сведения императора Павла дошло, что Тугут тайно сносится с французской республикой, желая заключить сепаратный союз и захватить в собственность земли в Италии, лишив короля сардинского его владений в Пьемонте, отвоеванных у французов Суворовым. Австрийский генерал Цах прямо говорил:

«Пусть король совсем забудет о Пьемонте. В том то и беда, что самоволие Суворова дало вашему королю неуместные притязания. Тогда Павел Петрович рескриптом от 6 октября повелел Колычеву немедленно потребовать от Тугута положительных ответов на следующие вопросы: 1) на какие именно приобретения рассчитывает Венский двор в Италии? 2) какие его намерения в отношении короля сардинского? Тугут заявил, что ему нужно некоторое время для рассмотрения документов, касающихся Италии, и хотел прекратить разговор; но Колычев твердо высказал, что малейшее замедление в удовлетворительном ответе будет поводом к разрыву всех сношений, а русские войска возвратятся в Россию. Заметно смутившись, Тугут ответил, что доложит обо всем своему государю и не замедлит дать требуемый ответ. Прошло несколько дней, но обещанного ответа не было; да и надобности в нем не оказалось, ибо император Павел получил 10 октября известие о поражении Римского-Корсакова под Цюрихом и, считая главною причиною несчастия предательское преждевременное выступление армии эрцгерцога Карла из Швейцарии, отправил 11 октября письмо к императору [145] Францу, где, между прочим, значилось: «Видя из сего, что Мои войска покинуты на жертву неприятелю тем союзником, на которого я полагался более, чем на всех других, видя, что политика его совершенно противоположна Моим видам, и что спасение Европы принесено в жертву желанию распространить Вашу Монархию, имея, притом, многие причины быть недовольным двуличным и коварным поведением Вашего министерства (которого побуждения не хочу и знать, в уважение высокого сана Вашего Императорского Величества), Я с тою же прямотою, с которою поспешил к Вам на помощь и содействовал успехам Ваших армий, объявляю теперь, что отныне перестаю заботиться о Ваших выгодах и займусь собственными выгодами Моими и других союзников. Я прекращаю действовать за одно с Вашим Императорским Величеством, дабы не действовать во вред благому делу».

Прочитав письмо во время аудиенции Колычеву, 25-го октября, император Франц не мог скрыть своего смущения; несколько успокоившись, начал оправдывать себя, уверял Колычева в искреннем желании своем сохранить дружбу великодушного союзника, наконец, объявил, что употребит все старания для открытия настоящих виновников происшедших недоразумений и не оставит без наказания столь вредных козней. Тугут просто не хотел верить известию о внезапном решении императора Павла, сильно изменился в лице и старался выведать у Колычева, не может ли Суворов хотя повременить выступлением из Германии, в надежде, что гнев императора Павла смягчится и повеления его будут отменены. Тугут обещал, не далее как через несколько дней, дать самые удовлетворительные объяснения на прежние вопросы, предложенные Колычевым от имени Российского Монарха.

После первого испуга австрийский министр старался успокоить [146] себя мыслью, что Павел Петрович не решится привести своей угрозы в исполнение; но император Павел одновременно послал копию с вышеприведенного письма к Суворову при рескрипте, в котором давались соответствующие распоряжения; в конце рескрипта было добавлено: «Вы должны были спасать Царей; теперь спасите Российских воинов и честь вашего Государя». Генералиссимус получил этот рескрипт 28-го октября в Аугсбурге и немедленно начал готовиться к обратному походу в Россию. Согласно с повелением императора Павла, он обратился к курфюрсту баварскому Максимилиану-Иосифу с просьбою о присылке заимообразно миллиона гульденов (700,000 руб. по нынешнему курсу) на потребности похода, так как русским войскам приказано было платить за все. Курфюрст прислал 200,000 гульденов (140,000 руб. по нынешнему курсу), извиняясь, что, по затруднительным обстоятельствам, не мог ссудить бОльшую сумму. Вот как дешево можно было вести войну в те времена! Особенно это обстоятельство резко бросается в глаза, если припомнить, что наша последняя война с Турциею в 1877-78 гг. стоила России от одного до двух миллионов в день.

Для облегчения русских войск Максимилиан согласился, чтоб они, по пути через Баварию, снабжались продовольствием не за наличные деньги, а под квитанции. В видах удобства совершения марша, русский полководец двинул свою армию по двум дорогам: корпуса Дерфельдена и Повало-Швейковского — на Регенсбург, Пильзен, Прагу, Тропау, Краков, Люблин; а корпуса Розенберга (сюда входил и Московский полк, в котором служил Грязев) и принца Конде — через эрцгерцогство Австрийское и Моравию на Линц, Будвейс, Иглау, Брюнн, Ольмюц, Ярославль и Замостье. Каждый корпус был подразделен на четыре отделения или эшелона, которые последовательно собирались в Аугсбуре и [147] выступали оттуда один за другим с 15-го по 22-ое ноября. Из этого мы видим, что и в то время Суворов основательно понимал такую простую вещь, что для удобства движения и продовольствования средствами страны значительной массы войск необходимо дробить войска на части. Напрасно некоторые приписывают Наполеону как бы открытие истины: «se diviser pour vivre et se reunir pour combаttre», а тем паче Мольтке, который только перевел изречение Наполеона по немецки: «getrennt rааrshiren und zusаmmen schlаgen», т.е. врозь двигаться, а вместе драться; истина эта познавалась уже давно выдающимися полководцами и только формулирована Наполеоном.

III. Марш на квартиры в Богемию.

Дальнейший поход капитан Грязев описывает следующим образом:

«20-го ноября — выступили из своих кантонир-квартер и собравшись полком в городе Кирхгейме следовали до сселения Брейтербрюн 2 1/2 мили и расположились по квартерам; ибо полевое наше кочевье кончилось.

«21-го — рано собравшись полком следовали к городу Аугсбургу 2 1/2 мили. В городе была одна главная квартера, а роты расположились в самых ближайших селениях; я с другими двумя ротами в местечке Обергаузен в полуверсте от городского предместия. Любопытство повлекло меня тотчас в город. Он исстари есть вольный и независимый; обширен сам собою; но предместия еще более его увеличивают; весь обнесен каменною стеною и со многими воротами, при коих и внутри самого города содержали караулы Австрийцы. Положение его ровное при реке Лех; он правильно [148] устроен и имеет множество великолепных зданий; отправляет знаменитый торг как своими, так и пространными произведениями во все места Германии, Швейцарии и Италии, ибо служит складкою товарам даже и из Леванта и, сверх того, вексельные его дела весьма значительны; имеет множество различных заводов, фабрик и искусных художников всякого рода. В нем примечания достойны: Академия, обширная ратуша со своей великолепною залою, коей главное богатство составляют живописные картины величайших художников; гидравлическая машина, посредством коей весь город во многих местах пользуется водою; четверо ворот машинальных, отворяющихся и запирающихся сами собою, которые однакож от небрежения испорчены и не могут уже действовать как бы надлежало; на средней и обширной площади города стоит колоссальная бронзовая статуя Императора Августа, как первого основателя города; древних и новых огромных церквей и монастырей обоего пола изобильно; великолепный гостиный двор, коего лавки наполнены прекраснейшими товарами; театр не очень большой, но все его составляющее превосходно, которой мы в свое время не преминули посетить; играли оперу «Donаu Weibchen» — «Дунайская Русалка»; после оной комедию «Dаs Burgers Gluck» — «Мещанское Счастие» и потом балет «Wаlds Tochter» — «Лесная Дщерь» — в Венгерском вкусе; за вход в партеры 30 крейцеров — 15 копеек, — и кончилось очень поздно. Я намерен рассказать небольшую шалость, которую мы оставили на память жителям сего города, что здесь были некогда Русские, которые умеют бить веселых французов и забавлять мрачных немцев, и эта шутка, по молодости пашей, а потому и — малодушию, нас много забавляла. По окончании театра согласились нас четверо зайти в гостиницу поужинать, где было довольно весело, и мы, уже в два часа ночи, отправились за город на свои квартиры. Но как [149] ночь была темная, то мы наняли двух проводников с большими горящими факелами и велели вести себя на свой ночлег; но к несчастию, сами не знали куда и не могли растолковать своим проводникам, ибо мы забыли имя того селения, в котором расположены наши роты. Провожатые наши, идучи впереди нас с факелами, также не могли догадаться, куда нас вести, и приводили, по словам нашим, к разным воротам города, так как селение находилось вне оного, и здесь встретилась нам первая забава на счет немецкого педантства; ибо при всех воротах находились австрийские караулы и ворота были заперты на замках. При подходе к оным нас окликали и мы требовали, чтобы нам отпирали ворота. Надобно было всякой раз ожидать очень долго, пока часовой выкликал унтер-офицера, который, расспросив нас, уходил опять в караульню, брал фонарь и ключи, потом отпирал ворота и потом по выходе нашем опять запирал оные. Но как мы не могли найти настоящего пути к нашему селению, то опять возвращались к воротам, которые нам с такою же медленностию отпирали, и мы таким образом выходили чрез шесть ворот из города в разные стороны и столько же раз возвращались в оной и наконец без успеха должны были в нем остаться. Факелы сгорели; проводники наши утомились; мы заплатили им за труды и отпустили от себя. Оставшись одни и не зная куда приклонить свою голову, ибо вороты у всех домов были заперты и мы должны были дежурить на улице, хотя и начинало уже рассветать, как нам пришло на мысль за свою неосторожность мстить спокойным жителям, погруженным в глубоком сне, и вот каким образом: у каждых ворох дома снаружи находились проволоки, проведенные каждым жильцом от своего колокольчика, висящего у его дверей, и таковых проволок, оканчивающихся рукоятками, у каждых ворот было столько, сколько находилось в трехэтажном [150] доме особых жильцов, то есть, по шести, по осьми и более. Мы, разделившись по обеим сторонам улицы, решились тянуть за проволоки и звонить во все колокольчики, сколько их у каждых ворот находили, и с сердечным удовольствием видели, как немецкие головы в колпаках высовывались из окон своего жилища и встревоженным голосом восклицали: Wer dа? Wer dа? — кто там? — но мы, не отвечая им, перебегали к другим воротам и продолжали свое занятие, утешаясь беспокойством пробуждающихся жителей. Таким образом пробежали мы несколько главных улиц в городе, и когда уже довольно рассвело, мы нашли свой настоящий выход из города и возвратились на свои квартеры. Мы не могли без смеха вспомнить о своем ночном приключении и притом взглянуть на самих себя; ибо дым от горящих факелов, обращаясь на нас с воздухом, так нас закоптил, что мы похожи стали на трубочистов: и вот наказание, которое мы понесли за свое малодушие, но которое чрез долгое время утешало нас и даже не участвовавших в оном. Весьма бы любопытно было знать о происходившем в городе между жителями, когда они увиделись между собою и с немецкою точностию рассказывали друга другу причиненное каждому и в одно время беспокойство; ибо таковых могли быть сотни; но мы не имели уже удовольствия слышать о последствии сего происшествия потому, что того же утра должны были следовать далее и не посещали уже города».

«24 — марш до местечка Изманинг, 3 мили. Не доходя до оного верст за семь находится увеселительный замок курфирста Баварского Шлейсгейм, довольно изрядной, но здание не обширное; при оном есть большой зверинец, в коем олени ходят стадами, есть дикие козы и много других зверей. Тут же встречены мы были самим курфирстом Максимилианом ¹, [151] со всею своею фамилиею и весьма небольшою свитою, приехавшим нарочно из Мюнхена, своей столицы, отстоящей отсюда в осьми верстах, чтобы видеть победоносные российские войска. Конная его гвардия одета в белые короткие мундиры с римскими шишаками и широкими палашами. — Я с ротою стоял в деревне Унтерферинг в 10 домах. 25-го. ноября ездил я с товарищами в город Мюнхен, и любопытство наше было удовлетворено в полной мере. Мюнхен хотя и не обширнее, но прелестнее Аугсбурга в рассуждении своего устройства и великолепия. Положение его на реке Изер. Тут была Никольская ярмарка и многолюдство было видимо повсюду. Дворец курфирста украшает город, в нем примечания достойна картинная галерея, вмещающая в себе образцовые произведения лучших художников. Архитектура церквей и домов большею частию древняя; торговля весьма изобильная. Театр обширной и содержится от Двора; почему вольность зрителей приметно ограничена, не так как в прочих местах Германии, что мне крайне понравилось; потому что при тишине зрителей можно [152] чувствовать и пьесу, и слышать музыку. Играли оперу «Парис и Елена». Первая певица пела чрезвычайно хорошо и пленительно; балет составляли Олимпийские игры, все декорации знаменитого художника Гонзаго ², который умел уже заставить удивляться себе и в нашей столице С.-Петербурге; но оркестр превосходнее прочего. Далее шли через г. Мюльдорф, где перешли реку Инн, крепость Бургхаузен, где перешли реку Зальцах и, вступив здесь в эрцгерцогство Австрию, продолжали марш до крепости Браунау, куда подошли 30-го ноября, а 20-го декабря достигли до небольшого порода Шардинг, 3 мили; я с ротою в деревне Фильзасинг в 16 домах.

«3-го и 4-го декабря отдохновение. — Последнего числа ездил я с товарищами в город Пассау, отстоящий от Шардинга в 12 верстах. Почтовая коляска, парою в шорах, которую мы наняли на целый день, хотя и с немецкою медленностию, но покойным образом доставила нас туда к обеду. Город сей принадлежит к Баварии, где находится и духовный бишов, в качестве правителя. Положение его самое прелестнейшее, на равнине, проходящей между гор, которую с двух сторон обтекают реки Дунай и Ин, где сия последняя имеет свое начало из первой. Хотя он не так обширен, но правильно расположен и укреплен по одной стороне примыкающей к нему горы. Небольшой театр, декорации не богаты, но представление занимательно. Играли комедию: «Die grosse Seelen oder Lаndsturm in Tiroll». — Со мною случилось здесь весьма странное и внезапное происшествие, которое я намерен рассказать подробно. Расположившись быть в театре, мы не пошли в партеры, но разумеется, для тону, взяли в первом ряду ложу. Случай [153] поместил возле нас одну молодую даму, и как после объяснилось, это была графиня Рацбах, коей супруг находился тогда в отсутствие. Одна ее родственница, женщина не молодых лет, и ливрейный служитель, составляли всю ее свиту. Прелестная приманчивость сей графини заставляла нас невольным образом устремлять на нее наши взоры более, нежели на другие представляющиеся нам предметы. Она, казалось, заметила это и по окончании первого действия, на своем отечественном языке, обратилась ко мне с своим разговором, как к ближайшему подле нее сидящему. Первый вопрос ее был: «конечно, мы Русские, посетившие сей город из любопытства?» Я удовлетворил оному в полной мере и прибавил к тому, что мы не только в том не раскаиваемся, но и почитаем сей день счастливейшим в нашей жизни, встретясь со столь прелестною дамою, как она. Во всякое другое время такое объяснение было бы неприлично, но здесь поместилось оно кстати. — Она благодарила меня за такое приветствие и взаимно объяснила свое удовольствие, что видит русских и услышав незнакомое ей наречие, она тогда же нас узнала, и сверх того находит нас не такими, как она предполагала. — Здесь должен я сделать небольшое отступление от моего романического повествования и дать заметить, что действительно нас русских, как отдаленных жителей хладного Севера, почитали не только вовсе необразованными, но если смею сказать, ниже людей, населяющих остальную часть просвещенной Европы, то есть, разумели за диких варваров, исполненных неимоверною жестокостию и не знающих кроме своего собственного наречия, а может быть и наружность нашу полагали не столько благовидною. Вот общее предубеждение сего края, а потому и сей графини, которая, как кажется, весьма удивилась, найдя нас людьми обыкновенными и свободно изъясняющимися не только на ее природном, но и на французском языках, [154] из коих сей последний она также в продолжение своего разговора со мною употребляла. — Теперь займемся продолжением: я понял смысл последних ее слов и с оскорбленным честолюбием, подавшим мне сверхъестественную способность к объяснению, старался всеми мерами вывести ее из сего обидного для нас заключения. Будучи убеждена самыми ясными доказательствами, она извинялась в прежней своей мысли и относила ее не к себе собственно, но к общему расположению умов своего края. Потом разговор наш обратился на действия театра, и она увидела из моих суждений, что мы не только с ним знакомы и имеем вкус, но и умеем ценить все вещи так, чего они действительно стоят. Я рассказал ей о наших театрах и блестящих его представлениях, каковые действительно были в незабвенные времена Императрицы Екатерины II в С.-Петербурге. Она слушала все с удивлением и приветливое ее со мною обращение постепенно увеличивалось. Это сделало, признаюсь, и на меня большое влияние. Но занавес опустился и сцена переменилась. Театр кончился, и мы сочли обязанностию поблагодарить прелестную графиню за ее приветливость, которая, как мы говорили, останется навсегда воспоминанием случайного нашего посещения города Пассау, и в особенности столь приятной встречи и с такою особою, как она. — Нет, возразила графиня, я хочу, чтобы сие воспоминание было для вас еще живее, и потому прошу вас пожаловать ко мне на ужин. Можно ли было отказаться? Мы взглянулись между собою — и дали слово, прибавив к тому приличные деликатности. Есть ли у вас экипаж? спросила она. — У нас есть коляска, отвечали мы ей. — Так прошу же вас ехать за мною. — Мы проводили ее до кареты и в восхищении полетели за нею. Дорогою удивлялись мы столь нечаянному случаю, познакомившему нас со столь прелестною женщиною, и решились им воспользоваться. Двое моих товарищей относили [155] сие счастливое обстоятельство более ко мне, судя по беспрерывному ее занятию со мною, и любопытны было видеть, чем все это кончится? Наконец, мы подъехали к дому, вышли из коляски, и тот же человек проводил нас в покои, не богато, но опрятно и со вкусом убранные. Графиня встретила нас с живейшею радостию и заняла различными разговорами. Здесь открылась мне совершенно прелестная женщина, удобная восхитить душу смертного всеми возможными благами на земле для него определенными. Большие, голубые глаза ее с быстротою молнии перебегали с предмета на предмет; алые уста ее не умолкали; слова текли рекою; она обращала свое внимание на все случаи жизни; но более всего интересовалась узнать многие подробности о нашем отечестве и оставалась всегда удовлетворенною. Нас позвали к столу, и мы в разговорах не чувствовали, как оный кончился. Время было довольно уже поздно и напоминало нам об отъезде: но все что-то невольным образом нас останавливало. Так-то влияние прелестной женщины действует над нами! Хотя она была для нас не иное что, как блестящий метеор, долженствующий скоро исчезнуть: но как я чувствовал со стороны графини какое-то пред моими товарищами преимущество, то мне более их не хотелось расстаться с нею. И действительно я не обманулся. Мы собирались уже к отъезду, но графиня еще нас удержала и доказала чрез то, что желания ее были подобны нашим. Наконец, мы стали прощаться со всеми приличными выражениями признательности к ее добродушному поступку и графиня платила нам за то всею взаимностию. Но вдруг сцена переменяется: графиня обращается ко мне и с неизъяснимою нежностию говорит, что ежели мои товарищи столько уже неблагосклонны, то просит меня уделить ей еще несколько минут и остаться с нею и что экипаж ее во всякое время готов к моим услугам. Я колебался и не знал, что ей [156] отвечать; но товарboи мои предварили меня и предложили свое согласие, что они отъехав пришлют ко мне коляску и будут ожидать меня в гостинице, где мы остановились. Дело сделано, и товарищи мои отправились. Мы остались одни. Разговор наш сделался свободнее и живее; одне мысли лилися за другими; они коснулись до нашего сердца, как оно не в состоянии бывает иногда противиться своим влечениям; как в таком случае не уважает оно своими обязанностями и предается таким приятным чувствованиям, которые оставляя на нем неизгладимую печать, напоминают вместе с тем и о его заблуждении. Это было слишком ясно; рассудок мой умолк; я видел только одну графиню; чувствовал одно только ее очарование и не мог ему противиться... Так страсти господствуют над нами и одно мгновение блаженства поглощает целые века страдания! — О, человек! какие гибельные несовершенства, какие непростительные слабости, при всем твоем разуме, при всех твоих добрых качествах вмещаешь ты в себе! — Я не распространяюсь здесь более о сем чудном происшествии, как о таком предмете, на которой благоразумие опускает свою завесу и скрывает его от глаз невинности. — Наконец, с трогательными выражениями, с пламенною нежностию мы расстались. Я возвратился к моим товарищам, с великим нетерпением меня ожидающим; немедленно сели мы в почтовую коляску и поехали в Шардинг, куда только что к свету следующего утра поспели. В продолжение нашего пути мы ни о чем более не говорили, как о странном происшествии, совершившимся с нами и о таинственной его развязке — но между друзьями нет тайны. Со всем тем товарищи мои, как люди с подобными слабостями, много завидовали преимуществу, которое случай бросил на меня столь внезапно. Обстоятельство сие долго забавляло нас собою, и наконец, покоряясь общему порядку вещей, обратилось в сладостный [157] сон, коего мечты занимают нас только до определительного времени».

5-го декабря полк выступил из Шардинга и следовал через местечко Пейербах, города Эфердинг, Линц, Фрейштадт к м. Каплиц, что уже в Богемии.

В Линце 8-го декабря была дневка, офицеры посетили местный театр и обедали у президента города, графа Аугсбурга.

IV. В Богемии.

В то время, когда русские войска решительным образом удалялись с театра войны, Англия сильно встревожилась разрывом союза между Россией и Австрией. Имея интерес постоянно ссорить между собою державы европейского континента, участвуя всегда в коалициях одних государств против других (преимущественно против Франции), доставляя для подобных войн деньги и желая прежде всего ослабить наиболее опасного своего врага, Францию, Англия опасалась, чтобы Венский двор не заключил отдельного мира с Французской республикой. Поэтому английским послам в Петербурге и Вене, Витворту и Минто, предписано было всеми способами содействовать примирению обоих императорских дворов и продолжению войны общими силами. Состоявший при армии Суворова английский уполномоченный Викгам не раз имел с ним, сначала в Линдау, а потом в Аугсбурге, рассуждения о плане будущей кампании. Лондонский кабинет принял план генералиссимуса с таким живым участием, что немедленно же сообщил его в Петербург и в Вену, как собственное свое предложение, обещал выдавать денежные субсидии на содержание 80,000 русских войск с тем, чтобы главное начальство над ними было [158] вверено Суворову, а король Георг III в собственноручном письме, от 16 ноября, выразил желание, чтобы Павел Петрович показал, еще раз свою снисходительность к Венскому двору и «справедливое свое негодование принес в жертву своим же собственным благим целям». Русский император, вынужденный покинуть Австрию на произвол судьбы, вместе с тем не мог желать успеха и Французам; гнев его на Венский двор уже был обезоружен видимым раскаянием, с которым Франц принял известие о возвращении русских войск; просьбы Венского двора об отмене этого решения казались государю желанием загладить прошедшее и возобновить расторгнутый союз.

Павел с радостью готов был забыть все и, в уважение ходатайства короля Великобританского, согласился возобновить переговоры о будущей кампании, с тем, однако яге, чтоб Австрия отказалась от своих честолюбивых притязаний; государь поставил два непременные условия: смену барона Тугута и восстановление в Италии прежнего политического разграничения, существовавшего в начале 1798 г. Не ожидая ответов на свои требования, император Павел решился все русские войска, бывшие за границей, оставить там на зиму и 20-го ноября отправил по этому предмету надлежащие повеления. Но еще ранее получения Высочайших повелений Суворов решился остановить движение своих колонн. Дело в том, что зима была необыкновенного сурова во всей Германии; русские войска в течение короткой стоянки своей в Баварии не успели ни отдохнуть, ни обмундироваться, а теперь, после нескольких недель похода оказалось необходимым починить обоз. Генералиссимус счел нужным дать армии отдых недели на две и расположил полки по квартирам в Богемии и в верхней Австрии. Войска каждой колонны заняли полосу от 2 до 5 миль в обе стороны от дороги; главная квартира Суворова была в Праге. [159]

9-го декабря было получено Высочайшее повеление, от 20-го ноября, а 10-го главнокомандующий донес императору Францу, что воля императора Павла исполнена, и в заключение добавил: «По первому мановению, войско Русское готово опять выступить в поход, и я, со своей стороны с радостию пожертвую последнею каплей крови для пользы благого дела»...

О пребывании в Богемии капитан Грязев повествует так:

«2-го декабря марш до города Будвейса, 4 мили, где назначено быть главной квартире корпуса генерала Розенберга, а в местечке Весели, за 3 мили от оного, — штабу нашего полка для расположения на винтер-квартирах7,. Первый кор-пус генерала Дерфельдена остановился главною квартирой в городе Праге, столице Богемии, где и фельдмаршал Суворов находился. Город Будвейс не велик и мало примечания достоин. Площадь и лавки изрядно устроены; есть маленький театр, но весьма не важный; играли комедию «Edelmаnа und Burger»; за вход в партер 20 крейцеров. Я с ротою стоял в деревне Буревицах, в 20 домах.

«12-го отдохновение.

«13-го следовал полк с ротами прямо в назначенные им под квартеры селения. Я со своею ротой занял деревни: Гамер, Вулков, Вал и Понедрашко, в коих 58 домов, расстоянием от Будвейса 4 1/2 мили, а от Весели одна миля, Все сии селения принадлежат владетельному князю Шварценбергу, богатейшему во всей Богемии, коему и город Крумау с его окрестностями принадлежит же. Здесь места весьма лесисты, низки и изобильны озерами, приносящими большой доход своему владельцу посредством рыбной ловли. Я расположился в селении Гамер, в доме управляющего сим имением, скупова старика, который всякую минуту давал мне чувствовать разницу между ним и добрым пастором в Швабии, у которого я некогда проводил свое время приятно, [160] а здесь кроме скуки я ничего более не чувствовал; единственная моя отрада состояла в том, что я часто ездил с борзыми своими собаками и травил много зайцев, ибо снега здесь не глубоки; их осталось у меня только три, а прочие разными случаями убыли.

24-го, по ордеру генерала Розенберга и шефа нашего полка, свидетельствовал я все роты инспекторским смотром, относительно получаемого ими на нижних чинов казенного жалованья, муничных, годовых вещей и заграничных за разные сражения денежных дач; равным образом производил поверки в людях, в бессрочных и срочных вещах, их состояние и убыли против положенного по штату, а в заключение и артельные экономические суммы. По сему случаю все роты было сближены между собою. Такая доверенность начальника в моем капитанском чине, тогда как у нас находились полковой командир и штаб-офицеры, весьма лестна, но она же доставляла мне и врагов, чему основанием были мое беспристрастие и законная точность, с коими проходил я мое служение на поприще военном. Сие-то самое, будучи моею отличительною чертою, доставляло мне то преимущество, которым я пред всеми моими товарищами пользовался и был уважаем моим начальником. Итак, кончив сию трудную и критическую операцию и учинив по оной все надлежащие отчеты, я возвратился в скучный Гамер свой.

«Здесь, между прочими моими упражнениями, сделал я свое собственное замечание о войсках иностранных, для примечания оных нашим Русским; замечание, основанное на самом опыте, а как оно касается только до военной части, то не излишним почитаю приобщить его к моим запискам ³.

«Дисциплина в войсках иностранных, как австрийских, [161] так и французских, при всей своей системе равенства и свободы у последних, основана на одних правах и законах. Чрезмерно строгое взыскание употребляется в большой силе, иногда и несоразмерное преступлениям; но все сии наказания не иначе приводятся в исполнение, как по форме суда; частных же, подобных нашим, совсем нет в употреблении. Это происходит от того что иностранные войска составлены из людей свободных, а наши — из подданных; с первыми потребно иметь более осторожности, а наши терпеливы и безответны. Порядок и опрятность видны даже и в самых военных действиях и, в особенности, в войсках австрийских, что походит более на педантство. В сражении против неприятеля потребны не пудра, не глянец на ремнях, не блеск метальных вещей: но мужество, отважность, стойкость. Да и самая их муниция есть весьма затруднительная для воина, обращающегося в беспрерывных действиях, как-то: белого цвета мундиры, панталоны и все ремни вообще требуют великого сбережения от всякой нечистоты, дабы сохранить их в своих видах; почему случалось мне заметить, что они не столько заботятся о военных своих подвигах и славе, сколько о чистоте своей муниции; ибо всякий почти раз на роздыхах упражняются в чищении оной мелом, равным образом и бессрочных вещей, от чего ружья у них, правду сказать, в великой исправности; но к сему надобно добавить и другую правду что огнестрельное их оружие в доброте далеко превосходит наше, заготовляемое пополам со злоупотреблением; сверх сего затрудняются они еще нащот своих голов и ног, ибо носят косы и всегда во всякое время под пудрою, как и мы, а ноги их стянуты до колена черными суконными щиблетами с пуговицами и в башмаках, как и наши, что для воина вовсе неудобно, особенно во время военных действий, где часто случается переходить ему топи, болота, реки, грязь, камни и тому подобное; [162] ноги его всегда мокры, не так как бы могли быть сбережены в свободных сапогах, и от того подвергаются беспрерывным болезням, убылям, от замещения коих терпят все состояния государства и земля лишается рук ее возделывающих, внутреннее богатство и сила оскудевают и: прочее и прочее, подобно как и у нас. Одно спасение Австрийцев, в рассуждении сохранения целости их мундиров, есть серого сукна шинели до колена которые они почти завсегда на себе имеют, кроме парадных маршей, тогда скатывают их во всю длину в трубки и перекидывают через плечо, и в сем случае они гораздо спокойнее и полезнее наших размашистых плащей, потому что шинель надевается в рукава, спереди застегивается пуговицами и перетягивается портупеею, и так далее, надевается поверх оной патронная сума; небольшие каскеты, а частию и трехугольные шляпы, как и у нас, украшают нещастные головы. Полки их различаются, как и у нас, разноцветными лацканами; но эта пестрота в войске и глазам, и хорошему вкусу, и устройству противна: еще к щастию что у них покрой мундиров одинаковой, а не как у нас разнообразной. Что ж принадлежит до венгерских полков, составляющих не малую часть австрийского войска, то и они имеют те же самые мундиры, с тем только различием что все вообще, как конница так и пехота, имеют вместо белых панталонов голубого цвета гусарские чикчиры с выкладкою снурком, а вместо щиблет короткие в обтяжку полусапожки; равным образом и голов своих не пудрят, но волосы свои заплетают вместе с лавержетом в длинные косы и сзади закалывают гребенками и носят длинные виски на подобие вьющихся локонов по обеим сторонам; на головах имеют кивера, а гренадерские их полки огромные медвежьи с шерстию каски, придающие им более мужества и важности, нежели наши сахарные головы. Венгерцы сами по себе есть [163] люди прекраснейшие, рослые ж стройные, каких только может произвести природа. О французской одежде не могу сказать ничего постоянного; она так разнообразна и пестра, как души их, которые весьма трудно объяснить. Что ж принадлежит до характера и тех и других, то думаю, всякому известно, какая большая разница находится между Немцем и Французом, а как характер имеет непосредственное влияние и на действие духа, то по поводу сего могу утвердительно сказать что ни те, ни другие не могут равняться в духе с нашими русскими воинами; ибо в них нет той уверенности, или лучше сказать, самонадеянности, той отважности, решимости и стойкости, коими Россиянин заставляет удивляться себе. Относительно офицеров австрийских, можно сказать что они при весьма медлительном исполнении своей обязанности, оказывали всегда более снисходительности к человечеству, нежели твердость своего характера, но снисходительности пристрастной и порочной; ибо чрезмерная их наклонность к корыстолюбию делала их более слабыми, упустительными, а потому и преступниками верности к своему отечеству: и вот главные их догматы добродетели и человеколюбия! О образованности их можно сказать то же что Бог дал миру все пополам; между тем имеют они среди себя хороших тактиков и инженеров, но все пахнет от них флегматизмом и педанством. Таланты сии превосходны, отличительны; но они видны тогда, когда блестят на опыте. Образ жизни их одушевляется более празностию и приметным занятием самих с собою и сварливостию, где не могут при том скрыться их гордость, тщеславие и низость душ. Главные их начальники или баричи, или дослужившиеся, или фавориты двора и вельмож, а потому мало имеют познаний в военном искусстве, или оное бывает ослаблено временем, или педантизмом, или медлительною осторожностию, бываемою столько гибельною для подчиненных, или собственными [164] своими видами. Будучи впрочем сыны одного отечества, питомцы одной матери земли, их чувства и наклонности есть общие, частным же в них может почесться одна наружность. Сверх того, говоря о главных австрийских начальниках, надобно добавить и то что они во всех своих военных действиях есть невольники так называемого придворного военного совета, имеющего непосредственную власть в распоряжениях оными. Совет сей состоит из старых избранных генералов, оставивших уже поприще своего отечественного служения, я не говорю: опытных; ибо значение сего слова требует многого. Сей-то совет, или Гофкриксрат, на случай военных действий назначает главнокомандующих и, сообразно положению дел своих против неприятелей, предписывает им планы расположения и действия их армии, так что главнокомандующий или какой отдельный начальник не в праве уже нарушить сии предписания, хотя бы неприятель тогда же переменил свою позицию и действия. В таком случае всякой начальник обязан относиться о том в совет и ожидать от него новых предписаний, коими бы мог руководствоваться. Такое стесненное положение военных начальников часто ввергало их и всю подведомственную им армию в величайшие опасности и влекло за собою гибельные последствия, что и видели мы неоднократно на самых опытах в первую их кампанию в Италии, когда великий гений Франции умел пользоваться как австрийскою медленностию, посредством своих быстрых движений, так и предписаниями венского военного совета, посредством золота. Тайна сия всем сделалась известною, с помощию которой сей блестящий метеор пролетал обширные владения своих врагов, совершал над ними неимоверные победы, брал тысячами в плен, стеснял их в одну точку и наконец давал законы в Вене, столице Германии, с императорского престола, доселе знаменитого своим могуществом, и император Рима, сложив [165] с себя сие достоинство, учинился рабом наглого Корсиканца. И может ли что быть безрассуднее упомянутых предположений военного совета, тогда как военные действия есть не иное что как быстротекущая машина, действующая согласно направлениям неприятеля; одна минута ранее, одна минута позже, определяет судьбу сражения, или поглощает тысячи невинных жертв, или спасает их. Не видели ли мы сему опыт над собою, когда с отважностию стремились мы овладеть неприступными укреплениями Нови и должны были отступать, потому что не приспело еще время поколебать твердую его позицию? Но когда сия решительная минута настала, тогда только совершился план нашего великого полководца и победители провозгласили: ура! Но обратимся к продолжению моих замечаний.

«Нижние воинские чины Австрийской монархии не принадлежат ни к каким существенным членам оной; они не иное что суть, как раболепные исполнители самовластия, но они могли бы быть и хорошими воинами, если бы примеры начальников сопровождали их к славе, если бы привычка видеть себя всегда побежденными, быть только странствующими узниками своих врагов, не ослабила в них дух воинственного мужества и не влила бы в них яд хладного флегматизма и равнодушие ко всему унижающему. Но Австрия имеет еще в недрах своих надежных воев. Венгерцы, исполины мужества и испытанной верности, могли бы быть всегда главною подпорой престола и защитою областей; но будучи стеснены в своей свободе, ограничены в деятельности, подчинены немецкому самовластию, они не могут распространяться в сфере своей предприимчивости, которою природа их окружила, не могут оказать твердость своего духа и крепость своей руки так, как бы им желалось; но всякий знает их, сожалеет о них, а между тем Австрийцы торжествуют над ними, и монархия терпит. Венгерское войско состоит из [166] одних нижних чинов; но начиная с субалтер-офицера до высшего класса, все — природные Немцы. Неужели венгерское дворянство не способно отличать себя на поприще военном вместе со своими соотечественниками? Неужели не заслуживает оно стать на ряду с своими притеснителями? Нет! о том и думать обидно: но одна политика, одне интриги немецкого правительства отдалили его от соревнования быть полезными своему отечеству и монархии и, может быть, еще что-нибудь другое, которое скрывается за завесою непроницаемой тайны».

«О французских войсках надобно сказать что сия великая, славящаяся своим просвещением нация, со времени происшедшего в ней переворота, когда нравственность ее изменилась, когда все священные обязанности в отношении к Богу, к престолу и к ближнему среди ее разрушились, она превратилась в лютых хищников и кровожадных зверей, утоляющих свои страсти и заблуждения самым варварским образом, несвойственным ее просвещению. Но говоря собственно о воинских ее качествах, надо отдать справедливость что Французы дерутся славно, твердо и искусно; начальники их отважны, единодушны; диспозиции их основательны, тонки; движения их быстры и могли бы быть для них полезны, если бы Русские, своим преимущественным стремлением, необоримым мужеством и твердостию характера не опровергали их; никакой продолжительный огонь не может их принудить оставить их своего места, кроме русского штыка. Впрочем, не знаю, какой другой народ, кроме русского, может противостоять Французам? Со временем, кажется, увидим мы событие сего моего заключения. Каких следствий, какого переворота должна ожидать волнующаяся Европа! Стало быть, мы имеем многим чем возвышаться пред прочими просвещенными нациями: благосостояние монархии во всех отношениях, неисчерпаемое богатство, могущество, [167] твердость, неприкосновенность достояния всех сословий, в особенности дворянства, незыблемое спокойствие и все гражданские и воинские доблести, суть те преимущества, которых лишены многие общества под солнцем обитающие; и дай Бог нам завсегда так прожить, как мы ныне под сению мудрого своего правительства наслаждаемся; так будущее столетие провести, как сие протекло и мы будем всегда гордиться именем Россиянина!

«Сим оканчиваю я мои слабые замечания и применение войск иностранных к Русским.

«Здесь же прилагаю я записку всем нашим полкам, бывшим в продолжение достославной кампании в Италии и Швейцарии, не исключая и корпуса генерала Римского-Корсакова, потом с нами соединившегося. Все полки и баталионы стоят под именами своих шефов, которые тогда ими командовали.

Кавалерия.

Корпуса Корсакова полки: 1) Лейб-Кирасирский ее Величества. 2) Кирасирский Воинова. 3) Драгунский Шепелева. 4) Драгунский Гудовича 6-го. 5) 2-й Драгунский Свечина. 6) Гусарский Головина. 7) Гусарский Боуера. 8) Татарский Барановского.

Корпуса Суворова Донские Казачьи полки: 9) Грекова.. 10) 1-й Денисова. 11) Семерникова. 12) Молчанова. 13) Поздеева.

Корпуса Корсакова Донские Казачьи полки: 14) Астахова. 15) Курнакова 1-го. 16) Сычева. 17) Курнашева. 18) Кумшацкого.

Инфантерия.

Корпуса Суворова Гренадерские сводные батальоны: 6) Грязева, бывший Ломоносова. 2) Калемина. 3) Дендрыгана. 4) Оленина. 5) Шкапского. [168]

Корпуса Корсакова Гренадерские сводные батальоны: 6) Трейблута. 7) Чижова. 8) Потапова. 9) Рахманова.

1) Гренадерский Розенберга полк, из корпуса Суворова.

2) Гренадерский Палицына полк, из корпуса Корсакова.

Корпуса Суворова Мушкатерские полки; 1) графа Каменского 2-го. 2) Ласунского 1-го. 3) Быкова. 4) Милорадовича. 5) Барановского. 6) Ферстера. 7) Велецкого. 8) Швыйковского 1-го.

Корпуса Корсакова Мушкатерские полки: 9) Тучкова 1-го. 10) Эссена 3-го. 11) Фон-Гартунга. 12) Дреммеля. 13) Швыйковского 2-го. 14) Пршибышевского. 15) Селехова. 16) Фертша. 17) Брунова. 18) Измайлова. 19) Графа Разумовского.

Корпуса Суворова Егерские полки: 1) Князя Багратиона. 2) Чубарова, потом Миллера.

Корпуса Корсакова Егерские полки: 3) Алфимова. 5) Гангеблова. 5) 2-й Титова.

Артиллерия.

Одна рота конной Богданова. Пять рот Сиверса баталиона. Две роты Капцевича батальона. Две роты Маркеля батальона. Одна рота пионеров и саперов.

Сверх сего, по инженерной и квартермейстерской части, комиссариатские, штабные, врачебные и гражданские по дипломатическому отделению чиновники и несколько волонтеров.

На зимних квартирах в Богемии русские пробыли более месяца и успели хорошо отдохнуть, оправиться и починить обозы. Один из участников похода (Старков) так рассказывает о стоянке в Богемии: «Тут нас (ратников) обмундировывали, выдали холст на рубашки, башмаки, и на многих шили мундиры и шинели: выдали и жалованье, и за прошедшее давно порционные деньги. Квартиры наши у соплеменников были роскошны. И до сего часу моей жизни помню доброе, милое их к нам, Русским, расположение, и забыт [169] это был бы тяжкий грех душе нашей. Многим из ратников жители насильно, так сказать, втерли от себя белье, чулки, платки и прочее, что было только нужно ратнику; а кормили... истинно на славу. Мы отдохнули; позабыли прошлое, в Альпийских горах перенесенное, — и были бы готовы идти с радостию на врага». ⁴

Сам Суворов писал Растопчину про зимние квартиры. «Мы здесь плавали в меде и масле.»

Пребывание генералиссимуса в Праге оживило столицу Богемии: в главную квартиру русской армии приезжали офицеры повеселиться и взглянуть на обожаемого вождя. Отель барона Вимера, который он занимал, сделался rendez-vous для высшего общества, обратился в подобие дворца владетельной особы, куда все стремилось: иностранные генералы, министры, дипломаты искали расположения русского полководца, ловили каждое его слово; везде ему устраивались торжественные встречи, хотя он этого избегал; всякое общественное собрание жаждало иметь его своим гостем. Старик охотно принимал приглашения, казался веселым и беззаботным. Русские святки не были забыты в Праге, и Суворов заводил [170] разные игры: жмурки, фанты, жгуты, хороводные песни; сам пел и заставлял петь по-русски немецких дам. Важные австрийские сановники, сам напыщенный граф Бельгард и англичанин лорд Минто, принуждены были принимать участие в этих забавах. Суворов пускался в танцы, путал игры и смеялся от всей души. Образ жизни его и обращение отличались такими же странностями, как и прежде. Например, бывали у него утренние приемы и обеды; гости приглашались присутствовать на богослужении в его домовой церкви. За стол садились обыкновенно между 8 и 9 часами утра; стряпня была просто невозможная, переносимая только привычными людьми. Выйдя к гостям, эксцентричный хозяин обыкновенно целовался со всеми и каждого по очереди благословлял; за столом ел и пил больше всех, ведя оживленный разговор, причем сам говорил тоже больше всех; беседа часто сворачивала на военные заслуги хозяина, который в этих случаях не отличался скромностью, извиняя себя примером древних римлян, которые прибегали к самовосхвалению для того, чтобы возбуждать соревнование в слушателях. Обед продолжался часа полтора или два. По окончании обеда Суворов вставал, давал всем свое благословение и отправлялся на несколько часов спать.

В церкви Суворов бывал часто, выстаивал непременно всю службу, молился очень усердно, поминутно крестясь и делая земные поклоны, пел на клиросе, дирижируя певчими. Вообще повсюду он держал себя одинаково непринужденно, сообразно со своими взглядами и привычками. Но эти взгляды и. привычки нередко во многом расходились с общепринятыми и, кроме того, беспрестанно проскакивали совсем уже необычные причуды и выходки.

Однажды в Праге ему представлялся австрийский генерал большого роста; этим генералом Суворов почему-то был [171] недоволен ⁵. Когда доложили об австрийце, генералиссимус поспешно вышел в приемную, схватил стул, встал на него, поцеловал генерала и, обратившись к присутствующим, сказал: «это великий человек, он вот меня там-то не послушал», а потом повторил свои слова по-немецки. Генерал побледнел, а Суворов перестал обращать на него внимание.

В Праге же один из местных вельмож давал бал; русскому главнокомандующему была приготовлена пышная встреча; вся лестница уставлена сверху до низу растениями; нарядные дамы образовали с обеих сторон шпалеры. Князь Италийский пошел по лестнице, раскланиваясь на обе стороны; на верху его встретили музыкой, и одна из дам запела: «славься сим, Екатерина». На грех, эта дама была беременна. Сначала Суворов слушал с видимым удовольствием, потом подошел к певице, перекрестил ей будущего ребенка и поцеловал ее в лоб, отчего она вся вспыхнула. Начались танцы. Высокопочитаемый гость ходил и смотрел на танцующих; но когда заиграли вальс, и пары понеслись одна за другой, он подхватил своего адъютанта и пошел с ним вальсировать не в такт, в противоположную сторону, беспрестанно сталкиваясь с танцующими. Обходя затем разные комнаты, наполненные гостями, он заметил картину, изображавшую знаменитое отступление Моро (в 1796 г.). Суворов посмотрел на нее и спросил хозяина, не желает ли он видеть на самом деле, как Моро ретировался. Хозяин не понял вопроса, но из вежливости отвечал утвердительно. «Вот как», сказал Суворов, побежал по комнатам, спустился с лестницы, сел в карету и уехал домой. Потом говорили, что вся эта неприличная сцена была разыграна Суворовым, потому что хозяйка дома была дочерью Тугута. Все сходило с рук знаменитому чудаку, привлекавшему [172] внимание Европы и находившемуся в апогее своей славы. Отовсюду получал он знаки уважения и новые почести. Вдова бывшего герцога Курляндского охотно согласилась выдать свою дочь за сына Суворова Аркадия. Курфирст Саксонский прислал в Прагу своего придворного живописца Шмита, чтобы написать портрет генералиссимуса для Дрезденской галереи. Курфирст Баварский прислал орден св. Губерта. Сам император Франц, как будто желая загладить прежние несправедливости, выражал в рескрипте от 3-го декабря Суворову свою признательность и оставил ему на всю жизнь звание австрийского фельдмаршала с соответствующим жалованьем в 12,000 гульденов. Известный английский адмирал Нельсон прислал русскому полководцу письмо, в котором писал: «В Европе нет человека, который бы любил вас так, как я; все удивляются, подобно Нельсону, вашим великим подвигам, но он любит вас за презрение к богатству». Считая себя по наружности весьма похожим на Суворова, Нельсон радовался такому сходству и по этому случаю прибавил в своем письме: «Знаю, что мои подвиги не могут равняться с вашими; но верно мы с вами в родстве, и я прошу вас никогда не лишать меня драгоценного имени любящего вас брата и искреннего друга». На это эксцентричное письмо Суворов отвечал в том же духе: «Рассматривая портрет ваш, я действительно нашел сходство между нами; это лестно для меня; но еще более восхищаюсь тем что мы сходимся умом и мыслию»...

Наступил 1800 год, вместе с тем новое столетие. Император Павел послал собственноручное поздравление полководцу, пользовавшемуся в это время его неограниченною милостью.

«Князь! писал русский государь. — Поздравляю вас с новым годом и желая его вам встретить благополучно, зову вас к себе. Не Мне тебя, герой, наградить; ты выше мер [173] Моих; но Мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное.

«Благосклонный

«Павел».

Окруженный знаками царских милостей, общего почтения, любовью армии и всей России, Суворов казался бодрым и веселым. Смотря на него в это время, никто не подумал бы, что видит перед собою семидесятилетнего старика, удрученного глубокими страданиями душевными и уже близкого к могиле. Он представлялся беззаботным для того только, чтобы скрыть душевные свои раны. Во всех заметках, писанных генералиссимусом в Праге, слышится какое-то грустное разочарование. Он чувствовал, что поприще его кончено!

Армия тоже встречала новый год. Обычные визиты существовали и тогда. Так, Грязев в своем дневнике пишет:

«1-го января 1800 г., в городе Будвейсе. Утро проведено в обыкновенном чинопочтении, как долг нашей службы требовал. Вечером был редут, но не могу сказать, чтобы он занимал нас собою, хотя впрочем был многолюден по причине годовой ярмарки здесь продолжающейся.

«2-го — отправился обратно из Будвейса и возвратился опять в скучный Гаммер свой.

«3-го — получил от полка объявление, что я Высочайшим государя императора Павла I приказом, последовавшим прошлого 1799 г., октября 24-го числа, произведен в майоры, с назначением командиром сводного гренадерского батальона, составленного из двух флигель-рот нашего и таковых же двух Екатеринославского, что ныне генерала Палицына, полков, который батальон находился в первом корпусе и стоял на квартерах близь города Праги. Сие возвышение, как новая милость моего Государя, исполнила душу мою неизреченною радостию; ибо вместе с сим возвышением получил [174] я новые чувства и новые силы к служению признательному Монарху и отечеству. Между тем должно было оставить полк и отправиться к своему батальону для принятия оного от прежнего его командира полковника Ломоносова; почему следующие дни и употребил я на приуготовление всего того, что было нужно для сдачи командуемой мною роты в полку и для отправления своего в путь.

«6-го — сдал свою роту капитану Штегеману. Привычка к людям, разделявшим все труды мои со мною и на кровавом поле брани доказавшим мне свою доверенность, преданность и любовь, много подействовала надо мною в сей день моей разлуки с ними — но должно было повиноваться обстоятельствам и новой призывающей меня обязанности.

«Прага, столица Богемии, есть город весьма обширный, правильно устроенный, великолепный и богатый, с регулярными укреплениями. Положение его при большой реке Молдау, через которую сделан прекраснейший каменный мост, считающийся во всей Германии редкостью. Река сия разделяет город на две части, но первая превосходней последней. Было бы что заметить здесь более, но время было столь для меня дорого, что я щитал каждую минуту, долженствующую меня приблизить к моей новой обязанности.

«13-го, чрез местечко Бернаун, до местечка Лоховиц 5 миль, где расположен был штаб моего батальона, а роты оной составляющие в окружных селениях. Прежнего командира сего батальона, Ломоносова, я здесь не нашел; он на-ходшгся за болезнию в отлучке и потом отставлен от службы с награждением генерал-майорского чина.

«14-го и 15-го, занимался осмотром всех частей, составляющих батальон и нашел их в совершенном расстройстве: люди и состоящая на них казенная муниция, срочная и бессрочная, доведены до самого ничтожного положения; многие неудовлетворены положенными и награжденными денежными [175] дачами, артельные экономические суммы расхищены, казенный обоз, лошади и упряжь в самом жалком состоянии, ротные командиры и многие офицеры, находились за ранами в отлучке; ибо сей батальон, будучи во всю кампанию в авангарде князя Багратиона, много потерпел и за большими убылями, как офицеров, так и нижних чинов, на лицо состояло не много. Но все это вместе не должно было расстроить его до такой степени, в какой при обозрении моем он оказался, если бы начальник его имел лучшее об нем попечение, словом такое, какое бы по долгу службы иметь надлежало. Но он, при помощи своих канцелярских друзей и прочих пособий, умел только пользоваться чинами, орденами, а о чести и действительных отличиях вовсе не помышляя, не радел и о своей обязанности ⁶. Такое положение батальона и его прием, в рассуждении ответственности, много затруднял меня и многим мог доставить неприятности, судя по строгости, введенной в образ военной нашей службы; но и обязан был со всею подробностию о приеме батальона и его положении отнестись рапортами, к частному начальству, в инспекторский департамент и в собственные руки государя императора. Но я решился не упускать из виду ничего из правил, определяющих порядок службы и обязанность каждого чиновника. Продолжал свои исследования, соображения, поверки и заготовлял все нужные по сему предмету бумаги, дабы в свое время исполнить все то что от меня требовалось». [176]

V. В Россию.

Но в это время совершился уже окончательный разрыв России с Австрией, и Суворов получил повеление выступить с армиею в отечество.

Дело в том, что Лондонский кабинет во чтобы то ни стало подстрекал Австрию к продолжению войны с Францией, усиленно предлагал поддержку и субсидии, соглашался на присоединение к Австрии части Пьемонта, обещал употребить свое ходатайство, чтобы русский император удержал, в случае надобности, Пруссию от всяких враждебных покушений против Австрии. Рассчитывая на покровительство английского министерства, барон Тугут скоро оправился от своего первого испуга, явившегося следствием категорических требований императора Павла, и вместо определенного ответа относительно видов венского двора на Италию старался многоречием, льстивыми уверениями, темными фразами доказывать Колычеву, что мера ожидаемых вознаграждений не может быть определена заранее, а должна соразмеряться с будущими успехами оружия, что самое восстановление королевского престола во Франции, хотя и составляет предмет желаний австрийского правительства, однако, не полагается непременным условием. Под видом самой дружеской откровенности, хитрый дипломат начал говорить русскому послу ⁷, что секретные статьи договора, заключенного в декабре 1794 года по случаю раздела Польши, давали Австрии полное право на вознаграждения в Италии; для безопасности владений австрийского дома, будто бы, необходимо, чтоб он был преобладающею державой на Аппенинском полуострове, в доказательство чего Тугут приводит и распространение в Италии вредных революционных [177] мыслей, и мятежный дух народа, и слабость мелких итальянских владетелей, которые не в состоянии оградить себя от честолюбия Франции. Все это клонилось к тому, чтобы доказать необходимость присоединения к австрийским владениям значительной части восточного Пьемонта с крепостями Алессандрией и Тортоною. Кроме того, австрийский министр признавался в намерении отделить от церковных владений легатства Равенское, Феррарское и Болонское; чтобы оправдать это притязание, министр пустился в самые утонченные объяснения, понизил голос и так запутал свои фразы, что Колычев уже вовсе не мог ничего понять.

Теперь Тугут перестал заботиться о русской помощи и даже рад был лучше совсем отделаться от слишком взыскательного союзника, чем отказаться от заветных своих замыслов. В длинной ноте, представленной в половине ноября, австрийский первый министр выражал, что, присваивая себе вышеупомянутые области, венский двор поступает даже великодушно, настолько велики пожертвования Австрии, понесенные ею в течение продолжительной войны. По этому поводу император Павел заметил, что при таком расчете дом Австрийский, после еще нескольких лет войны, сделается неминуемо обладателем целой Италии»...

Около этого же времени еще раз подтвердился крайний эгоизм Австрии и пренебрежение ее к России. Суворов в одном из донесений императору Францу просил, между прочим, чтобы при размене пленных не были забыты русские (4 генерала, 150 штаб и обер-офицеров и до 4000 нижних чинов), попавшие в руки неприятеля в Италии и Швейцарии. Тугут отвечал, что венский двор не считает себя обязанным выменивать тех пленных Русских, которые попали в руки неприятеля в Швейцарии, ибо они там состояли на субсидиях Англии, которая поэтому и должна о них заботиться. Крайне удивленный таким отзывом, Суворов [178] представил императору Францу простой арифметический расчет: в Италии, говорил он, я оставил в руках неприятеля не более 300 Русских, а в Швейцарии до 1000 человек, большею частью больных и раненых; между тем как у неприятеля взял в Италии 80,000 пленных и, сверх того, вывел из Швейцарии до 1400 Французов, которых также сдал в Куре на руки Австрийцам. При такой соразмерности, очевидно, русские войска заслужили, чтобы их товарищи, хотя и принадлежавшие к корпусу Корсакова, были также выручены из плена.

Наконец, Тугут прямо высказал Колычеву, что продолжительное пребывание русской армии в австрийских владениях будет слишком обременительно для края. Это же должен был лично объяснить Суворову граф Бельгард, посланный к нему в Прагу под видом необходимости переговорить о плане будущей кампании. Можно было заранее предвидеть, что посольство графа Бельгарда, человека вполне преданного Тугуту, притом склонного к интригам и весьма несговорчивого, не будет иметь никакого успеха. Поэтому английский посланник лорд Минто, поспешил сам отправиться в Прагу, чтобы исправлять то, что будет портить Бельгард.

Русский полководец принял его вежливо, но весьма холодно и недоверчиво, даже не вошел с ним ни в какие суждения о плане будущей кампании и на все доводы отзывался, что свои мнения представит предварительно на одобрение Российского императора, а потом уже чрез Колычева сообщить венскому двору. Бельгард заявлял, что русская армия не может оставаться в австрийских владениях: но Суворов отвечал, что не в состоянии самовольно переместить ее без особого на то Высочайшего повеления Российского императора, для облегчения же обывателей согласен только распространить квартирный район. Спокойные ответы Суворова выводили из терпения Бельгарда; в пылу досады [179] он заносчиво высказывал, что Австрия вовсе не имеет надобности в русской армии и выставит одна до 230,000 собственных войск. Суворов все выслушивал хладнокровно и повторял те же ответы; Бельгард выходил из себя, спорил, кричал, угрожал, но все было напрасно: генералиссимус, узнавший, что многие винят его в разрыве, запасся двойным терпением, «дабы не было поклепа, что я великого монарха в неудовольствие привел на венский двор». Так и уехал Бельгард из Праги, даже не выведав мыслей Суворова, но наслушавшись от него горьких истин. При удобном случае поверенному Тугута было сказано, что затруднения в продовольствии войск — только предлог, чтобы сжить русские войска; во время святочных игр ему пришлось проглотить от Суворова такую фразу: «играли Неаполем, мстили Пьемонту, а теперь хотят играть Россией». О присланных с Бельгардом военных предположениях из уст в уста передавался отзыв, что эти планы кампании «красноречивы, но искусственны; прекрасны, но не хороши; блистательны, но не основательны».

Впрочем, все переговоры и предположения о будущей кампании должны были остаться безо всякого результата, ибо в рескрипте Суворову от 27-го декабря император Павел, между прочим, ясно выразил: «идите домой немедленно». Никакие политические подходы венского двора, никакие ухищрения Англии не могли и впоследствии изменить решения Павла Петровича: он с негодованием увидел, что все якобы его союзники, постоянно пользуясь его помощью, относятся враждебно к выгодам России и с полным пренебрежением к Русским. Так, наглость поведения Австрийцев в известном деле под Анконою превосходит всякие пределы.

Анкону осаждали совместно австрийцы (ген. Фрёлих), русские (граф Войнович) и турки. Фрелих, не взирая на протесты Войновича, предложил французскому коменданту [180] Анконы сдать крепость на самых выгодных для французов условиях и заключил 2-го ноября капитуляцию без согласия своих союзников. Первая статья капитуляции гласила:-«Имея в виду что капитуляция, подписанная 8-го минувшего июля месяца в городе Фано, между республиканскими войсками и начальником Российско-Турецкого отряда, была сим последним нарушена; предпочитая самую смерть бесчестному договору с властями, не признающими прав общенародных; ; принимая с другой стороны во внимание положение, в котором находится Анконский гарнизон; наконец, в уважение сделанного генералом Фрелихом четвертого и последнего предложения о сдаче крепости, командующий Анконскою дивизиею и войсками, к ней принадлежащими, объявляет, что не иначе соглашается вступить в переговоры, как только с названным генералом императорско-королевской армии». Фрелих против этой статьи написал: «Согласен». В чем состояло мнимое нарушение капитуляции города Фано — неизвестно.

Выпустив 3-го ноября тайно французов из крепости, Фрелих ночью ввел туда свои войска, а русских и турок запретил туда впускать. Тогда Войнович в ту же ночь приказал своей флотилии послать в гавань пять судов, высадив команды, поднять на моле, карантине и на судах флаги русский, турецкий и австрийский. Едва это было сделано, как явились многочисленные команды австрийцев, силою спустили русский и турецкий флаги, обезоружили поставленных при них часовых, арестовали одного из русских офицеров и везде подняли австрийский флаг. Когда Войнович потребовал от Фрелиха объяснений, то австрийский генерал хладнокровно отвечал, что не давал приказания употребить силу, а велел только снять часовых и спустить флаги. Тогда начальник Войновича, командовавший Средиземною эскадрой адмирал Ушаков, сам написал Фрелиху, но последний отвечал, что [181] по множеству занятий не имеет времени входить в подробные объяснения. Подобного оскорбления не мог уже перенести Российский монарх.

Дружественные отношения Павла I к Англии в конце 1799 г. также нарушились. Еще во время совместной экспедиции русских и англичан в Голландию русский генерал Эссен часто жаловался государю на малую заботливость английских начальников о русских войсках. Однако, русский граф Воронцов, пробывший шестнадцать лет послом в Лондоне, почти переродившийся в англичанина и уже теперь ближе принимавший к сердцу интересы Англии, чем России, опровергал донесения Эссена, выставлял его клеветником, человеком беспокойного характера, и, напротив, превозносил заботливость английского правительства, его дружелюбное расположение к русским. Эссен был отставлен от службы. Впоследствии истина донесений Эссена обнаружилась самым неотразимым образом. 7-го ноября эскадра Бреера с русскими войсками прибыла к английскому порту Дилю, но ей не позволили высадить солдат на берег. На другой день эскадра подняла паруса и пошла в Портсмут, где 10-го ноября Бреер получил извещение, что русским назначено зимовать на острове Джерсей и Гернсей, ибо граф Воронцов не решался высаживать войска в самой Англии, во избежание неприятных столкновений (?). Так как Джерсей и Гернсей не доступны для больших кораблей, то английское адмиралтейство обещало прислать транспортные суда; но их пришлось ждать очень долго. Кроме того, никаких помещений на островах не было, относительно же постройки бараков англичане сделали распоряжение лишь в последнюю минуту, и русские около шести недель оставались в виду Портсмута в тесном заключении на кораблях; только 24-го декабря началась перевозка людей на острова, но по недостаточному числу транспортов не окончилась даже и к новому столетию. [182]

Не на радость высадились русские на твердую землю. По словам самого Воронцова, «они находились в сущей нагости; уже гораздо за сроки носили изветшалую совсем одежду; а иные уже более года должны бы получить оную»... Итак, целую зиму солдаты находились без одежды и обуви, терпели недостаток в самом необходимом в союзной стране, которая не имела достаточного сбыта для своей громадной мануфактурной промышленности.

В это же время возникли недоразумения с Лондонским кабинетом при расчетах субсидий, которые англичане обязались выдавать на содержание русских корпусов Римского-Корсакова (в Швейцарии) и Гермона (в Голландии). Современные карфагеняне прибегали к таким торгашеским уверткам и вошли в такие мелочные подробности, лишь бы заплатить возможно меньше, что Павел Петрович приказал предоставить англичанам всю должную им сумму 463,000 фунтов стерлингов «и затем не входить уже с ними ни в какие расчеты, ни объяснения»... Графу Воронцову предписано было объявить лорду Гренвилю, что Российский император «подает помощь союзникам своим, а не торгует наемными войсками и не продает своих услуг»... Русским войскам и флоту повелено было возвратиться в отечество, Воронцову же Растопчин написал в таких выражениях: «Его величество, усматривая из неоднократных донесений ваших разные представления вопреки воле его, приказал вам сказать, что если исполнение оной вам в тягость, то не возбранено вам просить увольнения от службы»...

Таким образом отношения России к союзным Австрии и Англии были обострены до последней степени; напротив, началось сближение с прежним противником, Францией, где 18-го брюмера (29-го октября) совершился политический переворот, и во главе государства стал молодой 30-ти летний [183] генерал Бонапарт, сумевший завязать сношения с императором Павлом.

14-го января 1800 г. армия Суворова двинулась из Богемии в Россию двумя колоннами по тем же дорогам, которые были назначены еще в Аугсбурге: левая колонна состояла из корпусов Розенберга и Ферстера, а правая — Повало-Швыйковского; каждая колонна по-прежнему была разделена на несколько эшелонов (отделений); батальон майора Грязева входил в состав левой колонны, в корпус генерала Розенберга. Обе колонны выходили в Тешене на одну дорогу и через три перехода опять расходились в разные стороны: левая — на Краков, Опатов, Люблин к Брест-Литовску; при этой колонне следовал сам Суворов; правая — на Тарнов, Замостье к Владимиру-Волынскому.

О начале движения Грязев повествует так: « 16-го января, получил ордер выступить с батальоном из занимаемых им квартир в поход для следования в Россию. Эта новость сколько меня опечалила, столько же и обрадовала: первое потому что я лишаюсь исправить все беспорядки в батальоне и командовании оным по прекращении военных действий, а последнее потому что возвращение на милую родину оканчивало все наши бедствия и соединяло нас с любезными нашему сердцу». Шли небольшими переходами, по 3 и 4 мили (21- — 28 верст) и 31-го января эшелон, в котором следовал батальон Грязева, дошел до города Тропау. «Я, говорит Грязев, со штабом батальона расположился в деревне Камерау. Здесь кончилась Моравия и начинается Силезия, тут же и граница Пруссии, где встретили мы прусские войска, в которых увидели мы своих образцов в отношении уродливой формы нашего обмундирования.

« 3-го февраля, в Кракове генералиссимус Суворов сдал начальство над армиею старшему из генералов Розенбергу [184] и, простившись с войсками трогательным приказом, отправился в Петербург». Об этом приказе упоминает только Старков в своих воспоминаниях, но в архивах не удалось его отыскать даже Д. А. Милютину.

Тот же Старков (стр. 268) отзывается таким образом о населении страны, пройденной в эго время: «На пространстве от селения Роза-Долин, в Богемии, до границ России, народонаселение вообще состоит из Славян, и редко можно было встретить целое село из дейчеров. Но в городах, местечках и даже в значительных селениях, лучшими угодьями земли владеют дейчеры. Их хотя мало числом, но значительность и мочь их, как народа господствующего, велика; они сыты по всем житейским отношениям. Нижнего пласта народ славянский большею частию беден, не просвещен, по трудности к тому способов. Вельможи чисто славянского рода (а их много) по большей части почти одейчерелись, и могучий числом и доблестями род Славян мало-помалу тлеет в ничтожестве».

Эшелоны левой колонны, направленной на Брест-Литовск, вступали последовательно в пределы отечества с 29-го февраля по 14-е марта, эшелоны правой колонны приходили во Владимир (Волынский) с 11-го по 24-е марта. Все части армии имели на границе дневку и потом расходились прямо но квартирам.

Описывая дальнейшее движение, Грязев, между прочим, пишет что было. «9-го марта, марш до местечка Кобрина 32 версты, принадлежащего нашему великому полководцу генералиссимусу, князю Италийскому, графу Суворову-Рымникскому, где он и сам тогда по болезни своей находился, в противном случае ему надлежало бы уже быть в С.-Петербурге, где признательный монарх готовил для него почести, достойные его подвигов; и сюда прислал своего лейб-медика». [185]

Действительно, тотчас по выезде из Праги Суворов почувствовал, себя серьезно нездоровым, а в Кракове должен был даже остановиться и приняться за лечение. С трудом дотащился он до Кобрина и хотя написал в Петербург, что он остановился только на 4 дня, но остановка потребовалась в 10 раз длиннее. С живым участием принял Павел Петрович печальное известие о болезни своего полководца: «Молю Бога, да возвратит мне героя Суворова», писал ему государь. — По приезде вашем в столицу, узнайте вы признательность к вам государя которая однако же никогда не сравняется с вашими великими заслугами, оказанными мне и государству». Растопчин писал со своей стороны: «Мы все ждем вас; дай Бог, чтобы здоровы пожаловали с героями, спасшимися от злодеев, холода, голода, трудов и Тугута».

Суворову готовился настоящий триумф. Для его особы были отведены комнаты в Зимнем дворце; в Гатчине должен был его встретить флигель-адъютант с письмом от государя; придворные кареты приказано выслать до самой Нарвы; войска предполагалось выстроить шпалерами по обеим сторонам Петербурга и далеко за заставу; они должны были встречать генералиссимуса барабанным боем и криками «ура» при пушечной пальбе и колокольном звоне, а вечером приказано зажечь во всей столице иллюминацию.

Известия о царских милостях оживили славолюбивого Суворова и способствовали облегчению его страданий более, чем пособия медицины. Он уже встал с постели и, по случаю Великого поста, ежедневно ходил в церковь, пел на клиросе, громко читал Апостол, клал земные поклоны и вообще соблюдал все церковные обряды. По временам припоминал он свои боевые подвиги, диктовал заметки о последней кампании, мечтал о будущей войне и средствах успокоения Европы. Но когда изнуренные силы напоминали старику [186] преклонные его лета, тогда он уныло говорил: «Нет, стар я стал; поеду в Петербург, увижу государя, — и потом умирать в деревню»... Наконец, с разрешения медиков, Суворов тронулся в путь; но уже не по прежнему в простой кибитке, а в дормезе, лежа на перине. Казалось, что великий полководец все-таки достигнет вполне заслуженного им торжества. Однако столь полезный слуга своего отечества и государя, работавший с замечательною удачей 40 лет на боевом поприще, был несчастлив в личной своей жизни: неудача в супружеском счастье, постоянные интриги тайных врагов, противодействие завистников (Потемкин воспрепятствовал ему получить чин фельдмаршала за Измаил), все это заставляло испытать множество огорчений. Теперь он должен был испытать самый тяжкий последний удар. Злые языки подшепнули Павлу Петровичу что, будто бы, один Суворов не хочет подчиняться его новым уставам и утвержденному Высочайшею волею порядку службы. В пример высокомерия и непослушания приводили, что в Италии Суворов имел при себе дежурного генерала, который установлен только при особе императора. По этому поводу Суворову написан был рескрипт от 20-го марта: «Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рымникский. Дошло до сведения Моего, что во время командования вами войсками Моими за границею, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех Моих установлений и Высочайшего устава; то и удивляюсь оному, повелеваю вам уведомить Меня, что вас понудило сие сделать»...

Изнемогавшему полководцу был нанесен смертельный удар. Болезнь возобновилась сильнее прежнего. В литовской деревушке, близ Вильны, в бедной крестьянской хате лежал знаменитый полководец на простой лавке, покрытый полотном. Убитый духом, он молился, стонал, и по временам из груди больного вырывались тяжкие восклицания: [187]

«Боже, за что страдаю!... Зачем не умер я в Италии!».

Дальнейший путь был крайне медленен. В Стрельне, 20-го апреля 1800 г., встретили его многие из Петербурга, окружили дормез, подносили ему фрукты и цветы, дамы поднимали детей под благословение. Но все приготовления к торжественной встрече были отменены.

Тот, кто когда-то победоносно, среди грома военной обстановки, въезжал в Измаил, Прагу, Милан, Турин и пр., теперь как бы тайком проникнул в столицу своего отечества; в закрытой карете, едва шевелясь на перине, медленно проехал русский герой по пустынным улицам Петербурга до Коломны и остановился в доме Хвостова, на Крюковом канале, между Фонтанкой и Екатерининским каналом. Присланный от государя генерал не был допущен до постели больного и оставил записку, в которой сказано, что генералиссимусу не приказано являться во дворец.

Старков приводит рассказ Багратиона, посланного императором Павлом справиться о здоровье Суворова: «Я застал Александра Васильевича в постели; он был очень слаб; впадал в обморок; терли ему виски спиртом и давали нюхать. Пришедши в память. он взглянул на меня; но в гениальных глазах ого уже не блестел прежний огонь. Долго смотрел он, как будто стараясь узнать меня; потом сказал: «а! это ты Петр; здравствуй!» и замолчал. Минуту спустя, он опять взглянул на меня, и я донес ему все, что государь повелел. Александр Васильевич, казалось, оживился; но с трудом проговорил; «поклон мой... в ноги... Царю... сделай... Петр!.. ух... больно!..» застонал и впал в бред».

Жизнь медленно угасала, как будто не решаясь покинуть великого человека. Перед последним причащением Св. Тайн, Суворов сказал: «долго я гонялся за славой, все мечта: покой души у престола Всемогущего». Наступила агония. Непонятные [188] звуки вырывались из груди больного в продолжение всей предсмертной ночи, но и между ними внимательное ухо могло уловить то, чем жил он на гордость и славу России; то были военные грезы, боевой бред; умирающий полководец бредил войной, планами новых кампаний и чаще всего поминал Геную. К утру он успокоился и, наконец, умолк навсегда: 6-го мая, в день Иова многострадального, во втором часу дня, Суворов испустил дух. Скорбь была всеобщая и глубокая, не выражалась она только на официальных сферах. «Петербургские Ведомости» не обмолвились ни единым словом, в них не было даже простого извещения о кончине генералиссимуса, ни о его похоронах, которые были назначены на 11-е мая. Военные почести приказано отдать по чину фельдмаршала, тогда как Суворов числился генералиссимусом. Он похоронен в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры, с левой стороны, у окна: на плите пола надпись золотыми буквами: «здесь лежит Суворов» ⁸. В это время его бывшая армия только что расположилась на квартирах после возвращения из похода, продолжавшегося более1 1/2 года. До нее дошла весть о смерти любимого вождя. Помнится, пишет Старков, — недель через шесть после прихода нашего в г. Ольгополь, пронесся слух. что Александр Васильевич, отец русского воинства, возведший его на высочайшую степень славы победы над врагами, отошел в вечность. Гений, единственный в мире полководец, не имевший равного себе по достоинству в военных соображениях, человек праведник, безгранично любивший свое отечество, Россию, преданнейший и бескорыстный слуга Царям — скончался! Многие из стариков ратников просили священников отпевать панихиды по усопшем нашем отце; и было много из нас, если не заказывавших панихид, [189] то молившихся: Господу Богу о упокоении души праведного. Кончилась надежда ратников; но не кончилась и не кончится слава между воинами русскими о нем, отце нашей, о великом Суворове»!

Из Англии русские войска возвращались в Россию постепенно и окончательно прибыли в начале сентября 1800 г. эскадра генерала Ушакова из Средиземного моря возвратилась 26-го октября в Ахтиар (нынешний Севастополь). Так как лондонский и венский дворы решительно отказались выменивать русских пленных, то первый консул Бонапарт решился просто освободить их, чтобы тем выразить свое уважение к императору и вместе с тем почтить доблести русских войск, которым одолжены враги Франции прошлогодними своими успехами. При этом французский посланник объявил, что Бонапарт отпускает пленных совершенно безусловно, не выпрашивая себе взамен никакого возмездия со стороны Российского монарха. Всех пленных оказалось до 6.800 человек.

Французское правительство оказывало им самое полное внимание. Первый консул приглашал офицеров приезжать в Париж и снабжал их деньгами. Он не хотел иначе отпустить русских, как одев их совершенно заново, снабдив их полным вооружением и всеми военными принадлежностями. Какая противоположность с союзниками англичанами!

Англичане тем временем захватили остров Мальту и подняли в Ла-Валетте британский флаг. Такой поступок, нарушавший положительный договор и противный всем прежним обещаниям лондонского кабинета, был принят Павлом Петровичем за формальное объявление войны со стороны Англии, и тогда же повелено было во всех портах России наложить амбарго на английские суда и товары.

Так как император Павел образовал северный союз [190] (Россия, Пруссия, Швеция и Дания) для обуздания хищничества на морях со стороны английского флота, то Англия решилась прибегнуть с оружию, чтобы расторгнуть этот союз. Тогда Павел Петрович, не ограничиваясь оборонительными мерами, вошел в тесное соглашение с Бонапартом и задумал нанести удар владычеству англичан в Ост-Индии. Но 11-го марта 1801 года, посреди своих приготовлений, Павел I скончался.

Комментарии

1 Эту встречу Д. Милютин (т. II, стр. 335) неправильно относит ко времени стоянки русских войск на квартирах в Баварии, а не ко времени их похода, как это было в действительности. Д. Милютин описывает смотр курфирста следующим образом: «Курфирст Баварский изъявил желание видеть русские войска в строю. Ближайший к Мюхену полк, гренадерский Розенберга (Московский), стоял в Нимфенбурге. Князь Андрей Иванович Горчаков, который временно командовал этим полком, не решался было показать его в оборванных мундирах; но курфирст просил так настоятельно, что князь Горчаков вынужден был вывести свой полк на смотр. Бодрый и воинственный вид солдат заставил позабыть их лохмотья». Так как на квартирах в Баварии Московский полк стоял верстах в 100 от Мюнхена, а смотр курфирста состоялся совсем возле его столицы, то ясно, что смотр был произведен на походе. Д. Милютин не указывает, из какого источника заимствовал свои сведения об этом смотре, поэтому можно предполагать, что все написано со слов самого кн. Горчакова, который мог и позабыть, при каких именно обстоятельствах факт произошел, — помнил только, что в Баварии.

2 Это тот самый Гонзаго, который работал у императрицы Марии Феодоровны при постройке зданий в Павловске и разбивке Павловского парка.

3 Замечания Грязева составляют весьма важный документ для истории военного дела в те времена.

4 Вообще в славянских землях Австрии к Русским относились крайне сочувственно, имя же Суворова было окружено ореолом славы. Тот же Старков рассказывает, как в 1805 г. (после поражения Русских и Австрийцев Наполеоном под Аустерлицем) ехал он через Галицию и в м. Мысленицы остановился в заездном доме, послав просить тамошнего австрийского начальника дать лошадей. В обширной комнате этого дома было человек пять стариков солдат австрийских, пехотных и драгун. Вслушавшись в их разговор, узнал я что они, горюя о потерянном сражении и о занятии Французами Вены, толковали — отчего и как потеряна их столица. Я вмешался в их разговор, и они говорили мне: «Виноват Макк! виноват Вейн-Ротер!» «Эх, говорили седые усачи, — в Италии с бойцом Шуворовым (Суворовым) били ль мы Французов; с Лавдонем (Лаудоном) били ль мы Турок! а те раз нас побили?.. Не стало их, и нас био.» И слезы у седого драгуна показались. Я спросил: в котором полку он служил в Италии. — «Служителем в регименте Коррачая», отвечал он. Все они превозносили Александра Васильевича Суворова.

5 Может быть это был граф Бельгард?

6 Кажется, здесь Грязев несколько увлекается в характеристике своего предместника: Ломоносов был храбрый человек, поработал много; не мудрено, что не успел еще исправить крайнего расстройства своего сводного батальона. Что касается «канцелярских друзей», искательства, то оно было вообще в обычаях того времени: сам князь Багратион подавал руку известному Прошке — слуге Суворова.

7 Донесение Колычева, от 1 (12) ноября 1799 г.

8 Плита эта ничем не огорожена, и всякий попирает ногами могилу русского великого человека.