ЗАПИСКИ ГРЯЗЕВА,

сподвижника Суворова в 1799 году.

(Русский вестник, Кн. 2, Стр. 239)

Дорогою Грязев узнал, что его полк, по Высочайшему повелению, выступил из Вильны в Смоленск; он догнал его на большом Белорусском тракте.

За время отсутствия Грязева полком командовало новое лицо: полковник Михаил Михаилович Зыбин, явившийся, как сказано в дневнике, Бог знает откуда. С появлением нового начальника исчез прежний порядок, все части расстроились, и рушились все прежние связи среди общества полка; наушничество подлецов, пишет Грязев, стало во всем проявляться, ибо Зыбин приближал к себе таких людей, которые, ни по своему рождению, ни по свойствам, ни по поведению своему не заслуживали быть принятыми ни в одном благородном обществе; а те, которые не только по службе, но и по личным своим достоинствам были всегда своими начальниками уважаемы, находились как бы в пренебрежении. Все эти явления Грязев приписывает слабохарактерности нового начальника, который при ограниченном уме не обладал личными достоинствами, долженствующими украшать его звание и пост, им занимаемый.

«Вот следствия невежества и бесхарактерности», восклицает Грязев.

«Не видим ли мы часто, что общество, какого рода оно ни [209] было, сохраняет cвою целость и связи тогда только, когда бывает управляемо человеком с достоинствами, но разрушается, если на сию степень возводится лицо не заслуживающее оной? И сия истина совершилась над нами. Теперь, спрашиваю: у кого достанет столько благоразумия, чтобы безусловно подчиняться пню, носящему на себе человеческий образ и облеченному доверием власти? Но мы живем в таких временах — и так должно покоряться Провидению, ниспосылающему нам такие разнообразности, дабы мы лучше научались распознавать добро от зла и могли бы чувствовать цену и тому и другому. В таких-то отношениях находилось наше небольшое общество, ощутительно потрясенное выбытием достойных членов и его начальников». «Привыкнув ко всему хорошему, блестящему, как тяжело было видеть и чувствовать переход к странному, ничтожному».

По вступлении с полком 25-го марта в Смоленск, Грязев усердно занялся устройством своей роты; предстояло экипировать людей согласно новым образцам, привезенным из Петербурга, и обучить их вновь придуманным с 1796 года хитростям ратного строя. Успеху последних занятий много способствовал определенный в Московский полк подполковник Петр Даниилович Пущин, служивший прежде в гатчинских батальонах. Человек средних лет, замечает Грязев, простодушный и недальний.

7-го мая Император Павел осчастливил Смоленск своим прибытием. Государя сопровождали великие князья: Александр и Константин, князь Безбородко и небольшая свита.

Павел I посетил Успенский собор и отправился затем в приготовленный для него генерал-губернаторский дом ¹. Здесь был выставлен почетный караул московского гренадерского полка, одетого по новой форме.

Грязев был свидетелем встречи Государя с генералом Философовым. Когда по отдании подобающей чести, он подошел к Государю и трепещущими руками подал ему рапорты, [210] бумаги выпали из рук почтенного старца ранее, чем Государь успел взять их. «Философов, пишет Грязев, наклоняется поднять их, но Государь не допустил его и, удержав за плечо, сказал: «постой, старик, я помоложе тебя». И сам поднял бумаги; и все это сделалось так быстро, что никто из предстоящих не успел предварить Государя. Как восхитительно видеть монарха, отдающего полную справедливость заслугам, летам и достоинствам своего подданного!» ²

В тот же день Император Павел присутствовал при разводе Московского полка, осматривал город, древнюю крепость, арсенал и все заведения. Вечером был блестящий и многолюдный бал.

8-го мая состоялся вторичный развод полка и, в 9 часов утра, Государь покинул Смоленск, изъявив совершенное свое удовольствие.

Подполковник Пущин был произведен в полковники, награжден орденом св. Анны 2-й степени и получил 500 душ крестьян. Грязев пишет, что, вероятно, Государь отнес к нему устройство полка по новой методе или же такое изобилие наград последовало потому только, «что он был старинный гатчинский слуга и ревнитель — впрочем никому ничего».

По отбытии Государя, генерал-губернатор Философов, во изъявление своей радости, два дня сряду делал балы и маскарады для дворянства и купечества.

1-го июня Московскому полку учинен был инспекторский смотр присланным нарочно генерал-адъютантом Чертковым.

«Приступ и продолжение сего смотра, пишет Грязев, были без всяких неприятных последствий; но, по неосторожности, или лучше сказать по невежеству нашего полковника Зыбина, кончился весьма неприятно, за что сам много пострадал, [211] заставил других страдать и нас всех измучил».

«Полковник наш Зыбин взят фельдъегерем, отвезен в С-Петербург и после содержания в Петропавловской крепости исключен из службы; а потом за преступление, до личности Государя касающееся, лишен чинов, ордена, дворянства и сослан в Нерчянские рудокопни на вечную работу После этой картины мне не остается ничего более говорить. Вот отчего душа его не лежала к благородным людям, отличающим себя похвальными поступками».

В сентябре Грязев отправился в отпуск. 25-го числа последовал наконец Высочайший приказ об его отставке, которую поджидал одиннадцать месяцев, начиная с 3-го ноября 1796 г. — К огорчению Грязева он был отставлен от службы тем же капитанским чином и без мундира; он решился склонить родных на продолжение своей службы, дабы поправить эту неприятность. Получив на то согласие дяди, Грязев 1-го ноября возвратился в Смоленск и подал просьбу о зачислении его вновь на службу. Высочайшим приказом 19 ноября, Грязев по-прежнему зачислен капитаном в Московский гренадерский полк.

В марте 1798 года генерал Философов назначен членом Государственного Совета и его место занял генерал от инфантерии Андрей Григорьевич Розенберг. Грязев отзывается о нем с величайшею похвалою; несмотря на строгость и взыскательность, Розенберг умел отдавать справедливость всякому по мере его заслуг и достоинств; клевета, порождаемая завистию, не имела к нему доступа: «он сам все видел, различал и соблюдал строгую справедливость».

Вместо полковника Пущина, произведенного в генерал-майоры с назначением шефом Воронежского мушкетерского полка, место его в Московском полку временно занял подполковник Яфимович: «человек без всяких ко службе военной способностей», замечает Грязев.

Генерал Розенберг обратил внимание на исправность по службе капитана Грязева и предложил ему занять место инспекторского адъютанта; но Грязев отказался, испрашивая остаться в своем звании по склонности к фронтовой службе. Генерал Розенберг уважил откровенность Грязева и еще более полюбил его.

В июне в управление Московским полком вступил [212] утвержденный Высочайшим приказом полковник Петр Петрович Пассек. По отзыву Грязева, это был «человек молодой, с отличным образованием, добрых свойств и правил, но с опытностию по службе военной; но при таких преимуществах, которые он имеет, сия наука не составляет уже большой важности, и само время исправить сей недостаток».

13-го июля 1798 года в Московском гренадерском полку получено повеление Императора Павла 1-го о выступлении в поход. Обратимся теперь непосредственно к дневнику Грязева, важное значение которого для истории войны 1799 года уже выше указано нами. Дневник заканчивается 14-м декабря 1800 года ³.

13-го июля 1798 г., по полученному от Государя Императора повелению выступить полку в поход и следовать к границам Германии, мы немедленно стали приготовляться.

Генерал Розенберг отбыл в Петербург, по приглашению Императора; ибо объяснилось, что по воле Его составился первый вспомогательный корпус из 25.000 состоящий, дабы соединенно с Австриею действовать против беснующихся французов. Государь почтил генерала Розенберга званием главнокомандующего и доверенностию, поручив ему окончить вое кондиции с австрийским двором на счет продовольствия нашей армии заграницею.

20 — Выступили с полком из Смоленска. — Прощай, гостеприимный и веселый Смоленск! Может быть, иные оставляют в тебе то же, что оставлял я некогда в незабвенных. Мусниках; может быть, с горестию, с отчаянием разлучаются с своими милыми, но я, — я не оставляю в тебе ничего [213] более, кроме доброй моей хозяйки. Ах! какое спокойствие доставляет мне такая ограниченность моего сердца!

7-го сентября перешел я с ротою в деревню Велюны, в двадцати верстах от Бржеста Литовского; ибо и все полки, следующие разными трактами к одному пункту, остановились в окружности до окончания условий, происходящих между нашим и австрийским дворами, на счет жизненного продовольствия нашей армии в землях германских.

8 и 9 — На сем же месте. Последнего числа ездил я в Бржест Литовский, дабы осмотреть сей пограничный к австрийской Галиции город, где находилась наша таможня. Здесь нашел я опять своих прежних знакомых Мирковичевых, которые были в Толочине, но по завладении Литвою переведены сюда и с таможнею. Они живут изобильно. Но я не нашел уже прелестной Лизаньки: она совершила судьбу свою, вышла в замужество за Бухвостова и уехала в Москву.

10 — Пробыл я еще в Бржесте; ибо сюда наехало много товарищей наших и было очень весело. Город Бржест довольно обширен, но не наряден и между жителями большое изобилие жидов. Он лежит при большой реке Буг, составляющей живую границу между российскими и австрийскими владениями по последнему разделу в Польше.

11 — Возвратился в Велюны, где оставались мы на месте во все окончание сего месяца, ожидая решения своей судьбы; ибо окончательного соглашения на счет продовольствия нашей армии заграницею между обоими договаривающимися дворами еще не последовало.

22 — Получено повеление, дабы всем полкам именоваться по фамилиям своих шефов, так как и ротам — по фамилиям своих командиров, почему отныне наш полк начал именоваться полком Розенберга; я также имел свою роту, как старший капитан.

С 1-го числа по 13-е октября, оставались мы на сем же месте без всякого действия; как полки, занимавшие свои места по пути за нами, получили уже повеление выступить в обратный марш к своим пределам, что произошло от взаимного несогласия договаривающихся дворов на счет продовольствия нашей армии; но австрийский двор, чувствуя необходимость в союзе и в помощи России, вскоре за сим на все наши требования согласился; вследствие чего все [214] полки, долженствующие выступить заграницу, были остановлены и сближены между собою.

3 — Предварительно выступления заграницу, сделан был нашему полку инспекторский смотр бароном Аракчеевым, который и кончился благополучно потому, что в оном найдена вся надлежащая во всех отношениях исправность. То же последовало и с прочими полками, первый заграничный вспомогательный корпус составляющими.

13 — Все роты нашего полка, расположенные в окрестностях, соединились, и полк имел первый свой марш до деревни Речицы, что близ самого Бржеста.

14 — Отдохновение. — Святили вновь присланные полку знамена с надписью: Благодать.

15 — Парадный марш всему заграничному корпусу и во всем его устронстве чрез город Бржест Литовский, где, перешед по мосту чрез реку Буг, вступили в местечко Терезполе, принадлежащее уже Австрии. — Здесь встречены мы были с союзной стороны принцем Виртембергским, который угощал всех генералов, штаб и обер офицеров, скромным немецким завтраком; потом продолжали мы путь по этой восточной Галиции, принадлежавшей прежде Польше и королевству, до местечка Кодена. — Сегодня тяжко, тяжко вздохнул, прослезился и сказал: «Прощай, любезная Россия, милая родина! в тебе оставил я все, что есть в мире для меня драгоценнейшего. Дела бранные ведут нас на поприще блистательной жизни или смерти; ведут в земли чуждые, далекие, где, может быть, ожидает нас ничтожество». Мы все одно чувствовали и все поклялись отмстить врагу общего спокойствия.

С сего числа начали мы получать продовольствие всякого рода от австрийских коммисаров натурою, как-то: хороший печеный черный хлеб и изобильное угощение всем офицерам и нижним чинам по квартерам, а на положенное каждому чиновнику число лошадей, равно и на казенных, овес и сено что и приготовлялось всегда заблаговременно посылаемыми от полку и рот квартергерами, за переход вперед, которые принимали селения для размещения людей, провиант и фураж на лошадей. Надобно отдать справедливость немецкому порядку и аккуратности, с каковою все это происходило, и мы продолжали наш путь, совершенно ни о чем не заботясь, и самым спокойным образом. [215]

6-го ноября. Марш до города Кракова. Древняя столица протекших королей польских. Положение города при реке Висле, на ровном месте, не смотря на высокие и крутые вокруг его лежащие горы, покрытые с северных сторон снегом. Он состоит из четырех соединенных городов: Кракова, Казимиржа, Страдома, Клепаржа, расположенных при впадении реки Рудавы в Вислу. Вся эта куча городов правильно расположена; строение все каменное и множество огромных и великолепных домов, особенно на главных улицах, но несколько стеснен. Окружающие его форштаты обширны и хорошо устроены; монастырей мужеских и женских, этих гнездилищ тунеядства, и церквей римских считается более семидесяти; в том числе есть и греческий монастырь. Между прочими соборная на площади во имя св. Марии церковь, весьма огромная и древняя. Древний же ж хорошо укрепленный замок королей польских, пространный и расположенный на горе, примыкающий к самому городу, на стенах коего видны еще и поднесь памятники воинственного русского духа, во время первой конфедерации здесь отличавшегося, когда бессмертный Суворов облекался здесь лаврами побед. В церковь сего замка положены тела многих усопших королей польских, так-то: посреди самой церкви, в серебряном кованом гробе, за таковою же великолепною решеткою — Станислава; по сторонам — Сигизмунда I, покровителя нашего Димитрия Самозванца и Сигизмунда III и многих других, равно и прочих к королевскому дому принадлежащих особ и знаменитых пастырей духовных, коим по местам воздвигнуты памятники. Но особо под церковию в обширном склепе, положен Ян Собиеский, как любезнейший из всех королей польских, памятник его более прост, нежели великолепен, но он драгоценнее самых огромнейших; на его гробнице, сооруженной из белейшего мармора, положен и тот лавровый венец, вылитый из чистого золота, коим его свои подданные почтили; венец сей украшает и прочие королевские регалии, также из золота вылитые и помещенные на гробнице. В городе был огромный иезуитский монастырь, во имя двенадцати Апостолов, но по изгнании этих врагов рода человеческого, этих ядовитых змей, монастырь их обращен теперь в присутственные места; но бронзовые изображения Апостолов, во весь человеческий рост, находятся еще на внешних своих местах и украшают [216] город, как памятники, в имя которых этот хитрый и коварный род монахов обманывал большую часть просвещенного света. Торговля в хорошем состоянии и все в прекраснейшем видt, так что глаза мои не успевали обозревать всего, им представляющегося: все было любопытно, все требовало времени на замечания, на исследования, но его у меня не доставало; я охватывал одне главные черты, я клал их на бумагу для помещения в моих походных записках.

7 — Отдохновение. Был в городе развод нашего полку с парадом. После этого ходили мы с своими начальниками к живущему здесь на покое австрийскому генерал-фельдмаршалу графу Кауницу, мужу преклонных лет, коему наше посещение было весьма приятно, ибо останется для него памятником, что истинные заслуги отечеству равно всеми народами уважаются. Потом были у здешнего военного генерал-губернатора графа Ольмуница. День провели мы в различных рассеяниях, а вечером был многолюдный редут.

8 — Отдохновение. Ездил с товарищами в местечко Велички, от Кракова в трех милях отстоящее, где есть знаменитая ломка соли, добываемой из глубоких подземных копей, в которые надобно опускаться около тридцати сажен от поверхности земли. Род соли троякий: белая как снег, черная и зеленая, которые располагаются слоями. Из первой, как бы из мармора, иссечен храм, в честь и в память открывшему эту ломку. В этих минах работают беспрестанно несколько сот человек, и все это вместе образует подземный город, где улицы, магазины, часовни, жилища и конюшни высечены из соляной массы. Воздух для необыкновенного и свежего человека тягостен, но для привыкших сносен и здоров. Ежегодное количество соли, добываемой в этих копях, простирается до 600.000 центнеров, коею пользуется вся Австрия, Богемия и все прилежащие земли, что и приносит весьма значительный доход короне. Так изобретательный гений человека находит богатства природы и в самых недрах земли! Того же вечера возвратился я в Краков.

9 — Парадный марш через город, и потом следовали до местечка Могилян, 3 мили. Я с ротою стоял в деревне Копане.

10 — Марш до местечка Комари, 2 мили. Я с ротою стоял в деревне Боривальд-горный. [217]

11 — Марш до местечка Вадовиц, 2 мили. Я с ротою стоял в деревне Хоцне.

12 — Отдохновение.

13 — Марш чрез местечко Андреево, до деревни Булевицы 3 мили.

14 — Поздно выступили по той причине, что мост на реке Сале, предлежащий в пути, от жестокого ветра и быстрого течения воды накануне разорвало; ибо он поставлен был на двух плашкотах, которые опять приводили в порядок. Переправясь чрез реку, следовали мы до небольшого города Белиц 4 мили; он расположен хорошо и строение все каменное; изобилует суконными фабриками, и вырабатываемое здесь сукно отправляется во все места, где только производится торговля. Жители все уже немцы; некоторые говорят еще и по-польски, но смешанно; ибо сей город есть уже настоящею границею Силезии.

16 — Отдохновение. Я. ходил из любопытства по некоторым из суконных фабрик; они все принадлежат частным людям из здешних жителей, так что в редком доме, где б не было двух, трех станов и так далее, соображаясь с состоянием хозяина. Сукна все вообще приготовляются из шерсти сего края, ибо овцеводство находится здесь в хорошем положении, а мягкая и нежная шерсть составляет и доброту и ценность сукон; здесь же оные красятся и начисто отделываются, которые довольно тонки и ценами не высоки. Как приятно видеть такую промышленность трудолюбивого народа; это были будни; все семейство художника находится за работою; кто прядет шерсть на самопрядках, кто приготовляет скреблами кудели, кто разматывает, кто навивает цевки или сидит за станом и челнок как молния бегает по нитям. Везде и во всем виден порядок, чистота и непринужденность; кажется, что они сидят не за работою, а за каким-нибудь веселым упражнением.

16 — Марш до местечка Скочау, 3 мили; я с ротою в деревне Киселице.

17 — Марш до города Тетена, 3 мили. Город невелик, но порядочно расположен, довольно красив. Он есть столица владетельных принцев Саксен-Тешенских; нынешний есть Алберт, имеющий от рождения 66 лет; он живет в Вене. Его-то отец был королем польским пред Понятовским, известный под именем Сакса. Небольшой изрядный [218] театр; играли комедию Помеха в намерении и балет Разбойники, в венгерском вкусе, отлично хорошо, особенно в рассуждении пляски женщин. Повечеру был редут. Говорят, что здесь дворянство весьма гостеприимно и обходительно; но за краткостью времени дознать то на опыте было не возможно.

18 — Отдохновение. Сей день провели мы здесь также приятно; был театр и редут.

19 — Марш до города Фриде, 3 мили, который заключает границу Силезии, а лежащее подле его местечко Медзек принадлежит уже к Моравии. Городок изрядный, положение его на ровном месте.

20 — Марш до города Фрейберга, З мили. Городок подобный первому; лежит в лощине гор.

21 — Марш до города Дейтитшейна, 3 мили. Он обширен; фабрик суконных в нем множество; лежит в лощине между гор. Здесь погребен знаменитый австрийский генерал-фельдмаршал Лаудон.

22 — Отдохновение. Здесь осматривал я также некоторые из суконных фабрик и нашел тот же порядок и изобилие, как и в Белицах.

23 — Марш до города Вейскирхе, Змили, городок изрядной; положение его на ровном месте.

24 — Марш до местечка Лепниц, 4 мили; я с ротою в деревне Минквич.

25 — Отдохновение.

26 — Марш до города Ольмюца, 2 мили. Он снабжен регулярною крепостию, почитаемою в Моравии крепчайшую; она же служит заключением государственных преступников. Надобно заметить, что в крепость нас не впустили; но по каким причинам, того достоверно не известно; может быть берегут ее для всякого неприязненного случая, а потому и не хотят познакомить нас с нею. Глупые гордецы! вот первая черта недоверчивости и подозрения к своим союзникам! — Я с ротою стоял в предместии Нейштифт.

27 — Марш до города Простилова, 3 мили; я о ротою в деревне Горчецы.

28 — Отдохновение.

29 — Марш до местечка Вишау, 3 мили.

30 — Марш до местечка Драузницы, 3 мили; я с ротою в деревне Кондрум. [219]

1 декабря. — Отдохновение.

2 — Марш до города Брюня, 3 мили. Столица Моравии. Город весьма обширный с крепостью. Положение его на хорошем месте, выстроен правильно и великолепно с большими в окружности его форштатами, кои непосредственно его увеличивают. Здесь есть значительная академия и отличный воспитательный институт; дворец для приезда императора; жителей всякого рода и классов и знатного дворянства полагается более 100.000. Торговля обширная суконными и другими произведениями земли. Театр непосредственно велик и все его составляющее достойно внимания. — Рота стояла в форштате Обровицы; я в доме полковника барона Гельшера, почтенного мужа, коего душевные черты неизгладимо останутся не только в моей памяти, но и в моем сердце. Самый первый прием его открыл мне в нем человека редких достоинств, что в последствии и оказалось на самом деле. Прием его исполнен был благородства и крайней вежливости на счет обращения. Он поместил меня в небольшом, но опрятном своем доме, рядом с своею комнатою, и не допустил меня во все время моего пребывания заботиться о столе, о кофе и о прочем, до жизни принадлежащем, словом, предварял даже все мои прихоти и по временам снабжал меня своим экипажем. Он был человек лет около шестидесяти, приятной наружности, острого ума, обогащенного обширными сведениями; характера тихого, или более нежного и правил жизни беспорочных. Он был вдов и имел при себе одну дочь, лет осьмнадцати, прекрасную как ангел и во всем подобную своему родителю, которую он сам образовал во всех отношениях чудесным образом. Таланты ее в музыке необыкновенны и достойны удивления, она пела и играла на фортопиянах, в доказательство приведу один пример: когда полки наши входили в город с музыкою и церемониальным маршем, она ездила с отцом своим смотреть нашего входа и по возвращении своем домой играла уже марши почти всех полков безошибочно. Не должно ли сие отнести к совершенному ее знанию музыки, острой ее памяти, чувствительному слуху и живому воображению. Я сам приносил ей ноты, которых она никогда не видала, и она читала их как книгу, и прекрасные, правильные ее пальчики, бегали по клавишам, как молния. Иногда, к обворожительной игре своей присоединяла она свой нежный и выразительный [220] голос, которого искусство и гибкость обнаруживала в каких-нибудь оперных ариях или в песнях, ею самою сочиненных и ею же положенных на музыку. — Признаюсь, что я не равнодушно смотрел на очаровательные ее прелести, на ее душевные достоинства и превосходные ее таланты. Часто напоминала она мне собою мои счастливые дни, проведенные мною в наслаждениях дружбы и любви. Часто переселялся, я воображением моим в незабвенные Мусники и с ужасом воспоминал о гибельных последствиях моего растерзанного сердца. Нет, говорил я сам себе: я не употреблю во зло нежного гостеприимства сего почтенного мужа; я не отравлю дней его пагубным обольщением единственного его сокровища, заключающего в себе все его блаженство на земле; я не лишу его превосходнейших плодов попечений, принятых им в образовании своей дочери, составляющей всю его надежду. Я затворю вое пути в сердцу моему, чувствованиям, могущим растравить его раны; я буду только следовать за нею издали и удивляться ее прелестям, ее достоинствам и талантам. Хотя обращение сего почтенного мужа и его прелестной дочери много льстило надеждам моим; но что я мог предпринять в моем критическом положении? Ничего более, как подавить в моем сердце возгорающийся огнь при самом его начале, преодолеть его моим рассудком и заглушить его опытностию. Так предположил и — исполнил.

3 — Проведя весь день в рассеяниях, по вечеру был в театре; играли огромную оперу Telemаx. Оркестр составляли по крайней мере пятьдесят лучших виртуозов: могло ли быть худо? Представление, игра актеров, декорации, костюмы, машины, словом — все в совершенстве. — О, Бабет Роти! игра твоя, твой голоc, твои юные прелести, очаровали бы и самого свирепого Мизогина, возбудили бы его чувства, заставили бы его признаться в своем заблуждении, признаться и сказать: и я боготворю женщин! Может ли же быть, что справедливее сего чувствования?

4 и 5 — Сии дни я употребил частию на рассматривание различных предметов, представляющихся глазам моим в сем приятном и обширном городе; частию посвятил их моему почтенному хозяину, который возил меня к некоторым из друзей своих и знакомил меня с ними как человека, заслужившего его доверенность и любовь. — Здесь [221] встретили мы совсем необыкновенное и забавное для нас употребление портшезов или носилок. Оные состояли из небольшого ящика подобного одноместному каретному кузову, с дверцами и стеклами, обитого внутри сукном и обложенного по приличию басоном или блестящим галуном; внизу сего кузова, по обеим сторонам, приделаны долгие ручки, которые вкладывались в перевязи двух дюжих носильщиков, одетых в единообразную богатую ливрею с треугольными шляпами с галуном и под пудрою; и таким образом желающие пользоваться сею удобностию нанимали их до места назначения, или на определенное время, садились в портшез и были переносимы без всякого затруднения. Плата за сии труды была самая умеренная, и мы, или по необходимости, или из одного любопытства и удовольствия заставляли носить себя по городу, или в публичные собрания, и наконец по своим квартерам.

6 — Был в театре: играли комедию «Der Tаg den Erlosung». Почтенный Пешель! представляемое тобою лицо удрученного летами и неволею старца бесподобно, не сравнительно с самим подлинником; твои достоинства заслуживают внимания публики.

7 — Был в театре: играли оперу «Dаs lustige Beilаger». Милый Каше! твоя ловкость, твоя непринужденность, пленят всякого; нет, ты был не на сцене, но между твоими приятелями, дома, с твоим семейством.

8 — Был в театре: играли трагедию, «Dаs rаizende Gewisz». Неподражаемый Худич! сколько удивительных страстей в одно время изображал ты? Любовь, ненависть, притворство, злоcть зверскую, отчаяние, месть, грызение совести лютейшее, порок и добродетель: все зрелось в тебе в совершенстве. Каждый твой шаг, каждое твое изречение, каждая твоя черта обращала на себя внимание тысячи зрителей, и каждый из них чувствовал постепенно колеблющие тебя страсти. Ты достоин, чтобы целый мир был зрителем неподражаемой игры твоей.

9 — Был в театре: играли оперу «Die zаubere Fleute». Бабет Роти везде дает себя чувствовать.

10 — Был в театре: играли комедию «Wаltron, oder die Subordinаzion». Кто служит, тот видит всякий день эту пиэсу.

Следующие за сим дни протекали равным образом в [222] приятных рассеяниях, или в публичных собраниях, или в кругу моего домашнего общества, где дружественное обращение, пение и музыка занимали меня.

16 — Прибыл в Брюн так называемый Римский император с императрицею и с ним брат его Палатин Венгерский, принц Виртембергский, князья Лихтенштейн и Эстергази и двора нашего посланник граф Разумовский.

17 — Первая колонна нашего корпуса делала парад и проходила церемониальным маршем чрез город и мимо императора, который с своею супругою и со всею знатною и многочисленною своею свитою смотрел на вас с возвышенного места, нарочно для того приготовленного на открытой площадке. Но прежде, нежели он поместился на возвышение, подъезжал верхом к нашему фронту и по отдании ему подобающей чести, он осматривал все ряды наших воинов. Кажется, что император Франц не имеет в себе ничего, на чем бы внимательный взор остановиться мог. В нем нет того величественного возвышения даже наружности, которая бы могла отличить его высокий сан и достоинство от простолюдина; во взорах его нет того блистательного огня, который бы оживотворял его самого и привлекал к себе сердца подданных, исполненных патриотизма: он император по наследию, но — не далее. По предмету незначительной его наружности кстати скажу еще нечто: когда он проезжал ряды наших гренадер, один из них с простодушною откровенностию сказал: «ну, братцы, наш Павел не красив, а этот хуже бабы! Наш хоть сидит молодцем и смотрит императором, а этот какой-то слюняй!» — Я и многие это слышали и смеялись от доброго сердца.

18 — Вторая наша колонна также проходила мимо императора и по городу церемониальным маршем; потом были некоторые маневры егерей и донских казаков в поле с холостыми патронами. Император с своею огромною свитою смотрел на наши движения и изъявил всему корпусу отличное благоволение. Зрителей было великое множество; все восхищались устройством и национальным мужеством наших северных героев. — В сей день был у императора вечерний бал, на который приглашены были одни генералы и полковые командиры, коим вторично изъявил свою благосклонность и оделял их подарками, состоящими в табакерках и тому подобных вещах, не слишком однако же драгоценных, [223] то есть, не императорских; а нижним чинам пожаловал по одному гульдену — 60 коп. на человека; одни только штаб и обер-офицеры остались без его внимания. Но он и не мог бы сими безделками возродить в нас более мужества, более усердия к исполнению нашей обязанности; ибо мы и без того чувствовали себя достойными союзниками сей нации в общем деле и в предстоящих нам подвигах. Благодарение Богу, что мы не были обижены его императорскою щедростию и тем беспристрастнее могли взирать на своих сподвижников, не производя в них зависти; надеяся при том, что наш Великий Монарх, за наши труды и за славу, которые мы стремимся принести своему любезному отечеству, не оставит наградить нас по духу и признательному своему сердцу.

19 — Император Франц, со всеми сопровождавшими его особами, отбыл в Вену.

Был в театре: играли комедию Коцебу «Der Wildfаng». Набель и Эксрер, вы можете также быть актерами!

Князь Лихтенштейн давал для всех военных и городских жителей вечерний бал, на коем и мы по приглашению были. Я. ездил вместе с моими добрыми хозяевами и возвратились очень поздно домой. Собрание было многочисленное и блестящее. Здесь нельзя умолчать о немецкой жадности, ибо она не могла утаиться и обнаруживалась явно, когда предлагали угощение и ужин: они стеснялись; все хватали без всякой осторожности со стороны вежливости, и если бы роскошь хозяина еще в десятеро была увеличена, то едва ли бы и тогда удовлетворила их желания.

20 — Приготовлялись мы к выступлению из Брюня. Я провел сей день дома, в сообществе с своими добрыми хозяевами, которыми столько был обласкан и угощен, что признательность моя с одною только жизнию моею прекратиться может. Почтенный барон Гельпер столько полюбил меня, что без слез не мог вспомнить о своей разлуке со мною. Сего недостаточно: он даже предлагал мне оставить мою службу и основать всегдашнее мое пребывание в Брюне, ручаясь честию своею, что я никогда не буду в этом раскаиваться, и что посредством своих связей он доставит мне в своем отечестве выгодное служение, если я сам того пожелаю. С начала сие предложение удивило меня; но проникнув истинную цель его, которая частию иносказательно, частию [224] и определенно выражалась в словах его, и я не удивлялся уже более. Я верил словам его, его чести более, нежели чему-нибудь на свете. Он был почтенный человек во всех отношениях, обладал значительным имением, сердце мое все это чувствовало и знало всему цену, как предполагаемым им благодеяниям, так прелестям и достоинствам его единственной дочери: но отечество, но узы родства восторжествовали над всеми выгодами и собственным моим сердцем, они налагали на меня дань, которую я обязан был платить им до последнего вздоха моей жизни. Я все это объяснил ему, так как и мою признательность, так как и чувствования моего сердца и — отказался. Здравый его разум не допустил его огорчиться тем и, будучи чужд самолюбия, он сам оправдал мои правила и с восхищением заключая меня в свое объятие говорил: «так, молодой человек, я не обманулся в тебе, не обманулся в благородных твоих правилах, и сердце мое полюбило тебя. Судьба отказала мне пользоваться во всю жизнь мою твоею взаимностию, приближать тебя к груди моей и именовать тебя возлюбленным — но я горжусь тем, что благодарный сын своего отечества понесет в него сердце, исполненное воспоминаниями о моей любви к нему, и передаст это чувство своим кровным; пусть увидят и они, какими достоинствами обладает член их, что и в земле чуждой есть люди, умеющие уважать их. Да будет над тобою мое благословение! Да мои усердные желания, соединясь с желаниями твоих кровных, исполнятся над тобою! Да Всемогущий сохранит жизнь твою в предстоящих опасностях и возвратит тебя невредима в объятия их!» Потом обратясь к своей дочери, во все время при нас находившейся, продолжал: «Амалия! благодари моего друга за любовь его к нам; она тем драгоценнее, что мы приобрели оную от чуждого, ни по каким связям к нам неприкосновенного, и пожелай ему счастия, благополучия лучшего, нежели какое бы мы могли доставить ему». — Слова сии поразили меня и раскрыли всю тайну сего почтенного мужа. Я не смел взглянуть на прелестную Амалию, только видел украдкою розовые щеки ее, только слышал приветствия, какие ей само благоразумие вдохнуть могло.

Остальное время вечера провели мы в приятнейших излияниях дружества. Между тем Амалия села небрежно за свой рояль и заиграла трогательное адажио из Гейдена; меланхолия [225] ее неприметным образом перешла в фантазию, и гармония души ее излилася в тонах сладостных, выражающих ее чувствования. — Не достаточно ли сего было для моего сердца, чтобы изменить всем клятвам моим, чтобы повергнуться пред достоинствами, пред самыми прелестями и пожертвовать им всем, что имел я священнейшего? Но благодетельный рассудок озарил меня лучом своим и — я остановился.

После ужина мы расстались до горестного утра, долженствующего разлучить нас навеки. Долго не мог я уснуть, различные предположения колебали меня — но, благодарение Промыслу, они не увлекли меня за черту моих обязанностей.

21 — Настало утро. Сборы к выступлению и прочие распоряжения, до службы касающиеся, заняли меня на несколько времени. Наконец освободясь сих тягостей, я посвятил несколько минут почтенному моему хозяину; он повторил мне все свои чистосердечные желания, снова благословил меня, и я с сокрушением сердца расстался с ним и с любовию прелестнейшей Амалии.

В десять часов утра полк соединился и, устроясь по надлежащему, выступил из Брюня церемониальным маршем.

Прощай, веселый Брюн! с сожалением оставляю тебя, и почтенного моего друга в тебе, и прелестную Амалию, и, может быть, мое будущее блаженство, о утрате коего не отжалею. — Афинский философ сказал: «мое отечество там, где мне хорошо».

— Стало быть, я много оставил в тебе, незабвенный Брюнь!

Полк следовал до местечка Паромиц, 2 мили; я с ро-тою в деревне Одродовицах.

22 — Марш до местечка Мыслиц, 2 мили.

23 — Отдохновение.

24 — Марш чрез изрядный городок Цнаим, до деревни Попиц, 2 1/2 мили.

25 и 26 — Отдохновение.

27 — Марш до города Реца, 2 мили; я с ротою в деревне Обер-Маркш. — Здесь начинается собственная Австрия.

28 — Марш до местечка Цицендорф, 2 мили; я с ротою. в деревне Циредорф.

29 — Отдохновение. [226]

30 — Марш до местечка Гадерсдорф, 2 мили; я с ротою в деревне Губельсполк.

31 — Марш до города Кремса, 1 миля. Здесь три порядочные города, как-то Кремс, Маутерн и Штейнер, расположенные по обоим берегам реки Дуная, между ими протекающей, составляют как бы один городок; я о ротою стоял в последнем. Они изобилуют шелковыми и бархатными фабриками. Дунай здесь довольно широк, чрез который имеется деревянной мост. В сие время стояли сильные морозы и Дунай покрыт был льдом, что для здешних жителей казалось чудом, ибо и самые старики не запомнят, чтобы он когда-нибудь замерзал.

Но как видно, сыны Севера,
Принесли с собой все ужасы,
Снега белые, пушистые,
И морозы свои лютые;
Воды быстрые, Дунайские,
Оковали цепьми хладными,
И заставили всех жителей
Помнить русских — и событие,
В их природе столь чудесное,
Передать потомству позднему.

Январь и февраль 1799 г. 1 — Отдохновение в городе Кремсе.

2 — Марш до местечка Годенбург, 2 мили; я с ротою в деревне Гецерсдорф. При городе Штейнере, переправлялись мы через Дунай по мосту. Сильный резкой ветер, большой мороз и глубокой снег весьма затрудняли наш путь в продолжение целого дня.

3 — Марш до города Сент-Пельтена, 2 мили. Городок изрядной и лучше Кремса. — Здесь основалась главная квартира нашего корпуса и штаб нашего полка; прочие же полки размещены были в окружности на кантонир-квартерах. Я. с своею ротою стал в деревне Страдел. — И сего дня ужасной холод с ветром и метелью.

4 — Перешел я с ротою на другие пространнейшие квартеры и расположился в селениях Оксенбурге, Альтмансдорфе, Вильпасинге, Шаубинге, Цулейтене и Бруне, из коих стал я в первом и в доме одного зажиточного мельника, где все смотрело простотою и мрачным невежеством; следовательно нечем было заняться, кроме своей обязанности, да и дела нашли здесь для себя довольно; ибо переправляли всю мундирную [227] муницию, которая от беспрерывных маршей начинала уже терять свою благопристойную наружность. Иногда ездил я в Сент-Пельтен к почтенному своему генералу Розенбергу, или для свидания с своими товарищами, или для узнания каких-нибудь новостей, до нас относящихся, или просто для рассеяния. Часто ездил я с своими борзыми собаками в виноградники и травил много зайцев. Хотя германские законы, в рассуждении всякого рода охоты, ограничивали каждого, но сии правила принадлежали их коренным .жителям, а мы были гости, следовательно, нас должно было угощать всяческим образом. Ибо здесь все охоты вообще, как-то псовая, ружейная, тенетная и тому подобные, находятся на откупе от короны; всякой, желающий пользоваться охотою, смотря по ее состоянию или качеству, обязан взносить определенную сумму на каждый год и получать билеты, охраняющие его от всякого уже притязания жителей. На сей предмет учреждены во всяком округе обер-егери и по местам подведомственные им чиновники, или коронные егери, которые имеют строгое назидание над исполнением сих правил, дабы без позволительных видов не дерзал никто сделать ни одного выстрела; в противном случае таковые ослушники платили большие штрафы или предавались законному осуждению. Часто однако же получал и я напоминовение о сих законах чрез их приставников, но наконец я нашел средство уклоняться от их докучливости, и средство еие было самое вернейшее; ибо оно не только простых егерей, но и вельмож и самые весы правосудия наклоняет в противоположную сторону, — и я беспрепятственно продолжал охотиться. Между тем однакож иные из наших охотников простирали свое самовольство за черту умеренности, и это дошло наконец до самого Венского двора; а по сношению с нашим начальством оного, отдан был по корпусу строгий приказ о прекращении всякого рода охот; но они не менее того существовали и продолжали развлекать здесь нашу бездейственную и уединенную жизнь.

Таким образом протекало и мое время без всяких сердечных занятий и происшествий, достойных быть помещенными в моих записках, и нечувствительно увлекло из жизни нашей два месяца, которые мы здесь, в ожидании весны, на одном месте проводили и совершенно отдохнули; ибо жили в самой глубокой беспечности, не помышляя ни о [228] продовольствии самого себя, ни людей, ни лошадей: все должно было готово и в самом изобилии.

Март. 3 — Получил я повеление приблизиться к Сент-Пельтену для соединения с полком, вследствие чего и выступил я с ротою из занимаемых мною квартир и перешел к деревне Штадерсдорф.

4 — Соединясь с полком, следовали мы до местечка Першлино, 3 мили; я с ротою в деревне Коценберге, в 13 домах.

5 — Марш до местечка Зихарскирхен, 2 мили, я с ротою в деревне Штрейгофен, в 15 домах.

6 — Отдохновение.

7 — Марш до местечка Буркерсдорф, 3 мили; я с ротою в деревне Сентфейте, в 30 домах. Местоположение сего селения на возвышенной горе есть самое прелестнейшее, с коей в одной стороне открываются обширные равнины, теряющие свою конечность в воздухе, с другой, плодоносные отлогости разнообразных гор и многочисленных селений; быстрый Дунай, извивающийся в разнообразных направлениях, и наконец величественная и обширная Вена, столица всей империи, останавливает на себе взоры зрителя, среди коей колоссальная соборной церкви св. Стефана колокольня стоит, как гигант, облеченный червою бронею и повелевающий всеми окружающими его предметами, и прочие пленительные виды удобные вознести душу чувствительного выше самой себя, долгое время занимали меня разнообразными идеями на счет сей восхитительной, чудеснейшей картины. Но с какою горестью обращался я потом к самому себе, ко всем недостаткам моим, которыми природа обидела меня. Она не дала мне сего всеобъемлющего, сего пламенного воображения, ни талантов, ни искусства, посредством бы коих я и пером и кистью мог начертать живое подобие сей образцовой картины — и горесть моя справедлива была. Нет, говорил я сам себе: мои желания ограничены; я не требую волшебного пера Державина, очаровательной кисти Вандергейдена; нет, я хочу, чтобы просвещенный друг, читая записки мои, не укорял меня грубою нескладицею моего повествования, но дарил бы меня беспристрастною улыбкою, как доказательством, что он понял меня с удовольствием.

8 — Марш до местечка Петерсдорф, 2 мили. Полки всего корпуса соединялись при Шенбрюнне, увеселительном императорском [229] замке, отстоящем от Вены в двух верстах, и следовали церемониальным маршем. Здесь встретил нас сам император, со всем своим двором, знатными особами, как военными, так и гражданскими чиновниками и множеством народа разного состояния, возраста и пола. Можно было сказать, что вся Германия собралась с жадностию нас видеть. Погода была прекраснейшая, как наш май, и всеобщее удовольствие разливалось как между зрителями, так и между рядами наших воинов. — Здесь император часто бывает летом; ибо при сем великолепном и огромном замке находится обширный и прекраснейший сад, равным образом и зверинец, наполненный разными редкостями и дикостию. — Наконец следуя мы далее прибыли к местечку Петерсдорфу; я с ротою в деревне Зибенкирхен в 26 домах.

9 — Отдохновение.

10 — Марш до города Бадена, 3 мили; я с ротою в деревнях Виненсдорфе и Мюлленсдорфе, в 66 домах. Разместив все чины и кончив служебные дела, поскакал я обратно в Баден, славный по своим теплым квасцовым и серным целительным водам, чтобы оные видеть и сделать возможное наблюдение.

Начало сих вод не можно назвать источником, но более ключом, выходящим из средины камней, кои сами собою образуют род колодезя, шириною не более двух аршин в квадрате, а глубиною аршин пять. Вода не иначе прибывает, как с самого дна, так что приметно ее движение. Каждый день обыкновенно воды сей прибывает около 2.500 ведр; ибо толикое же число выпускается из источника в ванны, посредством проведенных труб. Вода сия чиста, и в самом источнике даже горяча; вкус ее непротивной, отзывается серою и несколько вяжет в рту. Над сим колодезем сооружен огромный каменный свод, примыкающий к самой горе, внутри коего от испарения воды очень жарко и от частей, ее составляющих, утомительно для дыхания. Надобно там быть со свечою; ибо в своде нет ни одного отверстия для дневного света. Серебро от сего воздуха чернеет, а золото нет, почему нас и предварили, чтобы мы свои шляпы с серебряными галунами и шарфы оставили вне входа. Над входом сего сооружения имеется следующая немецкими золотыми литерами надпись: здесь природа предлагает страждущему человечеству облегчение. [230]

Так называемые бани или ванны устроены вне сего каменного здания одне за другими, подобно небольшим домикам, из коих в каждом находится ванна и комната для раздевания. Есть из них каменные и деревянные. Бани сии разделяются, некоторые для особ знаменитейших, а прочие для среднего и низшего состояния, и сии последние есть общие и от других обширнейшие, ибо могут служить для тридцати человек в одно время. Те, которые ближе к своему началу, есть во все время года целительные и известны под именем Марии-Терезии, в коих платят за каждый час по 45 крейцеров, или наших копеек; оные устроены превосходнее от прочих, ванны обложены белым или диким мармором, а комнаты украшены диванами для отдохновения пользующихся. За сими следуют Иосифовские, коих ванны обложены белым камнем, и платеж за оные по 16 крейцеров; ибо пользуют только десять месяцев в году. Остальные, под именем общих, есть деревянные и деййствительны только в летние месяцы, за которые платят по 3 крейцера. Сие различие в действии происходит по мере удаления ванн от источника, ибо воды, протекая трубами, теряют постепенно свою теплоту, а вместе с тем и целебную силу, чему служит доказательством то, что холодное время имеет на воду большое влияние, впрочем все уже испытано и исследовано: мое дело было сделать главный абрис сего благотворного источника и его устройства. Пользующиеся сими ваннами должны садиться так, чтобы вода покрывала их плечи, но пред входом в ванны и по выходе их оных должны выпивать по стакану сей воды. Воду изо всех ванн вообще выпускают ежедневно в устроенный для того канал и опять наполняют свежею. Словом сказать: во всем виден здесь чрезвычайный порядок, единообразность и чистота.

Место сие само собою есть наипрекраснейшее; чрезвычайной обширности и вышины белого камня гора примыкает к самому устройству; инде, с висящими утесами, обросшими серым мхом, гора сия склоняется ниже, где под каждым из сих утесов природа образовала какую-нибудь скамейку для отдохновения восходящим к ней по иссеченным ступеням; инде, одна другой выше, поставлены различные беседки, переплетенные дикими или цветущими растениями; а отлогость сей горы покрыта виноградниками, которые, доходя до плоскости,, соединяются с садом, довольно обширным и во вкусе расположенным, [231] с увеселительными домиками, крытыми аллеями и куртинами, подобными волшебному лабиринту, в котором некогда любовь златого века от гонений укрывалась. Не в дальнем расстоянии от cада, в регулярном направлении устроено множество домиков различной величины и фасад для приезжающих сюда по случаю пользования, которых бывает здесь всегда множество всякого состояния и пола, так что иногда не достает и домов для помещения оных. Словом сказать: природа, при произведении сих благотворных вод, место сие весьма щедро наградила и украсила собою, а искусство и изобретательный гений человека умел придать всему лучший вид и приспособить все принадлежности по приличию.

Ежели бы страждущее человечество, притекая к местам сим, не находило себе облегчения в целительных водах сих, то довольно бы уже было сей восхитительной картины, дабы уменьшить болезнь его. Самый чистый воздух, независимость, свобода, прогулка, спокойство мыслей, беседа с милым другом и с природою, общественные занятия и развлечения, не есть ли уже важная помощь сему целебному источнику? — О, природа! дары твои для смертного велики, но всегда ли он в состоянии пользоваться ими? Иногда не умеет он сам употреблять их в свою пользу; а иногда увлекается от них обстоятельствами.

Сей день я был вне себя от удовольствия, что случай доставил мне видеть чудесное, прекраснейшее и вместе полезное явление природы и, с сожалением оставляя сие место, возвратился на бедный свой ночлег и тогда же составил сие недостаточное описание.

11 — Марш до города Нейштата, 3 1/2 мили, город сей довольно велик и хорош. Здесь есть военное училище, в котором воспитываются юноши для сего состояния предопределяемые. Я с ротою стоял в местечке Эбенфурт, что барона Мозер, в 46 домах. Замок его частию укреплен, отлично устроен и во внутренности богато украшен. Местечко сие есть на границах Венгрии.

12 — Отдохновение.

13 — Марш до небольшого города Нейкирхена, 3 мили, я с ротою в деревне Цауберсдорф, в 46 домах.

14 — Марш до местечка Клоуниц, 3 мили; я с ротою в деревне Графенсдорф, в 27 домах. [232]

15 — Отдохновение.

16 — Марш до местечка Мерцушлаг, 4 мили. На пути при местечке Шаувиене, крутые и одна за другою расположенные горы представляют любопытному взору наивеликолепнейшее торжество природы; иные покрыты с одной стороны зеленеющими деревами и растениями, а о противоположной вечным льдом и снегами; там белые вершины других тянутся в воздухе и исчезают в оном, или облеченные гранитами украшают древними и огромными замками, к коим приступ возбраняется утесами и пропастями; а некоторые сохраняют только их развалины, как памятники нашей гордыни и величия, где ныне гнездятся одне совы и таятся хищные звери; там шумящий водопад, низвергаясь с вершины, теряющийся в облаках, встречается на пути со скалою, дробится в мелкие пылинки и исчезает в воздухе прежде, нежели прикасается земли. — От сего местечка начали подниматься в гору, которая после шести часов ходу открыла свою поверстную равнину. Горы сии изобилуют рудниками, и вое междугорие, по обеим сторонам пути находящееся, наполнено железными заводами, на коих вся работа производится машинально водою. Ужасный вид сих мрачных заведений и образ жизни в них помещающихся представляет близкое изображение баснословных Циклопов, вечно в огне обращающихся.

17 — Марш до местечка Киндберг, 3 мили; я с ротою в деревне Аллерхейлиген, в 18 домах. Дорога и здесь очень гориста и трудна для обоза.

18 — Отдохновение.

19 — Марш до города Брука, 2 мили; он принадлежит к герцогству Штирии и расположен при реке Муре; изобилует железными произведениями. Я с ротою стоял в деревне Копфенберге, в 12 домах.

20 — Марш до изрядного города Леобена, 2 мили; он расположен при реке Муре и также принадлежит к герцогству Штирии и в позднее время стал известен по заключенному в нем перемирию австрийцев с французами в прошлом 1798 году. В то время французская армия расположена была около сего города и далее к Бруку, а по окончании трактата она отступила. В воспоминание сего происшествия воздвигнут здесь памятник, изображающий гения мира, на высоком подножии. Вот уже где были французы и до чего была доведена [233] знаменитая империя, просить мира у беснующихся республиканцев! Где же сей воинственный дух, долженствующий быть душою столь древней, столь обширной, а потому и сильной монархии? Стало быть, не древность и не обширность пределов составляют силу и славу государства, но дух народа, согласие его и мудрость правителя. Такие преддверия не обольщают нас союзом нашим с сею велико-слабою империею.

21 — Отдохновение.

22 — Марш до города Книттенфельдт, 4 мили; оный принадлежит также к герцогству Штирии и производит торг железными изделиями.

23 — Марш до города Юденберга, 2 1/2 мили.

24 — Марш до местечка Унцмарк, 2 1/2 мили; я с ротою в деревне Линдорф, в 12 домах.

25 — Марш до местечка Фризах, 4 мили; я с ротою в деревне Рушдорф, в 9 домах.

26 — Марш до местечка Сентфейт, 2 мили; я с ротою в деревне Мильвах, в 4 домах.

27 — Марш до местечка Фельдкирхен

28 — Марш до города Виллах, 3 мили; оный расположен при судоходной реке Драве и принадлежит к герцогству Каринтии; имеет много железных заведений и производит сим изделием свою торговлю. Я с ротою стоял в деревне Юдендорф, в 17 домах. Здесь нашел я теплые воды в большом небрежении, по долине протекающие и наполняющие воздух тяжестию и испарением своего свойства, но ни оного, ни начала их я не имел времени узнать совершенно, а должно полагать, что по имеющимся здесь всюду рудникам и воды сии должны состоять из принадлежащих им частей; а потому и целительны, но для чего оставлены без всякого уважения — не известно.

Радуйтеся, мужественные дети севера, наш непобедимый вождь, любимец силы вышние, бессмертный Суворов, в сей достопамятный день прибыл к армии в город Виллах!

Фельдмаршал Суворов, живший доселе в бездействии в своем поместье, как известно стало, попрошен был австрийским императором Францем у императора Павла, дабы в лице сего героя иметь главнокомандующего всею союзною армиею, имеющею действовать против французов, что и исполнилось. Суворов прибыл сюда из Вены, приняв лично от австрийского императора звание главнокомандующего с [234] полною доверенностию. Любопытен приезд его. Все предварительно знали и ожидали его, как наш, так и австрийский генералитет. Вот подъезжает к приготовленному для него дому почтовой берлин, отворяются дверцы, не знавшие его ожидают, по его великим делам, увидеть великого человека необыкновенной наружности, облеченного пышностию и украшенного своими заслугами, вместо того, выпрыгивает из берлина, сухой, малорослой человечек, в простом кителе, в кожаном каскете и со спущенными сапогами, и не останавливаясь, не оглядываясь, скрывается в доме как молния; двери запираются и ни одна душа не могла проникнуть в его тайное святилище. Для нас, это было не новое; но австрийские чиновники оцепенели от удивления и сто раз вопрошали: неужели это Суворов? и даже верить не хотели. Такая неожидаемость подала им повод к многим разговорам.

Лишь коснулась весть до воинства
О прибытии Суворова —
Дух всеобщего спокойствия,
Беспредельная доверенность,
Разлилися в сердце каждого.
О, друзья мои, товарищи!
Вы готовьте ноги скорые,
Вы готовьте мышцы крепкие,
Грудь стальную, неприступную
И штыки свои булатные:
Поведет он нас к сражениям,
На врагов спокойства общего
И к победам несомнительным.
Посмотрите — изменяется
Весь наш прежний ход и действия:
Полетим мы как орлы во след
Вождя мудрого, бесстрашного;
С быстрым натиском и силою,
Нападем на сволочь гальскую
И рассеем как ничтожный прах
По лицу земли нам чуждые,
И в восторге закричим: ура!

Быстрый и решительный Суворов принял здесь начальство над союзною армиею, и действительно весь ход дел переменился ощутительно с его прибытием; ибо,

29 — следовали мы форсированным маршем до местечка Таврис, 5 миль; я с ротою остановился в деревне Зейфнис, в 11 домах. Путь наш лежал между гор; ибо здесь начинаются [235] Аппенинские горы, отделяющие герцогство Каринтию от Италии.

30 — Форсированный марш до местечка Рачиута, 7 миль, я с ротою в местечке Доннапартис, в 15 домах. При местечке Пантебе, перешли мы из Каринтии в Италию, где встретила нас ужасная и поразительная бедность жителей, пострадавших от разорения просвещенных французов. Дорога чрезвычайно гориста и отяготительна.

31 — Форсированный марш до местечка Шпиленберго, 8 миль. На сем пути открывается равнина Италии и плодоносные сады представляют глазам беспрерывный вертоград. Переправлялись чрез реку Альривио по наплавному мосту, на судах укрепленному. Проходя чрез местечко Сент-Даниел, встречены были его жителями с чрезвычайною радостию, которую изъявляли они рукоплесканием и громким восклицанием своего вива! От вежливых и вместе коварных италиянцев всего ожидать можно.

(Продолжение следует).

Комментарии

1 В это время место генерал-губернатора занимал генерал-от-инфантерии Михаил Михаилович Филооофов; он же был инспектором дивизии и шефом московского гренадерского полка, в. котором служил Грязев.

2 По отзыву Грязева, это был человек старинного века, облеченный заслугами и доверенностию своего Государя, преклонных лет, добрых свойств, опытного и непосредственного ума, но в несчастию с сильными припадками ипохондрической болезни. M. М. Философов скончался в 1811 году (род. в 1731 году).

В 1761 году Философов перевел с французского: «Инструкцию короля Прусского». Этой заслуги Император Павел не забыл, судя по рассказу Грязева.

3 Из него на 1798-й приходится 41 стр., на 1799-й год 261стр., на 1800 год 32 стр.

Перечисляя в предыдущей книге «Русского Вестника» свидетельства современников о войне 1799 года, упущены нами еще следующие записки свидетелей этого похода.

1) Журнал военных действий, веденный полковником Комаровским (адъютантом великого князя Константина Павловича).

2) Записки генерала Римского-Корсакова о действиях его в Швейцарии.

3) Записки генерала Вистицкого (напечатаны в «Чтениях» 1846 года). - Н. Ш.