* * *

П. А. Толстой был одним из первых «западников», но его путевые записки — явление глубоко русское, рожденное на национальной исторической почве. Определяя особенности взаимодействия России и Запада на новом историческом этапе, Толстой предложил оригинальное решение: эти два мира не противостоят друг другу, они звенья единой цепи мирового развития. В европейцах он видел партнеров и учителей, а не политических и военных противников русских. По мысли Толстого, Россия, занимая промежуточное положение между передовой Европой и отсталой Азией, была страной больших исторических возможностей, стратегическая цель которой — освоение достижений Запада и борьба за освобождение от национального и религиозного гнета православного населения Юго-Восточной Европы. В этом писатель видел великую историческую миссию России.

Он был одним из первых русских государственных деятелей, кто выдвинул лозунг общественной пользы изучения западноевропейского опыта в развитии экономики, социальных отношений, культуры. Принимая сторону «латинствующих», Толстой в то же время призывал критически относиться к иноземному, отказаться от раболепного преклонения перед европейскими образцами и «уничижения» природного, русского. Он руководствовался идеей, афористически выраженной Петром I так: «Хорошо перенимать у французов науки и художества, и я бы хотел видеть это у себя; а впрочем, Париж воняет» (Ключевский В. О. Петр Великий среди своих сотрудников // Очерки и речи. Второй сб. статей. М., 1913. С. 499).

В путевых записках П. А. Толстого присутствуют и взаимодействуют две точки зрения на Европу. Первая — показ европейской действительности изнутри, рассказ об увиденном частного человека, путешествующего в поисках знаний и новых эстетических открытий. Подобная позиция не позволяла дать широкой картины общественно-политической и культурной жизни Европы, ибо внимание путешественника было сосредоточено на описании отдельных предметов и явлений вне их глубокой причинно-следственной связи. Вторая точка зрения — изображение Европы глазами политика, дипломата и профессионального военного. Для этой позиции характерны панорамное видение мира, стремление проникнуть в суть проблемы, обобщить увиденное, что связано с периодом редактирования дневникового материала после возвращения Толстого на родину.

Писатель прекрасно понимал, что русские люди знают о Европе чрезвычайно мало, а европейцы о России и того меньше, поэтому он решил восполнить этот пробел в духовном общении наций. Писателем Толстого понудил стать долг гражданина. Его по праву можно считать одним из первых просветителей, чья жизнь и творчество были одухотворены идеями блага России. Жажда знаний, вера в творческие силы русской интеллигенции, в мудрость человеческого гения сближают Толстого с культурно- просветительской программой «возрождения» России Петра I.

Несмотря на большой объем произведения и разнообразие сообщаемых сведений, путевые записки Толстого отличает единство замысла, что определялось мировоззрением писателя, его идейно-политическими и [271] нравственно-эстетическими идеалами. Работа Толстого представляет собой тщательно продуманное литературное произведение, что подтверждается, например, особым характером отбора поэтизируемого материала. Главным для писателя был культурологический аспект освоения европейской действительности. История духовной жизни Европы раскрывается им через памятники религиозной и светской культуры: монастыри, соборы, дворцы, музеи, парковые ансамбли, архитектурный облик городов, университеты, библиотеки, музыкальные концерты, маскарады, религиозные процессии и реликвии, «шпитали» как «школы милосердия» и науки врачевания людей... Путевые записки Толстого содержат огромное количество фактов, которые просвещали, воспитывали, доказывали историческую правоту петровских преобразований. Энциклопедизм путевых записок П. А. Толстого — яркая примета времени, ибо в мировую историю XVII-XVIII века вошли как эпоха Просвещения, творцы которой отличались широтой взгляда на законы бытия, глубиной познаний и верой в безграничные возможности человеческого разума. В этом плане П. Толстой был предшественником Татищева, Ломоносова, Львова, Болотова и других представителей русского Просвещения.

Среди проблем духовной жизни народов европейских стран особо значимы для Толстого как государственного деятеля вопросы политической жизни, международных отношений, дипломатического и дворянского этикета, религиозно-нравственного воспитания и интеллектуального образования. Писатель лишь вскользь упоминает об основной цели поездки в Европу — об обучении морскому делу и воинскому искусству. Об этом вспоминаешь, читая рассказ о трудностях морского плавания и тексты аттестатов, данных Толстому его учителями-навигаторами. Главным объектом внимания автора путевых записок становится Европа в ее отношении к духовным исканиям русской интеллигенции, к будущему России.

П. А. Толстой оказался в уникальной ситуации, ибо, познавая в процессе путешествия чужой язык, нравы, обычаи, веру, культуру, он вольно или невольно проводил параллели с национальными культурно-бытовыми традициями и эстетическими представлениями. Эстетический вкус Толстого был воспитан искусством московского барокко; видя в нем вершину в развитии прекрасного, писатель не мог остаться равнодушным к богатству материала, насыщенности цвета, изяществу отделки, обилию драгоценных камней и металлов, сложности архитектурных форм, метафоричности живописных и скульптурных изображений — т. е. к тому, что дала мировому искусству Италия как родина барокко. Называя стиль барокко «италианской манерой», писатель снисходительно отзывается о произведениях искусства, не соответствующих его представлению о прекрасном. Воображение Толстого поразили величественные архитектурные формы Миланского собора, но другие здания города, по свидетельству путешественника, лишены красоты, так как сделаны «глаткою работою без резбы», как и дома во Флоренции, которые «строены просто, не по архитектуре».

П. А. Толстой приехал в Европу с целью изучения «всяких изрядных вещей, которыя зрению человеческому сладки обретаются», и одним из первых увидел и по достоинству оценил красоту светского искусства, жизнь в ее полноте и многообразии. Он был влюблен в пестрый мир итальянских городов, в красоту венецианских каналов и неаполитанского залива, бурные воды Адриатики и суровую живописность Альпийских гор, пышность римских парков и шум венецианского карнавала, мощь крепостных сооружений Мальты и изящество соборов Флоренции... Для путевых записок Толстого характерна эстетика праздничности, парадности; в изображении писателя [272] земное бытие предстает вечным торжеством, а человек — умелым ловцом фортуны.

В произведении П. Толстого наметилась тенденция разделения сакрального и эстетического в восприятии памятников, например, античного искусства. Фрески языческого храма в Неаполе писатель воспринимает не как явление чуждой религиозной системы, а как «предивную и удивления достойную работу» античных мастеров, которые достигли «живости» в изображении «поганских богов».

Толстому принадлежат первые развернутые искусствоведческие характеристики церковного пения и музыки, их эстетического воздействия на человека. Описывая певческую культуру итальянцев, он, в отличие от других писателей-путешественников, не ограничивается краткими трафаретными выражениями «пели зело умильно», «музыка вельми хороша», а посвящает этой теме целые очерки и очерковые зарисовки. «В Венецы, — писал в путевом дневнике Толстой, — есть монастыри девические, в которых девицы, вступившие до закону, играют на органех и на розных инструментах и спевают на хорах таково изрядно, что во всем свете такова слаткаго пения и согласия нигде не обретается, и таково предивно, что всех слушающих того пения приводят во изумление. И со всего свету християне приезжают в Венецию, желая насладитися тем их, подобно ангелским, пением...» (л. 70).

Традиционное в восприятии музыки у Толстого не сразу уступило место новому, европейскому. Оркестровая музыка в Вене для русского путешественника — «шум», в котором «невозможно было слышать человеческаго голосу» (л. 31). В Падуе, пораженный красотой и мощью звучания органа, Толстой сравнивает «голос» этого инструмента с игрой целого оркестра: «...не останется ни один инструмент ого всей музыки, которой бы в тех арганех не отзывался игранием... цимбалы, скрипицы, басы, шторты, арфы, флейты, вилиочамбы, цытры, трубы, литавры», а иногда «в тех арганех свищет подобно птице, канарейке или соловью» (л. 45). В Венеции и Неаполе Толстой часто и охотно посещает музыкальные концерты, оперные представления, и не только потому, что это предписывает дворянский этикет: в этом отражается новая духовная потребность русского путешественника.

Обряды, театрализованные действа, широко распространенные явления в духовной жизни Западной Европы, часто становились объектом изображения в путевой литературе петровского времени, особенно в тех случаях, когда не имели аналогий с русскими. Интересно сравнить описания обряда обручения Венеции с морем в «Записках Неизвестной особы» и в «Путешествии» II. А. Толстого. Оба писателя подчеркивали национальный характер этой традиции, однако, если Неизвестная особа отразила лишь внешние обстоятельства церемонии («Видел процессия была: князь венецейский ездил на море... судно резное, вызолочено все, покрыто бархатом красным, вышиты гербы венецейские золотом... Патриарх... святил воду и ту воду влил в море, и музыка пела предивная. Потом князь перстень алмазной взял, бросил в море» (Журнал путешествия по Германии, Голландии и Италии в 1697-1699 гг., веденный состоящим при Великом посольстве русским, к владетелям разных стран Европы // Русская старина. 1879. Т. 25. Вып. 5. С. 119)), то П. А. Толстой пытался раскрыть политический смысл, религиозно-символическое значение обряда.

Описание праздника, который ежегодно отмечался в Венеции до падения республики, передает у Толстого взаимосвязь «языческого» и «христианского» в этой традиции: «языческий» по своей основе обряд обручения Венеции с морем отмечается в день Вознесения; венецианский дож опускает [273] в море перстень «евангелиста Марка»; после артиллерийского салюта следует торжественное богослужение в монастыре святого Николая, покровителя мореплавателей. Толстой исследовал и истоки этого красочного народного праздника, связав его возникновение с историей римского папы Александра III, который разрешил жителям Венеции в благодарность за помощь в борьбе с цесарем считать себя «господами моря Медитеранскаго» и «чинить во вся годы обручения моря» (л. 65 об. — 66).

Как театральное действо воспринимает П. Толстой процессию на улицах Венеции, участники которой истязают собственное тело, «бичуются, бьют себя веревками варовинными по спинам, обнажа спины свои, до пролития кровей своих; и те веревки, чем бичуются, обмачивают в рейнской уксус... Делают то для того, чтоб раны на теле их уксусом разъедало, и болезни б ему терпеть болши для отпущения грехов своих в тот образ... как пострадал Господь наш» (л. 54). Описание этого обряда сделано Толстым без тени осуждения и иронии, но как явление, чуждое для него, русского человека, чье барочное видение мира далеко от мистицизма, религиозной экзальтации, добровольного страдания.

Писатель-путешественник живет не мыслями об искуплении грехов, скорой смерти, а чувством радости бытия. Рассказ Толстого о трудностях пути, где жизнях человека угрожают разлившиеся реки и бушующая морская стихия, узкие и крутые горные дороги, отходит на второй план перед описаниями садово-паркового искусства Европы, рукотворной природы. Любуясь шедевром садовой архитектуры около города Бергамо, Толстой с чувством гордости за человека — творца красоты, преобразователя природы — описывает ограду сада: «..зделана ограда около саду ис травы, которая трава ростет власно как стена каменная толщиною в аршин, а вышиною от земли аршина в два. По той травной стене ростут ис той же травы фигуры розных подобий: которая подобием человека пешего с копнем, или с прагазаном, или с саблею; которая подобием человека на лошади с ружьем; иная подобием аггела, имея крылья; иная подобием жены или девицы, убранной по-француски... иная власно как венецкая гундала, то есть лотка крытая, и на ней человек с веслом; другие подобием фантан розных образов; иные ростут в подобие зверское, и скотцкое, и птичье розных родов; иные подобием сосудов изрядных... Сия вещь зело преудивителная и удивлению достойная, как та трава розными изображениями ростет» (л. 57).

Среди объектов прекрасного, созданного руками человека, все без исключения «вояжеры», побывавшие в Европе, выделяли фонтаны, но самый подробный рассказ о «водометах» содержат путевые записки Толстого. Этому необычному зрелищу он посвятил многие очерки, описывая архитектурно-художественный облик городов Польши, Австрии, Италии. Фонтаны поражали красотой и силой движущихся струй воды, они могли звучать на разные голоса, представляли собой аллегорические фигуры, были подлинными произведениями искусства, над которыми трудились такие гениальные мастера, как Микеланджело Буонарроти (См.: Спышнов П. А. Фонтаны, М., 1950. С. 60-85). Особенно поразил Толстого, отправившегося за границу для изучения морского дела, фонтан в Ватиканском парке, сделанный в виде корабля: «На том карабле зделаны щеглы, и раины, и пушки; и как в тот карабль пустили воды, и на том карабле зделались из воды веревки, и парусы, и всякие инструменты, которым на карабле быть потребно. Также ис пушек, которые на том карабле зделаны, побежали воды и отдавались голосы, власно как бы стреляли» (л. 127). [274]

В путевых записках П. А. Толстого нашли свое отражение и такие стороны европейского быта, как потребление вина и табака, игра в карты, налцчие публичных домов. Следуя жанровой традиции с ее установкой на документальное, объективное в изображении человека и мира, когда чтение «Путешествия» должно было заменить «хождение в иные земли», писатель отмечал сложность, неоднозначность представлений европейцев о прекрасном в человеке. В изображении греховного у Толстого нет эротических подробностей, характерных для произведений светской путевой литературы петровского времени, нет и обличительных интонаций, свойственных паломническим «хождениям». Писатель стремится к выявлению единых позитивных начал нравственной культуры разных народов, разных эпох и видит их в целомудрии, воздержании от пьянства и азарта в карточной игре. Из европейских городов к его идеалу духовной культуры ближе всего Неаполь, где пьянство и «блудный грех» «под великим зазором», и Венеция, где в карты играют без драк, неволи и «обчету в деньгах».

Русский писатель не проходит мимо другого аномального явления мира европейских стран — демонстрации уродства в целях коммерции. Внимание к курьезам и их поэтизация — приметы барочного метода изображения действительности, в частности — писательской манеры Толстого. Отдельные очерки его путевого дневника превращаются в «литературную кунсткамеру», где можно увидеть «быка о пяти ногах», «барана о двух головах», «человека, имеющаго две головы: Одна на своем месте, где надлежит быть, и называется Ияков, а другая на левом боку и называется Матвей» (л. 67 об.). Толстой далек от традиционного изображения монстров как порождения дьявола, для него это физиологические отклонения, природные аномалии, требующие регистрации и изучения.

Таким образом, путевые записки П. А. Толстого — свидетельство сложного и противоречивого процесса становления эстетики нового времени, когда искусство начинает освобождаться от религиозно-символического толкования прекрасного и безобразного, когда представления о красоте, добре и зле связываются не с действием сакральных сил, а с борьбой нового и старого в духовной жизни России и Европы (См. подробнее: Травников С. Н. Писатели петровского времени. Литературно-эстетические взгляды. М., 1989).

Произведение Толстого создавалось в эпоху, когда было «трудно решить — где кончается публицистика и начинается деловая письменность; трудно решить, что претворяется во что: в деловую ли письменность проникают элементы художественности или в художественной литературе используются привычные формы дедовой письменности» (Лихачев Д. С. Повести русских послов как памятники литературы... С. 320-321). П. А. Толстой обратился к документальному жанру путевого дневника, создав на его основе художественно-публицистическое произведение, которому нет равных в литературе того периода.

Закладывая основы русской исторической публицистики, писатель много и со знанием дела рассказывал о взаимоотношениях европейских держав с Османской империей, осаде турками Валлетты и Вены, о боевых действиях мальтийского флота, о подготовке к войне за испанское наследство и т. п. Толстой встречался или наблюдал со стороны австрийского императора Леопольда I, принцев Иосифа I и Карла VI, полководца Евгения Савойского, венецианского дожа Сильвестра Валерио, мальтийского магистра Раймунда Переллоса, римского папу Иннокентия XII, вице-короля Неаполя Луиджи Мединачелли и других высокопоставленных [275] государственных и религиозных деятелей Европы. В путевых записках есть рассказы о местах битв и переговоров, о военных походах и сражениях эскадр, осадах замков и народных восстаниях, опустошительных эпидемиях.

Для Толстого характерен устойчивый интерес к современному периоду политической истории Европы; его идеал находился в будущем, поэтому, сравнивая настоящее с прошлым, он пытался показать процесс обновления жизни. В отличие от писателей-паломников, чей идеал лежал в библейском прошлом, Толстой доказывал на богатом фактическом материале, что исторический процесс — не ухудшение чего-то раз и навсегда данного, а развитие, рост, возникновение ранее неизвестного, нового, прогрессивного. Пытаясь заглянуть в будущее России, он отказался от апокалипсических пророчеств, а дал реальную картину расстановки политических сил в стране, а также познакомил русского читателя с разными формами государственного правления в Европе: выборной системой польской монархии, наследственным монархическим правлением Священной Римской империи, независимой Венецианской республикой и находящейся в вассальной зависимости от Турции Рагузской республикой, Мальтийским «рыцарским» государством-островом, теократической Папской областью Италии.

В понимании истории Толстой был прагматиком: не отвергая в принципе существование высших сил, он все же стремился дать земное толкование исторических событий, объясняя все крупные явления общественной жизни желаниями и способностями представителей правящей элиты, отыскивая, первопричину событий в страстях и побуждениях людских. Прошлое интересовало писателя в контексте настоящего, как исторический пример решения сложных вопросов современности. Изучая политическую жизнь европейских стран, он высказал ряд поразительных по своей прозорливости мыслей.

Автор путевых записок знал о заключении Регенсбургского мирного договора 1684 г. между Испанией и Францией, но, умудренный политическим опытом, настороженно отнесся к появлению французской военной эскадры у берегов испанских владений в Италии. Русский путешественник прекрасно понимал шаткость заключенного мира и предчувствовал зреющий международный конфликт. Обеспокоенность приближающимися событиями звучит в разговоре Толстого с французскими офицерами, уверявшими, что «ездят гулять и смотрить свету». С иронией Толстой отозвался о «прогулках» французских военных кораблей вдоль итальянского побережья: «Однако ж сия вещь разсуждается, что тот француской караван ходит по морю не просто, и в Неаполь» приход тех француских галер не для одного смотрения Неаполя: есть некоторые в том иные притчины под прикрытием, потому что король француской — человек мудрой и вымышленик великой на разширение своего государства» (л. 118). Это предчувствие Толстого сбылось: через несколько лет разразилась война европейских держав за испанское наследство.

Ни для одного памятника путевой литературы до произведения Толстого не характерно такое погружение в этнографический материал. Приметы очерков писателя о быте, нравах и обычаях народов европейских стран — точность сведений, общий серьезный тон рассказа, уважительное отношение к инокультуре. Широкое бытописательство в путевых записках Толстого связано с процессом эстетизации быта в петровское время: низкое, повседневное, грубо материальное стало восприниматься как высоко значимое, свидетельствующее о духовной сфере человеческого бытия, образованности и культуре людей.

Внимание к быту было следствием интереса русских писателей к европейскому этикету, ибо по характеру одежды (наличию или отсутствию [276] перчаток, головного убора, цвету верхнего платья), месту встречи в доме хозяина и визитера можно было судить о степени уважения к человеку. Многозначительными являются детали в описании встречи русского путешественника с великим магистром Мальтийского ордена — то, что «сам гранмайстер стоит осередь полаты», которая «обита вся камками ж червче- тыми», то, что он «подступил» и, «сняв шляпу, кланялся» гостю, «почитая за великое счастие, что... великаго государя человек из далных краев приехал видеть охотою» его «малое владетелство». «По тех разговорах, — продолжает рассказ Толстой, — просил меня той гранмайстер, чтоб я надел шляпу, и сам он свою шляпу надел также; и я, свою шляпу надев, разговаривал с ним стоя... И как по разговорах я от него ис полаты пошел, и он, мне поклон отдав, отпустил меня любовно» (л. 100 об.-101).

Писатель воспринимал себя представителем России, нового могучего государства, поэтому не мог допустить нарушения этикета или совершить неэтичный с точки зрения европейской морали поступок. Обучение европейским нормам этикета не означало для русского путешественника унижения его национального достоинства. Толстой общался с иноземцами как равный с равными; не роняя дворянской чести, путешествовал в «карете изрядной» с «добрыми возниками», в остерии жил в «каморе богатой» и обедал с «кавалерами, честных пород людьми». Описывая поведение путешественника в обществе и дома, встречи с частными и официальными лицами, церемонии представления и званого обеда, светской и деловой беседы, рассказывая об изяществе манер и учтивости поклонов, Толстой выполнял важную роль просвещения русских читателей, давал практическое руководство для общения с иностранцами.

Историю этнографии нового времени нельзя представить без произведения П. А. Толстого, яркого образца этнографической беллетристики, где этнографический материал органически, входит в обширное повествование о долгом и увлекательном путешествии по Европе московского стольника. Этнографизм записок Толстого необходимо рассматривать в общей связи с развитием общественной мысли в России конца XVII — начала XVIII в., становлением новой светской идеологии, ибо в произведении содержится не только ценный фактический материал, но и определенная историко-этнографическая концепция — идея разумного использования опыта других народов в деле просвещения России.

* * *

В известных списках «Путешествия» Толстого нет авторского заглавия: видимо, писатель, понимая новаторский характер произведения, не мог найти места созданному в традиционной системе жанров. Все сохранившиеся заглавия с определением жанра сделаны в более позднее время владельцами рукописей или работниками архивохранилищ: «Путешествие столника Петра Толстаго по Европе» (Казанский список), «Путешествие Петра Андреева сына Толстова с Москвы в Италию» (Московский список), «Дневник путешествия П. А. Толстого» (Ленинградский список). В тексте произведения несколько раз встречается «рабочее определение» жанра, данное автором, — «книга». В древнерусском языке это слово было многозначным: «книгой» называли «письменный документ», «сочинение», «тетрадь с деловыми записями». Скорее всего, сам Толстой рассматривал «книгу», созданную им, как сочинение делового характера, документальный отчет о путешествии на Запад, однако результат превзошел замысел. Талант Толстого, как профессионального политика, военного и дипломата, раскрыл и другие [277] свои грани. Обостренное внимание к проблемам эстетики и этики, «живость» жанровых зарисовок, психологическая глубина мотивировок, меткость и образность сравнений — все это создает в произведении особый художественный мир.

В русской литературе конца XVII в. еще не произошло четкого разделения на художественные и документальные жанры, существовали произведения синкретической формы, которые в зависимости от соотношения в них факта и вымысла делились на художественно-документальные и документально-художественные. В путевых записках П. А. Толстого документальное начало преобладает над художественным, в них господствует «поэзия факта». Толстой умело беллетризует повествование, и оно из разряда «элитарной» литературы, рассчитанной на образованные правящие верхи русского дворянства, переходит со второй половины XIX в. в разряд книг для популярного чтения, чей адресат — массовый читатель, которого волнуют рассказы о морских штормах и пиратских набегах, экзотических странах и неизвестных природных явлениях, исторические сюжеты и легенды. Полны динамизма, приключенческого азарта рассказы Толстого об опасностях морского плавания у берегов Мальты: «...не доезжая до Малту за 10 или болши миль италиянских, съехались мы с турецким великим караблем. И увидели ево от себя в далном разстоянии и не познали: чаяли, что тартана християнская из Малту идет... И как тот карабль набежал на нас блиско, и мы увидев, что то карабль, а не тартана, и суть неприягелской, почели мы подаватися к Малту. А тот карабль почал за нами правится и уганять нас, и гналися за нами 3 часа с лишком, перенимая нам дорогу к Малту. И мы, видев, что тот карабль нас уганяет ... на филюге своей парусы переворотили под ветер, и почали мариеры гресть веслами, и пошли к тому караблю в противность, умысля то, чтоб нам тот карабль проплыть вскоре за ветер... И как увидели гурки, что филюга наша пришла против их карабля в меру пушечной стрелбы, начали стрелять ис пушек, а потом, как еще ближе поровнялись мы с кораблем их, и они стреляли из мелкаго ружья по нас; однако ж Господь Бог нас пощадил: никого не убили и не ранили» (л. 99 об.-100). Хотя писатель традиционно объясняет спасение от турецкого плена вмешательством потусторонних сил, из рассказа ясно, что победу принесли искусство «маринеров», неожиданность маневра, мужество людей.

Четкое разграничение фрагментов остросюжетного повествования и статичных описаний увиденного за границей — черта, сближающая путевые записки П. Толстого с памятниками древнерусской литературы «хождений». По традиции произведение Толстого начинается с объяснения причин, цели и задач путешествия, приводятся документы, содержащие официальное толкование непростого для человека зрелого возраста решения оставить дом, дела, детей и внуков для изучения морского дела за границей. Путешествуя по странам Европы, П. А. Толстой остался верен православному вероисповеданию. Он рассматривает особенности богослужения в католических и униатских соборах, архитектуру и интерьер храмов, одеяние священников и монахов через сравнение с православной обрядностью и религиозно-культурными традициями средневековой Руси. Не случайно, в дневнике Толстого, больше чем в других памятниках светской путевой литературы, ощущается влияние традиций древнерусских паломнических «хождений», особенно в тех разделах «Путешествия», где речь идет о церковном искусстве, христианских реликвиях, особенностях богослужебной практики, религиозных процессиях. Отдельные очерки произведения Толстого в жанровом отношении сближаются с религиозно-публицистическим [278] трактатом, богословским исследованием, религиозно-политической легендой, сказаниями о чудотворных иконах. Излюбленным приемом изображения увиденного у Толстого, как и у его предшественников, древнерусских писателей-паломников, является «фокусация пространства», например: город — монастырь — церковь — икона («В Журавичах есть монастырь унияцкой; в том монастыре церковь великая каменная; в той церкве стоит чудотворной образ Пресвятыя Богородицы Журавицкой...» — л. 159).

Если русские паломники совершали свое хождение в Святую землю, как правило, в составе «дружины» единоверцев, пользуясь в пути поддержкой православных болгар, сербов, греков, то маршрут путешествия Толстого, в основном, проходил по странам, населенным, по мысли ревнителей отечественного православия, еретиками. В принципе, подобная ситуация должна была вызывать особую религиозно-психологическую реакцию — неприятие, осуждение всего увиденного, как это было в произведениях иностранцев, католиков и протестантов, приезжавших на Русь в XVI-XVII вв.

Мир внешний, который видел паломник в центрах христианского Востока, хотя и подвергшийся мусульманской экспансии, но не уничтоженный, и мир внутренний, те чувства, которые он испытывал от общения с вещественными следами жизни ветхозаветных и новозаветных героев, оказываются слиты воедино; рождается ощущение гармоничности и одухотворенности бытия. Когда же человек попадает в незнакомую иноверческую среду, у него может появиться чувство дисгармонии мира, одиночества. Следствием этого должно стать желание замкнуться в себе, духовно противостоять натиску чуждых религиозных воззрений.

Толстой оказался выше религиозных предрассудков. Ситуация хождения в чужие страны не привела его к духовной изоляции. Внутренний мир путешественника открыт к восприятию всего нового, незнакомого, непознанного.

Автор путевых записок во многом ориентировался и на жанр статейных списков: произведение создавалось как отчет о путешествии, отсюда строгая система подневных записей, констатирующий тип повествования и «приказной» стиль речи, особенно в очерках о встречах и беседах с представителями светской и духовной власти, отсюда и включение в книгу текста документов (царского указа, «проезжей» грамоты, свидетельств и аттестатов).

Обилие естественно-научного материала в произведении Толстого, широкий диапазон сообщаемых автором сведений из области социальных отношений, экономики и торговли, военного дела и медицины, образования и искусства, позволяют видеть в этом сочинении прообраз жанра «ученых путешествий» нового времени.

Как всякое оригинальное, новаторское по характеру произведение, путевые записки П. А. Толстого стоят вне привычных жанровых форм и систем. Являясь памятником документально-художественной прозы петровского времени, они закладывают основы жанра путевого дневника, над развитием формы которого позднее работали Д. И. Фонвизин, Н. М. Карамзин, А. С. Пушкин. Ансамблевый характер жанра путевого дневника способствовал тому, что произведение Толстого — итоговое в истории древнерусской литературы «хождений» — стало своеобразной «художественной лабораторией» новых жанровых форм: «портрета», «пейзажа», «научного описания», «эстетического трактата» и других «малых» жанров, обретших самостоятельность во второй половине XVIII века. Разнородный материал в произведениях путевой литературы объединяли общность [279] идейно-художественного замысла, принцип пространственно-временной последовательности в изложении событий, личность автора-героя.

Главная целевая установка путешествия Толстого, в отличие от паломнической литературы, заключалась не в приобщении к религиозному опыту прошлого, не в «восхождении души по лестнице добродетелей», проповедуемых церковью, а в образовании ума и сердца, в воспитании нового, светского по своим воззрениям человека. Высокая самооценка личности, осознавшей свой творческий потенциал, приводит к разрушению традиционного «дуализма» в изображении автора и героя, когда «худый и многогрешный человек» описывал хождение по святым местам как подвиг приобщения к миру сакрального.

В герое произведения Толстого нашла отражение лучшая часть авторского «я», и прежде всего его национальная гордость, о чем свидетельствовали даже мелочи быта: до, конца путешествия он не сменил русское платье на иноземное, саблю на шпагу, как делали другие «вояжеры». Однако, вернувшись в Россию, Петр Толстой одевался как «западник», ходил в парике, камзоле, шелковых чулках и башмаках с пряжками, демонстрируя свою приверженность петровским преобразованиям.

В путевых записках перед нами проходит процесс становления и развития взглядов «русского европейца». Но, в отличие от путешествовавшего по Европе спустя сто лет Н. М. Карамзина, П. А. Толстой не воспользовался «маской необразованного скифа» для своего героя, который осознает важность выполняемого государственного поручения, выступает одновременно в роли ученика и учителя, обретая духовный опыт и делясь им с соотечественниками (См.: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. «Письма русского путешественника» Карамзина и их место в развитии русской культуры // Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. JL, 1984. С. 526-527).

Герой Толстого — цельная натура, которая не знает сомнений, внутренней борьбы, духовных кризисов; это человек, не переступающий границы разумного, не знающий разлада между долгом и чувством. В реальности путь становления проевропейской ориентации автора путевых записок был сложнее. Если формирование взглядов Петра I на будущее России проходило под влиянием Ф. Лефорта и П. Гордона, общения с обитателями Немецкой слободы, ранними поездками в Европу, то Толстой только в весьма преклонном возрасте осознал необходимость «европеизации» русской жизни. Видимо, этот процесс проходил у Толстого мучительно, ибо он не мог забыть гонений, которым подвергались на Руси «латинствующие», и только путешествие по Европе убедило его в правильности и исторической перспективности выбранной им позиции в стане «птенцов гнезда Петрова».

Прагматик и скептик, человек с большим жизненным опытом, Толстой отправился в Европу с сознанием исключительности России в христианском мире, с чувством собственного достоинства и даже превосходства над европейцами.

Обладая проницательным умом и развитым эстетическим чувством, он искренне считал себя готовым к восприятию европейской жизни и настроился на критическое восприятие католической Европы, тем более, что Польша — первое государство на его пути — дала основание для подобного отношения к нерусскому, неправославному. В Варшаву Толстой приехал в период элекционного сейма, когда после смерти Яна Собеского шляхетство выбирало нового короля. Московский стольник, веривший в богоизбранность монарха, не без иронии описывал сеймовую палату, где в результате [280] горячих дебатов «окончины были стеколчетые все повыломаны и окна разбиты от нестройнато совету и от несогласия во всяких делех пьяных поляков» (л. 16 об. — 17).

Находясь на придворной службе, Толстой «состоял при гробе» царей Федора и Ивана Алексеевичей и имел возможность сравнить пышный обряд погребения московских государей с похоронами польского короля, пользовавшегося почетом и уважением при жизни и оказавшегося забытым сразу после смерти. «Умершаго короля полскаго жену и детей и сродников из Варшавы высылают вон» на время элекции; королевские покои лишаются богатого убранства: «обития в тех полатах знатно, что было, толко в бытность мою было обрано по смерти короля полскаго» (лл. 17, 18 об.).

Осмотрев помещение, где проходит элекция, Толстой сообщил читателю, что тот «великой сарай дощаной» подобен «покоям скотцким» (л. 19 об.), а сама элекция — повод для пьянства, ссор и драк. «И всегда у них между собою мало бывает согласия, в чем они много государства своего растеряли, — делает вывод московский стольник. — Однако ж, когда напьютца пьяни, не тужат о том и не скорбят, хотя б и все згибли» (л. 17 об.).

Поглядывая свысока на европейцев, критикуя их образ жизни, П. А. Толстой пересек границу Священной Римской империи, отметив с иронией, что страны «граничит болото, а иных никаких признаков нет» (л. 22 об.). По мере знакомства с культурой Европы ирония уступает место искреннему интересу, почтительному тону описаний и даже откровенному восхищению увиденным. В рассказе о Вене исчезают насмешливые реплики писателя по поводу европейских порядков, а итальянская часть путевых записок проникнута чувством преклонения перед мастерством художников и ремесленников, перед авторитетом ученых и политических деятелей, перед жизнелюбием и радушием жителей Венеции, Неаполя, Флоренции, Рима.

В пестром, разноязычном и многоликом мире произведения Толстого не нашлось места для индивидуальных портретов людей, с которыми встречался путешественник. Как правило, они не имеют имен и выступают в путевых записках как «мещанин», «шляхтич», «возник», «фарестир», «вдова короля», «барский губернатор». Писатель не создал портретных характеристик даже крупнейших политических деятелей Европы того времени: австрийского императора, римского папы, венецианского дожа, великого магистра Мальтийского ордена. Дело не в отсутствии художественного таланта у Толстого, а в эпичности его мышления, в жанровой традиции «одногеройности», в представлении о человеке как носителе определенных корпоративных, социальных, национальных черт. Поэтизация не индивидуального, а общего, соотнесение судьбы конкретной личности с историей народа — главный принцип изображения человека в путевых записках.

Западноевропейский и русский придворный быт в то время был обставлен как театрализованный церемониал, имевший продуманную и хорошо отлаженную систему, в которой человек был скорее носителем какой-то «знаковой нагрузки», чем личностью (См. подробнее: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М.. 1979. С. 80-102). Каждый участник церемонии точно знал свое место и роль в действии, был одет таким образом, что цвет и покрой платья «говорили» о его социальном положении. Характерно в этом, отношении описание Толстым крестного хода в Вене, когда главное внимание автора сосредоточено на том, чтобы передать порядок появления на «сцене» участников процессии, их титулы и значение в общем замысле церковного ритуала: «...собралось множество народу в костеле святаго первомученика Стефана и из того костела пошли чинами: прежде пошли [281] ремесленые люди каждаго ремесла со своею херуговью... за ними — мещане; потом — купеческаго чину люди... В 6 часу того дни пришел к тому святаго Стефана костелу цесарь. Перед ним ехали сенаторы и ближние люди...» (л. 29 об. — 30).

Среди национальных портретов, созданных Толстым, интересен и обстоятелен обобщенный образ итальянца, где находят свое отражение одежда и внешний облик, привычный ритм жизни, род занятий, основные черты характера. Автор путевых записок по достоинству оценил изящество и женственность венецианок: «...народ женской в Венецы зело благообразен, и строен, и политичен, высок, тонок и во всем изряден...» — но не мог удержаться от иронической реплики, отмечая, что «народ женской в Венецы» «к ручному делу не очень охоч, болши заживают в прохладах... всегда любят гулять и быть в забавах, и ко греху телесному зело слабы ни для чего иного, токмо для богатства» (л. 36 об., 70). Несмотря на господствующий «иконографизм» в портретных описаниях Толстого, объект изображения часто выходит за рамки традиционного: рядом с портретами представителей знати, высшего духовенства, католических монахов разных орденов в записках находятся портреты профессиональных «блядок», купцов-евреев, ремесленников, моряков и крестьян. Портреты передают не только внешние черты людей, но нравственно-психологический облик народа, социального и профессионального типа.

Эпическое начало сильно и в восприятии Толстым пространства, вне которого немыслим человек. Писатель смотрел на мир как на большую топографическую карту; тщательно фиксируя границы государств, реки и горы, города и селения, морские проливы и острова, он наносил на карту маршрут своего путешествия. По мнению известного исследователя литературы А. И. Соболевского, в XVII в. в России «всего более интересовались географией» (Соболевский А. И. Переводная литература Московской Руси XIV-XVII вв. СПб., 1903. С. 46). Путевые записки Толстого стали подлинным географическим открытием Европы. Они содержали описание таких природных объектов, как Альпийские и Сабинские горы, крупные водные артерии (Висла, Днепр, Буг, Дунай, По), побережья Истрии и Далмации, острова Средиземного моря, вулканы Везувий и Стромболи, красивейшие ландшафты Австрии и Италии...

Точечному принципу изображения пространства, который преобладал в средневековой литературе «хождений», Толстой предпочитает линейный. Для его путевых записок характерно не упоминание отдельных, не связанных между собою точек географического пространства, а последовательный рассказ о достопримечательностях пути, впечатлениях русского «вояжера», его дорожных приключениях. Описательность становится главным способом изображения пространства, непрерывного и «текучего».

Дуализм в восприятии мира средневековым человеком (противопоставление «земного» — «небесному», «телесного» — «духовному») приводил к тому, что «движение в географическом пространстве становится перемещением по вертикальной шкале религиозно-нравственных ценностей» (Лотман Ю. М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Уч.зап. Тартуского ун-та. Труды по знаковым системам. Тарту, 1965. 2. Вып. 181. С. 210). Как светский писатель переходной от средневековья к новому времени эпохи, Толстой далек от религиозно-мистической трактовки путешествия героя, хотя противопоставление «горизонтального» и «вертикального» освоения пространства в его записках присутствует. По мере преодоления [282] путешественником реального пространства европейских стран его ум восходил по ступеням просвещения к вершинам знания.

Для прозы раннего средневековья характерно субъективное восприятие «легкости пространства» (См.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы... С. 349). Герои первых русских «хождений» перемещаются быстро, свободно, не испытывая серьезных трудностей, преодолевая большие расстояния. Сами расстояния не описываются, а перечисляются, что усиливает впечатление внутренней свободы и быстроты передвижений. Писатели петровского времени, в том числе и Толстой, поэтизируют единоборство героя с пространством, труднопроходимым, враждебным и опасным. Это приводит к тому, что путешествие превращается в поединок человека с природной стихией и общественными аномалиями, становится в глазах читателя подвигом. Путевые записки Толстого богаты примерами сопротивления пространства: это крутизна горных перевалов и бушующее море, где корабль теряет верный курс; «великая жара» и «тяжкий воздух» на дороге от Неаполя к Риму, когда путешествовать можно только ночью; опасность плена или ограбления.

Путешественник — герой открытого пространства, которое формирует у человека любознательность и широту души, энергичность и целеустремленность. Дорога и путник составляют единое динамическое целое. Все, что попадало в поле зрения путешественника, принадлежит дороге: встречи, раздумья, дорожные впечатления, исторические и природные достопримечательности. «Включая в себя все виды пространства, «дорога» не принадлежит ни одному из них — она проходит через них» (Лотман Ю. М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя // Уч. зап. Тартуского ун-та. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1968. 2. Вып. 209. С. 47) и отрицает границы, разделяющие людей. Для Толстого дорога в Европу — дорога к знаниям, открытие новых жизненных горизонтов для себя и своей родины.

Русская литература конца XVII — начала XVIII в. отличалась обостренным интересом к категории времени. Время стало одним из показателей активности личности, о чем судили, сопоставляя хронологические рамки жизни человека и созданное им на пользу общества. Главным символом в эстетической системе литературы барокко стал бог Хронос, а эмблемой — смерть с косой и часами, центральной проблемой произведений — коллизия «человек и время».

Путевые записки Толстого поэтизируют настоящее, быстротекущее и насыщенное событиями, время. Во многом это объясняется спецификой дневникового жанра: писатель рассказывал о только что происшедшем, участником или свидетелем которого он был, поэтому время описаний максимально приближено ко времени реальных событий путешествия. С другой стороны, путевые записи обрабатывались Толстым после возвращения на родину, что создавало временную перспективу: осмысляя события прошлого, он мог объективно оценить значение увиденного или сделанного. Хотя между временем действия, дневниковой записью и временем редакторской работы над окончательным вариантом текста существует небольшой разрыв, можно с полным основанием говорить о наличии в путевом дневнике нескольких точек отсчета времени: автора, знакомого с результатами поездки, и путешественника, не представляющего, где, как и когда завершится его «хождение за моря». Время героя, в отличие от времени автора, воспринимается читателем как время прошедшее, но для героя произведения это время настоящее, в котором он живет и действует. Так создается иллюзия художественного времени, где совмещаются пласты настоящего и прошлого, настоящего и будущего. [283]

В записках Толстого нет прерывности в изображении времени, ибо в дневнике путешественника день за днем фиксируется все происшедшее. Лишь изредка в произведении появляются временные пропуски и стяжки, связанные с неизбежностью повторов, которых писатель, уважая читателя и экономя его время, а также заботясь о композиционной стройности книги, избегал. Толстой не описывает обратную дорогу из Милана в Венецию; обрывает затянувшийся рассказ о той или иной достопримечательности фразой, типа «подробну писать для умедления времени оставляю».

П. А. Толстой стремился передать субъективное начало в восприятии героем длительности событий. Несколько часов погони турецкого военного корабля за фелюгой, на которой находился русский путешественник, как бы спрессованы в одно, не делимое на часы и минуты, время чрезвычайного внутреннего напряжения героя. Быстрый временной ритм сменяется в произведении замедленным, когда перед московским стольником раскрывается богатство архитектурных ансамблей европейских столиц.

Имеет свою динамику и каждый композиционно-хронологический отрезок путевых записок. В ровных, эпически спокойных тонах выдержан рассказ Толстого о пути в Италию: все увиденное для него важно и интересно. Описание европейских городов он выполняет как в хронологическом порядке смены впечатлений, так и с помощью группировки однородных фактов и явлений, что ведет к замедлению темпа повествования. Путь на родину связан с временным ускорением и стяжением событий. Описания ранее виденного отсутствуют или выполнены в конспективной форме. Желание путешественника быстрее достичь цели, притупление чувства новизны впечатлений ведут к ускорению темпа рассказа.

Автор путевых записок, чьи взгляды на мир сформированы во многом русским средневековьем, человек верующий и благочестивый, соотносит реальное, земное время путешествия с вечным, на которое указывают даты и названия религиозных праздников, с легендарно-историческим в описаниях, например, античного Рима. Для него важно уловить связь эпох и событий, извлечь из исторического опыта политические и нравственные «уроки».

* * *

«Путешествия» в литературе петровского времени — жанр, где раньше других, неавтобиографических форм повествовательной прозы, сказался процесс становления индивидуально-авторских стилей, противостоящих средневековому диктату стиля жанра; В русской литературе путевые записки Толстого — это первый случай после «Жития» Аввакума, когда в произведении с такой отчетливостью проявилось авторское начало (См.: Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 120). Энциклопедист, человек высокой интеллектуальной и эстетической культуры, Толстой вместе с писателями-паломниками Иоанном Лукьяновым и Ипполитом Вишенским оставил самый заметный след в истории отечественного языка. Путевые записки Толстого можно назвать стилистическим открытием конца XVII в., ибо в эпоху языковых контрастов писатель сумел сохранить удивительное чувство соразмерности в использовании различных стилистических и лексических средств, языковой гармонии.

В. В. Виноградов, характеризуя основные процессы развития языка, отмечал, что «с середины XVII века эволюция русского литературного языка решительно вступает на путь сближения с московской приказно-деловой и живой разговорной речью образованных слоев русского общества, ломая [284] систему славяно-русского типа» (Виноградов В. В. Основные проблемы изучения, образования и развития древнерусского литературного языка. М., 1958. С. 125). О данном процессе свидетельствует стилевой строй «Урядника сокольничья пути» царя Алексея Михаиловича, сочинения Г. К. Котошихина, статейных списков русских дипломатов XVII в. В этом ряду следует рассматривать и путевые записки П. А. Толстого, яркий образец светского делового стиля, литературно обработанного и сближающегося с языком беллетристики и публицистики XVI столетия.

Толстой создавал произведение как полуофициальный отчет о поездке ориентировался на традиции статейных списков, поэтому ведущим стилем записок был канцелярско-деловой. Этот стиль был созвучен эпохе преобразований, когда выше слова ставили дело, а на литературу смотрели как на явление прикладного характера. Писатель разделял взгляд Петра I на литературу как на научно-познавательное чтение, средство пропаганды нового типа мышления и воспитания русского дворянства в духе идей Просвещения. Уловив новые тенденции в развитии литературы, Толстой сознательно отказался от «баснословия», противопоставил «искусству вымысла» «искусство факта». В его дневнике повествование носит информативный характер, когда писатель фиксирует важные детали путешествия, дает описания заинтересовавших его явлений, но, как правило, воздерживается от пространного комментария и экспрессивных оценок.

Канцелярско-деловой стиль становится одним из средств документализации повествования, создает впечатление полной достоверности описаний. Стремление писателя к точности, объективности приводит к господств) в произведении интонаций перечисления и уточнения, конструкций с рядами однородных членов и разного типа придаточных предложений, повторов лексико-семантического порядка. Общий ритм повествования, — неспешный, деловитый и обстоятельный рассказ, — создается перечислением городов и стран, по которым проходит маршрут путешествия, деревень и остерий, где путник останавливался на отдых и ночлег, точной фиксацией времени и расстояния, указаниями на способ передвижения, сообщениями о дорожных расходах: «Марта в 3 день. Поехав из Можайска, приехал обедать в вотчину Колотцкого монастыря в деревню Острожец, от Можайска 30 верст. Того ж числа приехал начевать в вотчину Сергия Аврамова сына Лопухина в село Царево Займище, от деревни Острожка 40 верст... Марта в 4 день. В вышеписанном селе Цареве Займище обедал. Того же дня приехал начевать в вотчину Ивановскаго монастыря, что в Вязьме, в село Федоровское, от села Царева Займища 28 верст... Марта в 5 день. Приехал в Вязьму к обеду, от села Федоровскаго 12 верст. Стоял в Вязьме за рядами, на дворе посадцкаго человека. В Вязьме два города деревянные, у болшаго города пять башен каменных. В городе две церкви каменные...» (л. 4 об.).

Для стилевой манеры автора путевых записок характерно использование слов «вышепомянутый», «вышереченный», «вышепоказанный», что придает произведению вид протокола, отчета, где нет места многозначности и отступлениям от прямой логики повествования. Толстой активно использует и сравнительно новую для языка XVII в. конструкцию сложноподчиненного предложения, куда входит придаточное определительное с союзным словом «который» или придаточное степени качества с союзом «что» («Около графова дому сад великой, а кругом замку и кругом домов многих пропущены воды из реки, которая река под городом Рацыбуром и называется Одра, чрез которую я переехал по мосту» — л. 23; «...и как преж сего [285] были под Веною турки и стояли таково блиско от цесарскаго дому, что из пищалей в цесарской дом стрелять им было мощно» — л. 27 об.).

Сравнивая стиль путевых записок петровского времени, историки языка отмечали большее тяготение к деловому языку, особенно в описании посольских дел, записок Б. М. Шереметева, в то время как «Путешествие» П. А. Толстого «представляло собой дальнейшее развитие другой языковой струи, истоки которой восходят к повествовательному типу языка» (Мальцева И. М. Записки путешествий XVIII века как источник литературного языка и языка художественной литературы (К постановке вопроса) // Язык русских писателей XVIII века. Л., 1981. С. 136). Действительно, путевые записки Толстого содержат не только констатацию фактов, сухие протокольные перечни увиденного за границей, — это живой, эмоционально окрашенный рассказ. Пересекая Альпы, путешественник «имел страх смертной пред очима», но и в этой экстремальной ситуации его эстетически развитая натура не может удержаться от любования необычным ландшафтом, когда о горы, которые «солнце лучами своими не осеняет», «облака стираются». Опорным словом-образом в этом отрывке «Путешествия» становится прилагательное «прискорбный» («прискорбная дорога», «прискорбное место», «путь зело прискорбен»), передающее состояние внутреннего напряжения героя, с нетерпением ожидающего конца пути, «покоя от великаго труда» (л. 32).

Художественную выразительность повествованию придает использование Толстым эпитетов и сравнений, метких образных выражений: в пьяных драках «души» поляков «как мухи гибнут»; «пребезмерно высокие горы» пересекает «речка невеличка»; град в Венеции «подобен яйцу русской курицы». Для произведений путевой литературы характерно сравнение иноземного с русским как способ «приближения» описываемого объекта к читателю, одно из экономных языковых средств толкования неизвестного. По традиции, московское, русское для Петра Толстого — точка отсчета в описании увиденного за границей. В восприятии путешественника Висла «подобна реке Волге, текущей под городом Ерославлем», а «верхние одежды венецианских прокураторов» напоминают ему летники, которые «прежде сего на Москве нашивал женской пол».

По мере расширения круга дорожных впечатлений Толстого в записках появляется и другой тип сравнений, когда сопоставляются достопримечательности, предметы ремесла и торговли различных итальянских городов («Таваров всяких в Падве пред венецким малое число и в цене всякие тавары венецкаго гораздо дороже» — л. 46). «Портрет» города, созданный Толстым, всегда включает в себя не только описание местоположения и архитектурных особенностей, но и изображение людей, его населяющих, их обычаев и нравов, платья и причесок, способа передвижения по городу, поведения в будни и праздники. Город всегда «одушевлен», он предстает оазисом материальной и духовной культуры. У жителей каждого города свой характер, свое «лицо». «Венецыяне — люди умные, политичные, и ученых людей зело много, однако ж нравы имеют видом неласковые»; «Медиоланские жители — люди добронравные, к приезжим иноземцам зело ласковы» (лл. 61 об., 66). Контекст сравнения у Толстого может раздвигать рамки одной национальной культуры и выходить на уровень межнационального, но инорусского. Тогда в описаниях итальянских городов появляются сопоставления с французским, «гишпанским», «аглинским», польским, австрийским, открытым путешественником ранее, очно или заочно. «В Венецыи, — отмечает Толстой, — рядов всяких множество, и таких предивно уборных рядов на всем свете мало где обретается, толко разве во Франци...» (л. 66 об.). [286]

Таким образом, сравнение занимает особое место в идейно-художественной системе путевых записок П. А. Толстого: оно помогает систематизировать разрозненные сведения о странах и народах, выстроить их в единую картину мира, будущее которого зависит от решения проблемы «Россия — Европа».

Автор записок умело владел богатствами родного языка. Анализ лексики произведения показывает, что в его основе лежит стилистически нейтральная обиходная лексика русского языка, сложившаяся на базе живой московской речи XYII в. (См.: Валькова Д. П. Лексика «Путешествия» П. А. Толстого (К истории формирования словарного состава русского национального языка) // Автореферат дисс. на соискание уч. степени канд. филолог, наук. Л., 1965) В отличие от паломнических «хождений», в «Путешествии» Толстого содержание славянизмов незначительно и тематически локализовано (описания церковных процессий, богослужений и раритетов; передача текстов Священного писания). Примеры разговорного стиля можно найти в языке произведения на разных уровнях: лексическом («кто похочет», «на низу», «гораздо велики»), грамматическом («полтретьи версты», «дом немалой»), синтаксическом (конструкции с опущенным сказуемым, с союзами «и» и «а» в присоединительной функции). Писатель внимательно следил за тем, чтобы в его произведение не проникли просторечия и вульгаризмы, и сумел избежать языковой дисгармонии, свойственной, например, «Запискам Неизвестной особы».

П. А. Толстой отдавал предпочтение монологической форме рассказа, что привело к большей стилевой однородности повествования, чем в произведении его современника писателя-паломника Иоанна Лукьянова, где нет монополии авторского слова, а широко используются диалогические сцены с целью «живописания», создания «речевого портрета» героя, придания тексту публицистической остроты.

Во время путешествия по Европе Толстой пополнял свой словарный запас иностранными «речениями», среди которых было особенно много слов латинского и итальянского происхождения. Лексический состав заимствований в произведении включает как ассимилировавшиеся в русском языке иностранные слова (алебарда, бурмистр, кардинал, герб), так и заимствования, вошедшие в русский «лексикон» в петровскую эпоху (перспектива, фортеция, галерея). Иностранные слова и выражения встречаются прежде всего в рассказах путешественника о тех отраслях знаний, которые были слабо развиты или неизвестны в России. Это термины науки, морского дела, фортификации: деклинация, градус, бастион, бельвард, навтика и др. Осваивая науку «навтичных дел», Толстой не мог не столкнуться с лексикой голландского происхождения, что нашло свое отражение в языке путевых записок: «фрегадон наш шел бордами, а по-голландски лавирами», — рассказывает писатель-мореход о своем плавании на Мальту. Ввод заимствования Толстой, как правило, сопровождал переводом или языковедческим комментарием («бастимент, то есть судно», «порт, то есть пристанище кораблям»), причем толкование иностранного слова неоднократно повторялось, что объяснялось прежде всего дидактико-просветительской направленностью книги.

О лингвистических способностях Толстого свидетельствует тот факт, что он быстро овладел итальянским языком и на острове Мальта обходился без переводчика в беседах с «кавалером Каравитой». Более того, записки Толстого регистрируют наличие диалектов в итальянском языке, то, что жители города Бара «с венецыянами и с римлянами в языке имеют малую [287] некоторую диференцию», а итальянский язык «в Болони... ниже флоренскаго языку». Знание европейских языков позднее помогало П. А. Толстому в его дипломатической службе.

Таким образом, развитие русской речевой культуры конца XYII — начала XVIII в. и формирование языковой основы «среднего штиля» литературы классицизма невозможно представить без учета стилевой манеры П. А. Толстого и выявления в ней жизнеспособных и исторически продуктивных элементов.

* * *

Кроме путевых записок, перу П. А. Толстого принадлежит ряд неопубликованных статейных списков за 1702-1709 гг., представляющих собой ценный материал по истории русско-турецких отношений начала XVIII в. (См.: ЦГАДА. Ф. 89 (Турецкие дела). 1702 г. Д. 1; 1703 г. Д. 3; 1704 г. Д. 3; 1705 г. Д. 4; 1706 г. Д. 3; 1707 г. Д. 3; 1708 г. Д. 2; 1709 г. Д. 1; ГПБ. F. IV. 153 (1702 г.). В 1703 г., отвечая на «тайные статьи», составленные Петром I, Толстой написал работу «Состояние народа турецкого», где анализировались экономика и политика Турции, отношения с правителями вассальных территорий, европейскими, азиатскими и африканскими государствами (См.: ЦГАДА. Ф. 89 (Турецкие дела). 1703 г. Д. 2. Лл. 184 об,-265; Д. 3. Лл. 235-349 об.; Состояние народа турецкого в 1703 году, описанное графом П. А. Толстым. Симферополь, 1914; Русский посол в Стамбуле. Петр Андреевич Толстой и его описание Османской империи начала XVIII века. М., 1985). Ряд разделов этой книги, посвященных состоянию финансов, вооруженных сил и международных связей, был написан Толстым в соавторстве с резидентом Дубровницкой республики Лукой Баркой, который помогал русскому послу советами и практическими делами в его дипломатической деятельности (См.: Крылова Т. К. Статейные списки петровских дипломатов (1700-1714) // Проблемы источниковедения. М., 1961. Т. 9. С. 171 — 172).

В 1706 г. Толстой завершил «Описание Черного моря», книгу о географии морского бассейна, его портах и гаванях (См.: ЦГАДА. Ф. 1274. On. 1. Ч. 2, № 3077; ГПБ. F. IV. 133). По предположению Н. А. Попова, «Описание Черного моря» — перевод какого-то итальянского географического сочинения (См.: Попов Н. А. Еще географическое сочинение П. А. Толстого // Московские ведомости, 1859. № 214 (9 сентября). С. 1524). Но, прежде чем отправить книгу в Россию, Толстой проверил сообщаемые в ней сведения, о чем писал в сопроводительной записке, адресованной начальнику Посольского приказа Ф. А. Головину: «Я сам посылал искусных людей снимать и описывать места; сколько могу судить, действительно так» (Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. СПб., 1859. Т. 4. Ч. 1. С. 332-340).

О таланте П. А. Толстого, переводчика и дипломата, можно судить по переведенной им с итальянского языка на русский книге Поля Рико «Нынешнее состояние Оттоманской империи», пользовавшейся большой популярностью в Европе XVIII в. (См.: Монархия турецкая, описанная через Рикота, бывшего аглинского секретаря посольства при Оттоманской Порте. СПб., 1741; Николаев С. И. Об атрибуции переводных памятников петровской эпохи // Русская литература. 1988. № 1. С. 164-166) Известно, что Толстому принадлежали «три книги дестевые... рукою его графскою писанные», с переводом «Метаморфоз» Овидия, однако судьба этой рукописи до сих пор неизвестна (См.: Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом. СПб., 1862. Т. 1. С. 221; Николаев С. И. Польская поэзия в русских переводах. Вторая половина XVII — первая треть XVIII века. Л., 1989. С. 71). Комплекс оригинальных сочинений и переводов П. А. Толстого дополняет [288] частично сохранившаяся переписка графа, обилие составленных им официальных бумаг по вопросам межгосударственных отношений и внутреннего положения России (Письма графа П. А. Толстого из Турции к брату его И. А. Толстому / Сообщил Я. К. Грот // Русский архив. 1864. С. 474-493; Письма и бумаги императора Петра Великого. СПб., М.; Л., 1887-1977. Т. 1 -12 (по указателю); Русский посол в Стамбуле... С. 105-114). Английский славист Д. Л. JI. Ховеллс приписывает П. А. Толстому стихотворный перевод «Описания Парижа и Вены», но эта атрибуция нуждается в более серьезной аргументации (См.: Howells D. L. L. The origins of "Frantsel' Venetsian" and "Parizh i Vena" // Oxford Slavonic Papers. Oxford, 1986. Vol. XIX. P. 43-45).

Возможно, с течением времени расширится круг известных нам произведений П. А. Толстого, оригинального и переводного, художественного и документального характера. Введение в научный оборот новых источников сведений о писателе позволит уточнить его роль в историко-литературном процессе рубежа XYII-XVIII вв.

Значение П. А. Толстого в развитии русской культуры нового времени велико и в связи с тем, что он оставил после себя не только книги, но и талантливое потомство. «Гены гениальности» основателя рода проявились в творчестве А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого. Согласно исследованиям историков, П. А. Толстой был также предком М. М. Щербатова, А. К. Толстого, А. Н. Толстого, Ф. И. Тютчева, П. Я. Чаадаева, А. И. Одоевского, В. Ф. Одоевского, Д. В. Веневитинова, К. Н. Леонтьева и других ярких представителей русской творческой интеллигенции (См.: Кольцов H. К. Родословные наших выдвиженцев // Русский евгенический журнал. 1926. Т. 4. Вып. 3-4. С. 103 -107'. Эфроимсон В. Загадки гениальности // Наука и религия. 1987. № 10. С. 24-27.). Генеалогия графов Толстых дает богатый материал о необыкновенной одаренности мужской линии этого рода (См.: Руммель В. В., Голубцов В. В. Указ. соч. Т. 2. С. 487-533; Чулков Н. Л. Род графов Толстых // Русский евгенический журнал. 1924. Т. 1. Вып. 3-4. С. 308-320):

I. Петр Андреевич Толстой (1645-1729)

II. Иван Петрович (ум. 1728)

III. Андрей Иванович (1721-1803)

IV. Петр Андреевич (1746-1822); Илья Андреевич (1757-1820) казанский губернатор; Федор Андреевич (1758-1849) собиратель рукописных книг.

V. Константин Петрович (1780-1870); Федор Петрович (1783-1873) художник; Николай Ильич (1794-1837) подполковник.

VI. Алексей Константинович (1817-1875) писатель; Лев Николаевич (1828-1910) писатель.

Лев Николаевич Толстой живо интересовался историей своего рода и особенно судьбой П. А. Толстого. После завершения работы над романом [289] «Война и мир» у писателя возник замысел произведения о России эпохи Петра I, причем главным героем книги он собирался сделать Ивана Толстого, сына Петра Андреевича (См.: Панченко А. М. «Народная модель» истории в набросках Толстого о петровской эпохе // Л. Н. Толстой и русская литературно-общественная мысль. Л., 1979. С. 66-84). Толстой начал собирать архивные материалы, делать выписки из источников, читать исторические исследования о России конца XVII — начала XVIII в. В 1872 г. он писал Н. Н. Страхову: «Обложился книгами о Петре I и его времени; читаю, отмечаю, порываюсь писать и не могу. Но что за эпоха для художника. На что ни взглянешь — все зaдaчa_, загадка, разгадка которой только возможна поэзией. Весь узел русской жизни сидит тут» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90-та т. М., 1953. Т. 61. С. 349).

По просьбе писателя из московских архивов в Ясную Поляну были присланы копии документов о роде Толстых, среди них «Поколенная роспись рода Толстых 1755 года», материалы о Петре Андреевиче, его жене С. Т. Дубровской и их детях (См.: Щербухина Л. Н. Пращур Толстого // Наука и жизнь. 1978. № 10. С. 112-114). Пометка в «Записной книжке № 2» JI. Н. Толстого «Атеней II год 6, 7, 8» свидетельствует о знакомстве писателя с «Путешествием» Петра Андреевича, выдержки из которого были опубликованы в 1859 г. историком Н. А. Поповым. Попов был близким знакомым Льва Николаевича, он, как и писатель, посещал семью Берс и именно к нему Лев Толстой, по его собственному признанию, «изо всех сил ревновал» Софью Андреевну (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1952. Т. 48. С. 40-42, 103; М. 1938. Т. 83. С. 78).

Проникая в «задачи» и «загадки» эпохи Петра I, Лев Толстой разыскивал интересующие его воспоминания и документы в семейных архивах. В письме к тетке А. А. Толстой он спрашивал: «Не знаете... ли вы чего-нибудь о наших предках Толстых, чего я не знаю? Мне помнится, граф Илья Андреевич собирал сведения. Если есть что написанное, не пришлет ли он мне. Самый темный эпизод из жизни наших предков, это изгнание в Соловецком, где и умерли Петр и Иван... Если Бог даст, я нынешнее лето хочу съездить в Соловки. Там надеюсь узнать что-нибудь...» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 61. С. 290-291).

Работа над романом из эпохи Петра I велась с 1870 по 1879 г., сохранилось 33 черновых наброска, но целиком произведение создано так и не было. Сам Толстой объяснял это так: «Из петровской эпохи я не мог написать, потому что она слишком отдалена от нас, и я нашел, что мне трудно проникнуть в души тогдашних людей, до того они не похожи на нас!» (Русанов Г. А. Поездка в Ясную Поляну (24-25 августа 1883 года) // Толстовский ежегодник. 1912 год. М., 1912. С. 63)

Произведение из петровской эпохи написал другой представитель рода Толстых — Алексей Николаевич Толстой. В романе «Петр I», который создавался с 1929 по1945 г., дано изображение царя-реформатора, тесно связанного со своим временем и средой, деятельность которого обусловлена насущными задачами перехода от средневековья к новому времени. «На Петра я «нацеливался» давно. Я видел все пятна на его камзоле, я слышал его голос... Работа над «Петром» для меня, — признавался А. Н. Толстой, — прежде всего вхождение в историю через современность... Это переработка своего художнического мироощущения. Результат тот, что история стала раскрывать мне нетронутые богатства» (Толстой А. Н. Полн. собр. соч.: В 15-ти т. М., 1946. Т. 9. С. 784). К сожалению, смерть оборвала работу над романом и помешала претворению замысла, [290] по которому на страницах книги должна была появиться исполинская фигура родоначальника Толстых — Петра Андреевича Толстого, «третьего человека в государстве» в период правления Петра I.

* * *

Символично, что путешествие П. А. Толстого в Италию и создание произведения об этом приходятся на рубеж веков и одновременно исторических эпох в развитии русской культуры. Путевые записки Толстого — итоговое явление в литературе древнерусских «хождений», но в большей степени произведение, принадлежащее светской путевой литературе XVI11 в. Ни в одном «Путешествии» петровского времени традиционное и новое, русское и иноземное, художественное и документальное не выступают в такой органической связи, «единстве противоположностей», как в книге П. А. Толстого.

Путевые записки явились своеобразной творческой лабораторией, в которой на практике проверялись новые принципы изображения человека и окружающего его мира, новые идеи: понимание динамизма культуры как качественной перестройки духовной сферы жизни общества; апофеоз не слова, а вещи, борьба со словесным этикетом, элитарностью художественного творчества (См. подробнее: Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. М., 1984. С.185-191). Форма путевого дневника позволяла донести до читателя сложность общественно-политических, философских, этических и эстетических исканий эпохи, сочетать документально точные, подчас натуралистические описания с литературно обобщенными зарисовками увиденного путешественником. «Движущийся герой» мог охватить огромный по масштабу и самый разнородный по характеру материал. «Одногеройность» произведения, субъективное по форме восприятие действительности способствовали углублению психологизации повествования, становлению и развитию автобиографических жанров.

Знаменательно, что лучшие страницы путевых записок Толстого посвящены Италии, месту паломничества в XVII-XVIII вв. ученых и поэтов, художников и государственных деятелей. Среди современников Петра Толстого, иностранных писателей-путешественников, можно назвать имена ученого из Франкфурта Адама Эберта, посетившего итальянские государства в 1679-1680 гг., ландграфа Карла Гессен-Кассельского (1699-1700), английского ботаника Джона Рея (1663-1664), профессора теологии Джилбера Бурнета (1685-1686), госсекретаря Уильяма Бромлея (1695), французских историков Жана Мабильона и Бернарда де Монтфокона (1685-1686) (См.: Dumesnil М. J. Voyageurs francais en Italie depuis le seizieme siecle jusqu'a nos jours. Paris, 1865; H. Newille Maugham. The Book of Italian Travel (1580-1900). London, New York, 1903; Schudt L. Italienreisen im 17 und 18 Jahrhundert. Wien; Muenchen, 1959. S. 63-134).

Для представителей эпохи Просвещения обращение к «итальянской теме» во многом связано с опорой на античное наследие в искусстве классицизма, с поиском общих исторических корней европейской культуры. В этом плане путевые записки Толстого — произведение, опередившее свое время, которое принадлежит не только истории русской литературы, но шире — истории русской общественной жизни, и еще шире — истории мировой культуры.

Каждое произведение путевой литературы — это новое открытие мира, заново прочтенная и по-своему интерпретированная книга жизни. Для [291] полноты, яркости и объективности картины жизни Европы конца XVII в. важен и взгляд на нее русского путешественника, особенно П. А. Толстого, «мужа смелого, разумного и способного», по аттестации самих европейцев (л. 156).

Русская литература нового времени может по праву гордиться путевыми записками Толстого, ставшими своеобразной «визитной карточкой» зародившегося на северо-востоке Европы могучего художественного центра. Толстой показал в записках высокий нравственный потенциал русской литературы, развеял миф об интеллектуальной несостоятельности и низком культурном уровне писателей-«московитов».

Книга П. А. Толстого, долгое время «потаенная», должна обрести своего читателя и исследователя, судьба и личность писателя — учить, как, «плавая по морю» житейскому «в месецех и часех небезстрашных», сохранить человеку «силу отважности своей в припадках несчастливых».