ЛЕОНАРДО БРУНИ

ПРОТИВ ЛИЦЕМЕРОВ ¹

Многих людей дерзкая распущенность, всегда располагающая к недоброму, наградила разными пагубными пороками, но из всех порочных людей следует считать самыми опасными, заслуживающими порицания и ненависти, тех, которые, имея дурные мысли и злой нрав, всячески изощряются в притворстве и стараются казаться святыми, безупречными, лишенными каких бы то ни было пороков. Этих-то злейших врагов всего рода человеческого, как бы вступивших в коварный сговор, угрожающий жизни остальных людей, нужно всячески клеймить и изобличать. На них, как на пагубу человечества, нужно поднять всеобщую беспощадную войну.

В свое время двое из этой презренной, гнусной мрази, каких я и представить себе не мог, надули меня, доверчивого и наивного. А на днях еще один из той же шайки ² пытался с удивительной ловкостью сыграть со мной такую же хитроумную штуку (и я, наверное, попался бы и на этот раз, если бы не был осторожен, если бы не был научен горьким опытом). Я не намерен дальше об этом молчать. Я буду кричать, сколько есть мочи, буду изобличать этих шарлатанов, буду проклинать их перед всем народом, чтобы они не проделывали со мной больше своих мошеннических фокусов. Я не назову здесь их имена, хотя мне трудно себя сдержать. Но тут все-таки берут верх робость и застенчивость мои. Я думаю, они будут достаточно наказаны, если прочтут или услышат это, и, конечно, поймут, что это говорится о них.

Что имеете вы против меня, злые люди? Почему именно на меня направляете вы так часто ядовитые стрелы своего коварства? Неужели я представляюсь вам достойным того, чтобы меня обманывать, и кажусь подходящим предметом для ваших злых шуток? Неужели [46] кажусь простаком, которого легко обвести вокруг пальца? Вероятно, мягкое и кроткое выражение моего лица, которое неспособно что-либо скрыть, внушило вам такую уверенность в ваших действиях против меня. Смотрите, прошу вас, как бы вам в своей жажде обмана самим не обмануться. Была когда-то во мне эта самая человечность, но вы своими хитростями обратили ее в злобу. Ни одно вино не закисает так сильно, как то, которое сначала имело сладость. Поверьте мне, напрасно вы подступаетесь ко мне, напрасно закидываете на меня свои сети. Кто раз дал себя обмануть, достоин снисхождения, кто вторично — порицания, кто в третий раз — тому нет никакого оправдания. Итак, я не позволю сделать меня в третий раз жертвой обмана. Ни притворное выражение лица, ни опущенные долу очи, ни губы, искусно сжатые и бледные от лишений, ни наигранная изысканность жестов, ни степенная речь, в которой вы часто на свою беду примешиваете бога,— все это больше не может меня подкупить и тронуть, всем этим вы больше ничего от меня не добьетесь. Я уже по горло этим сыт и, к сожалению, достаточно научен моими неприятностями и бедами. Вашим чарам больше меня не пронять; я знаю все ваши тайные ходы, которыми вы как бы подкапываетесь под людей, подводя их под обвал. Очень удачно назвал вас “гипокритами” — лицедеями — тот, кто перенес на ваше племя, на вашу шайку это слово из театра, от актерской братии ³. Ведь вы не что иное, как актеры: надев на себя маски, вы дурачите бога и людей. Так актер, разыгрывая пьесу, часто выходит из дворца, изображает внешне царя или героя; на самом же деле он не царь, не герой, а какой-нибудь бедняк из низкой черни, а то и вовсе раб.

Этих людей греки называли upokrhthV, как бы лицедеями, подражающими другим людям, а у нас называли их обычно этрусским словом historio, то есть актерами. Правда, называть вас этим именем — не совсем верно. Разве вы не хуже, чем актеры? Те надевают на себя чужие маски для развлечения зрителей, а вы надеваете личину порядочности на пагубу зрителям. Они выступают на сцене, более чем мирском месте, а вы оскверняете святилища храмов. О, мерзкий и проклятый сорт людей, вам не совестно бесчестить вашими мерзостями то, что для других людей неприкосновенно и свято? Если не удерживает вас страх перед людьми, поскольку вы [47] надеетесь, что можете творить свои дела втайне от них, то неужели не страшит вас божеское возмездие, которого вы по праву должны бояться и перед которым должны трепетать — ведь от него ничто не ускользает! Но, может быть, не пришло еще время взять вас за горло. Ведь и по законам некоторые преступления караются так, что перед казнью осужденного еще раздевают и бьют плетью. Так и вас, прежде чем изничтожить окончательно, нужно раздеть и исхлестать бичом моей речи. Не годится лицемера убивать одетым. Надо выставить его голым, чтобы показать людям, и выпороть, чтобы было ему больно. Поэтому о божеской каре, которая должна обрушиться на ваше вероломство, я скажу в другом месте, а пока буду говорить, как начал, об актерах. Они изображают царей и героев, вы надеваете личину доброго человека, от которого, однако, отличаетесь больше, чем те от героев и царей. Я не преувеличиваю, говоря это, ибо это так на самом деле. Развратный лицемер более далек от всерьез изображаемого им благочестия, чем самый низменный мим от царского величия, которое он ради шутки изображает. Ведь актеры, разыгрывая царей, не становятся от этого другими, вы же чем больше притворяетесь, тем больше удаляетесь от доброго мужа. В самом деле, если бы вы подумали о том, что это значит — добрый муж,— вам очень стыдно стало бы за вашу профессию. Впрочем, профессия лицемеров такова, что они стремятся вовсе не быть добрыми, а только казаться таковыми. А в этом уж повинна наша глупость, что мы оцениваем порядочность человека по таким чертам, которые, собственно, не имеют никакого отношения к качествам доброго мужа. Ведь доброго мужа не создают ни грубая одежда и риза, опущенная до пят, ни огромный клобук на голове, ни мрачное любопытство, суровое в порицании чужих грехов, но снисходительное к собственным, ни непомерно частое посещение храмов, ни созерцание и целование икон. Все это порождается чистой душой, а не бесчестным и лживым самовосхвалением. Но у вас ведь одна только забота — казаться добрыми. А чтобы быть ими на самом деле,— это вас нисколько не заботит. Вы отвергаете и презираете чистоту души, которая может создать доброго мужа, вы даже попираете ее, как будто она враждебна разуму, и всячески стараетесь преуспевать лишь в тех вещах, которые не создают благочестия, [48] а только служат для показа. Как точно и остроумно описал вашу натуру поэт:

Дай мне солгать, дай святым, справедливым казаться,
Тьмою окутай грехи и обман прикрой облаками ⁴.

Поскольку же вся ваша, с позволения сказать, добродетель ограничивается одеянием, выражением лица и вашей речью и дальше это не простирается, то нужно немного и об этом сказать, чтобы вы не вообразили, что мы не замечаем этого вашего удивительного и поразительного святошества и не знаем, чего оно стоит. Я думаю, если вы захотите признать истину, то вы сами согласитесь со справедливостью того, что я скажу. Итак, начнем с одежды.

У вас есть тяжкие и безобразные пороки. Среди них первое место занимают надменность, жадность, честолюбие. Чтобы скрыть их, изобрели эти длинные хламиды, эти огромные капюшоны ⁵. Для чего же еще вы окутываете ими тела ваши, если не для того, чтобы спрятать надменность под смиренным одеянием, скрыть жадность и честолюбие под личиной самоуничижения? Итак, эти одежды вовсе не служат для защиты тела от холода и зноя, а только прячут пороки от взоров всех окружающих. Если бы вы действительно хотели быть добрыми людьми, а не только казаться ими, вам следовало бы выбросить из души эти пороки, а не прятать их под покровом рясы ⁶. Грубая одежда, ряса, накинутая на костлявое тело, широкие, небрежно свисающие рукава,— зачем все это? Неужто ты думаешь, что я за одно это буду считать тебя святым, как тебе того хочется? Я не придаю никакого значения этому показному и притворному и тебе, лицемер, не верю. Я подозреваю, что под этим покровом из лохмотьев скрывается кое-что, как в набитой кубышке, и, конечно, это можно обнаружить, если приподнять покров и заглянуть под него. Тогда откроется клоака мерзких пороков и волчья жадность, прикрытая овечьей шкурой. Точно так же, как приманка служит людям для обмана рыбы, так одежда прикрывает вашу нечестность для обмана людей. Этакие зрелища вы устраиваете, будто закидываете в народ приманку, чтобы таким образом ловить людей, заманивая их в свои сети. Много у вас разновидностей лицемерия, но все [49] они в общем сводятся к одной цели: видом униженного смирения создавать у окружающих ложное впечатление о своей добропорядочности и вызывать к себе доверие. Больше или меньше лицемеры отличаются платьем от обычных людей,— это уж зависит от того, насколько отдельные из них погрязли в этой гнусной заразе. Поэтому те, которые хотят казаться немного лучше, чем они есть на самом деле, носят тогу лишь немного подлиннее и обувь лишь немного погрубее, чем у других; у кого желания более пылкие, те больше отходят от обычного облика; но те, у которых вся душа пылает лицемерием и которые, презрев общество людей, хотят, чтобы их причисляли к небожителям и уже теперь, живыми и храпящими, приписали к лику святых,— эти уже не ограничиваются мелкими стычками, а, если можно так выразиться, всем войском вторгаются в лицемерие. Это те самые, которых мы видим не столько одетыми, сколько обернутыми платьем, из их числа — те самые монстры и пугала для людей, с огромными, низко свисающими капюшонами на голове, зашитые в рясы, будто в мешки. Да если бы была у них хоть капля искренности, они никогда не старались бы так бросаться нам в глаза своей тряпичной святостью, а мирились бы с тем, что чистота их душевная скрывается под обыкновенным, привычным для всех платьем, и скорее желали бы, чтобы люди не знали о ней. Но нет, они не таковы, они тычут нам в глаза и везде выставляют напоказ все то, за что почитают себя святыми и непорочными. Это — как гробы повапленные, которые красивы снаружи, а если откроешь, найдешь только зловонную мерзость ⁷. Порядочный человек и лицемер, хотя ни в чем не сходны друг с другом, в этом, однако, более всего различаются: порядочный человек хочет быть добрым, но не старается казаться таковым; лицемер же [добрым] быть не старается, а казаться хочет. Пренебрегая всем тем, что относится к внутренним достоинствам, он заботится только о показном, что выступает наружу и представляется взору. На это толкают вас тщеславие и жадность. Из тщеславия вы одеянием пытаетесь снискать какую-то известность, а из жадности пытаетесь таким путем легче обмануть людей. К этим безобразным одеждам присоединяется еще печальное лицо, опущенные долу очи, что само по себе тоже служит ловким приемом притворства и обмана. Отсюда и происходит [50] ваше прозвище “печальные лицемеры”. Томный взгляд, скрюченная шея, частые плевки — следствие не столько воздержанности в пище, сколько невоздержанности в удовольствиях. Ибо в этом и состоит забота лицемеров, чтобы лицо истощалось, а тело жирело; что скрыто под одеждой, то служит для удовольствий, а что наружу выступает— для притворной святости. Отчего ты, лицемер, так печален, отчего эта склоненная выя, эти опущенные глаза, к чему эта видимость чистоты и непорочности? Разве может каждый из вас, встретившись с другим мастером в том же искусстве или в той же профессии, сдержать улыбку? Сколько на вашей совести обманов, сколько шарлатанских проделок. А мы разве не знаем, как много чванства и злобы скрывается под этой лживой скромностью? Стоит ведь хоть в самом малом деле обидеть кого-нибудь из вас, как он тотчас же станет изрыгать такое пламя гнева, такой жар возмущения, так будет распаляться все сильнее, что покажется уже не смиренным и униженным лицемером, не грязью и навозом черни, не последнего сорта человеком, а Агамемноном или Ахиллом, или другим смельчаком, более гордым, чем эти герои. И нет племени более жестокого в мести. Я мог бы привести тому множество примеров, если бы не обещал вначале не называть никого из вас по имени. Но во всяком случае под лживой и притворной человечностью лицемеров скрывается пустая гордыня и пылающая злоба так же, как под притворной добродетелью таится мерзкая испорченность и нечестность. Стоит затронуть их хоть немножко, как наружу выступит надменность, скрытая под личиной покорности. Доверься им хоть в чем-нибудь, и тотчас же выступает наружу их скрытая нечестность. Стоит лишь подвергнуть их испытанию, как выходит на поверхность надменность вместо покорности, стяжательство вместо справедливости, нечестность вместо порядочности, развращенность вместо благочестия. Что уж говорить об их речах, в которых нет ничего простого, ничего правдивого, ничего откровенного! Но возмутительнее всего то, что они жестоко клеймят в других те пороки, которым сами весьма подвержены. Как много они говорят о совести, о честности, о справедливости, о воздержании, о покорности; как истошно вопят они, как свирепо нападают на нечестивых! Но они же, перейдя от слов к делу, становятся как будто совсем [51] другими людьми. Они забывают собственные наставления, творят всеми правдами и неправдами то, что порицали раньше в других. Диву даешься, как враждуют между собой их речи и их жизнь. Стоит только послушать, как этакий лицемер разглагольствует среди женщин или среди мужчин, столь же глупых и немногим отличающихся от женщин. Он сочиняет разный вздор: о дворцах небесных, которых никогда не видел, он рассказывает так, как будто прямо оттуда свалился. С гнуснейшим бесстыдством он выдает выдумки за правду, а вещи, которых никогда не видел, выдает за виденное. А женщины, одураченные этими бреднями, придя домой, называют его святым и угодным богу, посылают ему дары и снова приходят к нему, приводя с собой еще других. Так устраиваются вакханалии. А он от таких паломничеств еще более задирает нос и тем временем, подобно какому-нибудь поэту, сочиняет новые видения, чтобы было, что рассказывать. Он любит, когда его называют магистром или архимандритом. Как часто эти люди своими нелепыми выходками дают повод для смеха серьезным и мудрым мужам. О, если бы это была только недолгая игра! Но ведь она продолжается долго. Ибо у них, и даже у тех, кто немного более отесан, есть одно правило и один закон — слова их прекрасны, поступки — отвратительны. Я говорю не только о духовенстве, но и о мирянах. Ибо и у тех и у других встречается эта безобразная зараза. Но среди всех людей, с которыми я сталкивался в жизни, я не встречал более отвратительных и развращенных, чем те, которые хвастаются чистой совестью, прикладываются к иконам и рыдают среди святилищ. Этих остерегайся, прошу тебя, не вздумай отдать им деньги на хранение или доверить что-нибудь, или поручить опеку над детьми, или вручить их попечению целомудрие твоих сыновей и дочерей. Пойми же (и можешь быть в этом уверен), что это самый зловредный род людей, запятнанный всевозможными пороками и преступлениями, разорители и развратители близких, грабители вдов и сирот, коварно обманывающие каждого, кто в каком-нибудь деле доверится их совести. Сколько мы встречаем таких людей каждый день!

Когда они начинают разглагольствовать о посте, о святынях, о совести, чтобы показать себя добропорядочными, то лучше не задерживаться возле них ни на [52] минуту. Как увидишь этих мрачнолицых, с печальным и суровым взглядом, одеждой и обувью, нарочито предназначенными для восхваления своей добродетели,— поверь мне, беги от них подальше, прячься от них, не имей с ними никакого дела, если хочешь жить спокойно. Как-то так у них получается, что в чужих делах совесть у них даже слишком чуткая и щепетильная, а когда дело доходит до их личных интересов, она у них делается гибкой и грубеет. Если человеку приходится вести с ними какое-нибудь разбирательство, они пустят в ход столько словесных хитросплетений, столько ухищрений и уверток, что он не только не добьется своего, но едва сумеет выпутаться и вырваться на свободу. Они несправедливы, бесчестны, хитры, лживы, безжалостны, бесчеловечны и никогда не стремятся к добру и правде, а во всем поступают сообразно со своей непреклонной жестокостью. Когда мы встречаем этих людей, которые одеждой, всем видом своим, жестами, походкой, движениями глаз и тела, словами и речами пытаются изобразить покорность, благочестие и особую добродетель и не только стараются попадаться нам на глаза, но и назойливо маячат перед нами, мы должны помнить, что эти святоши не безгрешные, не кроткие духом, а коварные, надменные, вероломные обманщики и разорители людей. Ни в чем нельзя спокойно довериться лицемерам, ибо все их дела лживы и притворны. Разве что нужно принимать за правду как раз противоположное тому, что они показывают, и считать, что на самом деле справедливо то, что противоречит их словам.

Только так я буду оценивать эти лохмотья, это выражение лица, эти речи и все их святошество. Я не порицаю полезных увещеваний и призывов к служению богу, но я ненавижу притворство. У тех, кто проповедует чистоту и святость, я хочу видеть жизнь, соответствующую их проповедям. Но изображать лицом, жестами, походкой, речами непорочность и святость, а внутри скрывать отвратительнейшие пороки, сурово осуждать чужие прегрешения и легко прощать свои собственные, хотеть выглядеть добропорядочным, не будучи таковым, и поступать так для обмана людей — это я считаю мерзким, бесчестным и достойным презрения. Именно это я порицаю в тебе, лицемер, это обнажаю и проклинаю. Ибо божественные дела я уважаю и почитаю, и если кто [53] правдою служит им, того считаю блаженным. Но такой добропорядочный и непорочный человек будет делать все совершенно обратное тому, что делаешь ты. Это и правильно. Ведь у вас различны и цели, различны и поступки. Ты стремишься к тому, чтобы казаться честным, а он — чтобы быть им. Итак, ты выставляешь себя напоказ, он себя скрывает. Ты безобразишь свое лицо, чтобы людям казаться постником, а он моется и умащается, чтобы не видно было, что он постится. Ты надеваешь платье, которое вызывало бы восхищение людей твоей покорностью и добродетельностью, а он, чтобы не вызывать удивленных взоров, пользуется обыкновенным платьем и обувью. Ты обиваешь пороги храмов, он посещает их умеренно. Ты без конца прикладываешься к иконам и шепчешь молитвы, он молча про себя обращается к богу. Ты плачешь среди святынь, а он наслаждается. Ты стараешься нести печаль на своем лице, а он — радость.

Что ты скажешь на это, лицемер? Разве не делает честный и правдивый человек все противоположное тому, что делаешь ты? Зачем же ты, несчастный, мозолишь нам глаза своей святостью? Зачем изрекаешь громкие слова? Зачем выставляешь себя напоказ? Зачем пыжишься? Зачем порицаешь других, притворяясь честным? И ты не боишься прикидываться целомудренным, строгим и искренним, сознавая свои преступления? Тех, которые чеканят фальшивые монеты, законы наказывают огнем. А на что можешь ты рассчитывать, занимаясь подделкой не золота и серебра, а лица человеческого и жизни? Думая о вас и о ваших делах, я иногда прихожу к мысли, что ваши слезы, ваше душевное смятение при созерцании святынь происходит у вас от сознания ваших злодеяний. Ибо честный человек всегда весел и окрылен от чистой совести, от добрых надежд, не омрачаемых боязнью возмездия. Лицемеров сжигают их преступления, они мелькают у них перед глазами, как фурии. Должны же они, как бы они ни были бесчестны, хоть изредка думать о себе и о своих заблуждениях. Ведь каждый назначен судьей своих собственных добрых и дурных поступков. И это самый верный и справедливый суд, который никак нельзя провести, обмануть и ввести в заблуждение. Ибо здесь не верят свидетелям, здесь виновного уличают не по таблицам ⁸, здесь не защитит его патрон своей [54] снисходительностью и красноречием. Этот судья все знает, всему был очевидцем. Здесь тебя судят не однажды, а часто, даже постоянно. Приговор этого судьи, который внутри тебя, и вызывает у тебя слезы, заставляет плакать среди святынь. Но поверь мне, или, вернее, божественным предсказаниям,—все это лишь пустяки, игрушки. Вечен и неумолим тот суд, который ждет тебя после смерти ⁹. О, это будет для тебя страшный день, когда ты предстанешь перед трибуналом вот с этим поникшим лицом, в лохмотьях, которыми теперь прикрываешься из притворства, и вечному судье откроются пороки твои и преступления, когда ты услышишь, что тебя, обманывавшего людей, подделавшего образ божий, осудили на неугасимый огонь. Ведь бог ничто не клеймил так сурово в речах своих, как притворство лицемеров, никому не грозил так часто такою страшной и жестокой карой, как лицемерам; для великого учителя нет ничего ненавистнее. Итак, лицемер, пока есть еще время, пока не предстал ты еще перед судьей, которого обмануть нельзя, образумься! Оставь свое притворство, в котором до сих пор изощрялся, чтобы обманывать людей. Приучай себя больше к истинным добродетелям, чем к мнимым, одевайся, как все люди. Старайся не столько о том, чтобы люди знали твои достоинства, сколько о том, чтобы они не знали их. Не о чужих пороках беспокойся, а о своих.

Комментарии

1. Работа многократно издавалась в XVI в. и позже, но нового, критического издания ее до настоящего времени нет.

Перевод этого трактата (“Leonardi Aretini oratoris clarissimi adversus Hypocritas libellus”) сделан для настоящего издания по сб. “Fasciculus rerum expetendarum ас tugiendarum...”, 1535, лл. CIV — CVI, подготовленному известным германским гуманистом Ортуином Грацием.

2. Упоминаемые факты из биографии Бруни неизвестны.

3. Не ясно, кто имеется в виду.

4. Имеется в виду древнеримский поэт Квинт Гораций Флакк (65 г. до н. э. — 8 г. н. э.), известный Данте, любимый поэт Петрарки. Он вошел в число классических авторов, широко используемых гуманистами. В данном месте цитируются “Послания” (“Epistolae”), кн. I, 16.

5. “Огромные капюшоны” — в подлиннике: “capitis tegmina”, собственно, — “головные уборы”.

6. “Ряса” — в подлиннике: “penula”.

7. От Матфея, XXIII, 27.

8. Имеются в виду “Законы двенадцати таблиц” (“Leges XII tabularum”) — первый древнеримский законодательный кодекс, созданный в середине V в. до н. э. в период борьбы патрициев и плебеев.

9. Вера в “страшный суд”, ожидающий человека после смерти, является одной из основ христианского вероучения, на которой построен и сам институт монашества.

Текст воспроизведен по изданию: Леонардо Бруни. Против лицемеров // Итальянские гуманисты XV века о церкви и религии. М. АН СССР. 1963