ПОДЖО БРАЧЧОЛИНИ

ПРОТИВ ЛИЦЕМЕРОВ ¹

Франциску Аретинскому ², мужу выдающемуся и ученейшему, письмо от Поджия

1. Немощные смертные, как известно, подвержены многим и разнообразным болезням духа, но некоторые из этих болезней, по суждению мудрых, губительнее прочих и заслуживают тем большей ненависти, чем больше вреда они приносят. Некогда я считал, что первенство среди пороков принадлежит алчности, и в меру своего дарования я описал гнусность этого порока в одной книге ³, выразив в ней свою ненависть к алчности как к первопричине всяческого зла. Позднее, однако, многие примеры и испытания убедили меня в том, что имеется другое губительнейшее чудовище, что гораздо более отвратительным пороком является лицемерие; и во имя общественной пользы я счел нужным заклеймить также и этот порок. Ибо величайшие бедствия нашей жизни вызывает этот вепрь лесов эриманфских ⁴, этот бич всего человечества. Столько раз клеймит евангельская мудрость лицемеров, столько раз призывает она избегать этой гнуснейшей породы людей. Ведь порок этот скрытый, и только несчастье невинного делает его явным.

Я прекрасно понимаю, что из-за этого сочинения я стану ненавистен многим людям, которые, быть может, сочтут себя оскорбленными; но я предупреждаю их, чтобы они воздержались от злоречия и клеветы; ведь этим они повредят только самим себе, они покажут, что запятнаны тем пороком, который изобличается в этой книге. Ибо неизбежно обнаружится, что они лицемеры, еще прежде, чем они докажут, что я неправ.

Тебе, муж превосходнейший, я посвятил эти мои бессонные ночи, тебе — человеку, склонному к добродетели [56] и очень далекому от столь гнусного порока. Ибо ты предаешься благим размышлениям и, возлюбя истинную добродетель, ты посвящаешь себя ученым занятиям, которые считаются наилучшими. Тебе чуждо любое притворство, открытой и прямой дорогой стремишься ты к добродетели, повинуясь наставлениям тех, которые своими советами побуждают нас к лучшей жизни. И ты отнюдь не стараешься во что бы то ни стало выставить напоказ все то прекрасное, чем ты обладаешь.

Итак, прочти эту книгу, которая укрепит тебя на уже избранном тобою пути добродетельной жизни, и, прошу тебя, защищай ее от тех, которые будут на нее нападать. Хотя я думаю, что немного найдется таких, которые решатся вступить в открытый бой. Большинство побоится прослыть сотоварищами тех, природу, нравы, коварство и преступления которых мы здесь изобличаем. Послушай, прошу тебя, что говорят о лицемерии, этой клоаке пороков, некоторые люди, не чуждые образованности, и постарайся заметить, в достаточной ли мере раскрыта в этой беседе пагубность лицемерия.

Диалог

2. С Карлом Аретинским ⁵ — ученейшим мужем нашего времени, человеком, выдающимся во всех отношениях, — мы связаны взаимной склонностью столь тесно, что тесней и быть не может. Ибо мы предавались одним и тем же занятиям и благодаря взаимным услугам между нами уже давно установилась глубочайшая близость. Общение друг с другом нам так приятно, что всякий раз, как я посещаю Флоренцию (а это случается почти каждый год), я в первую очередь, памятуя о нашей дружбе, посещаю его. Когда в последний раз я приехал туда из курии для устройства семейных дел ⁶, я сразу же по приезде отправился к дому Карла и застал его в библиотеке за чтением "Политии" Платона ⁷ на греческом языке. Мы обменялись обычными приветствиями, и после тех первых слов, которые произносятся при встрече друзей, он спросил меня о папе и о положении дел в курии.

"Скажи-ка, Поджий, — спросил он, — неужели теперь в понтификат нашего папы Николая ⁸ когорты лицемеров окружают, или, вернее, осаждают, Римскую курию так же, как это было во времена папы Евгения? ⁹ Я помню [57] огромную толпу лицемеров внутри дворцовых оград; как муравьи из щелей, стекались они из всех мест и от всех орденов в таком изобилии, что возбуждали ненависть у большинства людей. Во многих отношениях (поскольку теперь уже можно сказать правду) он, несомненно, был хорошим папой, но в одном, по моему мнению, он несколько отклонился от правильного пути. То ли для того, чтобы привлечь к себе простой народ, то ли по той причине, что действительно считал этих святош хорошими людьми, он слишком благоволил к лицемерам, покровительствуя им настолько, что своей снисходительностью он обнажил язвы многих. Им первым был открыт доступ к папе; они тратили вместе с папой очень много времени на самые пустяковые дела; они изнуряли его слух; одни развлекали его толкованием снов, другие — предсказанием будущего, третьи — рассказом о новых чудесах, и, прикрываясь благочестием, они так прокрались к нему в душу, что большей частью добивались всего, чего они желали или просили (а хотели они многого). Я помню, как в те времена, когда множество святош со всех сторон осаждало папский дворец, люди говорили: "Теперь наступило царствование лицемеров" ¹⁰. Большинство из них было подобно выпущенным арестантам, так они были трубы, низкородны и необразованны, известны же они были только своей наглостью. Я отнюдь не считаю достойным порицания, если в курию или к папе порой приходят для выполнения общественных обязанностей люди духовного звания с поручениями от своего ордена, либо те, на которых это было возложено начальниками, либо те, которые поставлены для руководства над другими, либо люди, выдающиеся по своей нравственности и образованию, которые озабочены каким-либо делом. Я мог бы назвать весьма многих духовных лиц во всех орденах, которые являются достойными людьми, образованными и благожелательными ¹¹, и в общении с которыми я нахожу большую радость. Этим людям, на которых не может упасть ни малейшее подозрение в лицемерии, ни в коем случае не следует преграждать доступ в курию; наоборот, мы должны были бы их всячески привлекать, так как своей образованностью и примером своего поведения они приносят нам большую пользу. Но можно ли с одобрением или хотя бы без возмущения взирать на то, как всякие подонки духовенства, вышедшие из самой низкой [58] и презренной среды, обивают все пороги и донимают всех в курии по поводу своих личных дел; как эти праздные, грубые, грязные люди, обращающие на себя внимание только своей похвальбой и бледностью лица, бесполезные другим людям и неугодные богу, постоянно толкутся разноплеменной толпой перед папским дворцом, не спуская глаз с его дверей, как они требуют должностей, льгот, знаков благосклонности, привилегий, чтобы быть впереди других; словом, ведут себя так, как люди, питающие отвращение к тому, к чему их обязывает обет. Не только осуждать, но наказывать надо такого рода людей, которые, будто они не связаны законами, бродят где хотят и надевают на себя личину смирения и презрения к миру, чтобы им было легче потворствовать своим желаниям. По мнению многих ¹², они поступили бы лучше и правильнее, если бы оставались в своих кельях и, предаваясь своим благочестивым замятиям, чтению или честному труду, чуждались дурных мыслей и презренной праздности. Многие выставляют напоказ свою величайшую любовь к ближнему, заявляя, будто все, что они делают, совершается во имя спасения других. И эта их любовь так пламенна, что, возлагая на себя уже вовсе излишнее бремя, они готовы погубить свои собственные души, чтобы приобрести для бога души ближних".

3. Тогда я сказал: "Весь этот род торговцев снадобьями ¹³, мой Карл, уже почти не доставляет нам хлопот, их искусство утратило свою силу, ибо наше время, как говорит Теренций, требует иной жизни, иных нравов ¹⁴. Лицемерие и притворство уже не в цене, — теперь открыт путь истинной добродетели. Но еще совсем недавно эти люди распоясывались сверх всякой меры. Прикрываясь верой и благочестием, они всеми способами стремились к тому, чтобы прославить свое имя, чтобы распространить молву о своих добродетелях, чтобы привлечь к своему сонму новых людей и отличаться многочисленностью своих сторонников, они не понимали того, что глупость становится тем заметнее, чем она обширнее. Были среди них и такие, которые выпрашивали для себя поручения по сбору денег. Назначенные на выгодную должность, они пользовались столькими преимуществами, что становились равными самому папе. Некоторые из них объявляли себя апостолическими легатами; какими только делами они при этом ни занимались, какие только грехи [59] они ни отпускали, не стесняясь вымогать деньги даже у самого низкого сброда! Поэтому-то многие, публично отказывавшиеся от денег, благодаря тайным махинациям возвращались домой с туго набитой мошной. Пусть же люди, занимающиеся подобными делами ¹⁵, подумают над тем, сколь соответствуют их занятия религиозному благочестию".

4. Тогда Карл сказал: "Это гнуснейшее преступление и его следует наказывать со всей строгостью. Но порок этот завладел не только Римской курией, он покорил весь мир. Сколько, думаешь ты, имеется в нашем городе, сколько в других городах людей разного звания, которым это лицемерие приносит доход, положение в обществе и власть? Опасные и порочные люди, целиком состоящие из подлости и коварства. Этот порок, я думаю, можно с полным правом назвать самым худшим из всех зол. Из Тартара никогда не выходила чума, более страшная для рода людского, чем лицемерие. Божеские речи проклинают этот порок, пожалуй, больше, чем все другие пороки. Наш Спаситель клеймил лицемеров больше, чем прочих порочных людей. Ибо он видел, что это скрытая и гибельная болезнь духа, приносящая людям множество бед. "Не будьте, — говорил он, — унылы, как лицемеры; ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися" ¹⁶. В другом месте он назвал их лжепророками ¹⁷, которых призывал всячески остерегаться. Во многих местах он увещевает бежать от этого преступления, клеймя божественной мудростью этот порок, как самое отвратительное зло, заключающее в себе причину и начало множества бед. Ибо широко простирается его гибельность: многих вводит в заблуждение, многих обманывает, многих губит. Не людьми, а чудовищами следует называть тех, кого это нечестивое и гибельное лицемерие держит в своих руках. Имея в виду лицемерие, наш Цицерон говорит, что ни одно преступление не является более опасным, чем преступление тех людей, которые, будучи дурными, ведут себя так, чтобы казаться хорошими ¹⁸. А это как раз и свойственно лицемерам, от которых происходит всяческая низость, всяческая подлость, всяческое бесчестие, все преступления. Они все обращают на собственную пользу, отбросив всякую заботу о человеческом обществе. А тот, кто так поступает, еще в большей степени [60] нарушает законы природы, чем тот, кто покушается на родину или родителей. Ибо во всех делах лицемер является лжецом и притворщиком. При таком образе жизни, или, вернее, при такой развращенности, собственное благополучие всегда основано на несчастье ближнего. Отнять у другого и чужую неудачу использовать для улучшения своего положения — все это, как свидетельствует Цицерон, более противно природе, чем смерть, чем боль, чем все прочие беды, которые могут приключиться с человеческим телом или с тем, что находится вне его ¹⁹. Сколь безмерной следует считать жестокость тех, которые под покровом добрых намерений и добродетелей преступают все законы человеческой природы! Они оскверняют и уничтожают прежде всего доверие, которое одно только и служит связующим началом человеческого общества и без которого наша жизнь не могла бы существовать. Если устранить доверие из людской деятельности, то это означает неизбежную гибель для человеческого общества. Эти люди уничтожают уважение к добродетели. Поскольку они обманывают людей, действуя под ее покровом, то и сама добродетель кажется коварной. Надо ли говорить о том, что лицемер и предатель — это, в сущности, одно и то же. Один действует под видом надежного друга, другой — под видом добродетельного человека, но оба они стремятся погубить нас. Они заслуживают одинакового наказания, поскольку и преступления их одинаковы. Поэтому мне кажется, что нет ничего гнуснее этих людей, или, вернее, этих лютых зверей. Нет среди смертных ничего более ужасного, ничего более преступного. Это нечестивые люди, злые, лживые, коварные, всегда готовые на обман. В письме Луцилию Сенека призывает его не подражать этим лицемерам, не действовать по обычаю тех людей, которые хотят, не принося никакой пользы, привлекать к себе внимание. "Избегай, — пишет он, — нарочито сурового образа жизни, нестриженой головы, ложа, расстеленного на земле, и всего прочего, к чему обманным путем стремится тщеславие" ²⁰. Здесь он явно говорит о лицемерах, которые хотят казаться хорошими людьми, а не быть ими. Ведь это несчастнейшие из всех живущих людей. Конечно, всякий порок делает людей несчастными, но этот порок делает их самыми несчастными. Большое несчастье быть порочным, но этот порок следует считать более несчастным, чем прочие". [61] "Ты правильно говоришь, Карл, об этом пороке, — сказал я, — и мне он кажется настолько гибельным, что никакой ораторский талант, никакая сила красноречия не могут в достаточной мере выразить его гнусность. Но поскольку мы уже обратились к этой теме и у нас есть время для беседы, то я хотел бы, чтобы мы подробнее и полнее поговорили о тех, которых мы считаем лицемерами и которые кажутся таковыми. Ты сказал много об этом пороке (хотя этого даже и мало, если принять во внимание его гнусность), но нам еще не ясно, кто же им запятнан".

5. Когда он готовился мне ответить, неожиданно пришел Иероним Аретинский ²¹, аббат монастыря св. Флоры, человек выдающийся по красноречию и нравственности, близкий друг нам обоим. Поздоровавшись с нами, он обратился ко мне, поскольку он меня давно не видел, и спросил, как дела в Риме и давно ли я оттуда. Ответив на его вопросы, я сказал: "Карл, как кстати пришел наш друг, ведь он прекрасно знает нравы лицемеров, он уже очень давно вращается в их среде. Сам он, будучи достойным и образованным человеком, очень далек от этого порока, однако своей худобой, бледностью лица, а также смиренным видом он может возбудить у некоторых незнакомых с ним людей кое-какое подозрение. Он уже давно дал наилучший обет и находится в тесном общении со многими лицемерами, так что ему будет нетрудно объяснить нам, кого следует называть этим именем".

Тут Иероним сказал: "Слишком уж поспешно вы вызываете меня на это весьма трудное состязание, которое для многих будет неприятным. Разве вам незнакомо знаменитое изречение Теренция: "Истина порождает ненависть"? ²² Я не хочу браться за это дело, столь трудное и возбуждающее столь большую ненависть. Я не хочу на горе себе растревожить этот огромный рой пчел, всегда готовых выпустить свое жало".

"У тебя нет основания кого-либо бояться, — сказал Карл. — Наша беседа не станет никому известной, да, кроме того, и мы вместе с тобой (пусть они после лают, сколько им влезет) будем обсуждать эту тему". Поскольку Иероним заявил, что он не знает, какие мысли были нами высказаны о лицемерах, Карл ему кратко изложил и свои и мои высказывания на этот счет. [62]

6. Тогда Иероним сказал: "О чем еще можете вы меня спросить по этому поводу? Если вы хотите определить значение самого слова, то оно ведь вам известно. Вы знаете, что это слово hypocrita — греческое, а в латинском языке ему соответствует слово simulator — притворщик ²³. Те, которые притворяются и обманывают, чтобы казаться лучшими, чем они есть на самом деле; те, которые, как говорит Саллюстий, имеют одно на устах, а другое сокрытым в груди ²⁴; те, которые своим притворством хотят кого-либо ввести в заблуждение, те, которые прикидываются добродетельными, чтобы снискать себе добрую славу в народе, — все эти люди по праву могут быть названы лицемерами. Надо, однако, сказать, что существует и такое лицемерие, которое не является преступным. Если что-либо измышляется во имя общей пользы, если это делается с благой целью, а не с целью коварно причинить горе ближнему, то такой обман не заслуживает никакого порицания. Почти все законодатели древнейших времен, вводя новые законы, ссылались на волю какого-нибудь божества. Нума Помпилий ²⁵, который царствовал после Ромула, обратил дикий и огрубевший в войнах народ к почитанию богов и благочестию. Души, ожесточенные победами над многими народами, он смягчил с помощью законов. Не легко было бы ему склонить к этому столь грубый народ, если бы он не притворился, будто все эти религиозные обряды, священнодействия и законы, которым он обучает народ, внушены ему советами и указаниями Эгерии ²⁶. Благодаря этому обману он сумел с большой пользой освятить и укрепить многие установления и обратить нравы народа к лучшему. Поэтому дурным надо считать не всякое притворство, а только такое, которое преследует преступную цель. Актеры, поскольку они представляют характеры и поступки других людей, также могут быть названы лицемерами, но им нельзя за это предъявить никакого обвинения. Я думаю, однако, что ты имеешь в виду не этих людей, которым чуждо коварство. Я полагаю, что ты сейчас интересуешься теми, которые обманывают, желая причинить вред. Это огромное и гнусное преступление, оно хуже всякого варварства. Ибо такой человек совершает преступление сознательно и обдуманно, он даже находит в нем удовольствие, — а это уж последняя степень злополучия. Но это преступление [63] запятнало не только духовенство, оно распространено гораздо шире, чем мне бы хотелось. В любом ремесле, в любом деле можно найти людей, готовых на обман и притворство. Одни при этом стремятся к славе, другие — к выгоде. Наемники ²⁷, ремесленники, все прочие люди, предающиеся низким занятиям, ученые в различных областях знания — все те из них, которые стремятся представить себя более знающими, чем они есть на самом деле, могут быть названы лицемерами. Любой ремесленник, чтобы получить работу, готов заявить, что постиг все тайны своего ремесла, но нередко во время испытания мастерство покидает его. То же самое можно утверждать и о выдающихся по уму и иногда о добропорядочных людях. Нет такого человека, который бы не хотел казаться хоть несколько более значительным, чем он есть на самом деле. Таким образом, это определение может быть отнесено почти ко всем людям, как к хорошим, так и к дурным" ²⁸.

7. Тогда Карл сказал: "Этих людей, скорее, следует называть хвастунами, чем лицемерами. Обещать больше того, на что ты способен по своему мастерству и дарованию, — это порок хвастунов, происходящий от легкомыслия и слабости. Ведь этак лицемерами можно будет назвать и большинство из тех людей, которые в праздничные дни по обычаю произносят перед папой речи ²⁹ и труд которых представляется совершенно бесполезным. Выступая с длинной речью, которая заранее обдумывалась долгими ночами, они стремятся лишь к тому, чтобы показать себя, а вовсе не к тому, чтобы принести пользу. В эти речи они вносят либо очень мало своего собственного, либо вовсе ничего. Они как бы собирают различные куски от одежд разного цвета и из них делают плащ, неуклюжий и ни для кого не пригодный. Как говорят, они затрачивают на это дело огромный труд. Цель оратора должна заключаться либо в том, чтобы поучать, либо в том, чтобы волновать и доставлять удовольствие. Но поучают они так, что слушатели ничего не воспринимают. Вплетая в свою речь множество цитат, они изнуряют слух настолько, что присутствующие их вовсе не слушают. Зато в другом отношении они добиваются большого успеха. Очень часто они настолько "заинтересовывают" и доставляют такое "удовольствие", что слушатели засыпают. Нечего сказать, огромную пользу [64] приносят эти люди, стремящиеся только к тому, чтобы прихвастнуть ученостью, которой они не обладают. Пытаясь создать ложное впечатление о своей учености, они преступают ту грань, которую необходимо соблюдать человеку порядочному. Тем не менее было бы неправильно ставить этих людей в один ряд с лицемерами.

8. Образ действия лицемеров иной и цель их совершенно ясна — это подлость, плутовство, ложь, коварство. Те, которые выставляют напоказ какую-то особую святость жизни; те, которые везде появляются с грязным лицом, в поношенной одежде, с босыми ногами; те, которые публично заявляют о презрении к деньгам; те, у которых всегда на устах имя Иисуса Христа; те, которые хотят, чтобы повсюду их считали и называли добродетельными людьми и которые, тем не менее, на деле не выполняют того, что можно было бы от них ожидать, судя по их облику и их речам; те, которые заманивают и соблазняют женщин; те, которые бродят за пределами своих монастырей, охотясь за славой; те, которые похваляются своими постами; те, которые обманывают других для собственной пользы; те, которые отказываются возвратить вещь, отданную им как людям добропорядочным на хранение, — все эти люди с полным правом могут быть названы лицемерами".

9. Тогда я сказал: "Лицемеры — это, конечно, скверные и гнусные люди; нет ничего отвратительнее их пагубного племени. Мне бы, однако, хотелось поделиться с вами тем, что только что пришло мне на ум. Хотя я всегда ненавидел лицемеров как людей преступных и опасных, тем не менее мне кажется, что еще более гнусными следует считать тех, которые совершают свои преступления открыто и находят в них удовольствие, тех, которые отнимают, похищают, грабят, преступая все законы. Те, которые вредят тайно, совершают, по-моему, меньшее зло, чем те, которые не скрывают своей несправедливости, выводят свои гнусные поступки на площадь и выставляют их напоказ людям. Ведь именно тогда гнусность человека является законченной и доведенной до предела, когда преступления доставляют удовольствие и становятся правилом жизни, когда человек, потеряв всякий стыд, не обращает уже внимания на речи окружающих и с презрением относится к тому, что думают о нем люди. Это как раз и произошло с двумя [65] нашими приятелями — римлянином и венецианцем, — людьми, известными своей жадностью и хищничеством, имена которых были у всех на устах из-за частых преступлений ³⁰. Такие негодяи приносят вред и своими гнусными поступками и примером своего поведения. Многих людей, которые видят, что пороки доставляют какое-то удовольствие, пример этих негодяев побуждает к тому, чтобы подражать чужим порокам. Очень часто приходится наблюдать, как поведение бесчестного человека позорит и оскверняет не только его семью, но и город, в котором он живет, если только преступник не был сразу же подвергнут наказанию, не был укрощен законами и судом. Ибо пороки, оставшиеся безнаказанными, становятся привычкой и правилом жизни. Лицемер же хотя в глубине души и порочен, хотя он вводит в заблуждение и обманывает многих людей, — совершает все это тайно под покровом честности. Поэтому-то часто бывает трудно определить, хорошо или дурно он поступил, и нельзя сказать, что его поведение служит плохим примером. Обманутые внешней благопристойностью и мнением добропорядочных людей, мы нередко берем под защиту такого человека. Так, некоторые люди открыто призывают остерегаться пороков, бежать от преступлений, воздерживаться от позорных поступков, презирать деньги, стремиться к благоразумию, соблюдать предписания церкви, жить девственно, не брать чужого, дарить нуждающимся; они учат воздержанности и скромности, они притворяются людьми добропорядочными и ненавидящими порок, — и всем этим они приносят большую пользу людям. Если даже они впоследствии и совершат какой-либо проступок, то едва ли сразу же потеряют доброе имя, которое уже снискали речами и делами. Преступления этих людей, поскольку они совершаются тайно и не становятся тотчас же известны толпе, приносят меньший вред, чем преступления тех, которые совершают их открыто на глазах у народа. Кроме того, эти люди заявляют, будто все их дурные поступки преследуют благую цель".

10. Тут Карл сказал, улыбаясь: "Твое описание, Лоджий, напомнило мне двух лицемеров ³¹. Один из них, отшельник родом из Пизы, возлежа с публичной женщиной, говорил, что делает это только для того, чтобы изнурять презренное тело и истощать его силы. Другой, [66] родом из Флоренции, всегда учил целомудрию и воздержанности. Однажды, будучи застигнутым в момент гнусного соития и подвергаясь яростным нападкам, он заявил, что осуждающие его ошибаются, если считают, что причина его поступка такая же, какая и у обычных грешников, ибо он стремится только к тому, чтобы укротить губительную, непокорную богу и гнусную плоть. Эти лицемеры всегда придают своим преступлениям видимость благопристойности. Похожи на них были некоторые отшельники, проживавшие в Болонье ³² в те времена, когда там легатом был будущий папа Иоанн XXIII ³³. Было их человек десять, своей мнимой нравственностью и святостью они сумели заманить к себе на исповедь многих женщин, среди которых были и знатные. Постепенно они начали убеждать этих женщин, что нет ничего более приятного богу, что нет большей заслуги перед богом, чем добродетель послушания. Короче говоря, эти убеждения привели к тому, что они приказывали женщине обнажить свое тело, лечь на ложе и там в святом послушании родить богу сына. Женщина повиновалась. Затем, как бы подчиняясь приказу, появлялся отшельник, заявлявший, что он берет на себя этот труд не ради наслаждения, которому он чужд, а во имя послушания и рождения души. Взойдя на ложе, отшельник, будто бы равнодушный к мирским радостям, познавал женщину. Такие плоды послушания не были неприятны женщинам и многих привлекали к этому блуду. В их мастерской труду послушания предавались с таким жаром и страстностью, что у отшельников едва лишь кожа покрывала кости, и благодаря своей худобе и бледности они снискали себе славу святых мужей. Те, о которых мы говорили раньше, прославляли укрощение плоти, а эти — послушание, — все они прикрывали свои преступления видимостью добродетели. Что же сказать о тех, гнусное бесстыдство которых было недавно разоблачено в Венеции? ³⁴ Это дело известно всем, все знают, какое множество женщин совратили они, прикрываясь святостью. Но они подходили к развращению женщин другим путем. В этом городе называли несколько человек, которые будто бы вели жизнь совершенную и простую, будучи неспособными к греху и чуждыми наслаждениям плоти. Эти люди провозглашали себя по благодати равными богу, они заявляли, что в их поступках не может быть [67] ничего греховного. Такими речами они до того одурачили некоторых женщин, что те поверили в истинность того совершенства, о котором они говорили. В нем нет никакого стыда, утверждали эти люди, ведь прародители наши не стыдились до грехопадения своей наготы. Затем они отводили женщин в тайные места и приказывали им снять одежды. Если какая-нибудь женщина делала это медленно или застенчиво, ее сразу же обвиняли в греховности и в том, что на нее не снизошла благодать божья, ибо прародительница Ева не стыдилась своей наготы до того, как провинилась перед богом. Женщина, чтобы казаться совершенной, тотчас раздевалась и покорялась сладострастию мужчин. Это же приказывали и мужчинам. Подумай только, что творили эти догола раздетые люди, смешавшись в толпу, а было их там уже очень много. Они предавались блуду, наподобие кроликов. Это неслыханное безобразие было раскрыто благодаря твердости одной матроны. Приведенная к столь святым мужам своей подругой, она решительно отвергла это венерино совершенство наготы. Дело, правда, постарались сразу же замять, чтобы не навлечь позора на тех, которые были застигнуты за этой милой игрой. Вскоре, однако, многое о них станет известным.

11. Рассказывая все это, я стремился показать, что эти обманщики совершают все свои преступления, прикрываясь какой-нибудь добродетелью. И они-то кажутся Поджию более сносными, чем те, которые совершают свои преступления открыто. Что касается меня, то я считаю их тем более гнусными, чем более скрытно они действуют.

Недаром пишет ваш Цицерон ³⁵, что коварство заслуживает большей ненависти, чем насилие. Тот, кто открыто творит несправедливости, менее достоин порицания, чем тот, кто строит тайные козни. Именно тогда несчастье особенно губительно, когда его нельзя предвидеть.

Гораздо легче перенести бедствие, если заранее можно смягчить его удар. Но какое же сопротивление окажешь ты тайной беде, которая губит тебя еще раньше, чем ты ее заметишь.

Самым опасным врагом является тот, который надел на себя личину друга. Ведь от открытого врага можно как-нибудь уберечься. Поэтому-то чем более скрытым является преступление, тем оно более опасно" [68]

12. Тогда я улыбнулся и сказал: "Ну что же, Карл, с этим я спорить не буду, но меня все-таки удивляет, что мое присутствие побудило тебя с таким ожесточением наброситься на этих лицемеров и назвать их преступниками только за то, что они стремятся к общению с женщинами и возделывают чужое поле, ведь, по твоим словам, в этом и заключается их величайшее преступление. Примеры, которые ты приводил, вызывают скорее смех, чем негодование. Пусть Иероним судит об этом, но, на мой взгляд, эти люди даже достойны похвалы, они кажутся мне весьма милосердными, ведь они возлагают на себя чужие труды и приходят на помощь многим женщинам в их бедственном положении.

Неужели тебе кажется удивительным, что у людей досужих и одиноких есть влечение к тем связям с женщинами, от которых рождаются дети; ведь к этому же толкает природа и неразумных животных. Мне бы даже казалось, что во имя общественной пользы их следует всячески поощрять к тому, за что ты их упрекаешь.

Они совершают весьма благочестивое дело, приходя на помощь нуждающимся. Какая женщина будет искать пищи у чужих мужчин, да еще у таких, которые смердят точно козлы, кроме той, которая не находит пищи дома и замучена голодом. Это либо вдова, либо женщина, брошенная мужем, либо такая, поле которой мало обрабатывается. Так как женщины стыдятся сами просить пищу, то они уступают настояниям мужчин, что служит на пользу и тем и другим. Весьма часто эти люди помогают при бесплодии и производят на свет наследника человеку бессильному или разбитому болезнями.

А ведь как много мужей холодных, извращенных, грубо обращающихся со своими женами, как много таких, которые ненавидят своих жен и предаются еще более отвратительным порокам. Некоторые избивают своих жен, другие мучают их, третьи осыпают их оскорблениями. Бедным женщинам только и остается, что прибегнуть к этим добрым и благочестивым людям, чтобы научиться терпению и совершенной жизни; только здесь они забывают о своих огорчениях и душевной скорби.

Итак, не следует отвергать труды этих людей, ведь они служат миру и согласию".

13. Когда я кончил, Карл сказал: "Я не настолько жесток и бесчеловечен, чтобы чрезмерно возмущаться [69] их женолюбием. Они ведь люди, и страсти не могут быть им чужды. Рассказывая это, я хотел только показать Иерониму, что эти слуги сатаны всегда прикрывают свою гнусность видимостью добродетели, стремясь создать впечатление, будто они не грешат, а поступают праведно.

Имеются, однако, другие, гораздо более тяжкие преступления, в которых я обвиняю этих нечестивых людей. Разве есть какая-нибудь гнусность, которую бы не совершали эти притворщики? Не существует худшего зла, не найдешь нигде большего бедствия, чем эти люди. Благодаря хорошей репутации они имеют доступ ко всему; пользуясь этим, они предают людей и города, они сеют ненависть между союзниками и друзьями, они публично отказываются от тех обещаний, которые дали с глазу на глаз. Я помню, как один монах в Болонье отказался вернуть женщине деньги, которые та передала ему тайно на хранение, как человеку добропорядочному, при этом монах еще издевался над женщиной, называя ее безумной. Только благодаря добродетели и усердию святейшего Николая, епископа Болоньи, впоследствии ставшего кардиналом ³⁶, которому женщина пожаловалась на обман, дело было раскрыто и деньги были возвращены.

Эти люди с затаенным вожделением смотрят на чужие деньги, они не останавливаются перед скрытыми преступлениями и тайным сожительством с женщинами. Они уничтожают доверие к самому доверию.

Ведь если тебя обманет тот, кого ты считал порядочным человеком, то ты перестанешь затем доверять даже действительно честным людям. Оттого-то и происходит, что иногда по вине этих шарлатанов лицемерами начинают считать даже таких людей, которые в действительности являются порядочными. Ведь только благодаря какому-нибудь конкретному случаю (а он чаще всего связан с чьим-либо несчастьем) можно отличить достойного человека от лицемера. Относиться ко всем с подозрительностью представляется более безопасным, чем выяснять истину, рискуя собственным благополучием. Поэтому-то самое отвратительное их злодеяние заключается, пожалуй, в том, что они подрывают веру в добродетель; поведение их таково, что своими гнусными поступками они пятнают честь людей порядочных и достойных. Так [70] разве не является преступным это гнусное лицемерие, благодаря которому добродетель считается пороком, порядочные люди — негодяями, друзья — недругами? Что уж сказать о том, что мерзкий этот порок представляется средоточием лжи — этого величайшего преступления? Ибо одержимые этим пороком постоянно лгут, чтобы причинить вред ближнему. Добродетельные и ученые люди всегда клеймили этот порок, считая его страшнейшей напастью. Ведь быть лжецом — это дело позорное и противоестественное; речь нам дана для того, чтобы мы выражали свои мысли, а не для того, чтобы извращали их. Что и говорить, безмерна их подлость и не легко от нее уберечься. Подобно тому, как льстецов, которые выдают себя за друзей, ты раскусишь лишь тогда, когда испытаешь их на деле, точно так же и лицемеров, которые прикидываются добропорядочными людьми, ты распознаешь только тогда, когда хорошо узнаешь их благодаря длительному общению и когда они обманут тебя.

Поэтому мы и должны, подражая Платону ³⁷, изгнавшему из своего идеального государства поэтов как губителей добрых нравов, изгнать из рода людского это лживое племя лицемеров, эту язву общества, ненавистную богу и враждебную людям".

14. Тогда я сказал: "Карл многое сообщил нам о людях этого сорта, тем не менее, поскольку очень трудно отличить истинную добродетель от ложной, мне бы очень хотелось, чтобы ты, Иероним, как человек, длительное время общающийся с духовными лицами, среди которых столь много лицемеров, рассказал нам подробно, каким образом можно распознать этих людей".

"Я бы очень желал, — сказал Иероним, — чтобы этот порок был распространен только в духовной среде; это было бы для нас еще полбеды; но, к сожалению, он завладел людьми всех званий.

Разве нельзя было назвать лицемером этого старика, дядю нашего Николая? ³⁸ Рассказывают, что если к толпе, в которой он находился, подходил нищий, просящий милостыню, старик сначала делал вид, будто не замечает его; когда же нищий немного отходил в сторону, он подзывал его к себе громким голосом и, доставая ему из своего кошелька медный грош, приговаривал: "Проси за нас бога". Если же кто-нибудь приходил к нему домой за [71] куском хлеба, то он прогонял просящего прочь, ибо старик был человеком алчным, скаредным и преданным наживе.

Или вот другой наш земляк. Он происходил из рыцарского сословия и был совсем крошечного роста. Ты, Поджий, наверно, помнишь его. Рядом с его домом находился храм, украшенный изображениями святых. Когда он входил туда, то целовал ноги у каждого святого, а тем изображениям, которые расположены повыше, он посылал поцелуй, подбрасывая к ним свою шляпу. Однажды случилось, что его шляпа застряла на канделябре, висевшем на стене, и он вынужден был просить чужой помощи. У присутствующих все это, конечно, вызвало громкий смех.

Не кажутся ли вам лицемерами также и те люди, которые, совершив множество козней, хищений и грабежей, обобрав товарищей, разорив государство, стремятся приобрести себе хорошую репутацию тем, что приносят в дар храму одеяние священника или икону. И для того, чтобы шире распространить молву о своих мнимых добродетелях, они помечают то, что приносят в дар, своей печатью или своим именем, так что сразу же становится ясным, что они все это делают только для того, чтобы снискать благосклонность толпы.

Как много известно нам людей, которые, стремясь занять руководящее место в государстве (преимущественно такое, которое может оказаться доходным), посещают храмы, общаются с людьми духовного звания, помогают бедным, только и говорят что о справедливости и благочестии.

Хотя душа у этих людей недобрая и они чужды истинной добродетели, тем не менее они переносят немало тягот, чтобы приобрести расположение народа и получить возможность тайно его обманывать.

15. Многолико поведение лицемеров, разнообразны их приемы, распознать их — дело нелегкое, подобие добродетели от них неотделимо; и все же время разоблачает этих людей. Один из моих друзей любил говорить: "Это искусство было бы, пожалуй, лучше всех других, если бы оно было долговечным". Но все показное очень скоро раскрывает свою природу, все скрытое становится явным, и тому, что лишено корня истины, суждено быстро засохнуть. [72]

Для того, чтобы распознать лицемеров, нужно, по-моему, руководствоваться следующим ³⁹. Те, которые выставляют напоказ какую-то особую святость жизни; те, которые из людей порочных внезапно превратились будто бы в примерных монахов; те, которые ходят с поникшей головой, со смиренным видом, с немытым лицом, в нищенской одежде; те, которые всегда презирают шутки и которые кичатся своими добродетелями; те, у которых всегда на устах имя Иисуса Христа, — вот к ним-то и следует относиться с недоверием, как к людям, которые обещают больше того, что они делают. Ибо их дела не соответствуют их облику.

То, что я перечислил, само по себе, отнюдь не является дурным, но это стремление выставить напоказ свою добродетель заключает в себе какую-то скверную примесь, которую следует удалять огнем, как удаляют примеси из золота.

Быть добродетельным очень нелегко, и немногим это удается. Добродетель подтверждается делами, тягостными и трудными. Тот, кто их совершает, не стремится показать это другим, не ищет от людей награды, он заботится о том, чтобы быть добродетельным человеком, а не о том, чтобы считаться таковым. Есть немало людей, дела которых достойны похвалы, эти люди либо живут уединенно, сторонясь толпы, либо помогают другим своими знаниями, они идут вперед прямым путем. Впрочем, мне подобает молчать о лицах духовного звания, чтобы не казалось, будто я нападаю на людей моего сословия. Эту область я предоставляю вам, так как вы можете говорить свободно".

16. Тогда Карл сказал: "Я признаю, Иероним, что лицемеры имеются не только в среде людей духовного звания, но надо все же сказать, что особенно пышно процветает этот порок среди вас. Связав себя оковами религии, вы принимаете обличие смирения и бедности, но на деле вы бежите от того и от другого, как от злейших врагов. Вы требуете независимости, богатства, высоких должностей и порою так нагло, что ничего наглее и быть не может.

Некоторые, чтобы главенствовать над остальными, делают вид, будто они по своему нраву резко отличаются от других людей и не имеют ничего общего с грубой толпой; когда же они добиваются того, к чему [73] стремились, то, забывая о святой жизни, они снова предаются старым порокам.

Повсюду известна забавная история об одном монахе, который всегда просил на обед самых маленьких рыб, чтобы не получать от еды удовольствия. Снискав себе у остальных благодаря воздержанности в пище славу святого и став аббатом своего монастыря, он питался уже только самыми большими рыбами и при этом приговаривал, что ест рыб, которых поймали в свои сети маленькие рыбки.

17. Но времена папы Евгения, к которому эти люди стекались со всех сторон обильным потоком, разоблачили многих из них.

Подобно тому, как дельфины, предчувствуя бурю, поднимаются на поверхность моря и плавают там на виду у моряков, точно так же и эти лицемеры выходили толпами наружу из своих лачужек и келий и, будто стекаясь на обильный корм, устремлялись к папе и окружали его тесным кольцом. Очень часто они проявляли при этом такое рвение, что ничего не могло быть отвратительнее. Они требовали у Евгения самых различных вещей для удовлетворения своего тщеславия и корыстолюбия; нетрудно было заметить, что они облачились в монашескую одежду скорее ради пустой славы и благ жизни сей, чем из желания вести жизнь более совершенную.

Судя по тому, чего они домогались, можно было понять, что они тяготятся своим монашеским званием. С какой же стати эти двуногие ослы с грязной душой и в грязной одежде стали постоянно околачиваться при папском дворе и надоедать там даже привратникам? Уж не ищут ли они в покоях папского дворца добродетели, бедности и смирения, — как раз того, к чему их обязывает монашеский обет? Или они ищут здесь воздержанности, пренебрежения к благам, отречения от мира? Но это ведь можно найти, лишь удалившись от людей и презрев все то, что происходит в курии. Или, может быть, они ищут здесь святости жизни? Но они поклялись, что будут искать ее другим путем. Не ищут ли они здесь почетного положения и высоких должностей? Но ведь это совершенно несовместимо с их званием. Быть может, они думают найти здесь примеры воздержанности и нищенского образа жизни? Но для того, чтобы найти такие [74] примеры, имеются другие, более надежные пути. К чему же иному стремятся эти многолюдные толпы, постоянно стекающиеся к курии, как не к удовлетворению своего тщеславия, как не к пышности, к почестям и празднествам, как не к тому, чтобы иметь возможность бродить и странствовать повсюду? Многие из них оправдывались тем, что они приходят к папе и домогаются привилегий не ради себя, а ради других, что они хотят будто бы спасти души грешников. Поистине следует удивляться добродетели и благочестию этих людей, которые так заботятся о ближнем, что забывают о собственном спасении. Позаботься-ка сначала о самом себе, лицемер: избавь свой дух от недугов, приходи в курию только тогда, когда тебя позовут, не навязывай сам своего присутствия; откажись от чрезмерного стремления опекать посторонних; освободись от гнусного тщеславия; перестань заботиться о вещах, которые, если никто их не поручал тебе, не имеют к тебе никакого отношения. Шествуй к нравственному совершенству прямым путем, а не этим извилистым и ложным. Сделай так, чтобы твои мысли соответствовали твоим словам, а дела твои — твоему облику. Стремись, чтобы кротость духа твоего превзошла нищету одежд. Тогда никто не посмеет назвать тебя обманщиком; тогда ты своей истинной добродетелью будешь приносить пользу и себе и другим. Но если я увижу, что ты все еще околачиваешься в курии, я буду считать тебя, несмотря на твой смиренный и приниженный вид, лицемером и даже не просто лицемером, а гнуснейшим из лицемеров".

18. Тогда я сказал: "Сюда же следует причислить еще некоторых других людей. (Не знаю уж, как их назвать, лицемерами или просто глупцами). Невежество в соединении с безрассудством толкает этих людей на ораторскую трибуну и заставляет произносить речи, цель которых заключается не в том, чтобы чему-то научить людей, а только в том, чтобы излить в необразованную и грубую толпу поток каких-то звучных слов, которых не понимает ни тот, кто их произносит, "и тот, кто их слышит. Обороты речи у них нелепы, а жесты столь же неуклюжи, как у осла, когда он ласкается к своему хозяину. Речи свои они произносят голосом пронзительным и устрашающим, слова же подбирают какие-то особенно едкие и язвительные, от которых отдает похабством, а не мудростью. [75] Поскольку они уж очень глупы, то кажутся себе преисполненными святости и мудрости и непременно хотят, чтобы все, что они произносят, считалось как бы евангелием.

Обещают они много, выполняют очень мало; свидетельство своего безумия они носят всегда при себе. Они пускаются в самые путаные рассуждения, стремясь убедить окружающих в том, что они на что-то способны.

Они хотят, чтобы все с ними соглашались, иначе говоря, чтобы все были свидетелями их глупости. Наконец, уставшие от своей болтовни так, как будто родили Феникса ⁴⁰, они уходят осипшие и потные. Слушатели же становятся еще более глупыми, чем были раньше, в ушах у них стоит звон от криков и брани, от множества слов, которых они не понимают. Никто и не собирается изменять свое поведение, никто и не думает отказаться от пороков, многие становятся даже хуже, чем они были раньше, поскольку теперь они узнали о новых, ранее неведомых им пороках, с которыми их познакомили проповедники, призывавшие остерегаться этих пороков. Я знал одного из таких лицемеров. Хотя он и проповедовал в городе, говорил он, однако, языком деревенщины.

В своих проповедях он особенно любил нападать на разврат с женщинами, с возмущением упоминая о некоторых тайных пороках (мне неловко называть их в присутствии Иеронима). Многие его слушатели, которые раньше и понятия не имели об этих запретных вещах, после его проповедей сразу же начинали предаваться этим удовольствиям со своими женами. А проповедник, надутый и преисполненный самого высокого мнения о своих достоинствах, снисходительно относился к тому, что глупая чернь под возгласы одобрения на руках относила его домой.

Что может быть подлее такой развращенности? Что может быть отвратительнее такого обманчивого подобия добродетели? Это был человек негодный, совратитель женщин, гнусный развратник. Когда о нем сообщили папе Мартину ⁴¹, он велел заключить этого человека в тюрьму. Впоследствии были сосланы в отдаленные места многие из этих грубых и безграмотных людей, которые утверждают, будто святой дух вселил в них ученость, и излагают черни святое писание с таким невежеством, что ничего не может быть ужаснее. [76]

Я много раз смеха ради подходил, чтобы послушать этих проповедников. Ведь они говорят такое, что может рассмешить даже самого угрюмого и мрачного человека. Они жестикулируют так, будто хотят спрыгнуть с помоста; внезапно они возвышают голос, как безумные, затем вдруг начинают говорить тихо; то они в неистовстве стучат руками по столу, то разражаются смехом. Словом, такой оратор в своем исступленном витийстве принимает столь многие и различные образы, что его можно назвать вторым Протеем ⁴². На обезьян они скорее похожи, чем на проповедников. Как сказал апостол Павел: "Я насадил, Аполлос поливал, но возрастил бог" ⁴³. Так и эти болтуны: один сеет незнание, другой учит невежеству, и все они способствуют приращению глупости.

Я признаю, что и раньше было и теперь есть немало ученых и выдающихся людей, наделенных всяческими достоинствами. Их речи приносят много пользы верующим, их ученость благотворна и в высшей степени похвальна. Но таких людей все же очень мало, если принять во внимание число тех, которые обладают одним лишь искусством кричать и присваивают себе право не столько даже проповедовать, сколько поносить".

19. Тогда Карл сказал: "Слишком долго занимаемся мы этими крикунами, обратимся же к другим лицемерам, если мы еще не всех перечислили".

"К лицемерам, — сказал я, — можно причислить еще и тех бродяг, которые с нестрижеными и нечесаными волосами, заросшие бородой, в одежде со множеством заплат обходят с мешочком и корзинками дома и рынки и просят милостыню, чтобы жить без трудов в воинстве распятого.

Они притворяются нищими, тогда как на самом деле у них полно денег. Если бы Лукиан ⁴⁴ был жив, он бы поставил этих людей рядом с философами своего времени. Подобно тому, как те, оставив прежние занятия и предавшись презренной праздности, жили на чужой счет, выпрашивая милостыню, и ходили бородатые, грязные, в нищенской одежде, с посохом и сумою; точно так же и эти, поклявшись следовать примеру жизни Христа, а на деле очень далекие от его деяний, живут на чужой счет под предлогом того, что они целиком отдаются религиозному служению, и, будучи людьми никчемными, праздными, вечно заспанными, никому не приносят пользы ни [77] духом своим, ни телом ⁴⁵. Среди них есть и такие люди, которые достойны одобрения, некоторых из них я знаю и уважаю, но в большинстве своем это бездельники.

20. Следует сказать также и о тех из них, которые, выступая в роли исповедников и щеголяя на словах святостью, выспрашивают у женщин о некоторых тайных вещах и тем самым не только не умеряют похоти, но скорее даже возбуждают ее. В то время, как они выведывают женские тайны, дремлющие страсти порой пробуждаются и у них самих, они начинают заикаться и запинаться, обнаруживая этим, сколь возбуждает их близость женщины.

Многих они пытаются соблазнить, некоторых им удается увести в "святилище любви", после чего эти женщины называют их своими духовными отцами. Об этих людях, утверждающих, будто они во всем подчиняются монашескому уставу, я знаю немало такого, что достойно смеха, а вернее говоря, сурового наказания.

Мне известно и о том, что некоторые из них пытались недавно сделать, исповедуя молоденьких девушек, но стыд не позволяет мне говорить об этом. Один наш земляк (он и сейчас еще жив) всяческим притворством и обманом добился того, что его стали считать достойнейшим человеком. Молва о его святости была столь громкой, что ни одна флорентинка не считала свою совесть успокоенной, пока не исповедовалась ему в своих грехах. Но вскоре они меняли свое мнение. Иногда он просил денег, иногда между прочим спрашивал у молодой женщины, имеет ли она дома кота. После того, как женщина подтверждала это, он интересовался, не замечала ли она, что кот подымает хвост, когда ему поглаживают заднюю часть туловища. Если женщина подтверждала и это, он говорил, что в ее присутствии то же самое происходит и с ним.

Знал я еще одного такого исповедника (история эта, правда, уже очень давняя). Однажды он сказал женщине, которая исповедовалась ему в своих прегрешениях, что хочет освободиться от переполняющих его жидкостей. Женщина велела ему обратиться к врачу и тотчас ушла. Ее муж, которому она об этом рассказала, пригласил монаха к себе домой и влил ему внутрь через клистир добрую порцию чернил, приговаривая при этом: "Вот лучшее средство для избавления от внутренних [78] жидкостей". Возвращаясь обратно, монах вынужден был освобождаться от своего бремени прямо на дороге, чем и сделал эту историю широко известной ⁴⁶.

Что же можно сказать об отшельнике, который не так давно обитал неподалеку от нашего города. Немало постаравшись и снискав себе имя человека достойного, он построил в роще келью и украсил ее изображениями святых. Из этой кельи он выслушивал исповеди женщин через маленькое окошечко, над которым находилась хорошо скрытая опускная решетка. Если женщина казалась ему привлекательной и была одна (а это бывало очень часто, так как люди относились с полным доверием к его благочестию), он предлагал женщине просунуть через окошко голову и посмотреть на изображения святых. Как только женщина это делала, он опускал решетку и, поймав шею женщины как бы в петлю, выходил наружу и познавал свою пленницу. Однажды случилось, что в то время, когда какая-то женщина оказывала ему сопротивление, неожиданно пришла другая женщина и застала его врасплох. Перепуганный отшельник сразу же убежал.

Мне известны сотни подобных историй о лицемерах, и я рассказал бы их, не опасайся я того, что может показаться, будто я нападаю на поведение лицемеров с каким-то особым умыслом. Я ведь рассказал все это только для того, чтобы все видели, сколь нечестивы, сколь отвратительны поступки тех, кого называют лицемерами".

21. "Почему же ты приводишь в пример только дурных людей и ничего не говоришь о хороших? — сказал Иероним. — Среди духовных лиц всех званий и всех орденов есть очень много достойных людей, которые не совершают дурных поступков, которые бегут от этих безобразий и не заботятся о земных благах; жизнь этих людей ты мог бы назвать примером беспорочности и благочестия".

"Признаю, — сказал я, — что ты говоришь правду. Эти обвинения нельзя предъявлять ко всем. Среди лиц духовного звания есть много прекрасных людей; немало есть людей, выделяющихся святостью своей жизни; встречаются также люди, выдающиеся по своей учености, — этих людей я считаю достойными всяческой похвалы. Но сейчас я веду речь о лицемерах, об обманщиках, а не о [79] хороших людях. Тех людей, о которых ты говоришь, всегда следует выделять из числа остальных. Ведь они не стекаются в Римскую курию, не посещают княжеских дворцов, если их к этому никто не принуждает, не вмешиваются в мирские дела, не обивают пороги, не домогаются недостойными путями, надев на себя личину святости, высоких должностей, не выставляют себя напоказ народу. Они уклоняются от общения с женщинами, они избегают того, в чем сатана может подвергнуть их искушению и осилить. Они стремятся не к тому, чтобы казаться, а к тому, чтобы действительно быть угодными богу. Они не жаждут овладеть вниманием толпы, чтобы внушить ей высокое мнение о своих достоинствах. Слова похвалы не кружат им голову. Они не выпрашивают у пап милостей, чтобы возвыситься над остальными; они не стремятся получить право исповедовать и отпускать грехи (ведь все это сводится к ловле женщин или денег), эти заботы они оставляют начальству. Для того, чтобы ты понял, Иероним, кого я одобряю, и чтобы ты убедился в том, что я отнюдь не отворачиваюсь от хороших примеров, я приведу тебе один. Все мы недавно видели, как самый достойный и благочестивый человек из всех, кого я знаю, кардинал С. Кроче Николай (я упоминал о нем раньше) ⁴⁷, шествуя по пути истинной добродетели, отвергая всякий обман и притворство, достиг великого почета. Соблазны и важность сана не оказали на него влияния, он не изменил своего нрава, сохранил чистоту и суровость прежней жизни. Он не стремился ни к чему показному, своей внешностью он походил на простых людей из народа, но по своей внутренней сущности он не был похож на других. Жизнь его отличалась от жизни остальных людей только своей непорочностью и чистотой. Таких людей я одобряю, высоко ценю и восхваляю, ибо они хранят в своей духовной сокровищнице гораздо больше того, что показывают другим. Вернемся, однако, к лицемерам, которые нисколько не похожи на подобных людей.

22. Мне вспомнился сейчас некий лицемер, рассказ о котором меня некогда очень рассмешил. Об этом человеке нам смеха ради поведал один кардинал, когда мы заговорили о лицемерах. Однажды кардинал пригласил к себе на завтрак брата из числа тех, которые называют себя строгими блюстителями обета. После того, как он [80] сам вымыл руки по обычаю в серебряном тазу, он велел брату сделать то же самое, но тот стоял со склоненной головой и лицом, отвращенным от серебра, и стал мыть руки только тогда, когда ему полили воду на землю. Что может быть нелепее этой показной ненависти к серебру? Вымыть руки в серебряном тазу казалось великим преступлением этому смехотворному лицемеру, который своим притворством хотел поразить кардинала, человека замечательного. Но своей нелепой спесью он вызвал только насмешку.

23. Некоторых привлекает лицемерие другого рода. Им больше всего нравится гул одобрения, когда повсюду, где они только ни появляются, их называют при всем народе достойными людьми. Они переносят множество тягот, чтобы казаться добродетельными. Они видят свое счастье в этих пустых похвалах черни, так как они считают, что это самый надежный путь для исполнения их тайных желаний. Простой народ называет этих людей мучениками дьявола, поскольку они отказываются от радостей здешней жизни и будут лишены их и в будущей. Всех подобных людей можно с полным правом включить в когорту лицемеров. Мне известно много людей этого сорта, но я не буду на них останавливаться, чтобы не быть слишком многословным. Об одном человеке я, однако, расскажу непременно. Благодаря своему редкостному плутовству он, как кажется, с большим правом, чем кто-либо другой, может быть поставлен выше всех в искусстве лицемерия. Этот человек — Антоний Фаненский, муж длиннобородый и тучный, из ордена августинцев ⁴⁸. Он часто являлся к папе Евгению послом короля Арагонского. Своим искусным притворством старый плут снискал себе славу святого. Он утверждал, что в течение восьми дней может оставаться без всякой пищи, довольствуясь лишь таинством евхаристии ⁴⁹. Для того, чтобы проверить это, его заперли (как он сам велел) в уединенном месте и не оставили ему ничего пригодного из еды и питья. Каждый день он просил дать ему одну гостию ⁵⁰ и столько вина, сколько достаточно для совершения таинства, а по прошествии восьми дней он вышел из своей кельи нисколько не похудевшим и имел даже лучший вид, чем прежде. Этим он привел всех в восторг и изумление, ибо казалось, будто он получал пищу прямо с неба. Однако впоследствии, незадолго до его кончины, плутовство [81] было раскрыто. Его выдал один сообщник, хорошо знавший как было дело. Обманщик внес с собой в келью тайно под одеждой длинный кожаный пояс шириной в ладонь, свисавший спереди. Пояс был наполнен превосходным вином и набит множеством хлебцев, пропитанных этим вином. Он принес с собой также, будто бы для освещения, множество толстых свечей, сделанных из сахара и сверху покрытых воском, — всем этим он и восстанавливал свои телесные силы.

Вот это-то изумительное чудо воздержанности и прославило обманщика, доставив ему имя человека святой жизни. Всякий раз, когда я слышал, как он рассказывает о своих подвигах, я невольно удивлялся тому, сколь сияющую, румяную наружность имеет этот прославленный постник: очень уж не соответствовал его внешний вид той умеренности в пище, которую он проповедовал".

24. "Давайте же, — сказал Карл, — не будем ставить Иеронима в такое положение, чтобы он был вынужден сам разоблачать мерзости своих собратьев. Расскажем о тех людях, которые, по общему мнению, более всех других посвятили себя искусству лицемерия ⁵¹. Я говорю об этих новых монахах различных орденов, которые заперлись в своих монастырях и, преданные будто бы соблюдению обета, заняты на деле лишь сами собой. Хотя одежда на них скромная, духом они надменны. Во времена папы Евгения они вдруг появились в его окружении в таком изобилии, что напоминали муравьев. Какую пользу приносят они вере или людям, я не знаю. Твердо я знаю только одно: они требовали от Евгения столько, что могли обогатиться. Хотя они и не многочисленны, тем не менее они владеют таким множеством полей, в их руках столь огромные богатства, что становится ясным: для них нет ничего более тягостного, ничего более ненавистного, чем бедность. Они избегают холода, гонят прочь голод и жажду, ненавидят наготу; своей любовью к Христу они избавляют себя от всех тягот жизни.

Сколь велика жадность многих из них, вернее сказать, сколь ненасытно их чрево? Никакое богатство их не может удовлетворить, постоянно они чего-то требуют, постоянно чего-то домогаются. Сколь безмерно тщеславие многих из них? Мы знаем аббата монастыря св. Юстины Падуанской ⁵², который способствовал основанию новой секты. Этот человек был преисполнен такой [82] надменности, такого высокомерия, он любил окружать себя такой помпой, что, право же, его можно было прозвать Помпонием ⁵³. Он не покинул курии до тех пор, пока Евгений не назначил его епископом Тревизо (для того, я думаю, чтоб избавиться от одного из лицемеров).

25. Но вернемся к тем, о которых мы говорили раньше. Я не намерен разбираться в их частной жизни, ибо она известна богу. Я не хочу знать, чем они занимаются в своем уединении: бодрствуют ли они или спят; трезвы они или пьяны; блюдут ли они чистоту и целомудрие; занимаются ли наукой или бездельничают; завидуют ли они, соперничают ли друг с другом, хотят ли они главенствовать над другими. Разве достаточно того, что они укрыты от посторонних взоров стенами монастыря и грубыми одеждами и не могут, по крайней мере, служить дурным примером? Какую пользу приносят они вере, какую услугу оказывают людям — хотел бы я знать. Насколько я вижу, они занимаются только одним делом: поют, точно цикады. Что и говорить, огромная польза проистекает от их пения. Они так кичатся своими трудами, будто это подвиги Геркулеса. Они, видите ли, встают ночью для того, чтобы петь и славить бога. Нечего сказать, великое и славное дело — эти ночные бодрствования, посвященные пению.

Но что бы они сказали, если бы, подобно крестьянам, босые и едва одетые, они пахали землю даже в ветреную и дождливую погоду? Конечно, уж никакое божеское воздаяние не могло бы их достойно вознаградить, так как не было бы на свете благодарности, которая хоть как-то соответствовала бы столь тяжким трудам.

Среди них, правда, встречается немало благочестивых людей, преданных истинной добродетели и чуждых всякому притворству. Это надо признать. Было бы уж очень плачевно, если бы в таком множестве не нашлось ни одного порядочного и благочестивого человека. Но в большинстве своем это бездельники, которые следуют за полчищами лицемеров и отнюдь не преданы добродетели.

26. Много ли, думаешь ты, найдется таких людей, которые стали монахами для того, чтобы вести жизнь более совершенную? По пальцам можно перечесть тех, кого не побудила к этому какая-либо внешняя причина. Не дух свой, а только тело отдают они религиозному служению. Многие вступили в монашество из-за малодушия, [83] из-за своего неумения добыть средства к жизни каким-либо иным путем, некоторых побудила к этому крайняя бедность, иные, разорившись и впав в отчаяние, идут в монастырь только потому, что надеются найти себе там кормушку. Другие, проведя много времени в занятиях, не имеющих ничего общего с приобретением знаний, промотав отцовское наследство и снискав себе беспутством, бродяжничеством, никчемностью и невежеством дурную славу, предаются религиозному служению, чтобы смыть с себя позор прежней жизни. К этому их побуждает не благочестие, а просто стыд; они стесняются возвратиться на родину такими праздными неучами, какие они есть. Некоторые, будучи слабыми, больными и неспособными к труду, превращают монашеское одеяние в источник средств к существованию. Встречаются также люди попросту вялые, ленивые и бездеятельные, которые надевают личину благочестия и идут в монастырь, как в место, где они смогут и жить преспокойно и обманывать безнаказанно.

Всех этих людей следует причислить к сборищу лицемеров.

27. Сколько, думаешь ты, найдется и таких, которые долгое время жили как добрые мужи, а впоследствии, привлеченные сладостью почестей и охваченные честолюбием, изменили и жизнь и нрав.

Разве ты исключишь из числа лицемеров того Иоанна Доминичи из ордена проповедников-доминиканцев ⁵⁴, который некогда совершал столь полезные дела, неся в народ слово божье? Своими проповедями и примером жизни он оказывал благое влияние на всех. Он уничтожил много дурных обычаев, существовавших в нашем городе, среди них такой непристойный: у нас было принято каждый год 1-го мая ⁵⁵ выносить на улицу столы и всем городом играть в кости. Благодаря его труду и увещеванию этот обычай был совершенно искоренен. Он сурово осуждал пороки, он обуздал бесстыдную вольность женских одежд, он совершил много похвальных дел, с особой ожесточенностью он преследовал честолюбие, стремление к пустой славе. Уважение к его достоинствам было таково, что все государство повиновалось его указаниям. Когда Иоанн услышал о том, что Григорий, только что возведенный на папский престол ⁵⁶, дал обещание уничтожить раскол церкви ⁵⁷ даже ценой своего отречения, он тотчас [84] же примчался в Рим, чтобы убедить папу совершить столь святое дело. Он начал самым искренним образом убеждать папу выполнить свое обещание, но папа оказался не очень сговорчивым. Когда же он начал настаивать более решительно, он вызвал своим упорством ненависть папы. Вот тогда-то он и отправился в логовище Цирцеи ⁵⁸ и, приняв от нее бокал, изменил и тело свое, и душу. Человек он был умный, ловкий и превосходно умел применяться к обстоятельствам. Когда он увидел, что его усилия не увенчиваются успехом, он нашел другой способ добиться папской милости. Он начал мыслить так же, как прочие лицемеры, которые стекались тогда в Рим нескончаемым потоком и стремились оказать на папу дурное влияние; он начал говорить и советовать то, что нравилось. Снискав милость папы, он сначала был назначен епископом Рагузинским, а позднее — и кардиналом, чем возбудил против себя ненависть всех флорентинцев. Поскольку знакомые и друзья осуждали его поступок и удивлялись тому, что он вступает в противоречие с самим собой и действует вопреки своим прежним словам, вопреки им же установленному правилу жизни, он прибег к щиту лицемеров и заявил, что лишь по принуждению возложил на себя тяжкое бремя, которое мешает ему продолжать прежнюю жизнь, что папа (а папе нельзя не повиноваться) под угрозой отлучения вынудил его принять сан, который он получил против своей воли".

"Все это происходило у меня на глазах, Карл, — сказал я. — В те времена я был в курсе всех дел. Я помню, что вскоре после того, как Иоанн приехал в Рим, мы завтракали вместе с ним в доме одного нашего друга. Во время беседы он, все еще верный своим прежним убеждениям, осуждал Григория за то, что тот отказывается выполнить свои обещания, которые он дал столь громогласно. Я сказал ему тогда: "И все же кое-какая шапка, надетая на твою голову, заставит тебя изменить свое мнение". Он мне ответил: "Если ты это увидишь, Лоджий, не верь тогда больше ничему". "И увижу, — сказал я, — и верить буду по-прежнему". Он пал, как я и предсказывал. Впоследствии он настойчивее всех других уговаривал Григория не отрекаться от папского престола. Был он, правда, человеком высокообразованным, приятным в обращении и не чуждым добродетели. Упрекать [85] его можно только за то, что он изменил тем прекрасным правилам жизни, которым следовал вначале.

28. Рассказ о Иоанне напомнил мне о другом человеке, провинившемся не меньше. Я имею в виду магистра Луку из церкви Всех святых ⁵⁹, которого во Флоренции уважали за доброту и благочестие.

Это был человек уже преклонных лет, образованный и простой. К нему обращались по поводу всего того, что относится к душе. Он постоянно выражал свое пренебрежение к почестям и, казалось, ничего не домогался.

Осуждая Григория, он утверждал, что тот должен выполнить свое обещание и даже ценою жизни даровать церкви мир. Однако, когда Григорий прислал ему красную шапку. Лука, пойманный на крючок этой почести, изменил свое мнение. Он начал говорить, что Григорий, поскольку он является истинным наместником Христа, совершит тяжелый грех, если отречется от папского престола. Когда Луку обвиняли за то, что он принял сан, он прибегал к характерной защите лицемеров: он говорил, что сан вручен ему папой, которого он не может ослушаться. Но в скором времени ему пришлось пожать плоды своего недомыслия. Флорентинцы сразу же запретили ему пользоваться привилегиями этого высокого сана. Так, вместо звания кардинала ему пришлось довольствоваться позорным именем лицемера".

Тогда Карл оказал: "Это обычное прибежище лицемеров. Приняв почести, они всю ответственность за это возлагают на других. Своим притворным смирением они громят и бога и людей; само небо наполнят они своими словами; они всем опостылят своей назойливостью — и все это для того, чтобы занять почетное положение. Затем, стараясь избежать упреков и создать впечатление, будто они не изменили своему обету и уставу, они начинают утверждать, что это тяжелое бремя они возложили на себя по настоянию папы, который заставил их заниматься этим бесполезным и тягостным трудом; но они должны подчиниться старшим и не могут перечить их приказам.

Гнуснейшими из смертных следует считать этих лицемеров. Для того, чтобы произвести впечатление людей добродетельных, они делают вид, будто презирают и неохотно принимают то, к чему на деле они стремятся всей душой". [86]

29. "Мне вспомнился, — сказал я, — их покровитель, которого одни также считали лицемером, а другие — человеком добропорядочным. Порицать умерших, как говорят, нехорошо, но обсуждать недостатки уже ушедших из жизни гораздо безопаснее".

"Кого же ты имеешь в виду?" — спросил Карл. "Григория, — сказал я, — о котором мы уже раньше упоминали ⁶⁰.

Многие полагают, что он был человеком достойным и простым, что в нем не было ни хитрости, ни обмана, что в ошибках его виновны его советчики. Эти защитники Григория утверждают, что если он и не выполнил своего обещания отречься от папского престола, то это произошло потому, что он поддался настояниям окружавших его людей, которые заботились только о собственной выгоде. Другие считают его лицемером, который предпочел сладость папства единству и миру церкви; поступки, которые он совершил позднее, говорят эти люди, отнюдь не соответствуют показному благочестию его прежней жизни.

Я бы, пожалуй, включил его в число тех, о которых Аристотель говорит, как о людях скорее образованных и сведущих, чем умных; его ошибки проистекали, по-моему, скорее от недомыслия, чем от злой воли.

Ведя уединенную жизнь, Григорий общался только с лицемерами, но впоследствии, когда он был разлучен с теми людьми, которых так высоко ценил, он изменил свой образ мысли к лучшему. Эти гнусные люди убеждали его, что поскольку он является истинным папой, он совершит смертный грех, если отречется от престола; они говорили, что от этого произойдет умаление веры".

"Смотри-ка, — сказал Карл, — как бы это наше рассуждение о папе не вызвало гнева у других людей, которые, быть может, сочтут, что речь идет о них".

"Если бы, — сказал я, — Евгений был еще жив, мы должны были бы молчать; и это не потому, что я считаю его лицемером, но он слишком прислушивался к советам тех людей, гнев которых был, пожалуй, пострашней, чем гнев самого папы. Но о папе мы действительно лучше помолчим. Ведь имеется еще немало других людей (это подтверждает и Иероним), поведение которых мы сможем обсудить, если уж так хотим придать значительность [87] нашей беседе высоким положением тех лиц, о которых мы говорим".

"Кто же они?" — спросил Карл.

30. "Мы поговорим и о других людях, которыми не следует пренебречь, но в первую очередь мне хотелось бы рассказать о некоем брате сицилийце Матвее из ордена миноритов, принадлежавшем к числу тех, которые хотят, чтобы их назвали "обсервантами", то есть строгими блюстителями правил, и своими многочисленными проповедями снискавшем себе имя мужа святейшего ⁶¹. Он проклинал пороки, призывал к добродетели и придерживался сурового образа жизни. Жителей всех соседних областей он привлек к своим проповедям, как бы озаренным сиянием святости. За проповеди его почитали, как второго Павла.

Распространив молву о своих добродетелях, он стяжал немало денег. Когда епископ Катанский покинул этот мир, наш Матвей, побуждаемый тщеславным желанием стать епископом, купил этот сан у короля арагонского ⁶² за четыре тысячи золотых. Утвержденный в этом звании Евгением, он прославился благодаря одному изумительному чуду.

Молва о том, что Матвей купил Катанскую церковь за много тысяч золотых, стала распространяться, но этому не очень поверили благодаря его притворной добродетели и мнимой бедности. Матвей, однако, желал себя обелить совершенно; и взойдя на кафедру перед народом, как это обычно делают проповедники, он страстно поклялся, что никогда не давал золотого за сан епископа и что вовсе не стремился к этому сану. Он обратился к богу с мольбой, чтобы в том случае, если он солгал, бог поразил болезнью его тело и тем сделал клятвопреступление явным. Очевидно, бог высоко ценил заслуги этого человека и внимательно прислушивался к его молениям. Во всяком случае, эту мольбу бог сразу же услышал и явил изумительное чудо. Внезапно нижняя часть тела у Матвея оказалась скованной так, что с возвышения его пришлось унести на руках; всю остальную жизнь он не мог самостоятельно ходить. Впоследствии я однажды видел этого человека. Поскольку Матвей оставил уже всякий стыд и навлек на себя много тяжких обвинений, он был вызван в курию и его на руках принесли к папе Евгению. Все же благодаря помощи собратьев по ордену [88] старый лицемер избежал суда и был отпущен как человек невиновный. Что можно поделать с таким человеком или, вернее, с таким чудовищем, обманувшем доверие столь многих людей.

Случай с Матвеем послужил, однако, прекрасным доказательством того, что божеское терпение имеет свой предел. До времени бог терпит проступки людей, но наступает час, и бог наказывает нас за наши грехи. Сурово покарал он этого гнусного лицемера, который сам представил на суд бога свои преступления, рассчитывая, очевидно, на то, что ему удастся обмануть бога так же, как он обманывал людей".

Тут Карл сказал: "Если бы бог столь же строго наказывал и других лицемеров, то, поверьте мне, у этого искусства было бы куда меньше приверженцев. Но многих еще прельщает это занятие, которое приносит и доход и доброе имя. Подумать только, чего могла бы достичь истинная добродетель, если даже ее ложное подобие приносит столь обильные плоды.

31. В нашей беседе мы затронули некоторых людей, порочность которых не вызывает никакого сомнения; вполне ясно, что эти люди совершили гнусные поступки. Имеются, однако, люди, которые ведут себя столь скрытно, которые так ловко и искусно прячут свое подлинное лицо, что невозможно решить, истинной или ложной является их добродетель. Что вы думаете, например, о епископе Римини ⁶³, которого очень любил Евгений? Мнения о нем так расходятся, что я и не знаю, в какую сторону мне склониться".

"Дело это, конечно, темное, Карл — сказал Иероним. — Для того, чтобы в нем разобраться и разглядеть истину, нужны, пожалуй, глаза Аргуса ⁶⁴. По многим признакам, он был человеком добропорядочным, прямым, искренним и честным. Он вел жизнь воздержанную и суровую. И все же, присмотревшись к нему внимательно, можно было заметить у него кое-какие следы лицемерия. Некоторые его поступки осуждались порядочными людьми и мне тоже не нравились, но он, как хороший живописец, умел придавать этим поступкам такую окраску, что было очень трудно вынести относительно них какое-либо определенное суждение.

Если бы он подвергся тому испытанию, которому, как утверждает Франциск Ланцаник ⁶⁵, подвергаются все [89] люди, переходящие в загробный мир, то, мне думается, он, наверное, оставил бы в проходе свою кожу.

32. Франциск рассказывал, что для перехода умерших в загробный мир имеются отверстия большие и малые. Через большие отверстия в загробный мир без всякого затруднения переходят те люди, добронравие или порочность которых не вызывает у стражей никакого сомнения. Но те люди, о которых трудно судить, хорошие они или дурные, те, которые приходят с притворным выражением лица и в обманчивом одеянии, те люди, внутренняя сущность которых непохожа на благочестивую наружность (как это свойственно лицемерам, которые внешне ведь кажутся вполне добропорядочными), — таких людей и пропускают через малые отверстия. Тот, кто действительно является хорошим человеком, пройдет через отверстие без всякого ущерба, не ободрав кожи. Лицемер же непременно повредит себе кожу о край отверстия и явится в загробный мир весь израненный, так что даже самый малый холод и даже самое малое тепло причинят ему нестерпимую боль. Давайте-ка, подтолкнем нашего епископа к такому отверстию, чтобы мы могли судить о нем по тому, поранит он себе кожу или не поранит".

33. Тогда я сказал: "Пусть другие думают, как хотят. Я же полагаю, что о нем можно судить, не прибегая ни к каким отверстиям. Для того, чтобы прослыть добродетельным человеком и покровителем бедных, для того, чтобы обманным путем расположить к себе папу Евгения, он чуть было не уничтожил нашу должность ⁶⁶, и гнусным своим притворством он лишил нас того дохода, который был уже давно закреплен за нами авторитетом многих пап и являлся вполне честным; он раздавал другим то, что отнимал у нас. Но милостыня только тогда приятна богу, когда человек дает ее не из чужих, а из своих собственных средств. Он же, чтобы снискать себе имя человека благочестивого, использовал во славу свою чужое добро. Можно ли это назвать иначе, как чистым лицемерием? Чему другому, как не крайнему высокомерию и самомнению (я уже не говорю о лицемерии) следует приписать то, что вопреки обычаю всех предшествовавших пап, вопреки древним: установлениям курии, вопреки традициям, освященным апостольскими посланиями, он, дабы прослыть единственным разумным человеком, ввел новый закон, провозгласил новый порядок, [90] поставил новую и коварную ловушку: везде и повсюду он по собственному почину раздавал полное отпущение грехов, скрепляя его только своей подписью.

34. Разве тем самым этот сын священника, человек столь низменного происхождения, столь малых знаний, столь слабого ума не проявил свое презрение к верховным первосвященникам, среди которых были и святейшие мужи? Кто разрешил ему пренебречь древними установлениями и вводить в таком деле новое правило, распространять повсюду новый обычай? Разве он обладал таким правом? Разве он отличался особыми достоинствами, особым благочестием? Что было в нем выдающегося кроме того, что папа относился к нему благосклонно? И этот человек своим умом (вернее сказать, своей глупостью) пытался опровергнуть мудрость предков.

35. Но послушайте о том, что по праву может быть названо величайшим лицемерием. Дело это связано с теми грамотами об отпущении грехов, которые он сам изобрел и изготовлял ⁶⁷ и которые он хвастовства ради раздавал. Он непременно хотел, чтобы первая буква такой записки как-то особо выделялась и чтобы в нее врисовывались знаки папы Евгения, как это обычно делают с гербами военных.

Чью-то записку, как я слышал, он счел недействительной только потому, что на ней не было такого изображения; и подписал ее лишь после того, как герб был на ней нарисован. Как же не назвать лицемером этого человека, который в том, от чего зависит спасение души, требует изображения доспехов, будто речь здесь идет о полководце и его воинских подвигах. Посмотрим-ка, проскользнет ли он невредимым через отверстие, если даже и наденет на себя эти доспехи. И вот этого-то человека папа Евгений считал честным и беспорочным. Лицемер этот был, правда, не единственным лицом, в котором папа глубоко заблуждался. Евгений считал добропорядочными очень многих людей, жизнь которых, мягко выражаясь, отнюдь не соответствовала его мнению. Да, он ошибался во многих людях, которых высоко ценил. Надо, однако, сказать, что люди, в которых Евгений не обманулся бы, вообще встречаются очень редко и особенно редки среди тех, которые бывают в папском дворце".

36. "Что вы думаете о нашем Амброзии? ⁶⁸ — спросил Карл. — Правильны или ложны были его [91] рассуждения? Не казалось ли вам, что и от него отдает лицемерием?"

"Отнюдь нет, — сказал Иероним. — По моему мнению, это был превосходный и весьма достойный человек. В своем монастыре он занимался науками и написал много сочинений, исполненных учености и принесших ему немалую славу. Он, несомненно, был человеком добродетельным и высокообразованным" ⁶⁹.

"Конечно, — сказал Карл, — пока он находился в монастыре во Флоренции и отдавал весь свой досуг музам, он вел жизнь, которую я считаю достойной похвалы и чуждой лицемерия. Но после того, как он был назначен аббатом, он несколько отклонился от прежнего пути. Тайком он уже начал принимать меры к тому, чтобы занять еще более высокое положение. Вспомните только, как наш Николай ⁷⁰, человек, дружески к нему расположенный и любивший говорить откровенно, частенько упрекал его за то, что он предается суетным заботам и охотится за красной шапкой".

Тогда я сказал: "Давайте не будем выносить суждение в деле столь сомнительном, а подтолкнем Амброзия к тому отверстию, о котором мы говорили раньше, пусть опыт с кожей послужит для нас надежным свидетельством".

37. "Как бы я хотел, — сказал Карл, — чтобы о живых мы могли говорить так же свободно, как мы говорим об умерших. Очень многих людей сочли бы мы нужным подвергнуть испытанию с отверстиями. Ни конца, ни края не имело бы то поле, по которому мы могли бы бродить.

Трудно даже представить себе, какое множество смертных самых различных званий следует включить в число лицемеров. Со многими из них мы знакомы, гнусность некоторых нам пришлось испытать на себе. У лицемеров одна только забота: подобно актерам в масках они играют роль, желая казаться добродетельными, тогда как в действительности они глубоко порочны. И этим своим притворством они порой добиваются многого: высоких званий, государственных должностей, важных общественных поручений, громких почестей и управления народами. Но обман их недолговечен, раскрываются их тайные замыслы, становятся явными их пороки. Ибо тогда, когда они получают возможность грабить и творить мерзости, они сразу же обнаруживают свою алчность, [92] свои страсти и влечения. Тогда стирается одежда, сотканная из притворства, на яркий свет выходит их скрытое коварство. Поэтому-то именно тогда следует остерегаться всяческих пороков и, в первую очередь того отвратительного порока, который называется лицемерием".

Когда Карл замолк, я сказал: "Пора уж нам закончить нашу беседу. Мне предстоит еще много дел, и я должен поспешить, чтобы быстрее вернуться в курию".

"И у меня, — заметил Иероним, — есть кое-какие дела. Кроме того, как сказал наш Марон ⁷¹:

И уж длиннее от гор высоких падают тени".

После этого мы ушли.

1. Диалог “Против лицемеров”, написанный в 1449 г., издавался неоднократно в XVI и XVII вв. Последнее издание итальянского перевода его, снабженного латинским подлинником и немногочисленными примечаниями, выпущено в 1946 г. Джулио Валлезе: Роggio Bracciolini. Contro l'ipocrisia (I frati ipocriti) a cura di Giulio Valese. Napoli, 1946. Перевод диалога в настоящем сборнике сделан по указанному изданию, кроме того, использованы примечания его, а также материал исследований, и в первую очередь монографии Е. Wаlsеr. Poggius Florentinus. Leipzig, Berlin, 1914.

2. Франциск Аретинский — известный юрист Франческо Аккольти (1416-1484), близкий к гуманистическим кругам. Ему адресовано несколько писем Поджо.

3. Имеется в виду сочинение Поджо “Об Алчности” (“De Avaritia”), написанное в 1429 г.

4. Эриманфский кабан, обладавший чудовищной силой, которого преодолел герой греческой мифологии Геракл.

5. Карл Аретинский — Карло Марсупини (1399-1453), один из крупнейших гуманистов Флоренции, друг Поджо и его предшественник на посту канцлера Флоренции.

6. В 1449 г., когда был написан диалог “Против лицемеров”, Поджо жил в Риме и пользовался покровительством папы-гуманиста Николая V (1447-1455). Частые эпидемии, свирепствовавшие в это время в столице католицизма, а также, по-видимому, все растущее желание вернуться во Флоренцию, заставляли его нередко посещать этот, ставший ему родным, город, особенно тогда, когда он проводил время в своей усадьбе в Террануово, недалеком от Флоренции местечке, в котором он родился. К одному из таких посещений Флоренции и относит Поджо действие диалога.

7. “Полития” древнегреческого философа-идеалиста Платона (429-348 гг. до н. э.) была известна гуманистам раньше других его произведений. Уже в первые годы XV в. греческий ученый Эммануил Хризолор начал ее перевод, который затем был продолжен и повторен рядом гуманистов.

8. Папа Николай V — в миру — гуманист и педагог Томмазо Парентучелли, находился на папском престоле с 1447 по 1455 г., был покровителем гуманистов, в том числе Поджо.

9. Папа Евгений IV (1431-1447) — в миру Габриеле Кондульмер. В течение своего бурного понтификата он долгое время прожил во Флоренции, где сблизился со многими из гуманистов; Поджо противопоставляет его правление, при котором процветали монахи, особенно францисканцы, правлению папы-гуманиста Николая V.

10. Под “лицемерами” Поджо здесь и в других местах подразумевает монахов, игравших весьма большую роль при дворе бывшего до вступления на папский престол монахом-аскетом папы Евгения IV.

11. Имеются в виду некоторые монахи, примкнувшие к гуманистическому движению и ставшие активными его защитниками, вроде монаха и видного флорентийского гуманиста, друга Поджо — Амброджо Траверсари (1386-1439). См. стр. 344. прим. 68.

12. Имеется, по-видимому, в виду мнение папы-гуманиста Николая V.

13. Распространенная в течение всего позднего средневековья профессия шарлатанов, продававших на ярмарках и дорогах свои, иногда самые фантастические, лекарства. Гуманисты постоянно насмехались над ними.

14. Теренций — Публий Теренций Афер (193-154 гг. до н. э.), римский писатель, автор шести комедий. Он пользовался уважением среди гуманистов, многие из которых, — например, Л. Б. Альберти и Эней Сильвио Пикколомини — писали комедии в подражание его произведениям. В данном случае имеются в виду слова из его комедии “Андрия” (акт I, сц. III, стих 189), намекающие на резкое улучшение положения гуманистов в Риме после вступления на папский престол в 1447 г. Николая V. Поджо хорошо знал комедии Теренция и имел их в своей библиотеке.

15. Очевидно, имеются в виду монахи, занимающиеся продажей отпущений грехов, так называемых индульгенций.

16. От Матфея, VI, 16.

17. От Матфея, VII, 15.

18. Римский государственный деятель, оратор, писатель и философ Марк Туллий Цицерон (106-43 гг. до н. э.) был, пожалуй, самым любимым гуманистами — во всяком случае, более ранними из них — из авторов и исторических фигур древнего Рима, да и в позднем средневековье был хорошо известен. См. Р. О. Kristellеr. The classics and Renaissance thought. Cambridge, Mass., 1955, стр. 18 — 19, где указана обширная более старая литература, из которой на первое место следует поставить монографию R. Sabbаdini. Storia del Ciceronianismo. Torino, 1895. Гуманисты старались подражать как республиканской доблести Цицерона, так и его чистому, ясному и выразительному латинскому языку и стилю. В данном случае Поджо имеет в виду сочинение Цицерона “Об обязанностях” (“De officiis”), I, 13.

19. Об этом говорится там же в ряде мест.

20. Римский писатель и философ-стоик Луций Анней Сенека (3 г. до н. э. — 65 г. н. э.) принадлежал вместе с Цицероном к числу излюбленнейших гуманистами авторов. Цитируются его “Моральные письма к Луцилию” (“Epistolae Morales”), I, 5.

21. Иероним Аретинский — Джироламо Алиотти, аббат монастыря св. Флоры и св. Луциллы в Ареццо, знакомый и корреспондент Поджо.

22. Приводится часто цитировавшееся гуманистами место из комедии “Андрия”, I, 1, 41.

23. Приводимое Поджо толкование слова “hypocrita”, не претендующее на характерное для средневековья этимологическое объяснение, является типичным для гуманизма. Средневековый итальянский комментатор Угуччоне да Пиза (XIII в.) считал, что слово “hypocrita” происходит от греческого “hper”, т. е. “над” и “crisis”, т. е. “золото”, и полагал, что оно обозначало первоначально “позолоченный”; это фантастическое толкование принимал и Данте.

24. Римский государственный деятель и историк Гай Саллюстий Крисп (86-35 гг. до н. э.), ценимый гуманистами особенно за стиль своих сочинений. Здесь имеется в виду его “Заговор Катилины” (“De Catilinae Conjuratione”), X, 10.

25. Нума Помпилий — полулегендарный второй царь древнего Рима (VIII — VII вв. до н. э.).

26. Эгерия — нимфа. По преданию, жена Нумы Помпилия, дававшая ему советы в его государственной деятельности.

27. Наемники (в подлиннике: “mercenarii”) — имеются, несомненно, в виду в первую очередь наемные военачальники — кондотьеры, против которых, как против бича Италии XIV-XV вв., нередко выступали гуманисты.

28. Гуманистам и вообще людям итальянского Возрождения было свойственно отмечать противоречивость человеческой природы, наличие недостатков даже у самых добродетельных людей, в противоположность людям феодального мира, резко разделявших людей на “праведников” и “грешников”.

29. Имеются в виду духовные проповедники, являвшиеся конкурентами гуманистов при папском дворе и потому вызывавшие ненависть Поджо.

30. Кого здесь имеет в виду Поджо, неизвестно.

31. Определить имена их не удалось.

32. В данном месте, как и в некоторых других, Поджо, создавая рассказ явно новеллистического характера, близкий к новеллам “Фацеций”, лишает его точной хронологической и персональной локализации.

33. Папа Иоанн XXIII — в миру Балдассаре Косса — находился на папском престоле с 1410 г.; в 1415 г. был смещен Констанцским собором. До избрания на папский престол длительное время был папским легатом, т. е. в данном случае управителем в Болонье, где вел себя как жестокий и развратный тиран. В списке пап числится “антипапой”.

34. Новелла, так же как упомянутые выше, основана на реальных фактах.

35. Ввиду того, что в данном месте не цитируется, а пересказывается сочинение “Об обязанностях” Цицерона, найти соответствующее место затруднительно.

36. Епископ Болоньи, затем кардинал Санта Кроне Никколо Албергати был другом и покровителем Поджо и Томмазо Парентучелли, будущего папы Николая V, который служил у него домашним учителем в течение 20 лет. Поджо выводит его в диалоге как один из редких примеров добродетельных духовных лиц.

37. В данном случае мнение Платона, неоднократно им высказывавшееся, приводится Поджо скорее для демонстрации своих знаний греческих писателей, чем по существу.

38. Имеется в виду, по-видимому, не папа Николай V, который (стр. 91) назван “нашим Николаем”, а Никколо Никколи (1365-1437) — один из виднейших гуманистов Флоренции и друг Поджо, собиратель рукописей античных авторов и меценат. См. A. Dini. A. Traversed ei suoi tempi. Firenze, 1912.

39. Далее следует пересказ определений качеств монахов-лицемеров, данных Леонардо Бруни (см. стр. 48-50).

40. Феникс — волшебная птица в древнеегипетской мифологии. Чувствуя приближение смерти, она будто бы ложилась в гнездо, сделанное из сухих ароматических трав, загорающихся от солнечных лучей, сгорала и снова возрождалась из пепла. Символ бессмертия и возрождения.

41. Имеется в виду папа Мартин V (1417-1431) — в миру Оддо Колонна. Враг и жестокий гонитель гуситского движения.

42. Протей — по греческой мифологии, морской бог, сын Нептуна, пасший морские стада своего отца. Он был наделен даром по знания будущего, но имел право рассказывать о нем только тому, кто принуждал его к этому силой. Для того чтобы избежать этого, он мог по своему желанию изменять свой внешний вид. В античной философии Протей нередко считался символом природы, у которой можно извлечь ее тайны только силой.

43. Первое послание к коринфянам, III, 6.

44. Лукиан — греческий писатель (120-200). Его сатирические диалоги были почти полностью переведены на латинский язык гуманистами и введены в широкий обиход. Поджо сам перевел два его произведения.

45. Эта резкая отповедь монахов напоминает письмо Поджо к Альберто да Сартеано, в котором говорится: “Эти отвратительные и надоедливые неучи, которые торчат на сборищах, снуют у мельниц и во дворцах, на рыбной ловле и на оливковом поле, нахально требуя денег на расходы и хватая прохожих за полы”. См. Е. Walsеr. Указ. соч., стр. 118-119.

46. См. стр. 341, прим. 32.

47. См. стр. 341, прим. 36.

48. Антоний Фаненский (или из Фано) — один из участников многочисленных посольств короля неаполитанского Альфонса Арагонского (см. стр. 343, прим. 62) к папе Евгению IV.

49. Таинство евхаристии, или причастия, — основное таинство христианской, и в частности католической, церкви — состоит в съедении в ходе специального богослужения освященной мучной облатки, символизирующей тело Христа, и одного глотка освященного вина, символизирующего кровь Христа. Последнее католическая церковь разрешает только духовным лицам.

50. Гостия — в католической церкви освященная мучная облатка, в православной — освященная булочка-просфора, съедаемая верующим во время таинства евхаристии.

51. Имеется в виду ответвление ордена францисканцев, так называемые обсерванты, хваставшиеся своим мистицизмом и строгим благочестием и потому особенно ненавистные гуманистам. Поджо вел с их представителями, в частности с Альберто да Сартеано, ожесточенную полемику (см. Е. Wа1sеr. Указ. соч., стр. 111-122).

52. Впоследствии — епископ Тревизо, как явствует из текста, — один из вождей обсервантов.

53. Игра слов — “окружать себя помпой” (tanta pornpa) и “Помпоний” (Pomponius), — возможно, намек на римского гуманиста Юлия Помпонио Лето (1428-1498), во время написания диалога только что появившегося в Риме и известного своей крайней скромностью.

54. Иоанн Доминичи — Джованни Домнничи (1357-1419), доминиканец, проповедник и церковный ученый, мракобес, противник гуманизма и гуманистов, против которых он написал полемический трактат “Светляк в ночи” (“Lucula Noctis”, 1405). Гуманисты, и в частности Поджо, отвечали ему вполне заслуженной ненавистью и, где возможно, старались опровергнуть его реакционную болтовню и показать его истинную лицемерную сущность. В конце жизни — кардинал, враг и каратель гуситов; после смерти он был провозглашен католической церковью “блаженным”. В данном месте диалога Поджо нарочно дает ему явно преувеличенную положительную характеристику вначале, чтобы ярче выступило его моральное падение после приезда в Рим. О Доминичи см.: A. Rоеsler. Kardinal I. Dominicis (1357-1419). Freiburg in Breisgau, 1897; G. Вonacсhi. Nel secolo dell'Umanesimo. Contrasti litlerari. Pistoia, 1933; Y. Gothein. Francisco Barbaro. Berlin, 1932.

55. Первое мая — Календимаджо (Calendimaggio) со времен раннего средневековья — народный праздник в Италии, в течение которого устраивались хороводы вокруг молодых зеленых деревьев, пелись специальные песни, так и называвшиеся “Календимаджо”, на улицах и дорогах играли в разные игры. Поджо вряд ли был противником этих развлечений, хвалит же Доминичи за борьбу с ними скорее всего иронически.

56. Папа Григорий XII — в миру Анжело Коррер — один из пап времени “Великого раскола” (см. прим. 57), находился на папском престоле с 1405 по 1417 г. При вступлении на престол поклялся отречься от него, как только отречется его соперник, папа Бенедикт XIII, но, как утверждали, по совету Доминичи, не сдержал своей клятвы.

57. Раскол церкви — так называемый Великий раскол, или Великая схизма 1378-1417 гг. (по мнению некоторых историков, 1378-1449), — время, когда одновременно существовало два папы: один в Авиньоне, другой — в Риме, а после того, как оба папы были смещены церковным собором в 1409 г. и был избран новый, а два первых не признали этого смещения, — три папы. Об этом см.: С. Г. Лозинский. История папства. М., 1961; N. Vаlоis. La France et le Grand Schisme d'Occident. Paris, 1896-1902 (2 тт.); M. de Bouard. La France et l'ltalie au temps du Grand Schisme d'Occident. Paris, 1936; J. Jordan. The inner History of the Great Schism of the West. London, 1930.

58. Цирцея — персонаж древнегреческой мифологии и одно из действующих лиц “Одиссеи”, дочь бога солнца и нимфы Персы — пленяла приезжавших к ней странников своей красотой, а затем при помощи волшебного напитка превращала их в животных (по “Одиссее” — в свиней). Образ Цирцеи был очень популярен среди гуманистов и постоянно упоминался ими в различного рода произведениях.

59. Магистр Лука — персонаж, несомненно, реальный, но нам ближе не известный. Церковь “Всех святых” во Флоренции принадлежала монастырю ордена гумилиатов и была построена в XIII в.

60. См. выше, прим. 56.

61. Сицилиец Матвей — не известное нам лицо, как ясно из текста — один из видных францисканцев-обсервантов (см. прим. 51), затем — епископ Катании (город в Сицилии).

62. Король арагонский — Альфонс V, захвативший неаполитанский престол после длительной борьбы в 1442 г. и остававшийся на нем до смерти (1458).

63. Епископ Римини — Бартоломео Малатеста. Умер 5 июня 1468 г. Эта дата дает возможность установить время написания диалога Поджо. См. Е. Wаlsеr. Указ. соч., стр. 244.

64. Аргус — герой греческой мифологии, царь Аргоса, имевший 100 глаз, из которых 50 всегда спали, а 50 всегда бодрствовали.

65. Франциск Ланцаник — лицо нам ближе не известное, несомненно, принадлежащее к числу друзей Поджо. Возможно, что это — Франческо да Падуя, папский кубикуларий (спальник), а затем (1446-1460), епископ Феррарский, один из постоянных корреспондентов Поджо, о котором последний в письме от 9 июля 1451 г., где он рекомендует Франческо своим неаполитанским друзьям, пишет: “С превосходным мужем господином Франциском из Падуи, доктором прав я так сблизился, как это может быть только с самым близким другом” (см. Е. Wаlsеr. Указ. соч., стр. 407).

66. Стремление папы Евгения IV заменить при своем дворе секретарей-гуманистов лицами духовного звания и образа мыслей было одной из причин возникновения диалога Поджо.

67. В подлиннике “volebat in iis literis, quarum ipse auctor et fabricator extiterat, ab eo ad iactandum concessis...”. Возможно, имеются в виду так называемые индульгенции, продаваемые за деньги грамоты об отпущении грехов, применявшиеся католической церковью уже с XI в., но вошедшие широко в практику после “Великого раскола”, когда церковь остро нуждалась в деньгах и не останавливалась ни перед чем для их добычи (см. Н. S. Feine. Kirchliche Rechtsgeschichte. В. 1. Die katholische Kirche. Weimar, 1955, стр. 383).

68. Амброзий — Амброджо Траверсари (1386-1439), крупнейший флорентинский гуманист и монах ордена камальдоли. Друг и корреспондент гуманистов, знаток классического латинского, греческого и древнееврейского языков, Траверсари был и видным церковным деятелем, участником Базельского и Флорентинского соборов, а с 1431 г. — генералом своего ордена. После смерти Траверсари был признан церковью святым. См. J. Decarraux. Un moine helleniste et diplomate, Ambroise Traversari. Revue des Etudes italiennes, IV, 1957, стр. 101-143.

69. В подлиннике: “praeditus humanitate” — специфический гуманистический термин, означающий изучение античности и вообще проблем, противопоставляемых “богословской учености” (studia divina”).

70. См. стр. 339, прим. 8.

71. Марон — римский поэт Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н. э.), автор эпической поэмы “Энеида” и ряда стихотворений, одно из которых (IV Эклога) считалось пророчеством о будущем христианстве. Вергилий был широко известен в средние века и выведен Данте в “Божественной комедии” в качестве проводника поэта по Аду и Чистилищу. Гуманисты изучали поэта как крупнейшего представителя античности. Приводится стих из Эклоги, V, 83.

Текст воспроизведен по изданию: Поджо Браччолини. Против лицемеров // Итальянские гуманисты XV века о церкви и религии. М. АН СССР. 1963