ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА. DrevLit.Ru - библиотека древних рукописей

ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА

ОБ ИЗОБИЛИИ КНИГ ¹

Радость. Очень много книг.

Разум. Очень кстати зашла об этом речь. Ведь одни собирают книги, чтобы учиться, другие же — ради удовольствия собирать и из тщеславия. Некоторые украшают подобной утварью свое жилище, хотя она изобретена для украшения умов. Они используют книги так же, как дорогие сосуды, картины, статуи и прочее, о чем мы только что говорили. Есть и такие, которые под прикрытием книг служат своей жадности; эти — худшие из всех, потому что ценят книги не ради их истинной ценности, а ради выгоды. Это опасное бедствие, но недавнее, порожденное в последнее время прихотями богачей. Оно добавило еще одно орудие алчности и еще одну ее разновидность.

Радость. Книг имеется изобилие.

Разум. Это обременительный груз, но милый, и приятное развлечение для ума.

Радость. Количество книг огромно.

Разум. И огромен труд, и велик недостаток отдыха. Ум приходится направлять в разные стороны, память отягощать различного рода чтением.

Что ты хочешь от меня услышать? Книги одних привели к знанию, других к безумию, потому что эти последние поглощали больше, чем могли переварить. Как желудку, так и уму несварение приносит вред чаще, чем голод. Следует ограничивать как употребление пищи, так и чтение книг в соответствии с возможностями каждого. Во всех случаях то, что недостаточно для одного, оказывается избыточным для другого. Поэтому мудрый стремится не к изобилию, а к достатку, так как первое часто бывает вредно, второй же всегда полезен.

Радость. Количество книг неизмеримо.

Разум. Мы называем неизмеримым то, к чему нельзя приложить меру. В обычных человеческих делах ты и без меры определишь, что [182] правильно и надлежаще. Но в вещах, которые считаются лучшими, следует избегать отсутствия меры и крайностей; надо всегда помнить слова комедиографа: "Ничего слишком" ².

Радость. Книг — неисчислимое множество.

Разум. Но у тебя их не больше, чем было у Птоломея Филадельфа, египетского царя, который, как известно, собрал в александрийской библиотеке сорок тысяч томов ³. Эти книги, разысканные с большим усердием в разных местах, сгорели все сразу. Тит Ливий утверждает, что эта библиотека была выдающимся творением просвещенной царской заботы. Сенека его опровергает, говоря, что это было творение не просвещенной царской заботы, а неуемной расточительности, тщеславно выставляющей себя напоказ. И слова Ливия, и поступок Птоломея, возможно, находят свое оправдание в царских богатствах и в намерении царя, предусматривающем на долгое время общественную пользу; он, несомненно, заслуживает похвалы уже за то, что не щадил ни забот, ни средств, чтобы священное писание, не только полезное, но необходимое миру, было переведено с еврейского языка на греческий мужами, избранными для этого великого начинания ⁴. Но что сказать о частных лицах, которые не сравниваются с царями своей чванливостью, а превосходят их в этом отношении? Мы читали, что Серен Саммоник, муж большой учености и еще большего усердия, владевший многими языками, но гораздо большим числом книг, имел шестьдесят две тысячи томов, которые он все завещал, умирая, Гордиану Младшему, к отцу которого был очень расположен. Большое наследство, которого хватило бы для многих умов; но кто усомнится, что оно способно угасить один ум? Я спрашиваю: если он ничего другого в своей жизни не делал — не утруждал себя писанием, не занимался исследованиями, не читал и не обдумывал ничего, содержащегося в столь многих томах,— разве не хватило ему и так занятия узнавать самые книги, их названия, имена авторов, внешний вид и количество? Прекрасное занятие, превращающее философа в библиотекаря! Поверь мне, это не значит питать ум книгами, это значит убивать его и хоронить под непосильной тяжестью, или иначе — терзать свою потрясенную душу, как Тантала, изнывающего от жажды посреди воды, не давая ей ничего вкусить, когда она алчет всего.

Радость. Мои книги неисчислимы.

Разум. И бесчисленны заблуждения, исходящие в одних случаях от нечестивцев, в других — от невежд. Первые противоречат религии, нравственности, свободным наукам или же истории и достоверности событий. Все они противоречат истине. Во всех случаях, особенно в случаях с первыми, когда речь идет о вещах возвышенных и истинное перемешивается с ошибочным, разграничение очень трудно и опасно. Пусть безупречность авторов не вызывает сомнений, но кто найдет средства против невежества и небрежности переписчиков, которые все искажают и смешивают? Опасаясь этого, как мне кажется, многие славные умы отказались от больших трудов. Заслуженное наказание нашей погрязшей в лени эпохе, заботящейся о кухне и безразличной к наукам, предъявляющей высокие требования к поварам, но не к переписчикам. Сейчас любой, кто научился немного рисовать на пергаменте и держать в руках перо, сойдет за переписчика, хотя он совершенно несведущ в науках, лишен таланта и уменье его недостаточно. Я уже не требую правильной орфографии, которая давно исчезла, и не сожалею о ней. Пусть бы писали то, что им поручают, [183] как бы ни писали: бездарность переписчика будет очевидна, суть дела не будет скрыта. Но сейчас переписчики, перемешав оригиналы и копии, обещают переписать одно, а переписывают другое, так что сам не узнаешь того, что диктовал. Если бы возвратились Цицерон, Ливий и многие другие славные мужи древности, и в первую очередь Плиний Младший, и перечитали свои труды, встречая на каждом шагу затруднения, разве не думали бы они в одних местах, что это чужое сочинение, в других — что это писание варвара? Среди стольких руин человеческих творений сохраняется нерушимым священное писание, отчасти благодаря тому, что люди о нем больше заботятся, главным же образом благодаря защите господа, его автора, охраняющего свои святые поэмы, свою священную историю, свои божественные законы и уделяющего своим творениям от своей вечности. Другие же достойнейшие книги гибнут и уже в значительной части погибли. Против этих огромных потерь нет средства, потому что они не ощущаются. В этом нет ничего нового: обычно к значительному ущербу, нанесенному добродетели и нравственности, остаются равнодушными, всемерно предотвращая в то же время меньшие убытки; потерю же книг вы считаете одной из самых незначительных потерь. Есть и такие, которые считают ее выгодной. Был недавно, не в полях и не в лесах, а в очень большом и процветающем городе — итальянском, что тебя должно удивить — один человек, не пастух и не землепашец, а знатный муж, выдающийся среди своих сограждан, который клялся, что уплатил бы большую сумму денег за то, чтобы на его родине не проживал и не приезжал туда ни один писатель. Голос каменного сердца! Говорят, что Лициний испытывал подобные чувства; будучи врагом наук, он якобы называл их ядом и несчастьем для общества. Но его, возможно, оправдывает его деревенское происхождение, ведь он, хоть и возвысился до императорского титула, не смог превозмочь свою природу. Верны слова Горация: "Судьба не изменяет природы". Но что сказать о ваших знатных мужах, которые не только допускают гибель книг, но и горячо желают ее? Это пренебрежение и ненависть к самому прекрасному скоро погрузит вас в пучину невежества. К этому следует добавить, чтобы не уклоняться от рассматриваемого вопроса, и о переписчиках, не сдерживаемых никаким законом, не подвергаемых никакому экзамену, не избираемых по каким-либо соображениям. Подобной вольности нет ни у кузнецов, ни у землепашцев, ни у ткачей и почти ни у каких других ремесленников, хотя во всех этих ремеслах опасность невелика, у переписчиков же она серьезна. Все без разбора набрасываются на ремесло переписчиков и все получают надежное вознаграждение за свои опустошения. Это вина не столько переписчиков, ищущих, в соответствии с человеческой природой, выгоды, сколько ученых и правителей, которые никогда об этом не заботились, забывая, что поручил Константин Эвсебию из Палестины — следить, чтобы книги переписывались только мастерами, знакомыми с наследием древности и в совершенстве владеющими своим искусством.

Радость. Книг накопилось весьма много.

Разум. Какое это имеет значение, если твой разум бессилен их вместить? Ты помнишь Сабина у Сенеки, который хвастал ученостью своих рабов? Какая разница между тобой и им кроме той, что ты немного безрассуднее? Оба вы хвастаете чужим умом, но Сабин — умом тех, которые действительно ему принадлежали, ты же умом книг, не имеющих к тебе никакого отношения. Есть люди, которым кажется, будто они знают все, что написано в книгах, хранящихся у них дома. Когда заходит о чем-нибудь речь, они говорят: "У меня в шкафу есть эта книга". Они думают, этого достаточно, чтобы книга в то же время как бы находилась и у них в голове. Сдвинув брови, они умолкают — смешные люди! [184]

Радость. Я приобретаю много книг.

Разум. Я предпочел бы приобретать ум, красноречие, знания, в особенности же — непорочность и добродетель. Но эти вещи не продаются, как книги, а если бы продавались — не знаю, нашли бы они столько же покупателей. Ведь книги украшают стены, они же—души, которые невидимы глазу и потому безразличны людям. Конечно, если бы обилие книг делало их владельца ученым или добродетельным, то самыми учеными и самыми лучшими были бы богачи, но в действительности мы часто видим противоположное.

Радость. У меня есть книги — помощники в ученье.

Разум. Берегись, как бы не оказались скорее помехой. Как некоторым полководцам помешал победить избыток воинов, так многим повредил в учебе избыток книг, и как случается, из избытка родился недостаток. Если книги сами попадаются под руки, их надо не отбрасывать, а откладывать в сторону, пользоваться же следует самыми лучшими; надо также остерегаться, чтобы книги, которые в одном случае, возможно, были полезны, при несвоевременном использовании не оказались вредными.

Радость. У меня много различных книг.

Разум. Множество дорог часто вызывает у путника растерянность. Кто уверенно идет по одной-единственной дороге, начинает колебаться, когда она раздваивается. Если же перед ним три или четыре дороги, затруднение бывает еще больше. Так часто тот, кто с пользой прочел одну книгу, попусту раскрывает и листает много других. Многое трудно учащимся, ученым достаточно малого; чрезмерное же обременительно и для тех и для других, но более выносливые плечи несут его быстрее.

Радость. Я собрала большое количество прекрасных книг.

Разум. Никто из наших современников не прославился количеством собранных книг так, как царь Египта, о котором я говорил, но и он обязан славой не столько числу книг, сколько знаменитому переводу. Несомненно, это удивительное творение многих умов, но еще большим чудом стал впоследствии труд одного-единственного ума ⁵. Надо идти другим путем, чтобы прославиться благодаря книгам: их следует не иметь, а знать, вверять их не библиотеке, а памяти, хранить не в шкафу, а в уме. В противном же случае никто не может прославиться больше, чем общественный библиотекарь или сам книжный шкаф.

Радость. Я храню много выдающихся книг.

Разум. Ты держишь в оковах многих пленников; если бы они вырвались на волю и могли заговорить, они, возможно, призвали бы тебя к судебной ответственности за содержание частной тюрьмы. Ныне же они тихо плачут, скорбя о том, что очень часто один праздный и жадный человек владеет тем, в чем нуждаются столь многие усердные. [185]

О ПИСАТЕЛЬСКОЙ СЛАВЕ ⁶

Радость. Что скажешь — я сама пишу книги!

Разум. Это болезнь повальная, заразная, неизлечимая. Все берутся за писательский труд, хотя он доступен немногим. Один, пораженный этим недугом, заражает многих,— ведь легко завидовать, но трудно подражать — и поэтому изо дня в день растет число больных, и в то же время болезнь осложняется. С каждым днем пишут все больше, с каждым днем пишут все хуже, потому что преследовать легче, чем настигнуть. Известно и подтверждено практикой изречение еврейского мудреца, ставшее со временем знаменитым: "Составлять много книг — конца не будет" ⁷.

Радость. Я пишу.

Разум. О, если бы каждый держался в своих пределах и если бы сохранялся порядок вещей, нарушаемый человеческим безрассудством! Пусть бы писали образованные и умеющие писать, остальные же пусть бы читали или слушали. Но разве достаточно наслаждения понимать, когда отважная рука спешит к перу и каждый, кто понял какой-то раздел книги, или ему кажется, что понял, тотчас становится способен сам писать книги? Следовало бы хранить в памяти слова Цицерона, помещенные в самом начале "Тускуланских бесед", на видном месте, чтобы они сразу бросались в глаза: "Может случиться,— говорит он,— что кто-нибудь рассуждает справедливо, но не может изящно выразить то, что чувствует". И дальше, "Но пытаться изложить письменно свои мысли, не умея их ни расположить, ни ясно выразить, ни увлечь читателя приятным слогом, может только человек, неумеренно злоупотребляющий и своим временем, и писанием". Это высказывание Цицерона очень верно, но злоупотребление стало уже настолько обычным, что нет никого, кто не считал бы, будто ему одному сказано слово: "Пиши!", которое говорилось и повторялось святейшему изгнаннику, черпавшему то, что он писал, не из пересохших ручьев, [186] но из самого источника истины. ⁸ Этому велению повинуются пренебрегающие всеми велениями: все пишут. Если мы говорили, что существует большая опасность со стороны тех, кто переписывает чужие книги, то настолько же опаснее пишущие собственные книги в наши дни! Они распространяют в мире сомнительные или подвергающиеся осуждению учения или же— что составляет наименьшее зло — раздражают грубым и необработанным стилем, так что если у кого не хватает таланта, то по крайней мере не будет недостатка в потерянном времени, утомленном слухе и скуке. Таков ныне плод ваших новшеств: они или вредят читателю, или же отталкивают его, не занимают же никогда или очень редко. Тем не менее все беспрерывно пишут книги. Ни в одну эпоху не было такого обилия пишущих и рассуждающих и такого недостатка в образованных и красноречивых. С их книгами получается так, как говорил тот же Цицерон в том же сочинении: "Итак,— говорит он,— они сами читают свои книги со своими друзьями; к ним не прикасается никто, кроме тех, кто хочет также получить подобную свободу писать". Во времена Цицерона это случалось редко, сейчас же стало всеобщим явлением. Все читают только потому, что хотят иметь подобную же свободу. Так они взаимно поощряют друг друга, пишут пустяки и хвалят чужие, добиваясь лживыми похвалами похвал от себе подобных. Отсюда происходит дерзость пишущих и беспорядочность содержания их сочинений. Поэтому не очень радуйся, что ты пишешь книги.

Радость. Я пишу книги.

Разум. Наверное, было бы лучше, если бы ты их читала, и еще лучше — если бы обращала прочитанное в правила жизни. Ведь знание книг полезно только тогда, когда оно переходит в поступки и находит свое одобрение в делах, а не в словах. В противном же случае часто подтверждается правильность слов "Знание надмевает" ⁹. Ясно и быстро понимать многие возвышенные мысли, запечатлевать их в памяти, изысканно говорить, искусно писать, приятно произносить — все это, если бы не имело отношения, к жизни человека, было бы лишь орудием пустого тщеславия, бесполезным трудом и шумом.

Радость. Я пишу книги.

Разум. Возможно, было бы больше пользы, если бы ты пахала поле, ходила за стадом, ткала, занималась мореходством. Многие, кого природа создала ремесленниками, занимаются философией вопреки ее воле и преодолевая ее сопротивление. Других, напротив, рожденных со способностями к философии, судьба удерживает на полях, на пастбищах, на скамьях мастерских или на лавках для гребцов. Отсюда следствие, которому удивляются не знающие причины: что посреди моря, в деревнях, в лесах, в мастерских можно встретить живой и возвышенный ум, тогда как в школах попадаются умы бессильные и низменные. Природа покоряется с трудом, если только вообще покоряется.

Радость. Я пишу с пылом.

Разум. С гораздо большим пылом писали многие другие, но пыл их угас настолько, что никто бы и не знал о том, что они писали, если бы об этом не сообщали другие. Никакое человеческое творение невечно, труд смертных не создает ничего бессмертного.

Радость. Я пишу много.

Разум. Насколько больше писали другие. Кто сочтет книги Цицерона или Варрона? Кто измерит произведения Тита Ливия или Плиния? Говорят, что один из греков выпустил шесть тысяч книг. Какой пылкий [187] ум, если это правда! Какой продолжительный и спокойный досуг! Ведь если написать хорошо одну-две или несколько книг, это потребует большого труда; поэтому легче удивляться, чем верить тому, что один человек написал столько тысяч книг. Но об этом свидетельствуют прославленные авторы, которым нельзя не верить. Они говорят, что им известно это число не понаслышке, что они не только видели, но и читали все эти книги. Удивительно, что один человек мог их все прочесть, но насколько удивительнее, что их написал один человек! Долго нам пришлось бы перечислять тех, кто писал, римлян или греков, и названия их произведений. Никому из них не посчастливилось с его трудами в полной мере: у одних пропала какая-то часть их, у других — значительная, у некоторых же пропало все. Смотри сама, что можно предвещать твоим книгам.

Радость. Я пишу и это для меня единственное наслаждение.

Разум. Если ты это делаешь для того, чтобы упражнять ум и учиться самой, когда пишешь для других, чтобы забыть о времени и благодаря воспоминаниям о прошлом избежать скуки в настоящем, я тебя извиняю. Если же для того, чтобы облегчить тайную и неизлечимую болезнь писательства — я о тебе сожалею. Ведь есть люди,— если ты этого не знаешь, которые пишут потому только, что не могут удержаться, будто они катятся с вершины, не желая остановиться.

Радость. У меня очень сильное желание писать.

Разум. Говорят, есть много разных видов меланхолии. Одни бросают камни, другие пишут книги; для одного писание — начало безумия, для другого — конец.

Радость. Я много написала и пишу.

Разум. Если для пользы потомства, то нет ничего лучше; если же только для снискания себе имени, то нет ничего напраснее.

Радость. Я много написала.

Разум. Очень известный род безумия! и мы еще удивляемся, что пергамен стоит дороже обычного!

Радость. Я пишу и надеюсь этим снискать славу.

Разум. Я уже говорил, что было бы, возможно, лучше, если бы ты пахала или вскапывала поле, надеясь на урожай. Ведь надежнее сеять в землю, чем на ветер. Если стремление к славе и упорный писательский труд и сделали некоторых знаменитыми, то бесчисленное множество людей они привели к старости неразумными и неимущими, большей частью выставляющими напоказ свою нищету и болтливость. Когда вы пишете — вот куда уходит время, пригодное для лучших занятий. Забыв о самих себе и как бы погрузившись в сон, вы этого не замечаете, пока вас не разбудят старость и нищета — слишком поздно!

Радость. И все же я пишу, желая славы.

Разум. Странное занятие — добиваться трудом ветра. Я считал, что желать ветра свойственно лишь морякам.

ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА

Комментарии