ГРИГОРИЙ ВЕЛИКИЙ

Первые биографические сведения о римском папе Григории I Великом дает его современник Григорий Турский. «Он принадлежал к одному из первых сенаторских родов, с юности был благочестив, на свои собственные средства основал в Сицилии шесть монашеских общин, а седьмую — в Риме, и дал им столько земельных угодий, чтобы им хватало на ежедневное пропитание, остальное же имущество распродал и деньги раздал бедным; он, ходивший прежде по городу в сирийских шелках, усыпанных драгоценными каменьями, стал носить скромное платье и был посвящен в качестве седьмого диакона в помощь папе для служения престолу Господа» (Григорий Турский, X, 1). Григорий Великий родился около 540 г., в молодости занимал должность городского претора, а после посвящения был послан в качестве папского нунция в Византию, где пробыл с 579 по 585 г. (там он сдружился с испанским епископом Леандром, братом Исидора Севильского). По возвращении в Рим Григорий стал аббатом монастыря, основанного им в своем собственном доме.

В 590 г. в Риме произошло наводнение, и его последствием была эпидемия (чумы или холеры), от которой умерло множество людей, в том числе папа Пелагий II. На его место народ и духовенство избрали Григория. Он пытался уклониться от этой трудной должности, скрылся из Рима, писал к византийскому императору с просьбой не давать согласия на его избрание, но тщетно.

Григорий занимал папский престол 14 лет, до самой своей смерти в 604 г., и оказался крайне энергичным и рачительным правителем не только в чисто церковных делах, но и в делах хозяйственных и политических. Он заботился о снабжении Рима хлебом и о раздаче его беднейшему населению, сам посещал церковные имения, разбросанные по Италии и Галлии, в письмах своих (которых сохранилось около 900) входит во все подробности хозяйства и финансов. Ему не раз приходилось брать на себя переговоры с враждебными Риму лангобардскими королями и спасать город от разрушения и грабежа немалыми выкупами. Несмотря на эту загруженность «мирскими делами», на которую он часто сетует, Григорий усердно выполнял свои пастырские обязанности, много проповедовал и писал; ему хотелось даже самому поехать миссионером к далеким англо-саксам, а когда это не удалось, он отправил к ним своего ученика Августина. [166]

Григорий пользовался славой высокообразованного и ученого человека: об этом пишут не только простодушный Григорий Турский, но и такие эрудиты, как Исидор Севильский и Павел Диакон. Действительно, его речи, проповеди и даже деловые письма обнаруживают владение богатой лексикой и разнообразными риторическими приемами. Можно думать, что он был знаком даже с греческим языком (хотя бы по своему пребыванию в Константинополе), хотя сам он это и отрицал. Однако в декларативных своих высказываниях он относился неодобрительно и к занятиям грамматикой и риторикой, и к изучению античных классиков: он считал «недостойным поступком подчинять слова небесного пророка грамматике Доната» (письма, V, 53) и порицал вьеннского епископа Дезидерия за то, что он учит своих учеников грамматике по произведениям язычников (письма, XI, 34); возможно, впрочем, что это был протест лишь против чисто формального изучения риторики и ее бессодержательных упражнений. Сам Григорий ссылается в своих писаниях только на Библию и не цитирует даже чтимых им Амвросия и Августина.

Толкованию Библии посвящены самые большие произведения Григория: 35 книг толкований на книгу Иова, известные под названием «Нравственные поучения» и посвященные Леандру (это посвящение приведено ниже) и более популярно написанные «22 проповеди на книгу пророка Иезекииля» и «40 проповедей на евангельские тексты». Но гораздо большую известность приобрели два других его произведения: «Пастырский устав» — руководство и наставления для священников и «Диалоги о житии и чудесах италийских отцов» — четыре книги очень просто и даже примитивно (в расчете на самых необразованных читателей) изложенных легенд о Бенедикте Нурсийском и других подвижниках. Четвертая книга «Диалогов» посвящена рассмотрению вопроса о судьбе бессмертной души после смерти тела; здесь впервые в средневековой литературе используются «видения», ставшие впоследствии распространенным самостоятельным жанром (IV, 37-38), и выдвигается учение об «очистительном огне», из которого впоследствии развилось представление о чистилище, ставшее догматом в западном католичестве, но оставшееся чуждым греческому православию. Григорию приписывают также сочинение нескольких церковных гимнов и установление твердого порядка богослужения, для которого им были написаны «Сакраментарий» (текст мессы) и «Антифонарий» (текст хоровых песнопений; известный термин «григорианское пение» происходит как раз от его имени), но эти сведения нельзя считать достоверными.

НА ВЕЛИКИЙ ПОСТ

Поста уставы славные
Открыты волей горнею;
Христос, уставщик Истины,
В том дал пример и правило.

Тем Моисей сподобился
Законы дать блуждающим; [167]
Тем Илия до звезд достичь
Возмог в квадриге огненной.

Тем Даниил, смиритель львов,
Проникнул в тайны Божий;
Тем Иоанн прославился,
Друг Жениха возлюбленный.

В них явлен путь для праведных:
Открой нам путь сей, Господи,
Умножь в нас силу твердую,
Дай свет духовной радости.

ПРОПОВЕДЬ ПЕРЕД НАРОДОМ

Подобает нам, любезнейшие братья, трепетать перед теми ударами бича Божия, коих прежде мы должны были страшиться в грядущем и кои мы испытываем ныне. Пусть же скорбь наша открывает нам двери к покаянию и пусть жесткость сердец наших смягчена будет самой той карой, которую мы претерпеваем. Как предсказано свидетельством пророка, «Меч доходит до души» (Иерем. 4,10); ибо вот пронзен острием гнева небесного весь народ и одного за одним уносит внезапная гибель. И не предваряется смерть недугом, но как видите воочию, медлительность недуга опережает сама смерть.

Пронзенный ударом похищается раньше, чем успевает обратиться к покаянным стенаниям. Помыслите же, каким предстанет перед лицом строгого судии тот, кому уже не дано срока оплакать содеянное им. Ибо не постепенно отторгаются от нас жители нашего города, но гибнут многие одновременно. Пустыми остаются дома, на погребение чад своих взирают родители, и их наследники на дороге к гибели опережают их.

Пусть же каждый из нас ищет прибежища в покаянных стенаниях, пока ему, до смертельного удара, еще дано время рыдать. Воскресим перед очами нашего ума все, что мы, заблуждаясь, совершили, и все, что содеяли недостойного, покараем своими слезами. «Предстанем лицу его со славословием» (Пс. 94 ст. 2) ¹. Так же наставляет нас пророк: «Вознесем сердца наши и руки к Богу (Плач Иеремии, 3, 41). Вознести к Богу сердца и руки означает — усердие молитвы нашей достойно укрепить свершением добрых дел. Ибо воистину подает нам, трепещущим в страхе, подает верную надежду тот, кто через пророка возглашает: «Не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был» (Иез. 33, 11). Посему пусть никто, видя безмерность грехов своих, не отчаивается. Ибо трехдневным покаянием стерты были в прах долголетние грехи ниневитян (Иона, 3), и разбойник покаявшийся [168] приял в своем смертном приговоре в награду жизнь (Лука, 23).

Изменим же сердца наши и уверуем, что мы уже получили то, о чем просим; ибо скорее склоняется судия к исполнению просьбы, если просящий сам исправился от своей порочности; и перед мечом, грозящим столь страшной карой, будем в мольбах своих настойчивы; ведь настойчивость, людям обычно досаждающая, праведному судии угодна; ибо Бог благой и милосердный хочет, чтобы своими мольбами мы исторгли у него помилование, а гневаться на нас, как мы того заслуживаем, ему не угодно. Потому он и говорит через псалмопевца: «Призови меня в день скорби; я избавлю тебя, и ты прославишь меня» (Пс. 49, 15). Итак, сам Бог свидетельствует о себе, что он хочет сжалиться над призывающими его, раз повелевает нам его призывать.

Посему, любезнейшие братья, с сокрушенными сердцами и совершив дела покаяния, завтра на рассвете четвертого (quartae feriae) праздничного дня соберемся для молебствия в семи шествиях в порядке, указанном далее, с благоговением и слезами.

Пусть никто из вас не выходит на поля для работ земледельческих, пусть никто не предпринимает никаких дел; но, собравшись в храм пресвятой Матери Божией, мы, все, кто вместе грешили, вместе станем оплакивать наши злые деяния, дабы строгий Судия, видя, что мы за свои грехи себя наказуем, сам пощадил нас и отказался от предуготованного нам смертного приговора.

Молебственное шествие (litania) духовенства выходит из церкви святого Иоанна Крестителя, шествие мужчин-мирян — из церкви блаженного мученика Марцелла, монахов — из церкви мучеников Иоанна и Павла, шествие служительниц Божиих — из церкви блаженных мучеников Космы и Дамиана, замужних женщин — из церкви блаженного первомученика Стефана, вдов — из церкви блаженного мученика Виталия, шествие бедняков и детей (infantium) — из церкви блаженной мученицы Цецилии.

ПРЕДИСЛОВИЕ К «КНИГЕ НРАВСТВЕННЫХ ПОУЧЕНИЙ, ИЛИ ТОЛКОВАНИЯМ НА КНИГУ ИОВА»

ПИСЬМО ДОСТОПОЧТЕННОМУ И СВЯТЕЙШЕМУ БРАТУ ЛЕАНДРУ, СОТОВАРИЩУ ПО САНУ ЕПИСКОПСКОМУ ГРИГОРИЙ, РАБ РАБОВ БОЖИИХ

Некогда, брат мой блаженнейший, познакомился я с тобой в граде Константинопольском, когда меня удерживали там поручения, данные мне апостольским престолом, а тебя привело туда же участие в посольстве по делам вероисповедания визиготов; тогда-то я поверял ушам твоим все, что во мне самом мне не нравилось: [169]

ведь я в ту пору уже долго оттягивал решение полностью обратиться к благодатной вере и после того, как стремление к небесному уже коснулось меня своим дыханием, я все еще почитал за лучшее в быту оставаться мирянином (Иоанн Диакон, 1, 27) ². Мне уже было ясно, чего я должен искать, повинуясь любви к вечности, но укоренившиеся во мне привычки брали верх и убеждали меня не изменять внешнего образа жизни. Между тем, как до тех пор мой разум принуждал меня хотя бы по виду служить повседневным мирским делам, из этих самых забот мирских стало проистекать для меня многое, что было мне противно, и я оказался связан с миром уже не только по виду, но — что хуже — и своими мыслями. Стараясь убежать от всего этого, я направился в пристань монастыря и покинув дела мирские — на что я тогда надеялся, но тщетно — спасся нагим из крушения жизненного корабля. Однако часто бывает, что челн, небрежно закрепленный у причала, волны, если разразится гроза, отрывают даже от берега надежнейшей бухты. Так и я, согласно церковному уставу послушания, внезапно опять оказался в пучине мирских дел; и так как не сумел я ухватиться за тишину монастыря так крепко, как это следовало, я оценил ее, уже ее утратив. Ибо когда в силу добродетели послушания от меня потребовали принять обязанность служения священному престолу, я взял на себя, видя положение церкви, то, от чего я бы снова обратился в бегство, если бы это можно было сделать безнаказанно. После же того, как я упорно отказывался и сопротивлялся,— ибо тяжко служение престолу — к нему присоединилось еще и бремя пастырских забот. И терпеть все это мне еще труднее потому, что, чувствуя себя ко всему этому неспособным, я не могу найти утешения в уверенности в себе. Да и судьбы всего мира поколебались, бедствия все учащаются, ибо близится срок ³; а мы сами, кто — как обычно полагают — усердно служили только таинствам духовным, опутаны сетью внешних забот. И вот в то самое время, как я приступил к служению престолу, произошло со мной, без моего ведения, то, я что я, приняв на себя бремя своего сана, должен был поселиться во дворце, полном земной роскоши; и сюда последовали за мной многие братья мои из монастыря, движимые братским милосердием. Произошло это, как я вижу, по Божьему соизволению; ведь их пример все время удерживал меня, подобно якорному канату, возле мирного берега проповеди, когда непрекращающийся прибой мирских дел бросал меня то туда, то сюда. Ведь в их общину я убегал, как в надежнейшую пристань в заливе, от бремени земных дел и тревог. Между тем как меня, расставшегося с монастырем, отрешенного от прежней покойной жизни, мое служение как бы пронзало острием моих обязанностей, общение с ними в беседе и усердном чтении оживляло меня своим бодрящим дуновением.

И вот этим братьям — да, как ты помнишь, и по твоему внушению — пришло на ум обратиться ко мне с просьбой истолковать [170] книгу блаженного Иова, и — насколько сама Истина дарует мне сил для этого дела — раскрыть им тайны, столь неизмеримо глубокие. К своей и без того трудной просьбе прибавили они еще вот что: чтобы я не только извлек из слов, излагающих историю Иова, их аллегорический смысл, но и развил дальше смысл этих аллегорий в сторону упражнений нравственных; к тому же просили они настоятельно подтверждать отвлеченные мысли свидетельствами Священного Писания, а приведенные свидетельства, если они подчас покажутся им слишком сложными, разъяснять особо, включая добавочные толкования их.

ИЗ «ДИАЛОГОВ О ЖИТИИ И ЧУДЕСАХ ИТАЛИЙСКИХ ОТЦОВ И О ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ ДУШИ»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Однажды, когда я был особенно подавлен беспокойной назойливостью некоторых мирян, которым мы нередко вынуждены разрешать разные их деловые вопросы, — чего мы, несомненно, делать не обязаны, — я отыскал укромный уголок, целителя печали, чтобы мне воочию раскрылось все то, что мне было неприятно в моей должности, и чтобы все обстоятельства, обычно заставлявшие меня страдать, совокупно предстали перед моими глазами.

И вот, когда я, глубоко огорченный, уже долго сидел в молчании, ко мне подошел любезнейший сын мой, диакон Петр, связанный со мной узами теснейшей дружбы с первых дней цветущей юности и мой сотоварищ по изучению слова Божия.

Видя, что я погружен в глубокую скорбь, он сказал: «Что случилось с тобой, что повергло тебя в столь чрезвычайную печаль?» «Скорбь, — ответил я, — снедающая меня ежедневно, уже обветшала, ибо стала мне привычной, и в то же время свежа, ибо непрерывно возрастает. Несчастная душа моя, израненная земными заботами, вспоминает, какой она была некогда в монастыре, как все преходящее лежало во прахе ниже ее и сколь высоко она парила над всем, что подвержено изменению; только о небесном помышляла она, и, еще связанная плотью, разрушала ее границы, погружаясь в созерцание; даже о смерти, которую почти все люди считают мучительной карой, мыслила она с любовью, видя в ней врата, ведущие в жизнь, и награду за труды. А теперь из-за моих пастырских обязанностей должна она постоянно заниматься делами мирскими и, уже вкусив некогда столь прекрасный покой, оскверняться пылью дел земных. И когда она, уступая требованиям множества людей, распыляется по всяким мелочам внешнего мира, то, даже если ей и удается вернуться к себе самой, она, без сомнения, уже утратила часть своей ценности. Вот я и взвешиваю все то, что я терплю, и [171] сравниваю С тем, что потерял. Когда же я оцениваю мою утрату, бремя, лежащее на мне, становится еще тяжелее. Так я ношусь то туда, то сюда по волнам великого моря, и челн души моей колеблют мощные порывы страшной бури, а, вспоминая мою прежнюю жизнь, я как бы бросаю взгляд назад, вижу берег и тяжко вздыхаю. А что всего печальнее,— меня, беспомощного, все дальше уносят огромные морские валы, и мне уже почти не видна покинутая мной пристань. В этом-то и состоит падение души, что сперва, утратив какое-либо благо, прежде ей принадлежавшее, она еще помнит о своей утрате, потом, опускаясь все ниже, о ней забывает, и, наконец — в ее памяти не остается ничего из всего того, что приобрела она когда-то путем деятельных упражнений. Поэтому-то, как я сказал, мы, уплывая все дальше, уже теряем из глаз пристань тишины, нами покинутую. Порой же увеличивает мою скорбь и воспоминание о житии тех людей, которые всей душой отреклись от жизни нашего века. Чем больше я помышляю о том, как высоко стоят они, тем яснее понимаю, как низко я опустился. Почти все эти люди стали угодны Творцу, ведя жизнь, отрешенную от мира, и чтобы юность их душ не увяла от соприкосновения с делами человеческими, всемогущий Бог не захотел обременять их тяготами мира сего.

Чтобы яснее передать, о чем мы с Петром повели беседу, я изложу наши вопросы и ответы поименно.

[Диалоги, образцы которых мы приводим, носят разный характер: одни из них представляют собой исторические рассказы о мужественных людях, погибших за христианскую веру в столкновениях с лангобардами, чему свидетелем мог быть и сам Григорий; в другие вносится элемент чудесного — таким исповедникам христианства оказывается помощь свыше; далее, есть рассказы исключительно поучительного, а некоторые — почти сказочного характера.]

КНИГА I, ГЛАВА 12. БЕСЕДА О ЧУДЕСАХ

[Григорий рассказывает Петру о чуде, совершенном пресвитером Севером: Севера пригласили к умирающему, желавшему покаяться перед смертью; Север пошел к нему не сразу, заканчивая какое-то дело в монастыре, когда же он отправился в путь, его встретили по дороге родственники больного и сказали, что он уже умер. Север, почувствовав себя виновным в том, что больной умер без покаяния, пошел в его дом, долго молился и плакал у его тела и воскресил его; воскрешенный прожил неделю, принес покаяние, причастился и спокойно умер.

После этого между Петром и Григорием состоялась беседа о значении чудес]

Петр. Весьма удивительно все то, что до сих пор, как я вижу, было от меня скрыто. Но как же мы объясним то, что таких мужей теперь встретить невозможно? [172]

Григорий. Я полагаю, Петр, что и в наше время живет много таких людей; из того, что они не совершают таких чудес, нельзя заключать, что они не таковы, как те, кто их совершает. Истинная ценность жизни состоит в добрых деяниях, а не в явных чудесах: ибо многие, хотя они чудес и не совершают, ничем не хуже тех, кто их совершает.

Петр. А из каких признаков, спрошу я тебя, мне может стать ясным, что есть такие люди, которые, хотя чудес и не совершают, тем не менее подобны совершающим чудеса?

Григорий. А разве ты не знаешь, что апостол Павел — брат апостолу Петру, первому из апостолов на апостольском престоле?

Петр. Конечно, я это знаю и не сомневаюсь в том, что он, хотя и самый младший из всех апостолов, однако больше всех потрудился.

Григорий. Как ты сам хорошо помнишь, Петр ходил по морю (Матф., гл. 14), а Павел на море потерпел кораблекрушение (II Кор. гл. II). Значит, Павел не смог переплыть на корабле ту самую стихию, по которой Петр прошел пешком. Из этого явствует, что их сила в совершении чудес была различна, но по достоинству своему на небесах они равны.

Петр. Очень по душе мне, скажу я, все то, что ты говоришь. Теперь я твердо знаю, что надо высоко ценить не чудеса, а всю жизнь человека. Но так как само совершение чудес свидетельствует о добродетельной жизни, прошу тебя рассказать мне о том, что было до нашего времени, чтобы напитать меня, жаждущего, примерами жизни людей благочестных.

[Этой беседой заканчивается первая книга «Диалогов»; исполняя просьбу Петра, Григорий посвящает всю вторую книгу рассказам из жизни Бенедикта Нурсийского.]

КНИГА III, ГЛАВА 27. О СОРОКА КРЕСТЬЯНАХ, КОТОРЫЕ ОТКАЗАЛИСЬ ВКУШАТЬ ЖЕРТВЕННОЕ МЯСО И ЗА ЭТО БЫЛИ УБИТЫ ЛАНГОБАРДАМИ

Около пятидесяти лет тому назад, как свидетельствуют те, кто могли присутствовать при этих событиях, сорока крестьянам, взятым в плен лангобардами, было приказано вкусить жертвенного мяса. Когда же они стали упорно сопротивляться и не захотели даже прикоснуться к кощунственной пище, лангобарды, державшие их в плену, стали угрожать им смертью, если они откажутся есть мясо животных, принесенных в жертву. Они же, возлюбив жизнь вечную больше, чем временную и преходящую, остались верны своему решению, и за свою твердость были все вместе убиты. Разве [173] же они не заслуживают названия мучеников? они, кто, чтобы не оскорбить своего Творца вкушением запретной пищи, предпочли кончить свою жизнь под мечами врагов?

КНИГА III, ГЛАВА 12. О ФУЛЬГЕНЦИИ, ЕПИСКОПЕ УТРИКУЛАНСКОЙ ОБЛАСТИ ⁴

Фульгенцию, епископу, управлявшему Утрикуланской церковной общиной, крайне враждебен был свирепейший король Тотила. Когда он со своим войском стал приближаться к этой местности, епископ позаботился о том, чтобы послать ему через своих клириков приветственные подношения и, если возможно, смягчить дарами его безрассудную ярость. Но когда король увидел эти дары, он отнесся к ним с презрением и, разгневавшись, приказал своим подчиненным схватить этого епископа, крепко его связать и привести на допрос к королю. И когда жестокие готы, как бы посланцы свирепости королевской, схватили его, то, окружив его со всех сторон, велели ему стоять, не сходя с места, и начертили на земле круг, за пределы которого он не смел сделать ни шага. Когда слуга Божий, стиснутый готской стражей и заключенный в начертанный круг, стал сильно страдать от жгучего солнца, внезапно засверкали молнии, загремел гром и хлынул такой сильный ливень, что те, кому было поручено его сторожить, не смогли выдержать напора дождевых потоков. И в то время, как началось сильнейшее наводнение, внутри начертанного круга, в котором стоял слуга Божий Фульгенций, не упало ни одной капли. И когда об этом возвестили свирепому королю, то его жестокая душа поколебалась, и он почувствовал величайшее почтение к тому, чьей казни он еще недавно жаждал в ненасытном бешенстве.

Так всемогущий Бог, вопреки высокомерным помышлениям людей плотских, являет чудеса своего могущества через людей незаметных; и тех, кто надменно восстает против повелений истины, сама истина через людей смиренных заставляет склонить голову.

[В начале этой главы Григорий сообщает, что об этом случае рассказал ему один старый клирик, который жив и до сих пор.]