Отрывок из панегирика

ЛАТИНА ПАКАТА ДРЕПАНИЯ ИМПЕРАТОРУ ФЕОДОСИЮ

... XXIII. 1. И все же, император, не думай, будто я намерен говорить лишь то, что ласкает твой слух: у нас, жителей Галиий, твои триумфы (хотя ты и удивишься этому) вызывают гнев. В то время, когда ты победоносно продвигаешься к отдаленным землям, когда ты простираешь наши восточные владения за пределы земель и границы природы, когда ты спешишь дойти до тех народов, которые первыми встречают зарождение нового дня, и до самого (если оно вообще существует) жилища солнца, тиран (Магн Максим. — И. Ш.) отыскивает тайные пути к свершению преступлений. 2. О, сколь ничтожно бывает начало величайших злодеяний! Так, почти для полного истребления италийского народа вырвалась из гладиаторской школы Гнея Лентула, разбив ворота, толпа мирмиллонов; так, сами консулы были вынуждены участвовать (причем успех не всегда был на их стороне) в войнах, которые разжег киликийский пират; так, римские дротики в течение долгого времени уступали мечам бежавших из эргастулов рабов, завладевших оружием.3. И кто не засмеялся вначале при известии о новом преступлении? Ведь казалось странным испытывать гнев из-за того, что горстка людей — и притом островитян — разожгла пожар, охвативший впоследствии весь материк, и что эти беглецы из мира облекли своего предводителя в царские одежды. 4. А сколько смут готовила Судьба! Сколько бедствий сулило государству усиление этой беды, какую славу тебе — ее уничтожение, особенно когда из-за вероломства начальников и поражения легионов против государства было обращено все то, что вооружалось для его защиты!

XXIV. 1. Однако я вовсе не хочу отягощать ни поступков, ни участи несчастных, которые, на свою беду вверив себя облеченному в пурпурные одежды палачу, похвалявшемуся своим родством с тобой и кичащемуся твоим расположением, с чистым сердцем совершили самое тяжкое из всех преступлений. 2. Я понимаю, к какому трудному и полному подводных камней месту я приблизился. Ведь хотя твои уши отказываются вновь выслушивать рассказ об этой всенародной скорби, длившейся целых [122] пять лет, а твои подвиги и твоя слава (это важно для нее) требуют перечислить прошедшие бедствия, дабы по достоинству оценить нынешнее благополучие; хотя, с другой стороны, твое милосердно стремится скорее уменьшить величие своего благодеяния, нежели увеличить его перечислением прошедших горестей, — мне и любом случае придется (буду ли я умалчивать об общественных несчастиях или говорить о них) оказаться или неблагодарным по отношению к твоему мужеству, или злоупотребить твоей добротой, 3. И все же, император, наберись немного терпения. Ведь если среди благополучия сладко воспоминание о несчастиях, если морякам приятно вспоминать о бурях, а врачевателям — о болезнях, то почему бы и тебе не послушать о наших бедствиях, чтобы вспомнить о своих благодеяниях? 4. Итак, с чего же мне начать, как не с твоих, о моя Галлия, бедствий? Из всех стран, где обосновалось это зло, ты справедливо требуешь для себя привилегию бедствий, будучи вынуждена не только услышать (ведь воспринимаемое на слух переносится легче всего), но и своими глазами увидеть победу Максима и гибель Грациана. 5. И хотя тяжелые раны (это следует признать) показывают и наша ближайшая соседка Италия, и расположенная невдалеке Испания, все же и та и другая имеют свое утешение в глубочайшем горе: первая видела убийство тирана, вторая не видела тирании. 6. А мы — мы первыми испытали натиск яростного чудовища, мы досыта напитали его жестокость кровью невинных людей, мы насытили его алчность, доведя себя до полной нищеты. Это у нас проявилась его теперь уже не страшная свирепость и алчность, которая не насытилась до сих пор. В других местах общественное зло или начинается, или прекращается: в Галлии оно укореняется.

XXV. 1. Кто бы мог сравниться с нами в этом несчастии? Мы терпели тирана и вместе с другими, и в одиночку. Что мне сказать о городах, покинутых своими жителями, о пустынных местностях, полных знатными беженцами? О конфискованном имуществе мужей, исполнявших важнейшие обязанности, о лишении их гражданских прав; об их жизнях, за которые было обещано золото? 2. Мы видели, как отбирались звания, как консулов лишали их трабей; мы видели стариков, потерявших свое состояние, и детей, веселившихся вблизи самого скупщика конфискованного имущества с вызывающей слезы беззаботностью. При этом нам, несчастным, было запрещено выказывать наше горе; более того, мы были вынуждены притворяться счастливыми и (лишь дома под секретом доверяя свое горе женам и детям) на людях делать вид, будто довольны судьбой. 3. Ведь можно было услышать слова доносчика: «Что это он выглядит таким печальным?. Уж не потому ли, что из богача превратился в нищего? Что же, в самом деле, [123] он не радуется тому, что вообще жив? Почему он оскверняет общественные места траурными одеждами? Я знаю, он оплакивает своего брата, но ведь у него остался сын!» Таким образом, нельзя было оплакивать утерянное из-за боязни потерять оставшееся. 4. Итак, вопреки своему тяжелому состоянию мы надевали личину спокойствия и, скорбя в душе, изображали смех подобно тем, кто принял смерть, отведав приготовленный из сардийского зелья напиток. 5. Проливать слезы из-за своего несчастья и облегчать грудь тяжелым вздохом — хоть какое-то утешение в горе. Но нет большего наказания, чем быть несчастным и скрывать это. Причем не было никакой возможности угодить разбойнику. 6. Ведь у него вопреки законам природы за изобилием не наступало пресыщение. С каждым днем росла жажда обладать, а захваченное разжигало исступленное желание приобретать вновь и вновь. 7. Как питье возбуждает жажду у больных, как огонь не гаснет, а усиливается от сушняка, так и богатства, собранные за счет всеобщей нищеты, возбуждали алчность в ненасытной душе.

XXVI. 1. Он сам, облачившись в пурпурные одежды, стоял у весов, и, бледный от жадности, следил за движением гирь и колебанием их стрелки. Между тем приносили награбленную в провинциях добычу, одежду изгнанников, имущество убитых. 2. В одном месте взвешивалось золото, сорванное с рук матрон, в другом — буллы, стащенные с шей детей-сирот, в третьем — серебро, обагренное кровью его владельцев. Повсюду считали деньги, наполняли казну, собирали монеты, вдребезги разбивали домашнюю утварь, так что каждому, взирающему на это, казалось, будто он видит не императорский дворец, а разбойничий притон. 3. А тем временем разбойник пользуется захваченным имуществом и присваивает себе то, что было похищено у других; он устраивает засады на проезжих путях и узких тропинках <и делает это> не для того, чтобы пополнить и запереть хранилище, не для того, чтобы почувствовать себя несчастным из-за своего преступления, но для того, чтобы забить свою глотку и брюхо, чтобы вдоволь было денег для трат. Ведь он растрачивал <все> совершенно равнодушно, одинаково легко и приобретая, и теряя. 4. Все, что он смог повсюду награбить, наш пират собрал (причем это безвозвратно пропадало и для нас, и для него самого) в этой Харибде — своем притоне. В Харибде, говорю я? Но она хотя и поглощала целые корабли, отдавала все же, как говорят, их обломки и выбрасывала на Таврометанийские берега, унесенные водоворотом суда. 5. А наше имущество поступает в казну одним и притом непрерывным путем, но эта общественная утроба, ненасытная даже после непрерывного обжорства, не изрыгает никаких остатков, никаких обломков нашего добра. [124]

XXVII. 1. У дурных принцепсов последний довод в свои оправдание — отнимать для того, чтобы делать подарки, и обилием даров ослаблять вызванную своими грабежами ненависть. Но, о безумие, какой смысл отнимать у всех то, чем никто не будет владеть? 2. Кроме того, жадности частных лиц все же есть какое-то оправдание, пусть и незначительное: они боятся бедности, откладывают на старость и заботятся о наследнике. Какую же причину своего безудержного стремления к накопительству мож?і привести тот, кто владеет всем, что только есть? 3. Я поверил бы — если божественный закон позволяет смертным судить о небесных делах — что для принцепсов даже нет большего счастья, чем сделать человека счастливым, отвратить от него нужду, изменить его участь, наделить новой судьбой. 4. Таким образом, императору, высоко ценящему свое собственное величие, следует считать своим не столько то, что он отнял, сколько то, что он роздал. 5. Ведь поскольку все приводится в движение изнутри; поскольку то, чем принцепс наделяет своих сограждан, в избытке возвращается к нему же, подобно тому, как Океан, омывающий все континенты, вновь уносит с земель те воды, которые им же и приносит, точно так же император в должной мере заботится о своих интересах и о своей славе лишь в том случае, если проявляет щедрость. Ведь он увеличивает свою славу, раздавая деньги, которые будут ему возвращены.

XXVIII. 1. Но этому казались глупыми все способы добиваться доброй славы. В отличие даже от самых испорченных людей, в душе которых все же живет представление о добре, он полагал, будто высшее счастье заключается в стяжании и причинении вреда. Он трудился не только для того, чтобы приобрести как можно больше, но и чтобы ничего не оставить другим. Ведь он не заботился, по обычаю царей, о разработке рудников, чтобы пустить в оборот скрытые природой сокровища и приобрести богатства, никого при этом не обедняя. 2. Он мало ценил золото, которое из горных пород или из речного песка добыл исследователь бесе или изыскатель галлициец: более чистым и блестящим он считал то золото, которое было получено среди стонов; которое было омыто слезами людей, а не водами рек; которое было добыто не из подземных шахт, а сорвано с шеи и груди убитых. 3. Таким образом, боясь стиля и меча жестокого принцепса, мы стали молить о бедности и, чтобы иметь возможность избежать руки палача, желали подвергнуться конфискации. 4. Если же ему кажется, что по сравнению с другими своими преступлениями он менее жестоко поступил с вами, пусть он вспомнит об обстоятельствах вашей, вашей, триумфатор Баллий и украшенный трабеей Мерабод, гибели: один из вас после высших магистратур, [125] после того как он носил пурпурные одежды консула, после того как был призван в тайники дома, словно в некий сенат достойных, вынужден был отказаться от жизни, а другой в своем собственном доме был задушен руками <его> британских приспешников и обесславлен тем, что его убили предназначенным для женщин способом. Это было сделано, конечно же, для того, чтобы казалось, будто этот муж, столь горячий в бою, предпочел просить, чтобы его задушили, а не закололи мечом. 5. Однако вполне вероятно, что тиран имел особые причины их ненавидеть. Ведь тот и другой принадлежали к окружению Грациана, и Грациан высоко ценил обоих. Что же сказать о тех, кто не знал почестей и принцепсов и, будучи известен лишь среди своих сограждан, потерял жизнь во время правления палача?

XXIX. 1. Но что я говорю о смертях мужей, если помню, что он опустился до убийства женщин и во время мира обрушился на тех, кого, ввиду их принадлежности к женскому полу, щадят войны? 2. И, разумеется, вспоминаются безобразные и возмутительные причины того, почему жену знаменитого поэта <Евхротию, жену ритора и поэта Аттия Тирона Дельфидия> багром приволокли на казнь. Ведь вдову упрекали и даже обвиняли в чрезмерной набожности и в слишком ревностном почитании божества. 3. Да и какую более тяжкую вину мог приписать ей жрец-обвинитель? Ибо была, была и такая категория доносчиков, которые носили звание жрецов, но в действительности были не только приспешниками <палачей>, но и самими палачами: не довольствуясь тем, чтобы лишить несчастных дедовского наследства, они преследовали их своей клеветой до тех пор, пока те не гибли и лишали <обвиняемых> жизни лишь тогда, когда с них уже нечего было взять. Более того, присутствуя при исполнении смертного приговора, насытив свои глаза и уши муками и стонами осужденных, они протягивали к святыне замаранные причастностью к преступлению руки и бесчестили уже оскверненные в мыслях священнодействия и своими телами. 4. Именно такие люди были друзьями знаменитого Фалариса; такие люди пользовались его расположением и даже любовью — и заслуженно: ведь от них исходило одновременно столько удовольствий — его жадности они доставляли имущества богачей, его жестокости — наказание невинных, его нечестивости — пренебрежение к религии.

XXX. 1. Наконец, бог направил свои взоры на нас; отдавая все свои силы благополучию Востока, он обратил внимание и на наши несчастия и внушил проклятой голове такое безумие, что тот не побоялся разорвать договор, нарушить специальное право, объявить войну. 2. Могу ли я сомневаться в том, что не благодаря [126] божественной воле произошло следующее: тот, кто сумел посмеяться над тобой, делая вид, будто соблюдает мир, и, на время затаившись, избежать наказания за свое первое преступление, во второй и третий раз поднял знамя гражданской войны и, перейдя Коттиевы Альпы, преодолел преграды и Юлиевых Альп и тебе, император, тебе, сохранявшему до тех пор верность своему прощению, вменил в обязанность победить? 3. Его, стремящегося (я уверен в этом) в пропасть, подталкивало государство, за которое уже в скором времени должен был отомстить освободитель, а погибший в результате открытого предательства господин <Грациан> требовал положенной за это кары. Это была не смелость, а безумие, не случайность, а необходимость. 4. Да и как мог он набраться такой дерзости, чтобы осмелиться прибегнуть к оружию и пойти навстречу смерти столь сильно ее боясь, что впоследствии, даже будучи побежден, не смог окончить жизнь самоубийством? 5. При этом, император Август, для освобождения государства и одержания победы требовалось лишь, чтобы ты сам вступил в войну. Ведь если некогда господа, собираясь сражаться против восставших рабов, брали на войну хлысты, и сила их убеждения была такова, что от безоружных убегали вооруженные, а те, кто грудью встречал смерть, подставляли спины для ударов плетей, то неужели и ты, увидев все это, не поступил бы так же, не прибегая к помощи легионов?

XXXI. 1. Неужели смог бы вынести твое присутствие и выдержать хоть один взгляд твоих глаз тот, кто некогда был самым нерадивым слугой в твоем доме и жалким маркитантом, кормящимся за одним столом с рабами? Неужели не нахлынули бы на него воспоминания о своем и о твоем прошлом? Неужели не стал бы он укорять себя за то, что ты являешься сыном триумфатора, а он — сыном неизвестного отца; что ты — наследник знатнейшего рода, а он — клиент; что ты до сих пор все свое время был военачальником римского войска и защитником свободы, а он — изгнанником из мира и беглецом из своей родины? 2. Далее: что ты был избран принцепсом в самом сердце государства голосами всех воинов, единодушным решением провинций, наконец, благодаря хлопотам самого императора, а он — в глухом углу земли, без ведома легионов, против воли провинций, наконец, без благоприятных предзнаменований, стремясь лишь к тому, чтобы скрыть свое положение тирана? 3. В конце концов, неужели он не увидел бы, что на твоей стороне — преданность, на его — вероломство; на твоей — высший закон, на его — беззаконие; с тобой — справедливость, с ним — насилие; с тобой — милосердие, скромность, благочестие, с ним — [127] нечестивость, сладострастие, жестокость, приверженность ко всем преступлениям и наихудшим порокам. 4. Давайте же рассмотрим сами факты, а то, чему предстоит произойти, определим (поскольку это будет самое обоснованное предположение) на основании того, что уже свершилось. В конце-то концов, разве можно усомниться в том, что произошло в присутствии человека, встречи с которым он стремился избежать?

XXXII. 1. Итак, император, хотя ты и имел дело с таким врагом и пришел не столько для того, чтобы вступить с ним в сражение, Сколько для того, чтобы покарать его преступную голову, ты тем не менее готовился к войне так тщательно и с такой осмотрительностью, что казалось, будто ты намерен сражаться с каким-то Персеем или Пирром, или с самим знаменитым Ганнибалом. 2. Ведь прежде всего путем заключения взаимных договоров с царями, живущими вдоль восточной границы, ты добиваешься их верности для того, чтобы спокойно выступить в поход, не оставив дома ничего, внушающего тревогу и подозрения. 3. Затем ты делишь свои войска на три части, чтобы увеличить ужас и тем самым ослабить мужество врага и, окружив его со всех сторон, отрезать путь к отступлению. Наконец, варварским народам, желающим оказать тебе добровольную помощь, ты милостиво разрешаешь сражаться в одном строю с собою, чтобы и отвести от границы ненадежные отряды, и доставить подкрепление своим воинам. Все скифские племена, склоненные этой твоей добротой, стали стекаться к тебе в таком количестве, что, казалось, ты приказал варварам произвести рекрутский набор, от которого освободил своих подданных. 4. О событие, достойное сохраниться в памяти! Под командованием римских вождей и под римскими знаменами шел прежний противник Рима: он следовал за армией, против которой <некогда> боролся, и города Паннонии, которые прежде опустошал своими безжалостными грабежами, наполнял своими воинами. Сам гот, и гунн, и алан откликались на <твой> зов и по очереди несли охрану, и боялись показаться недостаточно усердными. 5. Не было никакого беспорядка, никаких волнений, никаких грабежей, обычно характерных для варваров. Более того, если бы когда-нибудь случилась нехватка продовольствия, они бы мужественно переносили голод и растягивали скудную пищу, экономя ее и требуя в качестве единственной награды и единственной платы лишь того, чтобы считаться твоими воинами. Как безмерно величие доблести! Ты получал благодеяние, которое заслуживал.

XXXIII. 1. Древность считала достойным памяти то, что некогда во время Акцийской войны Египет отдал свои войска под командование чужеземцев — римских военачальников — и [128] вовлек своих солдат в римские смуты: это событие считалось настолько необычным, что если бы оно не встречалось так часто в литературе, у потомков, видимо, возникло бы сомнение в его истинности. 2. Ведь какой летописец или поэт умолчал о твоем, Клеопатра, знаменитом флоте, и об украшенных слоновой костью кораблях, и о пурпурных парусах с позолоченными канатами? Более того, это событие описывалось такое бесчисленное количество раз, что кажется, будто скорее одни и те же авторы пересказывают его вновь и вновь, чем что кто-то о нем умалчивает. 3. Я не буду сравнивать военачальников, ибо нашего принцепса можно сравнить не то что с побежденным Антонием, а с победителем Августом. Да и сможем ли мы найти хоть малейшее сходство <нашего императора> с теми <военачальниками>, в особенности если сопоставим тогдашнюю и теперешнюю картину событий и обстоятельств и представим мысленным взором эти и те народы? 4. Тех, распустивших паруса, доставил послушный ветру флот: эти отправлялись в долгий путь, согнувшись под тяжестью своего оружия. Тех вовлекла в войну вздыхающая от любви к чужеземцу царица: этих влекли жажда славы и стремление участвовать в твоих подвигах. Тех отправил расположенный в мягком климате Фарос и изнеженный Каноп, и кормилец беспечных народов Нил: этих послал грозный Кавказ и застывший от холода Тавр, и закаляющий исполинские тела Гистр. Те, одетые для защиты от палящих солнечных лучей в мягкие полупрозрачные накидки и легкие льняные одеяния, которые они с трудом терпели на себе, шли под мерное трещание систров. 5. Этих, отягощенных панцырями и закованных в железо, воодушевляли раскатистые звуки труб и огромных горнов. Да и можно ли было вообще сравнивать эти народы, даже если бы не существовало столь огромной разницы в причинах, <побудивших их взяться за оружие>, если те стремились поработить Римское государство, а эти — восстановить свободу? А потому, император, более ужасным тебе казалось то, что смог найтись соучастник этого преступления, нежели то, что варвар сделался мстителем за преступление.

XXXIV. 1. Напротив, твои враги, в начале войны пролившие свою нечестивую кровь, в равной мере подтвердили как свою вину, так и <положенное за нее> наказание. Ты, Сисция, и ты, Сава, вы обе явились свидетельницами прекраснейшего сражения, если так можно назвать то столкновение, в котором мужественный воин с такой силой обрушился на изменников государства, что его не остановило ни обилие сопротивляющихся, ни глубина величайшей реки; более того, задыхаясь и будучи покрыт пылью после длиннейшего перехода, он шпорами подгонял коня, вплавь [129] переправлялся через реку, взбирался на берег и, наконец, захватывал врагов — как готовых к отпору, так и не решающихся оказать сопротивление. 2. Мой рассказ об этом событии занял больше времени, чем потребовалось для его свершения. Едва непобедимый отряд переправился через реку, как сразу же завладел полем сражения. Едва он настиг врага, как начал преследовать его. Едва он увидел грудь неприятеля, как стал рубить его в спину. Восставшее полчище потерпело заслуженное поражение, нечестивые отряды захлебнулись в собственной крови; все поля были покрыты грудами тел и повсюду на огромном пространстве земля была завалена трупами. 3. Те же, кто в надежде избежать смерти поспешили к городским воротам, выровняли рвы своими трупами, или наткнулись на врытые для защиты от врагов колья, или своими мертвыми телами завалили ворота, которые ранее, устремившись в атаку, распахнули настежь. А те, кому не позволяли обратиться в бегство непреступные берега реки, в ужасе собравшись вместе и тесно прижавшись друг к другу, сбились в кучу на отвесном речном берегу. 4. С трудом пробиваясь сквозь трупы, пенилась и медленно катила свои потемневшие от крови воды река; чтобы она могла считаться твоим своеобразным отрядом, река поглотила в своих ненасытных водоворотах самого предводителя этой нечестивой шайки и скрыла его труп, дабы умершего нельзя было похоронить. Может ли кто-нибудь усомниться в том, что она способствовала твоему отмщению в двух отношениях: и помогая победить, и предотвращая милосердие?

XXXV. 1. А вот и вторая твоя битва и вторая победа. Избранные когорты и лучшую часть нечестивого полчища вовлек в сражение Марцеллин, эта Мегера гражданской войны, своей отвагой превосходящий прочих соучастников настолько, насколько он, будучи братом тирана, энергично помогал самому тирану. 2. Твое же войско ликовало тем больше, что видело: ему бросают вызов. Ведь более всего оно боялось внушить противнику страх, причем боялось настолько, что, став лагерем напротив врага, — поскольку не могло завязать сражение на исходе дня, — бодрствовало всю ночь, надеясь на победу, которую принесет с собой рассвет, жалуясь на то, что солнце заходит, день исчезает, а ночь, хотя и летняя, еще длинна в это время года. 3. Но вот, наконец, рассвет забрезжил, и сразу же равнина пришла в ужас при виде войска: расположенная на флангах конница, идущие под сигнами быстрым шагом подвижные велиты, построенные в карэ легионы, — ими заполнилось все, что можно было охватить взглядом. 4. Не успевала проявить себя храбрость, как уже побеждало военное искусство. А после того как, оказавшись друг от друга на расстоянии полета стрелы, оба [130] войска двинулись вперед, после того как с обеих сторон было выпущено бесчисленное множество дротиков и стрел и дело дошло до рукопашной, воины, помня о прошлой доблести, о Римском имени, наконец, о своих военачальниках, руками защищали государственные интересы. Враги же, думая о деле, для которого их наняли, о разорванной на части Италии, надеясь лишь на свое оружие, сражались с отчаянием гладиаторов и не отступали ни на шаг, оставаясь на месте или погибая.

XXXVI. 1. Но когда их боевой порядок был нарушен, когда был прорван строй и они могли полагаться лишь на свои ноги, враги или устремлялись вперед, или сбивались в кучу и своей торопливостью задерживали друг друга. Вооруженные и безоружные, раненые и невредимые, сражающиеся в первых и в последних рядах — все перемешалось. Твои солдаты не давали врагам покоя ни вблизи, ни вдали, поражая мечами и копьями, колющим и режущим оружием. Одни преследовали убегающих, другие пронзали спины или разили копьями тех, кого не смогли догнать. 2. Оборонительное и наступательное оружие, кони и люди, живые и мертвые, трупы пораженных в грудь и в спину в беспорядке лежали повсюду. Одни убегали, спасая то, что осталось от их изувеченных и израненных тел, другие были обессилены болью своих ран, третьи избегали смерти лишь затем, чтобы найти ее в лесах и реках. При этом они испускали последний вздох, восхищаясь тобой и проклиная своего предводителя. Резне и преследованиям не было бы конца, если бы у победителей смерть в конце концов не похищала врага, а ночь — дня. 3. И насколько лучше рассудил тот отряд, который, опустив свои знамена, слезно попросил прощения за преступление, в котором его заставили участвовать, и, покрывая землю поцелуями, поверг к твоим стопам своих воинов и оружие! И как ты не оттолкнул его — высокомерно, как побежденного, гневно — как обвиняемого, равнодушно — словно его разгром не был необходим для твоей победы, но, обращаясь с ним великодушно и милосердно, приказал считать римским. 4. Армии объединяются, и враждовавшие прежде силы государства сливаются воедино. Оба войска испытывают одинаковую радость. Одно радуется твоим подвигам, другое — своему помилованию и оба — победе.

XXXVII. 1. И благочестивая Гемона, получив известие о твоем скором прибытии, тут же, настежь распахнув ворота, выступила тебе навстречу; подобно тому, как желание после долгого ожидания становится все более нетерпеливо, и она, полагая, что недостаточно открыть ворота входящему, поспешила навстречу тому, кто только собирался придти. 2. Хотя бывает (мы знаем это), что страх скрывается под личиной веселья, испытываемые [131] в глубине души чувства все же настолько явно отражаются на лицах, что их выражение делает очевидным состояние души. Так же и этот город, обессиливший в результате продолжительной осады (ведь поскольку он лежал у подножия Альп, тиран растоптал его словно некий порог войны), радовался такой огромной и столь безыскусной радостью, что если бы она не была искренней, то показалась бы чрезмерной. 3. Навстречу шли толпы пляшущих людей. Все оглашалось звуками песен и стуком кастаньет. Один хор воспевал твой триумф, другой пел траурные погребальные песни тирану. Один желал побежденным уйти и никогда более не возвращаться, другой просил победителей приходить вновь и вновь. И куда бы ты ни направлялся, они следовали за тобой, окружали тебя, шли впереди и в конце концов запрудили дороги, по которым тебя проносили. Не было никакого почтения ни к тебе, ни к твоему сану: упорство радующихся нанесло тебе сладостную обиду. 4. Как же мне описать радостную встречу со свободной знатью перед стенами города; сенаторов, обращающих на себя внимание белоснежными одеждами; почитаемых фламинов, одетых в муниципальный пурпур; жрецов, узнаваемых благодаря своим апексам? Как описать двери, увенчанные цветущими гирляндами? Улицы, обильно украшенные пышными коврами, и день, который не кончался благодаря зажженным светильникам? Как описать целые семьи, устремившиеся на улицы? Стариков, благодарных за то, что они дожили до этого дня; юношей, выказывающих желание всегда быть под твоей властью; радостных матерей и находящихся в безопасности девушек? Ты еще не одержал окончательной победы, а уже справлял триумф.

XXXVIII. 1. Между тем Максим шел, а затем, видя что ты наступаешь ему на пятки, поспешно бежал, словно обезумев. У него не было никакого замысла, никакого плана и даже надежды, которая последней покидает людей. Более того, он плутал по дорогам и то кидался в разные стороны, то возвращался на прежний путь и обходными тропами шел, сам не зная куда. 2. Сколько раз, я думаю, он говорил себе: «Куда я бегу? Попытать ли мне счастья в сражении? Выдержу ли я, имея лишь часть своего войска, удар того, кому не смог оказать сопротивления со всей своей армией? Запру ли я Коттиевы Альпы, когда мне так хорошо помогли Юлиевы? Завоюю ли я Африку, которую я же и разорил? Возвратиться ли мне в Британнию, которую я покинул? Довериться ли Галлии? — но меня 3. там ненавидят. Искать убежища в Испании? — но там меня знают.

Так что же мне делать, когда я нахожусь между армией и ненавистью? Сзади меня теснит враг, спереди — груз [132] преступлений. Если бы я умер, я избежал бы этого. Но ни моя рука не подчиняется моей воле, ни мой меч — руке: рука дрожит, м?ч выпадает, разум слабеет. О, как тяжело несчастному даже умереть!»

4. Итак, как пойманные в охотничьи сети дикие звери, неоднократно пытаясь вырваться на волю и отчаявшись сделать это, прекращают свои попытки и не убегают, оцепенев от ужаса, так и он, скованный тем же самым страхом, который прежде внушал, устремился в Аквилею не для того, чтобы, сопротивляясь, защитить свою жизнь, но чтобы не отсрочить наказание, попытавшись обмануть преследователей. 5. Впрочем, о какой отсрочке могла идти речь, если неистовый воин настолько быстро шел по его следам, что стремление как можно быстрее отомстить за тебя чуть не предвосхитило всю последовавшую затем церемонию!

XXXIX. 1. И в самом деле, художники и поэты, одинаково представляя образ Победы, справедливо изображают ее крылатой, ибо люди, поддерживаемые Судьбой, не идут, а летят. 2. Это войско, которому быстрым маршем пришлось отправиться из самого сердца далекого Востока, миновать на своем пути столько народов, переправиться через столько рек, подняться на столько гор; войско, перенесенное из другого мира и, я бы сказал, почти от другого солнца, в течение одного лишь дня пришло из Иллирии в Аквилею. 3. Однако на этом основании твои солдаты ничего не приписывают себе и если когда и собирают толпы изумленных людей или затягивают своими рассказами наши пиры, то, утверждая, будто все их действия ограничивались пределами Альп, не ставят себе в заслугу ту быстроту, с которой совершили свой переход: ведь, как им казалось, они достигли этого города без всяких усилий со своей стороны, даже не ощущая того, что идут. Более того, они отрицают, что прибыли самостоятельно, но утверждают, что, будто бы несомые какими-то не существующими в действительности и являющимися лишь во сне призраками, вверились ветрам, которые и принесли их расслабленные тела. 4. И это истинная правда. Ведь если некогда суровые предки верили, что известные своими белоснежными конями и сверкающими шлемами Кастор и Поллукс, смывая водами Тибра пыль и кровь Фессалии, и возвестили о победе, и поставили себе в заслугу участие в этом походе, то почему мы не можем думать, что и сейчас некое бессмертное божество явно помогло совершить мщение тебе и государству? Большей помощи в божественной благосклонности по сравнению с той, что требовалась ему для освобождения от тирана _у Римское государство просило, пожалуй, только тогда, когда ему нужно было усилиться за счет Македонского царства. 5. И все же я, если только небесные [133] милости могут быть оценены по величию деяний, по праву стал бы утверждать, что твои всадники были перенесены по воздуху на Пегасах, а твоя пехота — на крылатых сандалиях. И именно потому, что божественное не желает открыться смертным, мы не усомнимся в тех событиях, которых не видели, поскольку сейчас видим то, в возможности свершения чего сомневались.

XL. 1. Император! Мало ценит твою Судьбу тот, кто думает, будто в твоих силах лишь то, что достижимо. И неужели я, видя, что переход через Юлиевы Альпы при полном спокойствии войск стал не сражением, а триумфом, смог бы усомниться в том, что в этом проявилось какое-то особое вмешательство твоей счастливой Судьбы? 2. Хотя мы знаем, император, что заслуга в успешном завершении всех дел принадлежит только тебе, все же ты должен признать, что твоя Судьба совершила после войны столько же, сколько ты совершил во время войны. Если бы мы дали ей возможность выступить в суде, то неужели она не напомнила бы с охотой о своей помощи и, по достоинству воздав твоим доблестям, не поставила бы чего-нибудь в заслугу и себе? 3. И почему, я спрашиваю, нам не выслушать притязания обеих сторон, если победит твоя? Я слышу, как говорит Стойкость: «Я перенесла ужасную и опасную войну»; как вспоминает Выносливость: «Вечно вооруженная, зачастую голодная, я вытерпела огромный путь и суровое время года»; поддерживает их Благоразумие: «Я распределила солдат и искусно увеличила ужас»; утверждает Храбрость: «Я дважды сражалась с врагом и дважды победила». Наконец, все вместе они восклицают: «Чем же мы обязаны тебе, Судьба, ведь это мы породили тебя?» Но если она ответит: «Это я содействовала поспешности воинов, я помешала бегству врагов, я заперла Максима внутри городских стен и живым сохранила для господина того, кого вы обрекли на смерть», — 4. то я не вижу иного решения (поскольку одна сторона ставит себе в заслугу бегство тирана, а вторая — его охрану), чем чтобы государство, которое одинаково обязано обеим сторонам, в равной степени признало заслуги той и другой, показав, что одной стороне оно обязано победой, а другой — освобождением.

XLI. 1. Но ты и не отказываешься от положенной тебе благодарности, и не отрицаешь того, что тебе оказала услугу Судьба. В самом деле, даже если ты своими силами сумел совершить то, что хотел, 2. все же именно благодаря Судьбе ты добился больше того, о чем мечтал. Ну, же! Обдумай, если хочешь, свои прежние планы и вспомни прежние желания! Неужели ты мог надеяться на нечто большее, чем на то, что тебе будет доложено о смерти Максима или что его, полуживого, с еще не закрытыми смертью глазами, принесут из гущи сражения, или [134] (самое большее!) что он, оказывающий сопротивление, будет схвачен во время своего бегства. 3. Да мог ли ты хоть когда-нибудь мечтать о том, что произошло в действительности: чтобы он сам сохранил себя для тебя и не захотел покончить жизнь самоубийством, хотя и мог сделать это? Ведь сердцам людей, я признаю это, присуща большая, даже огромная любовь к жизни и столь же огромный страх перед смертью: однако лишь до определенного предела можно или цепляться за первую, или избегать второй. И если наступил последний час жизни, если пришел день, который никогда не наступит вновь, если обнаружила свое присутствие смерть, то не следует бояться конца, ибо он предопределен. 4. Именно по этой причине осужденные вплоть до самой казни испытывают страх, затем — полное оцепенение и происходящую от отчаяния безучастность, после чего добровольно спешат к месту казни, так что палачу не приходится тащить их туда. Я не буду говорить о тех, кто, мужественно примирившись со своей судьбой, твердо встретил свой неизвестный конец; я ничего не скажу о рабах, которые спаслись от плетей для того, чтобы быть повешенными, и избежали страха перед господами лишь бросившись в пропасть: но кто когда-либо боялся, лишившись надежды? 5. Неужели найдется человек, который не захотел бы покончить с собой лишь для того, чтобы быть убитым? Действительно, не сделать этого можно лишь в том случае, если чужая рука легче своей, или если смерть без свидетелей позорнее публичной казни, или если более длительное страдание — это броситься на меч, усилить удар телом и принять мгновенную смерть, чем продлевать пытку, преклонять колени, вытягивать шею и, быть может, испытать не одно страдание?

XLII. 1. Но как же он мог раздумывать о том, следует ли ему покончить с жизнью, бросившись на меч? Неужели еще больше он не боялся огня, раскаленных пластинок, креста, кожаного мешка и всего, чего заслужил? Конечно, он никогда не был столь снисходителен к своим преступлениям, чтобы надеяться на смерть, которой умер. 2. Итак, если подсудимый не мог ожидать помилования, окруженный — надеяться на бегство, тот, кому уготована гибель, — бояться смерти; если в крайних обстоятельствах более легкой должна была, несомненно, показаться смерть добровольная, чем вынужденная, смерть без свидетелей — более почетной, чем публичная казнь, наконец, внезапно наступившая кончина — более быстрой, чем ожидаемая, то кто усомнится в том, что его гибель не была предрешена Судьбой? Это она, она спутала планы тирана, она притупила и его разум, и его меч; она поразила и удержала готовую к удару руку. 3. Разве только ты, почитаемый Грациан, в сопровождении зловещих мстительниц [135] подстерегал своего убийцу, а твоя гневная и грозная тень потрясала перед самым его лицом клубящимися адским пламенем факелами и изогнутыми наподобие змей свистящими бичами, чтобы он не умер достойной смертью, чтобы он не залил своей нечестивой кровью это священное царское одеяние, чтобы знаки отличия, которые прежде принадлежали тебе, а потом должны были перейти к братьям, не были осквернены нечестивой кровью даже в то время, когда совершалось мщение; чтобы, наконец, рука тирана не послужила орудием твоей мести и чтобы даже тебе Максим не был обязан своей смертью.

XLIII. 1. И действительно, все произошло так, что казалось, будто наказание было не только отложено, но и тщательно подготовлено. Ведь каким образом, спрашиваю я, могла произойти столь внезапная перемена, чтобы тот, кто страшился смерти, не боялся просить о ней; чтобы тот, кто ранее был скован страхом, выказывал смелость? 2. При этом уже ничто не препятствовало быстрому развитию событий: храбрейшие военачальники тотчас приступают к подготовке триумфа. С его головы сбрасывается диадема, с плеч срывается мантия, с ног стаскиваются украшения, и, наконец, человек полностью готов понести наказание. 3. Расхититель всенародного достояния всенародно разоблачается; беглецу связывают жадные руки и обнажают голени и, наконец он предстает перед твоими очами таким, каким и надлежало привести к победителю пленника, к господину — раба, к императору — тирана. 4. Ты же, благодаря присущему тебе милосердию, вовсе не захотел бы видеть его, дабы этот гибельный человек не осквернил твоих целительных для всех очей, если бы не хотел опровергнуть лживый слух и оправдаться в присутствии того же самого лица, которое его распускало. Преступная душа имеет своих мстителей, имеет, я не знаю, каких, внутренних палачей: то ли совесть мучает саму себя, то ли (чему я больше верю), самый страшный допрос — это когда допрашиваешь ты. 5. Признание было исторгнуто из нечестивой груди при первых же твоих словах, и он не смог более хранить молчания, тотчас же раскрыв весь свой замысел: он открыто ссылался на твое расположение, так как не мог привлечь воинов на свою сторону иначе, чем говоря, будто является исполнителем твоей воли.

XLIV. 1. И после этих слов ты не приказал распять его на кресте, зашить в мешок, разорвать на части? Ты даже не велел с корнем вырвать его язык, являющийся виновником столь огромного обмана, вместе с теми внутренними органами, при помощи которых говорилась ложь? 2. Более того, ты начал колебаться, надо ли его убивать, опустил глаза, покраснел и произносил слова сострадания. Однако хорошо, что ты можешь [136] не все. За тебя, даже вопреки твоему желанию, мстят твои воины. Итак его быстро убирают с твоих глаз и, дабы его не могло спасти твое милосердие, руки многих людей тащат его на смерть. 3. И вот опять император, ты отворачиваешься и неохотно выслушиваешь этот рассказ о смерти тирана. Но все, все: сейчас ты будешь в безопасности. Я пощажу твое милосердие: ты не услышишь о том, чего не захотел увидеть. 4. Сюда, сюда несите, благочестивые поэты, все плоды своих проведенных в трудах ночей; прославьте это событие во всех видах искусства и на всех языках и не беспокойтесь о долголетии своих трудов. То бессмертие, которое обычно присуще вашим произведениям, придет к вам из самой истории. 5. И вы, художники, кому выпал счастливый жребий прославлять действительность, оставьте в покое эти всем известные сюжеты древних преданий: подвиги Геркулеса, индийские триумфы Либера, войны со змееногими чудовищами. Пусть лучше за этими, за этими подвигами следует искусная рука мастера; пусть ими будут украшены <наши> форумы и храмы; пусть они воплощаются в слоновой кости и в мраморе; пусть они живут в криках и предстают в бронзе; пусть они приумножают стоимости гемм!

XLV 1 Для спокойствия всех времен важно знать о том, что произошло, дабы, если кто-нибудь когда-нибудь возымеет преступные намерения, он, рассмотрев свидетельства нашей эпохи, своими глазами увидел бы, что следует отказаться от своих преступных замыслов. Если кто-нибудь задумает одеть плечи царским пурпуром, пусть перед его взором предстанет лишенный его Максим. 2. Если какой-нибудь человек, будучи частным лицом, захочет украсить свои ноги золотом и драгоценными камнями, пусть Максим покажет ему свои босые ступни. Если кто-нибудь замыслит увенчать свою голову диадемой, пусть посмотрит на снятую с плеч голову Максима и на его безымянное тело. 3. Ведь мы знаем, что никогда ничего не следует замышлять против <тебя>, поскольку Римское государство всегда будет принадлежать или тебе или твоим потомкам. Однако для внутренней и внешней безопасности государства важно, что нечего бояться того что не может произойти.. 4. Но как бы не передавала глазам любопытных потомков подвиги твоей доблести рука мастера (поскольку сходство с тобой, поднимающимся ли на вершины Альп, переплывающим ли лежащие на пути реки, стирающим ли победоносными стопами вражеские полчища, — достигается в произведениях художников и ваятелей), каким резцом, какой краской, какой медью и золотом можно передать твое, император, милосердие? Благодаря ему ты, победитель самой победы, настолько отбросил вместе с оружием всякий гнев, что никто не [137] погиб после войны и уж во всяком случае после гибели Максима. 5. За исключением небольшого числа врагов-мавров, которыми он, идя на смерть, окружил себя словно отрядом мертвецов, и кроме двух-трех ланист безумного гладиатора, убитых в качестве искупительной жертвы за войну, все остальные получили полное прощение и были приняты словно в какие-то материнские объятия. 6. Ни у кого не конфисковано имущество, никто не лишен свободы, никто не понижен в полученном ранее звании. Никто не обесчещен; никто не задет не только поношением, но даже порицанием; за проступки, достойные смертной казни, никто не заплатил даже выслушиванием не очень приятных вещей. Все в своих домах, все со своими женами и детьми, наконец, все (что еще приятнее) признаны невиновными. 7. Посмотри, император, чего ты достиг благодаря своему милосердию: ты сделал так, что никто не кажется себе побежденным, хотя ты и являешься победителем. Ты, Рим, увидел это со своих холмов и, поднятый на свои семь вершин, стал еще выше благодаря наполнявшей тебя радости.

XLVI. 1. Ты, претерпевший ужасы Цинны и жестокость вернувшегося из ссылки Мария, и Суллу, Счастливого твоим разгромом, и Цезаря, милосердного лишь к мертвым, дрожал от всякого известия о гражданской войне. 2. Ты, кто (не говоря уж о смерти воинов, погибших за тебя с той и другой стороны) оплакивал лучших представителей своего сената, убитых в их собственных домах; насаженные на копья головы консулов; принужденных к смерти Катонов, обезглавленных Цицеронов и непогребенных Помпеев; 3. Ты, кому ярость разделенных на партии граждан причинила более тяжелый урон, чем стоящий у самых ворот пуниец или проникший внутрь городских стен галл; кому Эматийский день, более гибельный, чем Аллийский, и Коллины, более смертоносные, чем Канны, нанесли некогда столь глубокие раны, что, постоянно страдая более тяжело от своей, нежели от чужой, доблести, ты никого не боялся более самого себя, — ты увидел, что гражданская война окончена, поскольку враги разбиты, армия пребывает в спокойствии, Италия возвращена, а сам ты свободен. Ты увидел, я повторяю, что окончилась гражданская война, за которую ты мог бы назначить триумф.

XLVII. 1. До сих пор, император Август, мне было позволено коснуться твоих прошлых деяний. Но поскольку обстоятельства побуждают меня вспомнить о современных событиях, я предпочел бы скорее закончить свою речь, нежели вторгаться в обязанности высочайшего собрания. 2. Во всяком случае прости мое легкомыслие (оно исполнено почтения), если покажется, будто мы сказали о том, что все знают, вместо того, чтобы говорить о [138] неизвестном. Благодаря твоему божественному одобрению и благосклонному отношению ко мне сената мне было позволено рассказать о том, что ты — в высших интересах государства — сделал столь отважно и столь счастливо для варварских племен и для отдаленных провинций. 3. То же, что было совершено в Риме, каким ты был в первый день своего вступления в город, каким ты был в курии и на форуме; как ты, то в колеснице, то пешком следуя за множеством несомых перед тобой носилок (причем ты держался с достоинством в том и в другом случае), то ликовал по поводу успешно завершенных войн, то гордился одержанной победой; как ты выказал себя по отношению ко всем принцепсом, по отношению к каждому — простым сенатором; как во время своих частых выходов ты, держась как частное лицо, не только посетил общественные здания, но и освятил своими божественными стопами частные жилища; как, распустив свой вооруженный эскорт, ты находился в еще большей безопасности под охраной всенародной любви, 4. это пусть будет прославлено языком этих, я повторяю, этих <сенаторов>, которые смогут воспеть всеобщую радость и более достойно ( в особенности потому, что она является величайшей), и более основательно (поскольку она касается каждого)! 5. О, мое счастливое путешествие! О, тяготы, которые я взвалил на свои плечи и благополучно преодолел! Участником каких великих событий я являюсь! Какую радость я испытываю! О каких чудесах расскажу я, вернувшись, городам Галлий! Какими толпами изумленных людей, какой многочисленной аудиторией я буду окружен, когда скажу: «Я видел Рим, я видел Феодосия, я видел их одновременно! Я видел знаменитого отца принцепса <Гонория>, видел знаменитого мстителя за принцепса <Грациана>, видел знаменитого спасителя принцепса <Валентиниана ІІ>!» 6. Ко мне придут отдаленные города; у меня позаимствуют описание подвигов все писатели; у меня возьмет сюжеты поэзия и у меня почерпнет правду история.

Поскольку сам я не сказал о тебе ничего, Что следует прочесть, я возмещу эту несправедливость, император, если предоставлю материал для тех, чьи произведения будут читать!

(пер. И. Ю. Шабаги)
Текст воспроизведен по изданию: Славься, император! Латинские панегирики от Диоклетиана до Феодосия. М. МГУ. 1997