А. М.

В ИСПАГАНЬ И ОБРАТНО

(Путевые заметки)

I.

Вот уже кончились степи. Пассажиры прильнули к окнам и напряженно вглядываются в синюю даль. Показались Кавказские горы.

Дама, уроженка Кавказа, со слезами на глазах любуется величественным Бештау. Мне вспомнилось заученное в детстве рассуждение Карамзина о любви к отечеству, где он рассказывает о человеке, который, переселившись из России в Швейцарию и живя среди всевозможной роскоши на берегу Женевского озера, мучительно тосковал по родине, бедную природу которой он не мог забыть даже в одном из лучших уголков мира. И я понял эту даму. Как не заплакать от радости, когда после туманной мглы Петербурга видишь родной Кавказ с его величественными цепями гор и яркой зеленью дремучих лесов!

Мои соседи, батюшка и помещик, тоже не отрываются от окон.

Еще день — и я уже буду плыть по Каспию.

Как-то жутко делается, когда подумаешь, что три месяца будешь оторван от России и не услышишь ничего о том, что творится в ней. А три месяца в переживаемое нами время много значат. [988]

Везде и во всем чувствуется какое-то тревожное настроение, ожидание чего-то. И сейчас в разговорах пассажиров слышатся отзвуки этого беспокойного настроения.

Помещик рассказывает о крестьянских бунтах.

— Верите ли, я постарел за этот год. Все думаешь, вот убьют, вот сожгут. Все кругом пораспродали свои имения. Я держусь только благодаря черкесам, которых нанял для охраны. Их крестьяне боятся. Но чего это стоит! Ведь каждому черкесу приходится платить 40 рублей в месяц. Без них же нельзя: разнесут и убьют. А все оттого, что власть слаба.

— Все беспорядки разрастались на моих глазах. В моих деревнях крестьяне не испытывают нужды в земле, ни от каких притеснений не страдают, нечего и говорить о каком-нибудь сознании необходимости государственных реформ. А бунтовать все-таки начали, просто потому, что по-своему поняли свободу, увидели, что можно поозорничать.

— И заметьте, сразу они себе ничего не позволяют серьезного. Сначала порубят два-три дерева. Если это сошло, рубят больше. Еще сошло, рубят целый лес. А потом уже лезут и в усадьбу. Понемногу мы распустили народ, а теперь уже трудно бороться. Я не говорю, конечно, что везде крестьянам хорошо живется, знаю, что нужно много всяких реформ. Но реформы — реформами, а власть должна быть сильная.

Батюшка жаловался на распространение католичества в Виленской губернии со времени указа о веротерпимости.

— Нашему брату там всегда было тяжело, а теперь прямо не знаешь, что делать. Католическое духовенство и раньше энергично распространяло свою веру, а теперь удвоило свои старания. Папа даже прислал какого-то особенно ловкого проповедника. Ксендзы не останавливаются ни перед какими средствами: соблазняют деньгами, обманывают, запугивают, где можно, и имеют большой успех. Например, недавно на моих глазах окатоличилась целая деревня. Раньше там было православных больше, чем католиков. Теперь, благодаря искусству ксендзов, нет уже ни одного православного. Один только старик ни за что не хотел изменить вере отцов своих. Когда убедились, что никак нельзя его заставить перейти в католичество, разграбили его добро, сожгли дом, а самого убили. Случаи перехода в католичество повторяются все чаще и чаще, а мы ничего не можем сделать. Ни от кого никакой поддержки. И что обиднее всего, нет этой поддержки даже в таких случаях, когда нам по закону обязаны были бы помогать и оказать защиту. Тяжелое время...

Бештау скрылся, и поезд мчится вдоль берега Каспийского моря. [989]

Слева, за узкой полосой каменистой земли, кое-где поросшей кустарником, напоминающим можжевельник, голубовато-зеленой лентой тянется море. Справа — яркая зелень дубов и тополей, потом горы, то нежно-голубые, то фиолетовые. А над всем этим тонкое кружево как снег белых облачков, лежащих на горах и плывущих в нежнейшей синеве неба.

Шум поезда поднимает стаи каких-то птиц, которые, блеснув своими ярко-зелеными и красноватыми крыльями, скрываются в бесконечном кустарнике.

У самых окон вагона кружатся бабочки, желтые и коричневые. Увлекаемые ветром, они быстро проносятся перед окнами.

Высоких деревьев нет, а все низкая, густая заросль дубов, ив и камыша. Иногда она подходит к самой дороге и далеко расстилается великолепным изумрудным ковром. Изредка среди зелени виднеются блестящие на солнце белые стены домов.

Далекие горы громоздятся в самые причудливые группы, окрашенные разнообразнейшими оттенками. Вершины их сливаются с ажурными облаками.

Все это так нежно, краски такие мягкие, ласкающие. Смотришь, и как-то легко делается на душе и не можешь глаз оторвать.

Дербент приютился у подножия высокой голой горы. Со станции стены древней крепости и низкие дома кажутся игрушками, красиво расставленными на крутом склоне горы.

За Дербентом горы и море скрылись. Поезд идет среди роскошного дубового густо заросшего леса. Местами на ярко-зеленом фоне листвы дубов выступают колоссальные светло-серые стволы тополей. Изредка встречаются виноградники и поля, засеянные пшеницей.

Но недолго ехали мы среди зелени лесов. Скоро исчезла всякая растительность. Кругом — пустынные холмы. Стали попадаться вереницы верблюдов.

Чем ближе к Баку, тем пейзаж становился все безотраднее.

Сам город Баку производит такое же впечатление, как и его окрестности. Проезжая по его пыльным, скучным улицам, чувствуешь, что это город коммерческих дельцов, разного рода промышленников и рабочих. Кажется, только дела и служба могут заставить тут жить. Особенно мрачный отпечаток придает городу полное отсутствие зелени.

Мне пришлось остановиться в гостинице, так как пароход отходил в Энзели на другой день вечером. Я воспользовался остановкой, чтобы сделать последние приготовления для далекого путешествия: надо было купить консервы, чайник, спирт и другие мелочи, необходимые в дороге. [990]

На пароходе со мной в каюте поместился агент одного страхового общества, часто бывший в Персии и хорошо ее знающий. Мне интересно было порасспросить его о стране и жителях. Оказалось, что он был о персах далеко не высокого мнения.

— Пока вы не имеете дела с персом — он прекрасный человек, любезный, гостеприимный. Но не дай Бог иметь с ним какие-нибудь дела — он будет мошенничать всеми возможными способами и самым бесстыдным образом.

Отлично выспавшись, я утром любовался чудной панорамой Ленкоранских гор, покрытых лесами и залитых лучами утреннего солнца. Прозрачное светло-зеленое море, свежая роскошная зелень, за нею гребни синеющих гор — все это было очаровательно.

Я ездил на берег. Местечко Ленкорань расположено у самого моря. Небольшие домики, раскинутые в садах, выглядели какими-то заброшенными, мертвыми. На широких улицах никого не было видно. Только в жалких лавчонках сидели купцы — армяне, татары и персы — и беседовали с посетителями. Растительность Ленкорани великолепна. Через загородки садов свешиваются огромные ветви грецких орехов, мимоз и фиговых деревьев. После нашей северной флоры поражаешься разнообразием и пышностью растений. Особенно хороши были гранатовые деревца с их пурпурными, только что распустившимися цветками.

Простояв часа два в Ленкорани, мы продолжали путь и вечером были в пограничном местечке Астаре. Небольшая речка тут отделяет нашу территорию от персидской. Общий вид местечка с моря очень похож на Ленкорань.

Но горы здесь выше, их вершины, окутанные облаками, на фоне вечернего неба были грандиозны.

В Энзели пароход пришел рано утром. Заметив недостроенный мост, я спросил кого-то из пассажиров, когда его окончат. Пассажир с какой-то усмешкой ответил:

— Теперь никто не знает когда. Наши русские инженеры начали строить, истратили миллионы, да и остановились. Вот уже два года постройка не двигается.

Едва я сошел на берег, как ко мне подошел человек в высокой барашковой шапке, на которой красовался русский серебряный орел. Этот человек ломаным русским языком сказал мне, что он гулям (курьер или лакей.) русского консульства в Реште и что до почтовой станции мне лучше всего ехать на баркасе, в котором повезут консульскую почту. Я очень обрадовался этому предложению и, показав свои вещи в таможне, [991] отправился с гулямом на баркас, в котором надо было проехать большой залив и версты две-три по реке. Итак, я в Персии.

Кругом говорят на чужом языке, физиономии у всех темные, у мужчин на головах высокие черные шапки, у женщин закрытые лица — все это дает чувствовать, что я попал в чужую страну.

Я поместился в кормовой части баркаса под балдахином, сделанным из красной и белой материи. Против меня сел гулям с почтой, которая была сложена у него в ногах. Волосы на голове и борода у него были выкрашены ярко-рыжей краской, той самой, которою на Востоке красят ногти и которая называется “хэнна”. Этой краской были выкрашены ногти у всех, сидящих на баркасе. Я затруднялся определить, сколько лет гуляму. По лицу ему можно было дать и 40 и 60. Во всяком случае волосы его были наверно седые. — Это было видно по не докрашенным клочкам бороды. Одет он был в черный костюм, состоявший из закрытого жилета, панталон и кафтана, очень напоминающего нашу поддевку. Такой костюм, как я узнал потом, очень распространен в Персии. Его носят и слуги, и интеллигентные персы. Только у последних он бывает из хорошего сукна или из какой-нибудь хорошей светлой материи; кафтан у них отличается от нашего обыкновенного сюртука только тем, что сзади вместо пуговиц сделано несколько складок.

Гулям достал из своего мешка огурцы, зеленые пучки мяты, хлеб и стал завтракать.

— Вкусна ли мята? — спросил я его.

— Очень вкусна, не хотите ли попробовать? — ответил он, улыбаясь и подавая мне свежий зеленый пучок.

Хотя мне и хотелось узнать, правда ли вкусна эта трава, но попробовать я не решился.

Шесть гребцов изо всех сил дружно взмахивают веслами. Упираясь ногами в дно, они, как один, поднимаются над сиденьями и одновременно опускаются. На них надеты только панталоны, засученные выше колен. Шапок на головах нет. Верхняя часть головы гладко выстрижена, и черные волосы висят только с боков и сзади. Несмотря на это, их лица с правильными чертами довольно красивы.

На носу кирджима (кирджим — большая плоскодонная лодка.) поместилось целое семейство: мужчина, две женщины и двое детей. Женщины закрыты с ног до головы черной материей; только на лицах белое полотно с двумя круглыми сетками для глаз. Дети очень красивы. Они с [992] любопытством смотрят на меня своими большими черными плутоватыми глазами.

Проехав часа два по заливу и потом по реке среди высоких камышей, мы приближались к пристани. Гребцы дышали все тяжелей и тяжелей. Каждый раз, когда они опускались на скамейки, раздавался тяжелый, громкий вздох. По темным телам их текли целые потоки пота. Но ни один из них не отставал, и они по-прежнему дружно и сильно ударяли веслами.

Хозяин кирджима, сидевший у руля, властно посматривал на них и подбодрял какими-то возгласами.

Выйдя на берег, я роздал “на чай” всем гребцам и их хозяину, сел в хороший экипаж, который оказался даже на резиновых шинах, и покатил в Решт, до которого 7 верст по хорошей шоссейной дороге.

В Реште я отдохнул несколько часов, воспользовавшись гостеприимством русского консула, и отправился в Тегеран в коляске, которая возит русскую почту в нашу миссию..

Решт соединен с Тегераном прекрасным шоссе, построенным русской акционерной компанией при поддержке русского правительства. Движение на нем было открыто в 1900 году. По словам г. Риттиха, участника экспедиции в Персию и Белуджистан, организованной В. А. Саханским в 1900 году, эксплуатация этого шоссе в первое время после его открытия имела много недостатков.

“Лошади (П. А. Риттих. Поездка в Персию и Белуджистан в 1900 году. СПБ. 1903. г.) совершенно не съезжены, — говорить он: — взяты из-под вьюка и потому имеют дурную привычку ходить по самому краю пропасти. Для вьючного животного это необходимо, чтобы давать дорогу встречному каравану, но для фаэтона, запряженного четверкой, это более чем рискованно.

К тому же почти все ямщики из местных обывателей, которые не только отродясь не правили четверкой, но даже и в глаза не видели колесных повозок и экипажей.

В результате, на протяжении 196 верст колесо нашего экипажа три раза обрывалось в пропасть, и мы положительно каким-то чудом не летели в преисподнюю”.

Теперь, по-видимому, сделаны значительные улучшения. Завелись вполне объезженные лошади и умелые ямщики, да и шоссе, вероятно, улучшено сооружением парапетов и уширением. Впрочем, несмотря на это, и теперь возможны несчастные случаи. Рассказывают, что год или два назад погиб главный инженер дороги, когда ехал встречать нового русского посланника. [993]

Лошади понесли, и он вместе с ними и каретой свалился с кручи и был убит. Затем, говорят, пострадала одна русская дама, ехавшая, вероятно, в миссию или какое-либо консульство.

Русскую почту возит в экипаже перс, служащий в русской миссии. Экипаж этот такой большой, что, положив между сиденьем и скамейкой чемодан, можно свободно лежать, протянув ноги к козлам. Запрягается он четверкой перекладных лошадей, которые везде находятся в довольно приличном состоянии.

Я выехал из Решта под вечер. По обе стороны дороги богатейшая растительность. Поля риса сменяются плантациями тутовых деревьев и фруктовыми садами. Огромные тополи, дубы, платаны обвиты плющем и хмелем, иногда так густо, что совершенно не видно ни стволов, ни сучьев. Густые широкие шапки изящных мимоз покрыты розовыми цветами. В лесах в естественном виде растут грецкие орехи, гранатовые и фиговые деревья. К сожалению, я не мог долго любоваться роскошной природой Гиляна, так как скоро стало темнеть.

Наступила ночь. Кругом, как в сказке, то поднимаются, то исчезают черные массы гор, вырастают силуэты гигантских деревьев. Но посмотрите, уж и в самом деле не сказочный ли это сон?...

В густой, непроглядной чаще зажглась удивительная иллюминация: кусты у дороги усеяны светящимися точками; одни из [994] них блестят неподвижно, другие двигаются. Это светящиеся жучки, которых весной можно видеть и у нас на Кавказе. Я никогда их не видал и долго не мог поверить, что это не обман зрения, а действительно живая иллюминация.

С наступлением ночи стали часто встречаться караваны. Они избегают двигаться днем вследствие жары.

Вот издали доносится звон колокольчиков. Понемногу он становится громче и громче и наконец делается оглушительным, Мелкими шажками тесной кучей идут нагруженные ослики. Чарвадары (погонщики мулов.) с громкими криками отгоняют их в одну сторону, чтобы дать нам дорогу, и они прижимаются друг к другу. Потом звон удаляется, стихает, но сейчас же вдали слышатся колокольчики другого каравана. Экипаж наш то мчится с кручи, то тяжело тянется в гору.

Вот среди леса дом. У огня сидят в кружок персы, поджав ноги, и курят неизменный кальян. Вот опять караван. Важно и медленно ступая и мерно покачивая головами, длинной вереницей идут верблюды. И все время оглушительный звон, то приближающийся, то удаляющийся.

Скоро сон стал одолевать. Я силился заснуть, протянув ноги на чемодан и упершись головой в спинку сиденья. Но заснуть трудно; трясет ужасно, особенно, когда несемся под гору, да и колокольчики мешают. Спать так и не пришлось. Я только дремал и видел то пароход и зеленые волны моря, то бритые головы гребцов на кирджиме, то мириады светящихся точек в темной лесной чаще

...Нет больше зеленых полей и непролазных лесов с цветущими мимозами и дубами, обвитыми плющем. Кругом голые скалы. Никакой жизни. Редко-редко увидишь на телеграфном столбе какую-то голубую птицу да иногда зеленую ящерицу, сидящую на раскаленном камне. Роскошными лесами покрыты только северные склоны гор Гиляна, обращенные к Каспийскому морю, а южные, на которые мы перебрались к утру, не имеют никакой зелени. Лишь у станций можно увидеть несколько жидких деревьев и небольшое поле пшеницы, орошаемое горным ручейком. Целый день все один пейзаж: скалы, камни и телеграфные столбы.

Жара давала себя чувствовать. От ослепительного солнца пришлось надеть темные очки с сетками по бокам, защищающими глаза от пыли. Я думал, что в таких очках нуждаются только заезжие европейцы, но потом увидел, что их носят [995] в дороге и многие персы. Вследствие бессонной ночи и отчаянной тряски чувствую себя совсем разбитым.

К вечеру горы стали расступаться. Чувствовалось, что мы выедем скоро на открытое место. Последний перевал был очень высок. Сделалось холодно, когда мы стали приближаться к высшей точке, поверх кителя пришлось надеть суконную куртку. У дороги вместо песка и камней появились поля пшеницы. Тут было легко дышать. Долго мы тащились в гору, все выше и выше. Наконец подъем кончился. Проехав немного по ровному месту, мы стали спускаться. Прямо внизу расстилаются бесконечные, сливающиеся с небом пески Иранского плоскогорья. Среди них, как острова в безбрежном океане, кое-где темнеют зеленые пятна — это оазисы. Налево вдоль дороги тянется высокая гряда гор со снежной вершиной. Направо далеко-далеко туманные горные цепи убегают вдаль и исчезают, сливаясь с горизонтом.

Величественная и прекрасная панорама эта поражает необыкновенной нежностью красок. Пески — светло-желтые, горы и небо — нежно-голубые.

Так вот он Иран. На заре истории человечества тут кипела жизнь. Отсюда Кир совершал победоносные походы к берегам Эгейского моря и границам Индии; ища новых побед, тут проходила армия Александра Великого; одно за другим тут менялись царства арабов и турок и проносились дикие полчища монголов.

Долго боролись персы в этом водовороте на пути движения народов из Европы в Азию, а тем временем центр мировой цивилизации от них все удалялся, передвигаясь по полуостровам — из Анатолии в Грецию, из Греции в Италию, потом в Испанию. И Персия, устав в многовековой борьбе, потеряв в ней лучшие свои силы, погрузилась в состояние глубокого застоя, из которого не может выйти и до настоящего времени.

Теперь для нее наступает новый период истории. Вследствие ее географического положения и соседства английских и русских владений она не может дольше пребывать в состоянии варварства и европейская культура неизбежно должна в нее проникнуть. Найдет ли она сама в себе силы для своего возрождения, или купит его ценой своей независимости, подчинившись всецело влиянию могущественных соседей, — это покажет очень близкое будущее.

Так думал я о судьбе Персии, спускаясь с горы и приближаясь к городу Казвину. По дороге стали встречаться деревни. Они поразили меня своим печальным видом и полным отсутствием жизни. Я был очень удивлен, когда гулям сказал мне, указывая на песчаные стены, мимо которых мы проезжали, что это деревня. Мне невольно вспомнилась русская деревушка: [996] на косогоре, покрытом зеленеющими и желтеющими полосами хлебов, раскинуты избы; небольшие оконца их приветливо глядят из-под соломенных крыш; бабы с коромыслами идут к колодцу; бегают ребятишки; за околицей на зеленом лугу пасутся спутанные лошади. Здесь не то: среди желтых песков пустыни уныло стоят песчаные стены и как в каком-то заколдованном царстве не видно и не слышно никакой жизни; нет ни людей, ни животных; лишь несколько высоких платанов да ручеек, бегущий по раскаленным пескам, оживляют печальную картину.

Куда скрылись жители, что они делают, — этого я никак не мог постичь.

Мы въезжали в Казван, когда уже совсем стемнело. На улицах был полный мрак и тишина. Нельзя было заподозрить, что мы уже в городе с сорокатысячным населением. Свет показался только тогда, когда мы выехали на главную улицу. В больших нишах, освещенных лампами и фонарями, сидели, поджав ноги, купцы. Оживления никакого.

Караван-сарай, в котором мы остановились, имел большую чистую комнату для проезжающих. Пришел хозяин с сыном и спросил, не хочу ли я заказать какое-нибудь горячее кушанье. Я попросил приготовить что-нибудь поскорее, так как в дороге очень проголодался. На станциях можно было доставать только хлеб и яйца. Персидский хлеб имеет вид больших блинов, делается из какой-то сероватой муки; с непривычки я не мог его есть, а другого хлеба достать нельзя. Понятно, с каким нетерпением я ждал, когда мне подадут бифштекс или что-нибудь в этом роде. Но каково было мое разочарование, когда мне вдруг подали на огромном листе персидского хлеба кусочки жареной баранины, сильно пропахшие дымом и такие твердые, что при всем аппетите я никак не мог разжевать ни одного куска.

Сын хозяина имел сильное желание меня угостить и, заметив мои тщетные попытки сесть мясо, предложил приготовить еще что-нибудь, но пришлось отказаться, так как лошади были уже готовы и надо было ехать.

Утром я ехал уже по улицам Тегерана, закрывая платком нос и глаза от облаков мельчайшей пыли, которую поднимали наши лошади и встречные всадники. Я ожидал увидеть эффектный восточный город с оригинальными дворцами восточной архитектуры. Но никаких дворцов незаметно. Может быть, и есть красивые здания, но они закрыты огромными песчаными стенами. Лучшие постройки — дома европейцев. Впрочем, если бы и было что-нибудь интересное на улицах, я не мог бы рассмотреть, так как все время глаза застилала отвратительная, все проникающая пыль. [997]

В Тегеране я не останавливался, а прямо проехал в наше посольство, находящееся летом в дачном месте Зергенде, в 8 верстах от столицы. Там меня очень любезно приняли. Я хорошо отдохнул два дня и затем возвратился в Тегеран, чтобы переночевать в нем, продолжать путешествие. [998]

II.

Чем дальше еду, тем все худшее и худшее впечатление производят на меня персы. В Тегеране приходилось говорить со многими русскими, и все они отзывались о них не лучше, чем агент страхового общества — мой попутчик по Каспийскому морю. Некоторые не могут говорить о них без озлобления. Один наш соотечественник дал им такую характеристику: “Народ гадость, нет ни одного честного человека, все только и смотрят, как бы обмануть, смошенничать, украсть. Пока перс знает, что может получить от вас какую-нибудь выгоду, он лебезит перед вами и способен на какие угодно унижения, а когда получит все, что можно, надует как следует, тогда и смотреть на вас не станет и вас же назовет дураком. По понятиям персов, мы, европейцы, существуем здесь для того, чтобы они нас всячески эксплуатировали; они презирают нас и за особенную доблесть считают надуть или обокрасть. Вы смеетесь, но вот увидите сами. Я не встречал еще европейца, который, пожив в Персии, не проклинал бы эту поганую страну”.

Интересный рассказ пришлось слышать о том, как выступала на днях сотня казаков персидской казачьей бригады для усмирения восставшего принца Солеруда-Доуле. Рассказ этот может дать некоторое понятие о постановке военного дела в Персии.

Казачья бригада — единственная воинская часть Персии, находящаяся в порядке и обученная. Она организована была по просьбе шаха Наср-Эддина русскими офицерами-инструкторами, и теперь ею командует русский полковник генерального штаба с четырьмя помощниками, русскими офицерами.

Так вот этот полковник получает недавно бумагу с требованием выслать немедленно сотню казаков в те места, где находится Солеруд-Доуле. Полковник отвечает, что не может выслать сотню, так как она еще не получила денег, необходимых для довольствия. Присылают запрос: сколько надо денег? Полковник составляет расчет и отсылает властям. Начинается торговля. Власти спрашивают, нельзя ли уменьшить требуемую для сотни сумму. Полковник отвечает: нельзя. Тогда предлагают, чтобы сотня выступила из города, и обещают послать деньги вслед за нею. Полковник пишет на это, что сотня выступит только после получения денег.

Тогда наконец правительство, исчерпав все способы выпроваживания казаков без денег, уплачивает, что следует, и сотня выступает.

Интересно, что когда в Тегеране с таким трудом выступала несчастная сотня для усмирения принца Солеруда, телеграммы [999] русских газет извещали о сражении каких-то шахских войск и о поражении мятежников. На самом деле никакого сражения не могло быть, так как Солеруду не с кем было сражаться, и, вероятно, источником этих телеграмм были какие-нибудь слухи, ходившие на базарах Тегерана.

Положение “царя царей” в настоящее время далеко незавидное. Престиж его пал до крайности. Рассказывают, что сейчас он не может переехать на дачу по той причине, что не имеет денег на переезд. Надо перевозить 600 слуг, гарем, массу вещей, а денег нет даже расплатиться с разными поставщиками в Тегеране; теперь забастовали булочники; не хотят поставлять хлеб, пока шах не уплатит долг.

Вещи никто не хочет везти, не получив денег за перевозку вперед. Конечно, шах не так беден, как можно подумать, у него есть запасы золота, и может быть очень большие, но он не хочет их тратить ни под каким видом, предпочитает занимать деньги где угодно под огромные проценты и доставать их какими угодно способами. Теперь он не платит даже жалованья в казачью бригаду, и на ее содержание дает деньги русский банк. Говорят, уже занято для нее полтора миллиона.

От Тегерана я поехал с персидской почтой. Она приходит в Испагань на пятые сутки. Для услуг в дороге в посольстве мне дали перса, служащего в русском консульстве в Испагани. Он приехал в Тегеран с секретарем испаганского консульства, ехавшим в отпуск, и теперь ему надо возвращаться.

Повозка, в которой возят почту, представляет собою большую телегу с полотняным верхом. Едва тронулся я в путь, как вспомнил советы всех опытных людей, которые говорили, что лучше ехать верхом с караваном, чем с почтой. Для путешествия верхом надо было бы нанять трех лошадей — для себя, проводника и для вьюка, и переезд можно было бы сделать в 10 — 12 дней. Мне казалось, что этот способ передвижения требует больших хлопот и, кроме того, не хотелось терять 5 — 7 дней: поэтому я и предпочел ехать с почтой. Теперь мне стало ясно, что этого не следовало делать.

В телеге набралось столько пассажиров, что, сев по-турецки и прижавшись к боковым доскам, я не мог пошевельнуться, хотя мне было устроено особое сиденье. Напротив в таком же положении сидел мой гулям; дальше расположились четыре перса, из которых один ехал в Кум, один в Кашан, и остальные два в Испагань. Спереди, рядом с кучером сидел сарбаз, везший почту. Долго сидеть по-турецки в первый раз в жизни было очень трудно. Скоро ноги устали, захотелось изменить положение, но не тут-то было — сесть [100] как-нибудь иначе не было никакой возможности. Я с ужасом думал, что придется высидеть таким образом четверо суток. Ногам было больно, а по спине немилосердно колотили доски.

Опять я в пустыне; опять пески, камни и телеграфные столбы. Грандиозная цепь Эльбруса и колоссальный конус Демавенда, на половину покрытый снегом, остались сзади. Впереди далеко синеется гряда гор, которую мы должны переехать ночью.

По-прежнему только у станций есть кое-какая растительность. Станции все похожи одна на другую. Издали видишь одну огромную песчаную стену без дверей и окон. Она окружает большой двор с конюшнями и жилищем содержателя станции. Рядом с аркой, через которую можно попасть во двор, находится комната, в которой проезжие персы курят кальян и пьют чай. Комната эта очень похожа на пещеру, так как в ней нет окон, а стены, потолок и пол все из того же песка, смешанного с каким-то навозом. Некоторые станции имеют удивительно мертвый вид. Иногда кругом нет никакой растительности и не видно никаких живых существ. В темной конуре сидит у грязного самовара хозяин, курит кальян или опиум и ждет путешественников. Как он живет, где его семья, дети — нельзя догадаться. Как жалка должна быть жизнь этих несчастных людей, заброшенных в мертвых пустынях вдали от каких бы то ни было поселений.

В первый же день путешествия за Тегераном мне пришлось ощутить недостаток в еде. Оказалось, что тут на станциях нельзя достать даже яиц. Значит, мне предстояло питаться консервами и хлебом. Но персидский хлеб я ел с трудом, а консервов не мог съедать больше коробки в день. Одна надежда была, что достану что-нибудь поесть в Куме и Кашане.

Солнце быстро опустилось за горы, когда мы начали преодолевать два перевала, не очень больших, но довольно чувствительных для лошадей.

Я снял очки, пробковый шлем и пробовал заснуть, но безуспешно. Почта останавливается только для смены лошадей, а во время движения спать нет никакой возможности. Сидишь каким-то вопросительным знаком, со всех сторон жмет. Время от времени впадаешь в забытье, но ненадолго, так как скоро чувствуешь боль в отдавленной руке или ноге, или просыпаешься от страшного грохота, когда повозка несется с горы.

К утру мы выехали на южный склон горной цепи. Когда начали спускаться, я увидел впереди прямую ленту шоссе, протянувшуюся до самого горизонта, и влево от него на ярко-желтом фоне огромное пятно густого темно-синего цвета. Это было соляное озеро Кум. Картина, развернувшаяся перед нами, была совершенно мертвая, но грандиозная и замечательно интересная [1001] своими необыкновенными красками: небо — бледное, изжелта-голубое, даль — фиолетовая, величественные скалы — зеленоватые и местами красноватые, а озеро — синее, темнеющее в пустыне, как пятно пролитых чернил.

Часов в 11 мы были в Куме. Этот город известен своей священной мечетью, в которой находится могила дочери пророка, Фатьмы Непорочной. На поклонение этой святыне сюда стекаются ежегодно богомольцы со всех концов Персии.

Я расположился отдыхать в большой комнате караван-сарая, который тут устроен хорошо, так как в нем останавливаются многочисленные паломники; он имеет много чистых комнат. Прямо перед караван-сараем сад, в котором стоит беседка, построенная в память посещения Кума шахом Наср-Эддином. За садом видна почитаемая мечеть. Главный купол ее покрыт вызолоченными кирпичами, а четыре минарета красиво отделаны изразцами, выкрашенными преимущественно зеленой краской.

Говорят, что Кум сохраняет еще значение города только благодаря паломникам и своему положению на перекрестке дорог, удобных для колесной езды, из которых одна направляется в Султанабад, а другая в Испагань. Может быть, это и так, но во всяком случае город, кажется, большой. Мы очень долго ехали под темными сводами бесконечных базаров; можно было подумать, что заблудились в каком-то подземном лабиринте. [1002]

От Кума дорога идет сначала по бесплодной пустыне, между невысокими горами, а в 8 фарсарах (фарсар — от 6 до 7 верст.) от Кашана начинают попадаться поля хлопка, табака и пшеницы. Вторую ночь я провел так же, как и первую. На третий день утром прибыли в Кашан. Почта остановилась у самого базара. Я отправился искать пристанища, в котором можно бы было без любопытных зрителей что-нибудь поесть и напиться чаю. Кругом ходили и кричали разные торговцы. Один продавал абрикосы, другой — орехи, третий сладости и шербет. Тут же проезжали на ослах и лошадях. Располагаться завтракать среди всей этой сутолоки было не очень приятно, и я уже подумывал отложить завтрак до ближайшей станции, как вдруг в окне второго этажа базара увидел две фигуры с европейскими физиономиями, делавшие мне знаки зайти к ним. Я с радостью поднялся по узкой лестнице, которую мне указал высланный сверху перс. В небольшой комнатке сидели два человека в европейских костюмах. Один из них кое-как мог говорить по-русски, и я узнал от него, что он армянин, проезжий, а комната эта его знакомого — здешнего зубного врача, тоже армянина. Врач был совсем молодой человек, на вид ему нельзя было дать больше 19 лет. Комната, в которой мы сидели, служила ему и приемной и кабинетом. Все убранство ее состояло из небольшого старого ковра, трех стульев и двух столиков, на которых лежали челюсти, щипцы и стояли пузырьки с разными жидкостями. Многие из этих пузырьков были открыты, и вообще было видно, что врач не считал нужным содержать в чистоте предметы зубного врачевания. Большое окно было открыто, и через него комната наполнялась всеми запахами персидского базара.

Я разговорился с хозяином. Он понимал по-русски и отвечал на странном диалекте, в котором слышались русские, персидские и армянские слова.

— Много ли у вас пациентов? — поинтересовался я.

— Я недавно приехал сюда из Тегерана и сначала ко мне редко заходили; потом стали приходить больше и больше, и теперь у меня много работы.

— А зубных врачей много в городе?

— Есть несколько человек, но теперь у меня пациентов больше, чем у них, и все богатые персы приходят ко мне.

“Значит, подумал я, это лучший зубной врач Кашана, города, в котором считается 30 тысяч жителей”.

— Вы долго будете в Персии? — спросил врач.

— Месяца полтора — два. [1003]

— Какой вы счастливый.

— А вам скучно здесь?

— Да, невесело. Город такой веселый, что сюда ссылают из Тегерана. Вот теперь много понаехало богатых персов.

— За что же их сослали?

— Да как всегда: вероятно, не дали денег, когда с них требовали.

III.

Путешественнику нужны только две вещи:

хороший кошелек и хорошая сабля; первый,

чтобы достать все необходимое, вторая,

чтобы защитить себя от нападений.

(Из персидских надписей на стенах караван-сарая).

Из Кашана мы выехали под вечер. В нескольких верстах от него дорога cтала подниматься. Долго тащились мы в гору и наконец взобрались на высокое плато. Воздух здесь был удушливый. До сих пор ночи были прохладные, и с заходом солнца можно было отдыхать от дневной жары, забывая, что мы едем в центральной Персии, по соседству со страшными пустынями, о близости которых лишь изредка напоминал дувший с них горячий ветер. Но тут, на этом плато, несмотря на наступление ночи, воздух был горячий и тяжелый; было трудно дышать. Дорога ровная; по обе стороны ровное место, усеянное мелкими камнями; кое-где торчат клочки травы, которую едят верблюды. Вправо видны горы, а влево на расстоянии полуверсты тянется высокий и ровный вал желтых песков. Это пески пустыни, готовой, кажется, занести ими дорогу и самый город Кашан.

Утром мы выехали в долину между двумя высокими хребтами гор. Эти горы в течение многих тысячелетий выветривались, омывались дождями, высушивались горячим солнцем, и теперь стоят обнаженные, как бы только что вынесенные каким-то чудом из самых недр земного шара и застывшие тяжелыми и бесконечно разнообразными громадами. Смотря на них и на пески, покрытые камнями, я часто думал, что именно такой мертвый пейзаж увидели бы мы, если бы попали на луну.

Скоро в долине показался оазис. После удушливой атмосферы плоскогорья, которое мы проезжали ночью, приятно было освежиться прохладой оазиса, яркая зелень которого радовала глаз. Селение было окружено полями пшеницы и ячменя и садами с густыми тутовыми деревцами. [1004]

В трех фарсарах от этого оазиса живописно раскинулось местечко Кохруд, утопающее в зелени садов, орошаемых ручейками, весело бегущими с гор. На последней станции перед этим местечком нам дали таких лошадей, которые почему-то понесли, когда мы еще не успели выехать из узких улиц селения. С большим трудом их удалось остановить у крутого поворота, когда я уже приготовился выскочить из повозки. В двух-трех фарсарах от Кохруда лошади опять загорячились. Кучер не затормозил колеса, когда мы спускались с горы; повозка стала толкать лошадей: те поскакали.

Теперь уже не остановишь, подумал я, присматриваясь, куда бы выскочить. Вперед невозможно — лошади; назад далеко — надо лезть через двух людей; по сторонам же повозка закрыта полотном, да и все равно направо — скала, а налево — обрыв. Впереди, у самой дороги была груда камней, о которую мы неминуемо должны были разбиться, но все-таки лошадей каким-то чудом успокоили перед самыми камнями, и мы благополучно стали спускаться в долину.

Слава Богу, это последний день путешествия по этой дикой стране. Ночь как-нибудь перетерплю, а утром буду уже в Испагани.

Но что это? На гребне горы, на которую впереди подымается дорога, показались четыре всадника. Они выросли сразу, как один, шагах в пяти друг от друга. В руках у них блестели ружья.

“Не разбойники ли?” промелькнуло у меня в голове. Гулям и сарбаз, побледнев, схватились за револьверы. Меня так уверили, что никаких нападений в дороге не бывает, что револьвер свой я спрятал в корзину, чтоб он не мешал мне. Впрочем, все равно стрелять было бы бесполезно. Мы не успели опомниться, как всадники в карьер спустились с горы и окружили повозку. Один скакал спереди, один сзади, двое по бокам. Передний, повернувшись в седле, громко говорил что-то кучеру. Кучер ударил по лошадям... Лошади рванулись... Раздался выстрел... “Сейчас расстреляют”, подумал я. Но это сообразил и кучер. Он остановил лошадей, слез с повозки и повел с дороги нашу четверку за передним разбойником.

Что же будет дальше? Направив на нас ружья, разбойники следят за каждым нашим движением, зловеще сверкая страшными глазами...

Нет сомненья... заведут в горы, ограбят и убьют... Неужели так дико придется покончить жизнь неизвестно за что и для чего? Все мы смертны; умирать когда-нибудь придется, но обидно умереть тут, в этой пустыне, от руки разбойника...

Как только мы свернули с дороги, из-за бугра прискакали еще трое разбойников, которые были, очевидно, в резерве. [1005]

С полчаса ехали мы без дороги и остановились в узкой долине. Нам предложили выйти из повозки. Мы вышли и стали по одну сторону ее, а разбойники по другую.

Рядом со мной стали два перса, один из которых был с двумя детьми. Гулям и сарбаз объяснялись со старым разбойником, ехавшим впереди, который, по-видимому, руководил набегом. Два разбойника заняли посты на соседних холмах, а четверо стали в ряд против нас, держа наготове ружья и следя за нашими движениями.

Старый разбойник подошел ко мне и сказал по-персидски, чтобы я отдал деньги и часы. Я отдал ему кошелек и снял браслет с часами. После этого он приступил к осмотру моих вещей.

Сначала осмотрели мой чемодан, в котором были разные дорожные вещи; их не взяли. Потом ножами взломали мою корзину и стали все в ней перебирать. Старший разбойник взял широкий серый пояс от костюма laun-tennis и захотел его тут же надеть. Но, несмотря ни на какие усилия, пояс не сходился. Видимо, он очень понравился, так как в конце концов разбойник даже снял свой патронташ; но все-таки пояс не сошелся и он бросил его к себе в мешок. Каждую вещь внимательно раз сматривали, вертели и обдумывали, стоит брать, [1006] или нет. Ящик с красками открыли, посмотрели и, решив, что он не пригодится, — бросили обратно. Не взяли и фотографического аппарата. Когда его увидели, спросили гуляма, что это такое, и, кажется, долго не могли понять его объяснений.

“Убьют или не убьют?” вертелось у меня в голове... Вот идет ко мне один из молодых разбойников, вертя огромный нож в руке. “Сейчас зарежет”, подумал я. Но он, подойдя близко ко мне, потребовал денег. Я объяснил ему, как умел, по-персидски и знаками, что деньги я отдал уже.

Покончив с моими вещами, принялись за почту. Каждый мешок вскрывали, вынимали из него деньги, потом бросали.

Я разглядывал разбойников. По костюму было видно, что они принадлежали к племени бахтиаров. На головах у них были характерные черные войлочные шапки, очень высокие, из-под которых по бокам висели космы густых, вьющихся волос.

Двое были одеты очень легко; на них ничего не было, кроме рубашек и оружия. Костюмы остальных состояли из рубашек, белых с черными полосками, черных широких панталон и черных же кафтанов с широкими рукавами. Я обратил внимание, что в одежде у них не было других цветов, кроме черного и белого. Это, вероятно, особенность их вкуса, вследствие которой, разбирая мое белье, они не взяли у меня цветных рубашек.

Когда все осмотрели, сарбаз попросил возвратить ему часы. Просьбу его исполнили, а потом ко мне подошел опять разбойник, взявший мои часы, и спросил, как их вынуть из браслета. Я вынул, и он предложил мне взять их обратно.

Это меня несколько успокоило. Если бы думали убивать, то зачем возвращать часы, А вдруг предложат ехать с ними? Посмотреть, как они живут, конечно, интересно, но такого рода поездка в кочевье бахтиаров совсем не входила в планы моего путешествия.

Наконец, погрузив добычу в мешки, притороченные к седлам, разбойники вскочили на своих легких коней и крупным галопом умчались в горы. На одном из них живописно развивалась моя простыня с красными метками A. M., у другого болтались концы моего полотенца с теми же буквами.

У всех вырвался тяжелый вздох. Персы опустились на колени и, подымая руки к небу, благодарили Аллаха за спасение.

Надо было торопиться, чтобы найти засветло дорогу. Кучер взял правильное направление, и скоро мы выехали на дорогу, почти на то самое место, с которого свернули с разбойниками. [1007]

Сначала все мы ехали молча. Перс, ехавший с детьми, кажется, все еще читал про себя молитвы. Сарбаз обдумывал, что и как рассказать в Испагани об ограблении вверенной ему почты.

Потом как-то сразу все заговорили.

— А часы-то мне отдали, и вам тоже отдали, — говорил сарбаз, повернувшись ко мне. — Вся темная и масляная физиономия его сияла от удовольствия.

— А мои часы вот где были, сказал гулям, вытаскивая из башмака часы, которые он успел спрятать, когда увидал разбойников.

У всех было радостное настроение, все весело смеялись.

Прибыв на станцию, мы уселись в кружок в тесной каморке станционного смотрителя и пили чай. Старик-хозяин станции сочувственно покачивал седой головой, слушая рассказы потерпевших. Почтительно кланяясь, он подал мне чай и спросил, не хочу ли я есть? Я поблагодарил и сказал, что хочу только пить.

Уж не во сне ли я все это вижу? Как я очутился здесь, в этом сарае, стоящем в пустыне, среди каких-то грязных людей с темными лицами, тускло освещенными фонарем, поставленным на пол. Неужели все это действительность: эти странные, безжизненные скалы, эти разбойники, беспокойно следящие за мной своими страшными, воспаленными от солнца и ветра глазами.

— Мы будем тут ночевать, — сказал мне гулям. — Торопиться некуда. Не угодно ли посмотреть, где вам лучше будет спать.

Торопиться, действительно, нечего. Разбойников все равно не поймают, а мы не спали три ночи и после всего пережитого в этот день чувствовали большую потребность поспать.

Поблагодарив хозяина, я вышел к повозке. Можно было расположиться спать в ней, но для этого пришлось бы переставлять вещи, а я так устал, что не хотелось долго устраиваться, и потому лег на ковер, разостланный на земле под открытым небом.

“А ведь не убили — думал я, засыпая. — Может быть, они тут где-нибудь, сейчас прискачут... Но тихо все в пустыне. Не слышно никакого звука... Нет, теперь уже не нападут... Как хорошо, что я невредим и могу смотреть на это темное небо, усеянное яркими звездами; никогда не казалось оно мне прекраснее, чем сейчас”.

С восходом солнца мы тронулись в путь и через несколько часов подъезжали к Испагани. [1008]

IV.

Что нужно Испагани со всем ее богатством.

Ей нужно только хороших людей.

Все в ней было бы хорошо, если бы не было испаганцев.

(Из стихотв. персидского поэта).

Некогда на месте Испагани было два города: Джей и Яхудиа. Время основания первого точно неизвестно; есть сведения, что он существовал уже при Александре Македонском, который обнес его стенами и назвал Шехрестаном. Второй же возник при Навуходоносоре из поселения евреев, приведенных в Персию после разрушения Иерусалима. Из слияния этих двух городов образовался один большой город, получивший название Испагани.

Испагань расположена в длинном оазисе, окруженном невысокими горами с трех сторон: восточной, западной и южной. По остаткам зданий видно, что раньше город располагался равномерно по обе стороны реки Зенде-Руда. Теперь же он тянется главным образом на север от этой реки, а на юг от нее находится только армянская часть города, Джульфа, да несколько обширных садов.

Благодаря плодородной почве окрестностей и прекрасному климату, Испагань всегда был обширным городом и имел большое население. Он быстро оправился после нашествия Тамерлана, который избил в нем 70 тысяч жителей, и в XVI столетии, сделавшись столицей Персии, имел уже более 200 тысяч населения.

Известный французский путешественник Шарден, бывший в Испагани в 1667 году, говорит, что город Испагань, вместе с предместьями, один из самых больших городов мира и имеет не менее 25 миль в окружности. Относительно числа жителей Шарден не мог собрать точных сведений. Ему давали самые разнообразные показания: одни считали в Испагани миллион 100 тысяч жителей, другие — 600 тысяч. Но, судя по числу зданий, которых было около 38 тысяч, возможно, что жителей было от 200 до 300 тысяч. Для того времени и эта цифра очень значительна.

Теперь население Испагани не больше 60 — 70 тысяч, хотя все-таки по торговле и промышленности она и теперь занимает видное место среди городов Персии.

Испагань пользуется прекрасным климатом. Она расположена очень высоко (1432 м.) и, благодаря этому, летняя жара, доходящая до 50 градусов, переносится легко. Я измерял [1009] температуру днем в июне и июле. В июне было от + 40 до 44, в июне — от + 44 до 50. После дневной жары обыкновенно была прохладная ночь. Зима бывает очень мягкая, снег выпадает на несколько дней. С конца апреля и до августа, а часто и до сентября, не бывает ни одного дождя. Несмотря на это, поля и сады не терпят от недостатка влаги, так как их орошают многочисленные горные источники и каналы реки Зенде-Руд.

Почему приходится сильно удобрять, но, удобренная, она дает прекрасные урожаи. Удобряют ее городскими отбросами и голубиным пометом, который собирается в особых башнях. Если не ошибаюсь, башни эти выстроены при Аббасе Великом. С полей собирают ячмень, маис, хлопок, табак, мак и разного рода овощи. В садах особенно хороши абрикосы, много айвы, гранатов, миндаля и груш.

Богатство Испагани заключается в производстве хлопка, опиума, табака, камеди, миндаля и сухих фруктов.

Размеры производства главнейших продуктов Испаганской провинции можно определить приблизительно так:

Хлопок........ 175 т. пудов

Опиум........ 1000 — 2000 харваров (Perse. Voyage d'exploration commerciale dans les villes du centre de la Perse par M. M. T. Serstevens ministre resident accredite en qualite d'envoye extraordinaire et ministre plenipotentiaire. Bruxelles. 1906.)

Камедь........ 200 — 300 ”

Миндаль........ 70 — 100 ”

Харвар составляет почти 20 пудов.

Хлопок Испагани некогда славился на Востоке, но теперь не имеет прежних достоинств. В последнее время производство его увеличилось вследствие появления русских покупателей. Из сырья, вывозимого в Россию из Испаганского округа, хлопок занимает одно из видных мест. Все операции с ним производятся исключительно русскими фирмами: московской — “Братья Арзумановы”, лодзинской — “Адам Оссер” и “Прохоровской трех горной мануфактурой в Москве”. Ежегодный вывоз хлопка 140 т. пудов (Хлопководство в Испаганском округе. Сборник консульских донесений 1905, вып. IV.).

Опиум добывается из головок мака, которые из надрезов дают сок. Производство опиума уменьшается вследствие истощения почвы.

Камедь получается посредством надрезов из растения, которое персы называют гайваном. Сбор камеди начинается в июне и продолжается около месяца. Производство ее ежегодно [1010] увеличивается. Ее вывозят в Лондон через Бушир и в Нижний Новгород через Решт.

Культура табака уменьшается в последние годы вследствие того, что муллы запретили его сеять. Причиной этого запрещения, вероятно, было то, что табак более зависит от дождя и требует больше забот, чем хлопок. Три четверти всего сбора вывозится.

Производство миндаля ежегодно увеличивается. Его вывозят в Лондон и Россию.

Общий вид улиц Испагани, если и изменился со времен Аббаса Великого, то очень незначительно. Шарден их описывает так (Voyages du chevalier Chardin en Perse. Paris. 1811 T. 8.): “Улицы не мощены, так же, как и в других городах Персии. Но нет ни грязи, ни пыли, как в наших странах, так как, с одной стороны, воздух очень сух, а с другой — все жители поливают перед собой утром и вечером. Есть три других неудобства, довольно значительных: во-первых, на улицах, построенных на сводах подземных каналов, которые проходят по всем местам города, иногда встречаются обвалы, и люди, едущие верхом, рискуют сломать себе шею; во-вторых, на улицах есть прикрытые зеленью колодцы, в которые можно легко попасть, если не смотреть хорошо перед собой; третье неудобство очень неприятное, оно состоит в том, что все нечистоты домов сваливаются в ямы, которые видны на улицах через дыры, сделанные в стенах”.

Все это можно видеть и теперь. Как 300 лет назад, улицы не мощены и теперь, но они не поливаются уже жителями, и потому всякий проезжий подымает облака отвратительной пыли. Так же можно рисковать сломать себе шею в ямах и колодцах и так же неприятны нечистоты, словом, в отношении благоустройства город, по-видимому, мало изменился и не только не лучше, но, пожалуй, хуже, чем был в средние века. Зато сильно изменился он в другом отношении: постройки, которыми украсил его Аббас Великий, или уже разрушены и растасканы по кирпичам, или постепенно разрушаются.

Аббас Великий, избрав Испагань своей столицей, захотел украсить ее роскошными зданиями и он строил их в течете всего сорокалетнего царствования своего. Появились великолепные дворцы, мечети, караван-сараи, колоссальные мосты. Остатки этих прекрасных сооружений представляют собою единственные памятники иранского стиля. После Аббаса I персидское искусство пришло в полный упадок. Позднейшие постройки не представляют ничего оригинального и изящного. В Тегеране не видно ни одного интересного сооружения. С большими претензиями построены городские ворота, украшенные эмалированными изразцами. [1011]

Но Э. Реклю напрасно говорит, что они доказывают, “что персияне сохранили свою художественную оригинальность”. Орнамент изразцов на этих воротах очень груб и не имеет никакого стиля. Его нельзя даже сравнивать с орнаментом мечетей и дворцов Испагани.

Несмотря, однако, на такую ценность сооружений Испагани, они, как я сказал, частью уже совершенно уничтожены, а частью разрушаются, но все-таки по уцелевшим остаткам их можно судить о том, как высоко был некогда развит художественный вкус персов. Я расскажу о тех сооружениях, которые еще уцелели и которые я успел осмотреть.

К наиболее интересным из них относятся те, которые выходят на огромную, так называемую Шахскую площадь: шахский дворец, главная мечеть и два колоссальных караван-сарая.

Здания шахского дворца раньше занимали пространство окружностью в одну милю. Теперь от них осталась только высокая часть с великолепным порталом, выходящим на Шахскую площадь, и дворец, известный под названием “Чихиль-Сутун”. Часть построек, прилегавших к площади, говорят, еще недавно была разрушена бывшим губернатором, принцем Зилли-Султаном. Среди груд песка, оставшихся от них, кое-где виднеются куски украшений из эмалированных изразцов. [1012]

Я не решался идти смотреть дворец, так как слышал, что в нем теперь какие-то военные склады. Рядом с главным входом стояли часовые. Это меня окончательно убедило, что проникнуть туда нельзя. Но когда я искал удобного места, с которого можно было бы писать красками большую мечеть, один перс посоветовал мне пойти на веранду дворца и предложил проводить туда. Оказалось, что караул охраняет низкую пристройку к большому зданию, в которой теперь действительно находятся склады, а огромный дворец пустует и охраняется одним старым сторожем. Это было для меня целое открытие. Я сейчас же полез с этим сторожем и сопровождавшим меня русским казаком на веранду и там удобно расположился изображать мечеть. Правда, отсюда не было видно некоторых деталей ее, но зато тут никто не мешал, и потолок, поддерживаемый колоннами, защищал меня от палящего солнца.

Я попросил сторожа показать весь дворец. Сначала мы осмотрели веранду и прилегавшие к ней комнаты.

18 колонн веранды сделаны из дерева. Снаружи они обшиты досками, выкрашенными в темно-красный цвет, капители их голубые. Потолок весь расписан арабским орнаментом красной и желтой краской. Часть его уже обрушилась и, вероятно, скоро не замедлит обрушиться и остальная часть. Веранда имеет 20 шагов в ширину и 35 в длину. В одном наружном углу сделано небольшое возвышение; с него шах смотрел на проходившие по площади войска. Стена, выходящая на веранду, расписана замечательно изящным орнаментом персидского стиля, сделанным одной красно-коричневой краской. Я очень жалел, что не имел времени зарисовать этот прелестный орнамент. Со мной был фотографический аппарат, но у меня не вышло, к сожалению, ни одного снимка, так как я раньше никогда фотографией не занимался.

На веранду выходит три двери. Средняя, с большой аркой, выходит в залу со сводчатым потолком, а боковые — в небольшие комнаты, из которых можно подняться наверх и спуститься вниз. Стены и потолки залы расписаны тонким орнаментом красноватого и золотистого цвета. По рисункам и краскам этот орнамент очень похож на тот, который теперь делают на персидских занавесах. По узкой винтовой лестнице мы поднялись на крышу веранды, поддерживаемую колоннами. Отсюда открылся обширный вид, был виден весь город и его окрестности. Комнаты верхнего этажа отделаны чрезвычайно оригинально. Все стены и сводчатые потолки испещрены маленькими нишами, расписанными орнаментом; каждая из них имеет форму футляра для какого-нибудь музыкального инструмента. [1013] Сторож уверял, что они сделаны для резонанса и что в этих комнатах в торжественных случаях играл оркестр.

Когда я захотел подняться еще выше, старик запротестовал: — Туда нельзя, оттуда вы можете увидеть эндерун (т. е. гарем .).

Я уверял, что меня эндерун нисколько не интересует и что я не буду смотреть в ту сторону, где он находится. — Нет, нельзя, нас могут увидеть, и тогда беда. [1014]

В конце концов, я все-таки с помощью казака уговорил провести нас выше, и мы, нагибаясь за перилами, чтоб нас не заметили снизу, прошли на ту сторону верхней площадки, которая выходит на площадь. Весь оазис Испагани был виден, как на ладони. Ничего интересного наверху не оказалось. Когда мы спускались по лестнице вниз, я сосчитал ступени. Их оказалось 107. По этому можно судить о высоте дворца, которая особенно обращает на себя внимание в городе, состоящем из низких построек, не имеющих более двух этажей.

Шахская мечеть сооружена Аббасом Великим на 25 году его царствования (1612 — 1613). Она сохранилась лучше всех других сооружений Испагани, так как была реставрирована несколько раз в XVIII веке.

Огромный купол этой мечети, стены ее внутренних дворов, арка над главным входом и четыре минарета, все это покрыто голубыми и темно-синими эмалированными изразцами. Изразцы купола расписаны прелестным орнаментом желтых оттенков. Этот орнамент идет параллельными полосами, которые, уменьшаясь к верхушке, все время меняют свой рисунок. Арка над входом украшена с большим вкусом орнаментами и изречениями из Корана, написанными на изразцах. Кроме четырех больших минаретов, есть еще небольшая деревянная башня, с которой мулла призывает к молитве. Она устроена была потому, что персы не могли допустить, чтобы мулла, всходя на высокий минарет, мог видеть сверху гаремы. “Невообразимая ревность персов, — говорит Шарден, — не уважает ничего”.

Царский базар представляет собою целый лабиринт крытых улиц. Теперь во многих местах он разрушается и содержится очень грязно, но еще кое-где на стенах виднеются остатки прежних украшений.

Хорошо отделаны изразцами и имеют чистый вид только магазины каких-то крупных английских фирм. Главный вход базара находится в северной части площади. Он был великолепно отделан живописью и орнаментами разных цветов. По сторонам большой арки этого входа наверху были роскошные помещения, украшенные яшмой, порфиром и живописью. Тут находились места для торговли ювелиров, которые выставляли золотые изделия, драгоценности и редкости. Теперь от этих помещений остались жалкие руины без следов каких-либо украшений.

Базар, главный вход которого на восточной стороне площади, был выстроен одним купцом. Шарден рассказывает интересную историю сооружения этого базара.

Шах Аббас (Voyages du chevalier Chardin en Perse. Paris. 1811. T. 7.), задумав украсить свою столицу различными постройками, предлагал всем богатым жителям и своим [1015] сановникам соорудить на свои средства несколько общественных зданий для украшения и удобств города. Узнав про одного торговца, что он очень богат, шах отправился к нему однажды в лавку и сказал: “Уже давно я слышал о вас, как о человеке хорошем и богатом. Несомненно, Бог наградил вас так щедро за вашу честность. Я буду очень доволен, если такой добродетельный старец, как вы, меня усыновит. Я вас буду считать своим отцом, а ваших сыновей своими братьями. Сделайте меня наследником вместе с ними, или, если хотите, вместо этого постройте несколько зданий для украшения города”. Купец предпочел последнее и выстроил великолепный базар.

Главный вход его был роскошно отделан. На изразцах были написаны интересные изречения. Одно из них следует и теперь хорошо помнить всем путешествующим по Персии. Шарден его переводит так:

“Il ne faut pas principalement a un voyageur que deux choses, une bonne bourse et une bonne epee; celle-la pour lui fournir ses besoins; celle-ci pour le garantir de toutes insultes” (“Каждому путешественнику нужно иметь, главным образом хороший кошелек и хорошую шпагу. Первый, чтобы доставлять ему все необходимое, и вторую, чтобы обеспечить его от всяких нападений.”). [1016]

Дворец “Чихиль-Сутун” сохранился еще довольно хорошо. Портик его имеет 20 таких же колонн, как и дворец на Шахской площади. Высокая ниша над входом выложена зеркалами. Главную часть дворца составляет зала, в которой шах делал торжественные приемы. Сводчатый потолок его расписан очень интересным по рисунку и краскам орнаментом, а стены украшены большими картинами. На двух из них изображены Аббас I и Аббас II. Они сидят в роскошных костюмах, расшитых золотом и драгоценными камнями, окруженные придворными; пред ними расставлены кувшины с вином и фрукты на золотых блюдах. Написаны эти картины для того времени очень недурно. Две средние картины, огромных размеров, изображают сражения. На одной из них Надир сражается с индийскими войсками. На остальных двух картинах два шаха, — какие именно, я не узнал, — сидят в такой же обстановка, как и Аббасы I и II.

Одним из лучших украшений Испагани в XVI столетии была аллея “Чахар-Баг”, т. е. “Четыре Сада”, названная так потому, что некогда на ее месте было четыре виноградника. Аббас Великий так интересовался сооружением этой аллеи, что не позволял сажать ни одного дерева без своего позволения. Аллея существует и теперь, но, конечно, в очень запущенном виде. В садах, выходящих на нее, стояли роскошные дворцы. Из них сохранился лишь один, принадлежащий теперь принцессе Бануе-Узма. Он находится в Большом саду, называемом “Садом Ласточек”, потому что в нем был павильон, в котором разводили ласточек.

Дворец же назывался “Амарат-Бехешт”, что в переводе приблизительно значит: дом райских наслаждений; его называют еще “Хешт-Бахешт”, т. е. “Восьмой рай”. Он небольших размеров, но очень изящный. Удивительно хорош орнамент кофейного цвета на стенах и легких колоннах. Некогда дворец этот был обставлен с фантастической роскошью. Всюду блестело золото и зеркала, которыми были выложены целые комнаты. Много было картин, отличавшихся игривостью содержания. Мебель была самая разнообразная. Шарден был в восторге от этого дворца и, описав его подробно, говорит (Voyages du chevalier Chardin en Perse. T. 8.): “Je ne puis m'empecher de dire que quand on se promene dans cet endroit fait expres pour les delices de l'amour, et qu'on passe par ces cabinets et par toutes ces niches, on sort toujours de la malgre soi. Le climat, sans doute, contribue fort a mettre les gens dans cette disposition amoureuse; mais assurement ces lieux-la, quoique'a quelqu'egard ce ne soient que des chateaux de carte, sont pourtant plus rians et plus agreables que nos palais les plus somptueux”. [1017]

Аллея “Чахар-Баг” кончается у большого моста через реку Зенде-Руд. Этот мост построен любимым полководцем Аббаса Великого Алла-Верди-ханом и носит его имя. Он представляет собою великолепное произведение архитектуры. Построен он очень прочно и прекрасно сохранился до сих пор. Верхняя часть его состоит из двух стен, в которых сделано по 34 арки; между этими арочными стенами идет широкая дорога для экипажей. Посреди моста сделаны две комнаты, из которых по лестницам можно спуститься к воде. Хорошо сохранились изразцы, которыми украшены верхние и нижние арки моста.

На аллею “Чахар-Ваг” выходит прекрасная мечеть, которая была в Испагани главной до постройки Шахской мечети. Вход в нее и арки, прилегающие ко входу, отделаны изразцами с прелестным орнаментом очень тонкого рисунка и изящного колорита. К сожалению, эти изразцы осыпаются и сейчас уже от них остались лишь небольшие куски. С минаретов они уже осыпались совершенно, а на большом куполе еще держатся клочки у самого основания купола; по ним можно судить, что купол был голубой с великолепным черным орнаментом. По описанию Шардена, вся мечеть и стены во внутреннем дворе были покрыты эмалированными плитами, за исключением нижней части, которая на 6 аршин от земли была выложена прекрасным [1018] порфиром, который Аббас Великий хотел взять для новой мечети на Шахской площади, но не взял вследствие просьб духовенства. В каком состоянии эти внутренние украшения, я не мог увидеть.

Осматривая все эти остатки древних сооружений Испагани, я часто удивлялся, как они еще уцелели до сих пор, оттого что не видно, чтобы кто-нибудь заботился об их сохранении. В зале Чихиль-Сутуна окна, сделанные у самого пола, давно уже без рам и забиты кое-как досками; значит, живопись на стенах подвержена всяким атмосферным влияниям и, несмотря на это, краска даже не потрескалась. Удивлялся я и равнодушию персов, на глазах которых исчезают единственные памятники их художественного творчества в области архитектуры и живописи. Даже религиозный фанатизм не может побудить набожных испаганцев поддержать старые мечети.

Такое отношение персов к памятникам своего славного прошлого, в которых отразились лучшие проявления их национального духа, наглядно показывает полное вырождение персидской нации. Народ, не дорожащий такими памятниками, не жизнеспособен и не имеет будущего.

Из современных зданий Испагани, кажется, ни одного нет сколько-нибудь интересного. Я был с управляющим нашим консульством у принца Измаила-Мирзы и видел дворец его отца, бывшего испаганского губернатора принца Зилли-Султана, который известен, как самый богатый человек Персии. Дворец ничего интересного не представляет; снаружи это самая обыкновенная постройка, а внутри хороши только персидские ковры, все же остальное — множество зеркал в грубых золотых рамах, разные стеклянные подсвечники и лампы, мебель — все это показывает только смешную претензию обставить комнаты с европейской роскошью.

V.

В Испагани я прожил около двух месяцев. Наше консульство любезно предоставило мне комнату. Консул наш князь Д. был в отпуске, и его замещал г. Л., который оказал мне радушное гостеприимство.

Обширное помещение консульства, благодаря заботам консула, прекрасно устроено и обставлено. Все оно вместе с двумя садами и надворными постройками обнесено стеной, которая имеет только один большой вход, охраняемый караулом персидских солдат. Кроме этого караула, консульство охраняется еще 15-ю русскими казаками, выписанными из России, когда в Персии начались беспорядки. [1019]

По утрам я занимался персидским языком, гулял в тенистом консульском саду; по вечерам, т. е. часов с пяти до восьми, осматривал город или писал этюды красками. Я сказал: часов с пяти, чтобы читатель не подумал, что я имею в виду наши вечера, начинающиеся в восемь и кончающиеся в полночь. Тут в восемь часов наступает уже ночь; на улицах водворяются тишина и мрак. Но как же, скажете вы, есть же какие-нибудь развлечения — театры, концерты? Ничего подобного нет. Единственное развлечете у персов — это кофейни, где уличные ораторы говорят им речи и где можно поболтать о политике и городских происшествиях. На улице нет никакого освещения, так что, если вы хотите прогуляться, то должны брать с собою фонарь, чтобы не провалиться в какую-нибудь яму или не столкнуться с ослом, на котором какой-нибудь запоздавший перс возвращается с поля. Кстати, здесь считается особым шиком, чтобы фонарь, которым освещают дорогу; был огромных размеров, он должен быть тем больше, чем значительнее особа, перед которой его несут. Когда управляющему консульством и мне случалось выходить вечером, то перед нами несли бумажный фонарь в рост человека.

Пред отъездом мне пришлось увидеть интересное празднество. Возвращаясь с вечерней прогулки, я обратил внимание, что на улицах в лавках выставлено множество ламп и среди них цветы в вазах. Персы вообще очень любят лампы, и всегда в лавках несколько ламп стоят среди разложенного товара. В этом, я думаю, сказываются следы древнего культа огнепоклонства. Но теперь были воздвигнуты целые пирамиды из всевозможных ламп. Казак, сопровождавший меня, спросил о причине этих приготовлений. Оказалось, что вечером будет иллюминация по случаю того, что шах подписал новый закон о меджлисе. Несчастный народ верит, что меджлис выведет его на путь обновления, и радуется каждому новому успеху его.

Вечером г. Л., я и казаки вышли посмотреть иллюминацию. Весь базар был уставлен заложенными лампами. Своды его оглашались невообразимым гамом. В разных местах пели песни, говорили речи, прерываемые громкими одобрительными криками толпы. Мы не хотели обращать на себя внимание, думали только взглянуть издали на праздник, но, как только нас заметили, толпа расступилась, для нас вынесли скамейку и предложили сесть, из кофейни, находившейся вверху, вынесли шербет. Делать было нечего, пришлось пить шербет и посидеть. Кругом царило веселье и оживление. Персы, как дети, радовались, вероятно, сами не понимая хорошо почему. Муллы внушили им, что меджлис спасет страну, и они радуются, не разбираясь в том, есть ли в действительности у меджлиса какие-нибудь [1020] средства провести серьезные реформы и вообще сделать что-нибудь полезное.

Не подумайте, что внимание, оказанное нам на базаре, служит доказательством расположения персов к европейцам. В Испагани и раньше к ним относились хуже, чем везде, а теперь проявляется иногда прямо враждебное отношение.

Недавно, например, был такой случай. По наущению мулл за что-то был избит один из гулямов, т. е. лакеев, английского консульства. Английский консул потребовал наказания виновных. Это справедливое требование вызвало огромное неудовольствие, и на одном собрании ораторы говорили:

— Довольно слушать проклятых европейцев, ведь нас, персов, 30 миллионов (!) и мы можем их всех выгнать.

Возбуждение против европейцев растет и в других городах. Так, когда я ехал обратно, в гор. Казвине толпа была настроена против русских. Там находится управление русского шоссе. Случилось такое несчастье: ехал на осле персидский мальчик и встретил машину, которая утрамбовывает шоссе; осел испугался и сбросил мальчика; тот попал под машину и был убит. Этот несчастный случай послужил поводом к сильному возбуждению народа в Казвине против всех русских. Стали грозить разнести все управление и большого труда стоило успокоить возбужденную толпу.

Обратное мое путешествие не обошлось без крупных приключений. Когда мне надо было собираться в обратный путь, в Испагань приехал из Бушира драгоман буширского консульства г. М. Он направлялся в отпуск в Россию. С ним ехал казак, который был в Бушире в числе казаков, охраняющих консульство, и который возвращался теперь на родину по окончании срока службы.

Мы решили с г. М. ехать вместе. M. имел много вещей и потому хотел отправить их отдельно почтой. Почта приняла вещи и по настоянию M. обязалась отправить их из Испагани накануне нашего отъезда. Зная цену словам и обещаниям персов, М. не хотел выезжать раньше отправки вещей.

В день, назначенный для отъезда, казак, разбудив меня, сообщил, что вещи не отправлены и что лошадей нам не дают, потому что разбойники только что ограбили почту и проехать нельзя. Мы позвали почтового чиновника, чтобы узнать, в чем дело. Чиновник повторил то же, что сказал казак, и наотрез отказался отправлять вещи.

— Лошадей я вам могу дать, — говорил он: — а почту с вещами отправить нельзя, так как разбойники заняли дорогу.

— Ну, а если разбойники целый год будут стоять на дороге, так вы и совсем не отправите моих вещей? — спросил М. [1021] — Ведь по условию вы должны были отправить их еще вчера и доставить в Тегеран раньше моего приезда; теперь я сегодня выезжаю, а вещи вы отправлять не желаете, значит они приедут позже меня. Вы взялись их доставить, так и охраняйте, как хотите, а если отказываетесь доставить, то я найму подводу, охрану к ней и взыщу с вас стоимость перевозки.

После долгих пререканий чиновник согласился отправить вещи вслед за нами. Тогда управляющий консульством обратился к губернатору с требованием охраны для нас и для почты. Губернатор ответил, что нам может дать несколько человек, а до почты ему дела нет и что ему некого послать против разбойников, так как у него есть всего только 10 человек казаков персидской казачьей бригады. Было условленно, что к трем часам придут трое казаков для сопровождения нас. Но в три часа они не явились, а пришел человек и предложил нам уплатить стоимость обратного переезда охраны. Мы ответили, что нам дает эту охрану персидское правительство и что нас не касается, как она будет возвращаться: если бы мы хотели ее нанимать, то не обращались к губернатору, а наняли бы ее сами.

Очевидно, начиналась обычная торговля, и ясно было, что мы не скоро уедем, если вступим в переговоры. Ждать, когда придет известие, что разбойники очистили дорогу, было бы наивно после того, как губернатор заявил, что ему некого послать и что нападения на почту его не касаются, хотя они происходят в его провинции и в каких-нибудь 75 верстах от его резиденции.

Делать было нечего. Оставалось только ехать с нашим единственным русским казаком. Да еще вопрос, думали мы, есть ли разбойники. Может быть, на почте по какой-нибудь причине сочинили всю историю; может быть, почтальон сам ограбил почту и раз сказал про разбойников. Тут все возможно.

Что-то будет, думал я, бросая прощальный взгляд на большой голубой купол, возвышающийся среди садов и улиц Испагани.

Хорошо, если разбойники, ограбив почту, уехали в горы, а если они еще там, и нападут? Что можем мы с ними сделать. Мы успеем ранить одного или двух, а они нас в один миг расстреляют. У казака была казенная винтовка, у М. охотничье ружье, а у меня револьвер.

Сзади нас поехала почтовая телега с вещами М. В ней сидело человек 15 персов.

— Смотрите, — сказал я: — ведь у них нет никакого оружия.

— У вас есть ружья? — крикнул М.

— Нет, зачем нам они: если мы будем стрелять, то разбойники нас убьют, а так не тронут, только ограбят. [1022]

Персы эти ничем не рисковали. Стрелять не будут, да и едут сзади нас, следовательно, могут успеть во время повернуть обратно.

В полночь мы приехали на станцию, за которой следующая Низамабад, та самая, на которой я спал после нападения разбойников, когда ехал в Испагань. До Низамабада дорога идет по ровной местности, а дальше входит в горы. Там напали на меня и там нападают, по слухам, теперь. На станции очень удивились, что мы едем, и подтвердили, что разбойники действительно заняли дорогу, ограбили одного путешественника-француза и обстреливали почту, которая должна была возвратиться.

Мы решили ехать до Низамабада и там узнать толком все от почты, видевшей разбойников.

Однако и до Низамабада ехать было небезопасно. Мы должны были скоро проезжать то место, на котором мне показывали, когда я ехал в Испагань, большое пятно крови, оставшееся от убитых лошадей почты, подвергшейся тогда нападению разбойников. Надо было быть наготове. Казак вынул ружье из бурочного чехла, я взял револьвер, М. — свое ружье. Ночь была темная. Напряженно вглядывались мы в темноту.

Вот что-то черное у дороги... Мы все прицеливаемся... Но напрасно — это куст. Если бы разбойники, выскочили вдруг на таком расстоянии, на каком мы заметили этот куст, то нам плохо пришлось бы.

Я стал держать револьвер почти на вытянутой руке, положив палец на спусковой крючок.

— Ваше благородие, что-то движется, — проговорил казак, прицеливаясь.

Мы опять насторожились... Но это ехал мирный перс на осле; он и не подозревал, что на него были направлены ружья.

Так ехали мы всю ночь, озираясь по сторонам, стараясь что-нибудь увидеть или услышать. Но тихо было в пустыне и ничего не видно на расстоянии 10 — 20 шагов.

Неужели, думалось мне, меня убьют. Так благополучно отделался я от разбойников, когда ехал сюда, и вдруг теперь не возвращусь? А казак, бедняга. Верно, вспоминает свою казачку, которая ждет его теперь, не дождется; не хочется ведь и ему умирать.

Стало рассветать. Все ярче розовели легкие серые облачка, все яснее вырисовывались туманные горы на розовом фоне неба. Слава Богу, ночь прошла благополучно. Теперь, пока не въехали в горы, далеко видно кругом. Всматриваясь в бесконечную даль, я заметил у самых гор несколько черных точек, которые, казалось, двигались.

— Посмотрите, что это там, — сказал М.

Мы обернулись на повозку с персами. Те машут руками и показывают в ту сторону, где мы увидели точки, и делают [1023] знаки, чтобы мы скорее ехали. До станции оставалось версты 4. Если это разбойники, все равно не успеем. Точки увеличивались... Вдруг они рассыпались цепью... уже можно их сосчитать... Их не меньше 12 — 15... Они быстро растут... Конечно, это скачут разбойники.

— Ну, Белань, — говорим мы казаку: — надо стрелять. Сколько, ты думаешь, будет шагов. Пожалуй, прицел надо поставить на 2500.

Мы приготовились к сражению, в котором я мог принять участие только тогда, когда разбойники приблизятся шагов на 40 — 50, дальше стрелять из револьвера бесполезно. Но цепь остановилась. Потом стала уменьшаться, — видимо, повернули обратно. Увидев две повозки и на второй массу людей, подумали, вероятно, что сзади нас едет охрана.

На станции вышли нас встречать. Действительно, ехавшие с почтой рассказывали, что в них стреляли и они должны были повернуть обратно. ехать дальше было рискованно. Но все-таки нельзя же было оставаться тут на неопределенное время. Решено было сделать последнюю попытку получить охрану. С этой целью мы послали в Испагань письмо, в котором просили, чтобы губернатор выслал человек десять вооруженных людей.

Отправив письмо с персом, который должен был отводить лошадей назад на свою станцию, мы улеглись спать. Через несколько часов нас разбудили и сказали, что из Тегерана пришла почта, благополучно миновав опасное место. Мы заключили из этого, что разбойников сейчас нет вблизи дороги, и решили отправиться сейчас же. Опять приготовили мы свое оружие и поехали. Хотя почта и прошла благополучно, но мне все казалось, что вот-вот из-за бугра покажутся знакомые физиономии со страшными, сверкающими глазами. Проезжая то место, где некогда остановили меня, мы увидели на песке свежие следы лошадиных копыт и колес. Видно было, что недавно повозка сворачивала с дороги в том самом месте, в котором месяц назад свернул я с разбойниками.

На следующей станции мы успокоились. Дальше уже не было случаев нападения. Все-таки всю дорогу я уже не прятал револьвера и хватался за него, когда казак, заметив что-нибудь подозрительное, поспешно сбрасывал чехол со своего ружья.

Памятно мне будет это путешествие. Когда я ехал уже на пароходе вдоль берегов Кавказа и смотрел на тихое море с золотой искрящейся полосой, которую бросала луна, мне все мерещились скалы, камни, розовый восход солнца в пустыне и туманная даль, в которую я всматривался, сжимая револьвер.

А. М.