В. БЕРАР

ПЕРСИЯ И ПЕРСИДСКАЯ СМУТА

Духовенство.

Пунктом, в котором ярко выступает сходство между греком и персом, является их поведение по отношению к Божеству и их религиозные привычки.

Эти два резонера, проводящие свою жизнь в спорах, на протяжении всей своей истории открывали и переделывали религии, которые они беспрерывно заимствовали у своих соседей и особенно у семитов. Надо сказать, что эти скептики, — что вполне естественно, — суеверны: достаточно, чтобы показалось, что возникшая среди них секта или общество владеет таким словом, которое дает власть над силами земли и неба, — и все желают обеспечить себя такой помощью.

Новая религия, — старые скоро изнашиваются и раздавливаются в их непочтительных кулаках, — всегда находит среди них группу приверженцев, которая сначала сохраняет за собой монополию изобретения, но мало-по-малу привлекает все большее число последователей. Их отнюдь нельзя назвать "верующими" в том смысле, как мы это понимаем: глубокая и слепая вера для них невозможна. Но это набожные пустословы, которые делают все, о чем им скажут, что оно необходимо для одоления неведомых сил.

Самый набожный из эллинов, Плутарх, составивший катехизис религии, заимствованной левантскими эллинами его времени из Финикии и из Египта, — Плутарх, в благочестивом трактате "Изида и Озирис", приветствовал в своем народе его всегдашнее гостеприимное отношение ко всему, но особенно к чужеземным богам. Обращаясь к одной знатной даме, этот наставник проповедывал ей истинное эллинское благочестие: "Надо, конечно, о Клея, просить у богов всех благ мира, но прежде всего желательно познание самих богов, науки о богах; ибо рациональное понятие о [227] таинствах, истолкованных набожно и философски, позволяет исполнять традиционные обряды, избегая не меньшего зла, чем атеизм, — я хочу сказать: ханжества".

Персидские города, как и города греческие, набожно и философски исповедовали и обсуждали свои последовательные религии. Теперь вся Персия, за исключением гебрских кварталов в Кирмане и Иезде, страна мусульманская. Но между исламом ширазским или мешхедским и меккским, между исламом стамбульским и фецским, существует большая разница, чем между христианством мадридским и женевским или утахским.

Других мусульман Леванта и Магреба можно признать искренно верующими, а иногда фанатиками. В Персии скрытая под строжайшим обрядом философия распространяет самые свободные взгляды, самые радикальные отрицания.

"Если судить по внешности, то Персия — могометанская страна. В ней признается одна мусульманская вера, и ее обитатели, у которых всегда на устах — изречения, взятые из Корана, кажутся ревностиейшими в мире верующими. Невозможно проговорить пятнадцати минут с каким-нибудь горожанином, — кто бы он ни был и на какую угодно тему, — без того, чтобы не услышать:
"Иншаллах!", "Машаллах!" (т.-е. "Да будет воля Аллаха!", "Спаси нас Аллах!"). Говорит ли он о Коране, он с величайшей набожностью называет ее "Божией книгой"; хочет ли он привести из него какие нибудь изречения, он называет их "драгоценными стихами"; и если только присутствующих много, он произнесет эти изысканно-благочестивые выражения не иначе, как молитвенным тоном, гнусящим, напыщенным голосом, подняв глаза к небу и придав себе вид маленького святого. И вместе с тем можно считать неопровержимой истиной, что на двадцать персов, которые принимают, все на один лад, эту внешность, едва один такой найдется, который бы верил в то, что говорит " ¹⁵¹.

Гобино прав был, прибавив, что "это явление предшествовало магометанству"; можно сказать, что оно существует вечно: неспособные к личной религии, персы всегда принимали религию, предписанную властью. Власте [228] лины Ирана, когда они проявляли некоторую заботу о том, чтобы держать в руках фрондирующую городскую буржуазию, навязывали ей государственную или, вернее, династическую религию. Три династии: ахеменидская, сасанидская и сефевская, из которых каждая существовала несколько столетий, умели сделать из алтаря прочную опору своего престола. Ахемениды (650-330 гг. до Р. X.) и Сасаниды (250-640 гг. нашей эры) приняли или восстановили религию Зороастра; Сефевы (1500 — 1730 гг.) основали или регламентировали религию Алия.

Эти две религии исторической Персии, если их рассматривать с внутренней, догматической стороны, как будто сильно разнятся одна от другой.

Религия Зороастра, маздеизм, приурочивается к далекому прошлому индоевропейских народов. Ее культ огня уносит нас к древним обычаям Индии, Греции и Рима, к священному очагу весталок. Его основная идея-дуализм и постоянная борьба Добра и Зла, олицетворенных в двух почти равных силах: с одной стороны — Ахура Мазда, или Ормузд, мудрый гений, а с другой — Ангра Майнью, или Ариман, гений-мучитель. Относительно этой идеи даже историки религий ¹⁵², обыкно-венно питающие великое презрение к географии и хронологии, думают, что она могла возникнуть и расцвести только на иранском плоскогории, под иранским небом: "потому что здесь исключительно резок контраст между зимой и летом, между ночью и днем, между пустыней и плодородной землей", между городским миром и анархией кочевой жизни.

Религия Алия — семитского, арабо-алдейского происхождения. Это — лишь мусульманский толк, шиитство, раскол, как говорят другие мусульмане, приверженцы чистого "предания" — сунны. Между мусульманами-шиитами и мусульманами-суннитами существует такая же взаимная ненависть, как между христианами-католиками и христианами-православными или протестантами.

Итак, с одной стороны — арийская, политеистическая религия; с другой стороны — семитическая, [229] монотеистическая религия. Может показаться, что между нынешней Персией и Персией минувших времен существует большой контраст. Однако, даже по своему происхождению, обе эти религии — специфически персидские: обе они составлены в персидском вкусе из соединения, в равных дозах, иноземных идей и туземных соображении.

Не подлежит сомнению, что вавилонские и ниневийские семиты принимали большое участие в выработке маздеизма в Мидийской стране, в Курдистане, где он воздвиг свои первые алтари огню. А кто может сказать, какие семитские или греко-египто-семитские идеи и формулы восприняла эта религия Ирана в течение двенадцати столетий своей тревожной истории? Гебры или парсы, сохранившие ее до наших дней, передали нам несколько глав из своих священных книг: "Авесты", т.-е. "Откровения", которое Зороасгр получил от Ахуры Мазды, и 'Зенда", "Предания", изъясняющего его законы.

Церковь Зороастрова была в первый раз ниспровергнута, вместе с Ахеменидами, завоеванием Александра и в продолжение пяти столетий, в царствование греко-парфянской династии Арсакидов (330 г. до Р. X. — 250 г. по Р. X.), оставалась упраздненной. Затем она была восстановлена Сасанидами: в течение четырех столетий (250-640 гг. по Р. X.) они ее укрепили иерархически и как бы стилизовали. Потом она была снова ниспровергнута и почти уничтожена арабским завоеванием и за двенадцать столетий гонений и преследований сохранила из своих священных книг только те главы, которые необходимы как руководство в повседневной жизни, светской и духовной: обряды, гимны, гражданское и церковное право; подобно тому, как римская церковь сохранила до нашего времени употребление латыни, эта церковь парсов долго сохраняла язык Ахеменидов, — древний зендский, и язык Сасанидов, новый "пехлеви". Каким образом под этим однообразным покровом определить древность догматов и текстов? Идеи александрийские, может-быть — христианские, греко-библейские, оживают теперь в хорошем "зенде" и "пехлеви" Зенд-Авссты и ее комментаторов.

На религии Алия мы еще лучше видим влияние иранского темперамента и иранского прошлого. Арабский ислам представлял собою необъятный и безвыходный хаос [230] метафизических положений, обрядовых предписаний и поэтичных излияний. Персидская диалектика заимствовала из него представление о мире, кодекс взаимоотношений между человеком и Богом и бесконечный ряд толкований, которые каждый читатель старается применить на основании своего собственного опыта или своих приобретений от иноземной науки.

Шиитство — чисто-персидское достояние, и основные отличия его: отсутствие догматической устойчивости, притворное благоговение перед формой и обычаем и рационалистическое возмущение знания против веры.

Так же и при рассмотрении этих двух исторических религий Ирана с внешней стороны, в отношении их влияния на жизнь нации, они кажутся очень схожими. Обе они были только политическим орудием, при помощи которого царь хотел держать свои народы под надзором своего духовенства. Этот счастливый солдат, когда он понимал свое истинное положение, приходил к той же задаче, что у французов Наполеон: ему нужно было приобрести своему роду божеское право и как бы жандармскую власть над совестью народа.

Но во Франции Наполеон должен был считаться с католическою церковью, которая представлялась незыблемо покоящейся на повиновении умов и сердец. В Персии же энергичный царь мог как угодно месить податливые убеждения своих народов.

Две тысячи четыреста лет тому назад Дарием I высечена была на эльвендской скале следующая надпись, которая, быть-может, представляет единственный достоверный текст Зороастровой религии:

"Велик Бог Ормузд, создавший эту землю, создавший небо, создавший человека, даровавший человеку добрые правила, поставивший Дария царем, единым царем многих царей, единым повелителем многих повелителей! Я — Дарий, царь царей".

И в течение этих двух тысяч четырехсот лет все династии, которые иранцы признают законными, опираются на Дария Ахеменида, на его божественное право, на его почти божественную кровь. По прошествии пяти столетий греко-парфянской узурпации, Сасаниды объявили себя его наследниками и продолжателями: это-первая декларация, с которою Артаксеркс "из рода Сасана" обратился к своим народам, восстановляя религию [231] Ормузда, и к римскому императору, требуя от него всю

переднюю Азию. После восьми столетий арабского и туранского владычества, Сефевы открыли родословную, которая связывала их с Сасанидами, а также и с новым пророком Ирана, тем арабским Магометом, чей закон приняли персы, подобно тому, как некогда они приняли закон мидийского Зороастра.

Первым сефевским царем был шах Измаил (1502-1513 гг.). Персы, — говорит английский историк Малькольм, — не только признают Измаила основателем великой династии: они видят в нем покровителя той особой веры, которою они гордятся, как своей национальной религией; их историки называют его "шах шиях", т.-е. "царь шиитов". Действительно, этот Сефев придал шиитству характер отдельной религии.

* * *

Арабы и их ученики-сунниты признавали и теперь признают, что Аллах послал Магомета в качестве своего пророка, что Магомет вручил управление народом Божьим своему любимому наместнику, своему халифу, и что затем тройственная воля Аллаха, халифа и народа передавала это бремя тому, кто мог наилучше служить божественному делу: после чистокровного араба из Мекки — сирийскому арабу из Дамаска, потом — халдейскому арабу из Багдада, далее-египетскому арабу из Каира и наконец — арабизированному турку из Стамбула.

Едва обращенный в ислам, иранец отказался признавать, будто выбор Аллаха пал на одного человека, а не на семью. Он полагает, что потомки Магомета также должны быть его преемниками, духовными и светскими. Алий, двоюродный брат и зять Магомета, Гассан и Гуссейн, сыновья Алия, — вот какие должны быть религиозные вожди, имамы, и — так как гражданские законы представляют не что иное, как следствие законов религиозных — носители правительственной и административной власти, но не вожди священной войны, сурового и грубого дела, которое перс охотно уступает турецкому султану или бедуинскому эмиру.

Царственный род Магомета продолжается триста лет. От Алия до его десятого потомка жило двенадцать имамов; все они были гонимы и замучены неистовством [232] суннитов. Один только Алий, первый из имамов, был одно время признан в качестве халифа всем исламом. Другой чудом избежал пыток мученичества: это был Магомет Махдий, последний из имамов, Властитель Времени, Долговечный, которого Аллах похитил и скрыл в таинственнейшем убежище и должен внезапно прислать на землю для того, чтобы обратить мир в истинный ислам и подготовить конец веков.

В этом ряду имамов Алий — самый великий, самый святой, истинный заступник перед Аллахом. Но иранский ислам умильнее почитает его двух сыновей, Гассана и Гуссейна, юных и прекрасных мучеников, и это мистическое умиление удваивается преданностью сыновьям Гассана, в жилах которых течет кровь пророка, смешанная с кровью Ахеменида, Гассана, внука Магомета, который был женат на дочери последнего царя сасанидского; его сыновья — законные наследники иранской империи.

Двенадцатый имам исчез; на земле остались представители святой семьи, "сыновья имама", имам-задэ (или имам-задэхи), которые размножились, и нет такого местечка в Персии, в котором бы не было своей семьи имам-задэ и, дюжинами, своих гробниц имам-задэ; в некоторых городах насчитываются сотни и тысячи тех и других.

Сефев объявил себя одним из этих потомков: как сын одного из имам-задэ, он использовал преимущества пророков и, вместе с тем, царской крови. Он сделал из шиитства государственную религию; он расположил или силою принудил весь свой народ к культу имамов, который приобрел первенствующее значение, даже в ущерб культу Единого. Говорят, что семит — от рождения монотеист, а индоевропейцу нужна целая толпа небесных покровителей: в персидском исламе имамы и имам-задэ заняли такое же место, как апостолы, святые и святыя в итальянском или испанском христианстве.

Кроме "Норуза" (Нового Года), который со времени Ахеменидов остался великим народным праздником персов, у них нет более чтимого праздника, как дни Мохаррема, в которые они вспоминают страдания сыновей Алия. Их города и местечки в эти дни предаются оргиям скорби, с воплями, с рыданиями, с [233] самобичеваниями, с самоизувечениями, какими Сирия и Халдея, четыре тысячи лет тому назад, поминали смерть Таммуза и Адониса — исчезновение юных богов, убитых чудовищем и отнятых у безумно и поголовно влюбленного в них народа. Но не Персия, а страна Багдада, Неджефа и Кербелы, низменная равнина халдейских рек, владеть гробницами великих имамов и таинственной Самарской пещерой, куда скрылся Махдий. Эта турко-арабская провинция сделалась для персов обетованной землей. К ней их пилигримы устремляются в большем числе, чем к Мекке.

Дипломатические последствия шиитства: святые места подданных Каджара находятся у турок. А вот — политические последствия. "Персы признают, что правительственная власть принадлежит пророкам и их наместникам, или прямым преемникам — имамам. Они говорят, что во все времена Бог управлял верным, народом через пророков, которые были его судьями и высшими вождями, духовными и светскими, как Авраам, Моисей, Самуил, Давид и, наконец, Магомет...

"Все персы согласны с этим положением; но они не сходятся в определении признаков того, кто должен царствовать в том случае, когда нет пророка или его законного преемника, назначенного им на свое место. И об этом они спорят с тем большим раздражением, что сами находятся, по их же словам, в таком печальном положении. Они говорят, что двенадцатый имам исчез внезапно в 296-м году от Геджры, что он был взят Богом и перенесен не-ведомо куда, что он но умер, но находится в каком-то неизвестном месте вселенной, откуда в назначенное Богом время он вернется и воз мет в свои руки власть...

"Духовенство утверждает, что за отсутствием имама царский трон должен быть занят муштехедом маассоном, человеком нравственно чистым и обладающим всеми познаниями в столь совершенной степени, чтобы мог немедленно ответить на все вопросы, касающиеся религии и гражданского права. Но наиболее распространенное и преобладающее мнение-то, что по настоящему это право принадлежит одному из потомков этих имамов в прямой линии, но что не является абсолютно [234] необходимым, чтобы этот потомок обладал нравственной чистотой и ученостью в столь высокой степени совершенства" ¹⁵³.

Царь, занимающий престол по праву завоевания, может иногда присвоить себе наследство божественной крови. Но священник считает себя наместником имамов и имеет притязание править вместо них. Иран всех веков знал тот же антагонизмом между престолом и алтарем: маги в царствование Ахеменидов и мобеды в царствование Сасанидов рассуждали не иначе, чем муштехеды в царствование Сефевов и их преемников. А духовенство во все времена оказывало такое же влияние на души и на дела народа.

Этим церковникам-софистам легко было приобрести славу универсального знания в этих сутяжнических городах, где говорить так, чтоб ничего не сказать, и говорить для доказательства и для ответа считается равноценным. и эти развратные и плутовские буржуазные общества создают репутацию святости всякому, кто сам предается всем порокам и терпимо к ним относится, но мечет громы и молнии против современного разврата, прославляет красоту добродетели и благодеяние вольностей. Уже во времена Кира отнимали персидских детей от груди, чтобы учить их тому, что "говорить правду" — первый признак свободного человека; кажется, одним только кочевникам, до наших дней, пошла в прок эта наука.

* * *

Как в былые времена "Зенд-Авеста", так в настоящее время Коран служит сводом всех знаний, божеских и человеческих. Но иранец — проныра и философ — ввел, кроме того, в язык Корана знания эллинской древности, именно иранцам обязаны арабы существованием своих переводов Аристотеля, Гиппократа и Галена; и, может-быть, величайший ученый ислама, Авиценна, — Ибн Сина, ал-райс, "король докторов", — родился среди бактрских иранцев и умер среди иранцев хамаданских.

Благодаря священным наукам арабов и светским наукам эллинов, духовенство в Персии могло до [235] настоящего времени удержать за собой монополию образования: кроме "мектубов", первоначальных "школ для обучения письму", и "медрессэ", семинарий с курсами среднего и высшего образования, в персидских городах лишь изредка встречаются иностранные школы, по европейскому образцу.

Муштехеды, "даятели ясности", — книжники, ученые богословы, — по требованиям своей профессии, должны "располагать семьюдесятью двумя дисциплинами или свободными искусствами, немедленно разъяснять все предложенные на их решение затруднения и давать уроки так учено и так легко, чтобы привлекать наибольшее, сравнительно с другими, число учеников... Ибо персы считают собственно учеными только тех, которые знают все науки и знают их все одинаково, признавая, что они как бы находятся в непрерывной связи одна с другою, что обязывает проходить их все, от первой до последней" ¹⁵⁴.

Чтение, письмо, грамматику, синтаксис, риторику, поэтику, ариеметику, физику, астрономию, музыку, теологию, философию, гностицизм, мораль, политику, юриспруденцию — персы "не в состоянии перечислить семидесяти двух наук, которые муштехед должен знать, и некоторые полагают, что это преувеличенное число взято лишь для обозначения всех наук".

Перс всегда считал самыми необходимыми те науки, которые поддерживают его доброе согласие с силами неба, вымаливая или вынуждая у них здоровье, успех, богатство: ритуальные очищения, астрологические предсказания и разные волшебства занимают в шиитстве, как и в маздеизме, почетное место. И в этом отношении нынешние муштехеды являются прямыми продолжателями мобедов и могов.

Богом "Авесты" был тот, кто владеет совершенным знанием; но это было также существо святое и абсолютно чистое, к которому не приближалось никакое зло, никакая скверна. И, под предлогом поддержания или восстановления ритуальной чистоты, маг древности во всякую минуту вмешивался в самую интимную жизнь верующих и в публичную жизнь общины.

Из ислама также заимствовали персы, как основные [236] догматы, "две или три аксиомы его лжепророка", говорит Шардэн: "Религия основана на чистоте; половина религии это — быть чистым; очищение — ключ к молитве; Бог не принимает молитвы без телесного очищения". Можно думать, что эта потребность внешней чистоты присуща их климату.

"Это настоящая благодать — этот воздух Персии, о котором я не могу ни забыть, ни умолчать: можно бы сказать, что небо здесь — выше и иного цвета, чем в наших суровых европейских странах; и здесь эта благодать воздуха распространяет на всю природу, на все ее произведения и на все творения искусства какой-то блеск, основательность, необыкновенную прочность" ¹⁵⁵.

Им нужно, чтобы их глиняные купола и их земляные фасады сверкали эмалью и разными яркими украшениями. А свои лживые души им нужно приукрасить ритуальной чистотой. Шардэн перевел одно из их "Руководств к очищению": оно состоит из тридцати семи глав.

"Сказать невозможно, — говорит он, — до какой чрезмерной мелочности доходят персы в соблюдении формальной чистоты. Я видел, как персидский царь, — отнюдь не суеверный государь и при том бывавший пьяным три раза в день (а вино-первый вид осквернения), — я видел, говорю я, как он велел бросить в воду новое кольцо, которое ему поднесли, потому что его сделал ювелир-христианин...

"Если бы весь народ был в такой степени нетерпим, то люди, принадлежащие к противной религии, совсем не могли бы жить среди персов, потому что самые придирчивые из них находят, что можно оскверниться от одного прикосновения к человеку противной религии или от прикосновения к тому, к чему он прикасался; но другие мусульмане этого мнения не разделяют... Когда идет дождь, христиане, евреи и идолопоклонники почти совсем не заходят в дома персов и даже не выходят на улицу, а сидят дома, пока можно, так как персы считают, что эти люди, будучи мокрыми, могут сообщить влажность всему, к чему прикоснутся, отчего все это сделается нечистым".

Этими правилами очищения духовенство открывает [237] доступ к милостям неба, своими науками о звездах и предвещаниях оно отпирает врата грядущего. Астрономия, астрология и волшебные формулы перешли от древних могов к нынешним муллам. "Персы их не отделяют одну от другой: это у них самые почитаемые и самые распространенные науки; они считают астрологию как бы ключом к будущему: это главная цель их научных трудов; они верят, что астрология- непогрешимый путеводитель, и потому смотрят как на невежд и глупцов на тех, кто называет астрологию надувательством и тому подобными именами".

Вторая роль шиитского духовенства. Ислам, как все семитские религии, соединил права судьи и права священника: улем, т.-е. священнослужитель, является вместе с тем муллой, т.-е. писцом, и кади, т.-е. судьей. Но ислам суннитский, имеющий своего папу и своего императора, соединенных в лице одного халифа, главы суннитского государства, который в то же время является главой религии, мог разделить двойные права и обязанности своего духовенства между чиновниками двух родов: все они — духовные лица, но одни из них, муллы, в более специальном смысле духовные, совершают богослужения и читают проповеди, а другие, кади, судебные лица, заседают в гражданских и уголовных судах и отправляют правосудие во имя Бога и пророка, именем халифа и государства.

Шиитский ислам, за отсутствием имама, который исчез, обязан подчиниться царю, опирающемуся на силу, но не может признать за ним никакого права на вмешательство в дело правосудия, а тем более в дело культа.

У царя — меч, насилие ("орфи"); у церкви — устав, юрисдикция ("шери"). Царские чиновники могут продавать право, раздавать или топтать ногам, распоряжаться жизнями и имуществами: пока длится их власть, надо оказывать видимые знаки уважения тому, что установил их каприз. Но одно только духовенство может воздвигнуть на вечных основах "шери" здание законности и справедливости.. В государстве царь и его слуги — только воины, присвоившие себе право жизни и смерти; имам отсутствует, и одни только муштехеды, которые заменяют его, имеют власть осудить и помиловать как светских, так и духовных, как в [238] гражданском суде, так и в уголовном: рука мирянина должна быть только исполнительницей их приговоров.

Воспитание, проповедь, очищение, прорицание, юрисдикция, — вы видите, какого объема прав требует себе шиитское духовенство и как мало оставляет оно власти царю царей. В течение одиннадцати последних столетий Персия была свидетельницей этой борьбы между священством и государством; истинные цари царей всегда старались найти оружие против захватов духовенства. Сефев нашел против них прекрасное оружие.

Он был имам-задэ, сын имама; он мог потребовать себе часть божеского права. И он назначил при себе "седра", верховного первосвященника, который в иранском шиитстве был тем же, чем является шейх-уль-ислам в турецком суннитстве, и в такой же зависимости от главы государства. Сефев наблюдал за управлением церковными имуществами, доходы с которых должны идти на поддержание культа и на образование; из них он брал себе незаконную долю, но большую ее половину он употреблял согласно назначению жертвователей. А на средства своей казны он содержал высшие школы Испагани, шиитский университет, — если можно так оказать, держа в своих руках выработку догматов и образование будущих священнослужителей.

"Персы, — говорит Шардэн, — свои коллегии называют "медрессэ", — слово, этимологическое значение которого таково: "место, где изучают науку". Все персидские коллегии получают определенное содержание. Самые большие из них заключают в себе от пятидесяти до шестидесяти помещений, состоящих из двух комнат и прихожей. Отдают их пустыми, без всякой мебели: каждый должен меблировать их по своим средствам и вкусам. Наилучше обеспеченные доходами имеют по двадцати су (т.-е. по 1 франку) на ученика, которые каждый тратит, как хочет, потому что там нет общежития... Директор коллегии и учителя, которые справедливо исполняют свои обязанности, дают уроки даром и пансионерам и экстернам; но есть такие, которые берут с них деньги, хотя они получают жалованье от коллегии...

"В Персии такое большое число коллегий, что, как [239] утверждают, они получают на свое содержание сто тысяч туманов, которые составляют четыре миллиона пятьсот тысяч франков на французские деньги. Нет мечети, которая не имела бы рядом своей коллегии... В Испагани — 57 коллегий, из которых многие основаны царем или переданы в его ведение; в эти коллегии царь назначает директора и преподавателей... " ¹⁵⁶.

Наконец, Сефев оставил в ведении церковной юстиции лишь то, чего не мог у нее отнять: дела о наследстве, происхождении и брачные, которые по своему существу относятся к области религиозной. Что касается всего остального, то его деятельная и вездесущая полиция так же хорошо занималась гражданским правом, как преступлениями и покушениями. Хотя разделение между "шери" и "орфи" не было ни формулировано, ни допущено в теории, все города передавали царским суд ям уголовные процессы, коммерческие тяжбы — "дела, которые ясны сами по себе и могут быть решены без сложного разбирательства; к этому суду охотнее обращались потому, что он судит и совершает все формальности быстро, и потому, что он один имеет возможность привести в исполнение свой приговор". Заменивший имама ссфевский царь был, таким образом, истинным халифом шиитства: ему удалось занять место имама — подобно тому, как халиф занимает место пророка; за него было если не право, то совершившийся факт и покорность духовенства.

В этой области управления, как и во всех других, Каджар стремился к одной только цели: как можно меньше расходовать и как можно больше добывать денег. Его обычная беспечность позволила духовенству медленно отвоевать все то, что отняли у него Сефевы. Государство все ограничивало, насколько это было возможно, круг своих обязанностей; церковь захватывала все права, на какие она могла претендовать. Она не только держала царя вне храма; она еще отняла у него всякий контроль над воспитанием будущих священников. Каджар из экономии привел к упадку большую коллегию в Испагани.

"Этот университет был достроен с [240] великолепием, достойным этого народа мыслителей и поэтов, в котором с древнейшх времен воспитание ума пользовалось почетным вниманием. В нем прежде всего поражает роскошный вход: в гладкой, покрытой белой и голубой эмалью стене — нечто в роде гигантской ниши, нечто в роде пещеры с высоким, стрельчатым вверху отверстием, внутри украшенным, как бахромой, целым дождем голубых и желтых сталактитов. Что касается самой двери, то обе ее половинки, сделанные из кедрового дерева и имеющие в вышину футов пятнадцать или восемнадцать, сплошь покрыты бляхой из чистого серебра, штампованной и чеканной работы, представляющей перевивку арабесок и роз, в которую вплетены религиозные надписи из позолоты. Эта ювелирная работа, очевидно, подверглась надругательствам во времена афганского нашествия; попорченная, погнутая, местами выломанная, она печально напоминает о безвозвратном периоде безумной роскоши и изысканной утонченности.

"Сад имеет квадратную форму, окружен эмалевыми стенами и весь полон зеленого сумрака: почтенные платаны, громадные как баобабы, все покрывают своими ветвями. Посредине — водомет в мраморном бассейне и везде, вдоль маленьких аллей, вымощенных зелеными плитами, два эти сорта цветов, которые всегда соединены в садах Персии: розовые розы, махровые, очень душистые, и простой белый шиповник. Окружающие сад стены представляют, снизу до верху, огромную мозаику всех оттенков голубого цвета и три ряда стрельчатых отверстий, служащих окнами в кельях молодых священников. В каждом из фасадов этого четырехсторонника — колоссальная готическая стрелка, подобная стрелке главного входа, позволяет видеть свод, который струится капельками фаянса, льдинками цвета лазуревого камня и цвета шафрана.

Обветшалость и разрушение — когда приглядишься внимательно; последние миражи великолепия, которые просуществуют всего несколько лет; купол дал трещины, на минаретах обрушиваются венчавшие их сквозные галлереи; покров из эмали, цвет которой остается таким же свежим, каким был в тот великий век, во многих местах осыпался и открыл расписанные кирпичи, между которыми образовались [241] отверстия и щели, и в них уже прорастают травы и разные дикие растения.

"По крутым и темным лесенкам мы поднимаемся в келии воспитанников. Большая часть их с давнего времени покинута: в них масса золы, птичьего помета, совиных перьев; лишь в некоторых старые рукописи религиозного содержания да ковер для молитвы свидетельствуют о том, что здесь еще уединяются для размышлений. Некоторые из них выходят окнами в тенистый сад, на его аллеи с зелеными плитами и его розовые кусты. Иные обращены окнами на широкие поля, где белеют плантации мака, а на горизонте виднеется уголок пустыни, и сверкают там серебристой белизной снега горных вершин.

"Лабиринт лестниц и кулуаров привел нас к старику-священнику, который заведывает этим призраком школы. Он живет в полумраке эмалево-голубого грота, — нечто вроде галереи с балконом, откуда видна вся внутренность мечети.

"Старик — священник, худой и бледный, в черной одежде и в черном тюрбане, сидел на молитвенном ковре, вместе со своим сыном, мальчиком лет двенадцати, одетым тоже в черное, с лицом маленького мистика, поблекшем в священном мраке. Вокруг сидело на корточках несколько важных стариков, и каждый держал в руке розу с такой же, несколько манерной, грацией, как на старинных миниатюрах. Они тут, должно быть, мечтали или беседовали о религиозных предметах. После усердных приветствий и продолжительного обмена любезностями, они усадили нас на подушках и принесли нам "кальяны и по чашке чаю; а затем завязался медленный разговор, при чем они нюхали свои розы со стариковским жеманством или же следили неподвижным взглядом, как скользил солнечный луч по удивительным эмалевым украшениям в глубине святилища. Оттенки красок в этой мечети и отливы ее стен мешали мне слушать: мне казалось, что я смотрю сквозь голубое стекло на какой-то дворец подземного духа, построенный из кристаллов и сталактитов. Повсюду лазуревый камень и бирюза, слава и апофеоз голубых цветов.

"Но какая печальная запущенность! Священник в черном тюрбане жалуется, что ему приходится быть [242] свидетелем разрушения его чудной мечети. "Уже давно, — говорил он, — я запретил моему ребенку бегать, чтобы не вызывать в ней колебания. Каждый день я слышу, как эмаль в ней падает, падает... В наше время знатные люди ею не интересуются, народ — тоже... Что ж делать?" ¹⁵⁷.

В своей царской столице, Тегеране, Каджар тоже основал нечто вроде университета, но для своих личных надобностей, если можно так выразиться, а не сообразно вкусам своего народа. В то время, когда пример реформированной Турции и престиж французской Второй Империи побудил Каджара копировать наполеоновские учреждения, ему захотелось основать "Дар-эль-фонун " — "дом наук", политехническую школу, откуда бы выходили европейски образованные люди, особенно администраторы и вооруженные европейскими познаниями профессионалы — офицеры, инженеры, врачи, артиллеристы, разного рода чиновники, которые служили бы ему лично, а также делу защиты и управления его империей. Для этого светского обладателя "орфи" достаточно было чисто светского университета: вместо языков религии и литературы, арабского и персидского — языки светские и научные: французский и немецкий, или практически полезные: русский и английский; вместо религиозных знаний и традиционных курсов — руководства к разному строительству, к административной, финансовой и военной службе; вместо прежних мастеров — финифтщиков и поэтов — нынешние фотографы и военные капельмейстеры.

"Дар-эль-фонун, — говорит д-р Феврье, — занимает почти половину северной части Арка: его внутренний двор достаточно обширен, чтобы служить для гимнастических упражнений и учений пехоты и артиллерии. Дар-эль-фонун основан Наср-эд-Дином в 1850 г. Первоначально он имел целью подготовлять офицеров, гражданских и военных инженеров, врачей и переводчиков. Потом в нем прибавился класс гориого дела и курс музыки для подготовки военных капельмейстеров. Благодаря присланным в 1855 году, со специальной целью, французским офицерам, изучение математики и геометрического черчения сделало большие успехи. [243]

"В настоящее время в нем преподаются элементарная математика, география, космография, физика, химия, минералогия, геология, рисование, живопись, военное искусство, медицина и языки персидский, арабский, французский, русский и английский. Физическая и химическая лаборатории, довольно богатые, позволяют ученикам переходить от теории к практике, тогда как преподавание медицины, которая еще не могла победить узкие религиозные идеи, остается чисто-теоретическим.

"Ученики, в числе около двухсот, все приходящие. Они являются в восемь часов утра и выходят в три часа дня, после завтрака. Они на каждый год получают зимнее и летнее платье".

По этому образцу открыто несколько гимназий в больших провинциальных городах. В Тавризе есть своя школа Логманиэ, в которой почти целиком введены методы и программы французского среднего образования.

Но не в Персии, а в чужой стране, в священной земле Неджефа и Кербелы шиитство основало свои свободные университеты. Представьте себе, что французское духовенство рекрутирует своих ученых богословов только в римской или иерусалимской семинариях, и эти ученые богословы с заграничными дипломами приезжают во Францию не только совершать богослужение, но и суд. Конечно, получилось бы странное положение, которое перевернуло бы все наши представления о римлянах: Рим приучил нас, вот уже две тысячи лет, считать "jurisdictio" существенным достоянием официального судьи, первой функцией государства.

Персидский государственный строй допускает не только отделение церкви от государства, но и независимую от него юстицию: в Персии частные лица отправляют правосудие совершенно так же, как у нас частные лица являются "докторами" — занимаются медициной. Это, мне кажется, единственное сравнение, которое может уяснить нам положение муштехеда в городах Каджара.

В Неджеф, Каземеин, Самарру и Кербелу, к святым гробницам Алия и его сыновей, сбегаются учащихся всего шиитского ислама. Преподавай и слушай, кто хочет. Присев на корточки на циновках мечети или медрессэ, опершись спиной о колонку или решетку гроба, каждый имеет право, если только у него хватит смелости, открыть курс, лишь бы он представил [244] некоторое доказательство своих познаний в Коране и своего красноречия. Скоро успех в публике выделяет тех или других; но нужны годы болтовни перед несколькими слушателями для того, чтобы добиться, наконец, признания в качестве оратора, всякое объяснение которого сделается предметом веры и правилом юриспруденции.

Десять или двадцать ученых, распределенных между мечетями святой земли, привлекают, в конце концов, огромное число учащихся; трем или четырем из них всеобщее уважение отводит первые места, а одного ставит выше всех до той поры, когда заслуги какого-нибудь из вновь появившихся и благосклонность моды дадут шиитству нового папу.

Текст Корана, изречения пророка и имамов, записанные и устные предания — и толкования знаменитых ученых мусульманской древности составляют канву этого преподавания, на которой преподаватель должен вышивать сам и вышколить своих учеников в уменье вышивать бесконечные арабески замысловатых толкований.

То, что делали иезуиты в XVI и XVII столетиях для подчинения себе совести испанских конквистадоров, приходится делать докторам шиитства для своей популярности среди персидских горожан. Быстро придумать такое логическое или иносказательное толкование какого-нибудь, ясного или непонятного, текста, вполне разрешающее то, что, по-видимому, буква и дух запрещают, вот задача искусного человека, которому учащаяся молодежь может вверить свое будущее. Все к этому стремятся; но как мало бывает отличившихся! И тут не достаточно ловкости: необходимо, чтобы эта распущенность ума и чувства прикрывалась полной достоинства внешностью" и строгой суровостью. Нужна была сила великих иезуитов и прочная репутация всей корпорации для того, чтобы массы пошли за ее слишком искусными руководителями совести. А в Персии нужны тридцать или сорок лет бросающегося в глаза бескорыстия, чтобы собрать тысячи слушателей вокруг высших носителей духовного сана, которых выбирает голос народа, которых никакая официальная власть не назначает в эти города, затерявшиеся среди владений суннитского халифата, некоторые "на все вопросы, [245] обращенные к ним публично и частным образом, отвечают безапелляционными сентенциями, которым общественное мнение придает силу закона" ¹⁵⁸.

"Когда падение Сефевов повлекло за собою исчезновение высших духовных сановников Испагани, шиитство потеряло своего официального главу. В течение двух последних столетий шииты принуждены были признавать официозный авторитет того из своих докторов, которого по благочестию и знаниям поставит выше всех единодушное мнение равных ему. Тот город, который будет напоен благовонием его добродетелей, делается на время его жизни научно-теологическим центром, и из него роями выходят его ученики, чтобы распространять в шиитской стране справедливость и истину..."

В настоящее время неджефский университет процветает больше всех. Его десять коллегий, или медрессэ, вмещают в себе пять тысяч учеников всех возрастов и всех стран; большая часть из них — персы, остальные-кавказцы, или поморы с Персидского залива, или мусульмане из Индии...

После долголетнего и добросовестного учения, многие из этих учеников получают звание муштехеда. Редко бывает, чтобы на это звание выдавался диплом старшими; чаще оно является результатом общего признания, которое устанавливает доверие к известному человеку, освящает его репутацию и признает его руководителем. Из подготовленных таким образом в Неджефе ученых некоторые принимают на себя труд продолжить в нем же традиции своих наставников, иные избирают для своей деятельности другие шиитские города Мессопотамии, а большинство возвращается к себе на родину, где одно уж продолжительное пребывание в святых местах создает им авторитет.

Возвратившись к себе с официальным дипломом от своих наставников или без него, со знанием Книги и Закона или без этого знания, муштехед, или тот, кто присвоит себе это звание, создает аудиторию при помощи тех же качеств знания и уменья, тех же кажущихся или действительных достоинств, [246] тех же случайных или подготовленных профессиональным искусством удач, которые у нас создают практику врачу. Но от наших врачей государство требует, чтобы они имели диплом: оно разрешает профессиональную практику только тем, кто получит диплом в наших университетах. В империи ж Каджара всякий, кто получит звание муштехеда, свободно отправляет правосудие. Если бы понадобилось другое сравнение, заимствованное из наших нравов, то персидское искусство юриспруденции можно бы сравнить с искусством живописи, которым в Париже и в провинции живет столько истинных или ложных учеников "из мастерской" г-на Б. или г-на Д.

Всякий персидский город насчитывает дюжинами свои судебные "мастерские" и сотнями — своих художников по части юриспруденции, великих живописцев, или посредственных маляров, которые добывают средства к жизни тем, что сочиняют приговоры в угоду истцам: всякий истец может вызвать своего противника на их суд по какому угодно иску или обвинению, и ими разбираются всевозможные тяжбы — общественные и частные — всевозможные дела, гражданские и уголовные.

Эта духовная юстиция считает себя единственной эманацией "шери" — права. Но если все могут к ней обращаться, то никто не обязан ей повиноваться; по крайней мере, она для исполнения своих приговоров не располагает иными средствами, кроме религиозного страха осужденных и ненадежной силы общественного мнения. Царь и его чиновники, которые являются ее конкурентами в своих судах, существующих на основании "орфи", оказывают ей содействие мирскими средствами только в том случае, когда дело ясно, когда моральный авторитет муштехеда слишком прочен, когда общественное мнение слишком явно расположено в пользу жалобщика. Да еще у них необходимо свое право подкрепить деньгами. Таким образом, можно сказать, что в Персии совсем не существует юстиции, хотя существуют две юрисдикции. "Орфи", под видом полиции и финансовой администрации, налагает руку на все дела городской общины и решает тяжбы, предупреждает уклонения или наказывает преступления, руководствуясь только произволом своей светской власти, [247] тогда как голос права, "шери", по-прежнему заставляет слушать себя тысячи органов духовной юриспруденции.

Каджары встречали грозную оппозицию со стороны этих судей, отправляющих правосудие на дому, каждый раз, когда не хотели принимать в расчет их предубеждений и их интересов. Участь последней революции, подготовленной недовольством купцов, была решена стачкой муштехедов. И те и другие в своих иранских сердцах всегда питали только ненависть в туранцам-каджарам, только презрение к этим варварам, необразованным и грубым, и лишь притворно покорялись этому корыстолюбивому завоевателю, который не умел прикрыть ни своего "орфи" аппаратом права, ни своей жадности — благовидными предлогами. Однако и те и другие в продолжение целого столетия (1796-1896) мирились с этим подчинением.

К концу полустолетия, в 1848 году, могло показаться, что народная совесть готова возмутиться. Во время одного из тех религиозных движений, которые одни только сплачивают эту анархическую буржуазию, появился пророк, который объявил себя благовестителем — "вратами", Бабом новых времен, еще не имамом Махдием, но его предтечей. Казалось, что возникает новая религия по образцу всех персидских религий.

Извлекая из древнейших источников национальные идеи и заимствуя в широких размерах иноземные идеи, Баб прививал иранскому исламу экстатические концепции Индии, мистическое умиление христианства и несколько теорий или гипотез современной Европы. Особенно, переодевшись в убогую одежду нищенствующего монаха, этот "Франциск Ассизский" проповедовал мораль духовной свободы и бескорыстия, по которым всегда начинают тосковать благородные сердца при соприкосновении с этими черствыми и коварными торгашами, с этим лицемерным духовенством и этими развращенными чиновниками. Бабиды ставили себе в заслугу то, что "от них потекла новая волна духовной любви — живая вода — через то стоячее болото, в котором гниет персидская душа"; на место отравленной схоластики муштехедов они хотели поставить живительное слово Божие.

"Чистая волна мусульманского закона, — говорил Баб, — так загрязнена диспутами и препирательствами [248] муштехедов, что от него осталось одно название. Они спорят только о месячных очищениях и последствиях родов, о ритуальной чистоте и нечистоте. Эту освежающую религию Бог пролил на землю, как благодатный дождь, для того, чтобы человечество могло утолить в этой волне жажду познания и освободиться от удушья невежества, а в нее забрались лягушки, чтобы жить и плодить детенышей. Каждая считала себя не то помещицей, не то царицей какой-нибудь части этого озера; потом загорелся спор о том, кому быть главою, повелителем " ¹⁵⁹.

Уставши от клерикальной лжи, персы, — говорили бабиды, — должны в себе самих искать спасения своих душ и возрождение своего народа.

"Персы должны освободиться от пороков, скрытых в глубочайших тайниках их существа, если они хотят быть угодными Богу и обрести процветание своей религии, благоденствие своей страны, свободу своего народа, утверждение мощи и величия своего правительства. Но эти пороки сделались их второю природой!

"Порок, который, прежде всего, надо побороть и который есть мать всех пороков, это — ложь. А ложь — верховный властелин в Персии. В ней — причина, того, что законы религии находятся в пренебрежении, в ней причина того, что правительственные и общественные дела пришли в глубокое расстройство. Ложь начальников и чиновников расшатывает империю, подрывает основы величия государя и уничтожает кредит государства. Ложь докторов и улемов разрушает устои религии и законов. Ложь простонародья мешает прогрессу и унижает нацию. А другие народы, обитающие в Европе и обеих Индиях, именно потому, что они освободились от лжи, видят, как с каждым днем возрастает благоденствие и свобода их стран, спокойствие их населения, торговля, богатство и почет их наций".

Понятно, что все эксплуататоры Персии — шах, священник и купец — сообща напали на этого реформатора к которому одни относились как к анархисту, а другие — как к распутнику.

Духовенство видело в нем воплощение еретического [249] и атеистического суфизма, свободного исследования и бунта против патентованных докторов. А шиитское духовенство знает, как не прочна его официальная власть, какое влияние имеет суфизм на все городское население.

"Среди городского населения всякий человек, принадлежащий к тому, что мы называем буржуазией, может быть рассматриваем как суфий. Под этим словом надо понимать то, что мы подразумеваем, когда говорим о человеке философских взглядов: этим указывается на то, что у него нет никакой положительной религии; таковы именно персидские суфии" ¹⁶⁰.

В своих тайных братствах и обществах, под своими доктринами и словами гипнотизирующего характера, суфизм дает приют десяти формам религиозных организаций, или, точнее, религиозных партий. Здесь мы опять встречаем черту, общую персам и эллинам. Чем всегда были политические партии в свободных городах Греции, тем являются религиозные секты в рабских городах Персии: и здесь, и там — просто мелкие и крупные синдикаты, преследующие материальные интересы или честолюбивые цели.

Баб сделал себе рупор из всей этой подземной Персии, которую могли покрыть мусульманские и туранские вихри, но которая существует во мраке своих городов и вот уже двенадцать столетий как ждет своего избавителя.

Чиновники Каджара не ошиблись, видя в этом южанине бунт персидского национализма. После нескольких месяцев проповеди по городам Фарсистана, после апостольского путешествия по северу и нескольких блестящих обращений в бабизм в кругу высшего общества и даже среди принадлежащих к аристократии женщин, после попытки к восстанию в Мазандеране и баррикад в городке Зенгане, Баб был схвачен и расстрелян во рву Тавризской цитадели ¹⁶¹.

Секта продолжает существовать, как и тысячи других сект, которые благоденствуют или прозябают под покровом шиитской ортодоксии. Но открытые последователи Баба, подвергаясь жестоким преследованиям, по-прежнему бегут из Ирана в турецкие земли. [250] Сен-Жан-д'Акр сделался их убежищем в изгнании. В продолжение пятидесятилетнего царствования Наср-эд-Дина (1848-1896 гг.) преследование вырывало последние, мельчайшие корни этого опасного растения. Но пуля бабида, убившая в конце этого полустолетия Наср-эд-Дина (1 мая 1896 года), доказала устойчивость этих националистических надежд, которым русофильская политика Мозаффер-эд-Дина (1896-1907 годы) придала потом новую силу.

Русские займы, благодаря которым Каджар оказался на жалованье у Петербурга; концессии на проведение дорог, на взимание дорожных пошлин, на содержание полиции и на открытие банка, которые содействовали "мирному проникновению"; сформирование персидской казачьей бригады, которая самое охранение царя вверила русскому офицеру; и русские казаки на хорасанских и адзербейджанских дорогах; и русские суда на Каспийском море; и русская почта, и русский телеграф во всех северных провинциях... Вся совокупность этих мер, за которые в вознаграждение шах получал наличные деньги, в глазах всего народа являлась изменой, позорным договором между его царем и неверными его врагами из рода в род.

Но это были еще не главные последствия такой политики; и города, может-быть, стерпели бы малодушно это игнорирование государственных интересов, если бы их частные интересы нашли в ней какие-нибудь преимущества или хоть простое удовлетворение.

Отношения между шахом и горожанами начали портиться с того времени, когда, как первый результат этой русофильской политики, появилась таможенная реформа. Шаху нужны были новые доходы для того, чтобы оплатить купоны по сделанным уже займам и обеспечить выпуск все повторяющихся новых займов. Одни только таможни представляли такой налоговой материал, который легко было контролировать и забирать. По совету Петербурга шах поручил реформу своих таможен бельгийцам, которые блестяще выполнили дело и обеспечили казне регулярный и обильный источник чистого дохода. Но на базарах эта реформа отразилась новыми расходами.

Несмотря на русско-японскую войну, которая тогда вспыхнула (1904-1905 гг.) и во всей Азии разбудила [251] надежду покончить когда-нибудь с русской тираннией; несмотря на взрывы русской революции, которая поглотила все внимание Петербурга; несмотря на подстрекательства вавказских революционеров, которые уже действовали в северных провинциях Персии; несмотря на не менее энергичные подстрекательства англо-индийских дипломатов, эмиссаров и коммерсантов, которые под влиянием крайне раздраженной зависти и нанесенного их интересам ущерба бросились no всем южным базарам с одинаковой проповедью; несмотря на все это — вероятно, что трусливая городская буржуазия продолжала бы гнуть спину и в аккуратности новых таможен, в улучшениях их складов и в честности их чиновников искала бы, повода утешиться в своих увеличившихся расходах.

Но вслед за русскими прибежали другие неверные- англичане, так долго казавшиеся непримиримыми врагами Петербурга, а теперь (1905-1906 гг.) согласившиеся разделить Иран на сферы влияния для того, чтобы каждый из столковавшихся врагов имел свои дороги и свой пояс базаров. Англичане только требовали, чтобы во всем государстве шах позаботился об установлении добрых отношений между иностранцами и своими подданными посредством судебной реформы. При настоящем режиме, иностранец, отданный во власть развращенным чиновникам и фантазерам — муштехедам, может добиться правосудия лишь там, где энергичный консул шумит, грозит местной власти и неутомимо осаждает Тегеран своими требованиями...

В Персии, как некогда в Египте, реформа судов, — установление одной светской юстиции, если возможно, то европейской или смешанной, полу-национальной, полу-иностранной, — всегда казалась англичанам необходимым обеспечением их экономических интересов. В 1878 г., во время второго путешествия Наср-эд-Дина в Европу, они получили от него обещание, что он по возвращении в свои владения реформирует полицию по европейскому образцу. В 1879 г. Наср-эд-Дин сделал было попытку к выполнению этого обещания, но потом, при первой же помехе, забыл о нем. В 1889 г., во время своего третьего путешествия, он так же обещал издать свод законов, скопированный или переделанный с французского Наполеоновского кодекса. На этот раз, по возвращении, он, по крайней мере, учредил суд [252] министра иностранных дел, в который бы державы переносили дела своих подданных, как в апелляционную инстанцию, и назначил при некоторых губернаторах "каргузаров", представляющих в своем лице нечто вроде первой инстанции.

"Каргузары — это агенты министерства иностранных дел, прикомандированные к губернаторам пограничных провинций. На них возложена обязанность наблюдать, совместно с консулами, за исполнением договоров и правильностью официально-судебного или третейского решения дел, в которых одной стороной является иностранец. Однако их компетенция не распространяется на политические и уголовные дела, которые ведает сам губернатор вместе с заинтересованным консулом " ¹⁶².

Ответом на эту первую попытку судебной реформы со стороны муштехедов был народный бунт в городах империи против табачной монополии, которую шах решил тогда ввести.

21 марта 1890 года персидское правительство предоставило английской компании эксплуатацию табачного дела. Обнародование концессионного договора послужило сигналом к сильной агитации, поднятой духовенством. Старший муштехед Кербелы — рассказывает д-р Феврье, — написал 22 сентября шаху длинное письмо, в котором на основании Корана доказывал, что предоставление иностранцам какой бы то ни было монополии противно священной книге... В Кербелу был послан персидский консул из Багдада. Ему не удалось изменить убеждение святого человека. 3 декабря, вторым письмом, муштехед Кербелы предписал городам империи уничтожить табачную компанию воздержанием от курения; и сейчас же, с полным единодушием, табачные торговцы прекратили торговлю, кальяны были заброшены, и никто больше не курил ни в городах, ни даже среди приближенных шаха и в "андеруне". Наср-эд-Дин должен был отобрать концессию и уплатить пятьсот тысяч фунтов стерлингов вознаграждения. После этого муштехеды сняли запрет с курения.

Эта концессия была получена ценою взятки в размере около двух миллионов. Она обеспечивала Англии привилегированное положение, с которым Россия не могла [253] примириться. И Россия подстрекнула муштехедов, которым нужен был только предлог для восстания против шаха-реформатора...

По англо-русскому соглашению 1907 года Лондон предоставил тегеранский двор влиянию и финансовым операциям Петербурга. Но Англия по-прежнему выражала желание, более открыто, чем когда-либо, чтобы была осуществлена судебная реформа, которая давала бы некоторую гарантию коммерческим интересам Персидского залива и южных провинций. Мы слышали, как английский консул в Испагани требовал этой судебной реформы, считая ее дополнением и как бы возмещением за таможенную реформу, результаты которой могли казаться более благоприятными для России.

И снова — заговорили о посягательстве на священные права муштехеда, не только как на его власть и престиж, но и как на его средства к обогащению и к жизни. Теперь должно стать понятным, почему представители религии, — явление, на первый взгляд парадоксальное, — присоединились к буржуазии для того, чтобы бороться против деспотизма и требовать народного контроля над государственными делами. Ни в Европе, ни в Турции духовенство еще не приучило нас к такому положению, и этот странный союз представляет любопытнейшую черту в персидской революции.

Этот именно союз был причиной того, что частные интересы можно было выдавать за всенародные, а темные соображения личных честолюбий и выгод прикрывать мантией пророка.

Первосвященники шиитства, муштехеды городов Неджефа и Кербелы, выступили сторонниками революции, особенно старик Ахунд Хазем-эль-Хорассани, старший муштехед Неджефа, которого любовь народа и поклонение учеников сделали самым великим человеком святых мест. Когда шах стал прибегать к своим государственным переворотам в своей борьбе с Народным Собранием, тегеранские муштехеды обратились к мулле Кязиму и его собратьям с таким посланием:

"Великим и высоким муштехедам, глашатаям Бога среди людей (да продлит Бог их тени!).

"Ведомо вам об учреждении Народного Собрания. Ведомо вам, что его постановления направлены к исполнению закона, к утверждению святой религии двенадцати [254] имамов, к устранению тиранов и изменников, к распространению правосудия в народе, к величию правительственной власти. Однако же некоторые завистливые и злонамеренные лица распускают злостные слухи об этом Меджлисе и подкапываются под него. Просим вас осведомить нас насчет того, каков долг всех мусульман".

Муштехеды священных городов ответили пером муллы Кязима следующее:

"Во имя высочайшего Бога (да узрят все славу Его!); во имя всеблагого и милосердного Бога; да воздастся благодарение Богу, творцу двух миров! Да будет благословение Божие над Магометом и его потомками! Да пребудет проклятие над его врагами до последнего дня! Божеским соизволением и небесным заступничеством, перед лицом властителя времени (да будут наши души в его руках!), отвечаем: Да!

"Так как постановления священного и почтенного Меджлиса таковы, как вы пишете, то надлежит, чтобы всякий мусульманин им подчинялся и облегчал их исполнение. Действовать против Меджлиса значит бороться против основателя нашей святой религии и изменять правительственной власти. В виду сего, мусульмане да воздержатся от всякого сопротивления (ему)".

Это решение не всеми было принято, даже в священных городах, даже в Неджефе. Тогда как мулла Кязим, после государственного переворота в июне 1908 года, заявил, — в Турции сказали бы: объявил "фетву", — что царь, с этих пор ограниченный в своей власти, не имеет никакого права ни взимать десятину, ни подписывать какие бы то ни было договоры, — его неджефский коллега, сеид Кязим-эль-Иедзи, остался сторонником абсолютизма. Французскому капитану Анжинье, когда тот спросил муллу Кязима о причине этого разногласия, он ответил: "Деньги! Они боятся, что у них не будет больше денег! Другой причины нет. Сеид Кязим боится потерять те 5,000 ливров, которые шах посылает нам ежегодно в подарок. Мой коллега Абдулла-эль-Мазандерани и я, мы в этом году от него отказались" ¹⁶³.

Комментарии

151 Gobineau, «Trois ans en Asie», стр. 806.

152 Я часто указывал своим читателям на «Курс истории религий» лейденского профессора И. Д. Шантепи де ла-Соссэй. Он переведен на франц. язык (изд. в 1904 г.). В нем есть превосходная глава о персах.

153 Chandin, изд. Langles, V, стр. 207-213. Более обстоятельные сведения о шиитстве у Гольдцигера: «Лекции об исламе».

154 Chandin, изд. Langles, IV, стр. 196-197.

155 Chardin, изд. Langles, III, стр. 283,

156 Chardin, изд. Langles, VI, стр. 326 и сл.

157 Pierre Loti, «Vers Ispahan», стр. 220 и сл.

158 E. Aubin, «La Perse d'aujourd'hui», стр. 397. Из этой превосходной главы я заимствую также и следующие цитаты.

159 См. в книге A.-J. M. Nicolas, «Sejjed Ali Mohammed le Bub», стр. 170 и след.

160 Gobineau, «Trois ans en Asie», стр. 323.

161 См. книгу A.-L.-M. Nicolas, «Sejjed AH Mohammed le Bab»

162 G. Ferrandi, «Notes de voyage au Guilan», стр. 7.

163 См. «Bulletin dii Comite del'Asio francaise», 1909 г. стр. 154.

Текст воспроизведен по изданию: В. Берар. Персия и персидская смута. СПб. 1912