В. БЕРАР

ПЕРСИЯ И ПЕРСИДСКАЯ СМУТА

Племя, город, кочевники.

Под совместными операциями Лондона и Петербурга иранская империя сделалась чем-то вроде урода: от прежних владений царя царей во власти Каджара осталось только четыре или пять разорванных кусков. История знала другие государства, которые были так же плохо устроены и еще более жестоко расчленены по прихоти соседей, но которые до последней возможности поддерживала способная династия, а государственный инстинкт великого государя или великого министра иногда удачно восстановлял. Чем, напр., были в средине XVII столетия Московское царство и Бранденбургская монархия?

В Каджаре Иран не нашел ни своего Романова, ни своего Гогенцоллерна, ни своего реформатора по западному образцу, ни своего властителя по местным традициям. Все образованные иранцы и почти все европейские путешественники и дипломаты сходятся в чувстве несколько раздраженного презрения, какое они проявляют по отношению к этой династии, лишенной мужества и дальновидности, за исключением жестокого Аги-Мохамеда и мудрого велиада Аббаса-Мирзы. Каджары не только не знали европейских административных приемов, но даже пренебрегали вековыми примерами царей, своих предшественников.

По природе своего государства и своей власти, царь царей всегда имел четыре или пять забот внутреннего управления. Прежде всего — устройство того племени, силе и преданности которого он обязан престолом. Затем — снабжение припасами и полицейская охрана своей столицы, в которой его особа и его богатства окружены целой сетью козней. Далее — надзор за кочевыми племенами ("илиат") и усмирение их, так как их ильханы могут восстать и посягнуть на кидар. Потом — удовлетворение горожан или надевание намордника на них, потому что их постоянное фрондерство может нарушить покой властелина и послужить поводом к более серьезным восстаниям. Наконец — доение и [178] стрижка стада поселян ("раят"), которые своими продуктами должны прокормить четыре или пять ярусов дорого стоящих его паразитов.

Предоставляя племени, городу, кочевникам, горожанам, поселянам жить каждому по-своему, мириться или ссориться между собою, в зависимости от случайностей текущего дня, подчиняться или биться в когтях откупщиков налогов, каджары думали только о том, как бы "сколотить капитал", сократить свои расходы и платежи и увеличить себе чистый доход. Их правление было лишь фискальной эксплуатацией по праву завоевания, при чем они злоупотребляли этим правом. В этом отношении турки-каджары показали себя истинными кузенами османов.

Что касается родного турецкого племени Каджара, то он и не подумал держать его сплоченным вокруг себя или хотя бы оставаться его ильханом. Когда он поднялся на плоскогорье, он предоставил своему племени рассеяться и местечкам закаспийской равнины и расселиться деревнями по краю туркменской степи, вокруг ее старого рынка — Астрабада. Он не укрепил ни за собой лично, ни за своим временным или пожизненным представителем непосредственной власти над этой воинственной ордой, которая некогда была многочисленна, да и теперь еще может выставить тысяч десять всадников. Ее наследственным главою сделался искандерлусский хан, происходивший от родного брата Фата-Алия-шаха. Он был ее вождем в мирное и военное время, уполномоченным царя для всех кланов; он раздавал от имени царя деньги и титулы и пользовался властью и саном ильхана.

Таким образом, в этом каджарском мирке создался тот дуализм, последствия которого обнаружились в январе 1908 и в июле 1909 года.

К кому обратилась Молодая Персия и кто оказал ей свое содействие, — против советников царя-каджара, когда ей пришлось искать (в декабре 1907 — январе 1908 года) защитника, который мог бы возвысить свой голос и против самого царя-каджара, когда ей надо было выбрать (в июле 1909 года) главу правительства, который был бы ее заступником перед державами? Это был ильхан-каджар, старик Али-Риза-хан, более известный под своим почетным именем: Азад-эль Мульк. В январе 1908 года, когда Мохамед-Алий [179] сделал попытку к государственному перевороту, английский посланник писал своему правительству:

"Азад-эль-Мульк, пользуясь своим патриархальным авторитетом в качестве главы племени, испросил у шаха аудиенцию и говорил с ним весьма свободно и откровенно. Он сказал, что, вместе со всеми персами, он считает шаха, и только его одного, ответственным за плачевное положение страны; как глава императорского племени, он доводит до сведения шаха, что если его величество не изменит к лучшему своего правления, то каджары объявят его низложенным и возведут на престол наследника". ¹²¹

После июльской революции 1909 года Азад-эль-Мульк сделался опекуном царственного мальчика. Это — богатейший в империи землевладелец. Будучи слишком стар для того, чтобы рискнуть своим состоянием для какой-нибудь дорого стоящей авантюры, — ему должно быть восемьдесят лет, — Азад-эль-Мульк, несомненно, будет чтить корону своего царственного питомца. Но если у его преемника — ильхана явится желание, то кто может помешать им взять ее?

* * *

В выборе себе столицы видна та же небрежность каджаров: в пользу Тегерана выбор был решен после некоторого колебания в пользу Султаниэ в такой же мере случаем, как и расчетом.

Местоположение Тегерана соответствовало одному из тех условий, которые должна совмещать в себе всякая шахская столица. Новый шах оставался в соседстве со своим племенем, на перекрестке двух дорог плоскогорья, идущих от пастбищ и от каджарских провинций. Прямая дорога от Астрабада до Тегерана проходит через эльбурсский барьер, среди высоких утесов и снегов Демавенда. Обходная дорога из Мазандерана через Гилан длиннее, но ею больше пользуются; она направляется к тому сефид-рудскому ущелью, которое представляет единственный, между Рештом и Казвином, выход из Персии к Каспийскому морю.

По соседству с Тегераном пересекаются еще две перекрестные дороги империи: западно-восточная дорога из Адзербейджана в Хорасан, из Тавриза в Мешхед, [180] через плодоносные долины западных рек и через северную окружность великой пустыни (Тавриз — Казвин — Тегеран — Нишапур — Мешхед); северо-южная дорога от Каспийского моря к Персидскому заливу через западную окружность пустыни, а потом через ущелья и "котэлы" Фарсистана (Решт — Казвин — Кашан — Испагань — Шираз — Бушир).

Но настоящим узлом всех этих дорог служит не Тегеран, а Казвин, в котором первый Сефев, ильхан одного из северных племен, как и Каджар, устроил вначале свою столицу. Казвин, кроме того, дальше от пустыни, лучше снабжен водою, богаче пригодными для культуры землями, окружен виноградниками и старыми рощами, а в долинах его окрестностей достаточно места для многочисленных оседлых поселений.

Пустыня доходит до самых улиц Тегерана; длинные каналы должны доставлять в город воду для его садов и фонтанов. Последние уступы Эльбурса представляют узкие террасы, на которых построены для летнего времени дворцы и целые деревушки. А утесистые скалы усыпаны обломками или покрыты пластами застывшей лавы, среди которых промывают себе русла горные потоки и которые в течение шести месяцев в году покрыты снегом. Эта красивая декорация увенчана остроконечной пирамидой и дымами Демавенда; ее персидские художники так же прославили, как японские художники — свою Фузияму. Но это — красивая декорация для боевой жизни, а также для мечтаний и забав жизни кочевой, но плохая рама для цивилизованной жизни и мирного труда.

Казвин был бы предпочтительнее, даже в военном отношении, раз Каджар, покинув свое племя в астрабадской долине, стал искать опоры для своей власти у других народностей северо-запада — у курдов и турок адзербейджанских. Этот Адзербейджан сделался самым населенным и самым богатым из его владений (около одной тридцатой всего пространства и, может-быть, одна четверть всего населения империи), и Каджар к своей шахской столице, Тегерану, прибавил столицу наследника престола — Тавриз. А Казвин, находящийся на полпути, мог бы сыграть один эту двойную роль.

Однако Казвин был бы только посредственным выбором: Казвин не больше, чем Тегеран, удовлетворял существенному условию шахской столицы. Столица, эта крепость властелина в среде его верноподданных, [181] должна быть также его базаром для иностранцев и особенно — его арсеналом. Она должна легко и постоянно снабжать его оружием, боевыми припасами, инструкторами, рабочими, всякого рода средствами и пособиями, какие доставляет ему Европа и без которых нельзя было бы держать в подчинении Иран и сохранять в целости и независимости империю.

Пример Сефевов должен был бы предостеречь Каджаров. После Ардебиля, своего родного города на северо-западе, Сефевы бросили также свою первую столицу на плоскогорий, Казвин, и поселились на одном из уступов южных гор — в Испагани. Это — потому, что только Персидский залив мог дать возможность для сношений с Европой, так как другие, более прямые, пути были уже отрезаны московскими и стамбульскими вратами.

А насколько нужнее была для Каджаров близость Персидского залива, после того, как русские и турки завладели дорогами между Адзербейджаном и Черным морем и между Ираном и Кипрским морем! На севере русские, хозяева Каспийского моря, держат Тегеран в торговой блокаде. На западе, если и ускользнут от разбойнических набегов турецких курдов или бедуинов, то что могут доставить наследному принцу в Тавриз или губернатору в Керманшах медленные и редкие караваны, отправляющиеся из Трапезунта, Стамбула или Александрии и тянущиеся через Анатолию, Сирию и Месопотамию своими вереницами ослов и верблюдов? Несколько штук оружия да немного боевых припасов, спрятанных в тюках бумажных тканей. А пушки, огромные снаряды и другой громоздкий военный материал, который требуется для нынешних битв?

Тегеран, шахская столица, сделал из русских, самых близких и самых жадных врагов империи, поставщиков и обязательных сообщников властелина: в ответ на ту угодливость, с какою Каджар согласился на русское проникновение в страну, Петербург ответил своим благоволением, выразив согласие на снабжение шаха всем необходимым и на самое существование династии. У нас, в Европе, такую же участь пережила несчастная Сербия: белградские Обреновичи должны — были в продолжение двадцати пяти лет (1878-1903 гг.) изменять своему народу, для того, чтобы [182] обеспечить себе самим терпимость со стороны австро-венгерских соседей.

В продолжение целого столетия тегеранские Каджары были такой же игрушкой в руках русских: явное благоволение Петербурга всегда подготовляло новое занятие территории или усиление влияния. Русские жестоко наказывали малейший отказ со стороны шаха, малейшие соображения честности или патриотизма; за каждый мятежный шаг персы должны были приносить повинную и вымаливать у русского правительства прощение.

А Тавриз, столица наследника престола, еще усугубил печальные последствия того, что было сделано Тегераном, шахской столицей. После 1828 года, первый тавризский дофин, велиад Аббас-Мирза, так отважно ринувшийся в открытую войну, настоял на присоединении ст. VII к Туркманчайскому договору, который окончательно отнял у него кавказские княжества и провинции (т.-е. больше двухсот тысяч квадр. километров).

“Ст. VII. — Российский император обязуется признать Аббаса-Мирзу наследником персидского престола".

Так мало уверен в отцовском наследстве тавризский дофин. По смерти шаха у велиада оказывается столько же возможных соперников, сколько братьев, не говоря уже об узурпаторах-ильханах, которые могут появиться в других племенах.

Эта турко-иранская династия колеблется между турецким обычаем, который в деле наследования престола отдает преимущество старейшему в роде, и иранским обычаем, который предпочитает старшего сына покойного шаха. Взял верх иранский обычай. Но один пункт остается недостаточно выясненным: будет ли это старший сын шаха, безразлично — от какой матери: законной жены, признанной наложницы или простой одалиски? или это — первый сын старшей супруги, официальной царицы? Этот второй мотив-предпочтения, тоже преобладал, но только в теории, а на престоле Каджары иногда назначали своими наследниками сыновей наложниц и создавали прецедент для честолюбивых притязаний всех шахских сыновей (шахзадэ). Да и что такое — истинная царица? Есть ли это вообще первая супруга или же первая супруга каджарской крови? Каджарские цари всегда женились на принцессах из своего племени и из близкой по родству семьи. Но у [183] них всегда были и другие супруги благородной крови, дочери ильханов курдских, лурских, турецких, монгольских, арабских. И из сыновей шаха каждый мог найти в своем родном, по матери, племени помощь какого-нибудь могущественного дяди или двоюродного брата.

При такой неуверенности в своем наследстве тавризскому дофину надо загодя заручиться поддержкой внутренней и внешней.

Выбор и признание иностранными государствами — и особенно Россией — ему не менее нужны, чем назначение отцом и признание подданными. В своих казармах, в своем арсенале, в своей казне и своем кредите он должен иметь постоянно готовые средства для того? чтобы взять кидар и отстоять его от покушений своих соперников. А Тавриз, — еще более чем Тегеран, — находится в руках России: от русской снисходительности зависит снабжение провиантом велиада — еще в большей степени, чем шаха.

В 1828 году, несколько месяцев спустя после Туркманчайского договора, тегеранская чернь перебила русское посольство, а бесхарактерный шах Фат-Алий дал себя увлечь угрозами мулл и подстрекательствами других своих сыновей и хотел воспользоваться теми затруднениями, в каких очутился Петербург вследствие турецкой войны. Тогда генерал Паскевич писал велиаду Аббасу-Мирзе:

"Ваше высочество спрашиваете меня, как вам надлежит поступить в затруднительных обстоятельствах, каковые воспоследовали для вас от разрыва наших дружеских сношений с Персией. Соблаговолите тщательно обсудить положение, в какое вы поставлены, а также провинции, вам подвластные, и ваше высочество решите сей вопрос.

"Могущественнейший шах, родитель ваш, желает начать войну. Наши пограничные области располагают для своей защиты только крепостными гарнизонами. Посему вы можете, в месяце июне, проникнуть в нашу открытую страну и разорить ее; но вы не возьмете сильных крепостей, а идти вперед, оставляя в тылу сии грозные позиции, не решитесь... В месяце октябре, когда горы будут покрыты снегом, я пойду на Тавриз: войска шаха, а также войска ваших братьев будут [184] распущены по домам; вы останетесь одни с гарнизонами Адзербейджана; и я завоюю эту область-с тем, чтобы никогда уже не возвращать ее вам. Тогда всякая надежда взойти на престол будет для вас потеряна. И не пройдет года, как династия Каджаров перестанет царствовать... Ваша политическая независимость в наших руках. Вся ваша надежда — на Россию: она одна может ускорить ваше падение; она одна может служить вам опорой" ¹²².

Все велиады, какие в продолжение столетия сменяли друг друга в Тавризе, понимали такую речь, и все должны были ее выслушивать, — первый с большей или меньшей самоуверенностью, следующие — с заметной уступчивостью, а последний, который сделался шахом Мохамедом-Алием, с полным повиновением. И все — с покорностью, созданной страхом и эгоизмом.

Тавризский двор наследника, таким образом, сделался отделением кавказского генерал-губернаторства. Велиад предоставлял русским выбор и надзор за своими слугами и служащими, самыми приближенными к нему, а особенно — за иностранцами: врачами, музыкантами ветеринарами и т. д. Он доверял русским командование своей гвардией и обучение своей маленькой армии и русским наставникам — воспитание своих детей. Русские купцы из Эривани и Тифлиса получали монополию транзитной торговли с его базаром.

Таким образом, каждое новое царствование, перенося с собой дофинскую камарилью к тегеранскому двору, было новым привнесением русского влияния и русских обычаев в шахскую столицу, русским вмешательством в управление империей. Путем непрерывной прогрессии, преемники Аги-Мохамеда, этого дикого врага русских, сделались друзьями, питомцами и, наконец, наемниками Петербурга. В конце концов, два последних Каджара, Мозаффер-эд-Дин и Мохамед-Алий, только завершили это дело, отдав ворота Ирана русским финансистам и инженерам и поручив русским казакам полицейскую охрану двух дорог, поднимающихся к столице велиада и к столице шаха — от Аракса к Тавризу и от Каспийского моря к Тегерану. [185]

В своем письме к Аббасу-Мирзе генерал прибавляет.

"Не полагайтесь ни на обещания англичан, ни на уверения турок... Англичане не защитят вас: их политика имеет в виду только интересы их владений в Индии. Мы можем завоевать в Азии целое государство, и никто не будет этим обеспокоен. В Европе каждый вершок земли может послужить поводом к кровопролитным войнам, и Турция необходима для европейского равновесия, а кто правит Персией, на это европейские державы не обращают внимания".

Если бы нашлась в Европе держава, пожелавшая "обратит" внимание на то, кто правит Персией", то каким образом эта держава могла бы прийти на помощь Каджару, добраться до Тавриза и Тегерана, без содействия или попустительства России?

Наполеон внимательно следил за Персией. Мысль о походе в Индию не покидала его в продолжение семи или восьми лет (1800-1807 гг.): так как гибель его флота закрыла для него путь в Египет и в Сирию, то он хотел пройти через Иран, чтобы нанести Британской империи смертельный удар в Азии. Пример Александра вдохновлял преемника Цезаря ¹²³.

Наполеон послал к Каджару своих офицеров — Гардана, Фабвье и др., которые принялись подготовлятт. этапы с провиантом и лошадьми для будущей экспедиции, обучили шахскую армию, снабдили ее ружьями и пушками, даже устроили литейные заводы и арсеналы. Но Каджар потребовал, чтобы всемогущий император сначала заставил русских возвратить ему кавказские провинции. Наполеону пришлось сделать выбор между персидской дружбой, которая была бы ему полезна в Азии, и русским союзом, который был необходим ему в Европе. Он должен был пожертвовать "персидским проектом", который стал бы неосуществимым при всякой ссоре с русскими (1808 года).

Тогда явились англичане со своими предложениями: угрозы со стороны Наполеона показали им важности, Ирана, как тракта, для безопасности их индусских владений. В 1813 году они устроили Гулистанский [186] договор между Каджаром и русскими. В 1814 году они подписали в Тегерана договор оборонитольного союза, которым была обещана со стороны Лондона помощь войсками и деньгами на случай русского вторжения, если его вызовет не сам шах своими агрессивными действиями. Этот Тегеранский договор (заключенный в ноябре 1814 г.) оставался до войны 1857 года кодексом англо-персидских отношений, с некоторыми изменениями: с 1814 по 1827 г. — союз военный; с 1827 по 1857 г. — союз чисто-дипломатический.

Договор 1814 года гарантировал Каджару "военную помощь" Индии. Но, когда в 1827 году русские захваты сделали войну неизбежной, Лондон злоупотребил буквой договора: шах Фат-Алий, по буквальному толкованию, оказался зачинщиком. Историки, даже английские, никогда не прощали этого предательства: "война была провоцирована вызывающим захватом персидской территории" ^123а, а английские инструкторы за десять лет подготовили велиаду Аббасу-Мирзе такую армию, которая могла ему служить только против русских. Лондон отделался уплатой 200.000 туманов (около двух миллионов франков) и, таким образом, уничтожил пункт о "военной помощи" в договоре обновленного союза.

"Поведение Англии в этом столкновении было столь же неполитично и недальновидно, как и несправедливо ^123б. Но, скажите, каким бы образом мог Лондон оказать Тавризу действительную помощь против русских? Даже высадившись в порте Персидского залива или в пристанях Каруна, каким чудом войска и пушки, присланные из Индии, могли бы подняться на плоскогорие и добраться до Адзербейджана через две тысячи километров непокорных гор? Испагань, самое большее Керманшах и особенно Шираз могли, действительно, получить помощь от хозяев Персидского залива, при условии, чтобы энергичные губернаторы держали открытыми дороги Фарсистана и Ирака. Таким образом, с 1830 по 1890 г., европейцы могли посылать южным принцам-губорнаторам подкрепление своими офицерами, провиантом и деньгами. Работавши с 1830 до 1840 г. [187] французские инструкторы дали возможность Мохамеду-Алию-Мирзе, керманшахскому губернатору, усмирить иль-ханов Курдистана и Луристана и даже временно отнять у турок Багдад. В промежуток времени между 1840 и 1845 годами сыну и преемнику Мохамеда-Алия-Мирзы, Алию-Мирзе, такие же услуги оказали Лэярд и Раулинсон. В Испагани, с 1870 по 1890 год, Зилл-эс-Султан благодаря англичанам обладал единственной регулярной армией, какой никогда не был окружен ни один Каджар.

Но что мог сделать Лондон для велиада в Тавризе или для шаха в Тегерана? Объявить русским войну? Но она могла бы принести Персии пользу только в том случае, если бы можно было открыть путь через турецкую Анатолию или русское Закавказье, т.-е., если бы образовалась англо-турецкая коалиция, или, — так как турецких солдат не достаточно, — лучше, какая-нибудь англо - франко - турецкая, англо - австро - турецкая, англо -прусско-турецкая, — почему мне знать, какая? — короче, всеевропейская коалиция с единственной целью — оказать помощь Каджару и удержать Индию во власти Англии.

Англо - персидский союз, который не раз был оформлен договорами, который общие интересы должны были бы сделать незыблемым, мог быть в продолжите полувека (1807—1857 гг.) лишь рядом взаимных обманов, ссор и открытых войн. После англо-персидской войны 1857 г., когда была брошена формула союза, старались продолжать традиции дружбы; но сила вещей попрежнему оказалась могущественной. С 1857 по 1907 г. ничто не переменилось, только каждое ослабление "друзей"-англичан ставило Каджара все в большую зависимость от "врагов" - русских, а каждая измена персидского клиента принуждала покровителей-англичан к более тяжелым насильственным актам, к более вредным для жизненности иранской империи мерам предупредительным.

Как ни эгоистична была лондонская политика в афганских и белуджистанских делах, но нельзя удивляться тому, что хозяева Индии приняли преувеличенные меры предосторожности против шаха, сообщника или жертвы Петербурга.

Самый недальновидных из Каджаров, Наср-эд-Дин (1848—1896 гг.) искал себе против "врагов"-[188] русских и против "друзей" — англичан защиты у третьего сообщника. В начале своего царствования он видел, какия услуги, мирные и военные, получила от французского сотрудничества Турция времени "танзимат " ¹²⁴; он слышал эхо наполеоновской канонады в Крыму; он просил Францию Второй Империи прислать всякого рода инструкторов; он сделал французский язык научным языком своего светского образования; он пожелал иметь "Политехническую школу" в Тегеране и сделал из нее рассадник кандидатов на все должности... В почетном представлении Персии французы до совсем недавнего появления немцев оставались единственными проводниками западной цивилизации, и Франция не должна скупиться на симпатии к тому из своих интеллектуальных клиентов, который, несмотря ни на что, остался наиболее верным ей. Даже при тавризском дворе русское влияние чаще всего господствовало во французском наряде...

Если бы окончательная катастрофа Второй Империи не лишила Францию континентального первенства, возможно, что Каджары всегда пользовались бы услугами — Парижа, которые помогли им в 1857 году заключить договор с Англией. Но если бы даже Наполеон III и его наследники остались арбитрами Европы, то можно ли представить себе, чтобы они повторили в Поти героические севастопольские безрассудства и требовали от русских возврата взятого ими у персов, как раньше — взятого ими у турок?...

Далекая Франция могла давать дружеские советы, сотрудничать в мирной работе и особенно — по-товарищески участвовать в удовольствиях и развлечениях. Но одна только Англия, будучи соседкой по Персидскому заливу и по Индии, могла быть всегда полезной союзницей, сотрудницей по нападению и защите. С 1814 года, по III и IV статьям Тегеранского договора, Англия отказалась от всякого наступательного сотрудничества. Достаточно было бы и оборонительного союза — при условии, чтобы обе стороны уважали дух и букву договора. Англичане грешили в этом отношении. Но уже тот очень важный [189] факт, что Каджар водворил свой престол в Тегеране, а своего сына в Тавризе, заранее принуждал хозяев Индии к этому вероломству. Таким образом, плохо рассчитанный выбор резиденций шаха и его наследника лишил Персию единственно возможного обеспечения ее независимости, а еще хуже рассчитанное поведение Каджара но отношению к кочевникам лишило его единственного орудия его власти.

* * *

Две тяжелые обязанности и две посредственные выгоды, — таковы доходы, которые в обычное время получает царь царей от своих кочевников.

На нем всегда тяготеют эти обязанности, каково бы ни было у него желание избавиться от них. Он должен сдерживать племена на их кочевьях, не позволять им слишком вторгаться во владения оседлых земледельцев и слишком близко подходить к городам и их ближайшим окрестностям. Он должен также следить за союзами своих ханов, предупреждать заговоры своих ильханов, не допускать роста их аппетитов, чтобы кто-нибудь из них не повел, в один прекрасный день, свое могущественное племя на завоевание кидара. Итак, он должен защищать своих поселян и горожан, а также свою корону. Хочет ли царь царей или нет, а уже одно соседство кочевых племен (илиат) обязывает его к этой двойной и постоянной защите. И самые могущественные цари знали, скольких трудов, крови и денег стоило осуществление этой двойной задачи.

Если царь царей находится постоянно в походе, если он каждый год объезжает свою страну из конца в конец, показывая свою власть, то он может надеяться на двойное вознаграждение: кочевники будут платить ему налоги и поставлять рекрутов — для его войска.

Налоги всегда служат только знаком покорности: они льстят самолюбию властелина, но не наполняют его казны. Кочевники, очень бедные деньгами, не имеющие ни большой торговли, ни какого-либо иного промысла, кроме стад и сбора шерсти, платят — если платят — натурою, главным образом — своими продуктами, и эти подношения трудно перевозить: их надо потреблять только на месте. Властелины и его чиновники могут [190] пользоваться ими для своих непосредственных надобностей; но их нельзя ввести в бюджет империи. Случайное, часто неожиданное их получение лишь несколько облегчает расходы царского двора; даже во время разъездов царя эти подношения поступают, главным образом, в пользу его бесчисленных паразитов и исчезают, истраченные или распроданные ими; самые же драгоценные из них служат только для украшения царской резиденции.

В октябре 1890 г., по окончании последнего мятежа в Курдистане (1880-1889 годы), велиад Мозаффер-эд-Дин объезжал усмиренные племена.

"Генералом Саиф-эд-Дином, губернатором Мукры, были приготовлены следующие подношения: одна лошадь, стоящая 100 туманов; 150 голов сахару; 50 фунтов чаю; 160 килогр. восковых и 80 килогр. сальных свеч; 1920 килогр. гилаиского рису; 480 килогр. адзербейджанского рису; 640 килогр. хлеба; 20 блюд разных сладостей; 320 килогр. турецкого гороха; 80 килогр. соли; 10 седел ковровых; 20 седел кожаных; 4200 килогр. соломенной сечки; 2,000 снопов клевера; 1,600 килогр. ячменя и 1,000 туманов деньгами (7-8 тысяч франков), не считая менее значительных подношений каждому из придворных " ¹²⁵.

Это со стороны подданных называется — и совершенно справедливо, — отдарить царские подарки, которые должны быть, по меньшей мере, равны: вежливость требует, чтобы тот из друзей, кто больше имеет, и больше давал; могущественного царя, у которого нет пышных приемов, обвиняют в скупости; слабого царя, у которого нет средств для увеселения гостей, презирают. Поэтому получение провизии, ковров, лошадей, соколов, охотничьих львов, цепных тигров, диких ослов и пляшущих волков царь должен отдарить драгоценностями, оружием, утварью, мануфактурными товарами и особенно — безделицами, привезенными издалека, или же безделушками, шелками, галунами и медными изделиями, купленными на местных базарах. Честный обмен женщинами завершает дружбу: царь, — за две или три тысячи лет до нашей эры, как видно из клинообразных надписей, величайшие цари Вавилона, Ниневии и [191] Фив-египетских так поступали, — царь берет в свой гарем сестер и дочерей ильханов и дает в жены самым могущественным и наименее диким из них нескольких из своих бесчисленных дочерей.

В результате царь, даже получая много от своих кочевников, не собирает никаких утилизируемых богатств, тогда как, давая много деньгами и драгоценными вещами, он выплачивает не только действительную стоимость этих подарков, но еще комиссионные надбавки и грабительства многочисленных посредников. Если его счета вести правильно, то в них рубрика "Кочевники" должна находиться только в столбце "Расходов " или только в "Прибылях и убытках".

Предположим даже, что он достаточно энергичен, чтобы навязать своих губернаторов всем племенам, и что племена будут достаточно усмирены, чтобы платить налоги звонкой монетой. Но этот режим только в том случае может быть прочным, если царь назначит губернаторами местных ханов и ильханов, и если он предоставить им вместе с риском и выгоды предприятия. А для того, чтобы самому собрать свои деньги, для того, чтобы только организовать ежегодные объезды гор своими сборщиками, царь тратил бы в двадцать раз больше своего дохода: быть может, понадобилась бы тридцатитысячная армия для сопровождения повсюду чиновников фиска.

От военной службы кочевые племена, наоборот, почти никогда не отказываются: среди них всюду найдутся в избытке храбрецы, особенно — всадники, когда царь захочет выступить на усмирение внутреннего мятежа, или против внешнего врага. Но необходимо, чтобы царь понимал войну так, как они всегда ее понимали, т.-е. не как тактическую экспедицию с правильными походами, осадами и битвами, не как дело храбрости, умения и терпения, но как набег с грабежами и разрушением, с сожжением деревень, уничтожением урожаев, вырубкой садов и виноградников, нападением на города, получением выкупа с оседлого населения, с массовыми избиениями и продажами в рабство.

Тогда со всех гор сбежались бы целые полчища, каждое — в своих обычных костюмах: "фарсы в фетровых шляпах; в туниках с рукавами, в железных чешуйчатых кирасах, в длинных штанах, [192] с ивовыми щитами, с большими луками и камышовыми стрелами, с короткими дротиками и кинжалами; ираки, хузы и мазандеранцы (я только модернизирую названия, данные Геродотом), Хорасанцы, балки, кочевники с туранской границы, с таким же оружием и почти в такой же одежде; арабы в платье с подобранными полами и с длинными луками; негры в львиных и леопардовых шкурах, с луками из пальмового дерева и дротиками с наконечником из рогов косули, с одной половиной тела, окрашенной в белый цвет, a другой — в красный..."

Напрасно вы стали бы искать разницы между войском Ксеркса и войском шаха Надира. Нынешнее войско заменило луки ружьями — частью устарелого образца, частью "последней системы". Но военные приемы остаются те же; таково же и дело, которое может быть посредством этих приемов выполнено: ринуться на какую-нибудь территорию или какой-нибудь народ; уничтожить его материальные средства, перебить население; превратить равнины и горы в однообразную пустыню; идти все вперед, до тех пор, пока найдется трава для животных и добыча для людей; а затем вернуться, когда набег перестанет кормить, когда не найдется больше стоящей добычи, и пуститься в бегство перед храбростью первого же противника или при малейшей помехе нападению. Как внутри государства, так и вне его пределов, эти войска, находящиеся во власти своих инстинктов, не способны к иной службе. А когда восстановлен мир, что остается царю? Опустошенные владения, которые приходится наново населять и культивировать ценою больших затрат.

Однако эти дикие звери поддаются дрессировке, и царь царей, если имеет для этого время и примет на себя такой труд, может из них составить полезные стаи гончих.

Шардэн рассказывает ¹²⁶, что в Персии "для больших" охот пользуются хищными животными. дрессированными для охоты: львами, леопардами, тиграми, пантерами, ящерами. Персы называют этих дрессированных животных "юрзами": они не делают зла людям. Всадник возит такое животное, посадив его за собою [193]

па лошади, с завязанными глазами и на цепи, и едет с ним на перерез взогнанному зверю, которого гонят на него и как можно ближе к нему. Когда всадник замечает выгнанного зверя, он развязывает глаза своему хищнику и поворачивает его голову по направлению к бегущему зверю; и тот, как только замечает его, испускает крик, соскакивает долой и большими прыжками бросается на свою жертву и валит ее на землю. Если же он не настигнет ее в несколько прыжков, то обыкновенно растеряется и останавливается. Тогда его забирают и, чтобы утешить, ласкают его и объясняют ему, что это — не по его вине, что ему плохо указали добычу: говорят, что он понимает это оправдание и удовлетворяется им. Я видел, — продолжает он, — такую охоту в Гиркании, в 1666 году, и мне говорили, что некоторые из ловчих зверей царя слишком громадны для того, чтобы можно было посадить их на круп лошади: их возят в железных клетках на слонах, не завязывая им глаз, и сторож всегда держит руку на дверце клетки, потому что, когда они замечают взогнанного зверя, они издают рев и требуют, чтобы их сейчас же выпустили из клетки".

Это описание Шардэна, слово в слово, можно бы превратить в краткий, но полный трактат об иранской полиции. Царь царей, постоянно охотясь на разбойников, должен возить за своей спиной какого-нибудь кочевника, которому он закрывает глаза толстой повязкой, набитой деньгами, держа его на цепи страха или дисциплины. Истинные цари дрессировали, таким образом, целые мелкие племена, "илиат", заставляя их следовать за собою повсюду; они "сажали в клетку" большие племена и гоняли их из одного конца Ирана в другой; даже, чтобы иметь их всегда под рукой, они оставляли "клетки" среди той местности, где происходила охота: на краю туркменской страны мы находим турок-азеров и сорок или пятьдесят тысяч семейств курдов, которых привел сюда и насильно удержал здесь Сефев.

Так распоряжаться кочевниками рискованно: сидящий за спиною зверь может неожиданно запустить свои клыки всаднику в затылок; выбравшись из клетки, он может броситься на своих укротителей, на самого властелина, а не на дичь; если во время охоты он нападет на сородичей, то может принять их сторону и [194] отдать на службу им те навыки, какие привила ему дрессировка. Так, заключенный в клетку Сефевом, дрессированный царями Мешхеда, а потом Шираза, жестокий Каджар пожрал своих укротителей и кончил тем, что занял их место.

Вот почему веками завещанный опыт научил царя иметь возле себя, — не за спиной уже, а перед глазами, так, чтобы достала рука, которая ласкает и вознаграждает, на таком расстоянии, чтобы достал пистолет или нож, — несколько зверей, еще лучше прирученных и крепче прикованных выгодами и всеми житейскими соображениями, между прочим — о жизни своих жен и детей, которых царь предусмотрительно держит заложниками. От Дария до Аббаса Великого истинные цари всегда имели дружину тех "бессмертных" или "друзей царя", "шах-севенов", которые составляли их личную охрану и его самый близкий круг.

В этом отношении Каджар воспользовался примером. Но из своих шах-севенов Аббас сделал маленькую полицейскую армию, нечто вроде подвижной жандармерии, которая объезжала провинции, надзирая за безопасностью дорог и спокойствием империи. Каджары всегда были заняты только собою, своим двором, своим дворцом: они из своих племен выбирали лучший элемент только для того, чтобы иметь свою преторианскую гвардию. А если они вооружали и обучали ее по-европейски, то доверяли это дело русским инструкторам, за образец для нее взяли казаков и даже присвоили ей это название, и русский генерал, назначенный Петербургом и получавший жалованье из русского учетного банка, руководствовался инструкциями русского посольства в Тегеране.

Эти три или четыре полка персидских казаков, — от двух до трех тысяч человек на бумаге и от полуторы тысячи до тысячи восьмисот в строю, — никогда не были достаточны, по числу людей, для того, чтобы нести еще и другую службу, кроме охраны столицы: одна только полиция Тегерана и его ближайших окрестностей, с его летними дворцами, интересовала Каджаров. Племена десятками тысяч поставляли бы волонтеров для этой службы, если бы их хорошо одевали, хорошо кормили и регулярно платили им жалованье; и тогда они по всей империи образовали бы такие [195] же полицейские команды, как и в окрестностях столицы.

Но ни Каджары, которые платили деньги, ни русские, которые ссужали их этими деньгами и занимались обучением армии, не заботились об увеличении ее наличного состава. Каджары заботились о том, чтобы можно меньше урезывать в своем бюджете личные расходы. Русские думали о том, что в умиротворенном Иране может возникнуть достаточно силы и охоты для того, чтобы отразить "мирное проникновение". И те и другие стремились только к одному — к сформированию полицейской бригады вокруг особы самого шаха: они только желали, чтобы его преемники избежали участи Наср-эд-Дина, который был убит.

Для выгод своей торговли Россия, конечно, пожелала бы, чтобы полицейская охрана Хорасана, Прикаспийских провинций и Адзербейджана была поручена казакам, но казакам русских консульств, которые уже разъезжали по дорогам тавризской, казвинской и мешхедской. И ограниченный Каджар без труда согласился бы на то, чтобы его великие друзья водворили у самых ворот его столиц, шахской и велиадовой, эту иностранную, неприятельскую жандармерию, которая конвоировала бы его почту и казну и ничего бы ему не стоила! Позже, когда северные базары были бы русифицированы, Петербург рассчитывал постепенно продвинуть к южным провинциям фронт своих казаков полицейской и почтовой службы, которые уже спускались от Мешхеда до Сеистана, от Тегерана до Кашана и от Казвина до Хамадана. Но это — позже, гораздо позже!... А в ожидании, когда рыба уснет, ей предоставили трепыхаться; анархия южных провинций оказала громадную услугу тем, что воздвигнула непреодолимую преграду между английским импортом Персидского залива и базарами или арсеналами шаха и велиада.

Персидская казачья бригада, хорошо одержимая и состоящая под командой дельных русских офицеров, сослужила ту службу, какой от нее ожидали; против бесчинств толпы, против уличных беспорядков и даже против первых вспышек революции она действовала, блестяще. Но в апреле-мае 1909 года, когда начали действовать маленькие патриотические армии, шах мог отрядить- для защиты своей ближайшей территории только [196] две сотни своих казаков; их тотчас же обошли, и они должны били несколько поспешно отступить от Казвииа к Тегерану. Потом, когда рештяне и бахтиары соединились под шахской столицей, какое сопротивление массе правоверных — целой нации — могла оказать эта тысяча мусульман, состоявших под начальством неверных?

О, если бы в каждом большом городе или хотя бы в каждой провинции было сотен пять шахских казаков, — вероятно, революция, едва начавшись, скоро бы окончилась: в Реште, в Тавризе и в Испагани одна сотня молодцов сейчас же загнала бы нагайками мулл в их мечети, купцов на их базары, бахтиар в их горы, а фидаев на их турецкую или русскую границу! Беспечность ли или расчет виной тому, что покровители — русские не позаботились об этой элементарной предосторожности? Думали ли они в самом деле, что города всегда будут сносит возмутительное отношение к ним со стороны Каджара? Или им хотелось, чтобы восстание горожан сделало необходимым вооруженное вмешательство русского правительства? Кажется невероятным, — хотя предусмотрительность и ослепление Петербурга часто переходили границы всякого вероятия, — что русское посольство не видело, до какой степени горожане были раздражены против шаха. [197]

Требования персидских горожан и их политический идеал всегда были просты: все получать от шаха и никогда ничего ему не платить.

Обязанности его величества шаха по отношению к его степенству купцу служат самой обычной темой у любимых персидских поэтов. "Гулистан " и "Бостан " Саади оба начинаются длинной главой, "касающейся поведения царей".

Советы Хозроя Первиза своему сыну Шируйэ.

"Царь, угнетающий коммерсантов, закрывает источники богатства для народа и для армии: разве благоразумные люди захотят поселиться в той стране, о которой знают, что она плохо управляется? О, царь! Если ты ищешь доброй славы, то оказывай благоволение куп-дам и иностранным послам".

Письмо Сапора к Хозрою Первизу.

"He умирает тот государь, который оставляет после себя мосты, мечети, караван-сараи и странноприимные дома. Но если он умирает, не оставив по себе такой памяти, он подобен дереву, которое росло, не принося плодов " ¹²⁷

Следующий, постоянно рассказываемый анекдот еще лучше показывает, как базар понимает отношения царя к купцу.

"Повелитель Шираза Керим-хан, утомленный долгим днем, собирался покинуть залу аудиенций, когда вошел человек и стал громко взывать о справедливости. "Кто ты?" — спросил Керим. — "Я — купец; у [198] меня сейчас воры украли все, что я имел". — "А что ты делал в это время?: "Спал". — "А зачем же ты спал?" — возразил Керим гневным голосом. — "Я спал потому, что ошибся в тебе: я думал, что ты бодрствуешь".

Первые обязанности царя: заботиться о нуждах торговли внутри и вне городов; организовать надзор за базаром, его полицейскую охрану и очистку от падали, распространяющей зловоние (Пьер Лоти рассказал нам правду об этих городах роз), и от воров, которыми он переполнен; украсить его фонтанами и красивыми эмалевыми изделиями, мечетями, садами, крытыми площадями; содержать дорожных стражников, которые сопровождают обозы, туземные и заграничные; устроить вдоль караванных дорог колодцы, бассейны и станции; перекинуть мосты через большие реки и проложить шоссированные переезды через болотные трясины; расширить ущелья, сквозь которые не могут пройти навьюченные верблюды и ослицы; содержать почту для всеобщего пользования, а также переменных лошадей и солдат для богачей; и особенно — предупреждать грабежи, совершаемые кочевниками, или возвращать, да еще с прибавкой, ограбленные тюки: "В этой стране считается правилом, что на больших дорогах грабят только по вине полицейской стражи". Царь или его губернаторы должны "послать людей на места искать похищенное и похитителей; в случае безуспешности, отправить других, спустя несколько дней схватить хозяина квартиры или склада, в которых произведена кража, и дорожных стражников, которые обязаны уплатить стоимость украденного, или же вместо них их поручителей; если они все вместе не обладают средствами для вознаграждения потерпевших, то ответчиками за них являются ближайшие к месту кражи города и деревни" ¹²⁸.

Слава династий измеряется теми трудами, какие они предприняли для удобства купцов.

"Царский караван-сарай, находящийся вне города и примыкающий к воротам, выходящим на восток, — красивейший во всей Персии. Он — квадратный и двух — этажный; каждая сторона имеет в длину двести шагов светлости; внизу — сени, высотою в человеческий рост; он [199] углублен на восемь футов и обшит белым нежным мрамором, почти прозрачным, как порфир. Боковые этажи имеют по пятнадцати помещений; два других — только по десяти и одно большое посредине, в котором пять комнат. Маленькие помещения состоят из одной комнаты в пятнадцать футов длины и в десять ширины, высокой, сводчатой, с камином посредине и с портиком или сенями впереди, покрытыми полукуполом, и с каминами по обе стороны. Второй этаж устроен так же, только прибавлена сквозная балюстрада в четыре фута вышиною, идущая сплошь кругом. Посреди входа находится шестиугольник, каждая сторона которого представляет большую лавку, где продаются всевозможные съестные припасы, дрова и фураж. Над входом возвышается великолепный портал, украшенный, как и все здание, наборной работой. Вокруг, снаружи, идет галерея, в которой днем можно помещаться так же удобно и еще приятнее, чем в караван-сарае. Посреди двора находится бассейн с водой, приподнятый на пять футов; его стены имеют в ширину четыре фута для удобства желающих молиться после очистительных омовений. Заднюю часть этого красивого караванного дворца, которая расположена почти так же симметрично, как и названные помещения, занимают просторные конюшни с местами для конюхов и поклажи, магазины и комнаты для бедных и для поселян, привозящих для продажи свои съестные припасы, а также большие сады, разбитые позади этого красивого караван-сарая. Он построен по повелению Аббаса Великого".

Второй разряд обязанностей царя: как только базар под его охраной получит товары, царь должен, как можно скорее, выбрать их оттуда посредством своих закупок; он должен быть тщеславным клиентом, который не смотрит на расходы, который покупает щедро, который покупает оптом, который покупает все и платит деньгами и натурой, или, правильнее, десятиной ¹²⁹ и землею за счет поселян.

Третий разряд: привлекать из-за границы поставщиков и клиентов, без которых Иран не может обойтись; облегчать им приезд и создавать им приятные [200] условия жизни, но зорко следить за ними, чтобы извлекать из них пользу; ни в каком случае не позволять, чтобы их доходы, даже законные, уменьшали в чем-нибудь прибыль местных купцов; никогда не допускать, чтобы они работали г. империи, минуя посредничество базара.

Горожане никогда не допускали мысли, чтобы царь, для выполнения этой дорого стоящей программы, мог потребовать с них какой бы то ни было налог, прямой или косвенный: Коран признает законной только десятину с продуктов земли; и горожане соглашаются платить только налог на доход с пригородных земельных участков да поземельный налог со своих поместий. Чаще всего царь дает барыши купцу, а не купец — доход царю.

В купеческих руках находится большая часть персидских капиталов. Правительство, всегда нуждающееся в деньгах, не знало бы, что делать, если бы не было купцов, к которым оно может обратиться за помощью. Оно делает займы; но купцы дают деньги только под солидное обеспечение, и потому в их руки попадают или монополии, или доходы с известной провинции, или драгоценные камни, либо другие аналогичные ценности. Бывали времена, когда двор, разорившись и не видя выхода из затруднительного положения, ничего не мог придумать лучшего, как объявить себя банкротом. Но такие случаи государственных переворотов крайне редки, потому что неизбежным последствием их является невозможность всякого дальнейшего займа. А также очень трудно заставить купцов покориться какой-нибудь серьезной обиде, и все по той же причине: человек, у которого взяли насильно сто франков, не согласится со временем ссудить тысячу фр. в случае крайней необходимости; и не только он ничего не даст, но и его собрат поступит так же, как он, из духа сословной солидарности". ¹³⁰

Купец не может помешать тому, чтобы царь, будучи сильнее, взимал таможенные пошлины и налог за пользование дорогами. Но в конце года что из них попадало в царскую казну? Дорожные пошлины, как и следует, поступают в распоряжение вождей кочевников, [201] которые, бродя вдоль дорог, принимают на себя их охрану и, теоретически, ответственность за похищенное имущество. Одним только могущественным царям, владельцам и правителям какого-нибудь иностранного государства, удавалось иногда поставить вдоль дорог своих собственных стражников. Обыкновенно же охрана дорог представляет аренду, расходы которой царь очень рад передать своим управителям вместе с доходами.

"В этом государстве существует бесподобная полиция, ведающая безопасность больших дорог. Если у кого-нибудь случится кража, в деревне ль или в гостинице, губернатор этой провинции должен разыскать похищенное или взыскать его стоимость. Это точно исполнялось до конца царствования Аббаса II; но такой закон все еще существует; его соблюдают почти во всех случаях, особенно при дружественных связях. Магистрат взимает со всего, что надо разыскать или оплатить, налог, который обыкновенно равняется одной пятой его стоимости. Если похищенное не разыскано, то получается еще новая выгода для магистрата, потому что поимка вора возлагается на окрестное население, а когда производится взыскание с народа, то магистраты производят его в размерах, вдвое или втрое больших, чем следует. И это сильнее всего содействует безопасности дорог и городов, потому что каждый, в собственных интересах, охотится за ворами с величайшим усердием". ¹³¹

Такими благами пользовалась торговля в золотой век Сефевов. Шардэн прибавляет: "безопасность дорог обусловливается природой этой страны; так как она обыкновенно мало населена, так как в ней мало городов и деревень сравнительно с ее пространством, так как она гориста и не пересечена водными пространствами, то в ней не легко скрыться". Но кочевников не останавливают ни горы, ни пустыня: шайки южных бедуинов ходять грабить до ворот Нишапура; западные белуджи — до Иезда; и еще недавно северные туркмены отбивали караваны под самым Тегераном и даже около Испагани.

Каджару или его губернаторам приходится считаться с неуловимыми соперниками: делом защиты дорог от далеких кочевников они должны были заинтересовать, [202] более близких. И каждая торговая дорога сделалась ленным владением какого-нибудь большого племени, которое эксплуатирует ее горные проходы и водные источники, а из своих доходов лишь кое-что выплачивает шахским губернаторам. Последние, впрочем, не пропускают случая прибавить свои собственные поборы к тому, что взыскивают ханы да ильханы: "рахдар " (дорожная пошлина) в настоящее время составляется из десяти дополнительных налогов, не считая конвоя, который кочевники и губернатор навязывают караванам, заставляя купцов кормить и оплачивать его... Но Каджару по-прежнему ничего от этого не достается.

С таможенными пошлинами еще лучше. Крупные купцы до последних лет по привычке уплачивали их, и даже в большем размере, чем следовало. Таможни, сдаваемые царем с торгов, снимались этими же купцами, или царскими губернаторами, которые должны были платить за них аренду; но они находили двадцать предлогов для нарушения своих обязательств по отношению к казне: утаивали действительный размер поступлений и выдач, отрицали расширение торговых операций, ссылались в этом году на чуму, а в следующем — на голод, дожди и землетрясения, на внутреннюю или внешнюю войну, на разбойничество.

Таков был традиционный обычай относительно таможенных пошлин. Еще Шардэн писал: "Что касается таможен, то эта статья дохода, которая везде в других местах составляет значительную часть бюджета, в Персии не много дает, вследствие того особенного внимания, каким во все времена пользовалась в ней торговля. Еще во время первого своего путешествия в Персию, в 1666 году, я обратил внимание на большую снисходительность персидских таможен. Право, в этих таможнях обращение с публикой было приятнее, чем в гостиных... Можно было бы сказать, что царь назначил в них чиновников не столько для охраны своих интересов, сколько для обогащения тех, кто взимает пошлины. За один год деятельности таможен Аббаса и Конга, которые являются самыми крупными портами Персидского залива, начальник таможни зарабатывал от 300 до 400 тысяч ливров ¹³², надзиратель [203] 50 тыс, другие чиновники — столько же все вместе. И хотя бы в царские сундуки попадало и не более этого, можно было прослыть очень честным человеком за то, что при дележе с государем удерживалась только половина... Когда приставал к берегу корабль, крупные купцы секретно вступали в переговоры с начальником таможни: "Вы получите столько-то, — говорили они, — за пропуск таких-то товаров, которые находятся среди багажа". Так как "экипаж" в этой стране всегда громоздок, потому что необходимо возить с собой целое хозяйство, то можно среди своих пожитков провезти много кое-чего, и всегда среди них помещали самые дорогие товары под видом "экипажа" или багажа, таможни позволяли проносить самые ценные вещи; корабельный писец показывал свою книгу, в которой заключалась только часть истины, и купцы делали свои заявления сообразно с этими списками.

"Я узнал, — прибавляет Шардэн, — что начальники этих двух таможен и нескольких других портов Персидского залива имели себе сообщников в обеих Индиях и в крупных городах Персии, которые наперерыв друг перед другом предлагали купцам прибыли, одни лучше других, за провоз товаров через их порты, — как будто это были различные государства, и как будто эти порты отнюдь не принадлежали одному и тому же хозяину". ¹³³

Взявши на откуп таможню ближайшую к своему базару или финансируя ее откупщика, крупный купец имел в своих руках прекрасное средство для собственного обогащения и для разорения своих конкурентов, и особенно — конкурентов иностранных: он освобождал от пошлины свои транспорты, провозил их контрабандой, а чужим грузам старался принести вред: вследствие промедлений и придирок они залеживались и портились. Часто устраивался форменный разбой: товары, в ожидании контроля, сваливались в кучу на открытом воздухе, под солнцем и под дождем, плохо охраняемые днем и еще хуже — ночью.

Английский консул в Испагани писал в 1898 году: "Таможенные пошлины, уплате которых подлежат предметы импорта и экспорта, сильно варьируют даже для [204] самих персов. Приходится платить не "ad valorem", a столько-то с груза, и это "столько-то" различно смотря по предметам, а не по их цене. Часть груза оплачивается при выгрузке в Бушире; остальная часть должна быть оплачена в Ширазе, Испаганн или другом каком-либо базаре; но она по дороге улетучивается. Что касается европейцев и турок, то они платят 5% (согласно условиям, предписанным русскими в их Туркманчайском договоре, в 1828 году, и после того распространенным на другие державы). Но в Керманшахе с турок требуют 8%; и в то время как европейцы платят 5% по экспорту опия, персы платят только около 2,5%.

"В 1895 году заговорили об общем тарифе в 5% ad valorem, за который высказались испаганские купцы. Но в Ширазе возникла оппозиция: мелкие купцы стояли за реформу, видя невозможность конкуренции с крупными купцами, которые устраивали специальные сделки с таможенными досмотрщиками; но крупные купцы устроили стачку — закрыли базар, и правительство уступило.

"В 1899 году был издан новый шахский указ об установлении 5%-ной пошлины ad valorem co всего ввоза и вывоза и со всех товаров, персидских или европейских. Снова ширазский базар запротестовал, и правительство положило свою реформу под сукно. Очень жаль, что не было опубликовано шестью месяцами ранее предварительное оповещение: вероятно, большинство купцов приняло бы этот тариф, который мог повредить базарам Бушира, Шираза, Керманшаха и др., но не причинил бы никаких убытков северным и центральным базарам, а казне принес бы большие доходы... Нечего слишком распространяться об этом — легко на двадцати примерах показать, как желательна эта реформа; улучшив положение правительства, она поставила бы европейцев и мелких туземных купцов на равную ногу с крупными" ¹³⁴.

Купец смотрел на таможню, как на свое ленное владение. Но чтоб облегчить себе займы, Каджар решил в 1889 году произвести таможенную реформу.

Вот донесение английского консула в Бушире в [205] 1900 году: "С чувством некоторого удовлетворения можно отметить, что новая таможенная администрация под европейским контролем положила предел тому плачевному положению дел, которое я описывал в 1898 году, когда купцы, сдавшие товары в таможню, оказывались во власти бесчестных чиновников, присваивавших себе чужое имущество, обыкновенно при полной безнаказанности. Еще не покончили с требованиями английской торговли относительно пропажи грузов, но правительство занято этим вопросом. В купечестве возрождается доверие благодаря той безопасности, которой пользуются грузы, вверенные таможне; всякий ущерб или пропажа, должным образом доказанные, тотчас вознаграждаются.

"Однако же старая система имеет своих защитников, и причину этого не трудно найти. Главные купцы заключали с откупщиком таможни специальный договор, и с них взимались пошлины в значительно меньшем размере. В настоящее же время все должны платить, полностью по тарифу. Понадобится некоторое время для того, чтобы народ понял выгоду честной и для всех одинаковой таможни. Но если реформа окажется прочной и если наш энергичный директор Simais останется у дел, скоро будут введены улучшения в дело нагрузки и разгрузки судов, движения в порту и т. д. Остается пожелать одного, а именно, чтобы после таможен правительство реформировало юстицию; отсутствие истинной юстиции сильно чувствуется колонией английских купцов " ¹³⁵.

Пока речь шла о местной и временной реформе, в Бушире Каджар поручил Персидскому Государственному Банку (английскому товариществу) контроль таможни, с установлением однообразного тарифа в 5% ad valorem. Контроль и тариф, как видит читатель, понравились англичанам.

В 1902 году, по совету Петербурга, Каджар распространил эту реформу на всю империю. Специфический тариф заменяет прежнюю общую 5% пошлину. Русские соглашаются на это изменение их трактата 1828 года, потому что доход от таможен пойдет в обеспечение [206] персидских займов, монополия которых отныне принадлежит им и из которых они сделали прекрасное средство своего мирного проникновения. К тому же русская торговля в настоящее время, когда она господствует на севере и начинает захватывать юг, очень заинтересована в правильной таможне, так как заранее может вычислить свои таможенные расходы.

Петербург, — который, своими экспортными премиями и своими банковскими и транспортными компаниями, является соучастником и вкладчиком русской торговли, — Петербург охотно принял бы на себя аренду реформированных таможен или заведывание ими. Но он опасается протеста со стороны соперников — антличан и бунта мусульманской черни. И он советует шаху пригласить бельгийских сборщиков и контролеров.

Приезжают бельгийцы, водворяются, устанавливают повсюду порядок, исполняют возложенное на них поручение усердно и честно, что подтверждают все свидетели-европейцы. Крупные купцы поднимают шум, что весьма понятно. К несчастью, мелкое купечество и англичане скоро присоединяются к ним со своими жалобами.

Английский консул пишет: "Новая система ложится более тяжелым бременем на мелкую торговлю, чем на крупную: многочисленные мелкие расходы на гербовый сбор и дополнительные налоги при большом грузе в счет не идут; мелкому же комиссионеру они кажутся огромными...

"Кроме того, пошлины надо платить наличными, a правила и сложные формальности не очень легко понять туземцам. Достоверно, что многие мелкие фирмы должны были прекратить свое существование.

"Сверх того, новый тариф привел к тому, что сильно вздорожали некоторые продукты, которые потребляют все персы, за исключением самых бедных: чай, наприм., оплачивается теперь ста процентами, а прежде он оплачивался 5%, как и другие товары" ¹³⁶.

Парсы и индусы, которые в южных портах и базарах являются торговыми агентами Англии, жестоко критикуют этот тариф; они говорят, что бельгийцы [207] ввели его с той целью, чтобы содействовать русским и уничтожить то, что осталось от прежней английской монополии. Это — ложное обвинение, поскольку оно касается намерений, но справедливое утверждение относительно последних результатов реформы. Для того, чтобы достать денег, бельгийцы должны были повысить пошлину на дорогие товары и предметы роскоши; а между тем англо-индийская торговля с Персией живет только тремя или четырьмя предметами, которые, при малом весе, имеют большую ценность: чаем и индиго — по ввозу и опием — по вывозу.

И чем больше таможенная реформа вносит в шахскую казну, тем больше шах торопится заключать новые займы, на которые Петербург, обеспечив себя таможенными доходами, спешит выразить свое согласио. Но вместе с тем русские все большё подчиняют себе Каджара и его правительство.

Каждый заем сопровождается выдачей русским какой-нибудь новой концессии: северные дороги, почта, телеграфы и рыбные ловли. Один за другим шахские источники дохода перейдут в руки Петербурга, а когда долг Каджара достаточно разрастется, несомненно наступит ликвидация, при которой шах откупится каким-нибудь исправлением границы и уступкой нескольких городов какой-нибудь провинции. И опять начнутся те же операции: новая серия займов, снова обеспеченных таможней, все увеличиваемых безрассудством Каджара, жадностью его двора и неистощимой предупредительностью друзей-русских, и новый ряд ликвидаций, предоставляющих Петербургу все более и более широкий контроль над управлением, полицией и торговлей целой империи. Когда-нибудь финансовая конвенция предоставит русским ту монополию на постройку и эксплуатацию железных дорог, которую англичане получили некогда от Наср-эд-Дина, но не сумели использовать. Русский рельсовый путь пройдет от Каспийского моря к Персидскому заливу и от Аракса к Хорасану; "тунисифицированный" Иран сделается новым ханством Хивинским или Бухарским, в ожидании того времени, когда русский Царь сделает из него неотделимую провинцию своей империи.

Эта таможенная реформа, однако, привилась бы; донесения английских консулов говорят о том, что сами купцы мало-по-малу начинали ценить ее выгоды. Но так [208] как Каджар извлекал из нее для всех очевидную пользу, то следовало бы, чтобы он хоть самую малую часть этих новых доходов употребил на какое-нибудь полезное общественное дело, на облегчение торговых сношений, напр., на улучшение дорожной охраны или реорганизацию почты, перестройку мостов и караван-сараев. Русско-персидский договор 1901 года (опубликованными только в феврале 1903 г.), которым отменяется сила договора 1828 г., и заключенный в феврале 1903 г. англо-персидский договор, которым был установлен новый тариф, обязали к отмене всяких дорожных пошлин. Англичане особенно настаивали на уничтожении грабежей, от которых сильно страдали караваны на южных дорогах. Этим косвенным средством они думали принудить шаха к проведению для них или к передаче им устройства колесных дорог между портами Персидского залива и внутренними базарами.

Ст. IV-я договора гласит: "Персидское правительство обязуется отменить все "рахдары", взимаемые на содержание караванных дорог, и не допускать установления иных налогов за проезд по дорогам и через заставы, кроме тех, какие будут установлены на колесных дорогах, требующих искусственных сооружений, на которые была или будет выдана концессия специальными фирманами; взимание их может быть начато лишь по окончании проведения дороги или, по крайней мере, ее главных участков между более важными местами".

Надо видеть, как выполняли Каджары это обязательство!

Английский вице-консул в Иезде пишет в 1906 году: "После учреждения в Иезде британского вице-консульства правительство должно было отменить "даллалдары" — пошлину, взимаемую с каждого вьючного животного при выходе из города. Но оно сохранило на всех дорогах этого округа "туфенгшигары", или налог на содержание охраны, который уплачивается с каждого мула, осла или верблюда, идущего в караване".

А кирмадгский консул пишет в 1905 году: "Мои требования заставили отменить "дарогаи", или налог на содержание полиции; но наши купцы мне говорили, что везде стараются восстановить это вымогательство" ¹³⁷. [209]

Отныне персидские дороги делятся на две категории: северные дороги, по которым разъезжают казаки русской почты, знают только определенную пошлину; южные дороги по-прежнему обложены старыми налогами на содержание охраны и конвоя, за благополучное прибытие разными "рахдарами", "саламатами" и пр. — везде, где нет английского консула и некому ежедневно протестовать. Стараниями русских одни из северных дорог оборудованы по-европейски (Решт — Тегеран, Джульфа — Тавриз), а на других несколько улучшено состояние этапов и почтовых станций. Везде же в других местах приходят в негодность по небрежности Каджара сооружения его нредшественников.

С незапамятных времен царь царей содержал на этих дорогах-тропах станции с людьми и лошадьми для обслуживания почтового и пассажирского сообщения, — уже Геродот знал эту царскую почту. Во времена Сефевов эта система была обновлена и дополнена сотрудничеством городов и правительства: по мусульманскому обычаю, богатые горожане, умирая, оставляли средства на сооружение караван-сарая или на каптаж какого-нибудь источника, и придворные особы, особенно жены и дочери шаха, желали заслужить небесные радости одним из таких благотворительных пожертвований. Еще и поныне вдоль дорог встречаются эти удивительные памятники, которые разрушило варварство двух последних столетий.

Каджары, по своему обыкновению, думали о почте только для того, чтобы "добыть денег ": они отдавали на откуп почтовые станции и караванные стоянки. Самые снисходительные путешественники теряют спокойствие, когда начинают описывать этот ад для людей и лошадей.

"Чапар-ханэ" это — почтовый двор: четыре здания, построенных из самодельного кирпича-сырца — из них три очень низкие, а четвертое поднято на один этаж — окружены квадратным двором. Три низких здания служат конюшнями и помещениями для фуража; здание сги. отажем, построенным над сводом, который служит единственным входом, это — дом для пассажиров. Эти здания, отвратительно содержимые, представляют прямо гнезда грязи. Путешествовать "чапаром " значит — переезжать из одного почтового двора в другой на лошадях, которых, как предполагается, можно найти на [210] каждой из этих станций. Плата установлена правительством: по одному "крану" с лошади и "фарсаха" (около шести километров). Клячи обыкновенно бывают совсем старые, изнуренные плохим кормом и покрытые свежими ранами... В Мезрае нам попались такие животные, которых надо бы отправить на бойню. Они заслуживают особого упоминания. Мул-самка волочила правую переднюю ногу, потому что на ней не было мышцы, поддерживающей мослак; у одной лошади срезанная холка была заменена паклей, и отчетливо были видны три обнаженных позвонка; вторая лошадь была слепая и с расколотым копытом правой ноги... Помимо того, что отвратительно везти груз и ехать на таких издыхающих клячах, легко предсказать и те печальная случайности, каких можно было ожидать в пути: нас отделяли от Казвина тридцать километров " ¹³⁸.

Эта почта, которая приносит выгоду только шаху и его откупщикам, делалась все более ненавистной городам, по мере того, как Персия, вступившая в почтовый союз, стала получать все больше почтовых посылок, и большая часть предметов роскоши стала ввозиться под видом таких посылок. В этом отношении, южные города еще более страдали от запаздывания, утрат и воровства. На севере, несмотря на придирки и грабительство чиновников, русские суда и фургоны гораздо лучше обслуживали местные базары; благодаря русской почте жители Тавриза и Мешхеда могли конкурировать с купцами Иезда, Кума и даже Кирмана и Шираза на их собственных базарах.

Остается такое впечатление, что Каджарова почта, как и таможни, служили только средством для "мирного проникновения", направленного против юга и против англичан, которые возлагали на телеграф лучшие надежды.

В 1863 году они получили от Каджара концессию на сквозную персидскую линию, как продолжение линий анатолийской и европейской, чтобы связать их с сухопутными или морскими линиями Индии и установить прямое телеграфное сообщение Лондона с Бомбеем. Эта англо-персидская линия, дополненная и удвоенная на время с 1863 по 1905 год, идет от Тавриза до Тегерана, [211] потом до Кашана, где она раздваивается: одна ветвь, через Иезд и Кирман, доходит до Сеистана, белуджистанской границы и нушкинской дороги; другая ветвь, через Испагань и Шираз, соединяется с кабелем Бендер-Бушира, Бендер-Аббаса, Джаска, Гвадара и Каррачи.

К этой английской магистрали Наср-эд-Дин, единственно для ускорения своих финансовых сношений, провел несколько персидских боковых линий: Тегеран-Решт, Тегеран-Мешхед, Тегеран-Хамадан-Ханикин на турецкой границе, в направлении к Багдаду, Хама-дан-Дизфуль и др. Наср-эд-Дин с крайним усердием наказывал за все покушения на телеграфную проволоку, которая давала ему быстрое средство для вымогательств со своих далеких губернаторов. В его царствование телеграф сделался одним из жизненных органов государства, а пост министра телеграфов — одной из самых высоких и наиболее доходных должностей.

Вероятно, по окончании тридцатилетней английской концессии, Наср-эд-Дин взял бы в свое ведение непосредственную эксплуатацию англо-индийских телеграфных линий. Но в 1903 году его преемник, для того, чтобы избежать расходов по ремонту, отдал англичанам на откуп ту линию, которая впредь принадлежала ему, и, передав им две проволоки для их исключительного пользования, для себя удовольствовался — одной персидской проволокой на их столбах и половиной доходов. Посредством аналогичной комбинации, отданы русским северные линии, к которым для быстроты "мирного проникновения" были присоединены ветки от Мешхеда до Сеистана, от Мешхеда до Асхабада, от Астрабада до Бостама и от Астрабада до Чикишляра. Петербург обязался ремонтировать эти линии с тем условием, чтобы они каждый день в течение нескольких часов были в его исключительном распоряжении. На линии Тегеран-Мешхед ежедневно русский телеграфист сменяет персидского и распоряжается всей линией для Петербурга.

Последствия этого откупа можно предвидеть: туземная торговля находится во власти иноземного телеграфиста; южные конторы делаются очагами английских подстрекательств и принимают в свое экстерриториальное убежище оппозиционный и мятежный элемент, северные конторы делаются добычей русских; государственные [212] тайны выдаются торговым и политическим соперникам страны. Но Каджар берет у тех и других, ничего не платя.

* * *

Можно было бы думать, что, по крайней мере, большие города будут благодарны Каджару за ту анархическую независимость, в какой оставляла их его небрежность, за свободу торговли, мысли и слова, религиозных и особенно философских исследований, которую он предоставлял им почти бесконтрольно.

"Купцы живут среди персидского общества почти без всяких обязательств по отношению к нему и пользуются полной свободой. Большие ремесла имеют своих старшин, купцы тоже их имеют. Эти старшины избираются ими из своей среды, Они устраивают собрания для обсуждения своих интересов. У них есть касса и кассир. Корпорации ничего не платят правительству; единственный налог, взимаемый с участников, взыскивается ими же в пользу своей кассы. Правда, они платят некоторый налог, поступающий на покрытие общих расходов по базару, но это — пустяки.

"Эти корпорации, таким образом организованные, опираются на купцов, на которых они работают, и на мулл, которым необходимо для своего престижа окружать себя толпою. Горожанин живет, в обычное время, очень спокойною жизнью: закон ему покровительствует и ничего от него не требует " ¹³⁹.

Это законное положение постоянно нарушается капризами шаха и притеснениями его губернаторов: под предлогом полицейского и уголовного сыска, эти блюстители порядка могут во всякую минуту врываться в жизнь частных лиц. Но в теории персидский город представляет автономную организацию. Персидский горожанин имеет право избирать себе участковую и коммунальную власть, управлять своим базаром и своей территорией, организовать по-своему гражданский и коммерческий суд. У него есть свои участковые "хеткоды", свой коммунальный "келантер", облеченные низшей полицейской властью и надзирающие за дорогами. В теории его купеческий староста, "малэк-эт-туджжар", или его [213] "дарога", царит над базаром, устанавливает цены на припасы совместно со старшинами корпораций, организует ночную охрану и взимает налог с каждой лавки на содержание ночных сторожей. На практике же слишком часто случается, что Каджар и его губернаторы назначают своих чиновников или отдают на откуп эти муниципальные должности, которые очень прибыльны, так как позволяют много красть. Мелкие города всегда управляются при помощи таких незаконных приемов. Но крупные города действуют численностью населения, угрозами мятежа, ежедневными требованиями, петициями и заявлениями, обращенными к шаху; аристократия богатых купцов, крупных землевладельцев и духовенства защищает от шахских чиновников местные вольности, особенно фискальные привилегии: Тегеран в настоящее время платить шаху только от 20.000 до 25.000 франков ежегодных налогов.

Если мы хотим понять городовые положение и действительное состояние этих крупных центров, то нам еще нужно перенестись к городам древней и новой Греции, которые нам больше знакомы, и в частности к тем портам анатолийского берега: прежним Милету, Эфесу и Фокее и нынешним Смирне и Самосу, которые защищали свое существование от соседей-варваров и свою автономию — от далеких царей.

На эти греческие города нападали и часто их грабили варвары; их осаждали и часто завоевывали цари; их присоединяли к себе разные государства: лидийское, персидское, александрийское, галатское, римское, турецкое. Но они нашли средство сохранить свою национальную культуру, свою духовную независимость, свою финансовую полунезависимость и свою религиозную и гражданскую свободу, хотя и потеряли полную политическую свободу. To же самое всегда происходило и с персидскими городами в империи "шахиншаха" (царя царей).

Они подвергались нападениям и грабежам со стороны кочевников, брались и присоединялись царями царей, но всегда отвоевывали свою независимость, моральную и экономическую. И, я полагаю, ничто так не напоминает положения Шираза и Испагани в империи Каджаров, как положение Милета и Смирны в империях Ксеркса и османов, есть еще более близкое сходство. Я представляю себе, что купец из Милета [214] или Смирны и даже гражданин сократовских Афин и подданный короля Георга I встретили бы, как своего близкого родича, купца из Шираза или из Испагани. Это, с одной и с другой стороны, то же самое "политическое животное", zoon politikon, та же самая "городская порода", которые создаются одинаковым образом мысли и одинаковым образом жизни в городской общине (polis, politikon).

Это сходство не должно удивлять: одинаковые потребности повседневной жизни и удовлетворяющие их занятия вырабатывают одинаковые обычаи; два языка родственного происхождения подготовляют умы к тем же понятиям.

Мозг, который должен был приспособиться к известному говору и ритму фразы, сохраняет известные навыки, которые принуждают его к специальной манере и мешают отрешиться от нее: попробуйте построит какой-нибудь силлогизм по-еврейски или по-арабски, либо цицероновский период по-английски, или же написать "Кандида" по-немецки. Особенно между индоевропейцем и семитом, между этими двумя представителями белой расы, иногда различающимися только по языку, существует крайне резкий интеллектуальный контраст, который постепенно усиливали двадцать веков литературного развития. И не случаен тот факт, что, со времени ионийских философов и до наших дней, научное изучение мира пользовалось индоевропейскими языками, тогда как пророки и боги взяли у семитов язык Вавилона, Иерусалима и Мекки.

В иракских городах общеупотребительным языком является персидский, подобно тому, как в эллинских городах-общинах таким языком был греческий. А языки персидский и греческий — оба индоевропейские, столь родственно-близкие по происхождению, что они, всего около трех тысяч лет тому назад, должно быть, еще различались между собою лишь незначительными особенностями произношения и письма. И тот, и другой язык подвергся, за двадцать столетий, одинаковым изменениям от соприкосновения с соседними языками, особенно с семитскими.

Греция и Иран граничат своими двумя фасадами с владениями семитов, фамильным местообитанием которых было пространство между Индийским океаном и [215] Кипрским морем, между Тавром и Нилом. И с Грецией, и с Ираном семиты одинаково находились в беспрерывных отношениях соседства и войны, торгового и интеллектуального обмена и религиозного главенства.

В течение тридцати столетий та же история развертывается на востоке и на западе области семитских племен: Халдея и Ассирия, а потом Аравия и ислам были тем же для персов, чем были финикияне и сирийцы, а потом евреи и христианство для греков. Уже в поэмах Гомера и на древнейших страницах "Зенд-Авесты" можно указать присутствие семитских слов и понятий. "Пэхлеви" Сасанидов и нынешний персидский язык подверглись той же семитской инфильтрации, которую шестнадцать веков христианства сделали столь глубокой в греческом языке времен упадка и в нынешнем ромейском (ново-греческом) языке.

В столь же сильной степени персидский и греческий языки подверглись и другим лингвистическим влияниям, которые, хотя и были различны, но дали аналогичные результаты: западные влияния — на греческий язык и крайне-восточные — на персидский. Латиняне передали грекам свои правила гражданского и военного управления во времена кесарского Рима и свои научные и политические формулы — в школе революционной Франции. После латинян, другие "франки", — главным образом, англичане, — довершили это дело западного влияния... Персы имели в лице турок своих римлян, а в лице монголов — своих "франков " крайнего Востока: через них Персия приняла несколько отблесков китайской цивилизации; через них, главным образом, персидский народ и персидская речь узнали язык строгой дисциплины.

Прошло около двух с половиною столетий с тех пор, как писал Шардэн, а Персия, оставшаяся мусульманскою и сделавшаяся добычей турок-каджаров, не переменилась. Он писал: "Персы употребляют три языка: собственно персидский, который является природным языком в государстве, турецкий и арабский. Персидский это-язык поэзии, беллетристики и народа вообще. Турецкий — язык армии и двора: при дворе говорят только по-турецки, как женщины, так и мужчины, и особенно — в гаремах вельмож. Арабский — язык религии и высших наук. У персов есть такое [216] общераспространенное определение: " Персидский язык — мягкий; арабский — красноречивый; турецкий — суровый (собственно "карающий" и "хулящий"); все остальные языки — жаргоны.

"Арабский язык передал двум другим языкам религиозные, научные и юридические термины; персидский — передал турецкому поэтические выражения и слова любезности, и турецкий — сообщил персидскому командные и военные термины. Персы говорят, что эти три языка так же древни, как мир, и что они употреблялись в земном раю: змий говорил на арабском языке, который красноречив и убедителен; Адам и Ева говорили на персидском языке, который мягок, льстив и вкрадчив и потому нравился Еве; архангел Гавриил, который изгнал их из рая, заговорил по-турецки, потому что, когда он приказал им выйти вон сначала по-персидски, а потом по-арабски, то это не подействовало; когда он, наконец, объяснился с ними на этом грозном языке, им стало страшно, и они повиновались" ¹⁴⁰

Греция всегда знала подобное многоязыкие: гомеровский Милет понимал по-гречески, по-финикийски и по-индийски; римский Делос говорил по-гречески, по-латыни и по-арамейски; нынешняя Смирна употребляет языки турецкий и французский или английский почти так же, как и греческий. Кроме того, как вспомогательные языки, употреблялись еще: ликийский, фракийский, египетский, персидский в древних городах; арабский, армянский, немецкий, испанский — в городах нынешних.

В Персии, как и в Греции, это многоязыкие определило интеллектуальный склад избранников и состояние посредственных умов. Многообразное слово было необходимейшим орудием в деятельности этих трех-язычных базаров, и потому способность к языкам сделалась существенным свойством этой купеческой расы. В других местах можно нажить состояние посредством молчаливых расчетов конторской жизни, с закрытым ртом. В Персии же, как и в Греции, не мог бы занять свое место тот купец, у которого мозг не был бы прежде всего фонографом, быстро записывающим и верно воспроизводящим слова.

Разговор, таким образом, является самым [217] прибыльным трудом, и естественно, что он делается, самым обычным занятием, самым уважаемым искусством, привычным упражнением и времяпровождением.

Красноречие избранников; говор толпы; щегольство краснобаев, гимнастика глоток и ртов; приливы и отливы слов... Издали эти греческие и персидские города кажутся морем шумов, над которым, как шторм, проносится рев "гласа народного", и слышатся то вечная песня усталого волнения, то удары и грохот пенистых волн.

На более близком расстоянии сначала получается лишь впечатление хаоса споров и ссор, разговоров и интимных бесед, старых историй и новых рассказов, острот и обмена приветствий, и внешних проявлений чрезмерной вежливости, под которой прячется вероломство и ненависть. Совсем вблизи каждый из этих болтунов поражает уверенностью в обаятельности своего слова и тем недоверием, которым он стремится оградить себя от словесных чар всех других.

Да слово собственно и является теми чарами, которыми надо подчинять себе противника и которых надо остерегаться, чтобы самому не подчиниться. Слово одновременно служит и копьем, и щитом в борьбе за жизнь. В день выборов в Аркадии, в то счастливое время, когда я производил раскопки в Мантинее, мой друг, набожный священник Ципиана, сказал мне с улыбкой: "Знаешь, только греки могли придумать эту хвалу Сыну Божию: "слово стало плотью, чтобы жить между нами". Священник ошибался: персидские города тоже представляют воплощение слова.

"Чем всегда отличался эллин от варвара, — писал рассудительный Геродот ¹⁴¹ в своей "Истории", — так это тем, что он всегда был более хитер, в большей степени лишен слишком наивного чистосердечия".

"Что касается ума, — говорит Шардэн ¹⁴², — то у персов он так же красив и так же совершенен, как и тело; у них — живое, быстрое, творческое воображение: их память легко и много запоминает; у них большая склонность к наукам, к свободным художествам и [218] к механическим искусствам; у них гибкий и подвижный характер, обходительный и пронырливый нрав... В своих научных занятиях все они руководствуются здравыми суждениями, допуская лишь основанный на принципах ислама авторитет, и считают глупым и суетным все то, что опирается на чувство автора, вместо того, чтобы опираться на доказательства. Сами они стремятся к основательности и солидности и желают проникнуть, как можно, глубже. На этот счет у них существует замечательное изречение: "Сомнение есть начало знания; кто не сомневается, тот ничего не изучает; кто ничего не изучает, тот ничего не открывает; кто ничего не открывает, тот слеп и слепым останется".

Я пространно описывал географическое сходство между двумя мирами — греческим и иранским, между этими двумя звеньями в цепи тех возвышенностей, которые поднимаются амфитеатром вокруг огромной дыры — моря волн или пустыни песков, Архипелага или Дашта. Порты греческих берегов — станции — этапы иранских "берегов"; гавани и агоры (площади) греческих городов — караван-сараи и базары персидских городов. Одинаковые значения и одинаковые опасности для торговых сообщений создали интеллектуальное сходство между этими двумя народами горожан, живущими на краю опасных бездн.

Скоро будет две тысячи восемьсот лет с тех пор, как приморские греки признали своего героя в, купце-пирате, которого любопытство и материальный интерес толкнули на вечные, но благоразумные авантюры, не на поиски, но скорее для избежания опасности. Этот помор Улисс не имеет ничего общего с горцем Ахиллом или финикиянином Геркулесом, халдеем Гильгамешем или арабом Антаром, с кельтом Лоэнгрином или французом Роландом и особенно с кастильцем Дон-Кихотом.

Совершенно лишенный гордости, веры и чести, этот коварный мореход лишь слегка прикрывается храбростью. Он плывет на поиски далеких принцесс не для того, чтобы рабски обожать их или служить им, как верный рыцарь, а для того, чтобы только насладиться и после этим хвастать. Он остается в их объятиях лишь до тех пор, пока ему вкусен обед и приятно их ложе. Но он никогда не забывает своей Афины, [219] богини расчета, и никогда его не покидает мысль о возвращении в родной город, где его ждут сын, гинекей и служанки, отцовский виноградник, уютный дом, белый хлеб и вкусное вино, особенно — добрые друзья, их круг, всегда внимательный, хотя на половину легковерный в отношении хвастовства тех, что приезжают издалека. Выгода, удовольствие и тема для разговоров — вот все, чего Улисс ищет в плаваниях, и слово, являющееся его обычным прибежищем, есть в то же время высшее удовольствие, какое он себе обещает по окончании испытаний.

А вот что Ошэр-Элоа говорит о персах: "Вежливость в обращении, лицемерие, трусость, распутство, непокорность, активность, сметливость, ум, хитрость, — все эти пороки и все эти достоинства персов (я не говорю: добродетели, потому что их у персов нет) обнаруживаются вполне. He ищите в Персии людей, преданных своей родине, своей семье, своим друзьям. Слава, честь, храбрость, доброе имя, — все это для них слова, лишенные смысла... У них только тогда обнаруживается храбрость, когда речь идет об их материальных интересах " ¹⁴³.

Так говорят строгие критики, потому что они не жили преемственно от отца к сыну на краю песчаного моря и под сенью гор, в постоянном страхе перед пиратами и завоеванием, в неуверенности за сегодня и в невозможности предвидеть, что будет завтра. Но стоит пожить хоть несколько лет в персидских городах, чтобы хорошо понять их положение. У кого искать защиты от ослепляющего вихря людей и лошадей, взлетающего из пустыни или обрушивающегося с гор? Чем вооружиться против голодных зверей, в которых кочевая жизнь воспитывает храбрость, которых жалкое существование приучает презирать жизнь? Какая тут может быть борьба с этими корсарами по ремеслу, когда удовольствия комфортабельной жизни выработали инстинктивный ужас перед выстрелом?

Борьба была бы слишком неравной, если бы не пускать в дело ума — против этих буйных тел, хитрости — против этих простых натур, лжи — против [220] этих неотесанных и глупых людей. Ежедневно дело идет о том, как бы спасти себя искусным маклерством.

"Маклерство, — говорит Гобино, — является обычным прибежищем для всех в нужный момент. По-видимому, персидский ум превосходно усвоил это ремесло. Для него требуется тонкость, хитрость, своего рода красноречие и сила убедительности, терпение и некоторое знание человеческого сердца. Это-школа опыта, а, следовательно, и мудрости. Все персы рождаются "деллалами" — маклерами.

"Можно сказать, что вся эта нация занималась, занимается и впредь будет заниматься маклерским ремеслом и довольна им... Этот порядок вещей кажется необъяснимым в первый момент, когда видишь, что в этом сборище мошенников никто не имеет ни малейшей склонности поддержать честь своих обязательств. Подписей, как говорят в Европе, или, как говорят здесь, печатей, скрепляющих обязательства, дают столько, сколько найдется на них охотников; но об изъятии из обращения этих доказательств долга не очень-то хлопочут " ¹⁴⁴.

Плутовство делается не только средством самозащиты для всех, но забавой и как бы национальным спортом.

"Эти привычки уловок, недоверия, разных фокусов, — прибавляет Гобино, — очень развлекают персов, но не содействуют повышению уровня их нравственности. Жизнь всех этих людей проходить в постоянных интригах. Каждый о том только и думает, как бы уклониться от исполнения своего; долга. С верхов до самых низов социальной иерархии — одно сплошное, безмерное, безграничное и, прибавлю, неисправимое мошенничество. Оно всем нравится, всем и каждому привносит выгоду, избавляет от многих затруднений, позволяет каждому много бездельничать; оно представляет игру, которая держит умы в бодрственном состоянии и приучает их к напряженной работе, без чего им обойтись не легко.

"Эмир Низам исправно платил своим чиновникам жалованье, но запрещал им взятки, и это [221] вызывало общее недовольство. Большая ведь разница: получать в высшей степени аккуратно сто туманов, или же вытягивать с невообразимыми трудностями только шестьдесят из этой сотни, но зато иметь в перспективе возможность прикопить еще две сотни посредством целого ряда ловких фокусов! В действительности, обыкновенно случается, что, потратив в десять раз больше труда, чем сколько потребовалось бы для того, чтобы оставаться честным, умный чиновник к концу года едва догонит до своей штатной сотни туманов. Но разве ничего не стоят те надежды, воздушные замки и тысячи интриг, которыми он тешился целый год, и те плутни, которые вызывали столько смеха, когда он рассказывал их своим приятелям?"

В темноте и однообразии базара, под деспотизмом шаха и его губернаторов, под насилиями пиратов и кочевников, жизнь превратилась бы в ад, если бы руководствоваться иными правилами поведения, кроме успеха или непосредственного облегчения, иными чаяниями, кроме удовольствий текущего дня или наименьшего зла.

"Персы, прежде всего, хотят жить и наслаждаться. Их покинул воинственный дух. Они стремятся к удовольствиям и считают, что их нельзя найти в шумном движении и в сомнительных и трудных предприятиях...

"Персы никогда не дерутся: весь их гнев, который не отличается такой порывистостью и страстностью, как в наших странах, испаряется в ругательствах. К тому же они скрытны, лукавы, в высочайшей степени льстивы, да еще с примесью низости и бесстыдства. Они лгут безудержно: лгут — когда разговаривают, лгут — когда клянутся, лгут — когда свидетельствуют; и это все — из-за ничтожной выгоды. Они делают займы и не отдают, и если могут — обмануть, то редко пропускают благоприятный случай; они неискренни в своих услугах и бессовестны в торговых делах и так тонко обманывают, что всегда обойдут".

Так говорит Шардэн ¹⁴⁵, который хорошо их знал и умеет ценить их "гуманность по отношению к [222] иностранцам и тот прием, какой им здесь оказывают, а также их гостеприимство по отношению ко всем " и "природные таланты, с которыми они являются на свет, не хуже других народов, — но, пожалуй, никто так не развращает этих талантов, как они".

"Кто видит их только мимоходом или на приеме, тот всегда будет о них самого благоприятного мнения. Но кто находится с ними в близких сношениях и вникает в их дела, тот найдет, что в них мало основательной добродетели, и что это, по большей части, "гробы повапленные". Таково большинство персов. Существуют, несомненно, исключения из этого утверждения о всеобщем растлении, так как среди персов встречаются справедливость, искренность, добродетель и набожность; но чем чаще вращаешься в этом народе, тем больше находишь, что этих исключений очень мало" ¹⁴⁶.

Шардэн говорит без гнева: он знает, что "климат страны всегда служит главной причиной наклонностей и обычаев народа, которые различаются не больше, чем состав воздуха в одном и другом месте". Другой снисходительный свидетель, английский путешественник В. Франклин, находит, что, "если судить о персах по внешнему поведению, то это, безусловно, парижане Азии" ¹⁴⁷. Но, не желая льстить Парижу, я сомневаюсь в том, чтобы их "внутреннее поведение" могло когда-нибудь сделаться правилом для французского народа. Ширазский мудрец Саади давал такие советы царям своего времени:

"Власть над людьми принадлежит ловкости и хитрости: целуй руку, которую не можешь укусить; расточай ласки своему врагу в ожидании случая, чтобы снять с него, живого, кожу. Бойся ударов, даже от самого смирного противника. Остерегайся нападать на армию, превосходящую численностью твою... Если твоя армия уступает или бросается врассыпную, не жертвуй бесполезно своей жизнью... Будь вас хоть тысяча против двухсот, но, когда наступит ночь, не оставайся в неприятельской стране: под покровом темноты, пятьдесят [223] всадников нагонят такой страх, как если бы их было шестьсот" ¹⁴⁸.

Разница местоположения обусловила единственное несходство между греками и персами. Греческий город пользовался относительной безопасностью на своем острове или на своем мысу, защищенный своим морем, вместо рва, и своими стенами. После удивительных побед при Марафоне, возле Саламина, и под Платеей, борьба почти всегда представлялась ему возможной и выгодной, и настоящее благополучие прочным, и завтрашний день обеспеченным, — и все делали общее дело для благоденствия каждого. Эллин минувших времен и нынешний грек всегда считали своим долгом служение общим интересам: теперь второй дает только свои деньги, но первый, когда-то жертвовавший своею жизнью, все еще служит образцом, перед которым, по крайней мере, преклоняются; и забота о народном уважении, о популярности в настоящем и о славе в будущем — всегда служит главной пружиной эллинизма.

А на что может надеяться, учитывая шансы успеха, персидский город посреди враждебных сил, в неодо-лимости которых убеждает его многовековый опыт и бороться против которых было бы таким же ребячеством, как и против снега зимою или против "бада самуна" — ядовитого ветра — летом?... Понятие об общественном благе персам неизвестно; никогда ширазский гражданин не думал о том, чтобы из своих "котэлов " сделать Фермопилы национальной независимости; никогда испаганский буржуа не ходил босиком и с веревкой на шее отдавать себя врагу, чтобы спасти свой город. Каждый — для себя, а удовольствие — для всех.

Их базар представляет постоянную ярмарку, на которой разжигается их аппетит к пирушкам и веселью.

"He думаю, — говорит Гобино, — чтобы существовало на свете другое место, превосходящее постоянными развлечениями базары Тегерана, Испагани или Шираза. Это — приятная беседа, продолжающаяся целый день под обширными сводчатыми аркадами. Купцы сидят у входа в лавки. Поют слепцы. Рассказчик разных историй загородил дорогу и горланит во всю мочь своих [224] легких грустные или нежные песни или же назидательные изречения из ишкого-нибудь романа. Проходят курды в своих огромных тюрбанах, мрачные и серьезные на вид. Среди них проскальзывают мирзы с чернильницей на поясе, жестикулируя, словно бесноватые, и разражаясь взрывами хохота; в своем торопливом беге они натыкаются на вереницу нагруженных мулов, которым, в свою очередь, загородила дорогу вереница длинных верблюдов, идущих в противоположном направлении. И толпа не знает, как протиснуться сквозь сшибку. Но она как-то продирается.

"Дервиш с растрепанными волосами и в красной шапке, на которой цветным шелком вышиты назидательные изречения, с полуобнаженным телом, с топором за спиной, позвякивает толстой железной цепью и запросто ведет серьезный разговор с муллой-книгопродавцем. Проходит афганский дворянин, окруженный толпой своих наемников. У них — суровые, дикие, бесстрашные лица ландскнехтов и небрежный вид: прилипшие е голове голубые тюрбаны, изорванные в лохмотья платья темного цвета, огромные сабли, огромные ножи, длинные ружья и маленькие щиты.

"В то время, как купцы производят атаки доводами красноречия, чтобы овладеть колеблющимися и изменчивыми вкусами покупателей, городские новости и сплетни распространяются по всем лавкам. Скандальная хроника переходит из уст в уста. Происходят ссоры, слышатся угрозы, но драк не бывает, разве только при исключительных обстоятельствах. Вокруг — толчея, крики, смех, вопли, топот такой, что своды готовы рухнуть. И они часто не выдерживают. Построенные во многих случаях из кирпича-сырца и кое-как сцементированные, они с грохотом обрушиваются, особенно с наступлением весны; и нельзя отрицать того факта, что они то здесь, то там давят собеседников " ¹⁴⁹.

Наши европейские улицы уже не знают той чувственной разнузданности, какая овладевала нашими городами в средние века, во время длившейся неделями годовой ярмарки: она привлекала дельцов, любителей народных развлечений и публичных женщин; на ней [225] выставлялись целые обозы разной провизии и бочек; на ней показывались разные диковинки, и предлагались все виды разврата. Так не проходит дня без того, чтобы персидский базар не обогатился свежими новостями и развлечениями, и часа без того, чтобы какая-нибудь процессия, ссора, кража, убийство, выставка иностранных животных или продуктов не вызвали этих ротозеев из их лавок и не дали им предлога поглазеть и поспорить. He проходит минуты, чтобы не приносили в лавки новых сластей и чашек чаю, — не чаю с сахаром, — как сказал один английский консул, — а сиропу с чаем. Им всем хочется только одного — жить, и не просто — радостей жизни, но пресыщения ими. Все ищут наслаждений, свойственных нормальной природе, а, кроме того, — еще и других.

"Они любят, — говорит Шардэн ¹⁵⁰, — пользоваться настоящим и не отказываются от того, чем могут воспользоваться, нисколько не беспокоясь на счет будущего: в этом отношении они полагаются на судьбу. Они не умеют беречь деньги, и какое бы состояние ни попало им в руки, они все растратят в самое короткое время... У них тело и имущество являются рабами крайне деспотической и самовластной силы; их ум и сердце — такие же ее рабы. У них все делается только из соображений интереса, т.-е. в надежде на что-нибудь или из страха перед чем-нибудь, и им трудно понять, что есть такие страны, где людскими отношениями руководит чистая добродетель.

"Хотя их единственное божество-наслаждение, однако они чувствуют страх перед Неведомым и уважение к своему духовенству".

Комментарии

121 «Синяя Книга», 5481, стр. 99.

122 Fonton, «La Russie dans l'Asie Mineure», стр. 402 и след.

123 См. книгу E. Driault, «La Politique orientale de Napoleon l-er».

123а Выражение английского посланника I. Sheil'а; приведено в книге С. Markham'а, "Нistorу of Persiа», на стр. 397.

123б С. Markham'а, "Нistorу of Persiа», стр. 397.

124 Слово танзимат, множ. чнсло от арабского слова «танзин» (порядок, организация), означают совокупность реформ, обещание которых возвестил, в 1839 году, турецкий султан Абдул-Меджид.

125 Do Morgan, «Mission» etc., стр. 35.

126 Chardin, изд. Langles, III, стр. 398.

127 «Bostan», перев. с перевода Barbier de. Meynard'a, стр. 10-21.

128 T. Gobineau: «Trois ans en Asie», III, стр. 293-294.

129 Т.-е. доходами с десятинного налога.

130 T. Gobineau: «Trois ans en Asie», стр. 393-394.

131 Chardin, изд. Langles, VI, стр. 124.

132 Т.-е. франков.

133 Chardin, изд. Langles. V, стр. 402-403.

134 «Diplomatic and consular reports», Annual Series, № 2260, crp. 11.

135 «Diplomatic and cousular report», Annual Series, № 2631, стр. 7.

136 «Diplomatic and consular reports», Annual Series, №№ 3408 и 3032.

137 «Diplomatic and consular reports», Annual Series, №№ 3374 и 3718

138 J. de Ponteves de Sabran, «Notes de voyage d'un hussard», стр. 88 и 97.

139 Gobincau, «Trois ans en Asie» стр.--95.

140 Chardin, изд. Langles, IV, стр. 239-241.

141 Геродот, I, 60.

142 Chardin, изд. Langles, IV, стр. 195 и 415.

143 Aucher-Eloy, «Relations de voyages», изд. Faubert, II, стр. 723.

144 Gobineau, «Trois ans en Asie», стр. 399 и след.

145 Chardin, изд. Langles, III, стр. 403. Следовало бы привести всю эту (девятую) главу.

146 Chardm, изд. Langles, III, стр. 415.

147 W. Franklin, «Voyage du Bengalo on Perse», в переводе Langles, II, стр. 29.

148 Саади, «Бостан», по франц. переводу Barbior do Meynard'a стр. 71.

149 Gobineau, «Trois ans en Asie», стр. 439-440.

150 Ghardin, изд. Langles. III, стр. 415-425.

Текст воспроизведен по изданию: В. Берар. Персия и персидская смута. СПб. 1912