БЕЛЯЕВ Д.

ОТ АСХАБАДА ДО МЕШЕДА

(Окончание. См. “Исторический Вестник”, т. ХСVI, стр. 557.)

V.

Горы становятся отложе, нет уже ущелий, дорога идет по покатым склонам, крутые подъемы, по-видимому, кончились. Встречающиеся долины становятся шире и просторнее. Перед нами большое селение, к нему вдоль дороги проведен арык с водой. Около самого арыка сажен 60 выше по течению от того места, где арык входит в черту селения, лежит полуистлевший труп верблюда. Падаль лежит около самой воды, почти касаясь ее, и никому в голову не приходит оттащить хотя бы немного в сторону. Вода, омывая труп, протекает дальше в деревню, где ею моются и пьют.

Проезжаем селение, за ним на пригорке устроен ток, и идет молотьба. Способ довольно примитивный. Пара волов возит по разметанному хлебу основательную деревянную раму, в которой укреплены два вращающиеся вала, усаженные толстыми деревянными зубьями. Зубья забирают солому и выбивают зерно.

Рядом, по уже убранному полю, по жниве пасутся верблюды, набираясь силы на ночной переход. Идут они крайне медленно, делая путь из Асхабада до Мешеда в 7 — 8 дней. Несмотря на проведение шоссе, по которому могут двигаться колесные экипажи, сообщение верблюдами до сих пор не потеряло своего значения. [947]

Дело в том, что некоторые товары не выдерживают перевозки на фургонах, тогда как на вьючных животных они доезжают в целости.

Особенно не любят ездить в фургонах сахар и керосин. Сахар, отправленный из России незнающими местных условий заводчиками, упаковывается в мешки. В каждый мешок кладут по четыре больших головы сахара, перекладывая все это соломой. Попадая в Асхасад летом, когда верблюдов меньше, сахар отправляется в Мешед на фургонах. От тряски на камнях стукаясь друг о друга и о стенки фургона, сахар обращается в куски и пыль, перемешанную с соломой и обрывками оберточной бумаги. При мне была получена учетноссудным банком партия такого сахара. Из ста голов целыми доехало лишь штук 6 — 7, остальные были в кусках и пыли. Благодаря такому положению вещей выработался особенный способ приема получателем такого сахара. На весы кладут все куски сахара, остающиеся в грохоте, все же просыпающееся сквозь его ячейки идет фургонщику, с которого взыскивают за недостающее до указанного в накладной количество сахара. На верблюдах же сахар доходит совершенно благополучно в целом виде.

Керосин, который отправляют в Персию в железных трехпудовых бидонах, совершенно не выносит перевозки в фургонах. При толчках жесть пробивается, и керосин вытекает. При перевозке на верблюдах случаи пролома железа очень редки. Впрочем, в последнее время бидоны заделывают в деревянную оболочку, предохраняющую их от пролома при толчках. Этот способ дает возможность отправлять керосин и на фургонах, без риска привезти пустые бидоны.

За селением снова подъем, последний, как утешает меня наш возница. После этого мы спускаемся в неглубокое каменистое ущелье и едем над берегом пересохшей реки и, перебравшись через нее по мосту, уже выезжаем из гор, которые остаются налево и позади нас.

Дорога пошла теперь по ровному месту слегка под гору; по словам ямщика, мы должны бы видеть место нашего ночлега, город Куган, до которого нам оставалось пять — шесть верст. Но, как я ни напрягал зрение, не мог различить ни одного огонька. Только подъехав совсем близко, можно было различить стены садов, освещенные месяцем; но огней все же не было видно. Только въехав в улицы, я увидал, что тут живут, и что внутри домов есть освещение.

Этот город существует недавно. Старый Куган, давний свое имя этому, лежит верстах в 10-ти к западу. Город в древности назывался Хабушан и уже известен в первых веках нашей эры в числе городов, принадлежавших Арсакидам. [948]

Он был разрушен землетрясением, бывшим здесь в начале девяностых годов. Часть города была разрушена, часть провалилась в громадный провал. Глиняные постройки при ударе развалились и подавили множество народа. Жители, оставшиеся в живых, переселились на новое место и основали теперешний Куган. Место для города было распланировано русскими инженерами, и потому он обладает широкими прямыми улицами и лишен обычных в городах Персии узких, кривых и запутанных переулков, мешающих приезжим ориентироваться в незнакомом городе.

Около въезда находится таможня, “чемрюк”. Там я предъявил выданное мне на границе удостоверение, и меня пропустили в город.

В Кугане находится таможенный инспектор, бельгиец.

Все товары, идущие в Россию через Асхабад, Кахка и Душак, обыкновенно осматриваются и очищаются пошлиной или в Мешеде или в Кугане, где и находятся таможенные, европейцы. Пограничные же служащие лишь контролируют багаж проезжих и проверяют накладные и квитанции грузов.

Как известно, теперь все персидские таможни находятся под главным управлением бельгийцев. Главным начальником всех таможен является бельгиец Наос. Северные таможни служат гарантией русского займа, а потому, в случае недовольства русского правительства деятельностью таможенных чиновников, оно имеет право произвести контроль над всеми их действиями.

Вся Персия разделена на несколько округов, которые вверены директорам; последним, в свою очередь, подчинены инспектора.

В Мешеде находится местожительство директора таможен Хоросана и Сеистана. Место это занимает теперь Виктор Кастень. Таможенные инспектора этого округа находятся в Нафетабаде, столице Сеистана, и Кугане.

Прежде таможни были отдаваемы персидским правительством на откуп. По введении европейской системы и замещении должностей бельгийцами, доходность таможен повысилась сразу чуть не втрое.

Остановились мы здесь в караван-сарае, находящемся на той же большой главной улице, где находится таможня. Этот караван-сарай переполнен фургонами и лошадьми.

Так как воду поднять стоит дорого, да и трудно, персы спускаются к ней сами. Здесь, как это мне и потом приходилось наблюдать, уровень воды, проведенной издалека, лежит довольно низко, на сажень ниже улицы. Для того, чтобы не приходилось черпать воду, а чтобы ее можно наливать, под караван-сараем устроен спуск, довольно отлогая каменная [949] лестница, покрытая сводом. На дне — площадка, и в стене устроен кран, откуда и берут воду.

Утром я пошел осматривать новый для меня персидский город. По широкой улице несколько домов с большими окнами: это — дома русских купцов и склады товаров. Купцы эти — почти все армяне. Дальше находятся несколько чайханэ и харчевен. Широкие двери открыты настежь: можно видеть внутреннее устройство этих заведений. Кругом комнаты, не имеющей, кроме входной двери, никаких других дверей, ни окон, по стенам устроен на аршин от земли довольно широкий каменный помост, на нем, на паласах сидят, поджав ноги, посетители. Хозяин ходит от одного к другому, передавая кальян и поднося чай в миниатюрных стаканчиках. Перед дверью устроены деревянные скамейки, и любители чистого воздуха, сидя на них, наслаждаются чаем и кальяном.

VI.

Из Кугана мы выехали поздно, часов в семь утра. Миновав широкие пустые улицы города, проехав по базару, мы проезжали мимо каких-то разбросанных и необитаемых глиняных построек; но вот и они остались позади. Теперь мы едем по долине, с севера и с юга окаймленной хребтами гор.

На севере — “Копет-даг”, составляющий границу с Россией, на юге — горы Ала-даг. После Кугана мы изменили направление; пересекая до Кугана Копет-даг, мы ехали прямо на юг. Теперь дорога поворачивает на восток, почти под прямым углом. Долина, по которой мы теперь едем, тянется с запада на восток, от берегов Каспия до долины реки Мургаба. Западную ее часть орошает Атрек, впадающий в Каспийское море, восточную же Кешеф-руд, который, сливаясь дальше с Гери-рудом, образует реку Теджен. Куган расположен на самом высоком месте этой долины, и неподалеку от него начинаются обе эти реки. Около Кугана долина шириною верст 50. Дорога идет по середине, почти в равном расстоянии от гор, по пустынной местности. Вдали от дороги, поближе к горам, кое-где чернели сады деревень, резко выделяясь на желтом фоне степи.

Особенно тяжелым мне показался первый перегон от Кугана. Около трех с половиной часов мы ехали по совершенной пустыне; солнце выжгло все, даже и выносливая колючка попадается не всегда.

В воздухе душно и пыльно, по дороге нет ни деревца, ни воды. А тут, как назло, вдали начинают виднеться миражи. Еще в Закаспийской долине, из окна вагона, мне показали виднеющиеся в степи селения, говоря, что это миражи. Но тогда [950] это явление не производило на меня никакого впечатления. С одной стороны, потому, что в вагоне чувствовалось гораздо лучше, чем где бы то ни было под открытым небом, даже и в привлекательной обстановке, с другой, потому, что видно было лишь темное пятно, и лишь опытные старожилы Закаспийской железной дороги могли с уверенностью сказать, что тут пустыня, и все видимое сейчас не существует на самом деле. Здесь же, устав трястись по скверно укатанному шоссе, глотать пыль, мечтаешь об остановке под тенью деревьев около воды. Миражи здесь тем обманчивее, что деревня, которую вы видите, существует на самом деле, но мираж лишь приближаешь ее к вам, увеличивает в объеме, окружает деревьями и располагает ее на берегу озера. Вы ясно видите, как ветерок рябить воду, и как в ней отражаются стены домов и ветви деревьев. Вы подъезжаете ближе, деревня уходит от вас, теряя постепенно все манящие прелести. Час, другой езды, и вы догоняете ее, ясно видите, что это небольшое селеньице в стороне далеко от дороги, где нет ни волнующегося озера, ни чудных развесистых деревьев.

Здесь, как в Закаспийской области, дождя не бывает все лето. Окрестные горы слишком низки, снеговых вершин нет. Реки вообще редки. От Кугана до Мешеда мы не переезжали пи одной реки. Кешеф-руд все время остается налево. Притоки его с южной стороны летом высыхают, и дорога пересекает лишь три-четыре совершенно сухих русла.

Приходится подумать об искусственном проведении воды. Действительно, на желтом фоне равнины выделяются круглые, воронкообразные насыпи в диаметре сажени две, вышиною около двух аршин. Одна, другая, вот они целой вереницей потянулись вдоль дороги, сворачивают в сторону к горам и, насколько видит глаз, тянутся по направлению к ним. Это — каризы.

Лишенное все лето воды, население испокон веков пользуется для питья и для орошения своих полей, садов водою, проведенной из каризов. У подножия гор копают узкий, в три четверти аршина, колодезь, до слоя, где находится подпочвенная вода. Рядом с ним, саженях в двух ниже по склону горы копают другой, еще дальше и ниже третий, четвертый, и так, соединяя их под землею на уровне воды, их доводят почти до самого селения, куда надо провести воду. Место, где выкопан первый колодезь, выбирается выше селения, так что уровень подпочвенной воды здесь выше поверхности полей. Каризы, по мере приближения к деревне, становятся все короче, воду вы видите ближе к поверхности, и, наконец, у самой деревни она выходишь наружу в виде арыка. Такие каризы — у каждой деревни; [951] они тянутся иногда на 30 и больше верст. Сколько надо труда, уменья и внимательности, чтобы добыть воду и поддерживать это сооружение в порядке! По проведении этих колодцев, они закрываются сверху тонким сводом из сырых кирпичей, чтобы туда не попадал сор и дождевая вода, которая может размыть и засорить подземный канал. Во время ремонта эта крышка разбирается. Мне часто приходилось видеть, как полунагие персы особыми сильно загнутыми лопатами выгребают со дна каризов лишнюю обсыпавшуюся со стен землю. Видно, что они хорошо понимают, как опасно предоставлять это сооружение самому себе, и потому с неослабною заботливостью следят за этими колодцами, дающими им возможность оросить ничтожные на наш взгляд клочки земли.

Наконец поднимается ветер. Вздымая пыль, он свивает из нее маленькие смерчи. На поле, где почва тверда, смерч тощ и прозрачен, но, попадая на дорогу, он сразу становится больше, крутя обильно покрывающую шоссе пыль. Но вот он снова перешел на поле; лишенный питающей его пыли, он отрывается от земли, долго вися и крутясь в воздухе длинным, слегка изогнутым столбом.

Каризы, уже давно тянувшиеся вдоль дороги, прекратились, значит, неподалеку вода выведена наружу. Вот и арык. Лошади жадно пьют, легкий ветерок относит пыль в сторону, чувствуешь себя бодрее. Еще час, и мы остановимся для отдыха.

Около одиннадцати часов у дороги показывается деревня. Свежая зелень пирамидальных тополей приятно шумит. Мечтаешь отдохнуть под их тенью. Напрасно. Сады огорожены высокой стеною; туда постороннему нет входа. На дворе караван-сарая нет буквально ни прутика. Караван-сарай старый, маленький и плохо содержимый. Редкий проезжий заезжает сюда: останавливаются обычно в следующем за этим селением. Здесь же ночуют лишь караваны.

У въезда в ворота караван-сарая находится чайханэ. Заказываем там самовар, и через полчаса, забравшись в приготовленное для нас помещение, принимаемся за еду.

Против нас у противоположной стены двора в холодке расположилось на отдых целое семейство. Скуластые лица и отсутствие покрывала на лице у женщин указывают на их монгольское происхождение. Мужчина, нимало не стесняясь дам, снимает с себя рубаху и ложится отдыхать. По середине гладко убитого двора разбросан ячмень в колосе. Из стойла выгоняют двух ишаков. Связав их вместе шерстяной веревкой, мальчик лет 15-ти начинает гонять их по раскиданным колосьям. Бегавшие до сих пор по двору дети помогают им, усердно топча хлеб ногами. Наши предки полторы тысячи лет тому назад делали то же. [952]

Кончили пить чай, самовар убрали и, по словам моего человека, понесли его к грязному арыку, зацветшую воду которого не дают далее скотине. Сняли с него крышку и, зачерпнув этой воды, начали мыть его и внутри и снаружи. Это, видите ли, делают потому, что мы осквернили его, наливая из него воду в чайник и стаканы. Что же делают с последними, которых мы касаемся руками и губами, я имел случай наблюдать на последней остановке перед Мешедом.

Отдохнув и покормив лошадей, мы часов около трех дня трогаемся дальше. Сегодня мы должны ночевать в Чинаране, большом селении верстах в 25 — 30 от Мешеда. Кучер обещает мне отличный караван-сарай.

Теперь аулы расположены ближе к дороге. Кое-где они стоят на ней, и дорога проходит мимо самых садов. Кое-где по берегу проходящего около дороги арыка посажены тутовые деревья, но все это встречается не часто, и по большей части едешь по пустынному месту, по голой равнине. Начинают попадаться высохшие русла рек. Мосты через них почти все поломаны, и приходится делать большие объезды. Мне потом рассказывали, что окрестные жители не только не чинят проходящей около их селений дороги, но иногда нарочно портят ее и ломают находящиеся на ней мосты. Так, недалеко от Мешеда есть одно селение, через которое шел прежде караванный путь. Новое шоссе, проложенное более прямо, обошло эту деревню, оставив ее в стороне.

Жители, продававшие проезжим фураж, теперь лишены этого сбыта. Чтобы помочь горю, они систематически ломают мост на новой дороге, чтобы проезжие, сделав необходимый объезд, заехали в их селение, где поневоле им приходится останавливаться, так как в объезд до ближайшего придорожного караван-сарая довольно далеко.

Четыре часа по однообразной дороге показались короче, чем наш утренний переезд. Солнце уже было низко, дул сбоку ветер, относивший пыль в сторону, воздух был свеж, и дышалось легко.

Еще несколько селений, и показались высокие глиняные стены Чинарана с массивными башнями и белыми зубцами. Владетель этого города окружил своих крестьян этою высокою стеной для наиудобнейшего эксплуатирования. Против ворот этой крепости по другую сторону дороги находятся два дома, принадлежащие независимым от него лицам.

Дорога проходить между крепостью и этими домами. В них устроены две-три лавки, чайханэ и харчевня. Рядом с ними расположен караван-сарай, который мне так расхваливал мой кучер. Он действительно хорош. На улицу он выходит двухэтажным зданием, под которое ведут ворота со сводами. [953] Большой квадратный двор, куда мы въехали через эти ворота, окружен комнатами-мензилями. Над каждым мензилем отдельная куполообразная крыша. У задней стены мензилей нет, там устроен навес для скота и вьючных животных. Над этим навесом во втором этаже устроен ряд отличных чистых мензилей, выходящих на широкую, длинную, поперек всего двора, веранду, с которой виден весь двор. Задние двери мензилей выходят прямо в сад, разбитый сзади караван-сарая.

Тут меня впервые поразило то обстоятельство, что все эти балконы и плоские крыши домов, на которых персы спят летом, ничем не огорожены. Мало того, двери из второго этажа отворяются прямо на воздух, и перед ними не устроено ни перил, ни решетки. Если вы не знакомы с подобного рода устройством, легко можете шагнуть из такой двери в пропасть.

Мы располагаемся на балконе; внизу под нами стоят лошади в ожидании корма. Вот несут большой самовар и поднос с крохотными стаканчиками, из которых персы пьют чай; они вдвое ниже и уже наших. Пока приготовляли чай и раскладывали вещи, солнце зашло, и быстро наступила ночь. Ночи сторицею вознаграждают за жаркие дни. В семь с половиною вечера уже совершенно темно. Ночи здесь прохладные, не то, что в Асхабаде, где и ночью около тридцати градусов. Месяц светит прямо на веранду, где мы сидим без огня. Сначала неясные тени от месяца быстро становятся яркими и отчетливыми; каждый камешек, каждый листочек со всеми мельчайшими подробностями отражается на земле. На небе ни облачка; все деревья залиты дивным серебряным блеском. Легкий ветерок, и все это оживает, и листва начинает переливаться темнотою и блеском.

Ночь теплая и тихая. Из-за высоких стен крепости доносится по тихому ночному воздуху носовое пение: то соло, то целый хор. Мотив однообразен, уныл, но не лишен некоторой своеобразной красоты. Это мусульмане справляют юузу, т. е. пост, под пятницу. Кроме того, у них завтра, кажется, какой-то “катль”, т. е. день смерти какого либо чтимого шиитами святого. Но не все так богомольны; за высокой стеной, отделяющей двор караван-сарая от соседнего сада, слышатся смех и крики.

Хозяин этого караван-сарая тот самый, за арестование которого, как я уже говорил, так жестоко поплатился владетель Чинарана. Это — высокий, толстый кавказский татарин, весьма распорядительный, услужливый и любезный. Он говорить немного по-русски.

Утром расстаемся с гостеприимным хозяином. Сегодня конец моим странствованиям. До Мешеда осталось верст тридцать, и мы можем доехать туда к часу. Но день [954] обещает быть жарким, и, жалея лошадей, решаем сделать остановку в самое жаркое время дня от одиннадцати до трех и приехать в Мешед по холодку часам к шести вечера.

Потянулась опять та же желтая равнина. Но деревни чаще; вереницы каризов тянутся беспрерывно по несколько рядов сразу.

Вот направо от дороги на небольшом возвышении могила какого-то святого. На ней стойком черная плита с плохо выученной надписью и груды мелких камешков. Начинают попадаться бахчи и баштаны. У дороги под развесистым тутом лежат сложенные в кучу прямо на земле арбузы. Тут же, поджав под себя ноги, сидит хозяин.

Персы, насколько мне приходилось видеть, сидят на полу не так, как турки. Они не складывают ног калачом. Они становятся на колени и затем, откидываясь назад, садятся на свои собственные пятки. Чтобы сидеть так, надо привыкнуть, иначе без привычки страшно ломит колена.

Жарко, арбузы так аппетитно выглядывают из-под дерева. Велю остановиться и спрашиваю, что стоит. Оказывается, что они продаются на вес. На одну чашку весов, весьма примитивно из веревок и палок устроенных он накладывает нисколько булыжников, долженствующих изображать собою гирю. На другую накладываете арбузы. Арбузы не большие, темно-зеленые, со светлыми полосками. За три штуки он взял двадцать пуль, около семи копеек, и это еще очень дорого, так как арбузы лишь только начинаются. Внутри здешние арбузы красные и зеленые, при чем и зеленые вполне спелы и так же сладки, как и красные.

Вес, употребляемый в Персии, имеет основной единицей батман, около семи русских фунтов. Сто батманов составляют халвар, который в Хоросане равен приблизительно пудам восемнадцати. Халвар есть количество груза, нагружаемого на одного верблюда. Для мелких вещей, для драгоценных металлов, существует маленькая единица веса — мицкаль. Как батман, так и халвар в разных областях Персии означают разное количество веса: в Хоросане одно, в Ширазе другое, в Тавризе третье. Поэтому при сделках и обязательствах необходимо обозначать, что расчет будете производиться батманами или халварами такой-то местности.

Снова тянутся пустынные поля. Ямщик обращаете мое внимание на довольно большие круглые камни, лежащие прямо на самой дороге. За ними тянется след по пыли; видно, что их недавно катили. Эти камни святые, издалека с гор за Куганом идут они сами в Мешед. Путь от Кугана до Мешеда они совершают в течение нескольких месяцев. Поверхность их вся исцарапана от долгой дороги, но они терпеливо, медленно подвигаются [955] все ближе к своей цели, к святыне Мешеда, к гробнице имама Ризы, чтобы стать там частью стены какого либо священного здания.

Так, по крайней мере, веруют набожные мусульмане.

Но мой скептик кучер объясняет мне эту тайну. Каждый паломник, проходящий в Мешед на богомолье, катите такой камень сажени две-три, по направлению к Мешеду. Мало-помалу камень дотаскивают до стен города. Тогда его ночью проносят в священную часть Мешеда Бест и там уже употребляют на постройки мечетей.

VII.

Не доезжая до Мешеда верст 12, или по персидским мерам двух фарсагов, мы останавливаемся в небольшом селении. Караван-сарая тут нет. Дорога тянется между высокими стенами садов. Вот через дорогу протекаете широкий арык чистой, прозрачной холодной воды. На берегу арыка растут два-три развесистых тута. Здесь у самой дороги мы останавливаемся. Лошадей отпрягают, приготовляют им корм. У стены в тени раскладываем наши вещи и дорожную провизию. Тут же неподалеку от нас находится чайханэ. Иду туда, чтобы велеть принести самовар. Хозяин татарин заявляет, что самовара он не даст, но что если хотим, то пришлете кипяток в чайнике. Немного удивленный такою нелюбезностью, соглашаюсь и начинаю выбирать из лежащей у дверей лавки кучи дынь. Беру одну в руки, тянусь за другой, но нелюбезный хозяин кричите: “не трогай руками”, и требуете, чтобы я купил ту дыню, которую я уже брал в руки и тем уже ее осквернил. Подобный фанатизм со стороны хозяина татарина я мог объяснить лишь тем, что в глубине лавки на идущем кругом стен помосте, поджав ноги, сидели два перса в пестрых чалмах и длинных халатах.

По зеленым поясам узнаю сеидов, т. е. потомков пророков, считающих себя в праве следить за вашим поведением и делать замечания, если им покажется, что вы не точно следуете всем предписаниям мусульманского закона. Теперь этих сеидов развелось великое множество. В число их попасть не трудно, ибо для признания сеидом требуется, чтобы вас признали таковым несколько уже признанных сеидов. Так как теперь среди сеидов попадаются и нищие, то за несколько туманов вы легко можете приобрести нужные признания. Поэтому теперь взгляд на сеидов изменился, и к ним относятся уже с меньшим уважением, чем прежде. Но не так давно было время, когда богатые мусульмане считали за честь выдать свою дочь с хорошим приданым за проходимца сеида, лишь бы породниться с домом пророка. [956]

Сеиды пользуются особенной охраной. За обиду и убийство сеида наказание гораздо строже, чем за такие же преступления против простого смертного. Все мусульмане должны платить хумс, т. е. пятую долю своих доходов, на пропитание дома пророка, этих тунеядцев сеидов. Но теперь это правило исполняется весьма немногими, уже чересчур набожными людьми.

Не меньше, пожалуй, чем сеидов, в Персии принцев, по-персидски “шахзодэ”. При существующих у мусульманских правителей многочисленных гаремах не мудрено, что по смерти каждого остается множество детей. Один делается наследником престола, несколько других от главных или более любимых жен получают какие-нибудь назначения, а остальные предоставляются самим себе.

Имея в свою очередь по несколько жен, они быстро размножаются, и их внуки превращаются по материальному положению почти в нищих, сохраняя свой титул. Как сеидов, так и шахзодэ, вы часто можете встретить среди многочисленной челяди богатых персов. Так у мешедского каргузара, т. е. персидского чиновника для дипломатических сношений есть такой принц в должности кальянги. И хозяин, требуя от него кальян, кричит: “Эй, шахзодэ, тащи кальян”, что в русском переводе звучит довольно странно.

Благодаря присутствию этих двух сеидов, которые могли причинить хозяину чайханэ крупную неприятность, обвинив его в излишней любезности с неверными, он и был, полагаю, так груб и фанатичен. Обыкновенно же кавказские татары довольно индифферентны и во всяком случае любезны и предупредительны.

Напившись чая без самовара из довольно грязного чайника, принимаемся за дыню, она великолепна. За дыней любуемся следующим милым зрелищем: как я уже сказал, нам самовара не давали, а дали лишь чайник и стаканы. После того, как мы напились чая, всю посуду отнесли к арыку, в котором только что стояли ишаки, и в котором правоверные мусульмане, совершая омовение, мыли голову, руки и ноги, и в трех шагах от нас стали тщательнейшим образом перемывать все стаканы и чайник. Мыли не как-нибудь, а оттирали стекло песком, проделывая все это с самой серьезной миной.

Мимо нас проходят ишаки с грузом. Проезжает фаэтон из Мешеда. Все останавливаются у этой воды поить. Кучер фаэтона, кавказский татарин, вступает в разговор с моим ямщиком. Узнав от него, что я еду в Мешед и буду видеть консула, он обращается ко мне с просьбою сообщить консулу об отвратительном состоянии дороги, о поломанных мостах, арыках, прорытых поперек дороги, и других прелестях, [957] удлиняющих и затрудняющих и без того не близкий и трудный для лошадей путь.

Из-за поворота дороги показываются два белых крупных ишака. На них, на мягких кожаных седлах едут две персидские дамы; лицо закрыто “рубендом”, т. е. куском белой материи с четырехугольным отверстием, где вставлена крупная сетка из толстых ниток. Это отверстие приходится против глаз. За ишаками идет пешком провожатый. Пользуясь тем, что мусульман на улице нет, а идущему сзади проводнику не видно, обе откидывают в сторону рубенд и с любопытством меня рассматривают. Обе очень хорошенькие. Постоянно закрытое покрывалом лицо не загорает, и кожа остается нежной, матово-смуглой. Подъезжая к арыку, они останавливаются поить ишаков. В это время у одной из них сваливается чуть держащаяся на ноге туфля, и дама беспомощно машет в воздухе ножкой, обутой, в черный матерчатый чулок, составляющий одно целое с широкими черными же шароварами. Провожатый, заметив это, подбирает туфлю и водворяет на должное место.

Можно удивляться, как персы не теряют при верховой езде своих туфлей. Сапогов с голенищами там не употребляет никто. Все носят туфли без задков или со смятыми задками и, ездя постоянно верхом, ловко удерживают их на ноге. Это положение не представляет исключения, так как ближайшие их соседи туркмены, отличные наездники, так же ездят в туфлях, удерживая их большим пальцем ноги.

Жар уже начинает спадать, лошади поели корм, можно двигаться. Нам надо приехать в Мешед засветло, ибо с заходом солнца ворота города запираются, и мы можем остаться ночевать в поле. Отдохнувшие лошади бегут весело, догадываясь, что скоро продолжительный отдых. Солнце уже низко, ветер приносит прохладу с гор. Мешед лежит ближе к горам Биналуд, составляющим продолжение Ала-дага, и дальше от гор Копет-дага, пограничных с Россией.

Таким образом, дорога от Кугана до Мешеда пересекает наискось эту долину.

Деревни попадаются все чаще и чаще. Вода, выведенная наружу далеко выше города, бежит открыто по арыкам. Вдоль воды насажен в два ряда тут, и арыки эти кажутся издали широкими аллеями. Но вот показался Мешед; из моря зелени виднеются желтые стены, кровли домов, купола зданий, и над всем этим блестят и искрятся на солнце золотые минареты и купол имама Ризы.

На месте, откуда подъезжающим к Мешеду паломникам впервые открывается вид на святыню, обыкновенно совершается молитва. Такие места, особенно обозначенные, есть на всех [958] дорогах к Мешеду. Скоро начинаются городские сады, находящиеся вне стен.

В садах — плодовые деревья и виноград, но все это огорожено высокими глинобитными стенами, и из-за стен видны лишь вершины насажденных по краям сада пирамидальных тополей, да случайно перекинувшаяся через ограду прядь виноградной лозы. Большие ворота в этих стенах, ограждающих сады, попадаются редко. Для постоянного пользования устраиваются маленькие дверки из камня. И косяки, и порог с притолокой, и сама дверь — все высечено из мешедского черного камня. Правда, она не велика, аршина полтора, но зато практична. Такая дверь не сгниет и не заржавеет. Не знаю только, легко ли она отворяется.

Перед городом дорога становится лучше, а мосты целы, и арыки поперек дороги не прокопаны, как это было до сих пор. Такое варварское обращение с дорогой я объясняю себе тем, что туземные жители колесными дорогами сами не пользуются. Кроме фургонов, совершающих путь по шоссе, и фаэтонов, других колесных экипажей не употребляют. За полтора месяца я видал лишь две-три арбы с большими колесами и то в самом городе. За городом же помимо шоссе вы нигде не встретите никакого колесного экипажа. Поэтому и дороги так устроены, что можно отлично проехать верхом, но совершенно невозможно в экипаже. Даже и по степи, где место ровное, дорога для колес не годится, ибо через канавы, постоянно пересекающие путь, мостов нет, а если и есть мост, то шириною в пол-аршина, так что и верхом по нему страшно ехать. Когда же приходится ехать в фаэтоне по такой дороге, то персы захватывают с собой в экипаж пару толстых досок, по которым они и переезжают каждую встречную канаву. Тут дорога имела приличный вид, да, кроме того, ее поправляли, ожидая приезда в Мешед какого-то принца.

Ремонт дороги заключался в том, что снова прокапывали обвалившиеся канавы и на полотно дороги насыпали мелкую гальку с песком и глиной. Эта смесь очень скоро укатывается, и дорога получается отличная. Но теперь ехать по только что насыпанной гальке было трудно, колеса вязли почти на четверть.

Наконец сады кончаются, и перед нами стены Мешеда. Стена — глинобитная с такими же башнями. Дорога идет к воротам, над которыми две облицованные изразцами башенки аршина полтора в диаметре. Сквозь эти башенки просунуты палки, на которые вешают головы и части тела казненных. Но, к счастью, на этот раз на них ничего не было. Недалеко перед воротами находится небольшой домик, где у проезжающих требуют паспорт. Я им отдал свой, и они обещали доставить мне его перед отъездом. Въезжаем в ворота. Под длинными сводами [959] в темноте у подножки экипажа вырисовывается фигура таможенного служители. Он почтительно кланяется и вскакивает на подножку, чтобы мы не проехали мимо таможни. Улица начинается прямо от ворот. Она идет по обоим берегам широкого арыка, вдоль него насажены вековые чинары. Через арык перекинуты бесчисленные мостики для пешеходов и верховых. Вот и таможня с развевающимся над ней флагом со львом и солнцем. Отдаю полученное мною на границе удостоверение и трогаюсь дальше.

Народу встречается все больше и больше. Верблюды, ишаки, лошади, овцы, женщины, дети, солдаты-сарбазы, дервиши, персы, туркмены, пешие и верховые загораживаюсь дорогу и задерживаюсь нас.

едем шагом. Переезжаем по одному из мостиков арыка, проезжаем мимо нескольких лавок и чайханэ, устроенных на балконах во втором этаже, и сворачиваем в узкую малолюдную улицу.

Два поворота, и мы подъезжаем к калитке, в высокой кирпичной стене над которой установлен флагшток. На зов моего кучера из ворот соседнего двора выбегают его знакомые казаки, радостно приветствуют нас, отпираюсь калитку, и я в тенистом саду консульства.

Дмитрий Беляев.