КОСОГОВСКИЙ В. А.

ДНЕВНИК

[Распущенность сарбазов]

25 ноября. ...Вообще за последнее время среди сарбазов видна несравненно большая распущенность, увеличивающаяся с каждым днем... Сарбазы, почувствовав безнаказанность и отсутствие над ними твердой руки, вырвались на свободу. На базарах сарбазы производят вопиющие безобразия: проходя мимо лавок, хватают зелень, фрукты, мелкие товары... а когда несчастные баккалы поднимают крик, сарбазы, расхаживающие обыкновенно группами в два-три человека, останавливаются и осыпают баккала самой отборной площадной бранью... [104] и лавочники даже и не пытаются жаловаться, зная, что этим наживут себе только еще злейших врагов, которые все равно останутся безнаказанными...

[Попытка Фарман-Фармы погубить Амин оль-Молька]

29 ноября. ...Шах по наущению Фарман-Фармм назначил Мохбер од-Доуле потребовать от бывшего министра финансов Амин оль-Молька, родного брата садр-азама, все счета для проверки их правильности. На предъявленное Мохбер од-Доуле требование Амин оль-Мольк совершенно хладнокровно и с достоинством ответил г "Если вы хотите принять от меня счета и бумаги по совести и по закону, то я уже занят счетами и буду готов дня через четыре-пять. Но если вы хотите заведомо придираться и погубить меня, то к чему лицемерить? Лучше берите меня прямо и не мучьте напрасно со счетами"...

Шах, по наущению опять-таки Фарман-Фармы, хотел несправедливо притеснить Амин оль-Молька; но Амин оль-Мольк очень умен, а шах глуп, и потому потерпел полное фиаско. Чтобы было понятнее, необходимо предпослать несколько специальных объяснений.

В Персии "фехрестом" называется "чек", который казна выдает от себя получателю в удостоверение того, сколько он недополучил из всей суммы общего берата, выданного шахом: при предъявлении берата часть денег выдается наличными, а на остальную, недоданную сумму, выдается чек, причем в этом же чеке оговорены сроки, в которые должна быть доплачена остальная сумма, следуемая по берату шаха.

Вот шах и предложил: "Раз бераты вами приняты и вы их будете сдавать в счет расходов казны, то уплатите теперь же и остальные деньги по фехрестам".

Амин оль-Мольк ответил:

"Да как же я могу, еще не получив от вас денег, выдавать эти самые деньги? Я могу погасить эти чеки лишь постепенно, по мере поступления малиатов из провинций или вообще каких бы то ни было казенных денег. Если же вы настаиваете, чтобы я во что бы то ни стало произвел эти выдачи немедленно, то дайте мне следуемые по [105] этим чекам с казны, наличные деньги, и я их выдам и погашу чеки немедленно. А иначе, когда я вам предъявлю бераты, то вы должны будете скинуть с общей суммы бератов, должных мне казной, недоплаченные и признать за действительный расход только действительно выданные мне казной деньги".

И шах не мог не согласиться с подобными неотразимыми доводами, несмотря на всю змеиную, но бессильную в данном случае злобу Фарман-Фармы...

[Андерун, или гарем]

29 ноября. Едва ли когда-либо в Персии андерун, или гарем, имел такое огромное влияние на все государственные дела, как во времена Насер эд-Дин-шаха. Состоя из нескольких сот женщин, взятых преимущественно из наиболее влиятельных классов персидского общества, гарем Насер эд-Дин-шаха имел самую тесную, родственную связь не только с вельможами, стоявшими непосредственно у власти и находившимися в самом Тегеране, но и с отдаленнейшими уголками всего персидского государства.

Не было при Насер эд-Дин-шахе ни одной провинции, даже ни единого мало-мальски значительного города или племени, или влиятельного помещика, которые не имели бы прекраснейших и знатнейших своих представительниц в роскошнейшем в мире собрании красавиц в Тегеране.

["Честность" Фарман-Фармы]

2 декабря. Фарман-Фарма — человек крайне несимпатичный, а по образу действий совершенный иезуит: его девиз: "цель оправдывает средства". Это время конек шаха — "честность и искоренение взяток". Фарман-Фарма и ездит на этом коньке и втирает шаху очки своей честностью, хотя при этом сам не упускает случая брать, где только возможно... Да и сам-то шах... под шумок тысячи по две, да и по три, перепродает батальоны от одного командира другому...

[Твердость Амир Ннзама]

3 декабря. ...До бунта по поводу табачной монополии пишкаром (соправителем) валиахда в Азербайджане [106] был знаменитый своими недюжинными административными способностями, умом и железной волей бывший персидский посол во Франции Амир Низам. Когда Насер эд-Дин-шах затеял дело с монополией, навязанной ему коварными англичанами, Амир Низам, как человек глубоко проницательный, сразу понял, что это было равносильно мирному, но вместе с тем и прочному завоеванию Персии и потому, естественно, не сочувствовал этому делу. В 1892/93 г. (По-видимому, ошибка. Выступления против табачной концессии "Тальбот" произошли в Иране в 1891 г), когда по этому поводу начались беспорядки в Азербайджане, население которого, руководимое духовенством, воспротивилось принятию монополии, Амир Низам донес шаху, что удержать народ от волнений будет невозможно; на это Насер эд-Дин-шах потребовал от Амир Низама, чтобы тот удержал народ от волнения и убедил его принять монополию. Амир Низам, и сам не сочувствовавший делу монополии и видевший в ней гибель своего отечества, отказался наотрез, несмотря ни на какие угрозы и убеждения Насер эд-Дин-шаха, лично с ним переговаривавшегося по телеграфу в течение нескольких дней...

[Слежка за Амин ос-Султаном]

5 декабря. Амин ос-Султана сильно боятся: на всем тракте от г. Кума до Тегерана письма могут посылаться только распечатанные; агенты Фарман-Фармы на почте их прочитывают, после чего сами запечатывают и тогда уже отправляют далее по назначению.

[Измена Мошир оль-Молька]

...Бывший фактически министром иностранных дел Мошир оль-Мольк, правая рука садр-азама и доверенный всех его политических секретов, оказался гнусным изменником: он уже раньше, еще в Эшретабаде, знал про готовящееся падение садр-азама и тонко вел двойную игру, тогда же примкнув к врагам садр-азама. Теперь они в большой дружбе с Фарман-Фармой, который чуть ли не каждый вечер обедает у Мошир оль-Молька. [107]

[Визит Фарман-Фармы русскому посланнику]

8 декабря. ...Фарман-Фарма пыжился, дулся и, наконец, сегодня решился сделать первый визит русскому посланнику; все иностранные посланники первые сделали визит Фарман-Фарме...

...Посланник, воспользовавшись визитом Фарман-Фармы, закинул относительно пребывания наших инструкторов в Персии, желая в этом отношении прозондировать Фарман-Фарму; тот рассыпался в похвалах и сказал, чго русский полковник довел обучение персидских казаков до такого совершенства, что больше ничего и желать нельзя. На это посланник сказал: "Так что, русские инструктора, может быть, сделали все и больше не нужны в Персии?" На это Фарман-Фарма торопливо ответил: "Нет, нет, мы сами отлично понимаем, что стоит удалиться русским, и дисциплина разлетится как дым. Для пехоты мы (?) признали лучшим уставом австрийский, который и приняли окончательно; но что касается конницы, то нет малейшего сомнения, что единственные для Персии инструктора — это русские..."

Искренне или неискренне говорил все это Фарман-Фарма, для посланника было безразлично; лишь бы заручиться определенным ответом на этот счет лично самого Фарман-Фармы; заручившись же, посланник успокоился...

["Царь" Гиляна]

9 декабря. ...Эмир-туман Носрат-уллах-хан Амид ос-Салтане... в Гиляне считается царем и все талышинцы подчиняются ему беспрекословно. Мало того, в его отсутствие его жене повинуются совершенно так же, как и ему самому. Мало того, если бы, например, у него была рать не только сильнейшая, но хотя бы только равносильная рати шаха, его талышинцы по первому его знаку не задумались бы поднять оружие за него против шаха.

[О взяточничестве Фарман-Фармы]

12 декабря. ...Берут ли теперь взятки и берет ли сам Фарман-Фарма? ...Начальник артиллерийских конюшен, уже трещавший, все-таки удержался против всякого [108] ожидания всей Персии, благодаря единственно тому, что" дал крупную взятку в 3 тыс. туманов, из коих 2 тыс. пошло шаху, а 1 тыс. туманов взял себе Фарман-Фарма.

И теперь взяточничество Фарман-Фармы превосходит безобразия даже предшествовавшего правительства. В первые дни после падения садр-азама, действительно, произошло несколько назначений, по-видимому, без денег. Сделано это было, чтобы поспешить на первых порах важнейшие места занять своими приверженцами. Но затем нервы успокоились, и у временщика прошли первые страхи и опасения. Он освоился со своим новым, непривычным положением, до известной степени почувствовал под собою почву и пришел к пагубному убеждению, что несчастный персидский народ, привыкший к гнету, по-видимому,, не способен к противодействию. Вся алчность Фарман-Фармы обнаружилась во всей ее силе: он как бы сожалеет и раскаивается, что упустил столько жирных доходов, и с лихорадочной торопливостью спешит ежечасно наверстать временно им упущенное.

1. Так, за ничтожный Вераминский округ (Вераминг или Хар), который нельзя назвать даже уездом, Фарман-Фарма взял с управителя 2 тыс. туманов (Сегодня утром пришло 60-70 вераминцев (харцев), требуя смещения Харского правителя. Фарман-Фарма смутился: во-первых, шах мог сказать ему, что у него начались беспорядки, а во-вторых, он только что взял с этого самого правителя 2 тыс. туманов. Но Фарман-Фарму выручили из затруднения сами вераминцы: в это самое время явилась другая толпа в 70-80 вераминцев, противная первой партии и в свою очередь требовавшая, чтобы оставили правителя. Тогда Фарман-Фарма, не желавший расставаться со взятыми им 2 тыс. туманами с правителя, напустив на себя строгость, загремел: "Негодяи! Бунтовщики! Разве шах не вправе назначать правителей по своему собственному выбору?" — и палками выгнал просителя, заплатившего ему за свое место 2 тыс. туманов).

2. Фарман-Фарма отдал полк "Сяря-банд" (Ахарской провинции) сыну Хусам оль-Молька (мир-пянджу) за 200 туманов.

Порядки в провинциях

Некий принц Хусам ос-Салтане, один из сыновей Аббас-мирзы, был знаменит своим грабительством в роли губернатора Хорасана и еще более знаменит тем, что [109] погубил 40 тыс. персидского войска, истребленного туркменами около 40 лет тому назад...

Его сын Моайед од-Доуле, шурин Наиб ос-Салтане и двоюродный брат Фарман-Фармы, зять покойного шаха, был губернатором Гиляна (в Реште). Одновременно с ним губернатором Хорасана был Сааб-диван.

Года три тому назад Моайед од-Доуле перебил должность у Сааб-дивана. За должность хорасанского губернатора Сааб-диван заплатил покойному шаху 20 тыс. туманов. Моайед од-Доуле не переставал мечтать сделаться губернатором Хорасана. Рассчитывая, подобно своему отцу, награбившему миллионы во время войны с туркменами, сделать то же самое, Моайед од-Доуле предложил шаху 80 тыс. туманов ежегодной платы за генерал-губернаторство Хорасана. Шах, разумеется, не устоял и, прогнав Сааб-дивана, отдал ему Хорасан. Так как у Моайед од-Доуле не было наличных денег, то он, в чаянии миллионов, взял у известного в Тегеране Малек-Туджара ("царя купцов")... 80 тыс. туманов взаймы. Но, прибыв в Хорасан, Моайед од-Доуле сразу увидел, что попался впросак: времена оказались другие, и он не мог набрать даже столько, чтобы расплатиться с Малек-Туджаром. Оказалось, что доходные при его отце округа Тяббас, Кучан, Буджнурд, Тун, хотя номинально и продолжают числиться под властью хорасанского генерал-губернатора, но в действительности не только ничего не платят сами, но еще, напротив, само правительство ныне стало им приплачивать.

Всеми правдами и неправдами, еле-еле набрав 80 тыс. туманов, Моайед од-Доуле, все еще не теряя надежды на будущий год наверстать потерю и набить карманы, послал эти 80 тыс. туманов через Малек-Туджара Насер эд-Дин-шаху в виде платы за право остаться генерал-губернатором Хорасана еще и на второй год. Для того чтобы набрать эти 80 тыс. туманов, Моайед од-Доуле прибег к отчаянной мере: он собрал за целый год вперед почти все малиаты подведомственных ему округов.

Малек-Туджар, собравший верные сведения о том, что Хорасан далеко уже не дает Моайед од-Доуле того, что давал его отцу Хусаму ос-Салтане, клавшему почти целиком в свой карман содержание целой армии, и, поняв, что Моайед од-Доуле — плательщик более чем [110] ненадежный, получив от него деньги, и не подумал отдавать их шаху. Удержав все 80 тыс. целиком себе за долг, Малек-Туджар послал Моайед од-Доуле сказать: "Эти 80 тыс. я, согласно заключенному между нами условию, беру себе за твой долг. А если затем ты хочешь, чтобы я передал от тебя деньги правительству, ты можешь выслать другие 80 тыс. туманов".

Насер эд-Дин-шах, не получая денег, немедленно же отозвал Моайед од-Доуле и на его место назначил ильхани шахсеванских племен Курт-беглю Инанлу Шихаб оль-Молька Асаф од-Доуле. Этот, приехав в Хорасан и ознакомившись с положением дел, пришел в ужас. Вот что он донес шаху:

"Мой предместник Моайед од-Доуле получил за целый год вперед малиаты с различных округов провинций Хорасана, и потому теперь решительно нечего платить в казну".

Ломал себе, ломал голову Шихаб оль-Мольк, и, наконец, нашел исход: он начал направо и налево продавать места и должности (в том числе мешхедскую казачью сотню продал за 4 тыс. туманов). И все-таки, несмотря на все его ухищрения, в конце года (т. е. к 9 марта 1896 г.) в Хорасанской провинции получился дефицит в 100 тыс. туманов (200 тыс. рублей).

Персидский сарбаз эмансипируется

13 декабря. ...Мало того, что в редком крупном европейском доме нет сарбаза-дворника, ныне сарбазы стали исполнять уже роль лакеев и нянек открыто на улицах: сарбаз уже не стесняется ходить за европейскими дамами и девочками и преважно нести позади: за первыми пальто и ридикюль, а за вторыми — книжки и завтрак в школу.

Этемад-Низам рассказывал мне, будто Салар од-Доуле, третий сын шаха, прямо без всякого стеснения орет на весь дворец: "Этот педер-сухте (сожженный отец), собака Фарман-Фарма захватил в свои руки все у моего дурака-папаши, в том числе и Военное министерство. А между тем вовсе не эта каналья Фарман-Фарма, пес смрадный, а я, Салар од-Доуле, должен быть военным министром!". [111]

[О Государственном совете]

13 декабря... Амин-Хальват ныне назначен председателем Государственного совета, "везир-дарбар". Так как в Персии значение зависит не от самого места, но от лица, занимающего место, то Амин-Хальват никакого значения не имеет и в настоящее время совершенно бесцветен...

Предположено сформировать (?!) под председательством везир-дарбара новый Государственный совет (?) — понятие, совершенно ничего общего с понятием о европейском Государственном совете не имеющее, — из 24 членов: 4 — из бывших послов, 10 — из бывших опытных губернаторов, 10 — из сведущих людей по различным отраслям государственного управления: счетоводства, хозяйства, торговли, контроля; в этом же числе несколько известнейших в Персии купцов...

[Детали гаремной жизни]

14 декабря. ...Башир-е Хузур рассказывал чрезвычайно интересные вещи про гаремную жизнь. Мозаффар эд-Дин-шаха никто не боится, в гареме вечный шум, гам, писк, потасовка, несмотря на то что женщин там в несколько раз менее, чем было при его отце. При Насер эд-Дин-шахе было не то. Он имел всего четыре законные жены (больше закон не допускает); наложниц, так называемых "сигя", у него было 106, всего с прислугой — 1200 женщин. Но так как у всех этих женщин были постоянно гости, то общее число женщин в гареме Насер эд-Дин-шаха почти никогда не бывало менее 1500. Легче удержать в повиновении полумиллионную армию, чем 1500 женщин всевозможных возрастов, наций и сословий. Но Насер эд-Дин-шах держал их в повиновении, да еще как держал. "Шах идет!" -— провозглашал начальник евнухов, и в гареме все замирало.

Шах часто требовал на выставку всех женщин, и все сразу высыпали на смотр; не было отговорок, что та больна, та недовольна, у той расстроены нервы, та капризничает. Словно хорошо обученная боевая конница, вызванная по тревоге, становились в ряды женщины Насер эд-Дин-шаха, одна другой стройнее, одна другой интересней. При этом для него не было разницы, была ли то [112] женщина его гарема или гостья, быть может, пришедшая только навестить на несколько минут свою родственницу или подругу. В последнем случае она лишь присоединялась к остальным и попадала в число шахских гаремных женщин...

...Окончив смотр, шах давал знак, и в мгновение ока весь этот чудный живой цветник рассыпался во все стороны, словно пугливые газели... Еще момент — и величественный шах оказывался один среди вековых чинаров и мраморных колонн.

Иногда шах звал к себе в "бирунный" (наружный приемный) дворцовый сад всех гаремных женщин. Тогда единственные дубовые входные двери дворцового сада, окованные кубовым железом и окрашенные в светло-голубую краску, плотно запирались; черные евнухи со сверкающими белками и ослепительно белыми зубами становились с обнаженными саблями на стражу, а женщины рассыпались по всему саду и веселились, каждая в зависимости от своего возраста, национальности и темперамента.

Особенно любил шах сажать в лодку наиболее визгливых и трусливых женщин и евнухов и заставлять кататься по пруду. Женщины хватались друг за друга, то за евнухов, то за борта лодки, визжали, боролись и в конце концов опрокидывались в воду. Впрочем обширный бассейн, скорее озеро, в самом глубоком месте был не глубже, чем по грудь, и потому утонуть не было опасности.

Шах хохотал и все хохотали; шах был весел — и все были в восторге; шах давал подарки — и получавшие их были на седьмом небе, а остальные завидовали, но молча, притворяясь тоже счастливыми, не смея выказывать иных чувств.

Не обходилось иногда в гареме и без попыток возмутиться против деспотической власти шаха; но подобные попытки пресекались в самом корне, виновница несла заслуженную кару, и снова все шло своим обыденным порядком.

Теперь же несчастный Мозаффар эд-Дин-шах не смеет пикнуть перед своей женой Хазрет-е Олийя.

У Насер эд-Дин-шаха тоже была законная жена, но только еще гораздо более знаменитая и достойная, носившая также титул "царицы", Анис од-Доуле. Она была в полном смысле слова "пишкаром", т. е. [113] соправительницей Насер эд-Дин-шаха, и в то время как Хазрет-е Олийя в народе считают ведьмой, фурией, злым роком персидского народа, Анис од-Доуле оставила о себе добрую, хорошую память во всей Персии. Насер эд-Дин-шах даже брал Анис од-Доуле с собой в путешествие, но, доехав до Москвы, увидел, что путешествие персидской царицы, закутанной в чадру и недоступной для глаз исави (Исави — христиане) было сопряжено с такими затруднениями, что Насер эд-Дин-шах уже не решился тащить ее далее в Европу и отослал ее обратно в Тегеран.

...Содержание такого огромного дорогостоящего гарема было... также и мудрой политической мерой Насер эд-Дин-шаха: имея у себя в качестве жен представительниц всех племен и сословий своего в высшей степени разноплеменного государства, он с помощью своих жен, во-первых, поддерживал связь со всеми отдаленнейшими и недоступными уголками Персии; во-вторых, возбуждал во многих симпатии и привлекал их к себе, давая чувствовать, что никем из своих подданных не гнушается, а быть женой шахиншаха — честь не всякому доступная и немалая; в-третьих, с помощью своих жен он знал решительно все, что только творится в Персии; в-четвертых, он нередко пользовался своими женами для переговоров и с их влиятельными, но непокорными родственниками, иногда даже прямо посылая их с той или другой политической целью под предлогом навестить родственников или обратно, вызывая этих родственников как бы для того, чтобы навестить какую-нибудь из заболевших или затосковавших жен; наконец, в-пятых, некоторых из жен держал у себя в качестве заложниц...

[О магалах]

15 декабря. ...Деньги на содержание, получаемое в Персии, черпаются из двух различных источников: а) часть малиатов известной провинции прямо ассигнуется по особой росписи, называемой дастур оль-амаль, на определенные расходы, поименованные в этой росписи. В числе подобных расходов в росписи прямо поименовано: в жалованье (пенсию, пособие) таким-то и таким-то [114] лицам, столько-то и столько-то в год, т. е. значит, каждый получатель имеет на каждый год свой определенный, постоянный, именной источник, или магал.

Магал этот может по желанию получателя и по соглашению с правительством переводиться из провинции в провинцию (но, впрочем, не иначе, как с 9 марта по 9 марта следующего года). Тогда провинция, на которую переведен вновь магал (жалованье известного лица) уже на столько же не доплачивает правительству на другие расходы правительства.

Обратно: та провинция, из которой переводится вышеупомянутое жалованье в другую провинцию, на такую же сумму доплачивает правительству на какие-нибудь другие требования правительства или додает наличными деньгами.

Таким образом, общая сумма всех податей, получаемых государством, остается непременно одна и та же...

...Но это только одна часть жалованья из постоянных, определенных, именных магалов — явление совершенно своеобразное и для европейца новое, странное и на первых порах даже не совсем понятное.

Другая же часть лиц, коим назначено правительственное жалованье, получает его... прямо из государственного казначейства. Провинции вносят причитающиеся на их долю ежегодные подати в общую государственную кассу, и затем уже провинциям дела нет, куда девает и как распределяет само правительство полученные им государственные доходы.

Итак, остальной части лиц, не имеющей определенного магального жалованья, правительство уже само выдает жалованье прямо из казначейства.

Так вот, ту часть жалованья, которая выдается самим правительством прямо из общего оборота государственных податей, ежегодно поступающих в государственную кассу, Фарман-Фарма и хочет отнять целиком от всех получателей. А это составляет весьма почтенную цифру, достигающую до двух куруров туманов (Прямые налоги Персии не превышают 9 куруров (4 1/2 млн. туманов, или 9 млн. русских рублей). Из них по крайней мере 3/4 принадлежат всемогущему в Персии духовенству).

Осуществление обеих этих мер, особенно же второй, в настоящее время и в особенности при настоящем слабом, [115] неавторитетном и непопулярном пo всей стране правительстве, положительно немыслимо.

Даже популярный Насер эд-Дин-шах, процарствовавший полстолетия и делавший в этом отношении неоднократные весьма энергичные попытки, всякий раз не только вынужден был отступать, но еще должен был всякий раз за эти попытки поплатиться еще новыми уступками для успокоения раздраженного народа и особенно духовенства. Садр-азам был не только против убавки существующего жалованья, но даже, напротив, после табачного бунта оказался вынужденным, дабы заткнуть поповские глотки, многим из них вновь назначить, а другим добавить к получаемому уже ими содержанию подобные уже жалованья, переходящие затем в наследственные пенсии...

И, несмотря на то что за нарушение табачной монополии Персия должна была заплатить 500 тыс. фунтов стерлингов неустойки и не имела решительно никаких новых магалов, Насер эд-Дин-шах вынужден был смириться и уступить, назначил еще новые и добавочные пенсии уже прямо из государственной казны, без магалов.

[Любовница шаха]

15 декабря... Относительно второй сестры Фарман-Фармы Аманолла-мирза рассказывал следующее:

"Вторая родная сестра Фарман-Фармы, а следовательно, родная сестра и Хазрет-е Олийя, несмотря на то что ей только под тридцать лет, замужем уже за третьим мужем — Векиль оль-Мольком (Этот Векиль оль-Мольк — родной брат Низам од-Доуе, генерал-губернатора Шираза, бывшего посланника в Петербурге, и Ала оль-Молька, посла в Константинополе, также бывшего ранее посланником в Петербурге), ныне сделавшимся личным статс-секретарем Мозаффар эд-Дин-шаха. Шах в нее влюблен по уши и живет с ней. Она — женщина с сильным, неограниченно властолюбивым характером и потому ничего нет удивительного, что бесхарактерный Мозаффар эд-Дин-шах всецело под ее башмаком. Поэтому теперь жена Векиль оль-Молька заправляет всей Персией: все дестихаты, все просьбы, все назначения, словом, что бы она ни попросила — отказа нет…  [116]

Как знак благоволения, шах передал ей все тиюлы (доходы) с деревень и поместий, принадлежавшие при Насер эд-Дин-шахе его любимцу Азиз-Султану — доходы миллионные!"

[Недовольство сыновей шаха]

14 декабря. ...Сыновья недовольны шахом: почему он не дает им "жирных" и влиятельных должностей. Шах назначил им всего по 15 тыс. туманов в год содержания и больше ничего. Наиб ос-Салтане при покойном шахе получал 70 тыс. туманов, а теперь ему оставлено 25 тыс. туманов ежегодно...

[Претенденты на пост садр-азама]

14 декабря. ...Когда был свергнут садр-азам 12 ноября 1896 г., претендентами на пост садр-азама называли трех, наиболее влиятельных в то время: 1 — Фарман-Фарму, 2 — Эйн од-Доуле, 3 — Хаким оль-Молька.

Фарман-Фарма действительно захватил временно в свои руки бразды правления. Эйн од-Доуле пока остается в тени по случаю своего отсутствия и временной политической ссылки в "леса Мазендерана". Но что касается до третьего претендента, то он вопреки всеобщим ожиданиям не выдвинулся и, по недостаточно еще выясненным причинам, примкнул пока к Фарман-Фарме. Надо думать, что пока он не приобрел еще достаточной партии и опоры и потому временно примкнул к сильнейшему. А пока суть да дело, он избрал себе благую долю и занялся коплением денег: со времени приезда из Табриза в Тегеран он уже положил в банк 40 тыс. туманов; шах назначил ему ежегодно жалованье 5 тыс. туманов и 300 харваров (300 х 18 = 5400 пудов) пшеницы (что составляет от 1500 до 2000 туманов) в качестве джире (суточные, или кормовые). Кроме того, Хаким оль-Мольк назначен министром построек, что в общем в зависимости от количества и качества возводимых построек может давать ему еще от 6 до 20 тыс. туманов ежегодных доходов... [117]

[Мошенничество при чеканке монет]

20 декабря. Бывшего начальника монетного двора, первого богача в Персии, купца Хаджи Мохаммед Хасана (Которому принадлежит участок дороги Амоль — Махмудабад (на берегу Каспийского моря) и который хотел соединить Тегеран с Амолем шоссейной дорогой) обвинили в том, что он на несколько куруров лишних против контракта с правительством выпустил малоценной, т. е. низкопробной или фальшивой, медной монеты. Поэтому у него потребовали возмещения правительству всего того количества, на которое он выпустил лишних медных денег, насчитав на него целых 12 куруров туманов, т. е. около 12 млн. русских рублей (Хаджи Мохаммед Хасан сделал следующую мошенническую операцию: он обязался перед правительством выпустить на известную сумму денег определенную сумму медной монеты. Но вместо того чтобы чеканить медную монету, номинальная стоимость которой соответствовала бы ее действительной стоимости, он чеканил низкопробную, т. е. фальшивую, медную монету, действительная стоимость коей была значительно ниже номинальной ее стоимости. Положим, Хаджи Мохаммед Хасан обязался начеканить 60 куруров туманов (60 млн. рублей) медных денег. Он и начеканил монеты и сдал их в государственную казну по счету на 60 куруров. На бумаге он оказался как будто и чист, но потом оказалось, что вся выпущенная им монета составляет только 4/5 действительной стоимости, или, иными словами, чеканя монету с надписью 5 копеек, он употреблял на нее материала (низкопробную медь в смеси с чугуном и притом легче, чем следовало) всего на 4 копейки... Следовательно, отчеканив 60 куруров, он употребил на них материала (считая вместе с работой и дополнительными расходами) всего только 48 куруров. А так как 60 - 48 = 12, то на этой мошеннической операции он нажил ровно 12 куруров туманов, что и составляет около 12 млн. рублей. Вот эти-то 12 куруров с него и тянут).

В чем же тут зло и чем оно выражается осязательно для глаз, не посвященных в эти мошенничества? Оно выражается в том, что курс медных денег упал на базаре (т. е. в обращении), и за один серебряный кран, равный 20 серебряным копейкам, стали давать 25 медных копеек.

23 декабря 1896 г. в Тегеране на базаре 1 серебряный кран, имеющий 20 копеек серебряных, стоил 25 копеек медных... Взяв всю сумму (1/5 = 20%), которую при чеканке медной монеты положил себе в карман Хаджи Мохаммед Хасан... барыш — 12 куруров (20%).

Можно же теперь себе представить, какие [118] грандиозные мошенничества производились при существовавшей ранее чеканке в каждой провинции отдельно, если 1 серебряный кран доходил до 70 и даже до 80 медных копеек!..

Хаджи Мохаммед Хасан наотрез отказался уплатить требуемые с него Фарман-Фармой деньги; тогда его засадили под арест. Но старик остался непреклонным и твердо заявил, что не даст ни одной копейки..

Вместе с этим были приняты меры к арестованию сына Хаджи Мохаммед Хасана, ездившего в Европу по коммерческим делам своего отца и вызванного им телеграммой в Персию... Когда сына Хаджи Мохаммед Хасана доставили в Тегеран, от него потребовали, чтобы он воздействовал на отца, но как он ни старался, отец оставался непреклонным.

...Говорят, [что] с 12 куруров, требуемых с Хаджи Мохаммед Хасана, съехали на 100 тыс. туманов, т. е. всего-навсего на 1/60 долю первоначально требуемой ими суммы. Но упрямый старик отказался уплатить даже и эту сумму... Тогда снова взялись за сына и потребовали, чтобы он заплатил эти сто тысяч туманов. Сын ответил, что он с величайшим удовольствием сделал бы это, но у него самого нет ни гроша денег. Тогда Фарман-Фарма заставил сына написать для получения на базаре от купцов денег вексель (хавале) на 100 тыс. туманов. Сын немедленно написал, но при этом совершенно верно заявил, что без подписи его отца все равно никто не даст ни гроша, но что он немедленно же отправится к отцу и постарается его уломать.

Непреклонный старик снова ответил сыну: "Ни копейки". Тогда Фарман-Фарма в бешенстве решил так со своими сообщниками: Хаджи Мохаммед Хасан чувствует себя прекрасно, живя в хорошей уютной комнате, где ему подают хороший плов, кальяны и кофе, постоянно топят камин и где его невозбранно услаждают беседой его друзья. Поэтому, чтобы сломить его упрямство, перевести его в комнату... в нескольких шагах оттуда, в том же дворе холодная, сырая, мозглая конура, где вместо персидских ковров — один только "хасыр" (вроде твердой циновки из камыша)...

Французский посланник Балюа, а за ним и большая часть других посланников, не имея возможности прямо остановить подобную бессердечную жестокость, заявили [119] персидскому правительству, что большинство крупных денежных сделок иностранцев с персами происходило лишь непосредственно с Хаджи Мохаммед Хасаном или при его посредстве; поэтому с его арестованием является застой в денежных операциях и иностранные подданные терпят громадные убытки. Ввиду этого посланники потребовали или немедленного освобождения Хаджи Мохаммед Хасана или же гарантии со стороны персидского правительства. Ответ шаха еще неизвестен...

24 декабря. ...Хаджи Мохаммед Хасану удалось добиться следующего соглашения: он согласен уплатить правительству 800 тыс. туманов (1 1/2 млн. рублей), но, разумеется, с отсрочками, персидскими хитростями и всевозможными увертками. Что же касается до падения курса на базаре медных денег (с 20 на 25 шаев за 1 серебряный кран)..., то Хаджи Мохаммед Хасан заявил, что он берет на себя устроить так, что 20 копеек серебряных снова будут стоить 20 копеек медных.

...Он дает эти обещания, лишь бы выиграть время. Нет сомнения, что и Фарман-Фарма и другие сегодняшние заправилы и временщики Персии отлично понимают... что все это лишь обман, новое мошенничество, отвод глаз. Но им ничего более не остается, как притвориться, что они этому верят, лишь бы выцарапать... хоть 800 тыс. туманов, без которых они обойтись не могут.

И, разумеется, во всей Персии не найдется ни одного человека, не исключая даже и шаха, который был бы настолько простодушен и близорук, что не сказал бы заранее, что асе эти 800 тыс. туманов целиком, до последнего динара, будут использованы вовсе не для восстановления курса, а совсем на другие нужды, быть может, даже личные нужды этих гнусных временщиков.

Мало того, если бы Хаджи Мохаммед Хасаи отдал им даже все требуемые ими 12 куруров, то и из них ни одного гроша не пошло бы на восстановление курса и на выкуп фальшивых куруров медных денег.

Записка о хлебе в Тегеране

До всеобщего почти во всей Персии голода в 1871-1872 гг. как шах, так и все землевладельцы, за весьма малыми исключениями, взимали с крестьян подати: за [120] хлеб, посеянный крестьянами на казенной земле, 1/5 валового сбора; частные помещики за хлеб, посеянный на их земле, взыскивали деньгами по справочной цене 3/5 валового сбора того времени. Даже жалованье и довольствие войскам и служащим правительство платило натурой. Крестьяне, чтобы платить эти деньги, платили малиат, а служащие продавали пшеницу и ячмень, чтобы выручить деньги на другие свои нужды. Хлеб был дешевый: батман (7 фунтов) стоил 6 шаев.

После голода умнейшие люди Персии посоветовали шаху завести казенные хлебные магазины (хотя и раньше магазины эти были, но в них держали весьма ничтожное количество пшеницы на всякий случай) и держать в этих магазинах припасы для жителей города Тегерана по крайней мере на 6 месяцев. Для заведения же этих магазинов решено было взимать малиат с крестьян деревень халесе (Халесе — государственная земля) и с помещиков пшеницей и ячменем, т. е. натурой, и всю эту пшеницу сложить в магазины до нового урожая. С новым же урожаем старый хлеб обязательно продавать хлебникам, а хлеб новый опять сложить в магазины. По-видимому, все это должно было быть прекрасно, но на деле вышло иначе. В первый год решено было продавать старый хлеб хлебникам по 5 туманов за харвар, т. е. на каждую пекарню отпускали из шахских магазинов по 2—3 харвара с тем, чтобы хлебники остальное покупали на базаре и продавали бы хлеб по 8 шаев за батман. Так как содержатели магазинов применяли всякого рода мошенничества и злоупотребления, т. е. вмешивали в чистую пшеницу землю и всякую гадость, а, с другой стороны, губернаторы обирали хлебников разными поборами, то хлебники в свою очередь стали продавать хлеб... дурного качества и с недовесом. Народ волновался, а правительство, чтобы поправить беду, делало еще хуже и в конце концов разрешило хлебникам поднимать цену на хлеб от 8 шаев до 10, 12, 14 шаев.

В следующем году кто-то намекнул шаху, что из шахских магазинов ежедневно отпускают хлебникам до 300 харваров пшеницы; если к 5 туманам за харвар прибавить по 1 туману, то шах может каждый день получать на 300 туманов больше. Самое большее — можно разрешить хлебникам продавать хлеб на 2 шая дороже за батман. Шах прельстился этим и разрешил. Примеру шаха [121] последовали и другие губернаторы в провинциях как в заведении будто бы казенных магазинов, так и в продаже пшеницы по произвольной цене.

Спустя два года шах накинул на магазинный хлеб еще по 1 туману за каждый харзар и опять разрешил прибавить к цене каждого батмана хлеба еще по 2 шая. Словом, цену на казенный хлеб надбавили до 8 туманов, а хлеб было разрешено продавать по 16 шаев за батман. Народ жаловался. Шах приказал сбавить с каждого батмана по 2 шая, но не хотел сбавить с 8 туманов, взыскиваемых им за каждый харвар казенного хлеба. Хлебники пошли в бест. Тогда правительство разрешило им официально недовес в размере 5 сиров с батмана, лишь бы такса хлеба была 14 шаев за батман.

[Алчность Амин-е Хамаюна и Амин оль-Молька]

28 декабря. ...Амин-е Хамаюн (доверенный царя) при Насер эд-Дин-шахе заведовал кофе и кальяном шаха; всеми жилыми дворцами шаха со всем в них имуществом, кроме музеума (к музеуму печать прикладывал уже сам шах, а заведовал музеумом Амин оль-Мольк); кроме того, заведовал мечетью и дворцами сепахсалара (Сепахсалар — главнокомандующий) (так называемый Бахаристан), шахскими экипажами и экипажными конюшнями и лошадьми, монетным двором и имел еще много других мелких должностей.

Беззастенчивое хищничество этого господина поистине замечательно и возбуждает порицание даже его товарищей по оружию, самих персидских хищников.

По случаю 50-летнего юбилея царствования Насер эд-Дин-шаха, назначенного на 24 апреля 1896 г., Амин-е Хамаюну было ассигновано 25 тыс. туманов на угощение, в том числе 2 тыс. туманов на одни только европейские вина. Как известно, по случаю катастрофы 19 апреля 1896 г. юбилейные торжества, а равно и обеды не состоялись, а следовательно, и все вина должны были остаться целиком. Но вин этих не оказалось и следа, очевидно, их и не покупали вовсе. На вопрос шаха, куда же девались эти вина, Амин-е Хамаюн ответил, будто их по распоряжению садр-азама раздали европейским посольствам (голая ложь). [122]

За 12 дней пребывания турецкого посла Муниф-паши во дворце Бахаристан Амин-е Хамаюн подал счет в 7 тыс. туманов. За 40 дней пребывания садр-азама во дворце шаха (с 19 апреля по 29 мая 1896 г.) Амин-е Хамаюн подал счет в 40 тыс. туманов, т. е. ровно по 1 тыс. туманов, или по 2 тыс. руб., в сутки на одну только еду, тогда как в действительности тратилось ежедневно не более 50-60 туманов.

Вот теперь и Амин оль-Мольк ожидает своей участи: по официальным-то счетам он отчитался так искусно, что ему не только не приходится возвращать огромные суммы, как на то надеялся Фарман-Фарма, но еще причитается с казны дополучить до 50 тыс. туманов. Но это еще ничего не значит. Амин оль-Мольк не без основания опасается, что за него возьмутся с другой стороны, по примеру Хаджи Амин ос-Салтане. Всей Персии известно, что Амин оль-Мольк с каждой пенсии, с каждого жалованья вообще, с каждой денежной выдачи удерживал по 2-3 крана с одного тумана, т. е. от 20 до 30% всей суммы — цифра баснословная, вопиющая. Письменных документов на это, быть может, и не найдется, но тем не менее за доказательствами дело не станет: тысячи людей, и притом людей действительно пострадавших, клятвенно, на коране могут каждую минуту подтвердить возводимые на Амин оль-Молька обвинения в вымогательстве, казнокрадстве, лихоимстве и привести тысячу свидетелей самых беспристрастных... Понятно поэтому, почему Амин оль-Мольк так боится за свою шкуру. Кроме того, Амин оль-Мольк сам по себе человек низкий, коварный, холодный, эгоистичный и скупой и жадный до безумия, всех отталкивает от себя...

Нет сомнения, что в недалеком будущем с Амин оль-Молька стянут-таки эти 2-3 крана с каждого тумана, что в сумме составило бы миллионы. Да и в самом деле его отец Амин-Султан был вовсе не особенно богат и, разделив свое имущество между четырьмя сыновьями, на долю Амин оль-Молька оставил ничтожное наследство, не достигавшее даже и нескольких десятков тысяч туманов. Так откуда же у него теперь одних домов и садов в одном Тегеране более чем на два миллиона русских рублей, не считая благоприобретенных деревень и чистого капитала в несколько миллионов рублей? [123]

1897 год

[Объяснение с Фарман-Фармой]

6 января. ...Прежде чем начать объяснение, я объявил, что заранее предупреждаю, что пришел с целью сразу выяснить все без всяких увиливаний и утайки. Наср оль-Мольк и Фарман-Фарма оба признали, что именно так и следует. Мало того, Фарман-Фарма сам мне дал право говорить решительно все, присовокупив следующее:

"Хотя отец мой баловал меня менее всех других принцев, но тем не менее я отлично сам сознаю, что мы не привыкли выслушивать правду и неприятные вещи, а наши бесконтрольные управления провинциями совершенно портят и развращают нас: как генерал-губернатор я, например, хочу — убью 5 человек; хочу — возьму вторичный малиат с 50 человек; хочу — отниму стада у кочевников... и все это не только сходит нам с рук, но пока мы в силе, никто не смеет даже пикнуть нам об этом. Только от вас одних я могу рассчитывать услышать голую, жестокую, неумолимую правду; и прошу вас не щадить меня и ничем не стесняться".

И я широко воспользовался правом, так неосторожно данным мне этим гнусным временщиком. Что объяснение было обстоятельное и жаркое, можно судить по тому, что оно началось в 7 часов пополудни и окончилось в 3 часа пополуночи, т. е. происходило непрерывно в течение восьми часов.

Я задался целью, прежде чем спрашивать мнение самого Фарман-Фармы, напомнить ему про все те заслуги, какие казачьей бригаде удалось оказать... под моим [124] начальством; затем выяснить, насколько бригада еще и на будущее время необходима Персии, особенно в ожидании могущей быть в Тегеране чумы; изложив все это, я решил в заключение самым беззастенчивым образом излить все свое недовольство...

"Вспомните бунт по поводу табачной монополии, бывший всего четыре года тому назад.

При первых признаках бунта Насер эд-Дин-шах послал прежде всего за русским полковником Шнеуром, и тот вместо того чтобы, сделав предварительные распоряжения о сборе казаков и о принятии на себя защиты беззащитного в то время дворца и самого шаха, даже и не поехал к шаху, послав вместо себя Мартирос-хана; а сам, собрав бригаду около казачьих казарм, вздумал расспрашивать их, кто стоит за шаха и правительство, кто за духовенство, кто покорен, кто непокорен. Ремизов, пьяный, во дворе казармы стрелял в цель из берданки; его друг, Николка Засыпкин, московский торгаш, в казачьей черкеске, “московский кабардинец", или “тульский черкес", выкатил казакам бочку красного вина, причитая в панике: “Братцы, спасите, не погубите души православной (?)".

А в это время толпа успела уже стащить за ноги с лошади Наиб ос-Салтане, бывшего в то время военным генерал-губернатором Тегерана, военным министром и могущественнейшим и влиятельнейшим из всех сыновей шаха, и за ноги волокла его по Артиллерийской площади.

И не подвернись легендарный закавказский разбойник Кярам, который налетел как ураган, с помощью своих братьев подхватил Наиб ос-Салтане, перекинул его на свое седло и умчал во дворец, толпа растерзала бы Наиб ос-Салтане в клочья!

А в это время что же делали казаки? О! Они были сильно заняты: есаул Ремизов пристреливал берданки, что наводило панику на столицу, слушавшую ружейную пальбу уже в казачьих казармах и думавшую, что вот-вот сейчас откроют и артиллерийский огонь; Николка Засыпкин деятельно поил своим даровым вином всех и каждого, причитая и моля не давать погибнуть душе христианской; а сам командир, полковник Шнеур, которого никто уже не слушал, махнул рукой и поехал к своей супруге, известной всей Персии “Мегере Медузовне", [125] которая отшлепала георгиевского кавалера за то, что в такой критический момент он оставляет ее одну, захлопнула все двери на замок и более уже не выпустила своего супруга до самого конца бунта. Старшим же оставался есаул Ремизов…

Этим безначалием как нельзя лучше воспользовался недостойный и гнусный любимец Наиб ос-Салтане Векиль од-Доуле, которого до сего времени шах ненавидел и не допускал к себе. Собрав горсть таких же мерзавцев и головорезов, как и он сам, Векиль од-Доуле разыграл из себя с помощью Наиб ос-Салтане спасителя царя и отечества; нестройная, бессмысленная толпа, частью безоружная, частью вооруженная одними палками, ломилась во дворец; Наиб ос-Салтане, обезумев от страха, вымазал себе платье и лицо грязью и лежал полумертвым, боясь шевельнуться; сам Насер эд-Дин-шах растерялся и струсил, тщетно призывая к себе казаков, на которых он возлагал такие надежды. Толпа грозно шумела и ломилась во дворец...

Векиль од-Доуле... приказал своим архаровцам дать несколько залпов в толпу, и 60 трупов украсили прилегающую ко дворцу улицу, не считая раненых. Чин эмир-тумана (полного генерала) и портрет шаха, усыпанный бриллиантами, был наградой храбрецу и спасителю царя царей.

Посмотрим теперь, как поступили одновременно с этим войска табризского гарнизона, стянутые вашей светлостью с большей части Азербайджана (Фарман-Фарма в то время был командующим войсками Азербайджана) и руководимые вашим опытным генералом Вагнером. Он сам лично говорил мне, хвастаясь своим влиянием на войска: “Когда началось народное волнение, я согнал всех солдат на майдан, запер ворота и две недели продержал их, не выпуская ни одного. И представьте: ни один меня не ослушался и все так и оставались в куче во все время волнения в Табризе".

Нечего сказать, поучительный пример!

Наибольшие опасения вам внушали сами войска! В таком случае стоит ли держать подобный сброд. Мне кажется, если бы это были настоящие войска, им следовало бы, напротив, занять весь город и удерживать [126] народонаселение от грабежей, волнений и беспорядков, а никак не загонять их в четыре стены, словно баранов".

...Хотя я и не сказал, но у меня вертелось все время на языке: незадолго до бунта Фарман-Фарма распустил решительно всех табризских артиллеристов поголовно, до единого, взяв с каждого за это по 3 тумана. Когда Фарман-Фарма снова собрал артиллеристов до окончания купленного ими отпуска, то, во-первых, собралась только половина, более послушная и покорная, а, во-вторых, собравшиеся, узнав, для чего их собрали, заявили: "Мы против духовенства идти не намерены. Да и во всяком случае ты не имел права собирать нас раньше срока — мы тебе заплатили; а взамен что мы от тебя получили? Один только артиллерийский тесак; так возьми его обратно", — и при этом клали перед Фарман-Фармой свои тесаки и уходили. Фарман-Фарма ничего не смел им сделать, а о Мозаффар эд-Дин-шахе нечего и говорить.

Затем я продолжал: "Я был всегда далек от мысли вмешиваться во внутреннее управление государства и всегда сторонился этого. Но будучи вынужден принять на себя охрану порядка в городе, я невольно столкнулся с вопросом о хлебе и мясе и вынужден был уступить настойчивым просьбам садр-азама и принять на себя временное наблюдение за этими двумя важнейшими отраслями народного здравия и благосостояния; и какие же получились результаты? Прежде всего я доказал всем и каждому, что главное зло — это сам величайший в мире лихоимец тогдашний тегеранский губернатор Садык од-Доуле, а вместе с ним и Наиб ос-Салтане и еще более — его алчная мать; во-вторых, в вопросе о мясе я доказал, что главная причина поднятия цен на мясо — это перекупщики мяса, выходящие и выезжающие далеко за город, иногда за десятки верст и перекупающие мясо. И кто же оказались эти перекупщики: сарбазы, преимущественно полка “Махсус", но также и всех других. Результат моих усилий получился видимый, осязательный; при Наиб ос-Салтане мясо, считая с малиатом, который составлял с кассабов (Кассаб — мясник) 25 тыс. туманов в год, стоило до 25 шаев за один батман; и народ, и духовенство роптали, находя это слишком дорогим. Когда я принял наблюдение [127] над этим вопросом и был отменен малиат, то цена мяса упала до 16 и даже до 15 шаев за один батман.

А теперь что видим: один батман мяса доходит до 30 шаев без малиата. Это чудовищно, и так долго продолжаться не может!

Теперь все боятся чумы, которая в недалеком будущем может появиться в Тегеране, а между тем что делается для ее избежания? Падаль валяется в городе, а между моей квартирой и казачьей казармой устроили склад трупов отравленных собак и всевозможных животных; туда же свозят нечистоты со всех сторон. Но этого еще мало: ныне общей бойни вне города уже нет, а скот бьют среди города, каждый — где ему угодно. Всюду кровь, зараза, гниющие внутренности".

На это Фарман-Фарма ответил, что невозможно народу запретить бить скот на улицах и у себя в доме и во дворах (?). На это я только иронически улыбнулся...

"Теперь вы спустя рукава смотрите на это дело и не предвидите всех пагубных последствий вашей недальновидности и неопытности; но предрекаю вам: придет чума, быстро розовьется во всем городе и весь мир обвинит всецело вас, Фарман-Фарму, и обвинит совершенно основательно..."

"...Три раза ездил я к шаху в различные его летние резиденции, то в Сааб-Крание, то в Салтанатабад, то в Эшретабад, и всякий раз настойчиво требовал, чтобы садр-азам напомнил шаху о данном им обещании, но всякий раз садр-азам выносил мне один и тот же неутешительный ответ. Потеряв всякое терпение, я, наконец, одев парадную форму, явился к садр-азаму и... заявил ему, что при подобных порядках я больше служить в Персии не намерен и при этом убежден, что садр-азам не докладывает мои требования шаху. Садр-азам весь вспыхнул: не чувствуй он себя так обязанным мне и не питай он ко мне такой личной дружбы, дело, наверное, приняло бы для нас обеих крайне печальный оборот. Но садр-азам овладел собой и сказал мне: "Следуйте за мной".

Мы отправились прямо к шаху. Войдя в кабинет шаха, садр-азам доложил ему: “Начальник казаков, русский полковник, сам лично желает говорить с вашим величеством насчет наград, обещанных вами казачьей бригаде". [128]

Еще не успел я открыть рта, как шах сам заговорил: "Да, да, садр-азам уже три или четыре раза напоминал мне об этом, но я решил до тех пор никому ничего не давать, покуда не окончу военного кодекса, в котором будет сказано все, решительно все, а также и правила для получения наград; тогда получат и казаки, услуги коих я вполне понимаю (?) и (?) ценю".

“Но, ваше величество, — задыхаясь от негодования начал я, — никакой закон обратной силы не имеет: вы обещали награды всем чинам казачьей, е. в. шаха, бригады в то время, когда о вашем кодексе еще не было и помину. А слово монарха должно быть одно!"

Но шах притворялся, как будто ничего не понимает, и твердил одно и то же.

“В таком случае я считаю себя недостойным носить и тимсаль, хотя он мне и особенно дорог, так как пожалован с портретом покойного шаха; я работал ровно столько же, сколько и вся остальная бригада; если другим ничего, то и мне ничего!"

Тогда только шах как будто пробудился от какого-то оцепенения и как будто понял (?), что так поступать монархам не подобает. Он дал мне клятвенное обещание, что по возвращении его из последней летней резиденции, Эшретабада, он немедленно подпишет, не читая, весь мой наградной список и даже прибавит еще от себя, ибо службой казаков доволен вне меры!

Вернулся, наконец, шах в Тегеран в октябре 1896 г. Являюсь я к нему снова, согласно его же требования, и что же — не только ни привета, ни ответа, но даже изволил выразить явное неудовольствие по поводу моей надоедливости! Нет, это было уже свыше сил: я уже категорически объявил садр-азаму, что оставаться более в Персии считаю недостойным для русского офицера. И только честное слово садр-азама, уверившего меня, что скорее он сам бросит службу, чем допустит подобную вопиющую несправедливость, заставили меня отсрочить мой уход. Правда, сбылось то, что говорил садр-азам: он бросил службу; значит садр-азам исполнил свое слово; не исполнил своего слова и своей клятвы только е. в. Мозаффар эд-Дин-шах!"

Фарман-Фарма сидел как на иголках; Мартирос-хан был полумертв от страха и делал мне отчаянные знаки остановиться; но я задыхался от бешенства к с ядовитым [129] сарказмом продолжал: "Со дня на день ожидается в Тегеране чума. Ваши... [войска] не способны будут держать карантина, не имея понятия ни о дисциплине, ни о соблюдении гигиенических условий.

Хочешь не хочешь, а вы вынуждены будете обращаться все-таки ко мне...

И теперь, — продолжал я, — если шах не уважит моего представления и не исполнит данного им слова относительно вознаграждения казаков, я положу пожалованный мне тимсаль на поднос и на первом же саляме торжественно в присутствии всех высших персидских и европейских чинов возвращу его шаху.

Я покину Персию, но не забуду всего того, что сделал мне Мозаффар эд-Дин-шах и его наперсник Фарман-Фарма. Я изложу всю историю наших отношений начиная с злополучного 19 апреля 1896 г., напишу нелицемерно и нелицеприятно все по чистой совести и издам брошюру на всей европейских языках"...

Несколько бесконечно длинных и тягостных минут длилось грозное молчание...

Я продолжал: "Теперь, когда я высказал вашей светлости все то, что тяготило меня и как начальника, скорбящего за своих подчиненных, и себя лично, — я прямо ставлю вопрос: признаете ли вы нужным для Персии дальнейшее существование бригады под начальством русских инструкторов... А если персидское правительство признает необходимым дальнейшее существование персидской казачьей бригады, то оно должно теперь же категорически выяснить, чего именно от нее желают и ожидают:

1. Боевую часть, которая могла бы служить на случай восстания или народных волнений?

2. Жандармерию или конную полицию на случай беспорядков?

3. Кара-суран, наблюдающих в летнее время за европейскими миссиями в Шимране и других окрестностях Тегерана?

4. Специальную карантинную службу в случае приближения к Тегерану чумы?

5. Для встречи иностранных послов, почетных караулов... как единственная регулярная часть в Персии, чтобы не ударить лицом в грязь перед иностранцами?

6. Просто для забавы шаха и его военного министра при смотрах в лагерях и учениях в Тегеране на Майдан-е машк? [130]

7. Наконец, рассадник инструкторов для обучения других конниц?"

Когда я высказал все эти вопросы, Фарман-Фарма сразу понял, насколько много и глубоко обдумывал я наше положение в Персии; он окончательно смешался и просил дать ему несколько дней, дабы приготовить мне обстоятельные ответы...

Памятная записка о Персии

Внезапная смерть Насер эд-Дин-шаха (19 апреля 1896 г.) застала Персию врасплох: валиахд (наследник престола), тщательно устранявшийся от управления своим отцом, сделавшись шахом, был совершенно незнаком с управлением государством. Чуждый и даже враждебный отцу, Мозаффар эд-Дин-шах, естественно, за 30-летнее свое пребывание в Азербайджане (шаху теперь 47-й год) создал около себя партию людей, также чуждых и враждебных порядкам, существовавшим при Насер эд-Дин-шахе, и особенно враждебных садр-азаму (великому везиру) Али Аскер-хану (Али Аскер-хан — имя Амин ос-Султана.), стоявшему во главе управления. Исход понятен: еще не успел новый шах вступить в столицу, как началась борьба Турана (Табриза) с Ираном (Тегераном), окончившаяся победою Турана: 27 ноября 1896 г. садр-азам пал, а его место занял теперешний временщик Фарман-Фарма, женатый на дочери шаха, своего двоюродного брата, который в свою очередь женат на сестре Фарман-Фармы Хазрет-е Олийя, единственной законной жены теперешнего шаха.

Наждавшись и наголодавшись десятками лег, представители Турана спешили удовлетворить свои необъятные аппетиты и карманы (явление, обычное в Персии, особенно когда предместник процарствовал целых полстолетия). Несмотря на уничтожение прежнего гарема из почти полутора тысяч женщин и евнухов и другие сокращения, расходы нового царствования вследствие огромной суммы прибавок и подарков новым царедворцам не только не устранили, но еще превысили расходы предшествовавшего царствования...

При этом со стороны нового правительства не было оказано ни малейшего великодушия или уважения к старым заслугам. Шах, быть может, в душе и не злой [131] человек, безусловно, без всякой воли: поклявшись садр-азаму на коране торжественной клятвой не смещать его в течение всего своего царствования, шах, поддавшись наветам злобной супруги и ее брата Фарман-Фармы, забыл, что всем обязан садр-азаму и, нарушив священную клятву, сослал его в город Кум (150 верст к югу от Тегерана, одно из мест паломничества мусульман; построен на собственной земле садр-азама; там же и усыпальницы шахов Каджарской династии), задержав при этом жену и дочерей садр-азама в Тегеране. Но Фарман-Фарма не ограничился свержением своего врага: он уже неоднократно подсылал к садр-азаму убийц отравить его или даже отделаться от него открытым убийством; и не будь при нем 20 человек отчаяннейших казаков-головорезов, выбранных полковником, переодетых слугами или паломниками и поклявшихся на коране умереть раньше садр-азама, — этого мученика давно бы не стало...

Без всякой политической и административной программы Фарман-Фарма, приняв официальный титул военного министра, на деле сделался и диктатором, и, безусловно, овладев всем существом Мозаффар эд-Дин-шаха, стал все ломать лишь потому, что все "старое" казалось ему опасным лично для него самого. Разогнав всех, Фарман-Фарма вместе с тем требовал со всех денег, денег и денег... А между тем казна не только была пуста, но даже малиаты были частью уже собраны вперед для торжества, готовившегося на 23 апреля 1896 г. по случаю 50-летия царствования Насер эд-Дин-шаха... Быстро запутав дела, Фарман-Фарма с каждым днем продолжает приобретать все более и более врагов: муллы далеко не все доверяют его заискиваниям; солдаты и офицеры ропщут, не получая жалованья (кроме казаков) в течение от 8 до 25 месяцев, а о других учреждениях и говорить нечего...

Понятно, что при подобных условиях все чаще и громче слышатся сожаления о сверженном садр-азаме; даже англичане, которым Фарман-Фарма, по-видимому, предан всей душой, не менее других сожалеют о свержении садр-азама.

Видя, каким обаянием пользуются в настоящее время казаки, приобретшие себе глубокие симпатии во время потрясающих событий после 19 апреля 1896 г. (смерть Насер эд-Дин-шаха), Фарман-Фарма начал было с того, что попробовал было подорвать это значение и наложить [132] руку на русского полковника, командира казачьей бригады; но это ему не удалось, причем вопреки ожиданиям Фарман-Фармы симпатии страны и духовенства оказались на стороне казаков, твердо, но кротко поддержавших порядок в тяжкие дни смут.

Потерпев неудачу, Фарман-Фарма тем не менее не отказался от своего намерения подорвать значение казаков и повел дело иначе: понимая, что при всяком перевороте казакам — надо думать — будет принадлежать крупная роль, Фарман-Фарма решился во что бы то ни стало ослабить и даже по возможности совершенно подорвать значение казаков: посылка 130 персидских казаков в провинцию Хорасан для занятия карантинно-чумного кордона на афгано-персидской границе как нельзя более соответствует видам Фарман-Фармы; из 500 конных казаков в распоряжении полковника остается всего лишь 370; если принять во внимание, что еще 20 лишних казаков находятся при садр-азаме в качестве телохранителей да более сотни по мелким командировкам, больных и проч., то в минуту надобности под рукою едва ли окажется более 200—250 казаков. При наступлении же лета более сотни казаков будет взято для охраны европейских миссий в окрестностях Тегерана, и что же тогда останется в минуту надобности в руках русского полковника? Престиж же казаков в настоящее время так велик, что большинство иностранных представителей хлопочет, чтобы охрану их миссий не только на одно летнее время, но и навсегда поручили именно казакам, а не распущенным "сарбазам" (пехотным солдатам).

Кроме того, Фарман-Фарма сделал еще и другую попытку: под различными предлогами он хотел прекратить правильную выдачу денег казакам из банка, намереваясь задерживанием платежей породить неудовольствие в казаках против русских; а без правильной уплаты денег казакам, навербованным по вольному найму, что могу я сделать с людьми, набранными из головорезов-мусульман при полном отсутствии в Персии паспортов, видов и каких-либо обязательств перед своим начальником, да еще при явном противодействии самого правительства? И только после неимоверных усилий и отчасти благодаря поддержке общественного мнения удалось вырвать у Фарман-Фармы чеки на английский банк до января 1898 г. [133]

Недоверие Фарман-Фармы к казакам так велико, что когда в декабре 1896 г. были доставлены в Тегеран четыре пушки, пожалованные его императорским величеством в дар шаху персидскому, то Фарман-Фарма убедил шаха, что новая конная батарея в руках русского полковника в самом сердце Персии слишком опасна; тогда шах приказал было высочайше пожалованные пушки сдать в арсенал; и только частное выяснение через чрезвычайного посла Наср оль-Молька (недавно проехавшего через Петербург; он же и начальник арсенала) бестактности и неблаговидности подобной выходки принудило временно оставить пушки в руках полковника, но все-таки незаряженные "по случаю якобы безденежья". А между тем в конце того же 1896 года тот же Фарман-Фарма тайно командировал сартипа (генерала) Али-хана купить 30 пушек и 10 тыс. ружей Манлихера; кроме того, с бывшим патронным мастером в Тегеране Хорватом Фарман-Фарма тайно же командировал в Вену трех человек для изучения на месте литейного и патронного дела и духовых музыкальных инструментов.

Настоящее положение дел в Персии внушает серьезные опасения: шах, кроме подагры, геморроя и каменной болезни, еще в большей мере страдает от мнительности, что в связи с застращиванием неотлучно состоящих при нем лейб-медиков персидского (Хаким оль-Молька) и английского (Аткока) обещает мало утешительного. Ввиду возможности скорой кончины шаха на первый план выступает вопрос о валиахде (наследнике) и его соправителе — новом садр-азаме (великом везире). Теперешний валиахд не от принцессы, сделавшейся продажной публичной женщиной; она уже давно не живет и не хочет жить с шахом, который, однако, не перестает приглашать ее снова вступить с ним в брак. Валиахд мало развит, туп, корыстолюбив, берет самые позорные взятки и, занимаясь противоестественными пороками, заразился, по словам его же братьев, сифилисом. Кроме того, валиахд женат на дочери принца Наиб ос-Салтане (брата шаха, бывшего военного министра и генерал-губернатора Тегерана), что также не предвещает ничего утешительного, ибо Наиб ос-Салтане с воцарением теперешнего валиахда может снова приобрести государственное значение. Притворяясь другом России, Наиб ос-Салтане под личиною любезности и преданности не имеет ни совести, ни сердца, ни чувства [134] благодарности и, как истый каджар и восточный деспот, он малодушен и пресмыкается в несчастии и, наоборот, бездушен и вероломен, стоя у власти; по нравственным качествам его соперником может считаться разве только теперешний временщик Фарман-Фарма.

Но зато второй сын шаха, Шоа ос-Салтане, от принцессы... ему от 18 до 19 лет и он обладает такими блестящими умственными способностями, что поражает решительно всякого, хотя бы раз беседовавшего с ним; а недурное знание французского языка дает ему возможность вести непосредственно беседы с дипломатическими представителями; по-видимому, нравствен, гнушается и возмущается пороками брата, пользуется общими симпатиями и во мнении всей Персии имеет неоспоримое право на престол, как сын принцессы. Хотя шах и считается безграничным властителем в стране, но обычаи страны освятили престолонаследие сыновьям лишь чистой царской крови: Фатх Али-шах, Аббас-мирза, Мохаммед-шах, Насер эд-Дин-шах и теперешний Мозаффар эд-Дин-шах— все были от принцесс. И если старший из сыновей покойного Насер эд-Дин-шаха, знаменитый по своему тиранству и блестящим способностям Зилл ос-Султан (он годами старше Мозаффар эд-Дин-шаха) не был назначен валиахдом, то единственно лишь потому, что происходит не от принцессы, но от дочери генерал-фельдцейхмейстера (а нынешний валиахд от публичной женщины). Даже сам Насер эд-Дин-шах, когда хотел провозгласить валиахдом своего сына от Джейран-ханум, не принцессы, впоследствии отравленного, даже и он не решался на это прямо, а предварительно вывел вымышленную родословную Джейран-ханум от Надир-шаха. Поэтому ясно, что Зилл ос-Султан, страшный богач и ярый англофил (у него и капиталы в английских банках), едва ли подчинится теперешнему валиахду в случае вступления на престол.

В настоящее время самая жизнь Шоа ос-Салтане (второго сына шаха) в опасности, и он прибегает к русской защите, намереваясь при первых же, несомненно, тревожных для него признаках, бежать в Россию. Шоа ос-Салтане— друг бывшего садр-азама (великого везира), и, если бы был провозглашен валиахдом, то садр-азам был бы, несомненно, возвращен из ссылки; а при теперешних обстоятельствах можно думать, что садр-азам — [135] единственный в мире человек, могущий спасти Персию от катастрофы, быть может, угрожающей ей в недалеком будущем,

Новая и сильная опасность для внутреннего спокойствия Персии грозит ей еще и с другой стороны. 12 диких неукротимых горных полукочевых племен Бахтиарии (горная страна между Исфаганом и Багдадом), объединенных силою гения их бывшего предводителя великого Ильхани — Хосейн Кули-хана (в 1886 г. по настоянию Насер эд-Дин-шаха задушенного Зилл ос-Султаном), ныне находятся под властью сына великого Ильхани Эсфендиар-хана, унаследовавшего и способности, и энергию, и властолюбие своего отца.

Англичане стремятся охватить Луристан (север) и Бахтиарию (юг) кольцеобразной шоссейной дорогой Кум—Боруджерд—Шуштер—Исфаган—Кум и покрыть (закрепить) все кольцо прочными пакгаузами, могущими впоследствии послужить опорными пунктами, словом, проделать то же, что было проделано при завоевании Индии Ост-Индской компанией, но Ильхани Эсфендиар-хан, поняв коварство англичан, по-видимому, добился того, что Фарман-Фарма отказал англичанам в концессии, уже совсем было им данной, на постройку дорог Шуштер — Исфаган. Бахтиария — это целая система естественных горных твердынь...

При повиновении своему теперешнему Ильхани Эсфендиар-хану бахтиары могут выставить до 40 тыс. всадников одной из лучших в мире естественных конниц, вооруженных скорострельными ружьями... При слабости персидского правительства, негодности его войска (на бумаге числятся до 80 тыс. пехоты, но на деле нет и половины, разбросанной по провинциям, генерал-губернаторы которых, вроде Зилл ос-Султана, валиахда и Амир Низама (Керманшах), вовсе не признают власти военного министра в Тегеране) бахтиары могут, по-видимому, стать центром тяжести военной силы.

В настоящее время персидское правительство, по-видимому, было настолько недальновидно, что само усугубило значение Бахтиарии, сделав непростительную для себя сшибку, не только согласившись признать Эсфендиар-хана "сардаром" (командующим войсками), но и назначив его, кроме Бахтиарии, еще и губернатором сопредельного с Бахтиарией Арабистана (к югу [136] от Бахтиарии, к востоку от Шатт эль-Араба и к северу от Персидского залива).

Другим центром тяжести, религиозным, являются бабиды, составляющие, по-видимому, около половины всего народонаселения Персии. Если бы после смерти Насер эд-Дин-шаха садр-азам тотчас же не поручил русскому полковнику довести до сведения главарей бабидов, что он, садр-азам, от имени нового шаха гарантирует безопасность бабидов, можно думать, что в случае легко могущего возникнуть среди бабидов волнения потоки крови могли бы залить Персию.

С большим вероятием можно думать, что кто первый протянет руку бабидам, тот бескровно, одним лишь словом, привлечет к себе сердца безусловно лучшей половины народонаселения Персии (они в непосредственной и самой тесной связи не только с бабидами Закавказья и Закаспийской области, но и с турецкими).

Ныне призванный из Тегерана на пост министра внутренних дел Амин од-Доуле, обладая европейским лоском, в сущности личность малодаровитая, непредприимчивая, несамостоятельная и малопопулярная, — чего именно и ищет теперешний временщик Фарман-Фарма, не желающий упустить из своих рук первенствующего значения. К несчастью, Амин од-Доуле вдобавок еще и ближайший друг и сторонник Наиб ос-Салтане и давнишний враг бывшего садр-азама. Авторитет Фарман-Фармы слаб. Еще слабее авторитет Амин од-Доуле... При теперешних обстоятельствах водворить и поддержать твердою и опытною рукою порядок в Персии мог бы разве один только бывший садр-азам (великий везир). Садр-азаму Али Аскер-хану уже привыкли повиноваться еще при покойном шахе. А если при этом еще и Шоа ос-Салтане (второй сын от принцессы) будет провозглашен валиахдом (наследником), то можно надеяться, что Персия избегнет кровопролития.

Популярность садр-азама, по-видимому, растет, несмотря на все усилия Фарман-Фармы обратить садр-азама в глазах всей Персии и иностранцев в государственного преступника. Народ и духовенство благороднее Каджаров и справедливо поняли и оценили великую государственную заслугу садр-азама, сдержавшего Персию после смерти Насер эд-Дин-шаха: это бескровное восшествие на престол Мозаффар эд-Дин-шаха беспримерно в истории [137] Персии, ибо воцарение всех шахов из династии Каджаров всегда сопровождалось потоками крови. Поэтому Фарман-Фарма ни минуты не может быть покоен, покуда жив его непримиримый враг, бывший садр-азам Али Аскер-хан.