ПЕРСИДСКИЙ ЭНДЕРУН

Письма из Тегерана

I.

С самого дня приезда в Тегеран меня очень интересовало проникнуть в "эндерун", собственными главами посмотреть на жизнь персидских женщин, подметить по возможности их вкусы и привычки и проверить то, что о них слышала и читала ранее. Предлагаемые заметки будут простым, но правдивым изложением всего виденного мною; я прошу снисходительно извинить шероховатости и промахи моего пера, — я хотела только поделиться с другими моими наблюдениями в толстых стенах персидского гарема, попасть в который, — надо сказать не хвастаясь, — удается только весьма немногим. Но прежде чем ввести читателя в заколдованное царство, я позволю себе сделать коротенькое отступление по поводу самого слова, выставленного в заглавии.

Слово "эндерун", чтобы не отступать от его коренного значения, ближе всего можно было бы передать русским выражением: "внутренние покои", но такая передача не будет вполне верной. "Эндерун", это — женская половина, точно так, как "бирун" есть половина мужская. Так всегда и рассчитана постройка персидского дома: у людей зажиточных в большинстве случаев вы найдете две резко разделенные половины, а в среднем и низшем классе — небольшой ряд совершенно отдельных комнат, не имеющих непосредственного сообщения одна с другой. С таким планом очень трудно [502] примиряется приезжий европеец, почему-либо поставленный в необходимость нанять дом чисто персидского устройства. Но особенно резко бросается в глаза разобщенность мужского и женского помещений при взгляде на загородные шахские дворцы, как, напр., Ишрет-абад, Салтанет-абад, Ниаверан, переименованный теперь в Сахиб-кыранийэ в честь триддатилетнего царствования шаха, который с тех пор только имеет титул "сахиб-кыран'а", и др. Здесь обыкновенно в прекрасном саду, в стороне от собственных чертогов шаха, разбросан ряд крохотных домиков, совершенно одинаковых и по наружному виду, и по внутренней отделке, числом 15 — 20, предназначенных для четырех законных жен и неограниченного числа "сигэ" (наложниц). Каждый домик всецело принадлежит одной супруге.

Таким образом "эндерун" прежде всего — помещение для жен и их прислужниц (кениз), переступать порог которого для мужчин строжайше запрещено законом; исключение составляют: во-первых, шах, пред которым раскрыты двери всякого гарема настежь, и который при встрече с любой женщиной имеет право приказать ей открыть лицо, что та и исполняет беспрекословно, не считая этого позорным; во-вторых, сам хозяин дома, затем его ближайшие родственники, "черные" — евнухи и мальчики- дети вместе с их сверстниками, во главе которых стоит "гулям-бачэ", служащими как для развлечения эндерунного населения, так и для исполнения разного рода мелких поручений и услуг. Потом уже под "эндеруном" разумеются самые "ханум" — дамы, связанные с кем-либо на правах законных жен или "сиге". Нередко можно услышать такого рода разговор. По улице движется одна или несколько карет, буквально наполненных черными чадурами с белыми рубендами (покрывалами), окруженных со всех сторон евнухами, гулямами и прочей челядью. Персиянин, весьма большой любитель "тамаши" (поглазеть) и до крайности любопытный, не преминет спросить:

— Чей это эндерун?

Или вы можете схватить такого рода фразу: "Велик эндерун у такого-то Абдуллы или Аббаса?" — "У него всего только две жены"...

Замечательно, что слово "гарем", — также как и "эндерун", имеющее двоякое значение и нам хорошо известное, почти не пользуется правом гражданства в разговорной речи персов: [503] народ с большей охотой обходится собственным, родным выражением. Слово "гарем", или правильнее "харем", — арабское.

Наконец настал давно желанный день, и я в обществе двух европейских дам села в экипаж. "Сокровенный эндерун", куда мы направлялись, принадлежал одному из известных тегеранских богачей и сановников. Не называя его по имени, я скажу только, что это — фаворит шаха, причисляющий себя к числу образованных персов, говорит кое-как по-французски, выписывает иностранные журналы, показывает вид, что с удовольствием прочитывает их от начала до конца, любезен с "ференги" (европейцами), дает им обеды на славу и — что также очень важно — носить крахмальную сорочку вместо обыкновенного "пираген'а" с косым воротом и парижской работы лакированные ботинки.

Можно было бы думать, что тот же европеизм проник несколько и за стены эндеруна, и что отесанность мужа до некоторой степени отразилась на его жене и всех окружающих, вследствие чего для нас, ищущих столкнуться с истинным персидским теремом, значительно уменьшился бы интерес посещения именно такого "эндеруна". Но одного взгляда достаточно, чтобы сказанные опасения рушились сами собою. Перс, вак бы он ни был образован, не может отрешиться от условий той семейной жизни, какою жили его предки; он не станет, — да это было бы и бесполезно, — давать образование своей жене; он все-таки хочет быть безотчетным владыкой, чтобы жена оставалась в вечном приятном заблуждении относительно своих человеческих прав и их достойном удовлетворении. Поэтому нет ничего удивительного, если мужчина, даже во всех отношениях развитой, днлит свою жизнь с существом, кругозор которого не шире самого эндеруна. Народная персидская мудрость все интересы и помыслы женщины крайне едко и метко выражает в трех однозвучных словах: хальк, дальк и джальк, т.-е. любовь покушать всласть, страсть нарядиться и отправление физиологических потребностей. На воплощение этих трех слов мы и отправлялись теперь любоваться. Я забыла, однако, предупредить, что сановник, о котором речь шла выше, имеет только одну подругу жизни. Мне кажется, обстоятельство это может весьма многих, как это было и со мною, повергнуть в недоумение. Но оказывается, что одноженство — здесь не редкость. Не говоря уже про лиц, связанных узами Гименея с кровными принцессами — шахзадэ, которые в силу не шариата, а шахской воли, не имеют права делить своих [504] сердечных привязанностей, можно не мало встретить таких, которые собственный эндерун ограничивают одной красавицей. Говорят, что это делается в подражание цивилизованным народам запада; — но скорее объяснить это или тем, что перс в данном случае питает к жене действительную привязанность, или некоторым воздействием со стороны родителей жены. Я слышала, что последние, пристраивая детище за богатого человека, ставят ему прямо условием не иметь более жен, может быть в расчете получить для дочки более после смерти будущего зятя, а может быть, просто из желания оградить ее от злых соперниц и неизбежных интриг и зависти эндеруна.

Замечательно, что стремление содержать полный комплект гарема с особенной силой овладевает людьми, которые, что называется, едва сводят концы с концами: чуть только заведется какой-нибудь лишний доход, сейчас же появляется новая Луна, Звезда, Попугай (Имена женщин) и пр. В русской миссии долгое время был традиционный ахунд — учитель, к которому для практики в персидском языке поступали все приезжающие в Персию чиновники. Вначале он был одноженец, но потом, с приездом каждого нового ученика, доставлявшим ему в месяц два-три лишних тумана (7-10 руб. сер.), эндерун его увеличивался в числе и достиг, наконец, трех ханум. Когда у него спрашивали: "зачем ты, чудак эдакий, при твоих ограниченных средствах обременяешь себя только лишней обузой?" - он пресерьезно отвечал: "нужно же кому-нибудь по смерти оставить в наследство книги". Их было очень мало!..

Проезжая с трудом по узким улицам столицы "царя царей", по шумным базарам, переполненным массою движущихся верблюдов, осликов, лошадей, среди страшной толкотни, удушающего, застоявшегося дыма кальянов, запаха жареного сада шашлыка, мы подъехали, наконец, к высокой белой стене, в которой было несколько дверей. Кругом, вероятно, в ожидании нас стояло много прислуги. Нам указали, куда идти, и мы очутились под навесом, на одной стороне которого висела толстая драпировка. Поднявши её, мы столкнулись лицом к лицу со стариком - евнухом, который молча показал нам жестом, по какому направлению следовать далее. Двор, открывшийся пред нашими глазами, был довольно большой, ровно выложенный камнями и очень чистый. Впереди возвышался дом с [505] окнами из цельного стекла, с балкончиком, со спускающимися с него по обе стороны ступенями; по бокам — стены, позади — стена, около которой, точно статуя, стоял евнух, и не то сонливо, не то с тоской смотрел на двор, на стены и на нас. Мы сделали только несколько шагов, и на нас пахнуло другой жизнью.,.

Нам было хорошо: мы пришли сюда как в театр, посмотреть на представление, а каково этим несчастным вечно сидеть за толстыми стенами, не слышать даже уличного шума, не иметь понятия о той жизни, которой живем мы! Около крыльца нас встретила женщина, завернутая в ситцевую чадру, держа мальчика лет трех за руку. Перед ним мы раскланялись, как перед ханом, сыном хозяина дома. Прислужница повела нас на балкон, на котором стояли десятки кожаных беспятых женских туфель. Дверь вела в довольно большую, светлую комнату; на полу в ней, поджавши ноги, сидело несколько женщин, судя по костюму, прислужниц. В одном углу на серебряном подносе, уставленном посудой, кипел самовар, и около него — мужская фигура. На встречу нам поднялась женщина в шелковой полосатой чадре, накинутой на плечи. Она любезно протянула нам одну руку, придерживая другой полы чадура, который, несмотря на ее старание, непослушно развертывался и показывал довольно полные смуглые ноги. На ней была юбочка из синей шелковой материи, вся обшитая серебряным позументом и серебряными кружевами; на талии шелковая рубашка — белая гладкая и крупные розы; поверх рубашки бархатная пунцовая кофточка, нескромно расходящаяся на груди, но с длинными рукавами, тоже обшитая галуном. На голове был накинут небольшой кусок белой кисеи, неряшливо оторванный от целой штуки, неподшитый, заколотый под подбородком булавкой; из-под него по спине ниспадали длинные волосы, заплетенные в шестнадцать мелких косичек; не знаю, почему избрано для куафюры это число, но так, по крайней мере, причесываются все персиянки. Кстати сказать, что женщины, которых природа не наделила хорошими волосами, вплетают в свои косы чужие, которые в таком случае называются арийэ, т. е. взятые на хранение. Из-под тонкой, сквозной сорочки рельефно выделялись формы, к сожалению, некрасивые. Надобно, однако, отдать справедливость, что и у этих полу-дикарок есть свои достоинства и прелести: маленькие, красивые ноги и руки и природная грация, которой позавидовала бы не одна из европейских красавиц. Лицо у хозяйки было круглое, смуглое, румяное, с большими черными [506] продолго- ватыми глазами, небольшой рот с розовыми губами, и — что более всего бросалось в глаза — при разговоре и улыбке показывались ровные красивые, блестящей белизны, зубы. Каждая часть лица, отдельно взятая, была бесспорно хороша, в общем же назвать нашу новую знакомую красавицей иди даже хорошенькой было нельзя: теряла она более всего оттого, что, о чем бы она ни говорила, как бы ни оживлялась, глаза спокойно и бесстрастно переходили с одного предмета на другой, на лице не отражалось ни малейшего оттенка. душевного движения. После первых обычных слов приветствия она ввела нас в комнату, устланную ковром. Ближе к окнам стояло маленькое возвышение, покрытое красивой синей скатертью решти (рештской работы: вышивка шелком в тамбур). Кругом возвышения на полу лежали четыре подушки — толщиной в четверть, длиной в полтора аршина, шириной в пол-аршина; к трем из них, в виде спинок, были устойчиво прислонены также подушки, покрытые тюлевыми накидками, — что выходило очень красиво, благодаря цветной подкладке. В углу стоял ломберный столик, уставленный безделушками: стеклянными цветными вазочками, корзиночками, лампами и пр. Прямо против двери — камин, на камине — опять безделушки и три фотографические карточки хорошеньких женщин, должно быть французских актрис. Направо от двери висела довольно хорошая олеография, изображающая сильное декольтэ. На полу лежал чудесный ковер, стены отделаны по-европейски — обоями. Для нас откуда-то принесли стулья; сама хозяйка тоже села на стул, но по ее движению видно было, что она делает это не особенно часто. Меня очень занимало упомянутое выше возвышение, и я стала присматриваться. Назначение его скоро выяснилось. Женщины садились на подушки, протягивали ноги под возвышение, — это оказался низенький столик, под которым стояла жаровня, мангал, с раскаленными углями, — прикрывались скатертью до колен и таким образом согревались. В особенно холодные дни скатерть, или одеяло, доходит до шеи; перс умеет так устроиться под этим прикрытием, что не чувствует себя ничуть стесненным и продолжает работать, писать и пр. Весь незатейливый прибор для согревания называется: курси. Во время наших разговоров вошел сын хозяйки, и одна из дам, бывших со мною, подала ему привезенный калейдоскоп, показавши предварительно, как следует с ним обращаться. Я просто не могла удержаться от смеха, когда мать, увидев игрушку в руках сына, прекратила с нами беседу, подозвала [507] его к себе и с любопытством стала рассматривать подарок. Пака мы сидели, красавицы из следующей комнаты осторожно рассматривали нас из-под своих покрывал. Босой евнух, с испитым желтым лицом, сначала заглядывал чрез дверь, а потом бесцеремонно вошел в комнату, поместился против нас и уставился в упор: когда мы смеялись, и он глупо улыбался. Присутствие этого урода раздражало меня, но к счастью хозяйка дала ему какое-то приказание, и он удалился. Через несколько минут он принес продолговатый столик, покрытый суконной, шитой шелками, скатертью, потом поднос с четырьмя хрустальными вазами: неизбежные ширини — сладости. В одной вазе лежали тонкие кружки величиной с чайное блюдце; это было что-то шоколадное; в другой были грецкие орехи, вылущенные, залитые сахаром; в третьей — белые лепешечки, формой похожие на наши мятные, только толще, с пустой срединой, вкус очень приятный, но трудно уловимый, потому что быстро тают; наконец, в четвертой было что-то невкусное из теста, очень легкое на вес, по виду и цвету напоминающее сильно ноздреватые губки, употребляемые для купанья. Потом подали чай в рюмках с ручками; рюмка стояла на стеклянном блюдце, а последнее на серебряном подносике; на блюдце — крохотная, точно кукольная, ложечка. Едва успели разнести всем лакомства и чай, как сейчас же приняли обратно, не давши нам попробовать как следует и угоститься. Чай до того противен, что я едва могла пить, и то только благодаря тому, что в рюмке было не более трёх небольших глотков. Персидский чай обладает каким-то отвратительным запахом затхлости, и нам, русским, он кажется положительно невозможным. Притом перс любит чай очень крепкий и до приторности сладкий, почти сироп; гостю же подают, не сообразуясь с его вкусом.

Разговор между тем оживился: хозяйка стала расспрашивать бывшую с нами даму, ее старую знакомую, почти свободно говорящую по-персидски, кто мы такие, замужем или нет. Ответивши на все вопросы, спутница, указав на меня, добавила: "это ханум-хаким" (т. е. доктор). "Хаким!" — повторила на-распев хозяйка и с любопытством посмотрела на меня. Потом беседа коснулась красоты. Мы, насколько могли изящно, сказали на этот счет любезной хозяйке комплимент. Польщенная ференгийскими ханум, она начала жеманиться: "Что вы! разве я хороша! вот гости ко мне приехали, — лукаво подмигнула она, — очень красивые", и позвала их нам на [508] показ. На зов, важно переваливаясь и таща по полу свои чадры, вошли две персиянки, oбе среднего роста: одна очень толстая, с круглым приятным лицом, уже пожилая; другая моложе, худощавая, с продолговатым окладом лица, густыми черными сходящимися бровями, маленьким ртом, который все время, пока мы сидели в гареме, был широко открыт, точно ей было тяжело дышать. Хозяйка сейчас же доложила, что я хаким, и они выразили намерение лечиться. Другой евнух подал кальян, с которым произошла обычная церемония: хозяйка предлагала его гостям, гости — хозяйке, которая, наконец, несколько поманерничав, взяла и стала с наслаждением затягиваться. Мы попросили показать нам остальное помещение эндеруна, на что хозяйка сейчас же любезно согласилась, и мы двинулись по ее стопам. Пройдя ряд пустых комнат без всяких признаков мебели и обстановки, хотя восточной, т. е. разной формы и величины тюфяков и подушек, мы поднялись по лестнице и, миновав еще одну пустую комнату, вступили в апартамент, который производил впечатление жилого. От стены до стены тянулись деревянные полки, на которых навалены были кожаные мешки, ящики с сургучными печатями, — должно быть, посылки. Посреди комнаты стоял маленький, низенький столик, очень красивой мозаики-хатэм; на нем серебряная чернильница, песочница, бумага и какая-то книжка. На окнах фигуры с очень открытыми формами. Описанную комнату, судя по тому, что хозяин дома состоит в почтовом ведомстве, можно принять за его черный рабочий кабинет или кладовую, — странно только, как она могла очутиться на женской половине, потому что сейчас же непосредственно шла гостиная хозяйки, довольно большая, устланная ковром, лучше всех виденных нами.

Стены оклеены голубыми под бархат обоями с золотым багетом, карниз светло-шоколадного мрамора, мраморный же камин с чугунной решеткой; по стенам висели олеографии; на полу лежал тюфяк, покрытый полосатым тиком, на который и уселась хозяйка со своими гостями; нам же подали стулья. Опять поставили стол с лакомствами и началось угощение. Хозяйка брала руками, мяла некоторые сладости в комок, вероятно для того, чтобы удобнее было положить поболее в рот, и подавала нам с улыбкой. Отказываться было невозможно и есть приходилось с опасением и отвращением. Несмотря на декабрь месяц, принесли необыкновенной величины груши — гуляби, замечательно вкусные. Тут же я ела в [509] первый раз сладкие, очень больше апельсины; вообще же этот фрукт в Персии кисловатый.

Упитываясь разными сладостями, персиянки развеселились; разговор оживился. Главною темою были болезни. Одна из ханум — худенькая, обратилась ко мне и стала просить помочь ей; протянула руку для слушания пульса и начала выкладывать свои недуги: "горло болит, грудь болит, кашляю, спать не могу"... Хотя моей специальностью были исключительно женские болезни, но я была несколько знакома со всеми несложными, более обыкновенными, болезнями, и взяла на себя смелость осмотреть пациентку. В горле оказалась страшная краснота, миндалевидные гланды, железы величиною в грецкий орех. Тут объяснилась причина, почему она сидела все время с открытым ртом: насморк и гланды мешали правильному отправлению дыхания. Болезнь эта меня нисколько не удивила, потому что в зимнее время редко можно встретить перса, не страдающего кашлем, горлом и, в особенности, насморком; последний доходит иногда до ужасающих размеров и все-таки не считается серьезной болезнью. Мудрено было бы, если бы персы ничем подобным не страдали: дома строятся так, что по неволе будешь нездоров! Зимой жгут дрова в бухари — некоторое подобие нашего камина; благодаря дороговизне дров, которые, как и уголь, вывозят из мазандеранских лесов, они с успехом заменяются каменным углем, залежи которого встречаются во многих местах, но особенно богатые в Саучбулаке. Богачи, однако, с недоверием относятся к последнего рода топливу и для сохранения своей важности продолжают обходиться дровами. При отоплении бухари, имеющей прямую пролетную трубу в крышу, почему при малейшем ветре комната наполняется дымом и — тогда хоть вон беги! — никогда нельзя достигнуть равномерной температуры: в местах, отдаленных от бухари, холодно, в ближайших — тепло; поэтому, чтобы согреться как следует, нужно поместиться против самого огня.

Женщин, благодаря их костюму, можно считать полунагими. Сидя около бухари, они нагреваются, и, когда является надобность выйти в холодные комнаты или на двор, не принимают никаких предосторожностей, выходят не прикрываясь, разве набросит на плечи вовсе не плотную чадру. Нечего поэтому удивляться, что они болеют; можно только изумляться их крепкой и выносливой натуре, что они не простуживаются на смерть. Но этого еще мало. Она приютилась под одеялом [510] — курси и тянет кальян. В таком сладком безделье ее застает время намаза — молитвы, и тут уж, хочешь — не хочешь, надо отправляться на двор и совершить предписываемое законом омовение. При каждом доме обязательно есть хоуз — бассейн, наполняемый водой. В нем моют посуду, употребляемую для еды, грязные тряпки, словом, всякие нечистоты; но это нисколько не мешает из этой же воды наполнять кальян для курения и этой жe водой совершать омовение. Несмотря ни на какую погоду, снимают обувь и холодной грязной водой обтирают ноги, руки по локоть, голову и полощут рот. И все это кончается только насморком! Невольно веришь, что велика милость Аллаха к его правоверующим...

Осмотревши свою больную, что я могла ей сказать? Прежде всего, конечно, запретить злоупотреблять огнем, но это невозможно: не сидеть перед огнем, значит лишиться высшего наслаждения. Я обещала ей дать лекарство для полоскания горла и для смазывания груди и горла, рассказала, как надо делать то и другое, и просила, чтобы она или прислала за ним завтра, или приехала ко мне сама. Персиянка очень обрадовалась, что я могу ее вылечить, и принялась упрашивать, чтобы я дала бы ей такого лекарства, от которого она в три месяца — не позже — располнела бы так, "как эта ханум"; при этом она указала на безобразно толстую персиянку в последнем периоде беременности. Я очень удивилась такому желанию, а она продолжала приставать ко мне. Наконец, даже рассердилась и, обратившись к моей спутнице, стала ей с горечью выговаривать: "Что это она не дает лекарства? Она думает, что мы ей не заплатим? Мы и сто, и двести туманов дадим, и пишкеш принесем (подарок)!" Не мало труда стоило моей спутнице объяснить ей, что лекарств я с собой не ношу, но что дам ей, если она придет ко мне. Решено было, что после завтра я буду ждать больных. Испытание моих знаний этим, однако, не окончилось. Другая гостья, не глядя на меня, протянула руку и ленивым голосом сказала: "На-ка, пощупай и узнай: мальчик у меня будет или девочка"... Я напрасно старалась объяснить ей, что по пульсу этого узнать нельзя, что я — не Аллах всеведущий. И не гадала я, как сильно потеряла в глазах персиянок неумением солгать во время и впопад. Они, кажется, с этой минуты решили, что я не хаким, ничего не знаю, — и ожидание их визита после завтра было напрасно. Разговор наш был прерван небольшим шумом в соседних комнатах: на пороге появился евнух и доложил, что хозяин дома идет [511] к своей "Луне". Луна немного оправилась, свернула кисейный головной платочек в комок и закрыла им рот, раздвинутый в сладкую улыбку. Гости накинули чадры и только глаза остались открытыми. Вошел красивый высокий брюнет, одетый полуевропейски: крахмальная белая сорочка и визитка, поверх которой надето персидское "сердари", нечто в роде русской поддёвки, только короче. Он любезно раскланялся с нами и заговорил на французском языке разные приветствия, вообще вел обыденный разговор, по временам обращаясь к жене с такими, напр., вопросами: "что вы смеетесь? что вы так смотрите?" на что она отвечала смехом. Просидев с четверть часа, он удалился, и мы в свою очередь стали собираться домой; но хозяйка принялась нас уговаривать, обещая показать комнаты и бирун. Не дождавшись нашего согласия, она позвала евнуха и отдала ему какие-то приказания. Мы поднялись, чтобы идти "делать тамашу". Пошли в том же порядке, как и прежде, т. е. впереди хозяйка, за нею мы, потом гости, к которым прибавилась еще одна, вновь приехавшая, и прислужница. Мы прошли опять ряд пустых комнат, поднимались и спускались с крылец и добрались, наконец, до небольшой площадки в роде нашего балкона, с которой открывался отличнейший вид на расчищенный сад, испещренный переплетающимися дорожками, в конце которого помещалась большая оранжерея, а за ней, далее, на ярко голубом небе резко выделялись покрытые снегом горы. Воздух был так чист и прозрачен, горы казались так близко, точно граничили с садом! Опустившись отсюда, мы вступили в оранжерею при доме, своего рода зимний сад. Огромнейшая комната, уставленная всевозможными фруктовыми деревьями, — мандариновыми, лимонными, апельсинными, с висящими на ветвях плодами, — редкими породами цветов, издающих тонкий аромат... Стены убраны зеркалами, с потолка спускается фонарь, кое-где в беспорядке разбросана мебель. Отсюда дверь вела в столовую, в которой давались обеды европейцам. Стены увешаны картинами; одни изображают птиц, другие — общество, сидящее за столом в костюмах прошлого столетия. Непосредственно затем шла приемная, роскошь и блеск которой резали глаза. Мягкая шелковая мебель с золотой резьбой; огромные зеркала в золоченых рамах, с самой причудливой отделкой и купидонами; мраморный камин, с фигурами из темной бронзы, часы и замечательно красивой работы мраморная ваза для цветов. Посредине комнаты люстра с десятками свечей, небольшое [512] изящное пианино, плошки с зеленью, между которой виднелась белая камелия в полном цвету. Гляди на эту роскошь, невольно приходило в голову: для кого и для чего все это? В приемную вошли только мы с хозяйкой, гости же были оставлены за дверьми; вероятно, потому, что эти комнаты принадлежали мужу, и он сам в них находился. Встретив нас, он придвинул нам кресла к камину и стал показывать только что полученные журналы. Все это время жена, опустив голову, смирно стояла, не вмешиваясь в разговор, и, наконец, была удостоена милостивого внимания мужа, который, насилу догадавшись, разрешил ей сесть. Вот жизнь персидской женщины! Она не может сделать ни одного жеста, ни одного движения без позволения мужа: она в руках его — статуя, которую он передвигает куда захочет и как захочет; взглядов своих и суждений в разговоре с мужем она высказывать не может: все, что бы он ни говорил, она слушает и только монотонно повторяет: "бали-бали", — да, да! Есть, правда, исключения, но они, кажется, чрезвычайно редки — на десятки тысяч выпадет один пример, и о таких женщинах говорят все от мала до велика. За все время моего пребывания в Персии я слышала только о двух любимых женах шаха, которым дана большая свобода высказываться. Рассказывают, что одна приобрела это право за свой веселый характер и крайнее остроумие: она каждый день имеет что-нибудь новенькое и занимательное сообщить шаху, который в ней очень это ценит. Имя этой жены — Анисуд-доулэ, что в переводе значит: "друг государства"; у нас же по Каспийскому прибрежью она известна под именем Анисьи Даниловны: так окрестили ее наши матросы во время первого путешествия шаха по Европе, — она хотела сопровождать мужа повсюду, но, по каким-то соображениям, из Москвы была возвращена на родину. Про Анисью Даниловну носится масса разных слухов: будто она в беседах с шахом, по-видимому ничего не значащих, много делает добра, в особенности для гаремных жительниц; говорят, она не раз избавляла гарем от евнухов, которые через чур деспотически обращались с женщинами. Другая любимица шаха исключительно занимается делами государства и, как рассказывают, постоянно ходит с калямдун'ом в руках (калямдун — это небольшая коробочка, в которой помещаются чернильница, калямы — перья, перочинный ножик и ножницы для обрезывания бумаги, короче сказать, походный письменный ящик). Но, повторяю, такие случаи редки. Несмотря на неприглядное положение, [513] женщины стремятся замуж, причем у некоторых это стремление доходит до смешного. Я, напр., знаю одну персиянку, которая лет 12 находилась в услужении у европейцев; получая жалованье, она скопила себе небольшие деньги и в глазах персиян считалась даже богатой. В продолжение этих 12 лет у нее, не считая побочных, было 20 мужей. Сначала на ней женились по влечению сердца, а под конец она стала сама вербовать мужей, склоняя их обещанием подарков и денег, чем истощила накопленный капитал. Последнюю попытку пристроиться за довольно хорошего повара она до сих пор не может вспомнить без ужаса. Она приобрела его на условии, что, как только он женится, она сошьет ему шелковый архалук. Прошел месяц-другой, костюм не делался; супруг принял довольно крутые меры; ничего не оставалось, как исполнить обещание: появился архалук, но... за ним вслед и отказ от супружеской жизни. До сих пор эта ханум не в силах забыть не то, что потеряла мужа, а то, что напрасно потратилась на подарок. Несмотря, однако, на этот урок, все краны (35 коп.) тратятся на мужской персонал, и, как видно, мысль о сбережении для быстро подходящей старости совсем ее не посещает! Такое постоянное искание мужа до некоторой степени можно объяснить тем, что персидские женщины, при-выкшие жить в постоянном повиновении, оставаясь одни, не могут располагать свободой и потому ищут себе руководителя; во всяком случае здесь не играет никакой роли вопрос о материальной обеспеченности, потому что в беднейшем классе населения и в особенности в деревнях персидская женщина, как и у нас, является неутомимой и иногда единственной работницей.

Возвратимся, однако, к эндеруну, пребывание в котором окончилось большой неожиданностью. Хозяин, заметив, что стесняет нас своим присутствием, удалился. Вслед за его уходом послышались звуки музыкального ящика, игравшего какую-то оперную арию. Воспользовавшись отсутствием хозяина, ханум плавно и неслышно вошли в дверь. Роскошная европейская обстановка комнаты, залитая огнями, звуки ящика как-то странно действовали при взгляде на ханум, которые представлялись движущимися фигурами. Услышав музыку, собеседницы наши несколько оживились и, подошедши к пианино, предложили нам поиграть и потанцевать, как в Френгистане танцуют. Мы охотно согласились, ради того, чтобы посмотреть, какое это произведет на них впечатление. Веселые звуки вальса [514] и сделанный тур привели ханум в неописанный восторг: дружное: машалла! - браво! — и щелканье чуть не заглушили пианино. Они кинулись друг к другу, ухватились за шеи и завертелись, подражая нам. Видя их восторженное состояние, заиграли персидские мотивы; тут уж они окончательно не могли выдержать: посбросали свои чадры, порасправили юбочки, подняли над головами сложенные руки, защелкали и запели, делая при этом разные телодвижения, замечательно грациозные и плавные. Эта выходка их вызвала в нас сильное желание видеть персидские танцы под аккомпанемент мутрибов — музыкантов. Уходя, мы дали слово быть во второй раз, только с тем условием, если будут танцовщицы и персидская музыка, на что хозяйка охотно согласилась.

II.

Я останавливалась с некоторыми подробностями на обстановке персидских покоев по двум причинам: с одной стороны, мне хотелось указать, как незатейливо и просто убирается эндерун сравнительно с мужской половиной; с другой — выставить тот факт, что в Персии искусства, существовавшие целые века, теперь забываются, что предметы местного производства с каждым днем вытесняются изделиями иностранными, иногда самой плохой работы. Не говоря о том, что персы даже в постройке домов начинают отступать от прежнего стиля и воздвигают многоугольные ротонды, давая им какое-то нелепое название "европейской шапки" — куляхи-ференги, стены в комнатах оклеивают обоями (кагыз — бумага или чит — ситец) самых безобразных рисунков, которые так и режут глаза, — напр.. по голубому полю золотые разводы и в них женские головки. Или того лучше: всю комнату, не исключая и потолка, оклеивают иллюстрациями русскими и английскими; причем не особенно заботятся об изяществе: где-нибудь торчит голова политического деятеля с отрезанным носом, для которого недостало места; там уместилась только задняя часть туловища льва, и пр. Между прочим в таком роде изукрашен один замок в боковом здании шахского загородного дворца Ишрет-абар (менее версты от Тегерана). Чаще других встречаются картины последней русско-турецкой войны из "Всемиpной Иллюстрации" Гоппе.

Некогда в большом ходу была лепная работа, так [515] называемая гячь-кари, в высшей степени красивая: стены покрывались всевозможными гирляндами и букетами цветов. Как бы ни был мелок рисунок, он делался от руки и замечательно быстро. Потолку придавался иногда вид сталактитов. В таком роде есть роскошнейшая зала во дворце одной принцессы, который вместе с окружающим его громадным садом известен под именем "Багы-фирдоус" — райского сада (верстах в десяти от Тегерана, к Шемранским горам).

Иногда стены отделывались мелкой зеркальной инкрустацией — аинэ-кари, или выкладывались изразцами, которые, — вместе взятые, — составляли картины самых разнообразных сюжетов — охоты, свадьбы, войны и пр. В настоящее время все это так или иначе заброшено. Изразцы превратились в мали-кадим — старинные вещи, усердно выламываются и продаются предприимчивым французам и англичанам, которые, на месте платя сравнительно недорого, сбывают их на европейских рынках за страшную цену.

Оригинальные картоны (сапах или варак) исторического содержания (самые излюбленные: царь Соломон, Шах-Аббас, встреча Бехрам и Гулендан, Хосров и Ширин), портреты очень тонкой акварели, украшавшие когда-то стенные ниши (такчэ), уступили место самым плохим олеографиям и лубочным картинкам, которые можно встретить в жилищах даже и важных людей.

Наконец, ковры, которыми Персия прибрела себе всесветную славу и которые составляют главную принадлежность персидского дома, и те понемногу начинают утрачивать свой первоначальный характер. Правда, они и теперь ручной работы и очень прочны, но цвета быстро линяют, потому что прежде для окраски шерсти и шелка употреблялись местные вещества, теперь же их привозят из Европы и гораздо хуже. Говорят, что ввоз красильных веществ был несколько раз запрещаем правительством, но безуспешно. В Тегеране существует контора Циглера (имеет агентов в Реште и Исфагане), которая занимается скупкою ковров старой работы и дает большие заказы на ковры по своим рисункам (главным образом в Султан-Абаде).

В виду всего вышесказанного, чисто персидскую обстановку можно встретить у людей среднего и низшего сословия, которые дорожат наследием предков, и у таких из высокопоставленных, которые без отвращения не могут произнести слова: [516] "ференги" и с таким же чувством относятся ко всему европейскому.

Иностранные произведения, проникающие в эндерун, изменяют как физиономию его самого, так и его обитателей. В высшей степени странно, напр., видеть ханум, порядком не умеющую обращаться со стулом, украдкой одевающую даже европейский костюм, сидящую перед столиком, уставленным безделушками, которым место в будуаре какой-нибудь великосветской дамы, рядом с глиняными фигурами, которые на наших мелких ярмарках продаются для крестьянских ребятишек.

___________________

Через несколько дней после первого визита мы получили через евнуха приглашение — пожаловать на завтрак в девять часов утра. На возражение, что это слишком рано, посланный заметил: "ханум так к вам расположена и так желает вас видеть, что лучше, если принесете благородство ваше поранее: больше просидите, чем доставите ей много удовольствия". В назначенный день мы опять приподнимали портьеру, ведущую в эндерун, опять ступали на гладкие камни двора, — все было по прежнему, нарушалась только невозмутимая в другое время тишина: издали раздавался детский голос, стройно выкрикивающий что-то под не менее стройные удары бубна. В первой комнате, где мы раздевались, нас встретила служанка; хозяйка же на этот раз не показывалась, надо полагать, для большего эффекта. Когда мы вошли в комнату хозяйки, картина действительно была в своем роде чудесная. Сама она, вся в прозрачном одеянии, восседала на тюфяке; налево от нее, вдоль стены, поджавши ноги (дузану), сидели пестрые ханум; посреди комнаты, как раз против хозяйки, поместились мутрибки — певицы и танцовщицы, вооруженные бубнами и другими инструментами; в небольшом кружке, который таким образом образовали женщины, маленькое создание в бесконечных юбочках выделывало страшные сальто-мортале, сопровождая их всевозможными возгласами. В первый момент я даже не разобрала, человек это или одетая обезьяна. — до того все движения кувыркавшегося ребенка были быстры, тело принимало такие удивительные положения, так сильно изгибалось, что трудно было поверить, чтобы все сказанные эволюции принадлежали семилетнему ребенку. Когда мы приблизились к хозяйке, по ее знаку музыка смолкла, и маленькая танцовщица перестала кривляться. Начались неизменные приветствия: "Каковы [517] благородные обстоятельства? Толст ли ваш нос?" Хозяйка ответила нам: "слава Богу" и тем самым показала, что она считает нас равными себе. Если бы мы были выше ее по положению, она не преминула бы сказать: "Благодаря вашему вниманию... (хороши)"; наконец, если бы она вздумала унизить нас, то заметила бы: "Бог вас да хранит!"

Не успели мы порядком осмотреться, как принесли чай, сласти и фрукты, — все это ставили частью на столике, частью размещали прямо на полу. Ханум, в числе их и сама хозяйка, не боясь испортить себе аппетита, сделали честь всем принесенным ширини, усердно уговаривали нас последовать их примеру и очень удивлялись, получая отказ. Беседе нашей, прерванной таким образом в самом начале, не суждено было возобновиться, потому что не успели еще ханум после сладкого облизать губы, как избранных пригласили к столу; большая же часть осталась на своих местах и только приподнялась немного со словом "ялла!" (о, Боже!), когда мы, с хозяйкой во главе, направились к столовой.

Завтраки и обеды у персов происходят обыкновенно на полу. Сверх ковра расстилается коленкоровая или ситцевая скатерть; все усаживаются, поджавши ноги, и начинают поглощать приносимое, не прибегая к ножам и вилкам. Благодаря привычке, пальцы у них действуют замечательно ловко даже в тех случаях, когда подаются жидкие блюда. Персы говорят, что кушанья, когда берутся прямо пальцами, несравненно приятнее, и приводят известное выражение ныне царствующего шаха: "вкус начинается с оконечностей пальцев". Кухня персидская довольно разнообразна, но любимым и непременным кушаньем служит плов — рис с маслом и разными приправами, по которым он и носит различные названия. Как высоко персияне ставят плов, можно заключить уже из того, что у одного из поэтов — Абу-Исхас-Халляджа-Ширазского, который всю жизнь свою вдохновлялся исключительно разными яствами, он изображен в виде шаха, который с прочих блюд взимает подать, с непокорными ведет опустошительные войны и в конце концов их побеждает. Поражает в персе любовь к зелени. Сколько раз мне приходилось видеть, как сосед или соседка отрывали от редиски листки, с удовольствием проглатывали их, а самый корень клали обратно. Едят всякого рода травы; люди попроще не пренебрегают даже листьями некоторых древесных пород и смакуют их точно лакомое блюдо. Необходимым спутником зелени служит местный [518] сыр — панир, очень напоминающий собою румынскую брынзу. Любовь к этим двум предметам доходит до того, что персы после сладкого и конфет французского кондитера Прево едят огурцы и старый салат, моча его в подслащенном уксусе, а сыр обязательно прикусывают, pour la bonne bouche, после каждого блюда и, что всего страннее, мешают его с фруктами — дынями, яблоками и даже с вареньем.

Блюда подаются прислужниками, которые ступают по скатерти ногами, обутыми в грязные чулки, и нисколько не заботятся проходить осторожнее, так что, поднося блюдо одному, другому и наклоняясь на колени, попадают в тарелку одеждой, иногда очень сомнительной чистоты.

В домах богатых, если присутствуют европейцы, стол сервируют великолепно. В таком случае завтрак или обед, если только он не официальный, а для друзей, — представляет неистощимый запас для наблюдений. У всех персиян замечается страшное желание подражать ференги и представлять собою людей, видавших свет и знающих приличия. Видя, напр., что европейцы пьют за здоровье друг друга, перс проделывает то же самое: поднесши ко рту рюмку с вином, если не пьющий — с шербетом, вместо "селяметии шума" (за ваше здоровье), сладко улыбаясь, с апломбом скажет по-французски "merci", и тут же, после французской любезности, рыгнет на весь стол букетом луку и чесноку. Такие орудия, как нож и вилка, доступны очень немногим; большая часть становится в тупик, как класть и как есть подаваемое блюдо; особенно бывает им трудно, когда подается мелкая дичь. Только опасением за неумение совладать с ножом и вилкой можно объяснить, почему персияне, во всякое другое время обладающие более чем хо-рошим аппетитом, сидя за столом с европейцами, едят очень мало и берут кушанья только для приличия.

Завтрак, данный нам в эндеруне, был — вопреки заранее заявленному нами желанно — по-европейски. Прислуживали довольно умело евнухи и горничная. Все время царило молчание, которое только изредка нарушалось словами хозяйки:

— Как вам это нравится? Хорошо ли приготовлено? Кушайте пожалуйста еще!.. — Хозяйка, потешавшаяся над своими детьми, которые не умели себя хорошо держать за столом, во многом на них походила. После первой же неудачной попытки прибегнуть к помощи вилки и ножа она, да и все ханум, дали полную волю рукам. В затруднительных случаях на [519] помощь призывался евнух, который и раздавал всем женщинам порции.

Вино отсутствовало, хотя у приборов стояли рюмки и даже бокалы. На предложение хозяйки приказать подать какого нам угодно, мы отказались, не желая отделяться от других гостей.

С позволения хозяйки мы встали из-за стола после 5-6 блюд: досидеть до конца было бы очень утомительно, потому что чем богаче перс, тем обширнее число блюд, доходящее иногда до 15-18, а в некоторых домах к тому же существует обыкновение после каждого блюда подавать кальян. Омыв руки из принесенного афтабэ-лэген (тазик с рукомойником), мы перешли в большую гостиную, где нам предложили черный кофе и кальян, и где должны были состояться танцы.

Условия затворничества, в которые поставлена жизнь персидской женщины, выработали и музыку, присущую только эндеруну. Вот почему наряду с мутрибами мужчинами существуют мутрибы женщины, которые в искусстве нисколько не уступают первым. Мутрибы в полном составе носят название: дэстэ, что мы, за неимением другого слова, должны передать словом: "оркестр". Это дэстэ редко заключает в себе более 8-10 человек, которые вооружены следующими инструментами:

1) Кеманчэ — в общем напоминает собою виолончель, только в миниатюре, так что, когда женщина сидит на коленях, гриф едва достигает плеча.

2) Чогур или чар — нечто среднее между нашей балалайкой и гитарой.

3) Сантур — еврейские цымбалы: по 90 металлическим струнам бьют тоненькими палочками; по виду походит также на цитру.

4) Нагорэ — более всего приближается к нашим литаврам: — два маленьких барабана разных тонов.

5) Думбэк — род барабана (двусторонний, неравных окружностей), держится под левой мышкой.

6) Даирэ — бубен больших размеров, иногда увешанный мелкими бубенчиками. Звук, как и в предшествующем инструменте извлекается пальцами обеих рук.

7) Пиялэ — не что иное, как два чайных блюдечка, по краям которых в такт песни ударяют палочками.

Таким образом, в состав дэстэ совсем не входят инструменты духовые, хотя у персиян существует нечто в роде нашего рожка или жилейки. [520]

Иногда в оркестре некоторые инструменты бывают в двух и трех экземплярах особенно даирэ, из всех самый излюбленный, который обязательно имеется в каждом доме и на котором замечательно искусно играют все женщины. Персидские картины, на которых изображены мутрибы, говорят за то, что еще в очень недалекое время, кроме перечисленных инструментов, были в Персии и другие, которые теперь совсем не в употреблении.

Музыканты (саз-зэн) — в то же время и певцы (авазэ-хан). Они поют все сразу, но тихо, выдается только голос запевалы (аваз-кэш); роль эта не принадлежит исключительно одному избранному лицу, а переходит от одного последовательно к другому, по мере того, как поющий устает или начинается новая песня. По большей части первая очередь "тянуть голос" (запевать) принадлежит играющему на сантуре. На запевалу смотреть отвратительно: он до того кричит, что рот принимает какую-то безобразную форму, все жилы шеи напрягаются до невозможности, глаза наливаются кровью, голова трясется в такт трелям. Не нужно думать, чтобы усилия эти происходили от недостатка голоса: голосовые средства у всех очень сильные, — просто дурно усвоенная манера. Певцы, кажется, сами сознают свое безобразие во время пения, почему стараются скрыть лицо от публики: они или закрывают его инструментом, если это возможно, или повертывают голову сильно в сторону.

Мутрибы-женщины производит, вообще, неприятное впечатление и несколько напоминают наших бродячих арфистов. Сегодня они поют и танцуют в салоне какой-нибудь важной ханум и ведут себя сносно. Завтра они — в доме вдовушки, которая, под предлогом разогнать тоску, сама кинется в пляс, и никому неизвестно, что за занавеской сидит возлюбленный, в котором танцы эти разжигают страсти. В подобных случаях мутрибки напиваются вина и водки, охлаждаясь по временам сикинджебин'ом (смесь сахара, яиц и уксуса). В другой раз они ночью пробираются в дом холостяка и в бешеной оргии увеселяют его, как наши цыганки. Или, того лучше, очутятся в притоне армянской ханум, которая днем занимается продажею вина, а вечером имеет увеселительный приют, куда подчас забегают на минутное свидание мусульманки, сказавши мужьям, что идут на базар или к знакомым. Понятно, что такая жизнь мутрибок кладет на них свой отпечаток...

Женских оркестров в Тегеране очень много, но наиболее [521] известный из них содержат старушка из черных; этот оркестр поет и играет в эндерунах вельмож и богатых, С мутрибками конкурирует оркестр слепых (дэстеи-курха), который, благодаря слепоте муэыкантов, имеет доступ в женское жилье (Иногда и мутрибы-мужчины допускаются в эндерун, но в таких случаях их помещают в отдельной комнате, так что ни женщины их не видят, ни они женщин. Мутрибок же может пригласить всякий, кто пожелает. В присутствии 20-30 мужчин на каком-нибудь праздничном вполне приличном собрании, меджлис, они поют и танцуют, не закрывая лиц). Установленной платы мутрибы не имеют и иногда довольствуются 5 кранами (1 р. 75 к.) (У мутрибок, как и у наших цыганок, существует обычай во время танцев ходить с аракчин (шапочка) для сбора денег. Поэтому при найме мутрибок всегда заранее договариваются насчет сбора аракчин: быть ему или не быть).

Пение мутрибов не производит на нас никакого впечатления: оно без всякого выражения, бездушно и монотонно; по временам только запевало, подскочив и подавшись всем телом вперед, громче заведет свою нескончаемую руладу и трели, которые перс выводит с большим искусством замечательно долго; одно какое-нибудь слово он в состоянии переливать на тысячи ладов в продолжение пяти минут minimum. Некоторое подобие этих переливов воспроизвел А. Г. Рубинштейн в своем романсе "Зулейка моя", услыхав в Баку пение местных татар. Мотивы в персидских песнях есть, но мелодий очень мало; лучшая из всех мною слышанных, на слова:

Двумя руками обовью твою шею, поцелую тебя в уста...

обработана Глинкою в опере "Руслан и Людмила" в сцене "Фонтан Наины". Заметим кстати, что с тех пор, как в Тегеране существуют оркестры (из персов) под управлением европейцев, мутрибы начинают усваивать европейские мотивы. Однажды я была поражена, услышав, как на думбеках, сантуре и пр. воспроизводили довольно бойко отрывок из "Орфея в аду" — Оффенбаха.

Что касается песен, которые исполняются мутрибками, то они очень разнообразны, как по содержанию, так и по внешней отделке. Незначительная часть из них приближается к книжным изящным произведениям, а большинство — довольно грубая самодельщина, иногда просто набор слов, пересыпанных плоскими намеками и выражениями, — видно усилие, во что бы то ни стало, подыскать рифму. Преобладающей темой служит любовь, неверность милого и пр. Песни эти [522] слагаются в эндерунах самими женщинами, и так тщательно ими охраняются, что только очень немногие сделались достоянием мужчин. Приводимые мною ниже образцы могут дать некоторое понятие о песнях персидских женщин.

Распахнула я чадру,
Подняла я рубенд,
Направилась во дворец,
Доложила шаху.
Стали мы бродить,
Лишились мы отца,
Сердце наполнялось кровью,
Жизнь отнята,
День наш подобен ночи.

Всякий влюбленный за душу свою не боится,
Никогда ни колодок, ни темницы не боится.
Сердце влюбленного подобно голодному волку,
(Который) никогда криков пастуха не боится.
Ты лист винной ягоды, душечка, сердце-похититель!
День в колодках, ночь в цепях, душечка, сердце-похититель!

Уж сколько лет я умираю, вследствие твоего отсутствия:
Твое отсутствие — мука для сердца.
О, идол! не изменяй своему слову,
Без причины со мной не расставайся!
(Как) черный базилик (мы рассыпаны) по зернышкам.
Пощады от руки времени!
Судьба остается в таком положении.
Расчесавши черные локоны,
Мой друг поет по-турецки.

Я жертва твоих голубых глаз.
Да не увидит мать твоей смерти
Лур! умру из-за тебя.
Я — жертва твоего черного пятнышка и губ твоих.
Лур, лур, ты луром был, —
Вчера ночью на каких могилах бродил?
Ты (мой) китайский фарфор,
Лур, умру из-за тебя.
Я жертва твоей любви и верности.

Ермолку для моего друга, моей жизни, моей души,
Отдала я сшить шахскому портному.
Очень хорошо стиль он, искусно сшил, —
(Это) поразит сердце моего друга.
Мелкие, мелкие камешки здесь!
Город европейцев здесь!
Кафтан для моего друга, моей жизни, моей души
Отдала я сшить мастеру Меркину. [523]
Очень хорошо сшил, он, искусно сшил, и т. д.
Шальвары для моего друга, моей жизни, моей души, и т. д.

В ту ночь, как шел дождь,
Друг мой пришел на крышу.
Отправилась я поцеловать его уста,—
Был он (так) нежен, (что) пошла кровь.
Кровь его закапала на землю,
Превратилась в голубя и села на крышу.
Пошла а взять его перышко, —
Превратился в рыбу и ушел в море.
Тихо, тихо (приходи), Али-Джан!
Меня собою не терзай!
О, мой стройный кипарис!
О, мой красавец!
О, мой мучитель!

Танцовщицы (ракказ) не надевают особенного костюма, потому что обыденный костюм персидской женщины совершенно удобен дли выделывания разного рода прыжков, изгибов и быстрых поворотов. Поэтому они одеты в ту же полупрозрачную сорочку, коротенькую кофточку, не сходящуюся на груди (кулиджэ), бесконечное число юбочек, не достигающих колен (туман) (В словарях совершенно неправильно переводят туман словом "дамские панталоны", "кальсоны"). Чем более шуршат (Персы очень любят шуршание нового или накрахмаленного платья, и звук атот выражают словами: "кеш-у-феш") эти юбочки и чем горизонтальнее они стоят, тем более франтовства. Достигается это разными способами: иногда просто крахмалом, иногда скрытой проволокой, а иногда, как мне говорили, употребляется особое приспособление из камышовых тростей, в роде пружин нашего зонтика. Затем белые панталоны почти в обтяжку (зирджамэ, шальвар) и короткие носки (джураб). На голове белый платок (чаркад), из-под которого выбиваются коски (гису), в очень редких случаях заменяемый небольшой шапочкой, плотно прилегающей к макушке (аракчин). На пальцы надеваются позвонки и что-то в роде кастаньет (венг и ченгек). Лица, как у всех женщин вообще, притерты всевозможными снадобьями, брови подведены, наклеены родинки, ногти и ладони выкрашены в коричневую краску хенной, одним словом, изукрашены, как персияне выражаются, семью калям'ами или всею [524] седьмицей (Эта седьмица следующая: 1) хенна, 2) румяна, 3) белила, 4) сурьма, 5) порошок для втирания на теле различных знаков, 6) благовонные вещества и 7) листовое золото). Коротенькие юбочки танцовщиц, их узкие панталоны, отчасти напоминающие трико, делают их похожими на наших балетчиц. Вот почему, мне кажется, Насср-эддин-шах, в бытность свою в Петербурге, побывавший во всех театрах, в своей книжке "Путешествие по Европе" с особенной любовью и подробностями останавливается на описании нашего балета.

Нужно отдать полную справедливость грации персидских танцовщиц и замечательному развитию их тела: оно в высшей степени гибко и эластично; особенно поражают бедра, которые настолько послушны, что женщины могут ими шевелить, оставляя в совершенно спокойном положении остальные члены.

Особенно славятся в Персии танцовщицы-еврейки; но мне пока не довелось их видеть, и я не могу сказать, чем собственно они приобрели известность. Посмотрим теперь на самые танцы и заметим кстати, что, когда смотришь на танцовщиц, не нужно знать содержания исполняемых при этом песен; все понятно по движениям, ужимкам и игре физиономий, как в пантомиме, где не слышишь ни одного слова.

Когда мы перешли из столовой в гостиную, то застали уже там мутрибок, которые готовились к игре и песне, привязывали кастаньеты на крошечные руки семилетней танцовщицы и тихо ударяли в бубны. Потом вдруг зазвонили бубенчики даирэ, подхватили другие инструменты и запевало неистово затянула. Девочка вылетела на средину комнаты, повертывалась несколько раз в разные стороны, озираясь, точно отыскивала кого-нибудь глазами. Затем подняла над головой руки, стукнула в кастаньеты и как бы замерла в таком состоянии, — только юбочка шевелилась так, что поднималась то одна ее сторона, то другая. Эта неподвижность сменилась порывистыми движениями, криками, кувырканием через голову. Потом ребенок стал подмигивать одним глазом другой танцовщице, маня ее рукой и как-то особенно перегибаясь всем телом. Этим танцем было выражено ожидание возлюбленного. Наконец, милый пришел. Среди мутрибок раздался крик в роде того, как нашим собакам кричат: "ату его!" Из певиц выскочила 11-летняя девочка и грациозно и бойко помчалась за маленьким созданием, пощелкивая кастаньетами и потопывая ногами. Началась дикая радость, в которой без [525] слов было понятно все: танец в роде канкана под звуки веселой песни. Танцующие увлеклись до того, что лица покрылись настоящим румянцем, подмигивающие глаза горели страстью. Начались поцелуи: руки крестообразно складывались на пояснице, голова наклонялась назад ниже подколенного сгиба, — все это совершалось тихо, плавно, с едва слышным бряцанием кастаньет. Обменявшись поцелуями, обе так же тихо выпрямлялись и снова вихрем неслись вдоль стен огромной комнаты. Наконец, одна, подпрыгнув, на подобие балерин, высоко от пола, махнула головой и руками, точно хотела сказать: "мне все равно!" и всем телом рванулась к мнимому любовнику. Откинутая назад голова с диким, блуждающим взглядом, нос с раздутыми ноздрями, туго сжатые губы с едва заметной улыбкой неги, нервное вздрагивание груди, — все было воплощением отчаянной страсти. Картина закончилась под пение:

Если бы я лежала на земле, а мой милый склонился бы ко мне на грудь...

Пели вполголоса; звуки неслись точно издали. Танцовщица лежала на полу так, что голова приходилась между пяток, руки были раскинуты в изнеможении, усталые глаза были полузакрыты, все лицо выражало пресыщение. В это время исполнялись песни: воспоминание о всем виденном, перечувствованном, пережитом.

Этот же самый танец, вслед за детьми, был воспроизведен взрослыми танцовщицами. На детей, которые, видимо, до тонкостей понимают исполняемые ими нескромные фигуры, смотреть и неприятно, и жалко, а между тем виденный нами случай совсем не единичный: ребенок обязательно сопутствует мутрибам, даже мужчинам, только у последних роль танцовщицы исполняет мальчик, переодетый во все принадлежности женского туалета.

Персидские танцы, говоря вообще, поддаются описанию очень трудно; притом в них так много цинического, что, не подобравши подходящих слов, приходится пропускать целиком до чрезвычайности своеобразные фигуры.

На ханум танцы производят сильное действие. Они до того увлекаются, что сами подщелкивают, притопывают; в то время, когда из уст танцовщицы вылетает скабрезность, они кричат: "аджаб!" — удивительно, а в самые патетические минуты хо-хочут и восторженно говорят: "баракалла" — браво!

Несмотря на всю легкость содержания танцев, маленькие дети и подростки остаются их зрителями, и, таким образом, [526] в самом раннем возрасте знакомятся со всеми сторонами жизни. Да и удалять их было бы бесполезно при условиях первоначального образования в Персии: как только ребенок начинает читать, ему дают легкие рассказы и сказки, переполненные любовными похождениями и сальными эпизодами. Следствием этого является то, что ребятишки ходят гурьбой по улицам и распевают нецензурные дифирамбы, сложенные ими самолично.

Иногда мутрибки выходят из области чистых танцев. Так, они одеваются в костюм стамбульский, курдский, и пр., и стараются подражать той или другой национальности (достается и ференги) походкой, ужимками, разного рода движениями, причем коверкают слова; — все это отзывается балаганом. Иногда танцовщица ставит на каждый из десяти пальцев небольшой стаканчик, наполненный водой, и два таких же — над бровями, закинув голову назад, и затем принимает те или другие позы, делает легкие повороты, даже прыжки, — стаканчики продолжают стоять очень твердо и жидкость не проливается.

Или среди танцев мутрибка одним пальцем приводит в сильное вращательное движение круглый большой поднос и долгое время не допускает его до падения.

Развлечения в этом роде персияне называют "бази" — игрою. Скажем в заключение, что, какого бы рода ни были танцы, они считаются делом низким (сабук — легким), пристойным только мутрибам; вот почему женщина, мало-мальски с положением, чтобы не потерять своего достоинства, никогда не позволит себе танцевать открыто (о том, что делается тайно, мы здесь говорить не будем); вот почему также персы никогда не приглашаются европейцами на балы или вечера с танцами: смотря на танцующих, некоторые из них остаются в полном убеждении, что танцами именно для них устраивают тамаша (зрелище).

III.

Выезд персиянок из дому — я продолжаю говорить о женщинах богатых и важных по положению мужей — совершается с чрезвычайными предосторожностями. Закутанные в чадры, с опущенными рубендами, они садятся в карету, на одной подножке которой помещается евнух; в некоторых случаях и другая занимается подобным же строгим блюстителем нравственности. Появление важной персидской ханум в стенах [527] европейского дома — все чаще и чаще повторяющийся факт. Иногда это появление бывает чисто вынужденным актом вежливости. Вельможа, раз раскрывший свои салоны и эндерун для приема европейских дам, поставлен в необходимость разрешить жене своей знаться с ними домами. Без соблюдения этого условия он не всегда может быть уверенным, что та или другая дама при представившемся случае сделает честь его гостиной. Поэтому "цветки эндеруна" начинают хорошо понимать, что такое значит "считаться визитами", кому следует делать визит первыми, и кому, в виде некоторой милости, "отдавать". Бывают случаи, когда своим умом персияне до этого не доходят; тогда с ними не особенно церемонятся: визит эндеруна ставят условием sine qua nоn... Такое условие иногда не нравится до нельзя самолюбивому персу, но другого выхода нет, и его супруга в один прекрасный день делает визит первая. Если ханум едут в гости к европейцам, то карета двигается шагом, как можно тише, — что в Персии служит признаком особенной важности, ташаххус'а. Европейцы, приготовляясь к приему эндеруна, все мужское сословие обязательно изгоняют на несколько часов из дому и только в крайнем случае прячут в какое-нибудь отдаленное помещение; быть же в том доме, куда приезжает ханум, хотя бы и в другом этаже, мужчинам не позволяется. Был такой случай. Когда приехала персидская барыня, евнух, отведя ее в покои и удостоверившись, что по близости опасности нет, спустился для расследования вниз. Проходя по комнатам, он натолкнулся на мужчин, которых немедленно же попросил удалиться, боясь, что в потолке есть отверстие, и они увидят его госпожу. Евнух просил уйти, потому что попавшиеся мужчины были люди с положением, и крутых мер с ними принять было нельзя; если бы это была прислуга, он наверное прибегнул бы к плети.

Один из таких визитов я видела лично. Приготовлялись к нему чисто по персидски. Бесконечное число шербетов (сладких напитков), лакомств, фруктов было расставлено на столе; тут же варился чай, кофе, шоколад; место расторопных пишхидмет'ов (слуг) заняли вялые и неумелые кенизы (горничные). В урочный час в воротах дома показалась карета; медленно, торжественно двигалась она по двору, точно погребальный катафалк, и остановилась у самой лестницы квартиры. Евнух отворил дверцу кареты, из которой нетерпеливо высовывались две головы. Одна из этих голов принадлежала самой барыне, другая — одной из ее главных прислужниц. [528] По внешнему виду отличить их друг от друга было трудно: обе были одеты в черные чадуры; лица обеих были закрыты белыми рубендами с шелковой решеткой у глаз, застегнутыми на макушке на пуговицу, — только у одной эта пуговица была не что иное, как бриллиант, величиной в ноготь мизинца, а у другой — простая стеклушка. В передней произошло раздевание. Сбросив рубенды и чадуры, женщины остались в шелковых шароварах страшной ширины — чахчур. Они завязываются не на талии, а ниже поясницы и держатся на пышных юбках, которые в них подобраны. На вершок выше щиколотки шаровары собраны в густые сборки и пришиты к чулкам, сделанным из той же шелковой ткани. Эти чахчур составляют неотъемлемую принадлежность выходного костюма всех персидских женщин и вместе с рубендом и чадуром, плотно охватывающими голову, придают им смешной мешковатый вид яйца острым концом вверх. На прислужнице были надеты беспятые туфли, на госпоже — мелкие резиновые галоши. Скинув их, ханум уселась на стул и, со словами: "на, стяни", протянула евнуху ногу. Немедленно же, сначала одна, потом другая ноги были обнажены от чахчур, и гости отправились "делать тамашу" комнат. Вообще нужно сказать, персидские женщины в гостиной европейцев походят на маленьких детей: хохочут от души над тем, в чем ровно ничего нет смешного, всякие пустяки рассматривают с любопытством и удовольствием, задают самые наивные вопросы и нередко касаются слишком интимной стороны, вследствие чего приходится становиться в тупик и отвечать смехом или делать вид, что вопрос не понят. Более всего остановила на себе внимание ханум семейная опочивальня. Это, впрочем, вполне естественно в виду той разобщенности мужа и жены, которая наблюдается в зажиточных слоях персидского общества. Муж отдается в объятия Морфея у себя в бируне, а жена с детьми, прислужницами и евнухами — в эндеруне; если же муж пожелает быть с своею подругой, то извещает ее об этом заранее; тогда жена в назначенный час, предшествуемая фанус'ом (фонарем), в сопровождении евнуха или гулям-бачэ, отправляется в мужскую половину. Там, где эндерун населен густо, обитательницы его, будь они все равноправные, т. е. законные жены, или и наложницы — сигэ, подобный ночной визит считают для себя за особенное счастье и, руководясь этим, зорко следят, кто из их среды пользуется преимущественно расположением повелителя. Если счастливицей оказалась какая-нибудь Земляника, то Звезды, [529] Попугаи, Луны и проч. сейчас же начинают интриги, которые иногда ведутся так ловко, что любимица "слетает". Мне рассказывали, между прочим, такой случай. В один прекрасный вечер ходжа-евнух уведомил Луну, что ага — господин ожидает ее. Весть эта быстро разнеслась по эндеруну. Женское сословие, сговорившись между собою, поручило завершить дело Звезде, которая орудием погибели противницы избрала взятку: она предложила Луне 200 туманов за то только, чтобы та уступила ей право посещения господина. Луна польстилась на деньги, и в расчете, что ага запамятует отданный им приказ, приняла выгодные условия. Она, однако, сильно ошиблась: на следующее же утро ей было предложено убраться на все четыре стороны, во-первых, за ослушание и, во-вторых, за предпочтение милости господина каких-то 200 туманов!

Сказанная разобщенность идет еще далее: завтраки и обеды происходят на разных половинах, так что иногда по нескольку дней жены не видят своих мужей и только через евнухов справляются о здоровье друг друга и пересылают поклоны.

Гостья-ханум на этот раз обратила особенное внимание на костюмы наших дам. Нисколько не стесняясь, она приподняла платье одной барыни и спросила: "А под этим что?" Прежде чем барыня успела спохватиться и ответить что-нибудь, тщательный осмотр был произведен. Занял ее очень корсет. Она до упаду хохотала, говоря: "если бы меня хоть на день в это железо затянули, я непременно умерла бы". Как было видно по ее словам, она не поварила назначению корсета и, как бы шутя, высказала несколько замечаний, приводить которые здесь неудобно.

Свежий цвет лица, розовые щеки, густые темные брови какой-нибудь дамы, все это вызывало упорный, недоумевающий взгляд ханум, которая сначала в сторону обладательницы посылала только намек. "Ах, как она красива, все равно как мы: и брови сурьмит, и белится, и румянится!" а вслед за этим бесцеремонно протягивала руку и, как Фома неверный, терла по щекам и бровям, крайне удивляясь, что ее палец не имеет ровно никаких следов "семи персидских кальянов".

Много интересного и характерного материала дал бы для наблюдателя этот приезд персидской важной барыни, но его трудно уместить в рамки приличия... [530]

___________________

До сих пор мы видели персидскую женщину не в обыденной обстановке: то она с важностью принимала европейских дам, то угощала завтраком и услаждала пением мутрибов, то, наконец, сама появлялась в европейской гостиной; все это случаи, которые бывают своего рода событием, к которым заранее делаются приготовления и в которых действующими лицами являются "ференги". Посмотрим теперь, чем может заниматься женщина каждый день в своем эндеруне, когда в нем одни только персиянки и чуждого элемента нет.

Начнем с главы дома. Муж от жены, как мы сказали, держится далеко; чем он занимается, с кем ведет дела, какие его успехи, неудачи, горе, радость — все это, за весьма редкими исключениями, до жены не касается, и она ничего не знает. Затем воспитание детей также изъято из рук женщины и всецело вверено ляля-баши, дядьке, который до совершеннолетия питомца неотступно ходит по его стопам, но только ходит, потому что гордый мальчик очень мало внемлет указаниям воспитателя. Девочки же, самое появление на свет которых не особенно радует родителей и считается для них чем-то в роде позора, пользуются еще меньшим вниманием и остаются в эндеруне под присмотром горничных.

Женщина, когда дети у нее на глазах, не исполняет самых простых обязанностей матери: не останавливает от излишних шалостей и не объясняет, что дурно, что хорошо. Персидские дети по истине дети природы, растут быстро и усваивают что только случится. Оттого ли, что ими мало занимаются, или вследствие какой-либо особенности, дети молчаливы, вялы и совсем не резвятся. Одну лишь черту в характере ребенка не оставляет мать нетронутой — это гордость. К мальчугану, который едва начинает понимать речь человеческую, она не иначе обращается, как с величанием "хан": Ибрагим-хан, Хусейн-хан; такого рода льстивые напевы вредно действуют на восприимчивый и впечатлительный ум ребенка и очень рано делают его заносчивым.

Таким образом, самые существенные интересы семьи чужды жене. Остается еще хозяйство, но и в этой области ее участь горькая: обе половины дома состоятельного человека переполнены челядью, в руках которой сосредоточиваются все дела по дому. Тут есть и кахведжи-баши, главный кофейщик, и шербетдар-баши, главный буфетчик, и абдар-баши, главный водолей, и масса других баши — главных, из которых каждый заведует вверенной ему частью непосредственно. Персидская барыня [531] не нуждается даже в отдаче тех или других приказаний: по раз заведенному порядку в известные часы все необходимое — к ее услугам. Что же ей остается делать: умственных интересов — никаких, общественная жизнь до нельзя узка. Остается заколдованный круг, о котором я упомянула выше: хальк, дальк и джальк, а в промежутках — песни и пляска мутрибов, болтовня с горничными. Бывая в эндерунах, сколько я ни наводила его обитательниц на разговор о их повседневной жизни, всегда был один ответ: "Что нам делать? Ничего не делаем!"

Совсем в иные условия поставлена женщина средних и низших классов. Здесь положительно все заботы лежат на ее плечах, так что с утра до вечера она работает для семьи наравне с мужем, готовит пищу, обшивает ребят, моет белье и пр. Это в особенности следует сказать о крестьянках, которые иногда в работе заменяют своих мужей. В Гиляне, напр., на рисовых полях по преимуществу можно встретить женщину: под палящими лучами солнца, чуть не по колена в воде, среди удушливого смрада рисовых испарений, стоит она и возится в грязи, выбирая по былинке сорную траву. Или женщина Котруда (первое селение по большой дороге от Кашана в Исфаган), который на всю Персию славится фруктовыми садами, значительная часть мужского населения занимается извозным промыслом (чарвадары), а женщина целый день остается в саду, одна собирает фрукты, сушит их, зашивает в бурдюки или пасет большие стада коз и баранов, взбираясь с ними на громадные крутизны по голым, раскаленным скалам.

Женщины необеспеченные избирают себе какое-нибудь занятие, которым и снискивают себе пропитание. Из таких занятий можно указать на кровопускание, которым промышляют очень многие, по преимуществу старухи, называемые в таком случае далляк — цирюльник, или хучгир — кровопускатель.

Персияне, мужчины и женщины безразлично, ужасно боятся "излишней" крови в организме, почему среди них развита мания "брать кровь", доходящая до невероятных размеров. Существует два рода кровопускания: хеджами, или теджамет, и фасад.

Первой операции подвергаются все лица, начиная с грудного ребенка до 15-ти летнего юноши, — предел зрелости мужского пола; он наступает у женщин, как известно, ранее. Состоит она в том, что на спине между лопаток, ближе к шее, [532] плотно накладывают коровий иди бараний рог — шот, или особую стеклянную трубочку, формою напоминающую рог. Затем, чрез отверстие в узком конце, вытягивают воздух, а самое отверстие притыкают пальцем. Образовавшееся в трубочке безвоздушное пространство натягивает тело и кровь; тогда рог отнимают, напухшую часть слегка смазывают холодноватой водой и моментально делают несколько надрезов бритвой — тиги далляки. Самым благоприятным временем для этого вида кровопускания считается начало весны, особенно несколько дней перед ноуруз'ом — новым годом (9-го марта): женщины положительно снуют из дома в дом, облегчая всех, подходящих по возрасту к хеджами. Дело не всегда ограничивается одним рогом; некоторые берут 2, 3, 4 рога крови; от рога же производится плата "хирургу", которая редко превышает несколько копеек на наши деньги. Дети испытывают ужасы. Их уговаривают, задаривают всякого рода сластями, деньгами, а в крайнем случае связывают по рукам и ногам. Женщины, глядя на это, посмеиваются и декламируют известный стих Руми:

Ребенок дрожит перед бритвой кровопускания,
А нежная мать радуется этому горю.

Хеджами повторяется с большим усердием каждый год, так что лицо, достигшее зрелости, обладает узорчатой спиной.

Второй вид кровопускания — фасад, исполнителями которого всегда являются цирюльники-мужчины, состоит в открытии различных вен острой иглой — ништэр, укрепленной на конце узенького ножичка. Предпочтительнее открывается лучевая вена в локтевом сочленении — рэги-кейфаль, облегчить которую от крови, персы говорят, вообще очень хорошо для всего организма. Пускание крови из других вен имеет чисто специальный характер и обусловливается предписанием местных эскулапов; так напр. подъязычная вена — рэги-зири-зебан открывается для восстановления вкуса и сохранения зубов; подлоктевая рэги-бо-салих — против болезней желудка, и т. д. Количество выпускаемой из лучевой вены крови различно: от 40 до 60 золотников; для лиц, которые, в силу привычки, вынуждены подвергаться этой операции летом каждый месяц, а зимою каждые сорок дней в ночь с четверга на пятницу, приведенная доза очень чувствительна. Женщины сравнительно с мужчинами "берут кровь" реже и меньше; замечательно только, что, даже [533] готовясь быть матерями, они не боятся платить дань этой очень вредной привычке.

Из бедных же женщин выходят наши "бабушки", в Персии, впрочем, называемые "матушками", маму. Совершенно неподготовленные, после двух-трех случайно виденных родов, они берутся помогать появлению на свет рода человеческого. Обязанность маму несложная:- сидит, тянет кальян, и на все вопли пациентки твердит одно: "Не беда, потерпи! Если угодно Богу, родится". Когда маленькое существо криком заявляет о своем вступлении в жизнь, тут только "маму" поднимается с места, обсыпает ребенка с головы до ног солью и берется за единственный инструмент — бритву. Взявшись, она приступает к самому делу только тогда, когда получит золотую или серебряную мелкую монету. При трудных родах над ухом женщины, по совету "матушки", разряжают до десятка ружей и дают ей выпить воробьиной крови или, наконец, прибегают к молитве, которую громким голосом читает мулла, взобравшись на крышу. Маму пробывает в доме родильницы 9-10 дней, кормит ее разными жирными веществами и старается как можно скорее поднять ее с постели. Обязательно на десятый день "маму" ведет родильницу вместе с ребенком в баню, где ее роль кончается; она получает вознаграждение с прибавкою лакомств и дешевенького платка. Вознаграждение зависит как от состояния больной, так и от пола ребенка: за мальчика дается больше, за девочку — меньше. Рождению мальчика у персиян радуются и принимают поздравления; когда же Бог посылает девочку, то о появлении ее никого не оповещают, и поздравление в таких случаях равносильно оскорблению.

Среди "маму" есть своего рода авторитеты, которых приглашают только к самым серьезным больным. Наибольшей известностью пользуются женщины, которым удалось приобрести кое-какие сведения по их специальности в Багдаде, как напр. славящаяся в Тегеране Хушкадам, которая едва успевает удовлетворять приглашающих ее. Случаи послеродовых заболеваний с смертным исходом нередки; их никогда не приписывают неумелости или недосмотру "маму", а дурному действию злого духа аль, который считается страшным врагом рожениц: для парализования его злобы усердно советуют читать некоторые суры корана.

Те же "маму" занимаются практическим выполнением учения Мальтуса, самыми своеобразными способами, нисколько не заботясь [534] о последствиях. Этот пагубный и очень распространенный обычай служит, может быть, одною из главных причин, почему в Персии прирост населения, сверх всяких ожиданий, очень незначителен.

Наконец, некоторые женщины подвизаются на поприще очень почтенной деятельности учительства. Хотя иногда девочек можно встретить в среде мальчиков в "открытых" первоначальных училищах, мактабханэ, на базарах, в особенности в городах провинциальных, но родители, отдавая дочерей муллам в ученье, не оставляют их под ведением последних среди мальчиков-однолетков долее десятилетнего возраста, и вообще предпочитают поручать их образование женщинам, у них на дому. Женщина, занимающаяся обучением детей, называется мулла или хан-баджи (Слово это произошло из персид. ханум и турецк. баджи и в буквальном переводе значит: госпожа старшая сестра). Собирая вокруг себя девочек разных возрастов и состояний, она преподает им чтение, письмо и молитвы. Учебником служит небольшая книжка — пенч-альхамд, принятая во всех мактабханэ, и где собраны последние короткие суры (главы) корана, а вначале приложена алиф-ба-аз-буки. Как молитвы, так и откровения Мухаммеда усваиваются в смысле простого чтения без запинки, смысл же их остается недоступным, не только ученицам, но и самим наставницам, так что, совершая аккуратно пять раз в день установленный намаз — молитву, никто не дает себе отчета в том, какого рода моления возносит он к Аллаху. Сколько мне довелось слышать жалоб по этому поводу на мулл-мужчин и женщин! Такое безотчетное чтение особенно бросается в глаза во время месяца Рамазана, когда правоверные от утренней зари до солнечного заката выдерживают строжайший пост и даже не курят: томимые голодом и жаждой, они на распев читают коран от начала до конца. Глядя на сосредоточенную физиономию, можно думать, что читающий постигает открытые пророком истины; на самом же деле он буквально ничего не понимает, в чем легко убедиться, предложив ему несколько вопросов.

Наравне с чтением, "ханбаджи" обучает своих воспитанниц разного рода работам, пригодным в семействе: вязанью, шитью и пр. Девочки за книжкой или за работой проводят весь день в доме "ханбаджи", где и едят свой незатейливый завтрак из хлеба и сыра, взятый от родителей. В пятницу, [535] мусульманский праздник, дети от занятий освобождаются, и только не оказавшие в течение недели успехов, в виде наказания, не пользуются в этот день отдыхом. Наставник или наставница с большим удовольствием отпускают (мураххас микучэчдо) детей в какое угодно время за маленький анам — "на чай". Выпрашивается последний следующим образом. Мулла в бесхитростных стихах от лица детей составляет маленькую записку — аризэ, в которой прямо выпрашивается анам; такая записка вручается мальчику или девочке, которые и направляются в дом важного, богатого человека, живущего по близости от училища. Освободить детей в силу такого аризэ считается богоугодным делом, кари-севаб; не следует только потакать просьбам особенно часто. Сын шаха, Наибус-салтанэ (Камран-мирза) освобождает в Тегеране всех школьников два раза в год. Обычай ходить с аризэ существует не только в столице и городах провинциальных, но и в деревнях. Вероятно, не одному европейцу довелось сделать богоугодное дело по дороге от Решта в Тегеран. Вот, между прочим, на образец перевод " аризэ", предъявленный мне школьниками деревни Менджиль (3-я почтовая и караванная станция от Решта).

О, имам Хусейн!

Доклад школьников, повергаемый к стопам вашего благородия, заключается в следующем:

О, Боже! Доколе мир существует, ты будешь существовать,
(Доколе) земля и небо существуют ты будешь существовать (Такова конструкция; по смыслу же пожелание долголетия следует отнести к "вашему благородию", а не к Богу).
Пришли мы к тебе облобызать твою ногу,
Ты нас не выгоняй, отняв надежду.
Ну же, господин, во имя "шаха людей" (т. е. Али)
Сердца всех нас сделай радостными!
По слову славного (т. е. Мухаммеда) и приказу книги (т. е. корана) —
Оказывать милость "заключенным" дело хорошее.
О, милостивый! Опусти руку в карман щедрости, —
Развяжи наши затруднения:
От обучения наставника мы в волнении,
Дай хальат (Не следует понимать этого буквально: в Персии всякий подарок высшего низшему называется "хальат", будь то лошадь, шаль, деньги и пр.), мы на него наденем.
Может быть, (нас) молящихся сделает веселыми,
От благополучия твоего прибытия нас распустит.
Всякого, кто сердца наши порадует,
Повелитель правоверующих (Али) будет помнить.
Каждого, кто нам добудет "отпуск",
Повелитель правоверующих возьмет за руку.
Дни жизни и благополучия вашего благородия да будут долги по милости Господа рабов". [536]

Установленной платы за труд ханбаджи не имеет; все зависит от состояния родителей обучающихся у нее девочек: кто дает 10 шай (около 17 коп.) в месяц, кто — 1 кран (35 к.), кто — 2, 3, и т. д. Незначительность вознаграждения имеет свои причины: наравне с платою наличными деньгами ханбаджи делает поборы «натурою»; так с одного дома она выговаривает один ослиный вьюк дров в зиму, с другого — два-три вьюка древесного угля, и пр. Кроме того, на ее долю выпадают единовременные взносы: как только девочка усвоила какую-нибудь молитву или суру из учебника и может перейти к другой, родители обязаны выразить свою признательность ханбаджи поднесением ширини — сладостей, поверх которых кладется опять или несколько шай, или несколько кранов. Понятно, что такое приношение стоит в прямой зависимости, с одной стороны, от понятливости и успешности детей, с другой — от опыта и уменья наставницы.

Ханбаджи обращается с детьми гораздо мягче, сравнительно с учителем-мужчиною. В то время, как последний исхлестает за день два-три пука розог — тэркэ — и отдерет несколько человек по пяткам, завязывая при этом ноги в особые колодки — фэлэкэ, ханбаджи в очень редких случаях прибегает к подобного рода расправе; ее единственным орудием наказания служит жиденькая палочка, которой она слегка бьет по ладоням.

Чтобы закончить речь о ханбаджи, скажем, что хотя, по большей части, обучением детей она занимается у себя дома, но в редких случаях можно встретить ее в мактабханэ, на базарах, вообще в помещениях открытых, доступных взору проходящих.

Таким образом женщина среднего и низшего круга знает работу, которая и во сне не снится великосветской барыне; но ей же известен и запретный плод, — относительная свобода. В то время, как барыня сидит в эндеруне за девятью замками, под постоянным бдительным оком евнуха, который ходит за нею по пятам даже туда, куда бы ему и не следовало; в то время, как, выезжая из дома, она не смеет близко подвинуться к оконцу кареты или приподнять рубенд, из опасения испытать на себе удар нагайки того же евнуха, — женщина низших слоев идет, когда и куда ей вздумается, в редких случаях сказавшись мужу. Вот почему ей доступны вполне те формы общественности, в которые вылилась персидская жизнь и которые настолько узки, что их можно исчерпать тремя словами: базар, баня и тазие. [537]

Кто не слыхал или не читал о базарах Востока? Если, проходя по улицам персидского города, не имеющим лавок, вы удивитесь, не находя признаков жизни, — так они мертвы и унылы, — то, очутившись под сводами базаров, вы попадете в такую суету, выше которой и представить трудно. Вы увидите там лавки, закусочные, чайные и мастерские, где работают портные, сапожники, кузнецы и прочие ремесленники; непрерывной вереницей плетутся верблюды и мулы, вскачь несутся ослики и лошади; все это суетится, кричит, стучит. И среди этой неутомимой деятельности вы заметите бездну праздношатающихся, которые убивают время разносом и сбором городских вестей. Базар для них — сборное место, где правоверные слышат и видят все новое, и где встретят они всякого, с кем хотят поговорить. Немалую долю в базарный гам вносят женщины, мешковатые фигуры которых чаще всего можно встретить у лавчонки с мануфактурным товаром. Усевшись на корточках пред разложенными приманками, одни действительно торгуются, а другие лишь выбирают удобную минуту, чтобы штуку какой-нибудь материи спрятать под чадру. Такого рода проделкам способствует как самый костюм, так и то обстоятельство, что перс никогда не позволит себе оскорбить женщину действием, — это считается поступком крайне низким; мало того, продавец, да и всякий другой на его месте, не имеет даже права, за отсутствием свидетелей, распахнуть женщине чадру, чтобы убедиться в своем подозрении. Кража и мошенничество очень развиты среди женщин; совершенный в этом ремесле тип ярко очерчен в очень популярной книжке: "Похождения Дилэ и Мухтара" (Имена женщины и мужчины). Кроме покупки нарядов, женщины стремятся на базар ради приключений, о чем я поговорю подробнее ниже, или в часы досуга, в виде прогулки, "тамаши". Другим излюбленным местом сборищ и развлечения служит для женщин баня, где они после омовения накладывают на волосы хенну или рэнг — краску, что требует от 1,5 до 2-х часов времени. Вероятно, эта то необходимость и сделала из бани некоторое подобие клуба. Уходя из дома, ханум берут с собой кальяны, кофе, чай, шербеты, фрукты, а иногда и целый завтрак, и тут-то у них идут бесконечные пересуды; можно узнать самые мелкие подробности жизни интересующего вас лица, — и с маленькой прикрасой. [538]

Беседы эти ведутся так громко и одушевленно, что, проходя мимо бани, по гулу можно иногда безошибочно сказать, что там дамское сословие; вероятно, русская поговорка: "сошлись две бабы — ярмарка", одинаково применима ко всем странам земного шара. Скажу к слову, что женщины в Персии от бани до бани — в две недели раз— волос не чешут. Истинную прелесть бани и послебанного приятного безделья могут понять и чувствовать только небогатые ханум, которые с разных концов города стекаются в общую баню; "барыня" же лишена этого удовольствия: при богатом доме всегда есть свои баня, где она бывает окружена толпою тех же горничных, которых видит каждый день и которые, понятно, никакого интереса не представляют.

Общие бани плохи: насколько турецкие, константинопольские, бани славятся чистотою, настолько персидские грязны и отвратительны; в одном общем бассейне моется в день несколько сот человек, и вода не переменяется. Прибавлять к этому что-нибудь, кажется, излишне.

Посмотрим теперь, что влечет женщин в тазие. "Тазие" называется представление, посвященное памяти Хусейна, сына Али, которого персияне считают единственным законным наследником Мухаммеда, и собственно значит "утешение", т. е. утешение сердца чрез торжественное оплакивание судьбы Хусейна и его потомков, погибших при Кербеле в битве с войсками Езида нз династии Омайядов, которые, таким образом, похитили навсегда у потомков Али главенство в мусульманстве. История гибели Хусейна, обставленная как действительно бывшими, так и вымышленными частностями, представляется в лицах в особых помещениях — такие, по преимуществу в первые десять дней (ашура) месяца Мухаррема, месяца траура и печали у персиян, в который происходят также известные религиозные процессии, с воплями, пением, добровольным поранением, нередко самоубийствами. Я сказала: по преимуществу, потому что странствующие труппы дают представления и в другое время, напр., в месяц Рамазан, но их можно встретить только в деревнях; шахское же "такме" в Тегеране и "такие" других важных особ, кроме Мухаррема, всегда пусты. Я не стану здесь вдаваться в подробности устройства "такие", как и самых представлений, потому что это давно уже описано в книгах Березина " Путешествие по северной Персии", и Ходзько: "Theatre persan", а скажу только о женщинах, как они себя ведут и чего ищут в "такие". [539]

Мне довелось самой два раза быть на представлении мистерий; раз — в громадном и роскошном шахском "такие" в Тегеране, другой — в Зергендэ, деревне под Тегераном, где действие происходило на открытом воздухе, на небольшой площадке деревенского базара. Я прежде еще читала и слышала, что персидские женщины — страстные поклонницы "такие", что они очень чувствительны и в патетических местах драмы поднимают такие вопли, что заглушают голоса чтецов-актеров; мне оставалось проверять эти сведения. Что женщины буквально наводняют театр, — факт несомненный: в шахском театре все пространство внизу — по нашему, партэр — битком набито чадрами и рубендами, под которыми иногда умещаются два существа, потому что многие женщины приносят с собою маленьких детей, которые поднимают иногда бессовестный крик; насколько переполнены бывают женщинами ложи, судить нельзя, потому что они задернуты драпри с маленькими только отверстиями для глаз.

Что ханум два-три раза за представление принимаются горько плакать — тоже верно, но смело можно ручаться, что всхлипывания эти далеко не искренни. Тысячная толпа, действительно растроганная и потрясенная, ни в каком случае не может моментально, как по команде, начинать и оканчивать воплей, а именно это мы видим в персидском театре, где женские рыдания раздаются и стихают разом. Нельзя, конечно, утверждать, что все женщины остаются безучастными к судьбе Хусейна, но можно с достоверностью сказать, что 9/10 относятся к ней совершенно равнодушно и предпочитают балагурить с соседками или выслеживать глазами кого-нибудь из интересных мужчин. Избранный мужчина до тех пор остается под зорким наблюдением, пока, как-нибудь случайно, не встретится с глазами ханум: тогда последняя делает ему какой-либо знак, — или поманит рукой, или покажет розу, яблоко. Все это проделывается крайне хитро и осторожно, как будто поправляется что-нибудь на голове или на груди. Если же предмет наблюдений не замечает проделок ханум, к нему отряжается посольство в виде старухи для поднесения яблока, а также для переговоров о месте свидания. Иногда вместо фрукта и розы посылается туго набитый кошелек или ермолка.

Если ко всему этому прибавить, что в "такие" можно вдоволь накуриться кальяна даром, упиться шербетами, насладиться грызением аджиля (арбузные, тыквенные семечки, поджаренный горох, фисташки, орехи), выпить чаю, — расходы на [540] подобное угощение публики ложатся на владельца "такие", но только в месяц Мухаррем, — если прибавить все это, прелесть "такие" для женщины получится полная.

"Такие" очень удобно для завязки любовных ннтриг по двум причинам: во-первых, это средоточие мужчин и женщин и притом такое, в котором каждый член публики находится в приятном заблуждении относительно своего соседа, полагая, что он всецело поглощен происходящим на сцене и что, след., есть возможность действовать никем незамеченным; во-вторых, во всякое другое время правоверные не имеют права по истечении трех часов после солнечного заката показываться на улицах города, не зная пароля; в первые же десять дней Мухаррема срок беспарольного блуждания продолжается властями до пяти часов единственно в видах дать возможность жителям посещать тазие. Благодаря этому, женщина может большее количество часов пробывать вне дома, вне какого бы то ни было надзора мужа. В великие дни "месяца печали" женщины среднего круга пользуются, можно сказать, неограниченной свободой: мужья не могут удержать их дома, — фраза: "я иду на тазие" полагает предел всяким пререканиям. Вот почему Мухаррем считается по справедливости женским праздником по преимуществу, как видно и из следующего очень популярного стишка:

Мухаррем пришел и настал великий праздник женщин;
Для сидевших по уголкам нашелся предлог...

К чему предлог — хитрый автор не договаривает, полагаясь на догадливость каждого.

Иногда сами власти лишают тазие серьезного значения. Например, губернатор одного из городов благословенного Ирана, человек, бесспорно умный, старающийся во многом подражать Шах-Аббасу и сильный любитель прекрасного пола, превратил тазие в выставку женской красоты. В один из дней, в которые даются представления мистерий, в такие кроме женщин никто не допускается. Губернатор восседает в ложе, вооруженный биноклем. Когда раздаются последние слова актера, он сходит вниз в сопровождении главного евнуха, и пропускает мимо себя всех женщин по одиночке, причем они обязательно открывают лица: та, которая удостоится внимания, получает приказ в известный день явиться; та, которая не понравится, прогоняется со словами: "Отец твой сгорел в аду! К чему показывать лицо, когда оно безобразно?!" Ослушание [541] немыслимо, а губернатору совершенно безразлично: девушка — избранная им ханум или — женщина.

Если, таким образом, персияне посвящают Мухаррем скорбной памяти сына Али, облекаются в траур и разыгрывают кровавые сцены во время уличных процессий, то, с другой стороны, в тот же Мухаррем они предаются усиленному разврату. Так, напр., совершается совместное хождение обоих полов в баню, подобие наших "номеров", о чем вы не услышите в другое время года. Не надо, однако, думать, что в другое время персидские женщины отличаются безупречной нравственностью и, кроме театра, не имеют удобных мест для любовных похождений. Таков новый год — ноуруз, приходящийся на наше 9-е марта, к которому персияне начинают готовиться за 2-3 месяца: шьют новое платье, закупают громадное количество "ширини" для гостей, убирают базарные лавки, стараясь по возможности показать лицом весь товар. Празднуют ноуруз 13 дней, собственно говоря, мужчины, и только с 14-го дня наступает женский праздник. Ханум буквально целыми толпами отправляются на дидени — визиты, причем не ограничиваются домами знакомых, а лезут всюду, где только есть "мусульманский дух". — В один из дней женского ноуруза раздается усиленный стук в дверное кольцо нашего дома, стук, по которому всегда легко бывает узнать мусульманина. Прислуга наша отправляется, открывает дверь и останавливается в недоумении перед добрым десятком любительниц визитов.

— Что вам нужно?

— Пришли повидаться, сказать: "праздник ваш да будет благословен", поесть сластей.

— Да кого вы хотите с новым годом поздравить?

— Для нас все равно...

— Здесь живут европейцы...

— В таком случае извините; нам сказали, что в этом доме мусульмане.

И с этими словами ханум направлялись к двери следующего дома.

С новым годом связаны также некоторые женские обычаи и поверья. Персияне вообще большие любители загородных прогулок. Не успеет еще земля "дохнуть" после зимнего холода, как они спешат за город, отыскивают место с самыми ничтожными признаками вновь появляющейся зелени, располагаются там, пьют чай, тянут кальян, распевают стихи любимых поэтов. В особенности так проводят время в [542] ноуруз, когда вся природа оживает, деревья одеваются в свежезеленый убор, распускаются первые цветки, словом, когда лень окончательно овладевает и без того ленивым персом, который к тому же, в силу обычая, на 13 дней нового года прекращает всякие дела. Женщины в этом не отстают от мужчин. Они также покидают душные дома и спешат на свежий воздух, забирая с собою неприхотливые лакомства. Они стараются подыскать место, где была бы проточная вода, будь то источник, или канат — водопровод, вышедший на поверхность земли, или маленький ручеек, отведенный из реки. Здесь ханум веселятся по своему и, между прочим, отдают дань старинному поверью, плещась в воде и обмачивая ею лицо, причем замужние приговаривают:

О, текучая водица!
Пусть будет ласков со мною мой муж.

Девушки же выражают сердечное желание в таких словах:

Тринадцатый (день ноуруза) у двери.
В этот (Наступающий) год
(Хотелось бы уйти в) дом мужа,
(И иметь) ребенка на руках.

Если мы теперь оставим праздники и обратимся к будничным дням, то увидим, что с четверга на пятницу персидские женщины обязательно отправляются или на поклонение святому — зиярет, или на кладбище. В Персии не только в каждом городе или его недалеких окрестностях, но в каждой деревушке есть свой имамзадэ, потомок имама, — очень часто не один, а несколько, — над могилой которого возводится нечто в роде просторной часовни с куполом. Эти святыни и привлекают религиозных ханум. Что касается кладбищ, то здесь они за два-три часа до заката собираются в великом множестве, и иногда ведут простую житейскую беседу, а иногда, нужно сказать правду, слушают назидательные рассказы какого-нибудь дервиша, который, уместившись на могильном камне, повествует им случаи из истории имамов.

Минуя имамзадэ и кладбища, мы наталкиваемся в каждом городе на излюбленные места прогулок, тамаши, красивые окрестности, древние постройки, с которыми связаны разного рода женские поверья. Посмотрите, напр., на прекрасную тегеранскую аллею, в которую вы попадаете почти прямо из "Шимранских Ворот" и которая идет по чудесной долине, раскинувшейся сплошным садом до самого подножия шимранских гор. Аллея [543] эта, имеющая несколько кофеен, весною и летом кишит осликами с восседающими на них ханум, которые или занимаются прогулкой, или плетутся в деревеньки Зергендэ, Гуляхек, Тадж-риш, Дезашуб, Рустем-абад, Камрание, Дербенд и пр., куда на лето перебирается значительная часть городского населения.

Перенеситесь к берегам Заендэ-руда с его прекрасными мостами Аллаверди и Ходжу, и не только в пределах самого города Исфагана, вы увидите там и сям группы рубендов и чадур, которые, усевшись на корточках, смотрят на катящиеся воды быстрой реки.

Взойдите в том же Исфагане на "Минарет сорока дев", и там вы всегда встретите женщин, которые собрались не ради одной "тамаши", простого любопытства, а по следующему поводу. Минарет этот обладает, по народному поверью, чудной силой награждать девиц мужьями; стоит только, поднимаясь по лестнице, положить на каждой ступеньке по грецкому ореху, a спускаясь, раздробить эти орехи собственным телом.

Перейдите отсюда к другому минарету, известному под названием Тахберенджи, т. е. "с бронзовым основанием", и вы увидите ханум, которые, упершись в минарет руками, взывают к нему со следующей мольбой:

О, минарет с бронзовым основанием!
Мы с тобой разговариваем, ты на нас не гневайся!
Мужа мы желаем ловкого...

Во все вышесказанные и подобные им места женщина отправляется одна и в очень редких случаях в сопровождении слуги, так что ей предоставлена полная свобода действий, и она вне дома пирует как ей хочется. Слуга нисколько не стесняет ее свободы, потому что, подкупленный подарками и деньгами, он всегда будет стараться устроить "дела" ханум, грешки которой, таким образом, или навсегда остаются тайной, или до поры, до времени.

Рассказы о том, что женщины при удобном случае встречали в условленном месте любовников, переодетых в женское платье, и проезжали затем мимо своих мужей, которые их не замечали и не узнавали, — ничуть не вымысел: костюм персидской женщины, крайне неудобный во многих отношениях, между прочим и в гигиеническом, как нельзя более способствует грешить никем неузнанной.

Поэтому нечего удивляться, что женщины среднего и низшего классов общества находят возможным обзаводиться [544] милым на стороне; гораздо изумительнее изобретательность ханум, которые, будучи заключены в стены эндеруна и отданы под присмотр строгих евнухов, все-таки ухитряются идти в разрез с очень внушительными предписаниями корана о нравственности.

Представьте себе, напр., большой эндерун, в котором насчитывается не один десяток волооких красавиц. Ворота охраняются привратником, который вместе с евнухом по счету впускает и выпускает всех, имеющих какое-либо дело в заповедных стенах. В эндеруне происходили какие-то незначительные поделки, которые производил мастер и один из его учеников. Было время молитвы перед закатом. Мастер куда-то вышел; ушел и евнух. Ученик, ничего не подозревая, расположился делать намаз, как вдруг ханум налетают, схватывают его и сажают в каком-то подземелье в большой глиняный чан от масла, в котором и держат его в плену около двух недель. Рассказчики добавляют, что, когда молодого пленника выпустили, на нем положительно лица не было, — так его исковеркала неожиданная нежность эндеруна. Услужливые горничные спустили его, по миновании надобности, каким-то образом ночью на веревках за стену. Само собою разумеется, что для подобного рода проделок подкупаются не только прислужницы, но и сами евнухи, которые, к слову сказать, в Персии все обладают большими состояниями.

Особенною легкостью нравов славятся женщины Исфагана и Кирмана, не говоря, конечно, о Тегеране, как городе столичном.

Не следует удивляться персидской женщине, а тем более винить ее за нарушение супружеской верности: поведение ее есть самое естественное последствие местных обычаев и зол, а именно, ранних браков и известных пороков азиатских мужчин. Очень многие выходят замуж слишком молодыми или, вернее сказать, маленькими: я знаю от нескольких женщин, что половая зрелость появлялась у них через год, два и даже три после замужества. Десятилетнюю девочку, не сложившуюся ни физически, ни нравственно, отдают за 30-40-летнего мужчину. Понятно, что, благодаря сильной разнице в летах, жена начинает бояться мужа; с годами боязнь переходит в отвращение, потом появляется ненависть к старику, отравившему лучшее время жизни, и как следствие всего этого — искание любви на стороне.

Бэчэбози царит в Персии в громадных размерах, [545] преимущественно в палатах важных и знатных особ: встретить вельможу, который не был бы предан этой постыдной страсти, — большая редкость. Таким образом, супруги оказываются совершенно равноправными в глазах друг друга и с одинаковой ответственностью пред законом, потому что, по толкованию мусульманских законоведов, упомянутое обстоятельство считается равносильным обыкновенному прелюбодеянию.

Остается сказать о проституции, разврате открытом, оформленном, обложенном даже государственным налогом. Целый квартал в Тегеране, когда-то разрушенный горным потоком и с тех пор носящий название Гауди-сейлаби — глубина потока, наполнен домами терпимости, платящими солидную подать. Каждый дом имел 5-6 молодых женщин, состоявших под надзором старухи, которую именовали нанэ или нану. Мужчины-мусульмане рассказывают, что даже среди бела дня невозможно было проходить по закоулкам "Глубины". Обывательницы этого квартала начали через чур злоупотреблять предоставленной им свободой; случались скандалы, где вмешательство полиции было необходимо; мусульмане стали роптать громко. Все это в совокупности побудило губернатора Тегерана издать приказ о разрушении притона.

Понятно, что очищение квартала "Гауди-сейлаби" не пресекло разврата; осталось множество других "нанэ", которые, под предлогом неимения средств к существованию, занимаются исключительно устройством сердечных дел, взимая за то условленную плату. Под видом разносчиц разных мелочей, продавщиц румян, белил, они проникают во все дома. Продавая разные пустяки, старуха наводит разговор окольными путями на семейную жизнь женщины, льстит ей, называя красавицей, говорит, что никакого интереса нет любить одного, притом: "муж тебя не стоит; если ты только пожелаешь, приобретешь и золото, и жемчуг; я знаю одного молодого человека, сердце которого ты похитила; красота твоя опьянила его, и он для тебя ничего в мире не пожалеет". Убаюканная льстивыми речами, женщина проверяет свою жизнь и, не находя в ней сильных восторгов со стороны супруга, соглашается идти к тому, кто лучше оценил ее красоту. Тут старуха начинает торговаться и выговаривать себе благодарность за обещаемое свидание. Или бывает другой исход: женщина, выслушавши предложение старухи, схватывает что попадется под руку и выпроваживает искусительницу, осыпая ударами. Во многих домах прислуге отдается [546] строжайший приказ ни под каким видом не впускать женщины пожилых лет и тем более неизвестной.

Тип описанной мною старухи сложился так ярко и определенно, что его встретишь в любой книжке "для легкого чтения" с романическим содержанием. Особенно много места отведено описанию бесплодного. впрочем, усердия одной из таких старух в книге "Сорок сказок попугая", вообще очень интересной и занимательной.

Независимо от этого, под Тегераном до настоящего времени во всей неприкосновенности существует трущоба Сузмани, кажется, персидских цыган, которые расположились в развалинах старого караван-сарая. Женщины их, славящиеся красотой, все без исключения куртизанки. Каждый день они надевают праздничный наряд и поджидают посетителей; завидев всадника, они на перебой стараются схватить коня под уздцы. Замечательно, что мужья жестоко расправляются с женами, если они заводят связь со своими же, и, наоборот, очень довольны, если число гостей из города и деревень бывает значительно. Некоторые из людей зажиточных, желая сделать доброе дело, покупают маленьких детей из этого притона, чтобы тем самым избавить их от жизни, которую ведут их отцы.

Что касается провинциальных городов, то в них нет домов терпимости, и проститутки расхаживают по улицам, отыскивая приключений. Проститутку легко узнать в массе по рубенду: порядочные женщины носят его с частой шелковой решеткой у глаз; у проституток же решетка эта настолько велика и прозрачна, что дает возможность рассмотреть и наведенные брови в палец толщины, и отталкивающее истомленное лицо. Те же из них, которые надевают обыкновенный рубенд, при встрече с мужчиной считают долгом откинуть покрывало и взглядом смерить проходящего с ног до головы. Все эти женщины на счету у правительства и платят налог.

В Бирмане развратниц такое изобилие, что сами мусульмане приходят в изумление: не успеет путник въехать в ворота караван-сарая, порядком осмотреться, как уже являются женщины с предложением своих услуг.

Выше я упоминала о ранних браках, как одной из главных причин разврата; теперь посмотрим, как заключаются эти браки и какими церемониями сопровождается свадьба.

В свое время вопрос этот был обстоятельно исчерпан покойным В. И. Севрюгиным, первым драгоманом нашей [547] миссии, писавшим из Астрабада. Я ограничусь здесь только общими чертами персидской свадьбы, которая впрочем в разных местах справляется разно. Персидская свадьба в общем имеет очень много сходства с древне-русской. Сватовство обыкновенно происходит между родителями: мать или кто-нибудь из близких жениха отправляется в дом невесты и объявляет о желании породниться. Начинаются толки о приданом, которое состоит в деньгах, от нескольких тысяч туманов до 5 кранов, на наши деньги 1 р. 75 к., смотря по состоянию, и разного домашнего скарба, — самовара, посуды и пр. Жених, с своей стороны, обязан доставить для будущей супруги выговоренное число нарядов, а родителям ее уплатить в виде выкупа так называемую "цену за молоко", ширбеха, за то, что они вырастили такую прекрасную девушку. Если дело улаживается, мать жениха дарит невесте кольцо. Назначается день свадьбы, собираются гости, приглашается мулла, который при родителях той и другой стороны составляет брачный контракт, внося в него все статьи предварительного договора. Невеста в это время находится в другой комнате. Если кто-нибудь берет не законную жену, а сикэ — наложницу, то в контракте упоминается, сколько он определяет ей ежемесячно на содержание, а также чем обеспечивает ее на случай развода. Когда формальная сторона дела окончена, новобрачную везут в дом молодого, — это самая любопытная церемония, доступная притом взору каждого. Время для этого избирается предпочтительно вечернее; по темным улицам мелькают движущиеся фонари, слышатся звуки нескольких рожков, раздается звяканье мелкой монеты, которую родители новобрачной бросают нищим на мостовую; шумная толпа народа. В средине процессии сама молодая в новых дорогих одеждах восседает на лошади, на которую она, покидая свой дом, не садится до тех пор, пока ее отцу чего-нибудь не подарит. Подъехав к новому жилищу, она не сходит на землю, пока ей не поднесут подарка; затем, войдя в комнаты, становится у притолоки и не садится, пока ее опять чем-нибудь не почествуют. Три дня в доме новобрачных пируют; поют сами гости, поют и танцуют мутрибы. После замужества женщина целый год не должна разговаривать ни с кем кроме мужа, даже с его родными, хотя бы они жили с молодыми в одном доме.

В деревнях женщина, вышедши замуж, становится в такие отношения к супругу, что за каждую безделицу, работу рук своих, требует платы по существующим базарным [548] ценам: сошьет ли, например, сорочку, — берет кран — 35 к., каба (верхнее платье) — два, три крана, и т. д.

О том, какое вообще значение имеет женщина в персидской семейной и общественной жизни, мы уже не раз упоминали; но лучше всего можно судить об этом по тому, что спросить у мужа про здоровье жены — значит оскорбить его, не принято, — поэтому подобных вопросов вы никогда не услышите в Персии.

Для некоторой полноты моих заметок следует сказать, что женщина страшно суеверна, — у нее существует много примет, гаданий, поверий. О некоторых из них я уже упоминала; вот еще два гадания — на черепахе и тени от луны. Черепаху кладут брюхом вверх и насыпают немного земли, замечая при этом, какой лапой она прежде коснется земли: если правой, то это считается хорошим признаком для гадающей, предзнаменованием счастья в этом мире и рая в загробном; если же левой, — наоборот, следует ожидать неудач и бедствий.

Второе гаданье еще проще. В яркую лунную ночь женщины выходят на двор и перед стеною поднимают руки с расставленными пальцами таким образом, чтобы тень, брошенная луною, пала на стену. Если выйдут отчетливо все пять пальцев, — женщина будет жить долго; в противном случае — скоро отправится на тот свет. Казалось бы, глядя на незамысловатую сущность гаданья, что всегда можно получить ясное изображение пяти пальцев, но на деле выходит иначе: некоторые женщины ухитряются большой палец прижимать к ладони, и после этого, понятно, жалуются на плохой исход гаданья.

Д. К.