ОГОРОДНИКОВ П. И.

С РУССКИМ КАРАВАНОМ В СЯБЗАВАРЕ

I. Караван-сарай “Дудар” и первые знакомства.

Сябзавар — один из древних городов Харассана, построенный Сасаном, сыном Бамана, и дважды разоряемый: Теймур-Ленгом, затем — авганцами, расположен в долине (Равнины в Харассане можно назвать плоскими высокими долинами, окаймленными с севера и юга более или менее значительными высотами), в 120 верст длины с запада на восток и 70 в. шир. Свиду он походит на Шахруд. Такие-же, обнесенные глиняными стенами, плоскокрытые мазанки и домики из сырцового, редко жженного кирпича, и такие-ж узенькие, кривые улицы, из коих одна (которою провел меня армянин Нарсес на базар), с смежными переулками, была буквально запружена разным домашним скарбом цыган, с женщинами без покрывал и полунагими детьми. Это цыганский квартал. В последний голод почти все здешние цыгане вымерли; в живых остались две-три семьи, и быстро расплодились они, живя больше под открытым небом и занимаясь кузнечным делом.

С базара свернули мы в боковой пассаж, заканчивавшийся стрельчатыми воротами прохода или проезда, тоже с помещением для лавок по сторонам. [2]

— Вот и жилье мое, проговорил Нарсес, спускаясь отсюда по трем-четырем крутым ступенькам во двор караван-сарая “Дудар” или “Тафрышни”, сообщающегося с базаром еще другим таким-же проходом и третьим боковым без лавок. По середине двора — водоем и большие весы, по сторонам — парные “отаги” (Нумера, для приезжих и товаров) с опущенными или приподнятыми подъемными дверями. Сверху или, как казалось, на крыше — кучи глины и остатки стен от второго этажа, уцелевшего только со стороны базара в виде двух глиняных кубиков; в одном из коих помещались две “канаусовые фабрики”, другой-же “чистился” для Г-ва с К^о, вследствие чего над ним стояло облако пыли.

— Сюда, сюда, указал Нарсес на угловой “отаг” вправо, помогая мне вскарабкаться на “техт” (Глиняные или кирпичные платформы перед нумерами). Из передней комнатки выглянул, ковыряя в носу, простоватый свиду парень в туго-перетянутом ремнем с бляхами, поношеном казакинчике. Он, завидя “русского”, широко улыбнулся. То был родственник Нарсеса, Ефрем, не замедливший, в качестве помощника и слуги его, прибрать эту залитую солнцем комнатку для меня и перетащить сюда из темной боковой кровать и столик, — удобство, которым пользуется тут только представитель фирмы Адамовых; остальные-же пять-шесть земляков его живут совсем по персидски.

— Где-ж и на чем сами-то будете спать? спрашиваю любезного “хозяина”, когда Ефрем (вовсе не понимавший по-русски) за тюфяком принес и подушку.

— Мы всегда спим там на полу, указал он на боковую темную комнату. — Хорошо, прохладно.

Заглянул и, право, чуть не задохся: до того эта обширная кладовая была пропитана удушливым [3] запахом, от шелковичных семян, развешанных в мешечках по стенам.

Вышли на “техт”.

Перед “отагом” Нарсеса торчала широкая деревянная нара, покрытая войлоком, — в углу двора стоял его отличный туркменский конь, с подстриженною гривой, что так нравится персам.

— Сто пятьдесят рублей заплатил, заметил он мне.

— В России дали-б за него тысячу.

— В Мешхеде они дешевы. Закупите, — останетесь в большом барыше…

Слева отага расположена его кухня. Пустынно, мрачно и грязно в ней: кроме двух больших кирпичей стоймя, между которыми кладутся дрова, для варки пищи, — ничего, даже скамеечки не было. Повар-перс олицетворял нечистоплотность, хотя строго выполнял формальные омовения.

Далее, за углом скрывалось открытое сверху, общее отхожее место, состоящее из трех, перегороженных между собою глиняными стенками, ямок в земле, куда и таскаются правоверные всенепременно с кувшинами для омовений, следующими непосредственно. Перед ним — куча глины с примесью рубленой соломы; тщедушный рабочий накладывал ее в деревяную сквозную, низенькую квадратную форму, приплющивал руками и затем вытряхивал — вот и кирпич, просушиваемый, тут-же, на солнце. Из подобного-то материала построен почти весь город.

Отаги на противуположной стороне двора были заняты персидскими купцами и тучным авганцем, привезшим сюда большую партию индиго, а остальные — пустовали, за исключением четырех, служащих Нарсесу амбарами, уж переполненными шерстью, ласом (Остатками от размотки коконов) и коконами, заготовленными им для отправки в Марсель, [4] шелковичным семенем — кажется, туда-ж, шелком — кому-то в Тавриз и Константинополь, хлопком — в Россию. Техт перед ними и часть двора тоже завалены, преимущественно мешками с шерстью и коконами.

Вокруг водоема сидело несколько субъектов. Одни мылись, сморкаясь в него, или полоскали белье и запыленные башмаки свои; другие, тут же рядом, промывали рис к вечернему плову или наполняли изгаженою водой кувшины для омовений и кальянов...

По словам Нарсеса, водоемы в здешних караван-сараях составляют общественное достояние: ибо содержатели их ничего не платят за проведенную сюда воду, и только в случае порчи водопровода — будь он частный или казенный — участвуют в расходах на починку его; домовладельцы же платят по 60 — 75 к. всякий раз, когда возобновляется вода в их колодцах и резервуарах, что, обыкновенно, делается через каждые шесть дней, а годовое орошение небольшего поля обходится червонец, или, по показанию других, за троекратную поливку ежемесячно поля в 4,000 квадр. сажень платится водовладельцу до 150 руб; следовательно, вода здесь не дешева.

___________________________

Вот въехало несколько путников; у некоторых лошади украшались спереди голубыми бусами, по уверению Нарсеса — талисманами. Вскоре прибыл и мой вьючный катер, едва не слетевший кубарем с лесенки во двор, а за ним — персонал русского каравана: поверенный его Г-в, переводчик Шафеев, из астраханских персов, и шахрудец Габиб — бег, в роли нукера. Вся эта компания поместилась в одной комнатке (что на крыше), с обвалившимися стенами и кучами мусора по углам. Вместе с тем увеличилась и толпа зевак. У одного лицо совершенно оголено от бороды и усов, у другаго — только от бороды, у франтов — то и другое подстрижено; большинство-же носит [5] их “по природе”, подстригая усы над губами так, чтобы они не могли своим прикосновением “опоганить” пищи и питья. Старцы бреют всю голову, помоложе — оставляют на макушке клок, знать — пробривает ее по середине, со лба на затылок, зачесывая оставшиеся волосы за уши. Между обыкновенными головными уборами (чалмами, бараньими шапками, кула-намади (Круглая войлочная шапочка) встречаются и синие шапочки с шерстяною опушкой и серебряными тесемками на верху; шальвары — синего, каба (Верхний костюм, в роде архалука) — больше голубаго, столь любимаго харассанцами цвета своего неба и своей бирюзы. Некоторые зеваки безцеремонно уселись даже в моей комнатке, и все уперлись глазами в “уруса”… чего, конечно, не избежишь в персидских караван-сараях с открытыми помещениями, но что составляет, по истине, пытку, когда растревожены нервы, взбудоражена желчь, как у меня со вчерашнего дня.

Один на техте о чем-то горячо заговорил с Нарсесом.

— Вот ослы! улыбнулся мне тот. Удивляются, что усы у вас вниз.

— Что-ж вы ответили?

— У каждаго народа свои обычаи…

— Я повернулся на другой бок и сладко уснул, а когда, в три часа, проснулся, самовар уже пыхтел на столе.

— Не желаете-ли прежде воды со льдом? спрашивает любезный хозяин.

— Хорошая?

— Отличная, с водохранилища (куда она проводится с горных источников).

Но отличная вода изобиловала веселенькими красными — ну точно вшами, трупами которых покрывался и поданный мне стакан чаю. [6]

— Это ничего-с, утешает он.

— Конечно, если выбросить их за борт... Вон гости, отвлек его я от ловли пальцами этой дряни, кивнув на вяло-подошедших, один за другим, двух субъектов — длинного, в черных брюках и сардари (В роде широкого казакина), и среднего роста, в обыкновенном костюме.

— Полициймейстер и губернаторский ферраш-баши (Начальник слуг) пришли с визитом к вам, проговорил он, когда те, после обычных приветствий на “нечистом” (По уверению Нарсеса, Сябзаварцы говорят на “нечистом” фарси, а окрестная деревеньщина — по тюрки) фарси, уселись на войлок.

Первый все умильно поглядывал на бутылку с коньяком в нише.

— После угощу, пообещал я, подавая обоим по грошевой сигаре, — обнюхали и сунули себе в карман: выкурим, мол, дома.

Вручив ферраш-баши письмо из консульства на имя губернатора, из кератских персов, Мирзы Мухаммед-Хюсейна «Мустафи» (Мустафи — государственный казначей, счетчик и контролер), как слывет он у обывателей по прежней своей должности при Харассанском правителе, благодаря которому (Губернаторы в Херассане, за исключением Бастамского, назначаются правителем его) и губернаторствует тут, получая всеми правдами и неправдами до 15 т. р. годового дохода, — я просил кланяться ему и передать, что непременно буду у него завтра, не определяю только часу.

По уходе сих властей, к комнате подошел молодой прикащик, не то — товарищ, тучного продавца индиго, тоже авганец, худощавый, с подвижным смуглым лицом, блестящими черными глазами, реденькими усами и таковою-же бородкой клином; черные, как смоль, длинные волосы его, прикрытые на макушке [7] остроконечною ермолкою, слегка подбриты вокруг головы (что, конечно, не было заметно); из под длинной белой, далеко не чистой рубахи, с широкими рукавами, выглядывали грубые башмаки, — вот и весь костюм.

Опустившись на корточки, он удивленно вставился в меня жгучими глазами.

— «Тамаша делает», улыбнулся Нарсес. Тот тоже улыбнулся… и, насытившись “зрелищем” — еще бы не насытиться в течение двух часов! — удалился, а спустя несколько минут снова появился на техте уже в просторной желтой бараньей шубе (без покрышки) с вышивками по борту и длинным рукавам, и это не смотря на 31° Р.?

Не замедлил, переваливаясь, пожаловать к нам в гости и патрон его в огромнейшей чалме на бритой голове (По уверению его, моллы и все благочестивые люди в Авганистане — головы бреют) и широчайшем халате (в роде персидской «джуббы») на распашку, с рукавами до полу. «Земляк и большой приятель губернатора», как отрекомендовал его Нарсес, оказался очень словоохотливым и, узнав о моем намерении побывать в Авганистане, сообщил «самые точные сведения» об «изъезжанной» им дороге с Мешхеда в Керат (о чем будет речь впереди), куда, по предположению Нарсеса, домогается теперь проникнуть «какой-то инглиз».

— Не Непир-ли? спросил я.

— Да, да, Непир...

Судя по разсказам, этот ост-индский англичанин, не доезжая несколько верст до Сябзавара, свернул с прямаго пути на дальнюю горную деревушку “Бом сефи-абад”, где, как прослышал он, один райет, случайно разбив камень, нашел в осколках несколько самоцветных драгоценных зерен, но каких именно, — этого сами персы не знают. Осмотрев тамошние [8] горы, «изобилующия также медью и серой» (не разрабатываемыми деревеньщиною по невежеству, а сябзаварцами — по отдаленности их), он откомандировал оттуда в Сябзавар на трое суток, кажется, трех из своих авганцев, с разведочною целью, а сам, с остальными, прямо проехал на бирюзовый рудник, что в четырех фарсангах от г. Нишапура.

Не по нашему путешествуют европейцы, подумал я, прощаясь с любезным хератцем, которого не замедлил сменить старшина здешнего купечества, Мирза Хюсейн. Привычно покуривая предложенную мною сигару, он с большим интересом разсматривал мои револьверы и штуцер; затем начал — было разсказывать о незавидном положении местной торговли, как подошедший к Нарсесу какой-то субъект возбужденно заговорил, просительски поглядывая на меня. То был приятель его, «пайщик маленькой компании рудоразрабатователей», взявший на свою долю медный рудник в д. Камыш, что в 4 фарсангах отсюда. У него тут «медно-плавильный завод», пожирающий «ужасно много» угля, а кальвар его стоит 1 р. 80 коп., — дорого, потому, что дрова доставляются сюда из 10 — 12 фарсанг. Вот он и прибежал просить меня осмотреть завод теперь же, пока работа в ходу, и указать европейский способ обработки медной руды. Как ни отговаривался я усталостью, однако-ж пришлось уступить настоятельной просьбе Нарсеса, с которым и отправился к нему, конечно, не с намерением научать — это было-б выше сил одного человека, — а так, ознакомиться с здешним “медно-плавильным заводом”. На базаре присоединился к нам Г-в, обнявшись с каким-то армянином хищной наружности, подслащенной подлейшею лакейскою улыбочкой. Ломаясь, как пьяный, с шапкой на затылке, “поверенный каравана” объяснялся с новым приятелем — и когда только успел он сблизиться до такой фамильярности!? — [9] по “тюрки”, конечно, больше — пальцами, между тем как Шафеев уныло плелся за ними.

— Кто это? спросил я Нарсеса.

— Юсуф Нарсех Бабаев.

— Тот самый, о котором наш астерабадский консул отзывается, как о «враге русским интересам»?

— Теперь он “исправился”.

— А когда уезжает? Ведь, его велено хоть силой доставить в Тегеран для отчета.

— С первою оказиею... А пока живет и обедает у меня.

Я отозвал Г-ва в сторону и сообщил все известное мне об этой личности:

— Смотрите, не доверяйтесь!

— Таких-то скотов и нужно мне, ответил тот, между тем как Бабаев, не понимавший ни слова по русски, сиял, расплываясь передо мною в самых утонченных любезностях, а заводчик с Нарсесом тщетно отгоняли от нас ратозеев, в особенности докучливо-вымаливавших подачки полунагих мальчишек и девочек, далеко не с голодными ладами, вообще — красивыми, но у многих — обезображенными оспой, либо бельмом. Не получая желанной «пулы», они продолжали безпечно резвиться, прыгая и валяясь в пыли…

За вместительною кирпичною мечетью, в конце базара, тянется обширный пустырь, на котором отдыхали шотордоры с своими верблюдами, а вправо на краю его стоит мазанка невзрачной наружности; это и есть «завод», всего-то в одну, едва освещаемую через дверь, до нельзя грязную комнату, с «печью» или, вернее, кубическим углублением в глиняном полу для окончательной очистки первоначально вытопленной на руднике меди, доставляемой оттуда сюда кусками, в 20 — 30 фунтов; тут же ее льют в виде хлебцов, в 2 — 3 фунт. вес., которые и скупаются медниками, по 1 р. 95 к. за батман, для выковки из них [10] кострюль, кувшинов, тазов и пр. посуды. Первобытный прием, действительно съедающий много времяни и угля.

Наделив заводчика советами (которых он, конечно, не исполнит), я хотел купить у него кусок меди для образца, но Бабаев, узнавши это, прокрался в заваленный ею темный угол и, спрятав под полы один хлебец, сделал мне знак: стащил, мол, — после отдам.

— Положи на место, пристыдил его Нарсес по моей просьбе, что тот и сделал с девственно-непорочною улыбочкой, — просто приходилось краснеть за негодяя!

Заводчик охотно снабдил меня не только образцами с своего рудника, но и сведениями о ближайших к Сябзавару местонахождениях рудных богатств, сведениями, вполне подтвержденными впоследствии показаниями других компетентных лиц.

На его руднике в д. Камыш — десять рабочих, и они, углубившись теперь до воды, одновременно выкачивают ее и ломают руду, получая за эту каторгу по 30 к. в день. Две пятых из добытой руды — а ее добывается в день до трех хальваров — он доставляет губернатору, т. е. в казну, остальною пользуется сам.

Красная медь находится еще в деревнях: Заркун, Нейру, Саркабу и Чуп (или Чун — не разберу в дневнике); красная медь и свинец — в д. Гамаюн (в 12 фарс. от Сябзавара); свинец — близь горной дер. Ахламат (в 4 фарс. от Сябзавара) и д. Касмабат; в первой — он разработывается в незначительном количестве и затем — складывается мелкими кусками в кожаные мешки для отправки на продажу, во второй — вовсе не разработывается. С медных рудников вывозится и медный купорос, употребляемый здесь для присыпки ран и при набивке ситцев. Селитра находится повсеместно, сера — в д. Галяк-Абад (в 3 фарс. от Сябзавара), но, как видно, дело не спорится [11] там, если ее привозят сюда из отдаленного на 35 фарс. Дерагеза (что в Хорассанском Курдистане) и продают по 90 коп. за батман; бура — в 10 фарс. отсюда; озерная соль, по 30 к. за хальвар, добывается в местности «Кали-шур», что в пол фарс. отсюда. На базаре есть и горная соль с какой-то местности между Нишапуром, и Мешхедом.

___________________________

Возвратившись домой, Нарсес, с которым я уж условился насчет обедов и пр., помог Ефрему накрыть на стол в моей комнате. Бабаев, виляя, вытирал платком посуду.

— Можно пригласить Г-ва обедать с нами? обратился ко мне первый.

— Хозяин — вы...

Послали за ним. — Тот приходит несколько смущенным, и извиняется за вчерашнее... На его желание выпить, Бабаев — главный заводчик и поставщик «кишьмишевки» здешним властям, за что те и поддерживают его — засуетился, говоря, что за счастье-бы почел угостить нас, да с «этим делом» уже покончил, а вот, если угодно, можно послать к приятелю, одному правоверному, в числе некоторых других обывателей — тайком занимающемуся выгодным ремеслом.

— А что стоит бутылка? справился Г-в.

— Два крана.

— Дорого.

Тем более дорого, что доставленная кишьмишевка походила более на отвратительную кислую микстуру, чем на водку... За то-ж кисленький суп и плов с курицей показались мне, после голодух, верхом кулинарного искусства, — дыня и виноград без зернышек были безусловно хороши. В следующие за тем дни подавался точно такой же обед, разве только иногда курица сменялась бараниной. Шафеев с Габибом, как правоверные, стряпали себе особо, в общем с Г-вым помещении. [12]

___________________________

При заходе солнца несколько субъектов, обступив водоем, слегка провели мокрыми ладонями по лицу, голове, рукам и грязнейшим ногам, так-что вся грязь осталась на них (и это называется омовением!), между тем как на крыше, перед «канаусной фабрикой» мастер громогласно творил намаз. В начале девятаго часа во двор вошло несколько верблюдов и, избавившись от вьюков, степенно уселись рядком на отдых, а в 9 часов, когда уже совсем стемнело, со стороны базара пронесся барабанный бой, заменяющий тут полицейскую трубу. После третьего сигнала вход на базар возбранен; если-ж кто попадется «обходу» — арестуют.

— А этот молодец не пощадит, кивнул Нарсес на вошедшего в комнату полициймейстера, теперь уже с шашкою на белой перевязи и кинжалом, на подобие большего туркменского ножа.

— Зачем так вооружен? улыбнулся я.

— На случай опасности от воров, пояснил тот, принимая от своего ферраша кальян, всегда сопутствующий ему во время вечерних обходов базара.

— Говорил губернатору, что буду у него завтра?

— Говорил, — просит назначить время.

— В 9 часов утра.

— Хорошо.

— Шахрудский полициймейстер был большим приятелем мне, надеюсь…

— Что ни прикажешь — все исполню…

Здешний полициймейстер, не арендуя базара, получает за службу свою по три крана в год с каждой большой лавки, которые обложены и в пользу казны, смотря по размерам торговли, двумя и более кранами, что доставляет ей около 1200 томанов. Таких больших лавок 400; остальные же 600, с товарами на грош, как и обыватели, не имеющие ни собственности, ни определенного занятия — никому ничего не платят. Сябзавар, в 18,000 жителей, приносит казне всего [13] на всего 10,000 томанов, если только не врет почтенный блюститель порядка, которого угостил я на прощанье шеколадом.

— По сколько нужно есть? таинственно справился он у Нарсеса, вероятно, приняв это лакомство за одно из возбудительных средств, к которым так часто прибегают ненасытные сластолюбцы-азияты.

— Все сразу.

Полициймейстер недоверчиво улыбнулся и вышел, а вскоре затем — было уже 11 часов — воздух огласился, ну точно русским «слу-ш-ай!» — То перекликались базарные сторожа. Оно и кстати: двери у меня остались открытыми, а Ефрем, растянувшийся на полу в качестве моего стража, так богатырски храпит, что хоть из пушек пали — не услышит!

II. Губернатор.

На следующее утро (13 августа) прибыли товары Глуховского. Шафеев с помощью единственного рабочаго взвешивал их и, обливаясь потом и кряхтя, перетаскивал — одни в пустые отаги, другие-ж, назначенные Грошевым для распродажи здесь, в две лавчонки, нанятые им по соседству буквально с пустым помещением Бабаева в проходе караван-сарая. Московская укупорка расползлась, и многие вьюки придется совершенно переукупоривать. Следовательно, на Шафеева, как на переводчика, нельзя расчитывать ни теперь, ни после, и мне оставалось отправиться к губернатору с Нарсесом, невыносимым в подобной роли — так он плохо говорит по русски (хоть из разсказа и не видно этого, но, ведь, тут уже мой перевод с его перевода). Бабаев — вот еще несносный! Навязался к нам в качестве какого-то церемониймейстера и всю дорогу вьюном вертелся.

— Положительно не выношу его общества! [14]

— Хоть на этот раз дозвольте, упрашивает меня Нарсес. Он в большой дружбе с губернатором...

Спустя минут двадцать, мы уже входили глиняным корридором, вернее — длинным крытым ходом, во внутренний дворик губернаторского жилья, далеко не лучшего в городе (в котором насчитывают до пяти тысяч дворов или домов). Посередине его — окаймленный деревцами водоем, слева — высокая стена, с остальных трех сторон — одноэтажные мазанки. Тут встретил меня, с разнокалиберною челядью, старший сын губернатора и, почтительно пожав руку, проводил до сеней «присутствия», по обыкновению, с широчайшими подъемными дверьми, вместо передней стены. Армяне сняли туфли, оправились и несмело вошли за мною в маленькую, низенькую залу с облупленными стенами и глиняным полом, конечно, устланным ковром, по-середине которого сидел, поджавши ноги, тучный губернатор в бараньей шапке, сардари (чардари) и брюках из черного сукна и в белых носках. Нарядите эту тушу, с сочными, толстыми губами и жиденькою бородкою, смиренно перебиравшую четки в руках, нарядите ее в поддевку — две капли зажиточный наш мироед! — Перед ним стоял «письменный столик» — скамеечка, какие подкладывают под ноги себе наши барыни, сбоку — ирбитский сундучок, вероятно, с казной, и лежала нарезанная полосками писчая бумага. По правую сторону от него темнелся чуланчик с постельным свертком на полу, по левую, у открытой во двор стенке, торчали два деревянных кресла грубой местной работы, а визави — полукругом сидело несколько очень важных свиду, «именитых» обывателей, ускользнувших при моем появлении, за исключением только одного — тучного, краснощекого, в белоснежной чалме и широчайшей джуббе. Губернатор, тяжело приподнявшись, указал мне на кресло, сам уселся в другое, армяне — на пол, и пошли обычные приветствия. Бабаев просто таял. Такой сладчайшей приниженности, с какою он [15] ползая стряхивал своим носовым платком сперва пыль со скамеечки, потом пепел с брюк его превосходительства, с удовольствием покуривавшего мою сигару, не встретишь даже между самыми основательными чиновниками.

Спросив, почему я не сажусь по персидски на пол, любезный хозяин поинтересовался узнать мое имя и отчество.

— Павля Ваначь, Павля Ваначь, Павля Ваначь, твердил он... Павля Ваначь, правда-ли, что вы (русские) начнете в этом году войну с текинцами?

— Войну можно вести с равными силами, но не с горстью разбойников.

— Да, их мало, и сами по себе они ничего не стоят, только имя их страшно.

— Полагаю, не для русских.

Последовала пауза.

— Англичане и авганцы опасаются приближения ваших границ, снова заговорил губернатор. Русское имя везде уважается... Вас все благословляют здесь: отцы, жены, за возвращение из неволи детей, мужей их...

Опять задумался он, перебирая четки, и глубоко вздохнул: «Алла Акбер!»

Старший сын его принес кофейник, эконом — чашки, и пока последний разливал кофе и подавал его нам, а мы пили, тот продолжал стоя держать кофейник, затем потупившись удалился.

— Сигары удобнее коньяку, приступил было к намекам политик, но Нарсес, по моей просьбе, спросил его: хорошо-ли разойдутся здесь русские товары?

— На наличные деньги?

— Да.

— Теперь — нет; разве несколько купцов купят по два, по три куска сукон.

— А в Мешхеде? [16]

— Дело пойдет хорошо. Только там и можно продать товар большими партиями.

(В этом-же уверяли меня впоследствии здешние купцы и все армяне.

Губернатор продолжал в задумчивости перебирать чотки, по временам вздыхая: Алла-Акбер!

— Торгуйте счастливо, пожелал он мне на прощанье, тяжело приподнявшись. Все, что прикажете — сделаю... Я буду у вас.

Чалмоносец, все время хранивший почтительное молчание, тоже привстал...

На дворике подошел ко мне второй сын губернатора.

— Помогите, жалобно указывал он на вонючую течь из ушей своих, — пригласил его к себе.

У ворот нагнал нас полициймейстер.

— В какое время удобнее вам принять губернатора?

— Днем.

— В присутствии посторонних ему «нельзя будет развернуться».

— То есть, стеснительно насчет выпивки, пояснил Нарсес.

— Ну, так вечером.

— Тоже не ловко.

Так ничем и не порешили столь важного вопроса, предоставленного мною, впрочем, на благоусмотрение «придержащих».

___________________________

Одолеваемый больными, дельцами и ротозеями, я мечусь на кровати, под 42° R. в ожидании удобной минуты объясниться с ними через Нарсеса, поглощенного своими собственными делами настолько, что лишь несколько минут может уделять мне. Сколько теряется времени, оставаясь без переводчика!

С лавки доносятся звуки гармоники, — видно, [17] «поверенный русским караваном» забавляется между делом, и неудовлетворенные мною посетители один за другим направились к нему, за ними — и я.

Грошев всецело отдался гармоникам, бусам и т. п. вздору, привлекавшему массы зевак, мало обращавших внимания, как и сам он, на другую лавку с свертками ситцев, сукон и других ценных товаров. Точно обезумивший от изнеможения, Шафеев с вытянутым лицом, блуждающим взором и открытым, запекшимся ртом, не помогает, скорее — мешает ему прибирать, разставлять, и тот бесится, не щадя его матушки... а новый приятель, Бабаев, шныряет между ними и авторитетно поучает с разгоревшимися от заманчивых вещиц глазами и... даже руками. Между тем неотвязчивые зеваки, усердно разгоняемые ими, то отхлынут, то снова набежат волной с базара, и пренаивно удаляются: зачем их разгоняют? Ведь они пришли досыта налюбоваться диковинками, а затем, может быть и купят что нибудь...

— Вот так битых три часа сидит, вертит, и ни на грош не купил, злобно указывает мне Г-в на какого-то приближенного губернатора, с связкою полированных ремней в руках.

— Оставьте, — вы ужь слишком, замечаю я, видя как Шафеев толкает одного в шею, а Бабаев, из угождения нам, принялся работать палкою.

— Нельзя, — сейчас украдут, что плохо лежит, лебезит последний, шныряя своими мышиными глазами по разбросанным вещам, с подозрительными жестами, оправдывающими мое мнение об нем, что сам обворует прежде всех.

— Свистки расхитили... пропали, жалуется Г-в, скромно протиснувшемуся через толпу Нарсесу.

— Это ничего не стоит... При этом что нибудь и купят, утешает его тот. Если персы возьмут у меня мелочи, то ничего не платят: они — друзья, и я не спрашиваю у них денег... [18]

Наконец-то один парень купил гармонику и тем увлек за собою часть толпы, но новый прибой, и опять давка, духота!.. Впереди мечется старший сын губернатора и рвет, жадно рвет гуттаперчевые игрушки, немилосердно торгуясь. Грошев вырвал у него из рук петушка и отер рукавом пот с лица:

— Измучил, бестия!

— Это губернаторский сын, замечает Нарсес.

— А чтоб он лопнул!..

Затем, совершенно растерявшийся поверенный русского каравана сообщил, что от губернатора приходили люди и выбрали для его женской половины (состоящей, помимо слуг — наложниц, из одной жены «агды» и другой — «сига») механические игрушки: шарманщика и сапожника и много гуттаперчевых, которые раскупаются тут на расхват, хотя он, Грошев, и дерет за них в три-дорога против стоимости. Денег за игрушки губернатор не уплатил, а известил только: оставляю их, мол, за собой.

— Что еще хорошо расходится у вас, поинтересовался Нарсес.

— Замки, подносы, писчая бумага и персидские подсвечники... Но досадно, все колпаки к ним побились дорогою от дурной укупорки, — приходится продавать их почти без барыша.

— А мануфактура?

— Пока — плохо. Говорят: дорого, да притом-же ситцы, по большей части узки: нужна ширина в 5 и 6 четвертей... Впрочем, охотники есть на некоторые сукна и ситцы, в особенности, пунцовые, но с условием: часть — на наличные, часть на сроки...

— Не раздавайте товаров ни на дом для осмотра, ни в кредит, так как не только вы, но даже здешние армяне ничем не гарантированы в обезпечении, посоветывал ему я, выходя с Нарсесом, к которому не замедлили собраться гости, на этот раз — больше чалмоносцы, глубокомысленно перебиравшие чотки [19] в руках. Двое тавризских купцов выдавались щеголеватым костюмом и утонченными манерами, — видно, торговые сношения с европейцами повлияли на них. Предлагаю чаю — отказываются: поганые, мол, руки в опоганенную посуду наливали, говорили лица у одних, — выпили-б, да на глазах у всех — неловко, даже опасно, просвечивалось у других (и действительно, случалось, что некоторые, озираясь, тайком и попивали у нас чаек); предлагаю по грошевой сигаре — взяли, и не зная с какого конца закурить, растерянно вертят в руках, и только тавризцы не ударили лицом в грязь: «придет ко мне в гости и выкурит сам», сказал один Нарсесу, указывая на меня, и бережно спрятал сигару в карман, между тем как другой уже самодовольно дымил.

___________________________

На следующий день (14 августа) Нарсес отправился известить губернатора, что я жду его к себе. Тем временем Ефрем, прибирая у меня, поднял такую пыль, что хоть вон беги! Молодой авганец в одной сорочке тоже подмел перед нумером у себя, а арендатор караван-сарая тщательно полил дворик и техт грязнейшею водой из водоема. Я раскупорил единственную бутылочку коньяку, достал шеколад, монпасье и мятные лепешки, хватился было гаванских сигар — увы! верно стянули с ниши в одну из отлучек моих, досадно: всего-то с десяток и было. Ну, да обойдусь грошевыми... Безотвязный Бабаев — он везде поспеет! — суетливо откомандировал одного перса к себе за ковром, который и разостлал перед моею комнатой для губернаторской свиты; затем принесли от какого-то богача стул с высокою спинкой и следами позолоты... Но явившийся Нарсес с целым ворохом местных, очень вкусных лакомств для предстоящих угощений, объявил, что губернатор пожалует ко мне только завтра утром. [20]

— Что-то дурно, продолжал он, опустившись на пол.

— Понюхайте, подал ему я стклянку с нашатырным спиртом.

— Пробки не вынуть.

— Дай мне, подвернулся Бабаев, и открыв ее, только-что поднес к своему носу, как отшатнулся назад и пробурчал что-то с кислою гримасой.

— Говорит: «от понюшки у меня сердце трясется», разсмеялся Нарсес.

В это время к порогу (комнаты) подошли трое губернаторских нукеров, один с огромным курдючным бараном на плечах, прочие — с пятью откормленными курами под мышками.

— Пишкеш от губернатора, обратились ко мне армяне...

— Не нужно, не нужно, грубо отмахивался подошедший Грошев, на мое предложение отдарить их, как того требовал туземный обычай. Я не хочу и не буду есть их.

И мне пришлось разориться на три рубля. Через час уже распластанный баран висел, облепленный мухами, в грязной кухне, и тот-же Грошев попросил отделить от него ребрышко для себя и К°.

___________________________

Лоб, грудь, руки, ноги у меня, буквально, или искусаны мухами, или нестерпимо зудят от взвара, начавшегося еще с приезда сюда от постоянной испарины, и не успел я, проснувшись на следующее утро (15 августа), смазать их гольдкремом, несколько успокоивающим зуд, как в воротах показался виденный мною у губернатора краснощекий толстяк, окруженный тремя другими почетными чалмоносцами, и все они прошли в лавки к Грошеву.

— Сейчас губернатор будет, засуетился Нарсес, уставляя стол пятью тарелками с петербургскими и [21] местными лакомствами. Наскоро одевшись, я выставил заманчиво револьверы, бердановский штуцер и коньяк.

— При людях не станет пить, улыбнулся Нарсес, обмениваясь приветствиями с усевшимися было на нару двумя тавризскими купцами, и немедленно-ж солидно стушевавшимися... ибо с противуположных ворот выплыла туша с перевальцем — губернатор, предшествуемый четырьмя нукерами. За ним плелись, тоже нога за ногу и с опущенными долу глазами, как у нас на похоронах, еще с десяток нукеров разных степеней (один с коньяком, другой с кувшином воды для омовений) и несколько именитых купцов, между которыми выдавался, по своей широчайшей джуббе, тучный авганец.

Усадив губернатора в золоченый стул, мы сели на кровать; именитые опустились на пол, прочие — в том числе и старший сын губернатора, полициймейстер и ферраш-баши — почтительно стали на техте, перед комнатой. После обычных приветствий пошли угощения «ширини» (сладостями, лакомствами), которые они брали, как застенчивые барышни, очень деликатно, по одной штучке, но я запросто отсыпал каждому на ладони. Его превосходительству особенно понравился шеколад.

— Любовный? поинтересовался он.

— Нет, — детский, питательный.

— Это — женам, и он завернул его, вместе с пригоршней мятных лепешек и монпасье, в поданную Нарсесом бумагу; прочие тоже спрятали свои гостинцы в бумагу.

— Не желаете-ли, ваше превосходительство, гаваны?

— Сигары лучше коньяку, скромно заметил он, закуривая грошевку, и так сладострастно взглянул назаманчивую бутылку.

— Сигары лучше коньяку, согласились с ним в один голос именитые, закуривая их больше не с того конца; причем один снял с своего пальца дряненький перстень, с прекраснейшим большим [22] бриллиантом, и передал ему «посмотреть». Тот повертел, повертел его в руках, как-то загадочно взглянул на полициймейстера с девственно опущенными глазами и, возвратив дорогую безделку, занялся моим оружием.

— Просят выстрелить, улыбнулся мне Нарсес.

Я выпустил, один за другим, двенадцать зарядов, что привело всех в удивление, восторг; у губернатора даже заискрились глаза.

— В сапоге носите? справился он у меня, выстрелив из маленького револьвера и вертя его, любуясь так и сяк.

— Нет, в кармане...

Разспрашивая о вооружении русских войск, он отрядил на дом к себе за шестиствольным пистолетом. Принесли.

— Промаху не даст, хвастал он передо мною, направив его в густую толпу свиты и собравшихся ротозеев из почетных граждан; взведенный курок как-то соскочил сам, раздался выстрел. Пуля пролетела мимо ушей «именитаго» с бриллиантом — не шелохнулся, и только слегка побледнел, как и губернатор, видимо усиливавшийся придать своему невольному смущению выражение равнодушия, не то презрения: «ну, что-ж, мол, если-б и убил какого-нибудь червяка!» Оправившись окончательно, он умыл руки из своего кувшина и, приняв от сына кальян, поминутно предлагал его мне, хоть я всякий раз и отказывался от него. Затем заговорил о торговле, советуя нам устроить свои дела здесь, что противоречило его словам в первое наше свидание.

— Здесь все наровят в кредит, возразил Грошев.

— Сябзавар упал после голода (70 — 71 гг.); купцы не справились еще, оттого и просят в кредит, поднялся губернатор, отказавшись от чаю и кофе, и захватив сверток с лакомствами «для жен» отправился с нами, в сопровождении всей толпы в русские лавки, [23] где, расположившись на полу, разсматривал ситцы, сукна, перебирал галантерейные и гуттаперчевые вещицы, всему дивясь с детским простодушием, по временам затягиваясь кальяном, подаваемым ему сыном, между тем как Грошев совсем растерялся, опасаясь — как он потом объяснился, чтобы его люди, у которых жадно разбежались глаза по товарам, не стащили, что плохо лежит.

Просидев тут часа с два и отобрав несколько штук ситцев, сукон, ножей, подносов и галантерейных вещей, его превосходительство обещал прислать за всем этим человека, и приятельски простившись с нами, торжественно двинулся с своею армиею домой.

Спустя час после того, от его ферраше-баши явился посланый с просьбою прислать ему пять мятных лепешек.

— Тоже для жены, улыбнулся подошедший Нарсес, вручая мне письмо от А. И. Глуховского, гласившее, что так как по политическим замешательствам в Авганистане караван его далее Мешхеда не пойдет, то, вероятно, и я не захочу безплодно рисковать жизнью, а вернусь в Россию одновременно с Грошевым. Сколько лицемерного участия!? Сказал бы прямо: «я уж принадул вас относительно кредита в Персии, а поедете в Авганистан — окончательно откажуся от своих обязательств перед Географическим Обществом, благо уж прокричали об моем грандиозном предприятии.» — Досадно! Тем более досадно, что от Мешхеда до Херата — рукой подать.

Развертываю карту перед Грошевым, — не понимает, однако-ж уразумел, что к северу от избранного нами пути к Мешхеду пролегает еще другая дорога на Шервань, полная опасностей (начиная с Келата) от туркмен, а потому — малоизследованная.

— Обратно поеду ею, сказал ему я. — Скучно-ж возвращаться уж знакомою дорогой, да притом-же мы [24] путешествуем с целью ознакомиться с краем. Как вы полагаете?

— Я тоже поеду с вами, решительно ответил он.

— Браво!.. И я мысленно простил ему все прегрешения против меня... Но через минуту-ж объяснилась его уступчивость, вообще — заискивания: сифилис у него принял серьезные размеры, в чем он только — что открылся мне. Лечу его, как и Шафеева, который уже с час пластом лежит в жару.

III. Переход в особый № и возня с больными.

— Для Персов «время ничего не стоит,» улыбнулся за обедом Нарсес на толпу бездельников, глазевших на нас, разиня рты, между тем как Ефрем разгонял их... приготовленною мною горчицей для возбуждения апетита к приевшейся однообразной пище.

— Понюхай, хорошенько нюхай, совал он банку с горчицей под нос то одному, то другому; те, не зная свойств ея, глубоко вдыхали и, гримасничая, убегали.

Когда толпа поразсеялась, к нам плавно подошел изысканно одетый чалмоносец с выразительным симпатичным лицом и необыкновенно — спокойною важностью во всей фигуре.

— Первый доктор здесь, первый друг губернатора и наставник детей его, обратился ко мне Нарсес, обменявшись приветствиями с ним. — Он пришел с визитом к вам, как к собрату по профессии.

— Следовательно, он принимает меня за доктора?

— Да.

— А прочие обыватели?

— За ученого купца, ведущего обширную коммерцию. Поэтому-то, говорят они об вас, он везде и ходит с книжкою, записывая какие товары нужно выслать сюда... [25]

Коллега, видя, что я все еще работаю челюстями, не замечая присутствия его, ушел, обещаясь побывать у меня в другой раз. За ним является какой-то, тоже величественный, но вовсе незнакомый Нарсесу субъект, безцеремонно усаживается и пожирает меня глазами. Спрашиваю его о здоровье, посылая в душе к чорту — так надоели! — Не понимает ни иронии, ни выразительных жестов задушевных пожеланий!.. Наконец-то ушел, как входят двое молодых сейидов с вычерненными бровями и, усевшись, принялись после приветствий усердно ковырять в носу.

— Купите, обратился ко мне подошедший букинист, с связкою книг исключительно духовного содержания, между которыми было несколько старинных, и только — что хотел подать мне последние, как один из сих привилегированных дурней что — то строго заметил ему; тот отретировался, на отрез отказавшись даже показать их, на что я громко выразил неудовольствие гостям, и те, продолжая работу в носу, как ни в чем не бывало удалились. Затем побывали еще и еще гости — все приятели Нарсеса; а тут толпа... да еще безотвязные нищие, в особенности — вот этот немой старик в рубище, почитаемый за «юродивого».

— Мм!. Мм!... настойчиво просит он подаяния. Ефрем тихо отстряняет его за руку — отбивается и начинает показывать, «как купцы продают ситец.»

— Мм!.. Мм... отгоняет он нищих детей: двух мальчиков и девочку в коротеньких рубашенках и спущенных коротких-же шальварах, и затем — пустился перед нами в пляс...

— А-али!.. А-али!.. А-али! не обращаясь ни к кому выкрикивал, обходя двор, босой дервиш с непокрытою коротко — стриженною седою головою, палкою в руках, в рубахе и белых шальварах. Нарсес подал ему через ближайшего зеваку несколько пул, — даже головой не кивнул в знак благодарности. [26]

А вот и невидаль — музыкант с танцором. Первый — рослый детина с пузатым двухструнным инструментом, другой — смазливенький мальчишка, распутного вида с вычерненными дугой бровями, с бубнами в руках, в тегеранке и весь в шолку. Сделав мне жеманно под казырек, он ударил в бубны, и под звуки, извлекаемые его товарищем смычком, стал похаживать павою (как девицы в хороводах у нас), прищелкивая, по временам, пальцами, что делал и тот. После этого, утомительного для зрения и слуха, увеселения, танцор кокетливо поднес мне красную ягодку какого-то лекарственного растения. Нарсес застенчиво улыбнулся.

— Какой смысл в этом даре? спрашиваю его, подавая тому банапат (15 к.), отказавшись от неудобосъедаемой ягоды.

— Намек... эти мальчишки — танцоры торгуют собою — прибыльное ремесло...

Между тем зеваки просто резали глаза. Опустил бы дверь, да жилье не мое. При вечном деловом шуме и безотвязных «тамаша,» на которые, случалось, приходили даже барыни в клетчатых (из белых и синих полос) покрывалах с «рубенде» (Белая сетка перед глазами и носом) положительно невозможно заниматься мне тут, да и любезного хозяина стесняю собою... И я перебрался сегодня (16 авг.) в особый №, до сего времени пустовавший, запертый, а потому от задней комнатки, куда было поставили кровать, отдавало затхлостью, впрочем — не долго, ибо миниатюрная передняя, устланная, благодаря Нарсесу, ковром и заставленная столом (так как обедать теперь будем здесь) находилась постоянно на солнце.

С этих пор Нарсес стал пропадать по своим делам, и я оставался, буквально, по целым часам без переводчика, — скверное положение. Вот сейчас [27] приходил какой-то важный субъект для «ученой беседы:» помолчали — помолчали, потом начали — было мимикой, и как он вразумительно ни мычал — я ничего не понял, и плюнул с досады; ученый муж принял это на свой счет, и чуть — не бегом, как же тут не досадовать!?.

— Верните его, и приходите на минутку сами, кричу полубольному Шафееву, безотлучно находившемуся при Грошеве.

— Чего-с?.. некогда.

— На минутку!..

Еле приплелся, и точно спит, в носу ковыряя.

— Шафеев, вас Грошев завет: сердится, улыбнулся мимо проходя Нарсес.

— Нарсес! окликнул его я, — когда же вы доставите мне обещанные сведения о торговле?

— Сейчас, сейчас...

И это сейчас тянется со дня моего приезда — чисто персидская аккуратность! Вообще я заметил, что через чур любезные вначале армяне стали, дней через пять — шесть, посматривать на меня не дружелюбно, как на конкурента своего. Они и друг на друга-то смотрят враждебно, что не мешает обоюдным любезностям, — лицемеры!

— Павля Ванач, самовар едет, известил меня вскоре за тем Нарсес.

— По русски говорят: самовар подают.

— Самовар подают, подают...

— Павля Ваначь, самовар приехал, подошел с обычно добродушной улыбкой Ефрем, научившийся наконец у своего патрона докладывать о самоваре по русски.

После чего пошли прогуляться по направлению к медно-плавильному заводу. При повороте с базара влево на площадку с обширною мелкою ямой, принятою мною, по изобилию окровавленных мест, за бойню, к нам подошел цырульник. За кушаком у него на [28] куске кожи блестели острые ножички грубой местной работы.

— Ланцеты? спросил его я.

— Да.

— У нас есть хорошие — купи.

— Ходил в вашу лавку, смотрел — действительно хорошие, но где мне взять три крана (90 к.), чтобы заплатить за ваш ланцет, а мой стоит всего несколько пул..

— И не дурно работает, добавил Нарсес. — Смотрите-ка, указал он на пропитанную кровью яму: тут и на других площадях обыватели сотнями собираются пускать себе кровь по два, по три раза в год.

И это делают здесь все без исключения...

Когда вернулись мы к себе, является полициймейстер, по обыкновению, сосредоточенный, и просит у меня лекарств от сильной течи из ушей, начавшейся у него после нескольких лет жизни в Мазандеране.

— Губернаторский кальянщик заболел лихорадкой, обращается ко мне Нарсес по уходе успокоенного советом блюстителя порядка. — Помогите, — ведь полезный человек.

Отпустил хины и пр.

Через час пришел коллега «по профессии» за советом: как лечить от лихорадки? — Объяснил. Затем, трогательно описав добродетели и высокие качества своего питомца — губернаторского сына, он просил помочь ему от золотухи.

— Пусть придет; осмотрю его, и что могу — сделаю, отвечал я... В непродолжительном времени по уходе коллеги, Нарсес засуетился, отгоняя от меня больных.

— Что случилось?

— Идет губернаторский сын, указал тот на чахлую фигурку в черном сардари и брюках, направляющуюся к № моему черепашьим шагом с перевальцем, в сопровождении трех слуг впереди, [29] трех сзади и нескольких почетных купцов в хвосте. Изнуренный, несмелый до пугливости, сей субъект возбуждал к себе жалость, и мы, усадив его на постель, всячески выражали ему внимание, угощали шеколадом, и пр. лакомствами... И все это валилось из рук у него, так застенчив, так неловок, так растерялся он.

Прохожие кланяются ему в пояс — и не кивнет в ответ, да вряд-ли он и видит их, сидя с опущенными глазами.

Вонючая течь из уха и заушной фистулы свидетельствовала о сильной золотухе у него, требующей рационального лечения, и мне оставалось только посоветывать ему ехать в Тегеран.

По уходе его, ко мне опять нахлынули больные: одного лечишь — сотня набежит! Этот тычет мне под нос руки в язвах, тот показывает между пах с выразительными жестами истощения (безсилия), третий станет в упор и зевает! Сколько с восполенными глазами, с паршами на голове, язвами на ногах и чесоточных! Чем тут поможешь этому нечистоплотному люду, совершающему омовение в зараженных водоемах, подобных здешнему?! Я заметил им это, и для убедительности — сам зачерпнул из него стакан вонючей воды, в которой копошились далеко не микроскопические черви и т. под. дрянь. И что-ж в результате? — «Урус опоганил воду, опоганил», пронесся шепот по караван-сараю, и непрошло часу, как арендатор с каким то другим субъектом уже усердно вычерпывали ее из водоема простыми лопатами?! Не скоро-ж дождутся правоверные олухи свежей воды! Не мало больных зубами, животами, лихорадочных, вообще — простуженных; много худосочных или малокровных, вследствие непитательной растительности, пожалуй и страсти бросать себе кровь; встречаются и с каменной болезнью, и с шанклотом ужасающих размеров (как напр. у губернаторского казначея). Развился тут и сифилис, в особенности [30] после голода 70 — 71 гг., когда по уверению очевидца голодные женщины и дети продавались достаточным людям за две пулы (около 2 к.).

— Посмотрите, просительно шепчет Нарсес.

Взглянул на него - ковыряет в носу:

— От этой привычки?

— Нет-с, — вот ему, улыбаясь указал он на плотного детину с бельмом, поддерживаемаго отцом своим — арендатором этого караван-сарая.

— Скажите: почему все армяне здесь ковыряют в носу?

— Не знаю, — на родине этого не было, а тут так и тянет.

— Не от сухаго-ли климата, так благодетельно действующего во всех других отношениях? разсмеялся я, и посоветывал сыну арендатора, согласно лечебнику, слегка смазать бельмо свежей бараньей желчью.

— Легче-ли его сыну? справился я у Нарсеса на следующий день, когда арендатор опять предстал передо мною с просительною миной.

— Он не лечил его.

— Отчего?

— Незнал, мужской или женской желчью нужно мазать глаза.

— От барана-ль или от овцы — это все равно.

— Хорошо-с..

Прошло несколько часов. Смотрю — на дворе неподвижно торчит мой пациент с подвязанными глазами. Подозвал его, развязал платок — о, ужас!

— Что отец сделал с его глазами, что оне распухли так? спрашиваю Нарсеса.

— Говорит: «мазал мужской желч», и теперь стало хуже: не видит ничего.

— Свежая-ли она была?

— Говорит: «мужской овец резал» два дни тому назад..

— Ну? [31]

— Он взял от нея желч, высушил в комнате, потом разбавил ее водою и помазал бельмо.

— Ах, варвар, варвар! — Попортил сыну глаза, напихав в них едкой грязи. Нужно было мазать свежею, самою свежею.

Не желая принять на себя чужаго греха, я старательно занялся субъектом. Чистые примочки из слабаго цинкового раствора и глазные капли вовремя остановили воспаление, и глаза прочистились на столько, что он стал видеть лучше, чем до лечения «мужскою желчью».

Оспа тоже не щадит Сябзаварцев; случается и холера, заносимая сюда богомольцами, в особенности из Мазандерана, которые обыкновенно спять в дороге на голой земле, питаются одними дынями.

Но между всею этою массой безпомощных людей — безпомощных во всех отношениях потому только, что формальная религия въелась в их жизнь глубоко, до несчастья. Один молодой сейид, с свежим красивым выразительным точно подернутым дымкой глубокой печали, лицом, особенно поразил меня. Мочевой пузырь у него, соединившись, как казалось, с яйцом, образовал с машонкою огромный водяной пузырь, и оттуда несся гул, точно от переливания мочи!?

— Один совет: поезжайте в Тегеран, Константинополь, в Россию или куда нибудь, где только есть хорошие доктора. Я же — безсилен тут.

Когда ему передали это — крайний испуг отразился на его свежем, симпатичном лице, и он, подавленный горем, прошептал: «Я много плакал, и оттого у меня сделалась эта болезнь.»

IV. «Столп Шариата». — Встреча с коллежским советником и индийский Навваб.

Слава обо мне, как о знаменитом докторе и ученом купце разраслась до того, что первое лицо в провинции, могущественный муштегид Сябзавара, [32] «Шариат Медор» (Столп шариата) Аджи Мирза Ибрагим прислал почетнейшего обывателя просить меня пожаловать к нему полечить.

— В прошлом году — говорил посланец с неподдельною грустью — проезжие англичане лечили его, но не помогли.

Нарсес изобразил уныние, даже выжал слезинку. Ведь «Столп Шариата» — по уверению его — святой человек, которого дрожит губернатор, а народ так любит, что повели (прикажи) он первому встречному обывателю убить его, губернатора, или собственную жену, детей, или кого-бы то ни было, — и тот незадумавшись почтет за священный долг быть орудием его воли.

— Правитель Харассана — продолжал Нарсес — посещая Сябзавар, считает за великую честь побывать у него; даже Шах проездом «делает визит» ему, а тот, когда бывает у Шаха в Тегеране, садится в его присутствии без приглашения.

Если прибавить к этому, что «святой муж» — владетель многих земель, садов и воды, доставляющих ему, вместе с посильными приношениями благочестивых людей, до 200.000 таманов (600 т. руб.) годового дохода, то получится двойная сила, и при том не только явная, но и тайная, ибо он — «баби», как называются последователи преследуемаго в Персии смертною казнью «нового учения».

Не смотря на все это, мне не хотелось являться на зов боготворимой ослами силы, но собравшиеся армяне, между которыми наиболее лебезил конечно Бабаев, узнав об этом, перепугались, и едва не разрыдались.

— Павля Ванач, ради наших интересов неотказывайте ему, умолял Нарсес. — Мы, христиане, не имеем здесь своих судей. Единственный судья над правоверными и нами — Муштаид (муштегид); нам нередко приходится судится с ними, и если вы не пойдете к нему — мы можем пропасть. [33]

Резонно, и я отправился к «столпу» с ним и посланцом, запретив Бабаеву следовать за нами, ибо эта каналья служит разом и Богу и мамоне. У ворот жилья его, кажется наилучшего в городе, нас встретили трое молл и провели, через внутренний двор с водоемом и тремя — четырьмя пахучими жасминами по-середине, сперва к открытой — спереди, обширной зале или приемной, где полукругом сидело с тридцать приезжих с деревень и соседних городов пожилых, больше — седобородых молл, а затем, спустя минуту нас пригласили войдти боковым ходом в крошечную темную келью, сообщавшеюся с залою дверью, у которой в углу сидел, лицом к почтенному собранию, сам «Медор Шариата» — туша в зеленой чалме с выпущенными концами на одну сторону и обыкновенном обывательском костюме. У ног его лежал длинный посох.

— Учатся, шепнул с легкою дрожью робости Нарсес, растерянно взглянув на молл с смиренно-опущенными глазами или сладострастно — впивавшимися в него, слушая толкование корана.

Один из них, не подымая очей, встал, подошел к «наставнику» и, поцеловав у него пухлую руку, медленно направился к запруженному туфлями главному выходу, между тем как тот, повернув к нам свое расплывшееся красное лицо (на толстой короткой шее) с жидкою, ниспадавшею космами на грудь черною бородою, воловьими глазами и сочными губами, указал мне, тяжело переводя дух, сесть рядом с собою на принесенную слугой подушку, так как ковра в келье не было.

— Передайте этому откормленному борову, что он-де на русского мясника похож, улыбнулся я приободрившемуся после обычных приветствий Нарсесу.

— Что вы говорите?

— Передайте, что он на русского митрополита не похож. [34]

— Господин высокостепенный купец говорит, что вы похожи на русскую...

— Знатную особу.

— Знатную особу, замялся он, на что одни старались приятно улыбнуться, другие — оставались мрачными, а сам наставник, засмеявшись, сразу преобразился из «боговдохновенного» в доброго малаго, какими обыкновенно бывают люди его комплекции, и обнажив чесоточную руку и опухшую ногу, протянул их ко мне на показ. Я, конечно, прежде всего пощупал пульс, посмотрел язык, потом — глубокомысленно покачал головою, и т. д. проделал все, что надлежит знаменитому доктору, что несколько смутило его. Он окончательно уверовал в меня и стал выкладывать весь запас своих страданий от чахотки, опухоли ног, общего ожирения и в особенности от немочи...

— Я — продолжал он жалобно — хорошо заплачу тебе, если поможешь мне иметь ребенка.

— Я лечу безплатно.

— Ему непременно хочется наследников, умолял уже от себя Нарсес.

— Передайте, что можно будет помочь его великому горю, если только он покажет мне свою «сигу» на едине.

— Нет, не соглашается.

— В таком случае... Обдумаю его болезни и пришлю лекарства.

Тут я дал несколько советов.

— Поняли?

— Поняли. — Говорит: все исполню в точности... И от ожирения, говорит, буду вести умеренную жизнь.

— Чтобы отнюдь не обжирался — нужна питательная пища, и сиднем не сидел бы (как то делает он по целым дням); необходимо движение. Помните-же: аккуратно принимать лекарства, в особенности от главного недуга, повторил я, решив послать ему от [35] безплодия тройную порцию слабительного на один прием; вот ругнет-то меня!

Затем похлопав святаго мужа по выпученному брюшку, простился по военному, на что все, не вставая, кивнули головами.

___________________________

Честь имею рекомендоваться: учитель бакинской гымназии, колежский ассесор Ахундов, подошел ко мне на дворе, с знаками почтительной радости, какой-то пожилой субъект в обносившемся костюме и с такою-же физиономиею, плачевною, подбитою и небритою. Однако-ж по физиономии мне не трудно было признать в нем того самаго «коллежского регистратора Ахундова», который проездом в Мешхед был с визитом у Баумгартена в Шахруде, — вот только в чине путаница.

— В каком ранге-то состоите?

— Чего-с? — Не понимаю.

— Какой у вас чин?

— Коллежский секретарь.

— Из коллежских не выходите... Но откуда вы теперь, и что с вами?

— Возвращаюсь с Мешхеда домой, в Баку... Утомился дорогой, упал с лошади и расшибся... Не дай Бог путешествовать по Персии! — Изнемог, потерял аппетит... Хорошо еще, что, благодаря правителю Харассана, теперь от туркмен спокойно... Сказали мне «русский доктор» здесь — обрадовался. Дайте пожалуста лекарств.

Пообещал. Отсюда направились мы пыльным базаром, задыхаясь от острой духоты. Облетавшая весть об моем посещении Муштегода, высоко подняла меня в общественном мнении, и обыватели уже толкались [36] вокруг нас, а издали сторонились с видимым почтением, что благоприятствовало осмотру города, начатаго нами с главной, и вместе с тем наилучшей, мечети «Джиаме», несколько отступившей в глубь от линии главного базара. В обширный двор ея, выложенный каменными плитками, ведут ворота в виде триумфальной арки, где на видном месте красовался «сундук правосудия», охраняемый сарбазом, молодецки отхватившем на караул, когда караульный офицер любезно сделал мне честь под козырек. По середине двора — кафедра с тремя ступеньками, для моллы; прямо — летняя мечеть (высокая и узкая стена с обширною полукруглою сводчатою нишей), увенчанная легким портиком (для муэдзана), с нанизанными на шпиль, над зеленым металлическим куполом его, тремя шариками. Слева и права — расположены зимние мечети, в одной из коих сарбазы, сидя на циновках, покуривали кальян. Из двенадцати здешних мечетей, «По-минар» наилучшая после «Джиаме».

Текье — 15, и все не завидны. Несколько низших мердессе и два высших, из коих одно кирпичное очень красивенькое, с водоемом по среди чистенького двора. Над входом одной бани, выходящей на базар, нарисовано два льва, морда к морде, с саблями в лапах. Караван-сараев — девять: два за-городом, для богомольцев, и семь (считая тут и развалившийся) в черте города; наилучший из них «Ага», кирпичный, чистенький, с водоемом, весами и прессом для хлопка; в пассаже, с базара к нему, помещается в одном № или лавке «казначейство» с единственным субъектом за счетами. Затем — «По-минар», состояший из двух, сообщающихся между собою ходом, караван-сараев, расположен по соседству с мечетью того-же названия. [37]

___________________________

Возвращаясь домой, мы встретили на базаре странных субъектов, еще не виденного мною типа: смуглых, больше-тщедушных и среднего роста, с грязными тряпицами или платками, повязанными на черноволосых головах жгутами; одни — в коротких полотняных или темных нанковых пиджаках, в обтяжку, с узкими, короткими рукавами, и таковых же, до нельзя грязных полотняных или зеленых нанковых брюках, или-же в широчайших белых шальварах; другие — в бараньих куртках (в роде солдатских полушубков) поверх сего, до безобразия и — полагаю — мучения, узкого костюма, и это при 40° R!? Видно — зяблики. В этой оригинальности проглядывало что-то английское, английское влияние, и действительно, по распросам оказалось, что то были индейцы — свита и слуги того знаменитаго «Навваба Камион атреф-уд-девле-низом-уль-Мулька, Мирзы Мухаммед-Али-Хана», возвращающегося теперь с богомолья (из Мешхеда) во свояси, вместо которого пострадал ост-индский англичанин Нэпир (о чем уже упомянуто мною в «Очерках Персии» (Изд. Редакц. “Всемирный путешественник", 1878 г.).

Навваб раскинул свой шатер за городом, вблизи караван-сарая.

— Позавтракаем и пойдем к нему, пообещал Нарсес, сворачивая к себе.

Как паук сидел Бабаев в своем пустом гнезде, мечтательно пожирая глазами столько прелестей в русских лавках, перед которыми, на этот раз, торчало только двое индейцев, из коих один, как говорят, сын Навваба — тщедушный юноша с саквояжем через плечо и рыжеватыми кудрями, прикрытыми на макушке белою ермолкой, в узком, светло-кофейном камзоле (в роде пальта), обшитом широкою лентой из зеленой шелковой материи, в узких-же полосатых (бел. с черн.) шелковых штанах и башмаках на босу ногу — пугливо сторонился при попытках [38] моих заговорить с ним, через переводчика, между тем, как другой — кажется гувернер его, тоже в белой ермолке на макушке курчавой, как у пуделя, черной головы, в узкой зеленой куртке поверх длинной белой рубахи, узких штанах и башмаках — настойчиво совал Грошеву под нос бирюзу, запрашивая за нее, товаром или деньгами, чуть-ли не в десять раз дороже.

— Не нужно, не нужно, отнекивался тот, заглядевшись на красовавшияся на руке у принца два серебряных кольца грубой работы, одно — с огромным, дурно-отшлифованым изумрудом, другое — с таковою-же бирюзою, и оба — с вырезками (не то — именные перстни, не то — талисманы).

— Где купили изумруд? спросил Бабаев.

— В Машеде (Мешхеде).

— За сколько?

— За десять таманов.

— Фальшивый, подкрашеное стекло, улыбнулся мне Нарсес, подойдя к принцу с просьбою показать его.

Тот пугливо отстранился, и как-то бочком, тихо-тихо удалился с своим спутником.

___________________________

Снабдив Ахундова мазью для смазки физиономии и посоветовав питательную пищу для подкрепления от непосильного путешествия, я просил его отнести муштегиру лекарства с соответствующими наставлениями, изложенными на бумаге, а сам — по обыкновению с раскрытым от солнца зонтиком, к чему уже поприсмотрелись персы — отправился с Нарсесом к ставке Навваба. Опять на базаре встретилось несколько индейцев, и между ними один — красивый, в белой рубахе [39] поверх узких штанов и в маленькой чалме, в складки которой он совал одною рукой два купленных яйца, придерживая другою дыню — до того поражал своим сходством с шарлатаном, справлявшим для меня в Сураханском капище (что в окрестностях Баку) напутственный молебен, что я, подошедши в упор к нему, невольно вскричал: — «Какша из Лагоры», куда направляешь стопы свои из Баку? (На обратном пути в Россию мне говорили, что сураханский нефтяной завод сгорел, и “Какша из Лагоры”, на которого тогда пало подозрение в поджоге его, без вести пропал) Взглянув на меня, он смутился и ускорил шаги, но Нарсес успокоил его, ласково справившись о Наввабе.

— Я, в числе слуг, следую за ним. Пойдемте, — провожу.

И мы пошли вместе.

За городскими сводчатыми воротами — в тени которых, с одной стороны предавались кейфу знакомые нам, музыкант с танцором, по временам лениво ударявшим в бубны, с другой сидели над коранами, отдельно друг от дружки, нищий с нищенкою — было раскинуто на огороженных площадках, с несколькими тощими тутами, до 30 разно-форменных шатров богомольцев, возвращавшихся из Мешхеда, а еще по дальше, напротив самаго караван-сарая, особняком белелась обширная палатка без верха, перед которою безпорядочно раскинулся под открытым небом целый табор слуг Навваба. Между ними не мало морщинистых, загорелых до черноты с медно-красным отливом, безобразнейших женщин в коротких, узких сорочках или ниспадавших с голов до поясниц ветхих бумажных покрывалах и узких-же, в обтяжку, дырявых или латанных брюках, с выпученными животами и по большей части — покрытых язвами и струпами от нечистоплотности в дороге; одне — сидя на подстилках, варили что-то, другия — ели дыни, глазея на [40] нас. В сторонке было сложено с десяток «Кеджаве» и «палаков» (Персидские экипажи — ящики, перекидываемые через спину катера, в которых и ездят), в сотне шагах от которых два — три здешних торгаша продавали разную мелочь.

— Передайте вашему господину, так обратился Нарсес к старшему слуге, — русские купцы пришли засвидетельствовать свое почтение великому Наввабу и предложить ему взглянуть на свои товары.

И тот, выслушав молча, вошел в палатку с докладом.

В это время чуть не подбежал к нам длинный, черноволосый господин (по словам одних — старший сын Навваба, других — очень близкий к нему человек, какая-то «особа») и развязно поздоровавшись, оживленно заговорил с сладеньким Нарсесом о торговле, фамильярно дотрогиваясь до плеч его... Но не прошло и пяти минут, как из палатки вышел сам Навваб — добрый старик среднего сложения, в белой ермолке на седой голове, кисейной рубахе (по колена) с короткими, широкими рукавами, поверх узкой курточки, в роде фуфайки, в широких пунцовых шелковых шальварах и башмаках на босу ногу; на его выхоленном, как у европейца, приятном, умном лице, с мягким взором и седою щетиной на небритых с неделю щеках и подбородке, светилось безмятежное довольство, — на шее и руках, по выше локтей, были повязки с молитвами и талисманами, на пальцах, — три серебряных кольца, с бирюзою, большим изумрудом и брилиантом. С приятнейшею улыбкой протянул он к нам обе свои руки... но не прикоснулся ими к нашим — «таков обычай», говорит Нарсес, — и после приветствий на персидском языке, которым он владеет изрядно, как бы извинился, что не мог принять нас в палатке: «проездом с богомольцами, и не разсчитывал на визит здесь». [41]

— А главное — добавил мой спутник от себя, — с ним едут две жены.

Покуривая поданный слугою серебряный кальян с резьбою (оригинальной формы: небольшой полушарный резервуар, из которого торчали рядом прямая трубочка с трубкою и изогнутый, в виде прописной буквы S, чубучок), Навваб заговорил о счастливом избавлении своем от рук разбойников, поджидавших его по дороге из Бендер-Бушира в Шираз.

— И напавших вместо вас на Нэпира?

— Да.

— Где теперь он?

— Я видел его раз в Тегеране, и больше нигде не встречал, ответил он сухо.

Настала пауза.

Нарсес передал ему от меня приглашение посетить русские лавки.

— Спешу в Мезинан, «к пушке» (т. е. к оказии), опять просиял он. Но если завтра не выеду, буду у вас.

Затем, при взаимных добрых пожеланиях, мы раскланялись.

___________________________

После обеда явился к нам один индеец с поручением от Навваба: осмотреть наши товары и жилье. — Показали и, поджидая самого его, распорядились поприбрать у себя... Но, как видно, посланцу не понравилась обстановка наша, и Навваб уехал в Мезинан, откуда оказия ходит до Мияндешта каждое 4 и 19 число ежемесячно, но на этот раз, вследствие распоряжения правителя Харассана обождать сию индейскую особу, она запоздает выходом своим на три дня.

К чаю пришел Ахундов в энотовой шубе на распашку — при сорокоградусной-то жарище! и с большущим кинжалом за поясом. [42]

Спешу за Наввабом «к пушке», обратился он ко мне запыхавшись.

— Отдали лекарство муштегиду?

— Отдал... Вот и пишкеш вам от него, подал он мне серебряное колечко с бирюзою, стоющею два-три крана, — пока единственный случай вещественной благодарности в течение всей моей медицинской практики в Персии. “Обыкновенные доктора” — по выражению Нарсеса — берут тут за совет банапат (15 к.), кран (30 к.), больше чего и не стоют; “популярные” — таман (3 р.), два и более, а так как я причислен к “медицинским знаменитостям”, да еще лечу своими лекарствами... то, конечно, несколько обидно получить от всесильного муштегида за три болезни всего три крана.

— Как вы думаете, Ахундов, обидно? иронизировал я.

Русская честь требует возвратить такой пишкет. Дайте, я отнесу ему, и скажу это, не искренне расходился тот.

— Ну, русская честь тут не причем, а если возвратить ему кольцо — значит, обидеть его, и тогда несдобровать армянам, подумал я, и сказал: конечно, желательно получать за труды справедливое вознаграждение, но от “святаго мужа” я удовольствуюсь и этим.

— Кольцо не его.

— Чье-же?

— Получив лекарства, он пожалел, что “нечего подарить гекиму” — тогда один из “поучающихся” снял с своей руки это кольцо и предложил ему послать его вам.

— У миллионера не нашлось что подарить!?

— Жаль, что я уезжаю!

— А вам бы следовало отдохнуть тут.

— Ничего-с... Только, пожалуйста, дайте еще лекарств... Благодарю... Прощайте. Заходите ко мне, когда будете в Баку. [43]

— Посидите еще — время терпит. Скажите, пожалуйста, зачем при вас такой ужасный кинжал, когда вы едете с оказиею?

— Нельзя!.. А если туркмены нападут!

— Ну?

— Я им... я их! петушился коллежский советник, тщетно усиливаясь придать угрожающий вид истерзанной физиономии, точно плачущей от страха к предстоящим лишениям и опасностям.

— Покажите-ка... Нет, нет, — клинок.

Он, принатужившись, стал тянуть его из ножен, — не тут-то было.

— Туго, — не вынуть.

На выручку подоспел Шафеев, оказавшийся родственником его. Один взялся за конец, другой за рукоять; тянут — тпррр!.. Ничего не помогает. Примазался и арендатор — вытащили, наконец.

— Да он совершенно тупой! расхохотался я, усиливаясь перерезать им кусок глицеринового мыла на дорогу Ахундову. Как же вы будете защищаться в случае нападения туркмен?

— Я не буду защищаться.

— А прямо протянете им руки вязать?

— Нет-с, скажу, что я из Кавказа и их закон знаю.

— Так и скажите; они, ведь, кавказцев трусят! При этом не мешает заявить, что вы-де коллежский регистратор...

— Коллежский советник.

— Тем лучше, — и тогда, вероятно, не тронут вас.

— Так и скажу.

— А если не пощадят?

— Воля Божья, и Ахундов в раздумьи поник носом...

— Тяжёлый путь! точно очнувшись, проговорил он,

— Сколько обошлась дорога вам? [44]

— Я нанял черводара с Гязского берега до Мешхеда и обратно за восемь таманов (24 р.!?)

— Вероятно, он имел дела в Мешхеде, или тоже собирался на богомолье, заметил подошедший Нарсес, и кивнув на Ахундова, продолжал: ему, как мусульманину, легко было выискать случай проехать дешево, но с нас, христиан, запрашивают тут вдвойне против существующих цен: за лошадь или катера, под верх или вьюк, отсюда до Шахруда 6 руб!, до Мешхеда 4 р. 50 к. — 6 р.

Далее, на мои распросы о Мешхеде, Ахундов всего на всего сообщил, что при великолепной мечети Имама Риза состоит до 1,700 молл, сейидов, и вообще служителей, поочередно (по 80 человек) дежурящих в ней по ночам.

— Может ли Грошев разсчитывать на успех там?

— Теперь — да; но только пусть не доверяет товаров в кредит, бэст Имама Риза — недоступная для правосудия крепость должников и всевозможных преступников, до того сильно влияние духовенства на народ...

— Оттого то в Персии и порядка нет, перебил Ахундова Нарсес.

— Он отлично заработает — продолжал тот, — если распродав товары там, закупит с первых рук (т. е. в местах производства) хлопок, шелк, семена, коконы, шерсть, сухие фрукты, опиум, бирюзу, ковры и т. п.

Затем, посоветовав мне остановиться в наилучшем, в Мешхеде, караван — сарае «Шаверды-хан», Ахундов простился.

___________________________

После чаю Нарсес предложил прогуляться. Сегодня четверг, мужчины, женщины и дети группами направлялись к кладбищу. [45]

— Там будет «обычный плачь и биение в грудь», пояснил он.

Купцы ранее обыкновенного запирали лавки; фруктовщик, спеша распродать свой товар, выкрикивал прохожим: три коп. батман дынь, — покупайте!.. Три копейки батман!..

Смеркается. Базар опустел. Наш караван — сарай стих — все разошлись по домам, на отдых.

Совсем стемнело. Ни один фонарь не освещает пустынных улиц! У нас тоже не проглядная темь, и в ней — повременам искрится кальян, слышится вялый шопот авганцев, улегшихся спать на ковре перед отагом своим.

Я тоже растянулся на наре, что перед № Нарсеса, усевшегося у ног моих. С базара доносятся крики сторожей: слу-ш-ай!

— Ску-ш-ай! пискливым шепотом вторит он им.

Подходит Грошев под ручку с Бабаевым.

— Взгляните, какой у Юсуфа яхонтовый перстень! обращается ко мне первый, указывая на последнего. Просит за него ситцев и галантерею, рублей на сто. Как вы думаете — стоит?

— Яхонт-то хорош, только товары посланы в Персию не с тем, чтобы сбывать из за перстня.

Пауза.

— Он желает также променять на товары персидские зимние вещи и золотые украшения.

— Нельзя-ли посмотреть их?

— Принеси, — может быть купят, посоветовал Нарсес Бабаеву, и тот мигом сбегал за ними.

— Вот интересная вещь, подал мне Грошев осыпаный яхонтом и изумрудами большой золотой образок, изящной работы, изображающий имама Кюсейна с детьми.

— Женское украшение, которое носится на руках, улыбнулся Нарсес.

Прав-ли он, придавая этой редкости значение [46] украшения, а не чего-либо более серьозного — не знаю; но факт неопровержим, что у шиитов вопреки установившемуся взгляду между нашими «знатоками востока» — существуют изображения святых.

___________________________

V. Армянские дела. — Базар и Фабрики.

Сегодня (18 августа), с раннего утра, особенно кипит деятельность на нашем дворике. Десятки маленьких осликов, то неподвижно стояли почти скрытые под горами шерсти и коконов, то метались по сторонам в ожидании разгрузки, а Нарсес, окруженный маклерами и деревеньщиной — больше моллами, с мешечками шелковичных семян (в 2, 10 и даже 12 батм. весом) и мотками шелку в руках — взглядом знатока оценивал все это, доставленное ему из окрестных местностей, добро.

Торговые операции Нарсеса в Сябзаваре превосходят все сделки в сложности остальных здешних армян, и не смотря на относительную обширность их, он справляется с делом один, всегда спокойно, несуетливо. Правда, иногда из всей толпы только трое — четверо непосредственно заинтересованы в нем; прочие-же, тараща глаза, наслаждаются «тамашей» (зрелищем), — в таком случае он деликатно обращается к «маленькому человеку:» — Имеешь дело? — Нет. — Пошел вон... Но «нужному» бездельнику всегда улыбнется, пожмет руку.

Вот одному маклеру удалось сбыть несколько мешечков семян. Он доволен, прояснился; Нарсес тоже с приятною улыбкой потирает руки.

— Дай батман, обращается он к Ефрему (по армянски), усаживаясь на пол. [47]

Тот приносит русский пятифунтовик (пяти фунт. гирю), с прикрепленным к надломленому краю его куском заржавленной цепи.

Персидский батман, улыбается мне Нарсес, взвешивая семя на медных весах; но так как оно перевешивало — Ефрем подавал ему с своей пригоршни то гайку, то камушек, то ломаные гвозди, заменявшие разновес «с необыкновенною точностью,» конечно — армянскою.

— Все-го... 7 1/4 батманов, объявляет делец, опять потирая руки, и берет деревяные счеты, высчитывает долг с процентами, вписывает куплю в книгу, достает из шкатулки мешечек с кранами, высыпает их кучкой на пол и отсчитывает следуемое маклеру, который подсаживается с заметною дрожью страсти к деньгам и пересчитывает по пяти монет так: «пять, пять, пять, — десять, десять, десять, пятнадцать, пятнадцать, пятнадцать, и т. д. повторяет несколько раз одно и тоже, чтобы не забыть на скольких пятках остановился в то время, когда отсчитывает следующий пяток; при чем — монету, другую отбрасывает в сторону, — значит фальшивая (искусно-подделанная оловяшка). Прочие продавцы, в томительном ожидании очереди, стоя, или сидя, следят за столь приятной процедурой; одни, кто удачно продал товар — с бодрым, даже надменным видом, неудачники — с покорно-поникшими головами, а некоторые — с тусклым взором, апатично ковыряют в носу.

Умеют дела ладить... и ладить с персами, думалось мне, следя, как делец обсчитывал деревенщину с самою снисходительною, покровительственною улыбкою, а та смотрит, и только молча поматывает головою.

— Не хорошо? как бы удивляется он, заметив в одном этот немой протест.

— Хорошо, хорошо, смиренно отвечает бедняк, [48] предпочитающий лучше быть обвешаным, нежели потерять постоянного покупателя на наличные деньги.

— Что, не хорошо? Ангельски улыбается он другому, уже громко запротестовавшему, и начинает ласково убеждать его; тот успокоивается, и уходит.

Нашелся между продавцами и строптивый, — на того прикрикнул. Иначе нельзя — оправдывается он с улыбкой передо мною.

Не успел Нарсес покончить с деревеньщиною, как подходит убогий мазандеранец, в порыжелой махнатой шапке и узких штанах, возвращающийся с богомолья домой без копейки, просит у него, как у старого знакомаго своего, несколько кранов в долг — дал, и даже охотно, так как сторицею вернет их при содействии его, когда явится в Мазандеран за хлопком.

___________________________

И теперь еще Сябзавар считается во всем Харассане вторым городом после Мешхеда, но до последнего голода (70 — 71 г.), он служил рынком для этой обширной области. Сюда доставлялись транзитные (заграничные), отчасти и наши товары, преимущественно, мануфактурные и сахар, и уже отсюда отправлялись в Бом, Буджнурд, Ширвань, Кучан, Дерагез, Джовейн — города, в окрестностях которых находится много деревень, — также в Нишапур, Туршиз, Турбат (Турбет), Берджент, даже в Мешхед и прочие более отдаленные города, посылавшие в обмен их свои местные произведения: хлопок, шелк, шерсть, лисиц, сухие фрукты и пр.

Сябвавар — последний удобный пункт в Харассане для торговых сделок наших армян, и ни в Нишапуре, ни в Мешхеде вы уже не встретите армянского кружка. Сябзаварский округ — по разсказам Нарсеса — на столько богат хлопком (который однакож ниже нишапургского, но которого вовсе нет в Мешхеде), шелком (ниже мешхедского, считающегося [49] после Турбетского наилучшим во всем персидском Харассане, но выше Нишапурского) и шерстью (которой найдется в Мешхеде не много, и то только черной, плохаго качества), что даже из Мешхеда приезжают за ними сюда (а за хлопком — оттуда ездят и в Нишапур), так что все дела в этом отношении производятся здесь.

Факты говорят сами за себя. Если такие тонкие дельцы, как армяны, очень довольны Сябзаваром, значит град сей представляет действительные условия покрайней мере для учреждения в нем русского коммерческого агентства, конечно — не такого, какое некогда содержало тут и в Мешхеде, «Закаспийское товарищество» Кокорева, как известно, погибнувшее вследствие неумелости, безчестности и безпардонных кутежей поверенных своих. Армяне проживают в Сябзаваре только в горячее время года для торговых сделок, именно — с половины апреля до начала или половины октября, скупая тут, через маклеров, у горожан и деревеньщины вышеупомянутые местные произведения «начистаган», или в обмен на самые ходкие из европейских товаров; в последнем случае они обыкновенно раздают их знакомым торговцам «под росписки на сроки», по истечении которых те и доставляют им, шелк семена и пр. — Затем, наши дельцы отправляются в Шахруд, Гязь, Мазандеран, где также ведут большия дела с хлопком, скупая при этом подходящий товар и в других местах, по указанию своих персидских друзей, агентов, комиссионеров; после чего, одни — зимуют в Мазандеране, другие в России, а с весною — опять собираются сюда для закупки, преимущественно, продуктов тута (шелковичного дерева), бараньей шерсти и хлопку.

I. Продукты тута. Сябзавар, с ближайшими [50] деревнями, может доставить в год до 40 хальваров (Хальвар, как и в Шахруде, считается в 18 пуд. 7 1/4 рус. фун.; но в действительности он составляет здесь 18 пуд. 14 рус. фун., так как “двухпудовые” каменные гири весят, каждая, на 3/4 фунта более 2 пуд), или, по словам армян, такое изобилие смешанных шелков. семян, что некому и покупать их; говорю — смешаных, ибо торговцы, в особенности из деревеньщины, ленятся тщательно отделять «здоровые семена», подходящия на крупный мак «сераго» цвета, от совершенно негодных «неоплодотворенных», (которые кладутся по уверению персов — неоплодотворенными матками), сплюснутых и «желтоватаго» цвета. За батман (Хотя батман, как и в Шахруде = 7 1/4 р. фун., однакож армяне считают, при продаже своих товаров, 5 1/2 батманов (39 7/8 фун. за пуд)) совершенно очищенных семян Нарсес платил в моем присутствии 21 руб., а за «смешанные», по «оценке на глаз» количественного отношения здоровых к “неоплодотворенным”, от 15 до 19 руб. Для отправки за границу, семена ссыпаются в ящички, с тонкими, проколотыми для воздуха деревянными боками (в 8 вершков длин., 6 шир. и 1 1/2 выш.) и миткалевыми (бумажными покрышками, т. е. крышкою и донышком, которые, затем, стягиваются по-середине суровою ниткой и укладываются в продолговатые ящики, в свою очередь обтягиваемые черною шерстяною материею.

Коконы здесь — белые, бледные и желтые, с червяком внутри, т. е. цельные, и без него, т. е. прорванные с одного конца; первых — Сябзавар доставляет в год до 1,000 хальваров, по 3 р. 90 к. — 4 р. 20 к. за батман, вторых — около 100 хальваров по 3 р. за батман. Их складывают в мешки (обыкновенно, из Нишапургской грубой бумажной материи, иногда — из русской), по 30 батм. в каждый; два таких тюка составляют верблюжий вьюк.

С верхнего слоя коконов получается шелк [51] низшего сорта, так называемый “Лас”, по 1 р. 80 к. — 2 р. 10 к. за батм.; затем тянется нитка уже хорошего шелка, продаваемаго тут в мотках (“табида”), по 20 — 21 р. за батман.

II. Овечья шерсть. Овцеводство в окрестных деревнях обширное. На сто овец — девяносто с белым руном, и только десять с черным; у кочующих “Булюг” — белорунные овцы, у “Курдов” — черные и рыжия. Белой, нежной шерсти Сябзавар может продать в год до 2,000 пуд., по 90 к. за батм., а Турбат, славящийся ею на весь персидский Харассан, до 4,000 п. За батман черной и рыжей шерсти армяне платят 45 — 60 коп.

III. Хлопок. Сябзаварский округ может доставить в год до 60,000 хальваров хлопку, по достоинству — ниже Нишапурского, занимающего первое место в Харассане. Армяне скупают его “тридцабатманными” тюками (Два таких тюка составляют верблюжий вьюк), по 16 р. 50 к. за каждый, и затем прессуют в Шахруде (для отправки по назначению), где тот же хлопок — добавил Нарсес — нередко обходится нам дешевле, чем тут, на месте, и вот почему.

Шотордоры (верблюдчики), по доставке товаров сюда из Шахруда, часто покупают хлопок, что бы не возвращаться порожняком; но так как они спешат там вновь подрядиться в извоз, то и принуждены сбыть его в течение 10 — 15 дней, с ничтожным барышом, или даже по своей цене. Следовательно, армянские дельцы выигрывают провоз — это раз; затем, отправляемый отсюда туда хлопок, высохнув дорогою, весит легче, а цена, «по весу», остается таже, (конечно, с надбавкою за провоз). Следовательно, и тут они в барышах.

IV. Не пренебрегают армяне, при случае, и меховым товаром, как то: лисьими шкурками, которых набирается в Сябзаваре, после крепкой зимы до [52] 20,000 штук, по 78 руб. за сотню, и куньими — до 3,000 шт., по 2 р. 10 к. — 2 р. 40 к. за каждую; между теми и другими иногда попадаются три-четыре выдры, идущия по одной цене с последними.

Прежде они скупали тут и сухие фрукты (с Турбета и, преимущественно, с Туршиша, откуда они отправляются и в Россию); но теперь, по выражению Нарсеса, не стоит, потому что вздорожали; напр. Мелкий черный кишь-мишь до 21 р. за хальвар, крупный — до 24 р., “сабза” (зеленый, без зернышек) — до 30 р., альбухара (только из Туршиша) до 40 р., куряга (кислая сушеная слива, без косточки) до 24 р., чищеный миндаль — до 85 р., нечищеный — до 60 р. и грецкие орехи — до 21 р. за хальвар.

___________________________

Главную статью сбыта тут составляет транзитный сахар, головками в 3, 3 1/2, 4, 7 и 7 1/4 фун., по 7 р. 80 к. (на наличные) и 8 р. 25 к. (в кредит) за 5 1/2 батманов (т. е. за пуд без 1/8 фун.). Затем следуют: русский миткаль в аршин шир. (Гусевской, фабрики Мальцова), стеариновые свечи (Крестовникова), больше — по шести; но идут и по четыре-пять на фунт, по 12 р. за пуд, и писчая бумага, коими и ограничивается продажа, как имеющими вернейший сбыт и покупаемыми обывателями даже на чистоган.

— Правда — добавил Нарсес — не залежатся тут и подсвечники (персидского образца), подносы, ножи (На всем пути нашем у Грошева наичаще спрашивались ножи), деревенский чай и в особенности железо (по 57 р. за хальвар); но все-же мы находим неудобным возиться с ними.

И действительно, его амбар наполнен только первыми четырьмя предметами... Но отчего-же не воспользоваться хорошим случаем, и он скупил у Грошева [53] железо, взятое из Шахруда, по 18 1/2 таманов за хальвар, и немедленно перепродал его по 19 там.?!

___________________________

Крытый, узкий базар тянется почти во всю длину города, от одних ворот до других; местами он в несколько рядов, и все они состоят из глиняных или кирпичных лавчонок, вернее — клетушек с мелкими глиняными-же или кирпичными, случается и деревянными куполами; многия еще стоят пустыми, со времени последнего голода. Как и на Шахрудском базаре здесь людно, воздух сперт, товары больше транзитные, между купцами немало молл и сейдов, и если вы идете один — “каждый паршивец — по выражению моего спутника — и чем паршивее он, тем скорее”, наровит толкнуть вас; но особенность его, сравнительно с тем, составляют две-три биржи — небольшия площадки с амбарами с трех сторон, и весами по середине, где производится оптовая купля - продажа отличной пшеницы и др. местных произведений.

Ограничусь перечислением наиболее ходких товаров, конечно за исключением уже поименованных в беседе об армянской торговле.

Местные естественные произведения. Окрестности Сябзавара очень плодородны: почва — глина, с колчеданом.

1) Пшеница: с полей, искуственно орошаемых, по 7 р. 50 к. и дешевле за хальвар, и горная, т. е. из ближайших горных деревень, где дожди бывают чаще, следовательно и орошение полей натуральное (по персидски — “десм”), по 8 р. 10 к. — 9 р.

Превосходнейший лаваш — сухия тонкие лепешки в аршин длин. и пол. шир. — по 30 коп. за 5 батм.

2) Гаварс, который едят только в случае недостатка пшеницы, обыкновенно служит, в измельченном виде, превосходным кормом для верблюдов.

3) Ячмень, по 5 р. 10 к. — 5 р. 40 к. за хальвар. [54]

4) Саман или Салман (измельченная солома для корма скотины), по 1 р. 50 к. за хальвар.

5) Свежее сено, которое сеется тут “раз в семь лет” и в течение этого времени собирается “по семи раз в год", по 6 р. за хальвар (его немного).

6) Кунжут.

7) Овощи: очень вкусные дыни по 30 к. за 10 батм. (72 1/2 фун.), арбузы, баданжаны (баклажаны) и чеснок.

8) Фрукты: виноград, персики, абрикосы, яблоки, груши, сливы двух сортов, айва, инджир, граната, миндаль и грецкие орехи.

и 9) Разные искуственные и красильные травы (о коих уже упомянуто мною в “Очерках Персии”).

Скот. Верблюдов, по 45 р. и дороже, достаточно, так как многие обыватели занимаются извозом (перевозкою товаров); ослов, волов и лошадей то же достаточно, но катеров мало; большой баран от 3 до 4 р. (батман мяса — 45 к.).

___________________________

Привозные естественные произведения, и изделия.

1) Рисовых плантаций в Сябзаваре вовсе нет, и рис, доставляемый сюда из Мазандерана и Астерабада, продается по 30 к. за батман.

2) Транзитный чай (Бакинской развески).

3) Кроме транзитного сахара — ездский, по 1 р. 80 к. за батм., следовательно дороже первого, разбитые головки котораго, в дороге, переливаются тут в маленькие: полуфунтовые и фунтовые, для подарков, продажи тож.

4) Марена, из Езды, по 36 р. за хальвар.

5) Кошениль, из России, по 9 р. за батман.

6) Олово, преимущественно из Езда, по 3 р. 60 к. — 4 р. 50 к. за батм., продается в форме больших неравномерных тонких лепешек с узорчатыми отверстиями.

7) Железная проволока двух сортов, по 1 р. 80 к. — 2 р. за батм., и медная тонкая — по 4 р. 80 к. — 5 р. [55] за батм. Меня просили доставить сюда 30 пуд. той и другой, а также янтарных чоток, с зернами величиной в смородину, по 60 — 75 к. за золотник, и 500 стоп оберточной бумаги, не дороже 1 р. 20 к. за стопу, ручаясь за сбыт последней («в течение года»).

8) Кроме русского миткаля много и транзитного, который хуже его (ибо, по выражению Нарсеса, имеет тонкую нитку), за тоже и дешевле: за кусок в 22 ханс. арш. — 4 р. 80 к.

9) Ситец “с маленькими смешанными цветочками: красными с синими, по белому полю” — в большом ходу... “Но — добавил мой спутник — ширина его должна быть не меньше 5 — 6 четвертей; иначе — не много найдется покупателей”.

10) Атлас разных цветов.

11) Галантерея, преимущественно из Константинополя: ножницы, иголки, медные наперстки (по 1 1/2 к.), пуговки, серебряные, случаются и золотые; запонки; маленькие круглые зеркальца в бронзовых рамках (по 60 к. за дюжину), пенсне в медных, высеребряных оправах (по 60 к. за полдюжины); пистоны, восковые спички и маленькие ложечки из нейзильбера (транзит.).

Бирюзу редко встретите, и то светлую или в белых пятнах, зато и баснословно дешевую. Хорошую бирюзу достанете только в Мешхеде, говорил мне продавец разных самоцветных камушков (сердолику, гранат и др.) “с ближайших к Мешхеду гор”, шлифуя ее на “медном колесе”.

___________________________

Сябзаварские “заводы” и “фабрики” ничем не отличаются от Шахрудских: та же вонь, грязь и потемки; ну как тут не страдать глазами?!

Мыловарен всего две (батман мыла, из бараньего жира, 60 — 75 коп.); красилен — двадцать; заведений для “выварки коконов и размотки шелка” — пять, а до последнего голода было сорок. Одно из них [56] принадле-

[58] ных ему Грошевым, на комиссию, кубовых ситцев — ничего не продано, а сахару, то же оставленного им на Гязском берегу, продано только «два пуда», и другое распечатанное, на его имя от Астерабадского консула, уведомлявшего, что Гязская таможня взяла пошлину (по 5%) не с 14,000 р. стоимости товаров Глуховского, а всего — с 6,000 р., при чем еще сделала скидку в размере 15 таманов, и что общество «Кавказ и Меркурий», по ходатайству его же, консула, ничего не взяло за доставку означенных товаров с парохода на берег. Сколько исключений, сколько снисхождения ловкому миллионеру?! При письме был приложен и “таможенный ярлык”, обезпечивающий его от уплаты вторично пошлины в Мешхедской таможне.

— Как торговля? спросил я Грошева, прочтя письмо.

— Плохо, уныло развел он руками. Третьего дня губернатор уведомил меня, через посланного, что «купит все сукна» (с намерением, как слышал я, перепродать их в Мешхеде, «на сроки», с большим барышом), и теперь торгуется, ставя первым условием «отпустить ему часть в кредит»...

— А за галантерею и игрушки уплатил?

— Нет... Двадцать раз посылал за деньгами, — “после да после”, говорят... Я сильно подозреваю — продолжал Грошев, — что армяне тайком вредят нам: “Им нужно, во чтобы-то ни стало, сбыть часть товаров здесь, — куда его везти!? Следовательно продадут дешево или “на сроки”, обнадеживают они губернатора и купцов, и те ничего не покупают, полагая, что так и будет!

— На что-ж вы решились?

— Начну упаковываться, и дальше в путь! Здесь нечего делать. [59]

___________________________

Как только Грошев приступил к укупорке (для чего было нанято, кажется, двое рабочих с базара, по крану в сутки), промахнувшиеся в своих расчетах торгаши бросились толпами в “русские лавки” за некоторыми мануфактурными товарами и галантереем (серьгами и колье из стекляруса и бус, и пр.). Губернатор, с которым так-таки и не состоялась сделка, то же прислал своего дельца за штукой сукна.

— Стану я опять распаковываться! сердился Грошев на просьбы армян: “сделать это для них”. — Нет, и нет!.. Возьмет да, пожалуй, денег не уплатит.

— А если и так, — ну, что вам стоит подарить губернатору половинку (Штуку) сукна? Мы всегда дарим ему, муштегиду и вообще нужным людям; иначе они придирались бы, и торговля наша была бы стеснена, даже не возможна.

— Ваше дело иное: вы тут живете, а мы — проездом.

— “Ради интересов русской торговли” сделайте подарки хоть главнейшим лицам города, чуть не плакались те, в особенности — Бабаев.

— Никому ничего!.. Они наровят все даром или “за грош купить”, а я давича послал на базар за простою стклянкою, стоющею копейку, так с меня стянули тридцать к.!

Затем Грошев настоятельно потребовал от губернатора деньги за игрушки и пр. мелочи, и тот приказал своему казначею уплатить ему сполна, по счету.

Придержащую-то власть следовало бы побаловать тою или другою игрушкой: ведь с тою целью они и закуплены, но, видно, взгляд у Глуховского изменился, если его агент был не поколебим...

Конечно, губернатора, расчитывавшего на “должный” пишкеш от нас, это очень огорчило, и когда я [60] пришел к нему, на следующий день (20 авг.) проститься, — он принял меня суховато, и спросив: доволен ли я Сябзаваром? сердито рыгнул; за ним доктор и остальные, не исключая и Нарсеса, особенно искусно, трескучею дробью, троекратно прорыгавшего.

— Вы-то с чего?

— “Из почтения”.

— Мне то же рыгнуть?

— Как хотите-с.

Я громко высморкался, и просил передать губернатору, что Зябзавар-то хорош, да уж больно много больных...

— “Они никогда не видали докторов”.

— И торговали мы тут плохо.

— Тихое время.

Власть продолжала внушительно дуться, разговор не клеился, и я, поблагодарив за внимание, приподнялся, а за мною и все присутствующие.

— Губернатор спрашивает — обратился ко мне Нарсес: — не желаете ли от него рекомендательных писем в Мешхед?

— Поблагодарите, — уже запасся в Астерабаде и Шахруде, ответил я, выходя в переднюю, где поджидавший нас больной сын его, суетливо подставив туфли Нарсесу, взглянул на меня умоляющим взглядом... Но чем же помочь ему?

___________________________

Как Грошева жадно обступали на последок покупатели, так меня немилосердно терзали больные, опасавшиеся, что вот-вот уеду я, оставив их без совета и помощи. Не дешево-ж обходится слава “знаменитаго доктора”, в особенности после свидания с “столпом шариата”! — Лечу, советую... и это при 43°R! Конечно, я расхаживаю по караван-сараю, принимаю пациентов и гостей в одном нижнем белье, и то невыносимо — ибо N — на солнечной стороне. Занимайте [61] помещение или в прохладных проходах, ведущих с базара в караван-сарай, не то с западной или южной стороны его, а иначе жгучее солнце измучит вас; взгляните на таблицу:

___________________________

— Я сам болен! говорю Нарсесу, свалившись в изнеможении на постель, и прося никого не допускать ко мне.

— Ну вот еще одного важного купца и его сына, умаливает тот. — Люди — очень нужные.

Дал лекарства, совет; обещали подарить какую-то “древнюю” монету, и надули; и из всех клиентов только один отблагодарил меня несколькими камушками бирюзы, говоря: “мне стыдно за них: вы столько мучаетесь, а они еще обманывают”. [62]

— Нарсес, почему-бы вам не запастись хорошим лечебником и аптечкою, для этих безпомощных людей?

— Я хотел просить вас уступить мне часть лекарств и написать: как употреблять их... Потому что “нужные люди” часто просят у меня помощи, то от той, то от другой болезни, а я и сам себе не могу помочь.

Пообещал удовлетворить его желание, только это ни к чему не поведет, так как “не армянские торгаши оперсиянившиеся из личных выгод, а такие просвещенные, гуманные люди, как Шахрудский хозяин” (Баумгартен), могут упрочить доброе влияние России на Персию, думал я, поднимаясь к своим “полечить.” Нечистоплотный Грошев и Шафеев лежали на грязнейшем полу; Габиб, продолжая хозайничать, приглашал меня, как гостя, подсесть к чаю.

— Расходы большие, проговорил первый, и обратившись ко мне добавил: Как бы наш хозяин не разсердился.

— Какой хозяин? — У меня нет хозяина.

— А Глуховский; ведь мы его прикащики...

Вон оно куда зашло! подумал я, и случайно взглянул на свой большой сундук, оставленный мною на сохранение у Грошева — отперт.

— Кто отпер?

— Не я... не я, божатся все.

Взял его к себе, перебрал вещи, — недостает древних монет; деньги, правда небольшия, но последние то же украдены! Кого заподозрить в таком неблаговидном деле?! — Смолчал, чтобы не скомпрометировать кого ошибочно, не выводить ссоры...

___________________________

Ефрем накрыл на стол; персы удалились, и мы, вдвоем с Нарсесом, ждем что-то против обыкновения запоздавшего Грошева.

Послали за ним — является, угрюмой такой, и, пошатываясь, выпил рюмку за рюмкой. [63]

Шельмы персы! выругался он за вторым блюдом, не проронив до сего ни слова. — Поскорей-бы убраться с Сябзавара.

— По вашим уверениям, после завтра выедем, заметил я.

— Пожалуй пройдет и семь дней, пока справлюсь. Московская укупорка ни к чорту не годится; приходится все на ново мастерить.

— Что-ж я-то буду делать здесь?

— А то, что и я: ворочать тюки, укупоривать..

— Не за тем ехал... Не лучше-ли отправиться мне вперед, и пока вы собираетесь в дорогу — не спеша ознакомиться с нею, а за тем подготовить для вас помещение в Мешхеде; как вы думаете?

— Делайте, как знаете.

— Не лучше-ли нам действовать с общего согласия?... Тем более, что, согласно условию с Глуховским, мне придется обращаться за деньгами к вам.

— Ни копейки не получите!

— В таком случае я уезжаю сего дня-же..

— Не поедете вы без меня ни шагу! заревел он,

— Не орите!.. Поеду.. Потому что, вы с первой же встречи со мной, нарушили, и продолжаете нарушать мои условия с Г-м!.. Нарсес, будьте добры, наймите для меня и Шафеева лошадей.

— Не дам я вам Шафеева! — Не дам!!!.. Тут Грошев выругался; я пригрозил расправиться с ним дома:

— Или русскому сидельцу, привыкшему действовать в России из под палки, в Персии можно все делать безнаказанно?!

— А наплевать!.. У меня есть инструкция от «нашего» хозяина, где сказано, что я начальник...

Каравана!.. И он пошатываясь вышел из за стола, изподлобья взглянув на привлеченную шумом толпу зевак у ворот, между тем как Нарсес, тщетно [64] упрашивавший его не ссориться, растерянно покачивал головою: — «Ах, это не годится: два русских приехали и поссорились.»

— Выпил лишнее!

— Да-с; он купил сегодня у Юсуфа бутылку водки и всю выпил.

— Как бы то нибыло, не я прошу вас немедленно нанять мне лошадей в Мешхед.

В это время подошел к нам изморенный Шафеев с жалобой на Грошева:

— Каждый день ругается, заставляя меня работать не по силам...

— Грошев — перебивает Нарсес — Персиан бьет, ругает; Грошев не хороший торговый человек.

— Вот что Шафеев, не выходя отсюда, подумайте, и скажите: едите-ли вы со мной, в качестве переводчика, или остаетесь при Грошеве?

— Он только-что угрожал не заплатить мне ни копейки жалованья, если поеду с вами...

Без переводчика и денег! подумал я, закуривая сигару, и тут-же составил план, к выполнению коего не медля и приступил: продал Нарсесу часть аптеки — вот и деньги! За тем купил на дорогу кострюльку, медный чайник, стакан, десяток яиц и лавашу, а Нарсес, при содействии полициймейстера, нанял для меня за пять таманов, вплоть до Мешхеда, верховую лошадь и катера под вьюк.

— Надежный-ли червадар? обратился я к блюстителю порядка. — Помните, что я имею к правителю Харассана несколько пакетов; в случае несчастия со мною — вы дорого поплатитесь!

— За этого человека ручаюсь головой... Напишите мне с Мешхеда: остались вы довольны им или нет.

— Стряпать умеет?

— Говорит — умеет.

— Отлично. Вот еще что: не напишите-ли [65] Нишапургскому полициймейстеру несколько слов обо мне? и подставил ему клочок бумаги и чернило.

Еслибы сказали раньше, продолжал переводить Нарсес, он велел-бы своему секретарю написать письмо.

— А сам?

— Неграмотный.

За тем, любезный Нарсес снабдил меня рекомендательными письмами: в Нишапур — к знающему несколько порусски купцу Мешеди Джават Каширскому, проживающему в караван-сарае «Мустафи», где советуют и мне остановиться, и еще в Мешхед — к своим приятелям персам.

Посоветовавшись, не взять-ли с собою, для большей безопасности, «Михмандора» (казенного проводника), что впрочем выполнимо было только при денежных средствах, я принялся укладывать вещи и аптеку, как почти вбегает большой приятель Нарсеса, знакомый мне «баби.»

— Дай лекарства.

— Какого?

— Живот схватило.

— Неси скорей склянку.

Приносит, но грязнейшую, в краске.

— Не годится.

— Ничего, — лей.

— Отыскиваю желудочные капли, — запропастились где-то! И тот, разсердившись, чуть не с бранью вышел. [66]

___________________________

Уже смеркается, а лошадей нет. Вооруженный револьвером в сильном нетерпении шагаю по «техту». Наконец, благодаря усердию Нарсеса, уже в потемках привели их.

— Только — оговорился он — хозяин требует прибавки по крайней мере двух таманов...

После долгих, горячих споров сошлись на тамане, однакож с тем, что содержание черводара, в дороге, я принимаю на себя, а по благополучном прибытии в Мешхед, выдам ему денежную награду.

Было ровно половина осьмаго часа, когда я с Нарсесом, вызвавшимся проводить меня до городских ворот, садился на коней. На дворике — ни Шафеева, ни армян, ни души! Все потянуло к Грошеву... за исключением благодарного, за сына своего, арендатора караван — сарая, ощупью выступавшего впереди с тусклым фонарем; за ним, спотыкаясь, подымался по ступенькам вьючный катер, с пешим червадаром, за которым следовал я, рядом с Нарсесом.

— Не оступитесь — здесь яма!.. еще канавка! Поминутно предостерегал он меня, когда мы ехали по длинному — длинному, темному, пустынному базару, но совершенно напрасно: чуткий конь, насторожив уши, осторожно ступал, точно пробуя под собою почву... Между тем, сквозник обсыпал нас пылью, а двое - трое полунагих нищих, не то — базарных сторожей, неотступно протягивали руки за подачкой; и лишь добрались мы до площадки, что перед запираемыми на ночь городскими воротами, как поднялся ужаснейший вихрь: пыль засыпала глаза, уши, рот; кони, фыркая и дрожа всем телом, рвались назад.

— Что-ж сторож не отворяет ворот? кричу я, глотая пыль, маленькому Нарсесу, еле-сдерживавшему своего рослаго аргамака; но ветер заглушал голос.

— Ворота!.. Ворота отворить! [67]

— Сторожу нужно заплатить! точно плачет в ответ Нарсес. — Дайте пожалуйста... Не могу удержать коня!

Вышарив с трудом серебряную монету, сунул ее в чью-то протянутую ко мне руку, и только-что ворота отворились, как нас обдало целою тучей стремительно несшейся, крутясь снизу вверх, пыли.

— Счастливого пути! донесся дрожью замирающий голос Нарсеса, которого уже нес стрелой аргамак по базару.

Счастливого пути! прошептала темная фигура с боку меня... И ворота затворились за нами.

Смерч разгулялся, темь усилилась, и моя лошадь пугливо кружится на месте, не смотря на безпощадные удары нагайки.

— Гони катера вперед! кричу червадару, закуривая носогрейку.

— Нейдет!.. Он приучен ходить следом за нею,чуть не плачет тот; скверная минута...

— Штуки джинов?! подшучивал я над ним, вспомнив поверье персов, приписывающих эти пыльные смерчи (Смерчи — нередки здесь вследствие благоприятного, для образования их, расположения горных кряжей на возвышенном пласте глиняного Ирана) духам.

— Джин, джин!..

Жаль, что не принадлежу к почтенному сословию молл, а то-бы (согласно тому-ж поверью) “заговорил смерчь, и на месте появления его загреб-бы, вместо пыли, целую пригоршню кранов”... которых, между нами будь сказано, хватит у меня только до Мешхеда, а там придется, или вещи продавать, или лечить за гонорар... [68]

Учащенные удары чарводарской палки о бока обезумевшей от страха скотины, подвинули дело вперед, и мы, крупною рысью, поскакали по дороге, где уже не так чувствовалась шалость “джинов”.