ОГОРОДНИКОВ П.

ОЧЕРКИ ПЕРСИИ

Армянские дрязги. — Пребывание русского каравана, и отправка товаров в г. Сябзевар.

У ворот караван-сарая поджидал «хозяина» представитель фирмы Красильникова, с претензией на одного из прикащиков фирмы Адамовых.

— Мы будем жаловаться на него консулу! — горячился он.

— В чем дело? — поинтересовался я.

— Он хочет бить нас!... зазнался своею фирмою...

— Армяне живут между собою очень дружно, но в торговле — непримиримые враги, чисто-собаки над костью! — пояснил мне «хозяйн». — Еще недавно, одна фирма, желая задушить другую, пустила в продажу железо в убыток себе...

— По сколько?

По 16 томанов за хальвар?!.. Одумалась наконец, и теперь продает его, с общего согласия, по 20 томанов... Пойду мирить.

— И конечно, помирите?

— До первой косточки...

На следующий день (21 июля) опять явился парон (Господин, барин) Грегор, но [357] уже не с дрязгами, а с известием, что прибывший сегодня из Тегерана какой-то внук Фетх-Али-Шаха с знаменитым шахским ювелиром Хаджи-Мухаммед-Джафаром немедленно отправляется с богомольцами, которых набралось, по словам по-лициймейстера, до двух тысяч, на сборный пункт «Хейрабад», откуда выступят они в дальний путь ровно в час ночи..

В это время вошел к нам только что приехавший из «Гязи» земляк его, такой же аккуратненький, как и все армянские торгаши, в низенькой мерлушковой шапке, ластиковом казакинчике и шальварах; он едет из Баку в Себзевар по торговым делам.

— Следовательно, увидит врага русских интересов, как выражается наш астерабадский консул об накуралесившем там армянине? — спросил я «хозяйна».

— Конечно, — а что?

— Уведомил бы, так ли страшен черт, как его малюют.

— Вам не может он повредить уже потому, что на днях отправился туда прикащик его хозяина, тоже армянин, которому приказано силой привезти эту язву в Тегеран, для отчета...

Из дальнейшей беседы с приезжим оказывается, что спутник Нэпира (о котором упоминал я) все еще охотится на Гязском берегу и отсюда отправится в Астрахань; что поверенный торгового каравана Глуховского, некто Грошев, еще не приехал туда, но уже выслал 120 мест товаров, и все они сложены агентом пароходного общества «Кавказ и Меркурий» в амбары...

— А как вы ехали из Гязи? спросил «хозяйн» его.

— Прямо через горы, — ужаснейшая грязь!.. Вьюки тащутся эти 18 фарсангов (по уверению других — 23 фарс.) не меньше трех-четырех дней, да и я пропутешествовал 2,5 суток...

Спеша на сборный пункт, приезжий простился и вышел с пароном Грегором.

Долго после того простояли мы у окна, любуясь в подзорную трубу, как там, вдали, по тегеранской дороге, тянулся караван, верблюдов в тридцать, тоже спешивший в «Хейрабад», дабы в опасных местах дальнейшего своего пути в Мешхед пройти под сомнительною охраною конвоя; говорю сомнительною, ибо двадцать отважных туркменов в состоянии отбить пушку и разметать двухтысячную толпу богомольцев, — какое двадцать?!.

Недавно артиллеристы, приняв два камня на холме за ужасных [358] текинцее, стали стрелять со страху как раз в противоположную сторону, а между будущими «Мешхеди» произошел такой переполох, что хоть всех вяжи по рукам! Понятно, если губернатор пускает без оказии даже только большие верблюжьи караваны, так верблюдов в сотню, и то если они очень дорожат временем и дадут ему расписку, что в случае несчастья с ними не будут иметь никакой претензии к нему.

Спустя день (23 июля), к нам зашла армянская почта, в лице тщедушного червадара, имеющего отправиться завтра на гязский берег. Я вручил ему письмо к Грошеву (с просьбою выслать на имя «хозяйна» крайне нужные мне теперь сундуки с инструментами и материалами, как только вступит он на персидский берег), вручил тюк с образцами ходких здесь мануфактурных товаров, с repбapиyмом, семенами, минералами, древними серебряными, преимущественно, куфическими монетами, также золотыми, и четырнадцатью приобретенными мною для публичной библиотеки, персидскими литографированными книгами и рукописями. По моей настоятельной просьбе, «хозяйн» потребовал у него расписки, — не дает: не беспокойтесь, повторяет, да и только.

— Ни за что не даст! — улыбается один из заглянувших к нам армян.

— И в самом деле будьте покойны: золото посылали — не пропадало!.. Иначе, он ответил бы головой, — успокаивает меня товарищ.

В это время Хюсейн подал ему телеграмму от астрабадского консула Б-на, с приятною вестью: наконец-то Грошев прибыл в «Гязь» вместе с переводчиком Шафеевым, тем самым астраханским персом, которого я нанял для себя, согласно условию с Глуховским; они пробудут там, пока не спровадят сюда всех его товаров, из коих 60 мест уже отправлены. Далее консул просил — и это в третий раз — купить для прогулок его жене хорошего катера, но таковых здесь трудно достать, и «хозяйн» посоветовал ему приобрести за 20 томанов арендаторского осла, того самого хивинского красавца, что так нестерпимо ревет и достоинствами которого, особенно спокойною иноходью, не нахвалится он, совершая поездки свои по окрестностям исключительно на нем. Затем Б-н извещал о намерении своем выехать на дачу (как называет он свой выбеленный домик в одной горной деревушке) [359] по примеру всех богатых астрабадцев, выезжающих на лето в свои проходные «ейлаки», т. е. летние кочевья в горах, ибо болотистые свойства местности по реке Кара-су, в особенности, на север от Астрабада, делают климат в это время года крайне нездоровым... Пока «хозяйн» беседовал с арендатором о помещении для Грошева, весть о скором прибытии русских товаров уже облетела базар, и вот гость за гостем, даже из губернаторской резиденции, зашмыгали к нему, лихорадочно справляясь о слухах; и все какие любознательные они! Не успел тот отлучится на минутку, как телеграмма и письмо его пошли гулять по рукам их, конечно, с примечаниями и коментариями каждого, между тем как со дворика несся азон, ну точно выкрикиваемый муэздином; то молился один из остановившихся тут, проездом из Мекки домой, вновь испеченных хаджи, набожная сосредоточенность которых, торжественность в осанке, движениях, — все это перерождение от сознания исполненного ими, величайшего долга правоверных, так и било в глаза!.. Но спустя несколько минут, картина изменилась: тот, что надрывал душу азоном, теперь, снявши сорочку, искал в ней кого-то и пойманных казнил тут же ногтями (что, впрочем, увидите здесь сплошь и рядом); еще через час, уже в сумерках, оттуда неслась развеселая песня, под аккомпанемент дудки, до того схожая по мотиву с нашею плясовой, что мне подумалось: да уж не ренегат ли Василий вздумал потешить нас? — Но нет, то был все из тех же хаджи, затянувший затем до того заунывную песнь, что даже Али-Акбер, шумно резвившийся на крыше с парнишкой Хюсейна, точно замер, с разинутым ртом перед пылавшим очагом, и только под конец ее пресерьезно прошептал что-то товарищу своему...

__________________________________

Утром 25 июля, прибыла к нам во двор первая партия товаров Г-го, при накладной от Грошева на имя Александра Феодоровича Баумгартена, (т. е. «хозяйна»), от 20-го июля; следовательно, червадары тащились по прямой дороге из Гязи сюда четверо суток.

— Отчего так мало выслано товаров? — спросил их тот, прочитывая письмо Грошева, не то с приказанием, не то с просьбою к нему уплатить им за провоз по 7 кран за каждые 6 пуд. (хотя ни в нем, ни в накладной не был означен вес вьюков).

— Теперь на берегу маловато червадаров.

— На нас хватило! — хвастнули двое армян, тоже только что [360] получившие оттуда свои 25 вьюков и уже подоспевшие к «хозяйну» с советами, что не ладилось с их жадными, беспокойно шнырявшими глазами по разбросанным у весов сундукам и лубочным коробкам московского изделия.

В таких простых, охваченных железными подосками, красных сундуках (стоящих в Нижнем 1 р. 50 к. — 2 р. 30 к.) очень удобно доставлять в Персию разную мелочь, по распродаже коей можно сбыть с барышом и их, но вряд ли это удастся Грошеву, ибо не зашитые в рогожу, а просто напросто обернутые в нее и плохо перевязанные веревками, они сильно потерлись, а один сундук с стеариновыми свечами петербургских заводов (вместо казанского-то?!) вовсе не запирался, и неудивительно, если в нем оказался недочет в свечах; лубочные же коробки с мануфактурой положительно расползлись!.

Не получая от Грошева ни строчки, я и не считал себя в праве принимать участие в хлопотах «хозяйна», ревностно занявшегося чужим делом совершенно бескорыстно.

— А вашей-то аптеки и сундуков с инструментами нет, — проговорил он, войдя ко мне весь потный после того, как под 33° перевесил и убрал в сарай товары и рассчитал черводаров, конечно удержав с их хозяина (того самого словоохотливого купца, с которым познакомился я на дому у муллы Зейнал Обедина) стоимость пропавших свеч впредь до разъяснения дела.

— Добавьте: не смотря на мои неоднократные просьбы....

Кто тут виноват: культурный ташкентец или тупой самодур-сиделец? — пока неизвестно, но неудобство путешествия с торговыми людьми уже сказывается, и прав был Пржевальский, выразивший сомнение в ycпехе моей поездки словами: «наука не уживается с торгашеством»; вспомнились мне и слова Глуховского: «Что мне исследования, козявки ваши, когда я рискую карманом!?» Точно кто тянул его за язык предлагать географическому обществу свое просвещенное содействие!..

На следующий день опять пришли изморенные катера с товарами, затем — еще и еще, и, без всякого сомнения, любознательные гости беспощадно мучили нас с утра до вечера, что особенно чувствовалось в полдень, когда в комнате — точно в паровой бане, а на площадке — до 40°! Даже почтенный Хаджи Абдул-Касым, и тот не устоял, [361] чтобы не заглянуть, под солидным предлогом, воспользоваться нашими медицинскими знаниями против легкой простуды своей!

— Как тут отделаешься от них? — с безнадежным видом обратился «хозяйн» ко мне. Не улизнуть ли нам за город?..

Так мы и сделали, конечно, с дипломатическим тактом.

— Да! — спохватился он дорогой. Черводары болтают, что Грошев едет сюда с молодою женщиною.

— Если с женою, — ей предстоят большие неудобства.

— А если с кухаркою, то хоть голодать не придется...

Было ровно шесть часов, когда мы, нагулявшись до устали, входили во дворик своего жилья.

— Посмотрите-ка! крикнул мне «хозяйн».

— Аптека, сундук!... Браво! — в свою очередь радостно вскрикнул я, взглянув на разбросанные вьюки, прибывшие в наше отсутствие.

— Наверх, на площадку-то взгляните! Я поднял глаза. Там неподвижно стоял коренастый, несколько сутуловатый парень среднего роста в парусинном пиджаке и шапке с козырьком на затылке, из-за спины которого выглядывал черномазый Шафеев, измятый, с заморенным видом! То был Грошев, встретивший меня с необычайною холодностью, подобающею разве только «особам». «Начало, не предвещающее доброго конца», подумал я; но опасаясь обмануться, скрыл тяжелое впечатление и стал расспрашивать о дороге.

Грошев сообщил мне, что А. И. Глуховской отправил товару с ним на осьмнадцать тысяч руб., а потом проговорился «хозяйну», что всего только на четырнадцать; этот товар доставлен на Гязский берег в количестве 120 мест, из коих 34 — составляли сто пуд. сильно поиспортившегося в сундуках сахару, который он и оставил на комисcию тамошнему агенту, так как транзитный стоит там 6 р. 90 к., а наш-то, русский, обошелся ему, с доставкою, 9 руб., следовательно везти его дальше в Персию значило бы увеличить убыток на нем.

— Все получили по накладным? спросил Г—в у «хозяйна».

— Не достает свеч, и сундук из-под них сломан.

— Канальи!

— Если это вина черводаров, то вычтем с хозяина их...

— Щепок-то сколько! покачал я головою, заметив в окно [362] несколько совершенно изломанных ящиков с прибывшими в наш отсутствие товарами.

— Это так бесцеремонно швыряли их на пароходах общества «Кавказ и Меркурий», при нагрузке и выгрузке, промямлил Шафеев.

— Не поверите — перебил его Г—в, — всю укупорку перегадили мне!.. Да еще требовали за выгрузку на берег 12 руб., вопреки выданной мне из агентства квитанции, по которой общество обязывалось доставить товары на станцию Астрабад на свой счет.

— Что же вы?

— Телеграфировал консулу об их вымогательстве.

— И денег не заплатили?

— Нет.

— А персы, так те безропотно платят, хотя очевидно: кто перевозит, тот обязан и сгружать, заметил «хозяйн», выходя распорядиться ужином.

— Вам поручил А. И. Г—ой переговорить с ним на счет комиссионерства? кивнул я вслед ему, обращаясь к Г—ву.

— Нет.

— Не понимаю!.. Как же он просил об этом астрабадского консула, а тот — меня?

— Ничего не знаю... А вы уж условились с ним?

— Конечно, и если Г—ой вышлет сюда товаров на сумму свыше 30 тысяч руб., он согласен быть комиссионером или даже прикащиком торговли его в Шахруде — в первый год за 500 томанов, затем заключить с ним контракт на 5 лет, по 1000 томанов в год, а далее — смотря по обстоятельствам; но вам нужно покончить это дело с ним до весны, когда он намеревается, если бы оно не состоялось, бросить Персию и вернуться в Poccию.

— А что он желает за комиссионерство теперь?

— На какую-нибудь тысячу-другую — ни гроша...

Правда, думал я между тем, «хозяин» уже устарел для нового, живого дела возрождения нашей торговли в Персии, и слишком оперсиянился: велеречив, любит визиты, церемонии, угощения, но главное откидывать дела, с завтра на завтра, на неопределенный срок...

— Пожалуй, напишу об этом Г—му, пообещал Г—в и, после минутной паузы, продолжал уже в просительном тоне: — Не поможете ли вы мне? [363]

— В чем?

— Закупил я в Питере золотые цепочки...

— Для Персии-то!?..

— Может быть и раскупили бы здесь; но дело в том, что в магазине забыли их уложить, так они там и остались ... Засвидетельствуйте, пожалуйста, это своею подписью.

Я улыбнулся наивной просьбе, отказываясь исполнить ее; тот надулся. В это время вошел «хозяйн» с телеграммой от астрабадского консула, извещавшего о выезде Грошева 26 июля из Гязи в Шахруд; все расхохотались такой аккуратности персидского телеграфа.

— А жену оставили там? обратился «хозяйн» к нему.

— Какую?

— Червадары болтали.

— А — а!... переврали бестии насчет Настьки, приехавшей из Астрахани погостить на Гязский берег.

— К кому?

— Да так себе... к агенту. Ну ее, больно кутит!

— А мы уж приготовили для вас удобное помещение.

— Пойти посмотреть..

Когда Г—в вышел с «хозяйном», ко мне, насупившись, подошел Шафеев.

— П. И..... заступитесь, прошептал он, едва сдерживая слезы.

— Что с вами?

— Вы нанимали меня переводчиком к себе?

— Да.

— А Г—в взвалил на меня работу не по силам, сделал своим батраком — прикащиком... Да еще... ру... Тут Шафеев сдержанно заплакал.

— Да еще ругается, продолжал он, успокоившись.

— Заметьте ему, что вы мой переводчик.

— А Грошев говорит, что он надо мною полный хозяин.

Так и в книжку вписал.

— В какую?

— Которую он выдал мне.

— Покажите. [364]

Тот пошарил в узелке и подал мне книжку, где действительно значилось, что он, Шафеев, должен находиться в полном распоряжении Грошева. — Неужели А. И. Г — ой надул меня и тут!? Или то, быть может, только самодурство поверенного его? ломал я голову. Но в это время он вошел сам.

— Послушайте, отвел я его в сторону, — по условию с А. И. Г—ким, я нанял в Астрахани Шафеева переводчиком к себе, но никак не рабочим к вам; скажите мне теперь же, признаете вы это или нет? — Если — да, то прошу не оскорблять его; если же нет — я немедленно телеграфирую А. И. о разрешении мне взять другого переводчика, лично для себя; иначе — не поеду.

— Нет, нет, нет, — Шафеев при мне только здесь, пока не нужен вам, а дальше — он ваш...

— Не доволен уединенным положением помещения в проезде караван-сарая, кивнул мне на Грошева вошедший «хозяйн».

— Что ж, помещайтесь со мною, предложил я тому, довольный мирным исходом недоразумения, хотя внесенные сундуки с заготовленными мною в Питере, по поручению А. И. Г—го, разными вещами на 600 руб., занимали уже полкомнаты, переполненной теперь армянами и прочими гостями, оживившимися прибытием русского каравана точно при виде добычи. Тут же всеконечно, и Али-Акбер, называющий меня с некоторых пор «аму», т. е. дядей и Павал Ваначем, ласкается к своему «бобо», заглядывая с озабоченным видом в заманчивые сундуки.

В особенности людно и шумно было за ужином, и, вероятно, праздник прибытия русского каравана затянулся бы надолго, если бы поверенный его не всхрапнул на весь караван-сарай, предварительно попросив у меня, под шумок, лекарства от настиной награды.

— У Г—ва сифилис, сказал я «хозяйну», ложась спать.

— Жалею вас.

— С этим еще можно бы помириться, если бы в Г—ве не проглядывала преднамеренная враждебность ко мне, конечно, продиктованная Г-м, так как лично я с ним не знаком, а при таких условиях сомневаюсь в удобстве совместного путешествия.

«Хозяин» не проронил ни слова, и только на другой день, когда Г—в, попросив у меня чистую сорочку (свои-то, вишь, забыл в [365] Гязи), спустился вниз переодеться, высказался, что он де больно обманулся, ожидая встретить в поверенном русского каравана просвещенного коммерсанта, и увидев грубого, безграмотного апраксинца...

Может быть, я бы услышал больше, если бы в это время не вошел Шафеев, а вслед за ним дряхленький, чуть не в рубище, поставщик фруктов к губернаторскому столу, довольствующийся тем, сколько соблаговолят дать ему за это; он принес нам в пишкеш, в расчете на взаимность, превосходных «шеллир», величиною с среднее яблоко, нежного винограду, едва ли не с грецкий орех, и только что поспевших смоковниц, т. е. инджиру, продаваемого у нас в сушеном и прессованном виде под названием винных ягод; еще впервые в жизни приходилось мне отведать их в свежем состоянии, предварительно содрав с них ногтями мягкую, толстую кожицу; нужная, сочная, но до приторности сладкая мякоть с зернышками не пришлась по вкусу никому из нас...

Весь этот день прошел в сдаче мною Г—ву вещей и игрушек, больше механических, предназначенных было Г—им в подарок «нужным людям в Персии, Авганистане и Туркестане», теперь же, согласно его желанию, долженствующих поступить в число товаров, для продажи. Конечно, коронованные особы, владетельные князья и, вообще, власти всех сих трех азиатских государств потеряли от такового распоряжения, в общей сложности, 293 руб. 13 коп. (что подтверждает выданная мне Г—вым росписка); но как бы кто из них не нагадил бы ученой экспедиции, в моем единственном лице, на тысячи!? — Думается, что будет так...

Затем в моем распоряжении осталась аптека, инструменты и материалы для научных исследований и некоторые предметы для общего употребления, всего на сумму 306 руб. 87 коп.; к слову сказать, все эти, тщательно укупоренные мною вещи, как и обшитые в войлок, обтянутые парусиной легкие сундуки и аптека, сохранились так хорошо, точно и не тряслись тысячи верст из Питера сюда, только вот курок револьвера системы «Смит и Вессона» что-то не взводился, да и этому горю сразу помог самоучка-механик, первым открывший нашу торговлю, купив на 3 руб. напильников и. т. под.

По просьбе его и, к общему удивлению толпы богомольцев, во дворе, я показал стрельбу из револьвера и кавалерийского штуцера системы «Бердана». [366]

— Просит продать несколько пуль, улыбнулся мне «хозяйн», любовно поглядывая на него.

— Такому умнице и подарить можно, но к чему ему?

— Хочет смастерить такие же для своего ружья.

— Вряд ли: тут нужен ударный состав, а его не достанешь в Персии...

Вообще механик сильно интересовался каждой механической вещицею, особенно одною, занимавшею всех, игрушкою, которую мы ему дозволили взять с собою для изучения механизма..

Пока я возился с Г—вым в комнате, на дворике шла необычайная суматоха. Тщедушный райет на ослике продавал дрянненькую лошаденку, с азартом отстаивая высокие качества ее пред покупателем, в свою очередь азартно обличавшим перед безучастно глазевшею на даровое тамаша толпой какой-то порок под хвостом у нее, между тем как другие два райета не менее шумно спорили с лавочником, взвешивая муку на весах с камнями вместо гирь, а заморенный Шафеев, обливаясь потом, приспособлял, с помощью арендатора, вьюки к дальнейшей перевозке их на верблюдах, предварительно исправляя дрянную московскую укупорку в лубках и сбивая расползшиеся ящики закупленными мною в Питере штифтами на всякий случай. Конечно, все это делалось им кое-как, лишь бы довести товар до г. Сябзевара, откуда собственно начнется продажа их, и где, следовательно, можно будет переукупорить их наново. В Сябзевар отправимся мы с следующей оказией, так как в Шахруде, этом проезжем пункте, не представляющем теперь выгод для сбыта товаров А. И. Г—го, Г—ву нечего делать после моих исследований... Поисправив укупорку, Шафеев связывал веревками по два места в одно , наблюдая, чтобы два новых места составляли бы верблюжий вьюк, приблизительно в 10 пуд. каждый. Приведенные армянином Мартиросом шатур-доры (Верблюдчики или хозяева верблюдов) были недовольны этим, требуя увеличить вес вьюков, иначе не хотели наниматься. «Хозяйн» предложил Г—ву купить у здешних армян железо и пополнить им недостающий вес вьюков. [367]

— А в Сябзеваре продадите его без потерь, заметил Мартирос.

— Но и без выгод, возразил я, и совершенно бесплодно, ибо Г—в пошел на эту убыточную сделку без колебаний.

— Что же хотят они за перевозку товаров до Сябзевара? справился он у «хозяина».

— Баснословно дорого... Во-первых потому, что, ведь, мы русские! во-вторых, теперь наличных верблюдов здесь мало, а нанять их нам нужно, и притом заблаговременно, так как верблюжьи караваны выступают отсюда на первую станцию «Мейомей» обыкновенно за три-четыре дня до отправки оказии; где, в ожидании ее, отдыхают, пользуясь дешевизною продовольствия и изобилием подножного корма.

Конечно, не все товарные караваны рискуют приходить без оказии; даже этот, почти безопасный от туркмен, клочек предстоящего нам длинного пути, но наш отправится вперед, ибо если он выступит одновременно с нами, то, по медленности верблюжьего хода сравнительно с оказией, конечно, отстанет от нас на несколько дней пути, что не согласуется с расчетами Г—ва....

На долю «хозяйна» выпала трудная задача уломать упрямых татур-доров с помощью армян, затем нанять верховых лошадей для нас и катера под вьюк, о чем я и напомнил Г—ву.

— Какой вьюк? — удивился тот.

— А аптека, сундуки с материалами, наконец — сак с моими вещами и сверток с одеялом, подушкою и войлоком под сенник.

— Все это только лишние расходы… Вот я, так ничего не возьму с собою, все отправлю с товарами вперед..

— И простудитесь; при здешнем климате, где жаркий день сменяется чувствительно прохладною ночью, рискованно спать на голой земле в одном парусинном пиджаке..

— Пустяки!... Из съестного тоже ничего не возьму...

— И будете голодать — Нам необходимо запастись чаем, сахаром и рисом.

— К чему? — Что найдем в дороге, то и ладно, — с голоду не умрем.

— Для вас может быть и ладно, но мне обещано удобство, даже [368] комфорт; Шафееву тоже должно быть все необходимое, согласно моему условно с Г—м...

— Дорога-то не селами, а пустыней идет, поддержал меня «хозяйн»; помимо продуктов, нужно взять с собою и палатку и бурдюки для воды.

— Ну это-то к чему? пожал плечами Г—в.

— Палатка нужна на тот случай, если бы вы опоздали занять место в караван-сарае, что легко может быть при тысяче богомольцев; не ночевать же вам тогда в степи под открытым небом: и холодно, и могут обворовать! — Воду же, и то не всегда годную к употреблению, найдете только при караван-сараях, слишком отдаленных один от другого, чтобы обойтись без нее в дороге.

— И слуга нужен, добавил я. — Не Шафееву же прислуживать и стряпать на нас!... Он и то уж еле на ногах держится, так измучен...

— Обойдемся..

— Как обойдемся! — Он сляжет, вы тоже можете заболеть, — да у меня сил не хватит ухаживать за вами, и вместе с тем работать за десятерых!..

— Право, ничего этого не нужно..

— Если хотите, чтобы я вернулся в Poccию!.. Экономничая, где не следует, в копейках, вы рискуете потерять рубли!..

— Господа — опять вмешался «хозяин», — имейте в виду, что по Азии нужно путешествовать, если не с пышностью Нэпира, то по крайней мере с комфортом европейских туристов, что только и может поддержать к вам уважение туземцев.

— Но где же мы возьмем палатку? — сдался Г—в.

— Раздобуду все необходимое по сходной цене.

— Не забудьте и о седле для меня, напомнил я.

— А мы с Шафеевым поедем на палане, — славно! закончил дебат Г—в, и уже собирался на боковую, как снова завязались прения по поводу небольшой суммы, понадобившейся мне на покупку кое-каких интересных вещей; конечно, моя просьба основывалась на условии с Г—ким, предоставившем мне право пользоваться по мере надобности кредитом у своею поверенного, но тот божится всеми святыми, что у него ни копейки за душой.

— Так на что же мы будем путешествовать!? [369]

— А на вырученные за товары деньги.

— Когда еще продадите их, а теперь на что наймете верблюдов; чем рассчитаетесь за пpoчие расходы!?

— Уж я сделаюсь.... с Александром Федоровичем (т. е. «хозяйном»), он поможет.

— Сильно промахнулись вы! заметил ему тот.— Теперь вся Персия узнает, что вы без денег, и вам придется поквитаться интересами Г—го...

В конце концов Г-в отсчитал мне кранами ровно вчетверо меньше нужной суммы. Перспектива неотрадная! Хорошо еще, что у меня припасено своих деньжат, а иначе — хоть возвращайся в Poccию: — вот вам и ученая экспедиция!..

Спустя день, и именно 31 июля, пришли остальные вьюки, вместе с вещами Г—ва и Шафеева. Не добившись от этих, что-то больно скрытных от меня, господ подробных сведений о прибывших в Шахруд товарах Г—ва и провозной плате, я воспользовался откровенностью их с «хозяйном», который и составил нижеследующий отчет. [371]

Пока «хозяйн» бился до десятого поту с составлением и проверкой этого отчета, наше жилье переполнилось почтенными плутократами, между которыми находился и нарочито-приехавший из Гязи дядя астраханского хаджи-аги, мулла хаджи-Хасан, по словам «хозяйна», один из ревностнейших сокрушителей «Закаспийского товарищества», и теперь тоже сильно заинтересованный в русском караване, но в каком отношении — тот не объяснил, а поверенный его — и подавно не открыл бы мне сей «коммерческой тайны». Они пришли посмотреть мануфактурные товары, с намерением купить подходящие ситцы и сукна, а Г-в предлагает им разный галантерейный вздор и игрушки, наигрывая при этом с ухватками молодца на гармонике, к чему те относились, конечно, с затаенным неудовольствием; наконец он, и то неохотно, распаковал несколько вьюков, преимущественно с кубовыми ситцами. Опытные коммерсанты молча оглядели товар и вышли, ничего не купив.

— Неподходящь им, пояснил мне «хозяйн»; в особенности выбор кубовых ситцев так неудачен, хоть везите их обратно.

— По дороговизне?

— Нет, по рисункам...

За чалмносцами нагрянула саранча, попросившая его составить для губернатора список всем товарам.

— Хочет сделать большую покупку, пояснили в один голос казначей и конюх, жадно впившись в галантерею.

Насытившись тамашой, они выбрали на показ ему несколько часов, с женскими фигурами на досках, и ускакали порассказать в Бастаме о виденных диковинах..

Полициймейстер на этот раз даже не проводил их: так увлекся он музыкальною табакеркой, которую всенепременно хотел приобрести для наиба, и предложил Г-ву за нее свое бирюзовое колечко; тот надел его на мизинец и детски любуется лазоревым камушком.

— Не льститесь здесь на бирюзу, в Мешхеде она в десять раз дешевле, посоветовал я; — но сделка уж состоялась.

Затем полициймейстер продал нам подаренную ему каким-то проезжим англичанином палатку, за сколько? — мне неизвестно, и уже собирался уйти, как, по намеку «хозяйна», я вернул его и подарил за услуги несколько вещиц, с которыми он и поспешил по начальству, обещаясь заглянуть к нам еще вечерком. [372] Безотлучно находившийся при нас маклер получил в подарок часы; арендатор и Хюсейн тоже не были забыты, причем последний, получивший, кроме подарка, и несколько рублей от меня, пришел в ребяческий восторг от подаренных его сыну гуттаперчевой лошадки и петушка, между тем как первый изобразит преглупейшую мину недовольства своим пишкешем.

— Перс сделает мало для вас, а рассчитывает на много, улыбнулся Г—в «хозяйну».

— Канальи! ругнул тот, сомневаюсь только искренно ли, ибо он находится в тесных отношениях с ним, и умеет пользоваться преданностью как его, так и прочих своих волонтеров, этих добровольных рабов из-за подачки и покровительства от произвола властей..

Вообще, сегодня от посетителей не было отбою, и все это говорило, любовалось, но не раскошеливалось, и только один торгаш купил немного полосатого тику, причем, не доверяя нашему аршину, мерил его своим, складным, состоящим из двух палочек, связанных веревочками вместо шарниров; каждая палочка или половина аршина равнялась 10,5 вершкам, следовательно, целый персид. или, так называемый ханский аршин — 20,5 верш. Я показал им наши складные аршины и рулетки, и те просили привезти таковые же персидского размера..

Пришедшие под вечерок армяне «поддержали коммерцию», купив пару часов и несколько мелочей из сданных мною вещей, как то: цепочки нового золота, коробку слабителъных порошков, перочинные ножики, карандаши и т. под.; они накупили бы гораздо больше, если бы Г-в не отказался продолжать мелочную торговлю, говоря, что часть галантереи оставит на комиссию Б-ну, т. е. «хозяйну», который и продаст им, что нужно; затем он скрылся под шумок...

— Куда девался Г—в? спросил я «хозяйна» за поздним ужином, к которому опять явились армяне и полициймейстер.

— Ушел с Шафеевым к гязцу мулле хаджи-Хасану, вероятно, по секретному делу, так как не взял даже ни одного нукера с собою.

— Уже ночь, а их нет.

— Это нехорошо, пасмурно процедил полициймейстер. — Иностранцу не безопасно ходить впотьмах по городу, где много прохожих богомольцев, пояснил он, заедая сытный ужин с [373] изобильным возлиянием яйцами и луком, видимо недовольный Г-вым за то, что тот, обходясь без услуг его, не подает надежды на подачку. В это время входит «европеец», прискакавшей из Бастама, накупить для губернатора 500 ханс. арш. полосатого, так называемого азиатского тику (конечно, если столько найдется у нас); пойманный врасплох за водкой, полициймейстер изобразил было ни в чем неповинный вид, но, смекнув, что этим ничего не возьмешь, стал подливать да подливать ненавистному человеку той же самой кишмишевки, чтобы при случае сказать: «и ты пил вместе со мной»... Не дождавшись конца кутежа, я уснул, с затаенным подозрением на счет все еще отсутствующего Г-ва, ибо — какие-такие честные дела могут быть между пим и заведомым плутом муллою хаджи-Хасаном! — Вероятно, тут кроется какая-нибудь сделка в ущерб интересам русского каравана; да уж не с кубовых ли ситцев, которых мне не показывали, началась она!.. Признаюсь, заподозрил я и «хозяйна», навязавшего Г-ву армянское железо по здешней цене, и именно, по 17 —18 томанов за халъвар, ибо; не походит ли это на то, если бы Г-в приехал в Шахруд с пустыми руками, но с полным карманом, и закупил бы здесь товары по существующим ценам для отправки их дальше, в Мешхед? — Хороши были бы барыши!?.. Может быть мои подозрения не основательны, но во всяком случае, замечая вокруг себя «коммерческую тайну» и очевидный сумбур, я опасался, как бы не поддели поверенного Г-го. Конечно, это участие было пассивное, так как я не имел права мешаться в торговую часть экспедиции, да и время у меня не было на то..

__________________________________

Спустя день (2 августа), совсем обессиленный Шафеев слег и лежал пластом, как мертвец, по временам испытывая лихорадочные пароксизмы и рвоту, последнюю — вероятно вследствие того, что, не решаясь в присутствии своих единоверцев разделить обед с нами, особняком похлебал себе, в разгоряченном работою состоянии, уксусной воды со льдом. Подошел ко мне шатаясь и Г-в:

— Дайте, Бога ради, лекарства: трясет и запор.

— Вот и аптека пригодилась!...

Под вечер с Шафеевым стадо хуже: открылся бред, между тем как Г-в чувствовал себя настолько хорошо, что уже мог заняться, с помощью «хозяйна» и услужливых армян, сдачею вьюков шатур-дорам, причем Мартирос горячился больше всех.

— Из-за чего? спросил я «хозяйна», заглянувшего на верх. [374]

— Из желания угодить мне... Он предан мне, и сегодня еще уверял, что если взялся нанять для вас верблюдов по возможно дешевой цене, то только ради меня: «я, говорит, так люблю тебя, хозяйн, что если бы ты продал даже сына моего, то и тогда бы не рассердился на тебя!».

— И только бы поторговался?... А почем он нанял верблюдов?

— С весу. по 3 руб. 75 коп. за каждые 60 батманов (10 пуд. 35 фун.).

— Дороговато... А лошадей для нас?

— По 4 томана за каждую.

— Ровно вдвое дороже!?

— Христиане!

— Вздор!.. Теперь понятно, почему он так страстно объяснялся в любви к вам.

«Хозяйн» не возражал, да и беседа не могла продолжаться, так как в это время ввалилась толпа мелких торговцев за галантереем, и между ними полициймейстер, желавший купить большой ящик с музыкой, уже в пишкеш губернатору, о чем он и сооб-щил Г-ву.

— Ах, черт возьми! схватился тот за голову.

— Что? — спросил я.

— Все упаковал!

— Да, ведь, вы хотели большую часть галантереи оставить на комиссию Александру Федоровичу?

— Забыл... Теперь же распаковываться поздно: сейчас привалят верблюды...

Действительно, в 10 м. седьмого ч., во двор вступила гуськом первая партия верблюдов, с гордо поднятыми мордами на вытянутых кверху длинных шеях, с короткими мохнатыми ушами, добрыми глазами, раздвоенными широкими ступнями и с вьючными седлами на потертых спинах. Во главе их важно шел вожак, не один десяток раз совершавший на своем веку путь отсюда в Сябзевар, а потому украшенный над носом бантиками из разноцветной шерсти и вокруг шеи таковыми же бантами, бахромой и многими бубенчиками; на шеях двух-трех из остальных, как и у замыкавшего гусек верблюда, тоже болталась бахрома. Этот последний, оглядев с любопытством двор, степенно приблизился к вожаку и поцеловался с ним, ну точно как христосуются люди, на что [375] «хозяйн» заметил мне, что ему нередко случалось видеть между ними нежность, походящую на человеческую...

Пока одних навьючивали, прочие, в ожидании очереди, или удивленно озирались кругом, или, вот как эта милая тройка, обернувшись друг к другу мордами, точно радовались встрече, облизывая один другого и вообще ласкаясь....

Между тем двое шатур-доров надрывались в споре из-за вьючной веревки.

— Сожгу отца твоего!... Сожженный отец! (Самая энергическая брань у персов) — пенились они, хватаясь чуть не за ножи, но арендатор дружески унял их.

Процесс навьючивания каждого верблюда длился не более двух минут: по слову шатур-дора, иногда по его гортанному звуку на по об (???) тихого трескучего харканья, выносливое животное покорно опускалось несколько на передние колени, потом тяжело садилось на задние, и уже затем совсем опускалось на передние, и тот прилаживал к его бокам по вьюку, пропуская шерстяную веревку с седла в деревянную скобу каждого из них и ею же обвязывал его, после чего толкал ногой под брюхо животное, которое поднималось на задние, и затем уже на передние ноги.

Когда эта партия, навьючившись, ушла, во двор вступила, так же степенно, другая, с молодым верблюдом, которому еще впервые приходилось подчиниться дисциплине, и он совался то в одну, то в другую сторону, нарушая стройный вид гуська, а при навьючивании оказал ослиное упорство: с трудом уложили его, но тот не лежал спокойно, что побудило шатур-дора стать на передние ноги ему и придавливать их до тех пор, пока товарищ не навьючил его. С сердитым ревом поднялся бедняга, между тем как арендаторский ослик, поглядывая на него, самодовольно помахивал своими длинными ушами.

Вьючка окончилась; шатур-дорам были выданы накладные до Сябзевара и подтверждено условие, что за малейшую пропажу отвечают все, и затем наш товарный караван, в 32 верблюда, двинулся на Хейрабад в Сябзевар; конечно, мы догоним его на полпути.

Благодаря только «хозяйну», я узнал, что всего отправлено 72 меcma; остальные, кажется, 5 мест, преимущественно с кубовыми ситцами, оставлены ему на комиссию.

— А на сколько продано здесь товару? [376]

— Мелочей, больше из сданных вами Г-ву, на 200 руб., да несколько штук полосатого (азиатского) тику, из коих губернатор купил три, по 31,5 к. за арш. Цена хорошая, так как он обошелся Г-ву всего по 23,5 к., вот и все тут!

— А часы и пр. вещи купил?

— Вернул... Уж как казначей ни упрашивал Г-ва продать их «опоре государства» подешевле, тот ни копейки не уступил, что, по моему, не политично!.. Впрочем, нужно и то сказать, что он давал за часы несообразно мало, в убыток ему, ибо персы, не понимая значения иных вещей, не умеют и ценить их при купле; понравься им какая вещь, они будут торговаться за грош целый час, день и больше!.. Помните того, что приходил с складным аршином.

— Как же.

— Он уж деньги принес за сторгованный тик, и снова начал торговаться чуть не до брани!

— А с нас дерут: вон «европеец» запросил с Грошева 75 к. за простой стакан!. Ну, а розданные им, при вашем посредничестве, вещи на дом, для томата, советов и размышлений: «купить их или нет»?

— Двое купили на несколько кранов, прочие возвратили, говоря, что не по карману им.

— И в исправности возвратили?

— Игрушки почти все перепортили.

— Могли и вовсе не возвратить!...

__________________________________

XXXXI.

Гипсометрическое измерение и месячное наблюдение над температурой. — Прощание с «опорою» Персии и губернаторская резиденция Бастам. — Два-три слова о Хорассане. — Сборы в дальний путь и отъезд.

На следующее утро (3 августа) Шафееву полегчало, Г-в же не мог встать с постели: у него началась, кажется, горячка; Хюсейна тоже пробирает лихорадка с добрый час, но он, видя хлопоты мои, крепился пока смог, теперь же молча стал у дверей, судорожно [377] вытягивается и кривляется с болезненными ужимками; жилье наше обратилось в лазарет!..

Я раздавал лекарства, как на дворике поднялся бешеный крик, на который неслись с площадки не менее азартные возгласы «хозяйна», не замедлившего объяснить мне эту сцену тем, что какой-то богомолец, купив у него самовар (правда, очень дорого: по рублю за фунт) и продержав у себя его двое суток, теперь возвращает его. — И еще обзывает меня обманщиком!. Я понимаю, чьи это штуки, намекнул он на губернаторскую саранчу, конечно недовольную всеми нами за неуступчивость Г-ва...

Как ни был взволнован почтенный «хозяйн» подкупленным негодяем, однако ж, вернув ему деньги, отправился со мною на гипсометрическое измерение бастамо-шахрудской долины, и вместе с тем ознакомиться с ее горными породами, скудною флорой и еще более скудным миром насекомых, не говоря уже о других животных, которых, пожалуй, и не увидите здесь, хоть проживете год. Зная, что туземцы относятся к исследованиям европейцев, в особенности с инструментами в руках, подозрительно, он умолчал об этой экскурсии даже перед полициймейстером и повел меня пустынными переулками; за нами следовал навьюченный инструментами и самоваром ослик, под присмотром одного из преданных нам нукеров, видного молодца с окладистою черною бородою, добрыми глазами, бараньей шапкой на затылке и в костюме всадника или конного милиционера, отличающегося от национального разве только более коротким архалуком с красным кантом.

— Ваш будущий слуга, Хабиб-бек, отрекомендовал его мне товарищ.

— Дворянин?

— Обедневший... Отлично знает дорогу вплоть до Мешхеда, но может ехать с вами только до Сябзевара, а там возьмете себе другого.

— Как же он, будучи милиционером, нанялся в услужение?

— В Персии все можно, лишь бы заплатить кому следует.

— За сколько же вы наняли его?

— По два крана в день, на ваших харчах, но содержание лошади на свой счет.

— Г-в скажет дорого. [378]

— Не скупитесь, дайте ему вспомнить вас добрым словом....

Славный малый!

— И, кажется, без ушей?

— По ошибке начальства...

— Как так!

— По доносу врагов обвинили его в нелестных отзывах о губернской саранче, за что и был он лишен ушей, но вслед затем донос оказался клеветою...

— Ну?

— Ушей не вернешь! а губернатор изволил обнадежить его обещанием вспомнить об этой своей ошибке, если тот заслужит такое наказание впредь!

Беседуя, мы незаметно вышли у гебрских руин за городскую стену, и в 8ч. остановились в полутора верстах отсюда у подножия скалистых гор, на узкой песчаной полосе между «Царь-рекой» и канавкою «Баг-зандан», имеющими здесь от 0,5 до сажени шир. 0,25 —2 фут. глубины, + 12 35° R температуры и 5,25 фут. течения в секунду.

Проворно очистив серпом местечко для нас от редких колючек, Хабиб-бек разослал ковер и пока кипятил воду в самоваре, для гипсометра, мы, лежа, любовались, под дремотное журчание ручейков, негой лазуревого неба, разноцветными скалами вблизи и снежными полосками на отдаленных горах, а отдохнув собрали на этой местами песчаной, больше глинистой и твердой, как камень, сплошь покрытой осколками с гор почве, жалкий гербарий, и принялись было за горные породы, как минералогические молоточки (купленные мною в магазине Рихтера, что против адмиралтейства), при самых осторожных ударах не в скалу, а в осколки с нее, раскрошились!?

После этой неудачи последовало в 8 ч. 45 м. ут. (при легком движении воздуха и безоблачном небе) гипсометрическое измерение долины, повторенное мною пять раз; разница в показаниях как гипсометра, так и термометра была ничтожна, и средняя температура кипения воды равнялось + 76°R,., а воздуха = + 23, 25°R., следовательно, по вычислению, шахрудская долина превышает уровень моря, приблизительно, на 3,480 фут., говорю приблизительно, потому что измерения высот посредством температуры кипения воды дают далеко не точные результаты, требующие многих поправок.

Уже собрались мы домой, как вдали показался полициймейстер [379] видно ему донесли о нашей таинственной экскурсии с соответствующими персидской подозрительности опасениями на счет последствий ее для Персии, и тот, запыхавшийся от быстрой ходьбы и понятного волнения, с растерянным видом выразил перед нами сожаление, что опоздал сопровождать нас на интересную работу.

— Другими словами, пояснил «хозяйн», прозевал видеть ее, чтобы донести о виденном, с своими комментариями, губернатору.

— С которым завтра распрощаюсь я. Предупреди его об этом, обратился я к полициймейстеру.

— Бэли, процедил тот, пасмурно следуя за нами, обливаясь потом.

Природа точно замерла под жгучим солнцем, и только большие ящеры весело бегали по раскаленным стенам садов, в одном из коих виднелось несколько грядок, почти неизвестной здесь, капусты.

Очень, очень жарко сегодня, да и во все время моего пребывания в Шахруде стояла не менее чувствительная жара, что видно из нижеследующей таблицы моих наблюдений над температурой с 9-го июля по 5 августа; конечно, разнообразные занятия не позволяли мне следить за нею в одни и те же часы, что, однако ж, не помешает правильному выводу о ней.

Таблица 5. (стр. 380-381) [382]

На следующий день моим больным было лучше, и я мог отправляясь в Бастам, проститься с подпорою Персии. Мне оседлали на пробу ту самую лошадь, на которой поеду я в Сябзевар; она оказалась иноходцем. «Хозяйн» ехал, по обыкновению, на арендаторском ослике, а сопровождавший нас Хабиб-бек гарцевал на своей длинношеей, тощей лошаденке, уверяя нас, когда мы были уже далеко за городом, что в Шахруде нет равной ей по бегу.

— Если твоя лошадь перегонит мою, — получишь приз, ответил я, удовлетворяя внезапно охватившему меня желанию проскакать сломя голову отделявшие нас от Бастама четыре версты.

— Бэли, бэли, самонадеянно улыбался тот.

— Отъезжай шагов на двадцать вперед. — Зачем?

— Чтобы наверняка выиграть приз.

— Бэли, бэли.

По знаку «хозяйна», мы пустили коней вскачь.

Раскидывая ногами, с гиком летел Хабиб-бек действительно быстро, но и моя лошадка неслась так, что дух захватывало у меня, и за версту до Бастама далеко опередила его.

— Уздечка лопнула! орал он издали, ужасно размахивая руками, и, запыхавшись, подъехав ко мне, продолжал с теми же жестами, то насильственно улыбаясь, то с протестующим видом кровно-обиженного: иначе не догнал бы.... Нет, нет, ни одной лошади здесь не обогнать моей!....

— Кроме моей, смеялся я.

— И то, если бы у него уздечка не лопнула, иронически заметил подъехавший «хозяйн», предложив мне испробовать теперь езду на арендаторском ослике, равномерный без понуканий и остановок бег которого не уступал скорому шагу моего иноходца; вот только палан на нем, что двуспальная постель, не по мне: нужно растопыривать до боли ноги, и я предпочел сесть боком; ослик засеменил: трусь, трусь, трусь, так и убаюкивает.... Между тем разгоряченный иноходец понес было «хозяйна», и тот, конечно, шлепнулся бы, если бы Хабиб-бек не подоспел на помощь к нему.

— У меня кружится голова от быстрой езды, еле переводя дух говорил он, пересаживаясь на своего неизменного хэра....

Минуты через три мы остановились у известной читателю садовой калитки; стоявший тут какой-то субъект отправился доложить о [383] нас губернатору. Прошло с четверть часа томительного ожидания, пока не появился уже другой субъект, и только успел передать нам, что: «Шах-заде вернулся вчера с охоты очень поздно, и теперь отправляется в баню, а затем уже примет нас, как из калитки вышел сам он, с палочкой, штатом и пажем, и, после обоюдных приветствий, изволил пообещать скоро вернуться, а тем временем предложил нам войти в сад.

— Дуется, шепнул «хозяйн», обмениваясь сладостями с встретившим нас там церемониймейстером, по приглашению которого мы вошли в «присутствие» вице-губернатора, расположенное в нижнем этаже как раз под «присутствием» губернатора.

— Конечно, его высочество не остался бы без пишкеша, если бы Г-ой не изменил своей первоначальной программы, ответил я, усаживаясь по-персидски на пол за неимением стульев.

Вошел статный вице-губернатор с тщательно откормленным, смазливым начальником местной артиллерии; за ними явились еще двое-трое чиновных людей и несколько просителей из плутократии, и, усевшись на корточки, задымили кальяном: одни любуясь моим карманным револьвером, который находили они баснословно дорогим, другие трактуя о деньгах. Вице-губернатор приступил к разбирательству какого-то дела между бедняками, пасмурно торчавшими на площадке перед подъемными дверями «присутствия»... Меня мучила жажда, принесли миску воды со льдом, но я попросил через «хозяйна» шербету, и церемониймейстер приказал подать виноградный сок, спросил у меня носовой платок, через который и процедил его в миску, предварительно бросив туда несколько кусков сахару, и затем предложил нам сей не столь чистый прохладительный напиток. В это время к «присутствию» самоуверенно приблизился видный детина с огромным бараном под мышкою; церемониймейстер снисходительно указал ему глазами в сторону — и тот отошел.

— Проситель, с обычным пишкешем, для его высочества, пояснил «хозяйн» на мой вопросительный взгляд. Кому есть что подарить, тот смел, но... хотел было продолжать он, как в комнату ухарски ввалился черномазый господин с ястребиным взором, огромным носом, небрежно намотанным на шею пестрым ситцевым платком с болтающимися концами на спине и в белой кула-нзмади. с козырьком на бок: персидский шик! [384]

— Важная птица из Тегерана, шепнул мне товарищ, когда тот, развязно, по столичному, поздоровавшись с вице-губернатором, стал с азартом рассказывать что-то.

— Кто именно?

— Назир министра финансов... В его руках все.

— Ого!... А о чем орет он с такими решительными жестами?

— Не хочет ждать оказии, говорит: сегодня же еду в Мешхед на богомолье.... конечно, если Шах-заде даст ему конвойных.

Присутствующие, внимая речам знатного холопа с подобающим подобострастием, только пожимали плечами в ответ на его отвагу.

— Ну что с меня возьмут туркмены!? продолжал тот, самодовольно вертясь в стороны, между тем как церемониймейстер, чуть не облизываясь, наслаждался лицезрением его.

— Мы старые знакомые, прихвастнул он, приготовляя шербет, за которым гость принялся выкладывать перед слушателями тегеранские новости.

— Шах уехал в свою летнюю резиденцию. Какую-то еще выдумает игру, когда вернется в Тегеран? говорил он с ухватками наших Хлестаковых.

— Что это за игры? спросил я «хозяйна».

— Так называет нововведения шаха большинство сановников, несочувствующих ему...

Торопясь осмотреть Бастам, пока его высочество наслаждался в бане, мы простились с почтенною компанией, тем более, что наше присутствие видимо стесняло ее.

У садовой калитки стояли теперь в козлах четыре ружья и сарбаз, сделавший мне на караул; другой же, сидевший в сторожке, упершись глазами в землю, не желал заметить нас. Прежде тут не было никакой стражи, и внезапное появление ее мой товарищ объясняет намерением саранчи возвысить в моих глазах «подпору государства», дабы тем побудить меня преподнести ей соответственно веский пишкеш, но... но что ж делать, если Г-ой распорядился иначе!? Не предрешая столь важного вопроса, я с Хабибом уселись на коней, «хозяйн» на осла, и поехали узким проходом в так называемую цитадель, в сущности ничем не отличающуюся от прочих частей города. По левую сторону прохода расположены жилые мазанки и конюшня, по правую — обнесенное высокою стеной с башенками губернаторское жилье, величаемое дворцом, который мне очень хотелось [385] осмотреть, но для этого, по уверению «хозяйна», нужно было сперва отдать визит хазнадару, от чего я отказался, и мы ограничились наружным осмотром, тем более что, по словам того же «хозяйна», внутри ничего нового не увидели бы.

Сели опять на коней и воротами замыкавшей проход стенки проехали на обширный плац, обнесенный с противоположной стороны высокою стеной, тоже с воротами, а с прочих трех ветхими казармами, конюшней и полуразвалившимися, спереди открытыми сараями, откуда смиренно выглядывали три покосившиеся на бок заржа-вленные орудия на разбитых лафетах с таковыми же колесами; кругом ни души, и только какой-то ветхий артиллерийский офицер, видимо поджидавший нас тут, сделал нам честь и торопливо направился к губернатору доложить, что все обстоит благополучно. За воротами таковой-то цитадели пошли с одной стороны высокие стены садов, с другой — посевы табаку. Далее узенькая уличка влево вела к единственному в городе базарику, больше с фруктами, туземными произведениями и грошовым галантереем из-за границы; проезд или проход этого убогого торжища был на сей раз буквально затоплен водою из оросительных канав, для освежения ли его или потому, что через него удобнее пускать воду в сады, или же бессильно-злобствующая власть за вещественное невнимание к ней думала тем помешать мне ознакомиться с экономическою стороной губернского города, — «хозяйн» не знает, но только нам пришлось пробираться по нем гуськом не без препятствий, и, конечно, нечего было и думать об осмотре его.

— Впрочем, добавил он, вы ничего не теряете — смотрите — всюду запустение!..

И действительно, Бастам на половину в развалинах вследствие последнего голода, хоть и слывет губернским городом и резиденцией губернатора, но во всех отношениях несравненно ниже местечка Шахруда; в нем насчитывают всего до 350 семей или домов, что составит около 1,500 жителей обоего пола, занимающихся разведением в незначительном размере табаку, садоводством и хлебопашеством, и до того бедных, что не имеют у себя даже сколько-нибудь сносных учителей, а потому более достаточные из них принуждены отдавать детей своих в шахрудские медрессе. За то Бастам щеголяет своею древностью и, пожалуй, чудесами. По преданию (сообщенному «хозяйну» одним почтенным муллою), «сей [386] град основан Бастамом, сыном Кобуса который был сыном Тамкина, сына Зиода, царствовавшего, во времена персидской династии Сассанидов, на Гургоне». Затем известно, что еще при Тимуре он слыл за богатый обширный город.

— Помимо этих скудных сведений, о древности его красноречиво свидетельствуют вот эти мечети, указал мне товарищ на куполы, сворачивая с базара вправо, по надгробным камням старинного кладбища.

Подъехав к ограде мечети «Имам-Заде (Имам-Заде буквально значит сын Имама) Али», сооружение которой относят к IX столетию, мы спешились у калитки и, передав коней подбежавшему мальчишке, вошли в обширный, сплошь покрытый полуистертыми, местами поросшими травой могильными плитами, двор ее. Появившийся мулла-сейид, удовлетворенный утонченными приветствиями «хозяйна», снизошел до роли чичероне, не впуская однако же нас внутрь зданий, из коих расположенная против калитки главная мечеть разделена узким коридорчиком на две половины: правую — меньшую и левую — большую, в которой и покоился прах Али, сына шестого имама Джафара (Джабера) Садыка. По нашей просьбе, сейид распорядился открыть ставни изнутри ее, и мы увидели в решетчатое окно обшитую шалевою материей гробницу святого (в виде сундука полуторасаженной длины, саженной ширины и высоты), уставленную принесенными в дар благочестивыми богомольцами серебряными сосудами странной формы и неизвестного «хозяйну» употребления; над нею и перед окном висели тоже какие-то странные медные и глиняные сосуды, в сторонке — темнелась кафедра для муллы, — вот и все, что можно было разглядеть тут в полумраке. Из правого отделения несся могильный голос читальщика над гробом губернаторской дочки, поставленным тут до отправки в Мешхед, что совершится не далее как через месяц; по временам он сменялся веселым говором и смехом, вероятно, гостей; на окне виднелись священные книги и кальян...

Над изразцовым куполом этой мечети совершилось недавно «великое чудо»: венчающий его фигурчатый шпиль покосился (конечно, от ветра) в сторону Мешхеда: «это потомок кланяется имаму Ризе», говорят пастыри, а за ними благоговейно повторяет и стадо.

— А чем объяснить, что шпиль вот с этой мечети по [387] ветхости совсем свалился? обратился я к сейиду, указывая на запущенную мечеть с таким же куполом из синих, зеленых и красных изразцов, как и у первой, о-бок которой, по левую сторону двора, она уже давно стоит праздно по древности, да и ненужности своей. Конечно, скромный «хозяйн», усвоивший до тонкости туземные приличия, не перевел ему моей насмешки над персидским невежеством, показывая вид, будто бы рассматривает «тахт-ревон», в котором был доставлен сюда труп губернаторской дочки. Эта «качающаяся коробка» покоилась под навесом между вышеупомянутою упраздненною мечетью и каменною кельей «знаменитого ученого аскета султана Шейх-Байезида-Бастами, ревностнейшего последователя учения Суфи», как гласит надпись на двух дощечках с лицевой стороны тут же, в нескольких шагах впереди, возвышающейся гробницы его, сложенной из камня в виде катафалка в 3 саж. длины и 1,5 ширины. Суфи — персидский философ XII века, провозгласивший — по словом нашего чичероне, тезис: «Все от Бога, и все мы снова войдем в Бога»....

На противоположной стороне двора расположено здание с широким сводчатым проходом, ниши которого, снаружи украшенные в виде шахмат маленькими квадратиками из глины и синих изразцов, указывают места погребенных в стенах его духовных (и кажется, знатных светских) особ. Этот проход ведет на другой двор, также покрытый исковерканными от времени надгробными плитами; тут помещается жилье служащих при мечети и медрессе, а вблизи отсюда одиноко стоит на пустыре «шатающаяся башня», круглая, узенькая, в 7—8 саж. высотой, с лепными украшениями и опоясанная в три ряда куфическими надписями, сверху увенчанная миниатюрным куполом на четырех арочных колонках, откуда и теперь еще раздается азон. Мне очень хотелось видеть шатание ее, и один из знакомых «хозяину» обывателей вызвался показать нам «cиe чудесное проявление святости имамов» — как думают все благочестивые люди. С сноровкою муэздина пролез он ползком по куче мусора в узкое отверстие, заменяющее двери в башне, и, вскарабкавшись по круто-вьющейся ветхой лесенке на верхушку, поставил кирпич ребром на край карниза, затем, схватившись обеими руками за арку, видимо силился раскачать ее, и — хотя мы не заметили ни малейшего колебания башни, как говорят, легко уловимого только по тени, — кирпич действительно свалился на земь и разбился в [388] дребезги. Повторив эксперимент, обыватель, весь испачканный, запыленный, подошел к нам с победным видом и уверениями, что на верхушке чувствуется колебание так сильно, что у непривычных делается головокружение от него и их охватывает страх свалиться кубарем вниз..

Наконец мы простились с ним и, вещественно отблагодарив, кого следовало, за услуги, возвратились в сад по другим, сплошь в развалинах, улицам. Его высочество принял нас в той же зале как и в первый раз, но уже сидя в чулках на железной кровати; вице-губернатор, сидевший на корточках рядом с каким-то субъектом у подъемных дверей, творил отсюда суд над стоявшими в саду челобитчиками; больше никого не было.

Хотя его высочество, теперь с сильно-воспаленными пазами— по мнению «хозяйна» — от невоздержной жизни во мраке ночи, видимо был в желчном настроении, но все же, пригласив нас садиться, любезно справился на известном уже читателю французском диалекте о моем здоровье.

— Мерси боку, ответил я, вслушиваясь в отчетливые ответы челобитчика на тихие вопросы вице-губернатора, который всякий раз, как докладывал своему высокому начальнику о ходе дела, приподымался и затем, с соизволения его, опять опускался.

— Мерси боку, мерси боку, точно смаковал тот сладостью французской речи, горделиво окинув взглядом субъекта, осмелившегося справиться у него: «на каком языке разговариваем мы»?

Последовала пауза, прерванная мною «чувствительною благодарностью за оказанное мне внимание в Шахруде», на что его высочество, пообещав быть еще больше полезным, когда устроится тут русская торговля, изволил упрекнуть нас за скупость, ясно намекая на то что мы не подарили ему ничего из прибывших товаров.

— Присланная галантерея не заслуживает внимания вашего высочества, почтительно перебил я его; но если наше дело устроится в Персии, тогда попрошу вас принять подарок, соответствующий достоинству «подпоры государства».

Какой же, какой же именно? озарился он надеждой, пристально всматриваясь, как раскуриваю я носогрейку фитилем дорожной спичечницы.

— Например, нессесер, вмещающий в себе все письменные, [389] туалетные и чайные принадлежности, или что-нибудь этакое, выдающееся (Вспомнив на обратном пути в Poccию о своем обещании, я послал ему (хотя русское дело и не удалось в Персии) большой портрет ныне царствующего шаха Наср-ед-дина, и тот, передавая мне чрез «хозяйна» лучшие свои приветствия, заверял его, что «этот подарок наидрагоценнейший из всех, какие только получил он во все время губернаторства». — Ну и ладно, подумал я, зная, что его высочество сильно нагадил бы мне за сию драгоценность, если бы я послал ее ему не с Каспия, а из Шахруда).

— Хорошо, хорошо, а теперь я пришлю вам список нужных мне вещей...

— Список-то составит длинный, а ни копейки не даст; так было у него со мной, шепнул «хозяйн».

— Что ж, пусть присылает, — это дело Г-ва...

Затем его высочество пожелал взглянуть на мой фитиль, но что-то долго вертел его в руках, не возвращая мне...

— Подарите, видите, расстаться не может, шепнул «хозяйн».

— У меня всего-то с четверть аршина, а дорога длинна.... Ну, да Бог с ним! И я отрезал ему половину; тот кликнул хазнадара и, приказав ему отнести «пишкеш» в кабинет, изволил обратить внимание на болтавшийся у меня при часах большой компас.

— Нет, приятель, — шалишь! подумал я, подавая ему эту нужную мне вещь с решимостью отстоять ее, и — отстоял...

— Не найдется ли у вас барометра? продолжал тот, впадая опять в безнадежье.

— Только для себя.

— Выпишите и для меня.... А не поможете ли моим глазам?

— Могу снабдить вас каплями, пообещал я, объяснив ему употребление их, хоть за преднамеренное невнимание его к нам следовало бы — по мусульманскому закону — отказать ему и в этом. Ну, как-таки не напоить нас в такую жарищу чаем!?

— Хоть бы воды напиться! вторил мне «хозяйн», собираясь с духом заявить о столь скромном желании его высочеству, который и приказал хазнадару подать воду в стакане; тот подал ее мне с непонятным подобострастием.

— С ними нужно держать себя гордо, тогда они будут ползать перед вами, заметил товарищ; но мне думается, что если экс-паж вдруг до нельзя услужлив, то только потому, что у него (как и [390] церемониймейстера) вскочил на шее исполинский веред, а я успел прослыть здесь за отличного доктора, кстати и аптека на лицо. Пообещав помочь ему, мы приподнялись.

— Адье, пробурчал его высочество.

— О ревуар....

__________________________________

— Покончили с Шахрудом, улыбнулся мне дорогою «хозяйн».

— С тем, чтобы с завтрашнего дня приняться за Хорассан.

— По Шахруду можете безошибочно судить об остальной Персии, ничем не отличающейся от Персии за V— VI веков назад: индивидуальность и неподвижность, как следствие религиозного и правительственного абсолютизма, поразительны!

Затем «хозяйн» обстоятельно ознакомил меня с историею и географическими особенностями Хорассана, что было очень кстати в виду предстоящей мне поездки туда; но я надеюсь поделиться с читателем только выдающимися чертами из его очерка; детали же откладываю до личного знакомства с этою страной, носящей свое название (от парсий-ского слова хор — солнце и ассан — населенная страна) издавна, по крайней мере задолго до введения в Персии ислама, но именно с каких пор — неизвестно.

Хорассан — грудь Ирана, по прозванию пять раз опустошавших его до тла полчищ чудовищного Тимура, и меч Персии — по кличке уроженца его, кровожадного воителя Надир-шаха, по своему географическому положению играл с отдаленнейших времен не маловажную политическую роль между соседними странами, постоянно изменяя свои политические границы. Некогда он простирался до правого берега Инда, левого берега Оксуса, а на юге — далеко за Езд, и г. Бальх, соперничая с тремя остальными главными городами его: Мервью, Хератом и Нишапуром, был столицею царей династии Саманидов; затем сузился, и только при Надире снова расширился на короткое время до вышепоименованных рек, так что гг. Бальх, Херат, Кандахар, Кабул и часть Систана входили в него. Теперь же Хорассан занимает всего восточную часть персидской выси на пространстве около 3800 кв. миль; с севера он замыкается Ельбурзским хребтом, с юга обширною солонцеватою степью Дешт-и-Кебир (Кавир, Кувир), а с востока примыкает к авганскому Хорассану, как к оторванной части, и вообще состоит из безводных [391] пустынь, степей и бесплодных горных хребтов, с немногими городам и селами и при них оазисами обработанных участков по долинам. Здесь светит солнце очень ярко, небо ясное, дожди очень редки, рек вовсе нет, и разве только кое-где ручеек оживляет собою природу; климат отличается сухостью: дни весной и летом жарки, ночи знойно душные, по временам прохладные в долинах и холодные в горах; зима, вообще легкая.

В Персии не существует народной переписи (Да и вряд ли возможна она по недоступности для посторонних гарема, отсутствию реестра родившимся и умершим, переходу обедневших людей с места на место и кочевого образа жизни не малой доли населения ее), а потому невозможно с точностью определить и народонаселение Хорассана; но, по некоторым данным, «хозяйн» полагает_; что, после ужасного голода 70— 71 г., оно не превышает полумиллиона, считая тут как живущих оседло, так и кочевников, называемых по всей Персии илятами или илатами (от турецкого слова иль — род и арабского страна). К первым принадлежат, преимущественно, таджики или природные персияне, однако на много отступившие от своего первоначального типа, т. е. от домухоммеданских персиян, вследствии уже упомянутых мною причин; ко вторым преимущественно курды (тоже шииты), которых шахи переселяли сюда из Курдистана, как оплот против опустошительных набегов пограничных кочевников монгольского происхождения, особенно туркмен из Турана, от коих постоянно страдало, да и теперь еще не везде избавилось, оседлое население Хорассана. Впрочем, переселение воинственных курдов не всегда мотивировалось ограждением северных пределов государства от вражьих набегов; так, шах Абасс Великий (1582 — 1627 г.), поселивши на пространстве между Астерабадом. и Кучаном до 15,000 их, хотел было переселить еще несколько десятков тысяч с очевидною целью ослабить этот свободолюбивый народ на родной его почве, в Курдистане, но те, конечно, воспротивились ему. Точно также далеко не удачен был расчет на переселенцев, как на защитников Хорассана; враждуя с туркменами, они нередко разоряли его сообща с ними, и случалось даже, если уже не под-силу приходился им персидский гнет, открыто составляли союзы с этими религиозными и политическими врагами своими, конечно, отплачивая за помощь помощью, если хивинский хан притеснял тех. Они [392] восстали даже против Надир-Шаха (1737—1747 г.), во время войны его с турками, против того Надира, который, изгнав, с помощью издавна славившихся мужеством горных хорассанцев, занявших было Персию, Авган, внес победоносную войну на берега Гангеса и Инда, угрожая тем же Евфрату! Взбешенный шах, тем более взбешенный, что женившись на дочери их Иль-хана, т. е. главного начальника, он рассчитывал расположить их к себе, поклялся уничтожить эту горсть отважных хорассанских курдов, но...но судьбы неисповедимы! сам погиб в Мешхеде от руки приближенного авганца, и те, как коршуны, слетались на несметные сокровища его в Келате; так называется окруженное теснинами урочище (между Мервью и Мешхедом), в котором этот кровожадный воитель воздвиг себе неприступное логовище из мрамора. Много награбили тогда курды разного добра, в свою очередь награбленного Надиром в завоеванных им странах, и, не зная ценности золоту и драгоценным камням, обменивали их, как медь и стекло, на посуду и безделки.

Еще долго после того возились шахи с непокорными владетелями Кучана, Турбета, Дерагеза и пр., так называемыми защитниками Хорассана, враждовавшими то против них, то между собою. Вообще, до тридцатых годов текущего столетия тут происходила большая безурядица, и, между прочим, хорассанцы, благодаря которым Ага-Мухаммед-Хан (основатель ныне царствующей династии Каджар) овладел персидским престолом в 1794 г., — отвергли власть над собою наследника его, Фетх-Али-Шаха, тщетно боровшегося с ними в течение 35 лет, пока наконец наследный принц Аббас-Мирза, тогдашний правитель Адербейджана, не смирил их в 1831—1833 г. с помощью только что сформированных им постоянных регулярных войск.

В настоящее время в Хорассане пять главных курдских поселений: Кучан или Кабушан, Буджнурд, Бом, Дерагез и Чинорана. Оседлые курды, занимающиеся ремеслами и торговлею, называются «Шер-Нишин»; остальное большинство, «Сора-Нишин», кочует с своими стадами в определенных шахом местах летом в горах, зимою в долинах, занимаясь, при случае, грабежом и специально — враждою с туркменами, убивая или забирая один другого в плен, причем первые берут за выкуп последних 100— 200 томанов деньгами, лошадьми или верблюдами, а те продают [393] этих в неволю за 60—80 томанов. Они, как и прочие персидские илаты, в которых заключается почти вся военная сила страны, гордясь образом своей жизни, презрительно относятся к оседлому населенно. Иль—хан, управляющий хорассанскими курдами с неограниченною властью, ответствен только перед шахом...

Наша беседа кончилась в виду аллеи богомольцев, из коих уже многие отправились в Хейрабад...

Грошева застали мы на ногах за письмом от астерабадского консула, уведомлявшего, что таможенного ярлыка не высылает ему теперь, ибо таковый написали в Гязи на имя А. И. Г—го; но так как полученные мною в Астерабаде рекомендательные письма относятся ко мне и к нему, то он, консул, выхлопочет ярлык на его имя. В ответ Грошев послал телеграмму о нашем отъезде завтра в Сябзевар, куда и надлежит выслать таковой.

Шафееву было тоже лучше, хоть только что и вырвало его; в комнате — грязь, духота, а о жаре нечего и говорить, и жажду не уймешь ни водой с лимонной кислотою, ни чаем с виннокаменною, которыми тщетно наливаюсь я, готовясь в дальний путь. Вслед-ствие болезни товарищей, дорожных хлопот скопилось не мало: нужно заказать ремни и чехлы к бердановским штуцерам для себя, Г—ва, Шафеева и Хабиб-бека, приходившего в ребяческий восторг при мысли, что у него будет висеть за спиной чертовская штука — скорострелка; заказал соломенные тюфячки себе и Г— ву, и подушку на протертое до деревяшки азиатское седло, от которого едва хожу теперь; два-три волонтера были посланы на базар за посудой для варки, рисом и сахаром; чай был свой, хлебом и гречневой крупой снабдил «хозяйн»...

По-видимому, все это пустяки, но извольте-ка повозиться с бестолковыми, например, портными, которым объясняешь битый час, как нужно сделать то иль это, а посмотришь — изгадили..

Уложившись, послал я за цирульником. После долгих поисков, выискался один, заломивший, было за свою отвагу постричь меня рубль. Сошлись на 30 копейках; тоже не безделица сравнительно с существующей тут поденной платой рабочему, но ведь ему придется потом долго отмаливаться и отмываться, да и выстриг-то он меня «хозяйскими» ножницами под свою полукруглую гребенку из самшита не хуже лучшего из питерских парикмахеров.

Намеревался я сбрить и бородку для чистоты в дороге, остановили: [394] уважение, мол, потеряете в глазах туземцев, для которых борода — святость. — Вздор! святость-то для них — в кошеле.

Почтенный «хозяйн» с ног валился за хлопотами, а все же успел приготовить для меня рекомендательные письма: в Сябзевар — армянину Нарсесу Тер-Моссесову, торгующему в караван-сарае «Саре-Майден», где советуют и нам остановиться, хотя, по мнению других, караван-сарай «Ага» был бы удобнее для нас; затем, в Мешхед большому приятелю своему, последователю «баби» его превосходительству хаджи Мухаммед-Резо, Мустешор-Уль-Мульк, визирю хорассанского генерал-губернатора, титулуемого в народе эмиром; в Мешхед же — Хаджи Абдул-Касыму Кабульскому (т. е. из авганского города Кабула), в караван-capaй «Шах-Верди-Хан», и наконец — нашему купеческому старшине в Мешхеде (хоть там и нет русскоподданных купцов), известному уже читателю хадки-Ибрахиму Бухарскому, «имеющему спутником честь».

Покончивши с письмами, «хозяйн» принял, по моему настоянию, 60 р. за мою жизнь у него, и вместе с тем получил деньги за пять последних дней общего расхода на всех нас; в последнем счете значился, между прочим, израсходованным фунт чаю, что доказывает изобильное чаепитие наше вкупе с гостями.

За хлопотами мы даже не могли исполнить обещания своего быть у армян на приготовленном для меня прощальном ужине, что, по словам его, конечно сильно обидит их; но пусть себе обижаются за пустяки, лишь бы дело не дремало.

Когда в 8 ч. зарница или молния прорезала несколько раз темный небосклон на горизонте, в нашем жилье уже все смолкло. Грошев спал, Шафеев трупом лежал в сильном жару, и я, на случай, если бы он не поправился к завтрашнему дню, уговорил «хозяйна» проводить нас до Сябзевара в качестве переводчика, за 80 руб. в месяц, — меньше не брал.

Усталый повалился я на кровать, предварительно заглянув в кухню к Хюсейну. лежит в бараньей шубе, на грязном полу даже без подушки!

На утро мои товарищи встали с бодрым видом и пили чай с аппетитом, — ну, и слава Богу! Эти беспечные дети обещались впредь беречь свое здоровье и подчиняться мне дорогой в гигиеническом отношении. [395]

— А иначе, господа, у меня не хватит сил лечить вас и вместе с тем собирать козявок, улыбнулся я Г—ву, охарактеризовавшему так «хозяину», конечно, со слов своего патрона, цель моего путешествия... Хюсейн явился ко мне тоже молодцом.

— Твая здоров?

— Ма—а—ая здоров.

— Твая принеси мая белье

— Мая йдет....

Кстати, перед дорогою, маленький дождик освежил природу, но вот уж не кстати ввалилась к нам саранча за лекарствами; пришли и другие знакомые, — шум, суета!.

После обеда я показал Хабибу стрельбу из Бердановского штуцера, затем «хозяйн» надел ему его через плечо, и мы усадили будущего слугу и повара за чай.

— Да умеет ли он варить? спросил я «хозяйна».

— По своему каждый перс умеет; состряпает и по нашему, если покажете как; вообще вы будете довольны им..

— Я в дороге вовсе не сплю, похвалился тот прерывающимся от избытка радостных ощущений голосом.

— Но если вы захотите ехать в четыре часа, говорите ему — в два, так как персидский час вдвое больше русского.

Нетерпеливо поджидали мы черводара, опасаясь опоздать на сборный пункт; наконец, в 4 ч. явился он с иноходцем для меня, бывалым катером с коронкой из разноцветной шерсти на голове, бубенчиками и шерстяными лентами на шее — для Г—ва, костлявою лошаденкой — для Шафеева и двумя катерами, тоже с колокольчиками и бубенчиками, под вьюк. На дворике там: кто сидит, кто помогает Хабибу вьючить, и все дают ему наилучший совет...

Но вот Г-в и Шафеев вскарабкались на широчайшие паланы, удобные разве для спанья, но не сиденья; по сторонам их привесили еще хурджины, сзади — глиняные кувшины с маслом и водою.... так что эти господа с растопыренными до нельзя ногами, вполне представляли воинственный вид в персидском вкусе; в особенности выдавался сгорбившийся Шафеев в низенькой, барашковой шапке, напяленной на уши и с ружьем под сиденьем..

Ровно в 5 час. тронулись в путь, и хотя «хозяйн» на ослике с своим нукером на коне провожал нас, но все-таки на базаре, апатично поглядывавшем на отъезжавших кяфыров, двое [396] мальчишек швырнули камнями в лошадей, отчего те шарахнулись в сторону. За городскими воротами нас поджидал на аргамаке что-то грустный полициймейстер.

— Провожу вас до ручья, процедил он, насупившись, поглядывая на нищих, неотступно следовавших за нами с протянутыми руками, пока не кончились загородные сады, незаметно сливавшиеся с этой стороны города с деревнею «Баг-Зандан», за которою открывался простор гладкой песчаной долины, сплошь усеянной щебнем с виднеющихся по сторонам ее гор, и только в двух-трех местах зеленеющей посевами.

Вот и ручей «Юнес-абад» (не природный, а искусственно отведенный с гор), курице по колени и полуторосаженной ширины, за которым все остановились.

— На прощание нужно выпить лекарства, указал я полициймейстеру на свою фляжку с коньяком.

Тот украдкой мигнул мне на Хабиба и «хозяйского» нукера: опасно, мол, пойдем в сторону. Слезли, отошли шагов пять-десять; выпил он залпом стакан и... дрогнувшим голосом пожелал мне всего хорошего.

Простившись с «хозяйном», наш маленький караван поскакал вперед крупною рысью..

П. Огородников.