ОГОРОДНИКОВ П.

ОЧЕРКИ ПЕРСИИ

У Нэпира. — Беглый солдат.

У низенькой, садовой калитки, на глиняных выступах, в роде тех, какие составляют необходимую принадлежность наших мало-российских хат, сидело несколько слуг Нэпира — авганцев, в длинных, свободно подпоясанных белых рубахах, широких белых же шальварах — у одних, и суживающихся к башмакам штанах — у других; глаза их блестели жизнью, черные бородки торчали клином, пушок на щеках свидетельствовал о молодости, а зардевшие румянцем оливковые лица, с оттенком беззаботности и даже довольства, играли отдаленным сходством с подвижными чертами наших шмулей (евреев), но только в них не было заметно присущей последним жадности к наживе во что бы то ни стало.

На вопрос «хозяйна» — как пройти к Нэпиру? — они отворили калитку, и только что мы вошли в сад, к нам подошел рослый авганец представительной тучности, с лоснящимся самодовольствием красивым лицом, коротко подстриженною бородою, массивною золотою цепью на мешковатом пальто европейского покроя, в низенькой мерлушечьей шапочке, широких коленкоровых шальварах и в башмаках; это был, хорошо владеющий английским языком, секретарь Нэпира. Пожав нам руки с обольстительною улыбкою, он повел нас в шатер, особняком разбитый сзади семи палаток, в открытые полы которых виднелись, преимущественно, авганские типы прислуги, дорожные мешки, сундуки, персидские подсвечники с колпаками, а в стороне, на привязи к вбитым в землю кольям, стояли в два ряда десять верховых лошадей. Из одной палатки вышел и любезно приветствовал «хозяйна» уже познакомившийся с ним чиновник из английского посольства в Тегеране, в низенькой кортовой шапке, в виде казацкого кивера без козырька (Так как в Тегеране этот головной убор в большом ходу, то впредь буду называть его, для краткости, тегеранкою), в [100] светло-зеленом, короткополом коба с косым воротом, открывающем на груди белую сорочку европейского покроя, но без воротничков и галстука; пояс верблюжьего цвета охватывал узкую талию, а коленкоровые шальвары и башмаки дополняли костюм этого перса, сопровождающего Нэпира в качестве ферраш-баши.

У входа в шатер поджидал нас худощавый господин флегматической наружности лет под тридцать, с рыжими усами и щетиною с неделю не бритой бороды, в легком шерстяном пиджаке с выглядывающими воротничками фланелевой рубахи, без галстука, в таковых же шерстяных брюках и башмаках; это и был сам Нэпир, пригласивший нас после сдержанного рукопожатия в шатер, снаружи прикрепленный веревками к окружающим его деревьям, а внутри — утвержденный на тонких столбах и отделанный пестрою шерстяною материей. Мы уселись на походных стульях кругом большого стола, заваленного барометрами, термометрами, хронометром, готовальнею, письменными принадлежностями, папиросами, револьверами, фотографическими альбомами и книгами, между которыми были раскрытыми путешествие доктора Белью и экспедиция сэра Фредерика Гольдсмитта.

Доктор Белью был последним европейцем, сообщившим сведения о Кандахаре, посещенном им с миссиею полковника Лемздена в 1856—1857 г.; захваченный индейским восстанием, он пробыл там целый год точно в неволе, но при всем том его книга об этой стране довольно богата любопытными подробностями. Не безынтересно также его подробное описание Сеистана или Систана, отделенного вместе с Хератом от Персии в пользу Авганистана, и куда, вследствие этого главного результата последней англо-персидской войны, была послана в конце 1872 г. английская комиссия под председательством вышеупомянутого Гольдсмитта для разграничения Персии, Авганистана и Белуджистана. Сэра Гольдсмитта сопровождали в Сеистон английский инженер-капитан Ловетт, майор Сен-Джон, Бландфорд и Бовер.

На устланном войлоками и коврами полу также валялись книги, бутылки с вином и отлично приспособленный к дороге чемодан, а над складною кроватью висели ружья.

— Speak you english? (говорите ли вы по-английски?) отнесся к нам англичанин, закуривая трубочку.

— Vеrу bad (Очень плохо), ответил я. [101]

— Mais.... Mais... Parlez vous francais? спросил его «хозяйн».

— Mauvais...

— Sprechen sie deutsch? добавил я.

— No (нет).

— На каком языке он сейчас говорил? обратился по-английски к Нэпиру секретарь, стоявший у входа в почтительно покровительственной позе, с заложенными назад руками.

— На немецком.

— На немецком? Снисходительно улыбнулся авганец и вышел распорядиться чаем.

— Мы европейцы, и не можем разговориться между собой?! невольно захохотал я; — «хозяйн» и Нэпир улыбнулись.

— А по-персидски говорите? Обратился последний к первому с видимым замешательством.

— Кое как говорю «фарси» (по-персидски); в Шахруде редкий говорит «тюрки» (по-турецки)...

— Я тоже — кое-как...

И действительно, беседа велась кое-как на плохом фарси и до крайности исковерканном французском языке.

— Я уже слышал и читал об вас в «экспедиции Гольдсмитта», продолжал англичанин, сильно затягиваясь папироскою, которая неловко держалась между большим и средним пальцем правой руки, тогда как остальные — парализованные, точно согнутые судорогою, совсем не действовали.

— Я познакомился с ним здесь и даже бывал у него.

— Спросите — не сын ли он лорда Нэпира-Эттрика, бывшего великобританским послом при петербургском дворе? перебил я просиявшего «хозяйна». Тот осведомился.

— Нет, мы — однофамильцы; мой отец — главнокомандующий войсками в Ост-Индии (лорд Нэпир Магдальский).

— С вами приключилось дорогою несчастье?

— Да.

И Нэпир рассказал, как он высадился с своею свитою из Индии в Бендер-Бушире и отсюда направился по дороге в Шираз. На пятый день пути он отстал на час езды от своих людей с вьюками, как подлетает к нему запыхавшийся слуга с донесением, что на них напало сорок разбойников — сброд из персидских всадников [102] с пограничными (не персидско-подданными) илатами или кочевниками; — завязалась ожесточенная борьба, но в конце концов, он и его люди потеряли весь багаж и одного товарища.... Когда Нэпир подъехал к месту побоища, кровь убитого слуги еще не остыла, но след грабителей уже простыл.

Если верить слухам, они напали на него случайно, или — по выражению рассказчика — «по ошибке», приняв его за поджидаемого ими, слывущего своим богатством, индейского навваба мирзу Мухаммед-Али-Хана, Комион атреф-уд-девле-низом-ул-Мулък (что по переводу «хозяйна» значит: принц благородного государства, держащий порядок в государстве), бывшего независимою владетельною особою, находящеюся теперь на содержании у Англии; этот шиит направился из Индии на богомолье в Мешхед по одной дороге с Нэпиром, но последний опередил его днем и — поквитался за то.

Затем, приехавши в Тегеран, он жаловался Шаху, который и назначил следствие по этому делу; тем не менее пострадавшему англичанину пришлось вновь обзаводиться всем для дальнейшего путешествия.

Умолчав о своем товарище, отправившемся — по словам дарога — «охотиться на Гязский берег», он добавил, что подобные беспорядки в Персии происходят вследствие «бессилия и неумелости правительства подчинить страну закону»....

— Вы идете в Мешхед? спросил его «хозяйн».

— В Мешхед.

— А оттуда?

— Вернусь в Лондон через Тифлис и Константинополь, но может быть обстоятельства изменят этот маршрут, и тогда поеду в Герат.... Нэпир, как бы вспохватившись, смолк.

Я щегольнул было перед ним радушием, оказанным мне ямудами в мою экскурсию с о-ва Ашур-Аде на туркменский берег.

— Вас хорошо принимали из страха, как-то насильственно улыбнулся он с едва скользнувшею ирониею.

— Все азиаты хороши с нами — европейцами из того же побуждения, в свою очередь намекнул я на отношение их к англичанам, между тем как «хозяйн» свернул на прерванную беседу об его путешествии.

По словам Нэпира, в северных провинциях Индии живется сносно, но дальше на юг — климат убийствен для европейца; в [103] течение шести месяцев дует раскаленный ветер, от которого солдаты прячутся днем... Далее он говорил о контрастах персидской природы так: «Внутренняя и южная Персия — это однообразная пустыня с растущими кое-где колючками, привлекательными разве только для верблюда, — с знойно-сухим летом и редкими оазисами городов, — представляет мертвящий, совершенно иной мир от прикаспийских областей ее: Гиляна, Мазандерана и Астрабада с знойно влажным климатом и роскошною полутропическою растительностью, полною животной жизни....

— Хорошо охотиться там! проговорил «хозяйн».

— О, да... На Гязском берегу проживает знаменитый охотник из туземцев, убивший на своем веку до 40 тигров....

— Недавно, по распоряжению астрабадского губернатора, составлялась охота на них; один из десяти охотников, преследовавших тигрицу с тремя детенышами, поквитался жизнью, — прочие убили ее, а тигренков подарили губернатору, который, в свою очередь, подарил им несколько кран... Говорят, он приручает их у себя с намерением поднести в пишкеш Шаху...

— Беккер и Гирл тоже охотились в прикаспийских провинциях Персии, заметил я.

— Да, и очень удачно!.... загадочно улыбнулся англичанин.

— Под предлогом охоты производили съемку астрономические наблюдения и т. под., что немало удивляло персов: «к чему все это»? — спрашивали они, — менторски пояснил мне «хозяйн» и с мастерским простодушием спросил его: что ж помешало им пробраться из Мешхеда в Герат?»

— На первой станции от Мешхеда они получили уведомление от авганского эмира (Титулующегося кабульским эмиром) Шир-Али-Хана (сына знаменитого Дост-Му-хаммеда), что он не ручается за их безопасность, а потому не советует ехать в Герат.

— У меня были сопровождавшие их нукера и переводчик, — обратился ко мне «хозяйн», — первые говорили, что «инглиз» вернулись потому, что один из них заболел, второй уверял, что они действительно были предуведомлены о поджидавшей их на дороге засаде с целью ограбить и даже убить их.. [104]

— Но если сообщенное Нэпиром сведение верно, то чем же объяснить открыто враждебное настроение гератцев против англичан? — Эмир авганский, как деспотический правитель и духовный глава государства, избирает себе наследника сам, не стесняясь правом первородства, и вот, по желанию Шир-Али-Хана, Ост-Индское британское правительство признало наследником авганского престола его младшего сына (от любимой жены) Абдулл-хана, что возмутило старшего сына, правителя Герата Якуб (Ягуб)-хана, пользующегося любовью народа, как хороший полководец, админи-стратор и добрый человек. Якуб-Хан не соглашается и никогда не согласится признать права своего младшего брата на престол: отсюда возникли в настоящее время несогласия между ним и отцом и враждебное настроение его к англичанам; в Кабуле ждут восстания, угрожающего престолу эмира и жизни его любимца — Абдулла...

— И если англичанам не удастся выйти победителями из этой борьбы, влияние их на Авганистан утратится снова?

— Пожалуй, навсегда. Ведь авганцы в сущности ненавидят их, и при первом удобном случае, ну, хоть бы при усилении русских в Авганистане, — эмир не преминет сбросить с себя английское ярмо....

— О каком усилении русского влияния говорите вы, когда до сих пор, сколько известно мне, всего-то двоим русским удалось заглянуть в Авганистан?!. Так, в 1837 г. офицер Виткевич побывал в Кабуле (в качестве правительственного агента), что произвело переполох между англичанами, заподозрившими Россию в замыслах на счет их Индии (В 1839 г. Авганистан наводнился английскими туристами из двадцатитысячной Ост-индской армии, завоевавшей его для Шаха Шеджа (без сомнения, из своих политических и коммерческих расчетов) с поразительною быстротой: 4-го мая британские войска заняли Кандахар, 23-го мая взяли штурмом Газнейн, а 7-го августа вступили в Кабул, но вскоре за тем (1841 г.) потерпели необычайное поражение и позор: за исключением только одного, все сложили здесь свои косточки за кратковременное торжество!.........

Первый европеец, посетивший (в 1846 г.) Кандахар после этой несчастной экспедиции Ост-Индских англичан, был француз Феррье, поплатившийся за свою отвагу тяжелым пленом, но счастливо ускользнувший от свирепствовавшей тогда там холеры), затем, начальник Хорассанской экспедиции И. В. Ханыков был в Герате, кажется, в 1858 г., между [105] тем как англичане уже успели бесцеремонно похозяйничать здесь, и мы обязаны знакомством с этою страною преимущественно их же путешественникам (Что ж? — Подозрения англичан могут со временем оправдаться, тем более, что успехи русского оружия в Средней Азии приближают Россию роковым образом к Индии. Как известно, в текущем году (в августе 1870 г.) войска генерала Скобелева уже проникли из Гульчи на левый берег Кызыл-Су, что вблизи главного истока Аму-Дарьи, следовательно, — находятся на пути в Вакхан, откуда можно пройти через мало известную европейцам памирскую высь в Бодахшан, а далее — по проторелой дорожке в Индию (через Дир на Пешавер и Кашмир. Этот путь из России в Индию будет короче и удобнее двух других дорог туда, а именно: 1) дороги из Персии и с Аму-Дарьи через Гинду-Куш в Кабул и Пешавер, и 2) из Кокана и Восточного Туркестана через Кашгар и Яркенд, Бамианское ущелье и Кабул).

— Я говорю о нашем влиянии в будущем, когда наши границы коснутся Авганистана, хотя уже и теперь губернатор авганского Туркестана Наиб Мухаммед-Уллум-Хан, пытается сблизить своего повелителя (авганского эмира) с Россиею...

— А может быть он только любезничает с нею из видов отделиться от него?

— Может быть, но как бы то ни было, слухи из Авганистана неблагоприятны интересам Англии, уже не доверяющей самому эмиру, который, несмотря на всякие договоры и сделки с нею, теперь домогается приобрести расположение России....

— А вы отправляетесь в Герат с товарами? прервал нашу беседу обратившийся ко мне Нэпир.

— Да. Рассчитываю на хороший сбыт наших сукон.

— Теперь не безопасно ехать туда, — со дня на день ждут вспышки Якуб-Хана против отца.

— Скажите пожалуйста, что за личность этот Якуб-хан?

— Болезненно раздражительный человек от неумеренного употребления вина и гаремных наслаждений; у него много жен, но ему все еще мало?!. Он скоро умрет... Нэпир нервно набил трубочку и задымил. Один английский торговый дом в Испагани собирается послать товары в Иезд, — проговорил он после минутной паузы, и опять смолк... Затем, закурив папироску, продолжал: — впрочем, путь туда не особенно труден, но вот, торговому каравану отправившемуся из Индии во владения Якуб-Бека (в Алтышар), пришлось вывести не мало лишений, — дорога в безжизненных [106] горах — ужаснейшая, а в одном месте пришлось переваливать через такую высокую гору, как Демавенд!...

— Не дешево же обошлась перевозка товаров, — заметил «хозяйн».

— Очень дорого: если вы нагрузите один катер (лошак, мул) товарами, — другой приходится грузить пищею и фуражом!

— В таком случае нам торговать с Алтышаром удобнее, запрету же в том от Якуб-Бека не последовало.

— Потому что он боится вашего вторжения в свои, открытые со стороны России, владения....

Подали чай ост-индских плантаций. Нэпир заметил, что его пьет пол-Англии.

— И на половину Средней Азии, — добавил «хозяйн».

— Но теперь Кауфман не пропускает нашего чаю в Бухару из опасения конкуренции с русскими купцами, — слишком 5 тысяч тюков его лежит там, не находя себе покупателей...

Выпив по стакану чаю, мы поторопились раскланяться с англичанином засветло, предварительно пригласив его к себе на обед завтра в 7 час. Раньше этого времени он не мог бы быть у нас, так как в 5 часов поедет с визитом к здешнему наибу, которого присылал к нему сегодня губернатор за себя; у последнего же он намерен побывать после завтра перед своим отъездом в Мешхед.

«Хозяйн», еще раз склонив голову на бок и прижав руку к сердцу, просиял сладостною улыбкою на прощанье с ним, и мы вышли из саду рассуждая о подозрительном совпадении его поездки в Мешхед — единовременно со мною.

— Конечно, это не случайности; газеты огласили о моей поездке в Авганистан, и, может быть, ост-индское правительство, заподозрив во мне политического агента, поручило Нэпиру между прочим следить за мною и даже помешать мне проникнуть туда. — Так думал я, между тем как мой спутник «полагал», судя по пышной обстановке его, «подобающей послу» и «еще кое-каким данным» (о которых, к сожалению, я не поинтересовался узнать), что он едет в Мешхед в ожидании благоприятных обстоятельств вступить в дипломатические переговоры с правителем Герата.

— Но вряд ли его пропустят в Авганистан?! добавил он.

— Лишь бы пропустили в Герат, а там.... [107]

— Ну, нет. Кабульский Эмир тоже не желает открывать свободного доступа англичанам в свои владения и, несмотря даже на недавнюю получку от ост-индского правительства денег и оружия, кажется, уже отказал полковнику Гордону в проезде через Кабул под обычным предлогом, что «не ручается за безопасность его», особенно, у горных племен, сильно возбужденных против британцев...

Не знаю на сколько это известие верно, но замечу кстати, что Гор-дон участвовал в посольстве Форсайта в Кашгар, которое заключило 17 февраля (текущего года), теперь уже утвержденный ост-индским правительством, дружественный торговый трактат с Каш-гарским эмиром Якуб-Беком. Англичанин Шау, назначенный состоять при его дворе постоянным агентом, уже выехал из Калькутты в Яркенд, куда доставляют в настоящее время из Индии не мало боевых припасов, согласно обещанию англичан поддержать эмира в войне его с Китаем (если только не с Россиею, как полагает «хозяйн»).

Нэпир сетовал на помеху со стороны России водворению здесь английского влияния; и действительно, по дошедшим до нас вскоре после того слухам, русское правительство не только признало Якуб-Бека государем Алтышара (находящегося под покровительством турецкого султана), не только поспешило заключить с ним дружественно-торговый договор, вслед за которым, в начале апреля уже был отправлен из Верного в Кашгар караван купца Саввы Морозова с бумажными товарами и разными мелочами на сумму около 20 тысяч руб., но, к сердечной досаде англичан, благосклонно приняло его просьбу о помощи на случай войны с Китаем. Теперь же когда я пишу это, достоверно известно, что в результате вышеупомянутой экспедиции Форсайта через Памир в восточный туркестан (в 1873 — 1874 г.), — Якуб-Бек получил возможность обучать свои войска по европейскому уставу и снабдить их английскими ружьями, лить у себя пушки и делать порох....

— Не лучше ли, в интересах человечества, заменить современную политику России и Англии в Азии, эту вечно возбуждающую обоюдное раздражение и недоверие политику, дружественным союзом? — задумчиво проговорил мой спутник.

— И тогда, не только — как говорит наш знаток Востока — «без воли этих двух держав не раздался бы ни один пушечный [108] выстрел в Азии» (чего, без сомнения, далеко еще не достаточно для счастья народов), но, при истинно цивилизующем влиянии их, она обновила бы свои силы для разумной жизни....

Спешно возвращались мы домой по пустынным улицам города, как из-за угла одного тесного переулка показался дарога.

— Скажи пожалуйста, — обратился к нему «хозяйн», — что это за омусульманившийся русский между богомольцами, о котором нам говорили армяне?

— Я все знаю, процедил тот. — Ну?...

— Этого русского притесняли в России, — он бежал в Мазандеран, и там, месяцев шесть тому назад, принял нашу веру, потом его оженили... Да вот он! любовно улыбался дарога, глядя на торопливо приблизившуюся к нам юркую фигурку в тегеранке, в крепко подпоясанном синем коба, на подобие казакинчика, таковых же шальварах из грубой бумажной материи и башмаках. Я пристально всматривался в изнуренное бледное лицо подошедшего субъекта с безжизненно стеклянными глазами, острым носиком, ярославскою бородкою и усиками, между тем как полициймейстер, фамильярно похлопав его по плечу, покровительственно осведомлялся о чем-то...... Ответив ему на ломанном персидском языке, дезертир обратился к нам по-русски: — Бету к муштегиду просить помощи.... Иду в Мешед поклониться Имаму....

— Вы русский? — спросил я с скрытым чувством невольного омерзения, смешанного с сожалением.

— Самарской губернии... солдат, значит, ваше благ... барии, я бедный человек, — помогите.

— Но как вы попали сюда?! — Что побудило вас бежать и принять ислам?!...

— Видит бог — мне тяжко, очень тяжко... Что будешь делать? Полковница не взлюбила меня.

— Какая полковница?

— Значит, супруга батальонного, — я при них состоял...

— Ну?

— Говорит: — Василий, поди сюда, — чеши мне ляжки... Чеши да чеши! — говорит. Свет не милым показался мне!... Махнул рукою и убег из Баку в Сари... (Сари — главный город Мазандеранской провинции) Здесь оженили, — персы любят меня...

Василий прослезился. Дарога что-то шепнул ему. [109]

— Счастливо оставаться, барин! сказал он, — сняв шапку и торопливо юркнул в переулок.

— Точно помешанный! заметил «хозяйн», когда вслед за ним простился с нами и дарога,

— Вероятно бежал от законной кары и, без сомнения, принял ислам только наружно.

— А персы верят в искренность его?!

— Вот торжество-то для мусульманства!

— При подобных случаях они говорят: «Если уж русский обратился в нашу веру, — значит, она самая лучшая».

— А вы что им на это?

— Доказывать ошибочность такого вывода, объясняя, что русские ренегаты — это преступники, принявшие ислам по расчету, между тем как у нас в России, целые мусульманские деревни обращаются в православие из сознания превосходства христианского учения над исламом.

__________________________________

Персидская навязчивость и визит Нэпира.

Встретившийся нам вблизи караван-сарая иездский купец приветствовал «хозяйна» как знакомого, и пошел рядом с нами; поравнявшись с калиткою своего жилья, он настоятельно упрашивал нас зайти к нему, но спутник мой, прижав руку к сердцу и склонив голову на бок, нежно шептал, с разлившеюся улыбкою по лицу, слова утонченной благодарности; — картина длилась несколько минут!...

— Отчего ж вы не воспользовались таким радушным приглашением? спросил его я, когда за правоверным замкнулась калитка.

— Он знал, что я откажусь, — ведь теперь уж поздно; но приглашал лишь потому только, что того требует этикет, — пояснил тот, пристально всматриваясь в фигуры трех мулл, видимо [110] поджидавших нас у ворот нашего караван-сарая. Старший из них, т. е. тот, который священнодействует или читает намазы впереди народа, поздоровавшись с «хозяйном», дружески упрекнул его: отчего вы не сообщили нам о приезде гостя? — Мы бы пришли к вам.

Затем полились любезности.

Измученный ведением дневника урывками при такой утомительной ходьбе я просил «хозяйна» отделаться от них.

— Персы очень любопытны; мне многие говорят: мы давно собираемся к тебе, — у тебя, ведь, гость, — заметил он, политично отдалив их визит на неопределенное время...

Когда мы поднялись к себе, Али-Акбер бросился обнимать его ноги, лепеча с влажными от радости глазами и улыбкою беспредельной привязанности: — бо-бо! бо-бо!....

Стол был уже накрыт. Я подставил вбежавшей вслед за нами собачонке тарелку с пловом; виляя хвостом, она торопливо ест, а съежившийся котенок сердито смотрит на нее, между тем как в наступившей темноте по временам разносятся со стороны богомоль-цев сторожевые выкрики от воров и, пожалуй, шакалов. Пора спать, но порывистый ветерок с гор далеко не охлаждает разгоряченное тело, и я часто просыпался с давно не испытываемою легкою болью в левом боку. Всюду шныряющая кошка, опрокинув миску со льдом, оставила мне только вино и персики, чем не затушишь мучительной жажды! Вот уже вторую ночь эта беспокойная тварь устраивает у меня под кроватью свадьбу, с концертами, привлекая к себе волокита, бог весть откуда! Выведенный из терпения, я вышвырнул ее на двор; не пискнув, она мягко упала на лапки, а спустя несколько минут — преспокойно уже сидела в блюде с фруктами, что стоит в моей комнате...

Хлопочущий с раннего утра о приеме Нэпира, «хозяйн» чувствует себя что-то не хорошо, — вероятно простудился, и — неудивительно: в такую теплынь он носит суконный костюм, а при выходе со двора надевает еще пальто, ну — вспотел, а тут, в воротах караван-сарая или даже в комнатах у нас, в открытые окна которых по временам врывается теплый ветер с гор, его прохватит сквозняк, — вот и простуда!.. [111]

Впрочем, в полдень, когда я открыл глаза после получасового отдыха, проведенного, по обыкновению, беспокойно от крайней сухости воздуха, он чувствовал себя на столько хорошо, что, в ожидании Нэпира, принялся за чай с большим аппетитом...

Вот уж не кстати вошел гость в необъятной чалме и бесцеремонно уселся на мою кровать!

— Всегда подоспеет к чаю, снисходительно улыбнулся «хозяйн».

— Кто он?

— Бедный лавочник и вместе с тем муэззин, — тот самый, который заливается азаном с ближайшей к нам крыши..

— С таким неподдельным чувством, что не только сам плачет, но вчера едва не прослезил и меня!.

— Следовательно, выполнил главное условие для каждого муэззина, хотя он в этом искусстве считается здесь ниже других.

По словам «хозяйна», муэззины освобождаются от податей и иногда даже получают содержание, доходящее в Тегеране, где от них требуется хороший голос, до солидных размеров, конечно в персидском смысле. На эту должность поступают больше из бедных грамотеев, но азан не с крыш, хоть и под открытым небом, может выкрикивать каждый желающий, ибо это благочестивое дело...

Какой же нечистоплотный наш гость?! Пожалуй еще напустит насекомых! И я шепнул «хозяйну»: нельзя ли спровадить его на пол, а еще лучше — отделаться от него до приезда Нэпира? — Но как мы не хитрили, любезно упрашивая его под разными благовидными предлогами приподняться с постели, — тот спохватывался и опять усаживался на нее.

— Ничего не поделаете! — заметил даже ударившийся в пот «хозяйн», он ждет своей третьей чашки и кальяна, — тогда уйдет.. Это — самый бесцеремонный из моих знакомых. Выругайте его крепким словцом, — он завтра опять явится к чаю, как ни в чем не бывало!..

Мы решили хранить молчание, а я даже закрыл глаза.

Ворвавшийся в окно ветерок охладил меня, — так и хочется вздремнуть.....

Осматриваюсь кругом, — мучителя уже не было.... Но, видно, злой демон издевался над нами! В комнату развязно вошел губернаторский конюх, величаемый «штальмейстером», и, справившись о [112] нашем здравии с приложением уверений в почтении ко мне, уселся на пол в ожидании чая. — Подали...

Напрягая грудь и гримасничая, он рыгал после чаю, по крайней мере пять минут. — Это уже слишком красноречивый довод, в усвоении конюхом светских приличий в не меньшей степени своего барина — губернатора! — подумал я, как заглянувшая в дверь бородатая физиономия в чалме таинственно вызвала хозяина; с досады я даже расхохотался

— Мой большой приятель, как бы оправдывался возвратившийся минуты через две «хозяйн».

— Приходил по важному делу?

— Выпить водки.... говорит: видел страшный сон...

— «Хозяйн!» «Хозяйн!» — вызвал его Хюсейн.

— Ну что, опять кто-нибудь? смеялся я.

— Письмо от принца-фотографа..... Впрочем по содержанию не лучше безотвязного муэззина........ Убедительно просит прислать бутылку водки для больного.... У этих петухов всегда один предлог — для больного, с досадою проговорил он.

— А их довольно здесь?

— Да все почти власти пьют по ночам! Даже некоторые из духовенства тянут втихомолку; сам кази (Кази — судья по гражданским и духовным делам) нередко говаривал мне: «пить бесплатно — можно» (т. е. даровое вино можно пить).

— Вчера вы понежничали с принцем, вот он и воспользовался...

— Слишком на сто томанов задолжал мне! — Еле-еле стянул с него залог: штуки две шерстяной материи, двое часов, ружье, кинжал и еще кое-какие мелочи, — а иначе этим бесцеремонным господам верить нельзя!...

__________________________________

Сумерки уже сгустили синеву все еще разгоряченного воздуха, когда мы в 8 часов, деликатно выпроводив шталмейстера, вышли на крышу. В воротах караван-сарая показалось три пеших с гигантскими, почти полутора-аршинной высоты, складными фонарями из напитанной маслом пестрящей цветочками бумажной материи (миткаля); [113] двое были слуги Нэпира, третий — «хозяйский» нукер, посланный нами навстречу ему, как требует того этикет. За ними ехал на превосходном коне сам Нэпир в широкополой серой шляпе, уже известном вам шерстяном костюме и с хлыстиком в руке. Трое авганцев замыкали это церемониальное шествие, вышедшее — из тщеславия ли блеснуть или из предосторожности оградить себя от неприятных случайностей — не решу — но мы приняли его запросто, с задушевным радушием, какое уделяется только самым близким людям: так был дорог нам европеец в одичалой стране!...

— Я только что получил хорошие вести, проговорил он, усаживаясь за стол в видимо приятном расположении духа. Благодаря Ширазскому губернатору, шестеро из ограбившей меня шайки пойманы!

— Англичане свое возьмут, улыбнулся мне «хозяин», предлагая гостю на выбор передобеденную рюмку коньяку, рому или водки. — Ведь за убийство Лонгфильда, совершенное возвращающимися с туркменского похода всадниками вблизи известного вам караван-сарая Таджер (что лежит между дер. Таш и Шахрудом), они потребовали от персидского правительства, помимо соответствующей кары виновным, по словам одних — три тысячи, по уверению других — шесть тысяч томанов за похищенное у него при этом имущество и деньги; конечно, раскошеливаться пришлось тем деревням, из которых были всадники, а недостающую сумму приплатили сами власти.. Тогда-то прогремело здесь английское имя, между тем как об русских ни слова, и только после нашей Хивинской экспедиции заговорили о России...

— «Хазяйн!» — выглянул из дверей Хюсейн с мискою борщу. Тот торопливо вышел.

— Вот уже не кстати! — проговорил он, возвратившись слегка встревоженным.

— Что с вами?

— Пришел тот самый армянин, который выдал меня Нэпиру за правительственного агента.

— Зачем?

— С любознательною целью... под пустяшным предлогом, — я извинился...

В это время к нам вбежал приодетый, но уже успевший весь [114] засуслиться, Али-Акбер, и только что «бобо» отрекомендовал его гостю, — повалился на пол и сладко всхрапнул... — А есть не будет с нами? — улыбнулся тот.

— Он у нас ужинает по утрам... на другой день.

— Счастливец! продолжал улыбаться Нэпир, глядя на ребенка... «Хозяйский» стол, вообще, не отличается ни разнообразием!, ни аппетитностью, но «званный обед» удался на славу: разнообразная закуска, между которою выдавалось новизною для меня очень кислое, но приятное на вкус и здоровое по местному климату, персидское блюдо из кислого молока с перетертым шпинатом, луком и перцем, — отличный борщ, превосходный кебаб, сносное пирожное, изобилие фруктов и вин, развязавших нам языки. Говорили о возможной встрече моей с Нэпиром в Мешхеде, Герате и дальше в Авганистане, чему я был бы душевно рад...

— Ведь мы — европейцы — встречаемся в полудикой стране, как братья, добавил я.

— Да, — но жаль, что принуждены теперь разговаривать на варварском языке. — Образованные персы любят щеголять словцом «цивилизация», но самое-то ее — не обретается у них, заметил гость, с особенною благосклонностью относившийся к тутовке, и так как он на дальнейшем своем пути ничего подобного ей не встретит, — мы предложили ему в подарок две бутылки этой превосходной наливки на ягодах шелковицы (тута)....

После ужина Нэпир видимо силился казаться веселым, без перерыва покуривая трубочку за папироскою, папироску за трубочкой, по возможности скрывая порок своей правой руки, но какая-то тревожная дума мешала ему...

— У вас есть фотографическая карточка? обратился он ко мне.

— Нет, но вот визитная.

По желанию его, «хозяйн» вписал на оборотной стороне ее свою фамилию.

— А у вас с собою? спросил его я.

— Тоже нет.

— В таком случае впишите свое имя в мой альбом. Нэпир четко расписался в нем по-английски.

— Когда вы уезжаете? поинтересовался «хозяйн».

— Завтра (13 июля), как только вернусь от губернатора.

— И, без сомнения, возьмете у него экстренный конвой? [115]

— Двадцать-тридцать всадников... Конечно, за условное вознаграждение...

На пороге показался дарога, пришедший проводить «Инглиза до шатров его», вероятно, по предварительному соглашению с ним, а может быть и по распоряжению свыше.

Горячо пожимая нам руки, англичанин просил «хозяйна» об отправке его писем в Англию через Гязь и затем уехал с тем же церемониалом...

Еще Хюсейн не успел прибрать со стола, а дарога тут, как тут; он вернулся к нам полечиться от лихорадки, которою действительно страдал. Мы снабдили его ромом, хиною и советом...

— Вот это поможет, болезненно процедил он, указывая на ром, и при выходе добавил: — завтра донесу рапортом губернатору о визите Нэпира к вам.

— Вот как; улыбнулся я.

— Он доносит ему обо всем, что ни случится в городе, хотя это обязанность наиба, но последний — болезненный человек, и во всем полагается на расторопного своего помощника, — пояснил «хозяйн».

__________________________________

XV.

Пишкеш (Пишкеш — подарок) и губернская саранча.

На следующий день, знакомые уже нам крикливый маклер и разнощик ситцев, притащили к нам образцы более ходких в Персии привозных мануфактурных товаров, при проверке которых не мало было шуму и невообразимых противоречий.... до головной боли у меня. Дельцов мы оставили обедать у себя, и они уселись на полу.

Маклер что-то беспокойно поглядывает на «хозяйна». [116]

— Так и тянет его к рюмочке, да не простой, а с любимым им сарептским бальзамом, но трусит соседа, — улыбнулся тот, вызывая его в свою комнату под предлогом важного дела. Однако, мне отлично видно, как он, озираясь в страхе, трепетно глотнул там свою порцию и затем вернулся обедать, как ни в чем ни бывало.

Сыр_; говядину и соусы они обертывали руками в лаваш и ели с завидным аппетитом, но от плова отказывались, говоря, что «не привыкли вкушать его днем»...

Раздевшись после обеда, я, по обыкновению, улегся на нару с дневником в руках, как у дверей показался нукер губернаторского секретаря, с перекинутым через плечо огромным курдючным бараном, ноги которого он скрещивал перед собою руками; за ним следовал другой слуга с фруктами на подносе. При этом адресованное на имя «хозяйна» письмо, между прочим, гласило: «извиняемся, что, не зная о дне приезда вашего гостя, мы не выехали к нему на встречу».

— А пишкеш-то кому? спросил я «хозяйна».

— Вам.

— Какая любезность?

— Из расчета на более вескую взаимность.

Совершенно ненужного мне барана я предоставил в полное распоряжение моего товарища, фруктами же воспользовался приемыш его...

__________________________________

— А вот и сам секретарь с целою оравою губернской саранчи, — заметил он на другой день, стоя у окна, а вслед затем ко мне ввалилась толпа губернаторских чиновников из Бастама: секретаръ, то ж ферраш-баши, докладчик и церемониймейстер Мухаммед-Ибрахим-Бек (Бек или бег — значит дворянин), пользующийся у принца не малым значением, хазнадар, т. е. казначей, с копеечною сигарою в руке, и уже знакомый читателю — обер-штальмейстер или проще — мирахор (Главный конюх); за ними еле плелся экс-наиб Шахруда, Гулом-Резо-бек в широчайшей джуббе из верблюжьего сукна и с страдальческим видом [117] переживаемого им лихорадочного пароксизма; затем, наш приятель дарога и, наконец, «европеец».

Чиновники шумно разместились на стульях, экс-наиб опустился на пол с болезненными оханьями, «европеец» сел на корточки. Пока они, склонив головы на бок, полушепотом обмениваются приветствиями с «хозяйном», поминутно прижимавшим ладони рук к лицу от счастья видеть у себя столь дорогих гостей, займемся внешностью их. Уже пожилой церемониймейстер, с солидно подстриженною бородою, носит кортовую тегеранку, серый мешковатый архалук в виде казакина с складками сзади и синие суконные шальвары; смуглолицый, смазливенький хазнадар с отталкивающим выражением, черными усиками и гладко-выбритым подбородком щеголял тегеранкою с вьющимся ворсом, узкими черными брюками и полосатым жилетом поверх белой сорочки без воротничков, выглядывавшем из-за распахнувшегося на груди аккуратненького черного архалука, перехваченного в талии ремнем с серебряными бляхами, за которым висела ногайка с серебряною ручкою. Остальные — в обыкновенном национальном костюме.

Обоюдные любезности смолкли.

Экс-наиб вперся в меня глазами, выжидая помощи. Я снабдил его хиною и советом, что было принято им как за нечто должное с моей стороны, т. е. без малейшего признака благодарности; так относятся к медицинскому пособию европейцев все туземцы.

— Старый приятель — указал на него глазами «хозяйн», — любит советоваться о своих болезнях со всеми, а советов никогда не исполняет, — сильно болен, а таскается везде — и выпить, даже теперь не прочь, — страшная пьяница!.. Недавно нализался у меня так, что шлепнулся на улице и не выдержал — весь изгадился, — скандал!.. С тех пор я уже не предлагаю гостям водки, если они не просят, и бесцеремонно отказываю в ней тем, кто уже навеселе. Положим, это — по их понятиям — непростительное невежество, но, нуждаясь во мне, оно забывается скоро.

Хазнадар кокетничал непринужденностью — то раскидывая, то закидывая ноги, то протягивая их на табуретку с наполненным фруктами подносом; вообще — очень важничал...

— Много о себе думает, — шепнул «хозяйн». Отец его — брадобреем у принца, — действительно, важное лицо...

— А сынок? [118]

— Тоже в силе за старые услуги.

— Обществу, государству? «Хозяйн» застенчиво улыбнулся.

— Тому же принцу — губернатору, которому он, в качестве пажа, много лет служил развлечением... Теперь же, видно, устарел для того, и губернатор взял другого, а его возвел в хазнадары. Как казначей — он расторопный малый, умеет беречь казенные деньги, притом же очень скуп...

— И посещение такой гадины доставляет вам «высокую честь»?! «Хозяйн» пожал плечами.

— Что говорит господин? обратился к нему хазнадар.

— Скажите: быть ему министром!

— Он желает вам здоровья и всякого благополучия — передал тот, склонив, по обыкновению, голову на бок и прижав к сердцу руку.

Пролепетав благодарность мне, отставной паж сообщил, что Нэпир был вчера у губернатора, а сегодня ночью уезжает в Мешхед в сопровождении конвоя из тридцати всадников, который дается ему с разрешения министра иностранных дел, без сомнения, не безвозмездно. Передавая подробности о визите его, он со смехом заметил: входя к Шах-Задэ, инглиз так стукнулся лбом о низкую дверь, что даже в саду было слышно, но виду не показал, что больно ушибся... А чай пил с пеплом.

— Что-о-о? переспросил его «хозяйн».

— А к чаю примешивал пепел с папиросы, и так пил его.

— Вероятно, стряхивал пепел в блюдечко, так как у вас пепельниц не водится.

— Нет, в чай! продолжал хохотать экс-паж, швырнув «европейцу» какое-то письмо из Бастама; тот поднял его с гаденькою улыбкою самодовольствия от такой лестной фамильярности своего «высокопоставленного» друга, которому, однако ж, он не отважился бы отплатить тем же.

Пока экс-паж разглагольствовал об инглизе, церемониймейстер успел накушаться персиков, после чего вымыл губы и руки в принесенной Хюсейном чашке с водою и, обсушив их на воздухе, вынул платок... только для виду, что у него есть таковой, а конюх, скромно сообщив, что Шах-Задэ пришлет за нами своих лошадей, [119] для упряжи в «хозяйскую» коляску (к которой, кстати, он и приценится), продолжал жевать виноград.

— Не последняя спица в колеснице, — указал глазами на него «хозяйн». Конюх, да не в нашем смысле. Губернатор расположен к нему, — важные особы сажают его с собою, мало того, наш арендатор, обязанный конвоировать богомольцев в качестве туфенгджи (милиционера), по одному его слову был освобожден от этой беспокойной службы?!.

— Как так?

— Очень просто. Он сказал губернатору: «Я имею право на одного человека, моего друга (при этом назвал по имени арендатора); я вас прошу, увольте его от службы». — И тот уволил арендатора, оставив за ним право пользоваться положенными для всад-ников жалованием и льготами. Без сомнения, добавил «хозяйн», после таковой милости Шах-Задэ не задумается в минуту вспышки отодрать по пятам своего любимца, как и всякого другого из этой почтенной компании, не исключая даже городничего.

Гости продолжали безмолствовать, но за кофеем мои револьверы возбудили общий интерес.

— Можно выстрелить?

— Сколько и где угодно, — город глиняный, ответили мне. Выпустив в окно шесть зарядов из маленького «Смитт-Вессона», я взялся за большой, но на пятом выстреле — не успел еще навести его, как ослабивший курок спустился сам, и пуля, пролетев мимо ушей церемониймейстера, влепилась в стену, обдав гостей облаком глиняной пыли и осколками алебастра; — комната наполнилась дымом...

Неподвижно сидел церемониймейстер с мертвенно бледным лицом, силясь справиться с испугом; прочие не выразили ни удивления, ни толков, точно нечто обыкновенное произошло, а спустя минуту — уже детски восхищались револьверами, саквояжем, спичечницею и прочими моими вещицами, даже кошельком.

— У вас — искусство, — ораторствовал с кокетливыми ужимками экс-паж, но если ваши солдаты вступят в рукопашный бой с нашими, — пропадут. На свете нет искуснее персов с саблями в руках!.. [120]

__________________________________

Гости отправились в город, «хозяйн» — в свою лавку, в комнате остался только экс-наиб, который теперь бесцеремонно растянулся на полу, и своими оханьями только мешает заниматься мне. Как на зло еще пришел какой-то старец, Хаджи-Ага, — помолчал, помолчал и тут же, в ожидании кальяна, вздремнул...

Желая отделаться от них, я через час спустился в «хозяйскую» лавчонку с исключительно русскими товарами, битком набитою уже успевшею обнюхать базар губернскою саранчею и несколькими богомольцами; первая расселась на войлоках и ветхих подстилках; вторые торчали у дверей, влево от которой, во всю стену, помещался мелкий, на половину пустой шкаф с гнездами, как в наших табачных, но только крайне грубой работы и без стекол; у противоположной стены стояла низенькая конторка, тоже топорной работы, а перед нею разослан тюфячок, служащий «хозяйну» сиденьем; в одном углу — стол, заваленный керосиновыми лампами и пружинными подсвечниками с колпаками, в другом — ящики, больше — порожние, частью с сельтерскою водою, бакинским табаком, папиросами и копеечными сигарами, которыми наделяет «хозяйн» местную аристократию; за ними валялись заложенные принцем — фотографом ружья и шашка; — в секретном месте хранилось вино, водка, и все это умащалось грязью и толстым слоем пыли.

Вообще, лавчонка представляла неряшливо убогий вид. — Товары на исходе, — как бы оправдывался «хозяйн»; скоро прибудут из Москвы свежие, тогда и она освежится... Несмотря на то, что эта «Морозовская» торговля, устроенная в виде опыта, начата при неблагоприятных условиях голодных 1869—1871 годов и ведется неумело, т. е. выбор товаров для нее неудачен, она, не доставляя особых выгод, не терпит и убытков, что красноречиво свидетельствуется существованием ее до сегодня.

Губернская саранча, тщательно перебрав товары, ничего не купила и — снова поднялась на верх, кроме дарога, шмыгнувшего по какому-то спешному делу на базар. На этот раз она запрудила собою комнату «хозяйна», но вскоре затем заявила ему желание посидеть у меня.

— Время нет на праздную болтовню с ними, — протестовал я. — Вы уроните себя в глазах их: «время создано для рабов», — гласит персидская пословица. Во всяком случае, ради торговых [121] интересов нужно оказать им внимание, ласку; ведь эта сволочь — приближенные губернатора, значит — сила!..

— Наконец, я хочу отдохнуть и уже разделся: в одних нижних...

— Что ж? — Лежите себе в чем есть, — не поймут: здесь все патриархально...

Нечего делать!

Также шумно и с большею еще непринужденностью разместились они у меня, перебирая в руках четки, не замеченные мною в первое посещение их. Хазнадар, теперь вооруженный кривою саблею и кинжалом, вернее — ножом, на подобие нашего артиллерийского тесака, теребил ворс на тегеранке; церемониймейстер, оставив четки в покое, вертел серебряными часиками, с эмальированною женскою фигурою на крышке, с такою миною, ну точно хотел сказать: — чем же я не европеец? — А «европеец», с воспаленными глазами и обнаженною головою в паршах, часто хватался руками между пах (таким шиком — по выражению «хозяйна» — страдают многие передовые туземцы) и все, без исключения, неутомимо рыгали...

Подали кальян, который передавался из вежливости соседу, но курился по старшинству...

— Здрав-встай, здрав-встай, — процедил в мою сторону вошедший дарога.

— Здравствуй. Не хочешь ли сигары?

— Я кур-кур-ииит кальян, я не кур-рр-иит си-га-ра. Гости поощрительно хохотали, удивляясь познаниям его в русском языке.

— Как жаль, что «хозяйн» (Некоторые туземцы и меня величают «хозяйном», эта кличка, относящаяся к богатым русским купцам или их поверенным, заимствована побывавшими в России персами от прикащиков и молодцов, обыкновенно, называющих своих патронов хозяевами) не говорит по-персидски, — обратился хазнадар к моему товарищу, лакомо поглядывая на меня.

Тот собирался что-то ответить, но в это время вошел длинный сейид — лавочник с свертком сукон и ситцев (за которыми, видно, посылали гости) и, разложив их по полу, поручил «европейцу» продать товар господам, а сам вышел. Затем, явился [122] босый обыватель с симпатичным, умным лицом и, скромно поздоровавшись со всеми, молча уселся в сторонке.

— Кербела-и-Аббас-Али, единственный на всю губернию часовых дел мастер и замечательнейший механик—самоучка, зарекомендовал его мне «хозяйн». — Эта, выдающаяся между своими соотечественниками светлым умом, необыкновенною сметливостью, трудолюбием и честностью, личность составила бы себе в Европе громкое имя, но здесь?!.. Однажды показали ему игольчатое ружье (прусской системы), — тот посмотрел — посмотрел и смастерил такое же. Затем, не имея ни малейшего понятия о существующем уже во всем цивилизованном мире применении пара как двигателя, он изобрел локомотив для обыкновенных (не рельсовых) дорог..

— Интересно взглянуть.

— Изрубил, сжег его.... из опасения, чтобы губернатор, проведавший об том, не заставил бы его работать даром.

— Отчего он с своими знаниями не едет, ну хоть в Тегеран?

— Я тоже не раз советовал ему бросить Шахруд, но всегда слышу один и тот же ответ: «И здесь найдется, что делать». Впрочем, он с отцом, как люди благочестивые, собираются продать свой домик с тем, чтобы навсегда поселиться в Кербела, поближе к имаму Хюсейну..

Уже в сумерках гости разошлись по домам.

__________________________________

Почтенный людомор, и по дороге в губернаторскую резиденцию.

Проводив чиновников, полицмейстер поспел к нам на ужин, с недовольною миной сетуя на Нэпира, что тот, уезжая, дал ему за все его услуги, точнее — сведения сомнительного достоинства, — всего пять томанов.

— Гольдсмитт был щедрее. Добавил он, глотая стакан водки, и ехидно заговорил о женщинах... [123]

Уже поздно, а полициймейстер все еще пьет, кажется, — не расстался бы с нами, но время.

— Отчего до сих нор не были у нас с визитом ни городничий (наиб), ни вице-губернатор? спросил я, провожая его.

— Хотите, — приведу их к вам на веревке?

— Начальство свое?

— Этим он хочет сказать, что сумеет убедить их безотлагательно явиться к нам, — пояснил «хозяйн».

— Не насилуйте, — посоветовал я ретивому дарога, но... на следующий день (15 июля), шахрудский наиб Исмаил-хан, из старинного дворянского рода, предупредил нас (согласно туземному обычаю) через своего нукера, что пожалует к нам в три часа пополудни, и действительно — пожаловал... двумя часами позже, в сопровождении полициймейстера, высокостепенного Хаджи Абу-Талиба, мирзы Махмуда (секретаря начальника отряда, конвоирующего богомольцев из Шахруда к Мешхеду), нашего крикливого маклера и, наконец, четырех феррашей, из коих один нес его кальян.

Пока я одевался, «хозяйн» принял их у себя. Маклер горячился у дверей моей комнаты, торопя меня и преуморительно настаивая, чтобы я всенепременно вышел к гостям в шапке, ибо — по обычаю — быть с обнаженною головою в присутствии такой благочестивой власти, как Исмаил-хан, было бы более, чем невежливо, но, к искренней досаде этого радетеля о моих интересах, я не изменил европейской привычки. Гости приподнялись и поочередно протянули мне руки; затем последовали обычно кудреватые приветствия и по моему приглашению они вошли ко мне.

Массивный наиб, в мерлушечьей шапке и бумажном синем коба поверх шелкового архалука (темного цвета), попробовал было, вместе с почтенным Хаджа Абу-Талибом, усесться на мою постель, но, почувствовав крайнюю неловкость, они немедленно опустились на пол. Вообще, я заметил, когда туземцы и даже наши армяне садятся на стулья, их ноги так и подгибаются, подкашиваются, — так и тянет их сесть по привычке на пол. «Хозяйн», из любезности, последовал их примеру, прочие — по моему приглашению, расположились на стульях. [124]

Точно налитое желтою влагою грязно-оливковое лицо наиба с черною бородой и бычачьими глазами выражало беспредельную апатию.

— Это от опиума, заметил «хозяйн».

Не знаю, на сколько верно замечание его, но, действительно, упорно-молчавший градоправитель медленно достал табакерку (из папье-маше, какие употребляются нашими нюхальщикими табака) и, вынув оттуда горошину опиума, положил ее за щеку. Ежедневно он принимает по две таких пилюли, а в случае нарушения этой привычки к яду, — испытывает смертельную тоску: «хоть умирай»! — как выразился он сам, — и делается больным...

Арендатор, всегда принимающий на себя при гостях хозяйственную часть «своего патрона», с развязным самодовольствием подал ему «хозяйский» кальян, но тот попросил свой, от кофе и чаю тоже отказался.

— Брезгливый?

— Из благочестия, — ревностный мусульманин! объяснил «хозяйн» с набожною миной и прибавил: С трудом уговорил его Хаджи Абу-Талиб посетить нас, и если он поддался, то этим желал выразить «большое уважение к почтенному хаджи».

— А как он относится к нашим?

— Все опасается, как бы не опоганиться. Однажды пришел к нему армянин по делу. «Скажите ему, обратился тот к феррашам, чтобы он в другой раз не поганил бы мне ковров своими, потными чулками, — пусть приходит в двух парах...»

При случае я рассказал эту историю губернатору, — все хохотали, а затем, когда у меня собрались очень важные гости, — повторил рассказ; они сейчас же послали за благочестивым градоправителем и, приятельски подшучивая над ним, поганили его моими вещами...

— А если б армянин харкнул на пол?

— Окончательно взбеленился бы... Как-то наш астрабадский консул плюнул у одного чиновника, — тот ужасно обиделся...

— «Хозяйн», — перебил моего товарища арендатор, вручая ему телеграмму от только что упомянутого консула, извещавшего, что на Гязский берег прибыло 20 мест (Отдельных тюков или ящиков) товаров Г—го, но [125] поверенного его еще нет, а потому их принял местный агент пароходного общества «Кавказ и Меркурий».

Уплатив рассыльному по положению панабат (15 коп.) за бланк телеграммы (в осьмушку серой бумаги с литографированным ободком и изображением персидского герба: Льва и Солнца — вверху), «хозяйн» обратился с этою отрадною для нас вестью к наибу.

— Не найдется ли там у вас кофе, оживленно справился тот.

— Нет.

— Жаль. Давно не было привоза, и он поднялся здесь до 4 таманов за батман.....Товары повезете в Мешхед?

— Да. А как дорога теперь?

— Неприятные вести. 12 июля семь туркменских всадников (из племени Теке) напали между Мезинаном и Аббас-Абадом на четырех наших: одного чиновника и двух полицейских, которые везли к Ша-Задэ (в Бастам) собранные подати с деревень Феру-меда и Ферюз-абада, кажется 170 томанов; четвертый был купец; первых полонили, последний успел спастись...

— Вот скоро русские приступят к постройке укреплений по соседству с текинцами (Теке) и тогда смирится это хищное племя,— заметил «хозяйн».

— Вы что-то давно угрожаете им, не без иронии ответил тот, тяжело приподымаясь... Когда пойдете к Шах-Заде?

— Завтра.

— Верхами?

— Нет, в моей коляске.

— Разве в ней помещается двое?

— Даже четверо....

Гости ушли.

Когда я на следующий день в 5 час. утра, пробужденный дождиком, перетаскивал свое ложе с открытой площадки в комнату, на дворике уже стояли губернаторские лошади, и арендатор с Хюсейном вытаскивали из сарая коляску.

— Сейчас едем в Бастам, обратился «хозяйн» ко мне за чаем, предлагая попробовать персидский сухарь, т. е. тот же тонкий, но только высушенный и более белый лаваш, присланный ему хлебником в пишкеш.

Мы торопились одеваться, как посланный доложил, что [126] губернатор сперва сходит в баню, потом отдохнет, и затем уже, так около 6 ч. пополудни, примет нас.

Воспользовавшись отсрочкою, «хозяйн» отправился оказать покровительство одному армянину, на которого только что поступила жалоба какого-то обывателя, а кстати и навестить больного экс-наиба.

К завтраку он вернулся с губернаторским конюхом, скромно усевшимся за общий стол, но ему (как и вообще обедающим у нас, за исключением разве только полициймейстера, не опасающегося доноса со стороны Хюсейна) подавались блюда особенно. Плотно покушав, сей штальмейстер, с четырьмя какими-то случайно забредшими в дворик караван-сарая субъектами, занялся смазкою осей курдючным салом; одно колесо что-то не вертится, — послали за кузнецом. Не скоро явился тот, и пока возился с такою диковинкою в Персии, как колесный экипаж, нам приспело время одеваться. — Хюсейн принес мое белье из стирки совершенно мокрым и, без сомнения, не выглаженным, не накрахмаленным (ибо здесь не водится ни утюгов, ни крахмала); воротнички и рукавчики были сложены вчетверо...

— Хорош? — Слонца надо так, проговорил он по-русски, раскладывая его по комнате, для просушки.

— Почему ж ты не сделал этого у себя?

— Как видите, его жена моет довольно чисто, пояснил за него «хозяин», — но из какого-то предрассудка никогда не развешивает белье христиан для просушки, и мне всегда приносят его в таком же виде.

— А армянам?

— Тем стирают на о-ве Ашур-адэ.

— Близок свет?!!..

В половине пятого часа все было готово, и мы последовали за запряженною парой лихих коней коляскою, которую чуть не на руках тащили те же субъекты по узким зигзагам изрытых водопроводными канавками переулков, затем — по всему тесному базару и далее, вплоть до караван-сарая, что вблизи тех городских ворот, за которыми расположился цыганский табор.

Диковинный экипаж окружала толпа взрослых и мальчишек, — больше с низкими лбами, заросшими — точно у зверей — волосами, — жадно и с наивным удивлением пожиравших небывалое [127] «тамаша» (Зрелище), — давка невообразимая! — Нас оттеснили и прижали к стене, лошадям — не шелохнуться с места!..

Но вот, ужом проскользнувший через толпу, губернаторский скороход в обыкновенном ветхом костюме, в пропотевшей кула-намаде и с палочкою в руке, преуморительно согнувшись, юрко зашагал вправо и влево, расчищая нам место; к нему подоспело еще несколько полициймейстерских феррашей тоже с тросточками внушительной толщины. Толпа расступилась....

К нам подошел чалмоносный хаджи в черном аба.

— Тот самый эскулап, который отправил принцессу в Елисейские поля, — шепнул мне обменявшийся приветствием с ним «хозяйн». Несмотря на такую потерю и на совет тегеранского врача (уже не заставшего ее в живых) не доверяться ему, губернатор просил меня взять его с собою, — видно, хочет посоветоваться с ним о своих болезнях.

— Более не с кем?

— Всего два—три доктора на всю губернию, и все они с одинаковым успехом спроваживают своих пациентов (если только сама природа не поможет им) на тот свет. Здесь, ведь, как? Кто раз вылечит удачно, тот и доктор. Ни дипломов, ни свидетельств на право практиковать — нет, медицина изучается по древним книгам, современные же приемы лечения — неведомы....

«Хозяйн» предложил эскулапу место рядом со мною, но тот предпочел поместиться визави, па крошечной складной скамеечке и, ухватившись обеими руками за медные перильца ее, выглядывал таким беспомощным, безутешно встревоженным, точно — с первым движением коляски — ему грозила неминуемая опасность. Сидевший боком на козлах шталмейстер дернул лошадей, — экипаж тронулся, и на лице почтенного чалмоносца изобразился ужас.

— Лучше пешком пойду — решительно пробормотал он, неловко слезая и путаясь в длиннополой абе. Пламенно убеждал его «хозяйн» в безопасности езды; тот мрачно слушал, недоверчиво поглядывая на коляску, наконец — поддался увещаниям и, с поникшею головою, снова уселся...

У городских ворот встретилось новое препятствие: слишком [128] высокая нижняя связь их и большие камни; мы слезли, толпа перетащила коляску за ворота.

— С богом! — сказал «хозяйн» шталмейстеру, довольно сносно правившему привычными к упряжи лошадьми, так как у губернатора тоже имеются какие-то ветхие дрожки.

Шагом плетемся вдоль Царь-реки.

Арендатор и тот самый старикашка, который встретил меня при въезде в Шахруд, навязавшиеся сопровождать нас верхами в качестве нукеров или — по игривому выражению их патрона — волонтеров, трясутся без стремян в своих затрапезных архалуках, суетливо разгоняя по дороге зазевавшихся богомольцев, лошади которых, пугливо озираясь на экипаж, рвались или, вырвавшись из рук, носились по аллее. клубя пыль.

— Из-за чего этот-то старец горячится?

— А тщеславие, а расчет на мою протекцию? — Наконец, всякий перс за малейшую услугу ждет подачки...

__________________________________

Между богомолками попадаются обезображенные оспою, не прививаемою здесь никому, и сифилисом, выевшем носы у многих бедных женщин, бросившихся во время последнего голода в разврат, буквально — из-за куска хлеба.

О персидской медицине читатель уже получил понятие, больницы же составляют здесь редкое явление; по крайней мере, любознательный «хозяйн» слышал о существовании только двух больниц: одна учреждена в Тегеране пять лет тому назад на средства покойного Амин-ед-девле Феррух-Хана-Коши, и содержится доходами с пожерт-вованных им земель — другая учреждена в Мешхеде на средства имама Риза; в половине фарсанга от Тегерана есть еще какая-то богадельня для слепых, — вот и все!?

— Шахский доктор (кажется, австриец Тулюзон) не помогает медицинскому делу в Персии, так вы бы не зевали, заметил я «хозяйну».

— Ну, чем же я могу быть полезным тут?

— Составьте лечебник на персидском языке.

— И взять у Шаха привилегию на него? — А что, не последовать ли вашему совету? — Практика будет большая; ведь, здесь положительно все поголовно больны. Быстрый переход от дневного зноя к [129] вечерней прохладе, при туземном ситцевом костюме с открытою грудью, и сквозной ветер нелепых построек — развивают лихорадки и простуды, пыль — глазные болезни, растительная, малопитательная пища — худосочие; половая невоздержность истощает организм, нечистоплотность, привычка ложиться спать в том же, в чем ходят днем, не сменяя по неделям белья, — плодят паразитов (вшей), развивают язвы, в особенности на руках и лице, нестеняемость справлять свои нужды прямо на улице (что делается нередко) и, вообще, нарушение санитарных и гигиенических требований, также отражаются на народном здоровье. Затем, в Шахруде особенно много страдающих грыжами...

— Отчего?

— Полагаю, вследствие того, что туземцы, сидя в гостях у знатных особ, стесняются выходить (то есть — задерживают мочу) Железные же бандажи их — ужасны; не лишнее было бы выслать сюда из России ременных, а также дешевых клистиров, лучше гуттаперчевых, ибо персидские приемы в этом отношении весьма мучительны: больного ставят «на корачки» и вставляют ему стеклянный рог с водою, тяжестью которой он и вгоняется куда следует.

Эти, общие для всей Персии, болезни, при отсутствии медицинского пособия, ставят невежественную, полудикую нацию в беспомощное положение; поэтому, неудивительно, что она с году на год видимо вымирает. Если до 70-х годов в Персии считалось около 5 мил. жителей, то теперь, после ужасного голода, население, вероятно, уменьшилось до 4 миллионов.

__________________________________

Богомольцев мы проехали; жалкая аллея еще тянется на полверсты параллельно загородным садам, обрывающимся у бугристого подножия обнаженной гряды гор; вправо желтеют поля остатками стеблей сжатой пшеницы, заканчивающиеся вблизи дороги башенкою на обрыве; это — мельница, приводимая в движение искусственным водопадом из оросительных канав. За нею видны низкие стены молодого садика.

Дорога, точно природное шоссе, сплошь усеяна щебнем (мелким камнем) с гор, щедро покрывших своими осколками всю гладь постепенно расширяющейся песчаной долины. [130]

Попробовали было ехать рысью, — невыносимо трясет, а за Царь-рекою, в широчайшем сухом ложе весенних вод, коляска, качнувшись влево, вдруг остановилась, и колесо сползло с оси; доктор — ни жив, ни мертв...

— Пустяки, соскочила гайка, успокаивал его «хозяйн», послав шталмейстера с своими «волонтерами» разыскивать ее.

— Не хотите ли вина? Вот отличные сигары, предлагаем ему мы. Он берет дрожащими руками копеечную сигару и силится закурить не с того конца... До нее ли было бедняжке ?!..

Между тем «хозяйн» обозревал в подаренную ему мною подзорную трубу местность. Горы, что влево, — удалились, справа виднеются по безжизненной глади бугорки канаутов (Отдушины подземных водопроводов), которые тянутся вплоть до г. Бастама, снабжая его водою и орошая окрестные сады и посевы, а за ними — вдали —сереет горная цепь...

Минут через двадцать гайку отыскали в 100 саженях отсюда; оказывается, что она с какого-то другого большого колеса. Ввинтив и закрепив гайку, мы осторожно подвигались вперед, поминутно останавливаясь надвигать ее.

Почти на половинном расстоянии (между Шахрудом и Бастамом) дорога прорезывает насыпной из камушков низкий курган, над могилою одного святого, о котором гласит легенда так: «Однажды (это было давно-давно, когда еще вблизи отсюда протекал горный ручей) пробирался бог весть откуда в Бастам убогий путник — потомок имама (Потомки имамов также как и потомки пророка называются сейидами); омыв себе ноги в ручье, он поплелся дальше. Вслед затем какой-то слепой из недальней деревни Баг-Зан-дан (Что вблизи Шахруда; иные выговаривают Богжаадан) умылся там же и — моментально прозрел. Молва о таковом чуде быстро обежала окрестные места. Баг-занданцы с одной стороны, бастамцы — с другой отправились разъяснить себе его и, увидав на реке сейида, поняли все.

— Святой человек, пойдем с нами, говорили первые.

— Святой человек, иди к нам, оспаривали вторые.

— Он пойдет к нам!

— Нет, он шел к нам!.. Спор перешел в ожесточенный бой. [131]

— Что же мы деремся из-за одного человека?! возвысился чей-то голос из толпы. Лучше пусть будет он убит один! С этим словом Баг-Занданец шарахнул сейида по голове с такою силою, что тот упал замертво.... и тут же был похоронен.

С тех пор и до сегодня каждый благочестивый путник не преминет положить на могилу святого один или несколько камушков, отчего и образовался этот курган.

Так повествовал штальмейстер, развязно болтавший с «хозяйном» всю дорогу, между тем как доктор, подтвердивший правдивость этого рассказа, казался сильно встревоженным... не о последствиях ли своего искусства справаживать на тот свет?..

С кургана уже хорошо видны высокие стены Бастама, местами заслоненные от наших глаз зеленью садов. Там и сям над городом возвышаются минареты и купол мечети, чернеется исполинский конус — это ледник; над ними высоко вздымаются стройные тополя, а сзади — город кажется охваченным горами. Действительно, он расположен на западном конце долины (того же названия), простирающейся отсюда к востоку на 20 верст. Вблизи города раскинулось селение Оберсит, во всей же долине насчитывают до 20 деревень с бедным населением, происходящем из аравийского племени Амри, переселенного сюда еще во времена халифов. Из номадов они постепенно перешли к оседлой жизни, смешались с туземцами и теперь почти что забыли свой родной язык...

В 47 минут шестого ч. мы подъехали к загородным садам. Легко катился экипаж по их узким переулкам, но за ними доктору опять приходилось хвататься с болезненными гримасами за перильца сиденья, — так было усеяно камнем изрытое глубокими ямами поле, в две версты шириною, назначенное — по словам штальмейстера — для посевов, что невероятно; скорее это искусственное препятствие состряпано с наивною целью затруднить неприятелю путь в губернаторскую резиденцию.

За полем снова пошла гладкая, но невыносимо пыльная дорога, пролегающая узкою лентою между городскою стеною, с ветхими башенками, и табачными плантациями, полями сжатой, а местами еще оставленной на корню, пшеницы и ячменя. — Наконец, вдоволь наглотавшись пыли под жгучим солнцем, мы свернули вправо по ведущей в город узенькой (в 2,5 саж.) дорожки между глиняного стеною городского сада с летним жильем губернатора (и по сей причине, [132] недоступною, для удовольствия, обывателям) и глубоким рвом с возвышающеюся над ним стеною далеко не грозной цитадели с угловою башенкою, выбеленною сверху и, вообще, аккуратнее прочих. В цитадели находится постоянное жилье принца-губернатора, Киомерс-Мирзы, титулуемого «Амид-уд-девле» т. е. подпорою государства», его управление и кое-какие жалкие казенные постройки...

__________________________________

XVII.

Его Высочество подпора государства, военноначальник и пр. и пр.

Встретившийся нам какой-то убогий перс сообщил, что Шах-задэ примет нас в саду. «Хозяйн» остановил коляску в 20 шагах от садовой калитки, но, по моему настоянию подъехатъ к ней вплоть, недоумевающий штальмейстер то трогал коней вперед, то нерешительно останавливал их, пока, наконец, мы таким образом не доплелись до заповедной калитки, где поджидал нас губернаторский нукер. Пошептавшись с ним, мой товарищ кивнул мне головой, и мы последовали за ним по главной аллее саженной ширины, с высокими тополями по одну сторону, разнообразнейшими фруктовыми деревьями — по другую, и миниатюрным домиком в глубине ее. По аллее торчали угрюмые садовники; перед домиком (с опущенным в нижнем этаже двереобразным окном присутствия вицегубернатора и поднятою в верхнем этаже решетчатою дверью во всю стенку средней комнаты — гостиной, приемной и вместе с тем — присутствием губернатора, отколе он «как отец», однако не по отцовски, разбирает тяжбы, творит суд и расправу), толпились просители и челядь.

Здесь нашего провожатого сменил другой, проводивший нас вверх по каменной лестнице в прихожую, тоже с челядью и семью парами башмаков у дверей; «хозяйн», прибавив к ним свою, собирался с духом; я снял шляпу. [133]

— Наденьте, невежливо, шептал он, нерешительно отворяя дверь в маленькую гостиную (во всю ширину домика и с деревянными подъемными стенками с двух противоположных сторон выходящих в сад).

— Не могу, жарко, возразил я, озирая солидно сидевших на полу субъектов и силясь угадать: на кого из них опирается персидское государство? — между тем, как «хозяйн», с скошенной на бок физиономией уже прижимал руки то к сердцу, то к лицу, набожно нашептывая приветствия в сторону к особняком сидевшей на лоскуте полосатого тика поверх хорасанского ковра, тщедушной фигурке с палочкою в руке, в низенькой кортовой шапке (тегеранке), с приглаженными висками, большим горбатым носом, воспаленными глазами, опущенными усами, узеньким ртом и коротким, точно втянутым в себя, с неделю небритым (или нестриженным) подбородком; снизу расстегнутый мешковато сшитый из черного сукна сардари обнаруживал шелковый, подпоясанный узким поясом, коба поверх ситцевого архалука, а черные суконные брюки и белые носки дополняли костюм его высочества — «подпоры государства», сбоку которого лежала потертая сафьянная сумочка и старенькая шкатулка с бумагами а, может быть, и с драгоценностями).

На мой кивок, его высочество изволил с милостивой улыбкою и даже очень весело замахать руками по направленно железной складной табуретки, стоявшей рядом с таковою же, ничем не покрытою, кроватью. Я уселся и, пока поджавший на полу ноги «хозяин» продолжал оживленно обмениваться с ним любезностями, обозревал.

Визави его высочества сидел в почтительнейшей позе тучный сертип, в бараньей шапке, с невыразимым счастьем на расплывшейся черномазой физиономии с масляным взором и огромною черною бородою, в казакине черного сукна с скошенным воротником, рядом медных гладких пуговиц по борту и стрелками из красного снурка над обшлагами рукавов. Черные суконные брюки и белые носки дополняли будничный наряд командира Бастамо-Шахрудского полка в 800 человек.

Несколько поодаль от него восседал чалмоносный наставник губернаторских детей, с умным, добродушным видом и почтенною бородою с проседью, которую он уже перестал красить, а потому «хозяйн» с трудом узнал в нем своего старого [134] знакомого. По левую сторону комнаты, у угла стоял статный вице-губернатор и вместе с тем — мустафи (Мустафи, назначаемые министром финансов по одному при каждом губернаторе, заведывают сбором и контролем податей, вообще – доходами, расходами и хранением казенных сумм в губерниях и областях), с смышленым, подернутым меланхолиею, интересным лицом. Нарядите его в европейский костюм и хоть сейчас в любую гостиную!....

— Но отчего он стоит? спросил я «хозяйна», закадычного друга его, однако, не подававшего о том виду и только обменявшемуся коротким приветствием с ним.

— Принц держит себя с подчиненными высокомерно и сажает в своем присутствии только тех, кому желает выразить особенное расположение.

Тут же торчал и секретарь, а поближе к нам, назир, на корточках, перед стоявшими на вышитой шелками подстилке самоваром и подносом с посудою, — готовил чай; из передней заглядывали служащие, со двора — любопытные; некоторые из последних, завидев принца, кланялись в пояс.....

— Вас спрашивает его высочество о здоровье? перебил мои размышления «хозяйн».

— Сегодня что-то не в духе болтать персидский вздор, — ответьте ему что-нибудь.

Тот передал, что я чувствую себя отлично в особенности с того момента, как узрел «подпору государства», и его высочество, продолжая отрадно улыбаться, изволил заявить, что только болезнь помешала ему принять меня раньше. — Я был так болен, так болен, — говорил он с гримасою, вызвавшею на лицах присутствующих обязательную скорбь, — что меня водили под руки два дня, и я садился в три приема...

— Верно объелся на поминках дочери, заметил я, всматриваясь в его лицо, выражающее смесь семи смертных грехов с излишком.

— Господин сокрушается столь прискорбным случаем с драгоценным здоровьем вашего высочества, перевел «хозяйн» и, обратившись ко мне, спросил: Не поможете ли? Жалуется на боль в ноге.

— Пусть покажет. [135]

Его высочество приподнял шальвары. Легкая опухоль ушибленной ноги требовала холодных компрессов и — только.

— А персидские доктора сейчас за пульс и прописали бы внутреннее.

— А вам случалось лечить его?

— Пожалуй, да. Недавно приглашает он меня к себе «по важному делу», приезжаю. Посоветуй, говорит, какое из этих лекарств, прописанных мне двумя нашими знаменитыми докторами, лучше? — Не доверяя ни тому, ни другому, я посоветовал ему принять оба. Проглотил...

— И что ж?

— Бог милостив, все обошлось благополучно... Мало того. Когда приезжал к нему тегеранский доктор (по случаю болезни дочери), — он отозвался обо мне, как о «хорошем человеке, одаренном способностью лечить», на что тот ответил: «У них, в России, каждый образованный человек на столько знаком с медициною, что в случае болезни может помочь себе, а следовательно и другим». — Вот и теперь он расхваливает меня перед сертипом за то, что я компрессами из соленой воды с уксусом поставил на ноги в два дня упавшего с лошади хана, с которым приключился тогда от боли даже обморок...

— Кальян! пробурчал его высочество.

Из передней явился женоподобный смуглый мальчишка лет четырнадцати с застенчиво опущенными глазами и пятками врозь; преклонив пред ним одно колено, он подал кальян с унизанною изумрудом и бирюзою серебряною трубкой.

— Паж, вступивший в прежнюю обязанность знакомого вам хазнадара, прошептал «хозяйн».

— Его высочество не довольствуется женою?

— Помимо жены есть и женская прислуга; при всем том он до того ревнует этого мальчугана, что не только не пускает его в го-род, но даже поручил своему евнуху (прямая обязанность которого — наблюдать за женскою половиною) зорко следить за ним.

— И все это делается открыто?

— Как многоженство и наложницы издревле укоренились в Персии, так точно и заимствованный от греков обычай получил здесь право гражданства еще со времен Геродота. Чего ж стесняться?.. [136]

В это время вошел, все еще погруженный в тревожную думу, наш чалмоносный спутник и, по приглашению, опустился на пол...

— «Хозяйн», «хозяйн», скоро ли прибудет к нам русский караван ?

— Уже часть прибыла ваше высочество.

— Мне говорили, что товаров 300 мест.

— Около того..

— Уже успели преувеличить! заметил я товарищу.

— В вашу же пользу; по здешнему — такой караван считается богатейшим...

— «Хозяйн», «хозяйн», — ты покажешь нам товары?

— За счастье почту, ваше высочество.

— Интересно посмотреть.... Часы, посуда есть? оживлялся принц.

— Нет ли ружей? поинтересовался сертип.

— Часы и посуда есть, а ружья и револьверы — только для себя...

— Впрочем, добавил я, вручая губернатору карманный револьвер, — вот эту игрушку могу продать.

Тщательно осмотрев револьвер, он передал его сертипу; затем я показал, как нужно заряжать, стрелять и разбирать его на части, что очень заинтересовало их.

— Сколько стоит?

— В Петербурге — 15 руб.

— А пули?

— Сотня три рубля.

— Пули так дороги, что ими можно любоваться, а не стрелять, проговорил сертип; да и револьвер не годится для нас: испортится, посылай его чинить в Европу?!.. Двуствольные пистолеты купим: это нам сподручней....

— Только ты, «хозяйн», но учи его (губернатор указал на меня) продавать товары так дорого, как сам продаешь.

— В интересах торговли я продаю за столько, за сколько следует, потупив взор, отвечал тот.

— В Европе, — обратился его высочество к сертипу, — на каждой вещице наклеен ярлычок с ценою... Там есть в Пруссии Крупп; у него — двенадцать тысяч рабочих делают пушки!. Хочешь купить пушку, — заплати цену по ярлычку, а нет, — уходи...

Откуда он почерпнул столь обстоятельные сведения? не из шахского ли путешествия? [137]

— Его отец бывал в Европе и кое-что рассказывал ему, но у сынка — все перепуталось в голове: венская выставка сбилась на крупповский завод и т. д.

— Я сам собирался путешествовать по Европе, продолжал его высочество, и даже начинал учиться по-французски....

— Но ему не повезло: всего два—три слова зазубрил, добавил от себя «хозяйн» в качестве переводчика.

— Вы говорите по-французски, — обратился он ко мне.

— Говорю.

— Et moi, mais... mais... tres...

— Mauvais, — докончил я.

— Tres mauvais, tres mauvais.... обрадовался его высочество и даже изволил слегка заерзать по полу, между тем как присутствующие видимо проникались благоговейным удивлением к столь обширным знаниям его....

— Передайте ему, обратился я к «хозяйну» с намерением свернуть разговор на торговлю, что Персия нравится мне; на нее смотрю как на друга, и только здешняя жара — враг мой.

Его высочество промолчал.

— Комплимент не по вкусу, что ли?

— Не ответил, потому что вы говорили о Персии, а не об нем. — Ну?

— А его высочество любит только себя, на Персию же ему наплевать...

Однако, мало по малу, беседа о важном торговом значении Шахруда (как складочного места товаров для Хорассана, Езда и даже Тегерана) приняла для него такой заманчивый оборот, что он не только обещал прислать мне опытных людей для указания местонахождений руд и пр., но даже оказать русским предпринимателям, если бы таковые нашлись, свое горячее содействие в рациональном эксплуатировании природных богатств его губернии.

— О разрешении вам строить фабрики, заводы, и пр. — более и более оживлялся его высочество — я буду ходатайствовать перед своим правительством уже потому, что это составляет благосостояние края.

— Лицемерит, заметил мне «хозяин». Он рассчитывает запустить лапу в русский карман, рассчитывает на хорошую долю в ваших барышах, а о благосостоянии края, предоставленного его [138] аппетиту, думает столько же, сколько о талом снеге, и охотно продаст свой Иран за тридцать сребреников...

— «Хозяйн», я пойду посмотреть твои дрожки, а ты — будь хозяином, — угощай гостя. Его высочество указал на меня и, тяжело поднявшись, вышел через прихожую в сад; за ним сертип и вице-губернатор.

Из гостиной видно их шествие по аллее: трое слуг — впереди, потом церемониймейстер, то предшествовавший принцу с палочкой, то благоговейно поддерживавший его под руку; за ними переваливался сертип, далее — вице-губернатор, а в хвосте плелась толпа разнокалиберной челяди.

Домашний учитель и секретарь остались с нами. Назир подал всем по стакану ароматического, до приторности нежного, чаю, предварительно справившись у меня: «в чашке или стакане желаю я»?

Тем временем «хозяйн» обрисовал мне фабрикацию персидских губернаторов. Эти места, говорил он, даются, обыкновенно, членам царствующей династии или лицам, поднесшим Шаху и его министрам подарки, доходящие иногда до десятков тысяч томанов; (Томан — 3 руб.), таковые же пишкеши они обязаны подносить им и к новому году рискуя, в противном случае, лишится не только губернаторства, но даже собственного своего имущества. Конечно, губернаторы, в свою очередь, рассчитывая на полную безнаказанность, грабят народ.

— И давно его высочество занимается этим?

— Двадцать второй год, т. е. с 14-ти лет...

— Ну, где ж в такие лета?

— Сперва управлял под ферулою опытного дельца вакиля (Вакиль, т. е. помощник по гражданским делам при каждом губернаторе из царствующей династии)..

— А теперь?

— Тоже, по привычке к опеке, находится под влиянием приближенных лиц, которые и мне изрядно насолили.

— Чем?

— В начале его высочество был на короткой ноге со мною, затем — по совету их — отстранился....

На этом слове в гостиную вломился широко улыбавшийся негр-эконом и, жестикулируя, фамильярно затараторил разом со всеми… [139]

— Общий друг, — славная душа! прояснился «хозяйн».

В двери заглянул было еще мулат, но вот на аллее показался губернатор, и цветная порода исчезла; при входе его в гостиную мне указали знаками встать и надеть шляпу.

— «Хозяйн», проговорил он, опустившись на пол и приглашая нас движением руки садиться, твои дрожки (дрожки — произнес по-русски) хороши, но ты уступишь их мне за 200 томанов.

— Меньше 360 т. не возьму, иначе понесу большой убыток.

— Уступи, — жалеть не будешь....

— Вспомните, ваше высочество; когда я для вас выписал дрожки, обошедшиеся мне 250 том., вы также изволили говорить: «уступи их мне за 130 том., я дам тебе возможность получить 500 том». (он мог бы доставить мне выгодные подряды, — пояснил мне «хозяйн»); тогда я не возражал, но обещанных 500 т. до сих пор еще не видал.

Тщетно настаивал его высочество; наконец, озаренный темною мыслью, круто повернул разговор. «Хозяйн», ты приедешь завтра в губернаторское присутствие; будет разбираться дело между персидским купцом и гебром.

— В присутствие я не приеду, потому что лично к нему не имею никакого дела, но если вашему высочеству благоугодно будет, — приеду к вам в Бастам, как гость или по нашим личным делам.

— Вот какие ответы дает?..... Это он у персов научился отвечать, насильственно улыбнулся его высочество, обращаясь к подобострастно ухмылявшемуся сертипу.

— Не хочешь приехать в присутствие, так пришли подарок, продолжал он напирать на «хозяйна». Тот, смиренно склонив голову и прижав руку к сердцу, прошептал: — Его высочество любит подарки, но в этой тяжбе я не причем: желает только моего мнения, за что же тут дарить?

— И как он не стыдится при всех клянчить? заметил я, раскуривая свою носогрейку фитилем дорожной спичечницы, возбудившей общее любопытство.

— Стыд давно потерял... Намедни, уж просил-просил он у меня и армян взаймы денег, — отказали под благовидным предлогом, а тут же под окном, стоят его десять чиновников и — слушают. [140]

«Хозяйн» почтительно предложил его высочеству и сертипу по копеечной сигаре.

— Когда же ты вернешь мои 50 сигар, которые я послал тебе? спросил его первый.

— Уже выписал их для вашего высочества, но еще не получил из Баку.

— А другой, важный долг?

— Тот могу доставить на днях....

— Что это за счеты у вас? поинтересовался я.

— Весь разговор его пропитан намеками на взятку с меня и также с вас; положим, сигары я ему подарю, но важный долг. т. е. водку и вино (доставляемое мною всем здешним властям) поставлю в счет, иначе — убыточно; ведь эта ханжа, наружно выполняющая все обычаи, страшно заливается в одиночку по ночам!... Не таков был его предшественник, Джоонсуз-Мирза. Эта добрая, открытая натура напоминала мне русских генералов старых времен: широко он жил, на европейскую ногу, любил сам выпить и угостить, — взяток не брал...

— А вице-губернатор?

— Человек неглупый и скромный.

— Пьет?

— В месяц вытягивает не более четырех бутылок — и то исключительно, водки...

— Беде чаи (дай чаю), пробурчал его высочество, занятый разговором с сертипом.

Преклонив колено, назир подал ему стакан, затем, приподнявшись, поднес другой сертипу, нам же — ни-ни, ибо его высочество желал показать перед присутствующими, что общения с кяфирами не имеет, а было бы кстати, ибо от грязи его у меня расшевелилась желчь, а от духоты и жары в гостиной, несмотря на приподнятые с двух противоположных сторон ее деревянные стены, — делалось дурно.

— Выпейте воды со льдом, посоветовал товарищ, и мне принесли на тарелочке мисочку, из которой я и напился. Стало легче...

Баче, беде муре, (Мальчик или Эй мальчик, дай камушек. Муре буквально значит камушек, но в этом случае требование относилось к молитвенному камушку из глины священных для шиитов городов: Кербела и Неджефа. Каждый благочестивый человек запасается таким Муре, круглой или многогранной формы, с вытесненными на нем именами: Бога, Али, Хасана и Хюсейна, и перед молитвою — кладет на маленький молитвенный коврик (Седжаде) в том месте, где при земных поклонах приходится лоб его. В дороге нередко теряется муре, и в таком случае, — заменяется деревянным гребнем или кусочком дерева, но лоб не должен непосредственно касаться земли) проговорил его высочество после чаю. [141]

Назир положил перед ним на пол маленький камушек; тот встал и, поправив его, начал в полголоса молиться с коленопреклонением, прикладывая лоб к нему. Присутствующие же, вероятно, справившие вечерний намаз дома, оставались по прежнему в безмолвном бездействии на своих меcтах.

— А мы что будем делать? спросил я у «хозяйна».

— Разговаривать.

— С кем?

— По старшинству приходится с сертипом.

— Да он погружен.

— Расшевелю. У него есть конек, — Сястан, куда он водил нынешнею весной свой полк усмирять население, продержавшее своего губернатора за невыносимый гнет в осаде около шести месяцев. Это было чистое нашествие прожорливой саранчи, и вот, целая персидская область опустошена из-за одного.... мерзавца!

— Так выражается сам сертип?

— О, нет!... Я знаком со многими участниками этого погрома; у меня даже останавливался, на пути туда, персидский полный генерал, эльзасец Буллер, тот самый, который руководил последнею осадою Герата персидскими войсками. Он был французским инженер-капитаном и доныне остался французским патриотом, прокли-нающим, при удобном случае, всемирных пройдох — немцев....

Ваше превосходительство, отнесся «хозяйн» к сертипу, — вот, повествую о лаврах, увенчавших ваш полк в мятежном Систане.

— Да-ааа! Мы усмирили и пожили там на славу, оживился тот.

— Говорят, благодатная сторона? Ночи чудные, финики, лимоны, апельсины....

— А пшеница и ячмень в таком изобилии и так дешева, что осажденные, вместе с губернатором, топили ими хлебные печи... [142]

Долго беседовали, но ни тот, ни другой особенных новостей об Систане не сообщили, а сторонка действительно не безынтересная.

По местному преданию, во время оно Систан или Сеистан был покрыт водою, но боги земли вытащили его на поверхность, и вот образовалось родина Иранского богатыря Рустема, героические подвиги которого (во времена, предшествовавшие Дарию Гистаспу) воспеты ново-персидским поэтом Фирдуси.

Что было за тем — не знаю, но Тимур, разоривший столицу Систана, вывез оттуда много богатств, и даже мой новый приятель, сертип остался очень доволен этим краем, охватывающим плодородную дельту реки Гильменд и окрестности озера Хамун, состоящие из пересеченных низкими холмами долин, на две трети покрытых, преимущественно, сыпучими песками, и на одну — твердым песчаным грунтом с илистою глиной от разливов реки, берега которой сплошь заросли тамариском и камышом.

Бесплодные окрестности столицы Систана, Секухе, окруженной развалинами, бездорожны и почти недоступны, так они изрыты рытвинами, а население его: систанцы, персидские переселенцы и белуджи — кочевники — крайне невежественны, но храбры и привязаны к своей земле, хотя девять месяцев в году положительно страдают от невыносимого зноя, тучами роящихся над болотистыми местами мошек, изобилия блох и больших мух, укушение которых производит такую же боль, как осы. Питаясь сочащеюся из тамариска сахаристою жидкостью, эти ядовитые мухи размножаются по всему низовью Гильменда в неимоверном количестве, мучат людей и скот, в особенности лошадей, которыми, по этой причине, обзаводятся здесь только богачи. Укушение мухи в брюхо лошади считается очень опасным, в предупреждение чего их выводят на воздух только зимою, а в остальное время года, начиная с апреля, держат закутанными с головы до ног в совершенно темных конюшнях, и почти не выезжают на них. Помимо того, здесь, и только здесь, свирепствует на лошадей эпидемия «красный помет», против которой у си-станцев нет средств!

Прочий домашний скот: ослы, катера и коровы — более выносливы. Здешние коровы дают мало молока, но, благодаря им, туземцы успешно охотятся за утками и прочею пернатою дичью в камышах: привыкши к виду коров, она беззаботно летает вблизи, между [143] тем как охотники стреляют да постреливают себе в нее из-за спин их...

Часть населения занимается земледелием, против местного врага которого, дикой свиньи, — охотятся сильными, рослыми, хорошо выдрессированными собаками, и хотя систанцы — ревностные шииты, однако, не считая за грех прикасаться к этой дичи, распластывают ее и мясом ее кормят собак.

Пшеница, гречиха и ячмень в изобилии, далеко превосходящем потребность края; за тем — немного риса., больших и вкусных дынь, хлопчатник с огромным плодом, дурной табак, чахлая граната, тутовое деревце и — по уверению моих собеседников — кое-где финики, лимоны и апельсины.

Остальное население занимается исключительно скотоводством.

Денег здесь почти не встретите; единицею ценности товаров, при купле и продаже, служат полотно, пшеница и гречиха.

Вообще же Систан далеко еще не исследован, что объясняется недоступностью его для европейцев; по крайней мере, многие из немногих туристов, проникавших туда, поквитались за свою отвагу жизнью.

Так, английский путешественник доктор Форбес, прибыв в июне 1841 г. в Чилинг, резиденцию систанского губернатора Мухамед-Риза-хана, открыто вел свои дорожные заметки и, хотя в нем уже заподозрили английского агента, отсюда благополучно выехал дальше, в крепосцу Джехан-абад, принадлежавшую дикому белуджу Ибрахим-хану. Тот принял его радушно и когда гость пожелал вернуться в Лаш, обещал проводить его до границ своей земли, решив убить ненавистного «английского шпиона» — так думал об нем он. Поехали. Прибыв к одному броду р. Гильменда, Ибрагим приказал слугам связать маленький тростниковый паром и посадить на него доктора, предварительно отобрав от него вещи; не успел тот отъехать несколько саженей от берега, как вероломный белудж пустил вслед за ним несколько выстрелов, и когда израненный доктор, дотащившись кое-как до берега, стал просить пощады, с бранью и проклятиями покончил с ним саблею, и труп бросил в воду...

Таковая же участь постигла Эдварда Конолли, отправившегося в Систан с молодым английским топографом Камероном; первого [144] убили авганы, последний погиб в Хейберском ущелье тоже от рук убийц.

Затем этот край посетили без особенных приключений: некто Кристи, английский майор Мердон Смитт, отважный француз Феррье и, известный уже читателю, доктор Белью, а в северных пределах его побывали наши топографы Жаринов и Петров....

Его высочество еще молился как вошел паж с кальяном (которые всякий раз менялись, что выражало шик, блеск). Тот, прервав молитву и опустившись на пол, затянулся им два-три раза, разговаривая с сертипом, а затем, приподнявшись, продолжал намаз.

Покончив с религиозною обязанностью, точно с головоломным делом государственной важности, Его Высочество, самодовольно окинул взором присутствующих, лица которых выражали почтительное одобрение... Но мне не сиделось здесь, и «хозяйн» заявил ему, что я принужден оставить гостеприимный кров «с сердечным сокрушением». Приказав немедленно запрягать для нас «дрожки» он изволил возобновить прозрачные намеки...

Прошло добрых пол часа, пока наконец-то доложили, что лошади готовы. Не снимая шляпы, я простился по военному.

— Adieu, закивал Его Высочество не вставая, с улыбкою радужных надежд.

— О ревуар, — поправил я.

— Оревур, оревур! повторял тот с ребяческим восторгом...

Когда мы проходили мимо теснившейся внизу челяди, «хозяина» окликнул хазнадар.

— А у меня, в ожидании вас, целый час кипел самовар, — упрекнул он его; я рассчитывал, что вы зайдете сперва ко мне, а я доложу об вас принцу...

— Что это за люди с таким унылым видом? перебил я сетования экс-пажа, указав на особняком стоящую группу райетов с поникшими головами.

— Старшины тех самых деревень, подати с которых (о чем уже рассказывал наиб) попали в туркменские карманы. Это факт, но губернатор с угрозою требует от них или вторично внести подати, — а у тех ни копейки! или квитанций, которых им и не выдавали сборщики податей (что в неволе теперь у туркмен)... [145]

Выйдя из сада, мы нашли коляску окруженною толпой любопытных, а лошадей и не видно; такова уж персидская аккуратность!.

Торопим закладывать, между тем арендатор, вынужденный подарить своего скакуна кому-то из «саранчи», просится сесть с нами, что было бы — по тесноте места — неудобно, и мы сообща решили вопрос так: штальмейстер будет править лошадьми, сидя верхом на упряжной, арендатор обязан наблюдать с козел за неисправною гайкой, ветхий «волонтер» отправится вперед предупредить Хюсейна приготовить для нас ужин, а «европеец» домогавшийся сопровождать нас в качестве нукера, — пусть себе гарцует на кляче...

Пока запрягали и седлали упряжную — прошло еще полчаса, — настали сумерки (резко сменившие день в четверть осьмого ч.), и мы увидали обычную церемонию возвращения его высочества с летней резиденции в зимнюю, что в цитадели: шествие открывалось слугами, из коих один нес гигантский фонарь, за ними — чиновный мир и тоже челядь, а сзади плелся сам его высочество с неизменною тросточкой; поравнявшись с нами, он обернулся и отдал нам честь по военному (под козырек).

Едем. Славная ночь с полною луной, нужною прохладой и тишью. Но несносная гайка, поминутно соскакивая, отравляла эту прелесть; раза два приходилось отыскивать ее по целому часу...

Наконец, дотащились до картинного бивака богомольцев, освещенных серебристою луною и кое-где фонарями на деревьях.

У городских ворот поджидали нас высланные полицмейстером, люди с фонарями, Мы слезли; штальмейстер, оставив коляску на их руках, удрал на губернаторских лошадях обратно в Бастам..

Город уже спал.

На базаре обогнал нас скороход (дважды прошагавший сегодня семиверстное расстояние из резиденции сюда).

— Верно послан с чрезвычайным поручением, заметил мой товарищ.

— Давича он был в роли полицейского, теперь — рассыльного…

— А прямая обязанность его — открывать церемонии, собственно для которых «средоточие мира» (Один из титулов Шаха, вышедший, вероятно, из мифического сказания об Иране, как стране, откуда распространился человеческий род) и разрешил его высочеству, как близкому своему родственнику, держать двух — трех скороходов. [146] В подобных случаях этот самый замарашка наряжается в красную шапочку с расширенным, на подобие петушьего гребешка, верхом, в белые чулки по колени и красный, коротенький сардари опоясываемый ремнем, за которым торчит кинжал — единственное оружие из прежнего вооружения скороходов, уничтоженного после покушения шахских скороходов (лет 20— 25 тому назад) на жизнь своего повелителя.

У Шаха — 40 скороходов, и они сопровождают его повсюду: на охоту, в поездках и пр. в таком порядке: двадцать человек едут верхами впереди, остальные — следуют за ним пешком, чередуясь с первыми, если поездки отдаленные, при которых шахский кортеж проходит в сутки, обыкновенно, по шести фарсангов.

__________________________________