ОГОРОДНИКОВ П.

ОЧЕРКИ ПЕРСИИ

IX.

Въезд в город. — Хозяйн Александер и его приемы. — За столом. — Мои спутники и наши армяне. — Первая ночь и утро с крыши караван-сарая.

Молча едет он впереди с курьером, и вся его ветхая фигура с всклоченною бородой, в бараньей шапке, поношенном кобе, широких шальварах и в грубых башмаках на босу ногу, бессильно колышется на тряской лошади.

Червадар с сарбазом отстал от нас на семь верст, и в Шахруд мы въехали мазандеранскими воротами только втроем. Кругом, [51] в этом сплетении кривых, узеньких улиц между сплошными стенами из серой глины, не видно ни души, а в раскаленном воздухе носится тончайшая пыль и режет мне глаза, бьет в нос, захватывает дух...

Через три—четыре минуты мы очутились на людном базаре с покрышкой из ветвей, то пропускающей слабый луч, то — с прорехами, через которые потоками льется огненный свет, и только кое-где доставляющей полную тень. Базар тянется почти наполовину города и далеко оживленнее астрабадского, хотя в лавках его также, как и там, больше зевают, дремлют, бессмысленно созерцают в пространство пли углублены в коран; в мастерских — кипит работа, тут же едят и курят кальян, между тем как в узком проезде снует сплошная масса тупо озирающих нас прохожих в однообразных костюмах преобладающего здесь синего цвета и с большим разнообразием головных уборов: на каждом шагу встречается войлочная кула-намади, реже — белая чалма духовных и вообще грамотеев, под общим названием мулл, — вышивная чалма хаджи, — темноватая чалма, каковые носят некоторые из побывавших на богомолье в г. Кербела, — зеленая чалма нередко безграмотного потомка пророка — сейида (арабского происхождения), еще реже попадается тегеранка и лоснящаяся каракула. т. е. шапка из бухарских мерлушек.

Между прохожими лавируют верховые, или мерно выступают верблюды с гордо поднятыми мордами.

Один ослик, став поперек базара, загородил нам дорогу: — поднялась суматоха, посыпались пинки на упрямца, но тот уперся и — ни с места... Наконец-то его осилили, — отвратительно заревел...

В зеленном ряду бросались в глаза румяные персики, и сильно разило от большой кучи коровьего кала, которое местный архитектор собственноручно примешивал к глине с соломою и из этой смеси тут же выводил стены нового жилья.

Далее — несколько попросторней, затем — опять толпы мужской половины населения, для которой широко открыта недоступная для женщин базарная жизнь...

__________________________________

Базар закончился короткими и крайне узкими зигзагами, которыми мы и въехали в маленький дворик караван-сарая. «Об [52] одних воротах», называемого также, по растущему перед ним раскидистому чинару: «Як-дар-по-чинар».

У открытых дверей единственной лавки стоял коренастый господин почтенной наружности, с проседью в слегка подстриженной бороде, в широкополой серой шляпе, мешковатом коричневом пальто, широких штанах того же цвета и в башмаках; — это был поверенный московского купца Морозова А. Ф. Баумгартен, по местной кличке: «хозяйн Александер» или просто: «хозяйн».

Раскланиваясь с добродушною улыбкой, он пригласил меня к себе, и мы поднялись по невыносимо крутой, пыльной лестнице в маленькое жилье, построенное на плоской крыше правого фасада караван-сарая проживавшем здесь главным прикащиком приснопамятного «Закаспийского товарищества».

Вообразите себе два больших глиняных куба по сторонам открытой сверху и спереди площадки, — таков наружный вид этого жилья. Один куб, или — пожалуй — одну комнату гостеприимный «хозяйн» уступил мне, в другой — стеснился сам; двери в них были до того низки, что я уже успел несколько раз стукнуться лбом и, вероятно, не избегну того же вперед, но внутри моего помещения было уютно, а с одиноко выглядывающего на внутренний дворик окна — открывался не безинтересный вид на плоские крыши домов, с изредка мелькающими на них закутанными фигурами женщин, и далее — на загородные сады, дальние горы и гладь широкой долины, с клубами пыли верблюжьего каравана по тегеранской дороге...

Стены комнаты блестят алебастром, их ниши — уставлены стаканами, чашками и каким-то хламом, покрытым толстым слоем пыли; глиняный пол устлан огромным хорассанским ковром с узкими войлоками по краям; грубо сколоченная деревянная кровать или, вернее, нара прикрыта туркменским ковром с длинным ворсом, а у изголовья — подушку заменяло крытое синим сукном сиденье с фаэтона, выписанного «хозяйном» из Москвы полгода тому назад по поручению бывшего Бастамо-Шахрудского губернатора, а теперь Эмир-Тумани (начальника дивизии), Джоонсуз-Мирзы, который, однако, не взял его за неимением денег; — два грубых стола, два стула, и две табуретки дополняли мебель.

«Хозяйское» же помещение выглядывало далеко невзрачно. На полу — грязные кошмы (войлочные ковры), на постели — кошка с котенком; сундуки с вещами заменяли стулья, стенные ниши — беспорядочно [53] завалены персидскими книгами, бутылками от вина и склянками от лекарств; тут же — чубук и окурки сигар; на окне — тоже окурки, огарки свечей, медные деньги, бумаги; — в одном углу торчала покрытая толстым слоем грязи бутыль с наливкою, в другом — какой-то хлам, и всюду-всюду — мухи и следы их, грязь и толстый слой пыли, точно комната не убиралась пять лет, то есть, с тех пор, как почтенный «хозяйн» поселился в Шахруде, а Морозов ухватился за него, как за якорь спасения...

Заглянул в темную кухню с огромною русскою печью, для варки, — лужи на глиняном полу, везде грязь и паутина, кухонная посуда — загажена, в углу — кто то возится...

— Али-Акбер!.. Ну, Али-Акбер, иди же ко мне... Ласково проговорил по персидски «хозяйн», вытаскивая оттуда красивого мальчугана пяти лет, с испачканным лицом и босыми ножками, в засусленном архалуке и шальварах.

— Вот, рекомендую моего приемыша, — обратился ко мне он, между тем как Али-Акбер, обхватив его колени, силился скрыть свое личико в них.

— Какой здоровый мальчик! заметил я.

— О! посмотрели бы, каков он был года три тому назад, когда, во время свирепствовавшего здесь голода, я оторвал его от груди умершей с голоду и холоду матери?! — Одни косточки!!..

— Как же вы сохранили его?

— Сперва отпаивал чаем, затем — давал бульон, и теперь — как видите....

— Бо-бо, бо-бо... (папа, папа) шептал ребенок, страстно целуя колени своего второго отца. — бобо...

— Что, что такое, мой Али? наклонился к нему тот. — Али шепнул ему что-то.

— Стыдится вас; говорит: пойду — умоюсь, оденусь в новый архалук и тогда приду.....Ну, иди, иди, — скажи Хюсейну, пусть помоет и оденет тебя.

Ребенок проворно выбежал с кухни на крышу.

— В тот же голодный год мой слуга поднял умирающую на улице прелестную девочку и принес ее ко мне, но было поздно — малютка умерла на моих руках, продолжал, «хозяйн», сняв башмаки по персидскому обычаю у дверей моей комнаты и, поджавши ноги, уселся на табуретку. [54]

— Может быть вы уснете? — заботливо спросил он, когда я развалившись на твердом ложе, в бессилии закрыл глаза. — Удобно ли вам?..

— Все хорошо.

— Уже с неделю, как жду вас, а персы — так те уже за месяц вперед знали о вашей поездке ... Одни говорили на базаре: «к нам едет чиновник от царя», — другие: «богатый купец», — Вы — Александр Иванович Глуховский?

— Нет, — П. И. О-в.....Рана не позволила ему ехать, и я — вместо него. Но как пронюхали о том?

— О, на этот счет они умницы! — Вот и теперь по базару ходят слухи о каких-то англичанах, едущих сюда в сопровождении авганцев; говорят, что дорогою они открыто ведут топографический журнал, собирают статистические и разные другие сведения.... Впрочем, продолжал «хозяйн», — об вас писал астраханский перс Хаджи-Ага к здешнему богатому купцу Хаджи-Абу-Талибу. который, по его наставлению, даже приготовил у себя помещение для вас.....без сомнения, из расчета, полагая, что вы едете сюда устраивать коммерческое дело, а Хаджи-Абу-Талиб чело-век практический: ему удалось общипать «Закаспийское товарищество», а теперь — рассчитывает на вас...

Затем «хозяйн» рассказывал мне грустную историю этого, так называемого — по имени основателя своего Кокорева — Кокоревского товарищества, главное управление и склад которого находились в Баку, а конторы при второстепенных складах — в Реште Бальфруше и здесь, не считая компанейского магазина на о-ве Ашур-Аде.

Главная причина скоропостижной смерти «товарищества» крылась в «русской широкой натуре» агентов его, затем — «в бессовестности персиян вообще и к кяфырам (неверным) в особенности. Так как ловкий обман в коммерции считается у мухамме-данских иранцев доблестью, которою они щеголяют друг перед другом, то не удивительно, что Хаджи Юсуф, Хаджи Камбер, Хаджи Риза, Хаджи Абу-Талиб и прочие, все почтенные хаджи, т. е. побывавшие в Мекке у гроба Мухаммеда, глубоко запускали лапы в русское добро. — Каких только штук не выкидывали они?! Бывало, привезут, сдадут и даже уложат в компанейские амбары, ну, положим, хлопок, — потом вытащат его оттуда тайком и — снова [55] сдадут, — опять стянут, и в третий раз повторят проделку, а важным кокоревским прикащикам и не вдомек персидская изворотливость, да, впрочем, они и не следили за делом...

— На что же тратились их силы и время?

— На женщин, вино, карты...На толпы челяди, вообще — на безобразный разгул «в обществе с местными властями».. В результате оказались огромные недочеты, — дело пошатнулось; затем, один прикащик украл из компанейской кассы пять тысяч полуимпериалов и скрылся, другой — тоже запутался и, вытребованный в Баку для сдачи отчетов, заблагорассудил удавиться на пароходе; — дело было окончательно подкошено и «товарищество» рухнуло...

— Как же обыватели смотрели на наших молодцев — цивилизаторов?

— До сих пор отзываются об них с крайним омерзением и только один между ними, скромный труженик Безменов (Бессменов?), оставил здесь по себе добрую память, но и тот теперь валяется мертвецки пьяным по Бакинским базарам, — вероятно Ко-коревская компания достаточно оценила деятельность этого честного человека?!..

Вот что шахрудцы неоднократно говаривали «хозяину»: «Русские Кокоревской компании опозорили русское имя, но ты («хозяйн») загладил поступки их своею добродетельною жизнью, и хотя ты — неверный, но за усыновление нашею мальчика (Али-Акбера) непременно попадешь в рай».

И действительно, Б-н пользуется здесь всеобщим уважением и любовью, — чистосердечно ли? — Этого вопроса не решит он сам, но что его боятся — факт вне сомнения, ибо духовенство питает к нему приязнь «за большой ум и доброе сердце», а власти, считая его за опасного для себя, «тайного агента России» и пользуясь крупицами, вернее каплями от щедрот его, открыто держат сторону этого, одинокого здесъ, русского; так, по приказанию «хозяйна», дарога, т. е. полицмейстер, соединяющий (по крайней мере в Шахруде) с этою обязанностью и выгодное положение арендатора базара, охотно выдерет по пятам каждого обывателя из мелких....

— А я в безопасности здесь? — как-то к слову пришлось спросить «хозяйна».

— Как дома у себя, ответил он и после минутной паузы продолжал: «Страх персов перед русским именем сильнее их [56] затаенного презрения к нам, в особенности теперь, когда наше положение в Азии — блистательно...

— Страх и презрение?! А я слышал, что они питают к нам благодарность за освобождение их соотечественников из неволи после Хивинского погрома?

— Не благодарность, а подобострастие к победителю — могущественному соседу, который рано или поздно поглотит Персию... Вообще, в России не имеют понятия об этой стране, — русского здесь боятся даже высшие власти..... из опасения, дабы через него не известился Шах об их грабежах.

— Шах—поборник правды?

— По своему, и то, когда терять нечего, а выигрыш во мнении народа несомненный; так, в последнюю его поездку на богомолье в г. Кербела, один бедный ремесленник пожаловался ему на губернатора, отнявшего у него красавицу — жену. По корану один только Шах имеет безусловное право на всех жен своих верноподданных прочие же за подобное насилие наказываются смертью, и Шах разрешил обиженному расправиться с виновным согласно точному смыслу мухаммедова закона...

— И что ж?

— Откупившись от угрожающей смерти, губернатор, по ходатайству приближенных Шаха, остался на своем месте, — персидское правосудие свершилось! — улыбнулся «хозяйн» выходя распорядиться по хозяйству..

Я уснул.

__________________________________

Шорох разбудил меня. У порога стоял сухопарый субъект с переполненным подносом; это был слуга «хозяйна» — Хюсейн, длинный тощий, слюнявый с растрепанною физиономиею и воспаленными глазами, в пропотевшей кула-намади, распахнувшемся на зачерствелой груди синем коба и широчайших шальварах. Стряхнув с ног грубые башмаки, он озабоченно вошел в комнату и, смахнув грязною рукою пыль со стола, начал выгружать с подноса лаваш, чурек и приготовленные на масле круглые лепешки, точно истыканные гвоздем, затем — кислое молоко и изрезанный на мелкие кусочки овечий сыр, обложенный по ободку тарелки пучками мяты, петрушки, укропу, луку, перышков чеснока и чем-то в роде ромашки, — всю эту зелень туземцы [57] едят с сыром или лавашем. Выложив еще свежие и просоленные огурцы, он торопливо вышел.

— В ожидании вашего приезда сам солил и, кажется, удачно, добродушно улыбнулся вошедший «хозяйн», принимаясь вытирать огурцы и сервировать стол, между тем как снова появившийся Хюсейн загромождал его запыленными рюмками и посудою, бутылками с выписным из Баку ромом и разным вином, кисловатою киш-мишевкою собственного приготовления, полоскательными (чайными) чашками со льдом и огромным подносом с сочными персиками, абрикосами, яблоками и виноградом; затем, он принес холодную баранину, зеленеющий мелко-искрошенною петрушкой чистый бульон и сухие бараньи котлеты невзрачного вида.

Вбежавший Али-Акбер вскарабкался на стул рядышком с «бобо» (папа) и, жадно пожирая глазами такое разнообразие съестных прелестей, вцепился в его стакан с вином; отпив несколько глотков, он запустив свои грязные лапки в баранину и уже при-наравливался тоже самое сделать с моим супом, как «хозяйн», заметивши на моем лице невольное движение брезгливости, остановил его; тот нахмурился и, готовый расплакаться, повалился ничком на пол... Заботливый «бобо», всегда уделяющий ему первый кусок торопливо наложил в тарелку всего понемножку и поставил ее перед ним...

— Папа, дай персиков... Папа, дай яблоков, дай винограду... слышался плаксивый шепот его, между тем, как незаметно вспрыгнувшая на стол кошка, тихо прошлась между тарелками и, вероятно, с привычною нестесняемостью уткнула мордочку в чашку с водою. Я невольно взглянул на «хозяйна» вопросительно.

— Брысь!. Пошла, пошла!.. Осторожно спустил он ее на пол и подставил ей блюдце с мясом...

Жарко, невыносимо жарко, и я ничего не ел кроме фруктов, но пил много: пил вино, разбавленное водою со льдом, пил превосходно приготовленный кофе, принялся за чай, что, однако, не унимало мучительной жажды.. Но вот послышались раскаты грома, пошел дождь, освеживший на несколько минут природу и нас...

— Редкое явление в этой возвышенной, безлесной и безводной стране, — заметил «хозяйн».

— Поэтому то ваш сухой воздух так жадно поглощает влагу с тела русского гостя, что никак не утолишь жажды. [58]

— Я распоряжусь, чтобы в вашей комнате постоянно стояло вино и две миски со льдом, для питья...

— И два таза с водою, для насыщения воздуха влагою, тогда без сомнения, жажда уменьшится.

— А для моего болезненного организма здешняя сушь — благотворна; — останься я в России — давно не жил бы! — Вообще, климат здесь здоровый: нет ни холеры, ни лихорадок, хотя жители питаются почти что исключительно растительною пищею...

— Даже богатые?

— За малым исключением, да и те днем ничего не едят, кроме лаваша с зеленью и фруктами, вечером — плов.

— А вы?

— По привычке обедаю в час...

— И жара не лишает вас аппетита?

— Нет, но если на вас она действует, — можно будет распределить часы для пищи приблизительно по туземному...

— А именно?

— В 6 час. утра — чай, в час пополудни — легкая закуска, в 7 ч. вечера — чай, в 9 ч.— обед.

— И, без сомнения, все расходы — пополам.

— Но вы мой гость..

Долго не соглашался «хозяйн» на мое предложение, но, в конце концов, склонил голову на бок и, приложив руку к сердцу, он опустил глаза долу с выражением полной покорности.

— А как бы предохранить табак от влияния вашей суши? — обратился я к нему после обеда. — Взгляните, — здесь он совершенно обратился в порошок, в противоположность тому, как в Астрабаде пропитывался сыростью до невозможности курить его.

— Трудно помочь.... У меня сигары тоже крошатся и на половину делаются негодными к употреблению.... Курите трубку, приучитесь к кальяну...

Вошел Хюсейн прибрать со стола; я попросил его стащить с меня большие сапоги и смазать их курдючьим салом.

— Хорош, хорош твоя болшой башмак... любовался он на них.

Этими словами почти ограничиваются познания его в русском языке, и «хозяйну» приходится объясняться с ним по-персидски, прибегая в затруднительных случаях к жестам.

Хюсейн справляет у него разнообразные обязанности: прибирает [59] комнаты, ходить на базар за провизиею, присматривает за Али-Акбером и даже стряпает.

— Где ж он научился стряпать? спросил я «хозяйна», когда тот вышел.

— Растолкую ему по поваренной книжке то или другое блюдо, — ничего, сварит. Вообще он сметлив и старателен, только вот любит аптекарские счеты подавать; напр., недавно выставил в расход 15 фунтов табаку, яко бы выкуренного моими гостями в течении 15 дней?! За подобные проделки я прогнал прежнего слугу — его родного брата, то же угрожает и ему.

— А у меня — все разбросано.

— О, на этот счет будьте покойны. Я тоже ничего не запираю, но ни одной крохи в моей комнате еще не пропадало! — Положите у меня открыто золото, — никто не тронет! Ведь власти — за меня, и вор поквитался бы жестоко... Вообще, о воровстве и грабежах здесь что-то не слышно, разве изредка попадется мелкий воришка...

— И охотно служат вам, христианину, эти Хюсейны?

— Охотнее, нежели своим; прислуга русского гарантирована от придирок и палок властей, — поэтому многие обыватели домогаются хоть номинально считаться моими нукерами (Нукер — буквально слуга, а в обширном смысле нукерами называются, по крайней мере, здесь даже губернаторские чиновники, не исключая и городничего), бесплатно оказывая мне не мало услуг... Рекомендую, вот один из моих добровольных нукеров, арендующий этот караван-сарай за 45 томанов в год, — указал «хозяйн» на вошедшего перса, среднего роста, в порыжелой барашковой шапке и в таком же костюме, как на Хюсейне, — с следами оспы на лице, беспокойно шныряющими по сторонам мутными глазами, жиденькою бородкою и усами. Взглянув на меня изподлобья, он сообщил своему патрону о приходе моих спутников.

__________________________________

Бодро вошел в комнату принарядившийся курьер в новом, подпоясанном шалевым кушаком, коба, за ним — плелся хилый червадар. После сдержанного приветствия, первый подал «хозяйну» сладкую булку, второй — несколько дынь от консула. Завтра они уезжают обратно в Астрабад, и курьер, уходя, обещался зайти к нам за письмами и посылкою для консула часа через три; [60] червадара же мы задержали для разъяснения недоразумений и пополнения пробелов в моем дорожном журнале. По нашему приглашению, он уселся на стул, конечно, в шапке, и, упершись ладонями о колени, склонил голову на грудь в ожидании расспросов.

— С чего начать? обратился ко мне «хозяйн».

— С той Руд-хане, которая тянется чуть ли не с самого Астрабада вплоть до Шахруда.

— Что-о-о? — Не слышал о такой исполинской реке.

— Как же этот старик на мой вопрос, при встрече с каждым ручьем на пути: «исми ин чи зест? (как называется?) — повторял один и тот ответ: «Руд-хане»?! (река). По глупости, или умышленно он поступил так? — Вот что интересно знать!...

— Пожалуй, он прав! — заметил «хозяйн» после продолжительного объяснения с ним. — Указывая на ручей, вы спрашиваете: «исми ин чи зест»? — вам отвечают: «Руд-хане», что буквально означает всякую проточную воду; но если бы вы спросили: «исми ин чи зест Руд-хане»? (как называется эта река?), — вам назвали бы ее...

Подобное оправдание, по меньшей степени, — наивно, тем более, что названия мест тоже на половину перевраны, и слегка уличенный старец с опущенною головой силится теперь исправить ошибки, с невыносимыми, для всякого терпения, отступлениями и не идущими к делу подробностями. «Хозяйн» в качестве толмача тоже невыносим: силясь понять червадара. он поминутно переспрашивает его, а объясняя мне какой-нибудь пустяк, — начинает с Адама, повторяется, и, часто не вникнув в мой вопрос, — как бы парализованный, вдруг смолкает, таращит на меня глаза, а пот градом льется с его лица...

Отдарив измученного червадара чаем и сахаром, он принялся укладывать в ящик великолепные местные фрукты для консула, а я занялся переборкою (собранных мною дорогою) растений с хурджина в добытую мною от него оберточную бумагу; возни — не мало, в особенности при реставрации высохших и помявшихся из них; каждое такое растение приходилось класть в намоченное водою полотенце и затем, когда оно отходило, выправлять его, через полотенце же, ручкою зубной щетки. Для полного изучения растения, ботаник требует его корень, ствол, листья, цветы или плоды, — но была ли возможность, при условиях моего путешествия, вынимать дорогою из каменисто-твердого грунта целое растение, укладывать его в [61] пропускную бумагу, прессовать и затем — перекладывать в другую бумагу? Такая сложная процедура требует специальной поездки, и нет сомнения, что большая часть моего гербариума не удовлетворит требованию ботаника, но маленькая коллекция насекомых сохранилась хорошо.

Укладывая ее, я высказал «хозяйну» свои опасения на счет ядовитых клонов, которые, по слухам, водятся не только во всей местности, начиная с дер. Таша и до Шахруда, но и в самом городе.

— В моих комнатах нет, успокоил он меня, — но в щелях нижнего помещения, в особенности в сараях, где держат птицу, действительно найдется этой дряни не мало; впрочем, она не так ядовита, кок толкуют о том, — по крайней мере ни один из множества останавливающихся здесь богомольцев (на пути в Мешхед) до сих пор не пострадал от нее...

По моей просьбе, мне немедленно поймали четырех клопов пепельного и одного — темного, скорее черного цвета. Завернув их в бумажку и закупорив в маленькую жестянку, я поинтересовался взглянуть на узников спустя два часа: черный клоп сидел на спине пепельного...

— Прожора, сосет... или не самец ли это? — гадал «хозяйн». Полагаю, что последнее предположение вернее, ибо по возвращении моем в Петербург, все клопы были живы и бодры, не смотря на четырехмесячное их заключение без пищи...

— А скорпионы водятся здесь?

— Попадаются; иногда ночью прибежит ко мне перепуганный перс: «дай спирту — скорпион укусил». — Дашь; он натрет им укушенное место и затем приложит к нему на платке свежей земли, а через полчаса — уже здоров... В других же местах Персии, продолжал мой собеседник, укушенное скорпионом место натирают настоенным на них же маслом, или дервиши — мастера заговаривать скорпионов (а также змей) — дают больному пить заговоренную воду...

— Не для музея ли Географического Общества? обратился он ко мне, покончив с укупоркою фруктов и принимаясь помогать мне укладывать минералы, руды и пр.

— К сожалению, оно не имеет музеума, разве только — [62] скромный этнографический отдел, ограничивающийся, кажется, одними костюмами.

— А между тем музей Географического Общества (если бы таковой существовал) послужил бы сокровищницею для прочих ученых и учебных учреждений.

— Не потому ли, что путешественники, знакомясь с природою, прошлым (историческими памятниками) и настоящим различных стран, обогащали бы его своими приношениями научного содержания?

— Конечно...

— В таком случае не скоро пополнился бы он, потому что охотников дарить — мало, а Общество слишком бедно, чтобы покупать.

Далее «хозяйн» рассказывал, что в прошлом году приезжал сюда сарептский торговец и страстный натуралист по части букашек, Кристоф, неоднократно бывавший в Астрабаде. Он собрал здесь, с помощью сопутствовавшего ему в экскурсиях слуги его, богатую коллекцию насекомых, хорошо распроданную им потом немецким натуралистам, у которых и комиссионерствует по этой части специально знакомя Германию с азиатскою фауной...

Однажды Бастамо — Шахрудский губернатор, пригласил Кристофа к себе в сад, и только удивлялся искусству его ловить сеткою бабочек и в несколько секунд отравлять насекомых в банке с синильною кислотой, — прочие же уверены были, что он ловит их для колдовства, а кочевники в Киргизских степях боялись даже приближаться к нему, и лишь только вечером завидят огонек его фонаря, — в страхе обходили «опасного колдуна»...

Во время своих экскурсий по окрестностям Шахруда и Бастама, незнакомый с туземным языком Кристоф давал свои названия горам, рекам и прочим местам, но выйдет ли с того прок? — А оставленные им при отъезде наловчившемуся в искусстве собирать насекомых брату Хюсейна сетки и банки с стильною кислотой — действительно пригодились ... мне...

За беседою работа незаметно пришла к концу; оставалось только, обшить тюк и адресовать его астраханскому губернатору через астрабадское консульство, но у меня не было ниток, а «хозяйн» с арендатором куда-то вышли. Я объяснил знаками свою нужду какому-то торчащему на площадке старцу, и тот — видно тоже «хозяйский [63] нукер — немедленно принес (вместо ниток) тонкие шерстяные снурки, которыми и обшил посылку.

— Не помните! Положите ее к себе на палан (Палан, обыкновенно заменяющий в Персии седло, устраивается из прочного войлока, (кошмы, концы которого свертываются с боков лошади в трубку; затем, поверх него кладут несколько коротких войлоков и, покрыв все это грубою шерстяною или бумажною материей, стягивают (во время седлания) ремнем. Если прибавить к палану хурджины с боков. т. е. дорожные мешки для анасов, без которых ни один персиянин не отправляется в путь, то придется иногда растопыривать ноги на нем до последней возможности, что неудобно с комично), — обратился я к вошедшему с «хозяйном» курьеру, на прощанье подавая руку за заботы обо мне во время дороги. — он смутился и проворно вышел...

__________________________________

— Мне предстоит еще подготовить к своей почте с дюжину писем, — проговорил «хозяйн», когда я, после утомительной работы, повалился на постель.

— У вас своя почта?

— Как же... Ведь я не порвал связи с русским миром, — веду обширную корреспонденцию, получаю «Биржевые Ведомости», а для таких удобств пришлось установить вместе с здешними армянами правильное сообщение с Гязским берегом. Аккуратно каждую неделю (в теплое время года) мы посылаем нарочного...

— Верхового?

— Нет, пешего, который и проходит это расстояние в два с половиною дня, следовательно, туда и обратно — в пять дней.

— И сколько вы платите ему?

— В неделю — таман...

Зимою же «хозяйн» сносится с Россиею только раз в месяц, но когда письма к нему из Петербурга направляются на Джульфу, тогда, хвала Аллаху, если он получит их на четвертый месяц?! Затем, в феврале и марте — два раза в месяц, а дальше — с открытием навигации, на сцену опять выступает скороход.

— Сношения с консульством производятся, обыкновенно, при оказии, в экстренных случаях — через нарочного...

Заглянувший Хюсейн сообщил что-то моему собеседнику в полголоса, и тот в волнении заходил по комнате...

— Не случилось ли чего? [64]

— Нет... Видите, один мой знакомый хан упал на днях с лошади, она — на него и сильно повредила ему ногу, — я вылечил; теперь он прислал за мною осла, — просит в гости... Ехать или нет? колебался он, как снова появившийся Хюсейн вызвал его.

Вернувшись через минуту, «хозяйн» с просительною миною обратился ко мне: «Местный этикет обязывает сделать визит приезжему... Двое из наших армянских торговцев пришли поздравить вас с приездом и засвидетельствовать… Хюсейн опять прервал его.

— Все армянское общество пришло к вам... продолжал он.— Выйдете к ним, это ведь весь наличный состав проживающих здесь по торговым делам христиан.

— Право, от жары и утомления не могу одеться, даже — болен.

— Идите так, — они не поймут.

И я отправился в сорочке поверх нижних и в башмаках.

У дверей стояло несколько пар туфлей, а комнатка его была запру--жена пятью приятно улыбающимися армянами, с блестящими глазами, чисто-выбритыми подбородками и черными усиками, в аккуратненьких туго перетянутых в талии ремнями с серебряными бляхами, ластиковых казакинчиках, в таковых же брюках, белых чулках и с смушковыми шапочками в руках. Из них: Минас Мнацаканов и Алексанов представляли собою громкую фирму «Адамовых» из гор Шуши, а дылда Тер-Петросов, Грегор-Хачатуров и, кажется Мартирос были представителями фирмы «Красильникова».

Усевшись после обычных приветствий — кто на полу, кто на сундуки, они долго безмолвствовали, усердно вытирая платками свои раскрасневшиеся потные лица, и только когда задымился кальян, застенчиво и урывками повели беседу на персидском диалекте, так как между ними лишь один, и то — с большими усилиями, объясняется по-русски.

К «хозяйну» они относились с особенным почтением, как к своему старшине или, вернее, к силе, которой нередко губернатор безусловно доверяет решение спорных дел между ними и обывателями, и который, без сомнения, ревностно защищает своих; так недавно, он пожаловался губернатору — и не безуспешно — на одного изувера — сейида, постыдно выругавшего на базаре Алексанова за то только, что тот нечаянно прикоснулся к одежде его; за сейида вступился муштегид города, т. е. высшее духовное лицо: — «прости его, ради [65] меня», — обратился он к «хозяйну». — «Хорошо». — «Ты простил, но я не прощу его», — сказал муштегид и потомка пророка вздул по пятам.

— Разве сейиды не гарантированы от палок?

— Действительно, они составляют в Персии привилегированный класс, поэтому его драли такие же сейиды, а не ферраши (служителя) дарога.

— Утешительно!... Однако, из-за чего же хлопотал муштегид?

— Не хотел отдать его на посрамление светской власти. Нынешний губернатор — принц — еще снисходителен к потомкам Мухаммеда, но предшественник его — не церемонился с ними в этом отношении. ..

Далее разговор коснулся торговли армян, которые продают здесь преимущественно транзитный сахар и русские стеариновые свечи, миткаль и железо, а на вырученные деньги скупают хлопок, шерсть и продукты тута (шелковичного дерева): семяна (яички), коконы, шелк и лас, т. е. остатки от размотки коконов, но об этом предмете речь впереди, тем более, что и гости ушли...

В 7 часов зашло солнце, и над городом разнесся азон, следовательно, сутки кончились, ибо в Персии сутки считаются от захождения до захождения солнца и соответственно тому ведется счет часам; так, теперь у нас начало восьмого часа, а по персидскому счислению — первый час.

В 8 часов раздались под окнами у нас отрывочные, резкие звуки рожка...

— Полицейский ферраш подает сигнал, что час по захождении солнца уже прошел, — проговорил «хозяйн» на мой вопросительный взгляд.

— Что ж далее?

— По прошествии трех часов, т. е. в 10 часов вечера, обыватели запираются по домам, и улицы пустеют. Если же кто встретится в это время полицейским на базаре и не даст удовлетворительного объяснения своего выхода из дому, то его засадят в клетку или чуланчик «техт-дарога», т. е. полицейского присутствия (что расположено при этом караван-сарае), а в предупреждение побега — наденут на него колодки. [66]

__________________________________

Долго беседовали мы о том, о сем, но больше о родине, а приемыш с грязным кончиком носа лакомился на полу фруктами, которые не переводятся у нас.

«Папа» велел ему поискать затерянную мною золотую запонку: тот долго ползал по всей комнате и, далеко не ловко вынув ее из своего кармана, подал ему; — без сомнения, все это было сделано им безотчетно... Затем, Али-Акбер набросился на котенка, и — то ласкал, то обнимал его, то швырял ногою, дергал за уши и за хвост, пока не уснул вместе с ним крендельком в углу комнаты, не дождавшись ужина... Хюсейн забрал его в охапку, как овечку, тот с просонья что-то пробурчал, — «папа» — рассмеялся: — спрашивает: «буду ли я сегодня ужинать?»

— Я тебе оставлю, — завтра утром поужинаешь, — утешил ребенка слуга, вынося его в комнату «хозяйна»... Мне тоже пора на покой.

Болезненный, тяжелый сон! До трех часов R (термометр) стоял на 27°, и только к четырем часам понизился до 24°. — В течении ночи я выпил три миски воды со льдом и вином, ел много персиков, дыни, винограду, но жажда не унималась: сухость во рту — чрезвычайная! Оставалось встать с постели и пройтись в одной сорочке по плоской крыше караван-сарая, что я и сделал в 4 часа утра. Было светло, и мне ничто не мешало отсюда обозревать спящий город, начиная с нашего одноэтажного караван-сарая, с весами и деревянным прессом для хлопка.

Устройство этого пресса, завезенного сюда каким-то англичанином (уж не Лонгфильдом ли?), не сложно: между двумя вертикально вбитыми в землю брусьями стоит внизу ящик для хлопка, а вверху утверждена поперечина с винтом по середине, к головке которого прикреплен в дугу изогнутый шест, заканчивающийся ремнями, а к нижнему концу его — деревянная доска. Во время прессования, рабочие (или, даже, скотина) обвязываются ремнями и ходят кругом пресса, приводя во вращательное движение винт, который и нажимает доску на хлопок в ящике, т. е. прессует его, — вот и все тут...

На внутренний дворик замкнутого со всех четырех фасов караван-сарая с единственными воротами, выглядывают опущенные теперь, огромные, подъемные двери слепых (безоконных) комнат или помещений для товаров и проезжих, с непрерывною [67] платформою перед ними, называемою по-персидски «техт» и тюрки — «секи». Эти широкие, кирпичные выступы двухаршинной высоты служат помещением для бедных и экономных проезжих, не желающих тратиться на наем комнат, окна в которых заменяются вышеупомянутыми подъемными, обыкновенно мелкоклетчатыми (сбитыми из планок) и с резьбою, дверями с полукруглыми верхами, — и то только, если лавка занята, а иначе они вовсе не отворяются.

В настоящее время этот караван-сарай пустует, может быть по той причине, что в нем живет хотя добродетельный, но все таки кяфыр «хозяйн», над лавкою которого и возвышается наше жилье, состоящее — как уже известно читателю — из двух комнаток с открытою площадкою между ними и кухоньки сбоку. В пяти шагах от последней безобразно торчат на крыше два ряда кирпичей с осыпавшеюся глиною, это — летний очаг, для варки в чугунке плова, а к стенке крытой лестницы примыкает конура для собак, которые живут, разгуливают и плодятся себе на крыше, чутко оберегая добро своего хозяина, не рискующего выпустить эту — по персидскому понятию — погань на улицу из опасения за жизнь ее, а также — из нежелания оскорбить обывателей. Далее, глиняная, открытая спереди, будочка в ближайшем отсюда углу крыши прикрывает отверстие от-хожего места, откуда нечистоты стекают по стене на улицу... Вот и все.

Если исключить из этого очерка караван-сарая случайное жилье хозяина, и прибавить прилегающий к нему слева грязнейший дворик, служащий для загона скота, и отхожим местом, то получится общий тип персидских сооружений этого рода, различающихся между собою разве только размерами и деталями.

У ворот караван-сарая, на перекрестке четырех узеньких улиц раскинулся чинар с колючими, как у каштана, плодами. Тут-то и заканчивается базар полицейским присутствием — по-персидски: «техт-дарога»; зимнее присутствие помещается в маленькой мазанке, в которой содержатся арестанты, летнее — расположено под открытым небом или, вернее, в тени чинара, на несколько возвышенной площадке с глиняною, покрытою войлоком, нарою, на которой, растянувшись, теперь лежит ферраш; тут же в жаровне тлеются уголья, для кальянов дарога, феррашей, их знакомых и приходящих по делу, а под деревом висит большой складной фонарь из бумажной материи... Отсюда то и неслись вчера вечерком нестерпимые для слуха [68] сигнальные звуки, и здесь-то, в теплое время года, дарога творит суд и расправу над арестованными, т. е. открыто (в присутствии прохожих и зевак) кровавит палками их пятки по распоряжению губернатора или даже личному своему произволу, но об этом — после...

Вид с крыши на серенький город, сооруженный из сырца или глины с примесью салмана (измельченной соломы) и мелкого камня, — однообразен до мертвенности; серые стены с едва заметною калиткою на запоре замыкают каждое, отдельно стоящее или одно к другому примыкающее, жилье с двориками между мазанками, над плоскими крышами которых кое-где выдаются полукруглые верхи мечетей и маленькие, полушарные куполы с потускневшими круглыми стеклышками бань; из-за этой беспорядочно скученной серой массы глины только в двух-трех местах пробивается клочок зелени...

Влево за городскими стенами сгруппированы фруктовые сады, а дальше — простор серой долины с серыми горами вдали...

__________________________________

Глазея по сторонам и вдыхая полною грудью утренний воздух, вижу_; как на соседних крышах подымаются от сна две-три женские фигуры в шальварах и коротеньких сорочках; не замечая меня, они старательно ищут что-то за пазухой у себя и неспешно казнят кого-то ногтями; затем, лениво прибрав постели и закутавшись в покрывала, как тени, исчезли в отверстиях крыш...

С восходом солнца пронесся в воздухе заунывный азон, — обыватели просыпаются и творят намаз (молитву); в 5 часов уже слышен стук кузнечного молота, — доносятся сопровождающие какую-то работу крики: «А-али!.. А-али!.. А-али!». Открываются лавки и закипает базарная деятельность.

Неоспоримо, муравьиные качества присущи персам, и при иных условиях жизни этот, теперь нищий и разбитый, народ легко достиг бы материального благосостояния... [69]

__________________________________

Утро у хозяина. — Именитые купцы. — Маклер — последователь «Баби». — Разнощик и тегеранские евреи.

Когда я возвратился (в 6 ч.) с прогулки по крыше, на столе уже пыхтел самовар, красовались отвратительные на вкус померанцы и вкусная консульская булка, размягченные от жары лимоны и необходимая — во время путешествия по востоку — лимонная кислота, а сияющий добродушием хозяин разливал чай, по персидскому обыкновению, недоливая стаканы на четверть от краев.

Хюссейн доложил о приходе именитых купцов, а вслед за тем послышалось шлепанье их туфлей; я ушел к себе.

— К вам с визитом самые веские здешние купцы: Хаджи-Абу-Талиб, тот самый, который приготовил для вас помещение, и Хаджи-Абдул-Касым; — выйдите к ним поскорее, не то — обидятся, — шепнул заглянувший ко мне хозяин.

Вышел.

На полу сидели, поджавши ноги, два рослых чалманосца с чапками чая в руках: один — тучный, другой — сухопарый, но оба с непомерно большими носами, еще большею важностью и в колоссальных чалмах из белой материи (кажется, кисеи), густо вышитой шелками бледно-желтого цвета, — такие чалмы носят некоторые богатые хаджи, т. е. побывавшие на богомолье в Мекке и Медине; из-за этих головных уборов высовывались на их узкие лбы потные арак-чин (ермолки), — синие коба солидной длины свободно охватывали их туловища, а широчайшие белые пояса — пространные талии их.

На мое приветствие они протянули мне руки, не вставая, причем тучный Хаджи-Абу-Талиб далеко не совладал с невольным чувством брезгливости к «кяфыру», между тем, как его друг вполне олицетворял апатию.

— Какой дельный человек ваш астраханский приятель Хаджи-Ага! польстил я степенно молчавшим гостям.

— Да, Хаджи-Ага — умный, умный человек, — снисходительно процедил Абу-Талиб, как показалось мне, с оттенком зависти к популярному между персами дельцу, при посредничестве которого он [70] сбывает в Россию хлопок, а на выручении деньги закупает там ситцы, посулу, кальяны и писчую бумагу.

Высокостепенные купцы произвели на меня отталкивающее впечатление, и я расстался с ними довольно сухо.

— Я уже говорил вам, заметил хозяин, что почтенный Хаджи-Абу-Талиб порядочно нагрел простоволосую «кокоревщину», с которою вел обширную коммерцию, иногда доставляя ей между прочим единовременно по 12 т. лисьих шкур с Хорассана; теперь добавлю, что он слывет за хорошего хозяина, владеет многими фруктовыми садами и страдает крайнею рассеянностью; еще недавно его друзья заткнули ему за пояс вместо платка кошку.

— К чему платок, когда он, как видел я, — проходя дворик, высморкался на воздух, предварительно отвернувшись в сторону и прижав пальцем ноздрю?

— А затем — вытер руку платком... Впрочем, персы, за исключением разве знати, обходятся без этой роскоши и вытирают руки о полы архалука; даже такой богач, как Хаджи-Абдул-Касым, комиссионер и здешний банкир, владелец лавки и больших посе-вов вряд ли умеет обходиться с платком?!..

Не успел я поговорить с хозяином об именитых, как к нему нахлынули новые гости, вероятно мучимые любопытством насчет приезжего «уруса». Из моей комнаты все видно и слышно: купцы и муллы уселись на полу, поджавши под себя ноги, — более эмансипированные, в том числе и дарога, примостились на стульях, сундуках; победнее — стояли у дверей, но все вставляли свое умное словцо в вялую беседу, а когда она прерывалась, до меня доносилось тихое, полудремотное журчание кальяна...

Арендатор с видимым самодовольствием разливал и разносил чай, не забывая и себя; иногда его сменял кто-нибудь из нукеров. а Хюссейн то и дело раскуривал кальяны...

— Вы положительно прослыли здесь за чиновника, улыбнулся понаведавшийся ко мне хозяин.

— Никогда таковым не был.

— Но в Персии чиновниками называются все служащие на коронной службе: офицеры...

— Положительно нигде не служу.

— Во всяком случае вашему приезду все рады, — от вас все ждут выгод и подачки, а дарога не утерпел, чтобы не шепнуть мне [71] на ваш счет: «вот еще один приехал нашей веры», т. е. не брезгающий вином, до которого он страстный охотник... Кстати, дайте письма к губернатору, — он доставит их немедленно в его резиденцию — г. Бастам. Когда вы намерены быть у него?

— Завтра.

— Так я уведомлю об этом теперь же...

«Хозяйян» вышел, а когда гости разошлись, вызвал меня к себе.

— Вот интересная для вас личность! проговорил он, указывая глазами на муллу в широчайшей чалме безукоризненной белизны, привставшего с полу, с видимым почтением к моей особе, в сорочке поверх нижних.

Я подал ему руку, — он схватил ее обеими своими — и, горячо пожав, по нашему приглашению опять опустился на пол.

Хозяйн от моего имени справился у него о здоровье, что озарило счастьем его подвижное лицо с бьющим в глаза лукавством, и он, в ответ мне, долго выкрикивал своим пронзительно звонким голосом целый ворох любезностей.

— Ну, этому не клади пальца в рот, — вырвалось у меня.

— Вы правы; — ученый муж Гулон-Риза очень хитер, но в моих руках его тайна, и он предан мне, — не надует...

— Тайна?

— Да, — он последователь преследуемого здесь смертною казнью учения «Баби»...

Об этой, пропагандирующей примирение с христианским миром, секте скажу своевременно, теперь же добавлю, что мулла Гулон-Риза, в силу этой тайны, служит «хозяйну» искусным орудием в коммерческих и других делишках, играет у него роль толмача и домашнего секретаря, составляя ему письма на персидском языке. Он еще недавно вел свою торговлю, но разорился, и теперь, занимаясь маклерством, слывет между своими за очень умного и сведущего человека...

Спустя несколько минут, наш гость, пропустив рюмочку-другую, был как у себя дома: разливал и подавал нам чай, набивал себе кальян, брал то ту, то другую «хозяйскую» вещь; но мои нервы не выносили его крикливого голоса... Кстати у дверей показался вялый на вид субъект с большим свертком в руках; — «Баби» притих и, скромно потупив взор, снова уселся на пол. Вошедший [72] был разнощик русских и транзитных ситцев, а при случае — и продавец древне персидских монет и безделок. «Хозяин» зарекомендовал мне его, как добросовестного, и я, поручив ему собрать образчики ходких здесь мануфактурных произведений, занялся выгруженными им из кошелька древностями, и что ж? — Большая часть литых монет оказалась жалким подражанием старины, разноцветные каменные печатки — тоже фальшивыми, что мы и заметили владельцу их. Тот с видом невинно оскорбленного высыпал себе на ладонь из ситцевого мешочка еще до 30, уже не поддельных монет, преимущественно, греческой чеканки времен господства Александра Македонского в Персии, но они были далеко не из редких, хотя разнощик и уверял нас, что: «это — недавняя находка в Хамадане», как известно, стоящем на развалинах знаменитой столицы древней Медии, Экбатаны.

— Что стоит? указал я на крошечную монетку.

— 5 рублей.

— А эти — побольше?

— 10 рублей.

Словом, дешевле 5 руб. не было монет.

— Теперь в Шахруде научились ценить древности, — заметил «хозяйн», — поняли интерес европейцев к ним, и часто надувают путешествующих любителей древностей.

— Но где и кто подделывает их?

— Преимущественно тегеранские жиды, наловчились и персы. Впрочем, знаток не поддастся их грубому обману и может приобресть даже здесь, в Шахруде, кое-какие интересные редкости, скупаемые некоторыми тегеранскими богомольцами в Мешхеде, для перепродажи в Тегеране, а иногда эти барышники оставляют их своим знакомым в Шахруде на комиссию, для продажи путешественникам. Помимо того, при случае и здешние серебряники покупают древние монеты на вес у невежественной и вечно нуждающейся деревенщины, и негодные из них переплавляют для разных изделий, а прочие — с выгодою продают, обыкновенно уже ознакомившимся с Европой, странствующим жидам и продавцам бирюзы, которые, в свою очередь, перепродают их с громадным барышом европейским охотникам до старины...

— Поторгуйтесь, — обратился я к «хозяйну», — не уступит ли подешевле? [73]

— Говорит — не могу, а если желаете — готов подарить вам все монеты...

— Зная, что я не приму их, а иначе — не отобьюсь от него до тех пор, пока не отвечу ему более ценным подарком — так?

«Хозяйн» улыбнулся своею обычною, мягкою улыбкой...

Наконец, я выторговал несколько монет; моя расчетливость до наивности удивила не только гостей, но и самого хозяина, сильно заблуждавшегося на счет моего кошелька...

__________________________________

По уходе торгашей, в комнату вошли кошачьей походкой два тегеранских еврея, по костюму не отличавшиеся от персов, но один из них был до того женственно красив, что оденьте его в платье, — он затемнит всех прелестных Амалий новорожденной Империи, щедро наделяющей этою молью Российскую Империю!

В приемах всемирных пройдох была заметна та же приниженность, как и у наших Шмулей, но только более утонченная, более мягкая...

После приветствий они долго стеснялись сесть в моем присутствии, наконец, уступив настойчивости хозяина, примостились на наре по-персидски, т. е. поджав под себя ноги.

— Красавец Самуил — мой старый приятель; он тоже «баби», вскользь заметил «хозяйн».

— А разве вы...

— Я в сношении со многими «баби» — пользуюсь у них полным

доверием и...

Льстиво просительный голос красавца перебил его.

— Извините, — заговорился... обратился он снова ко мне после оживленной беседы с ними, — просят моего покровительства, нужно защитить их.

— В чем?

— В тяжбе из-за пустяков. Видите ли, Самуил купил у здешнего обывателя Аббаса кое-какие мелочи, но, по уверению того, денег не уплатил, между тем, как этот клянется в противном, — пошли судиться к главному муштегиду, т. е. толкователю закона...

— По чему же не к кази (судье по гражданским и духовным делам)?— перебил я рассказчика.

— Ему не доверяют, а муштегид — излюбленный избранник [74] народа. Вот он и присудил неверного Самуила к уплате правоверному Аббасу большой суммы денег, — Самуил протестовал; тогда муштегид решил так: «если перс подкрепит свою претензию присягою, то жид безусловно должен уплатить ему деньги?..

— И Аббас присягнул?

— Из-за денег перс примет сто присяг.... Я нахожу жида правым и попрошу полицмейстера примирить тяжущихся...

Пока мы разговаривали, мучимый жаждою красавец отправил своего товарища на базар за арбузом, и теперь с жадностью лакомится им, усердно рыгая из вежливости, — знать, великосветские тонкости не безызвестны ему?!..

— Зачем они приехали сюда?

— Обходят все дома и скупают старое золото, древние монеты и т. п. С этими целями они шляются по всей Персии, и еще недавно были в Дамгане (что в десяти шестиверстных фарсангах отсюда по дороге в Тегеран), где нынешнею весной найдено много древних монет, или, по выражение Самуила, «открыли клад». Далее «хозяйн» рассказывал, что в горах, повыше Дамгана, находится источник Чашме (Чишме значит ключ) — Али, с издавна и до сего дня пользующийся невероятною репутацией, а именно: если в него попадет что-нибудь нечистое — немедленно подымается порывистый ветер, который продолжается до тех пор, пока не очистят воду...

В истории бедствий человечества, Дамган занимает тоже не последнюю страничку; так, когда кровожадному Тимуру встретилось на пути из Сиваса к Дамаску малоазийское туркменское племя Белобаранцев, он напал на него, разбил и поселил пленных в Дамгане; в последствии эти кочевники решились бежать отсюда на родину, но, встретившись с его полчищами, были поголовно умерщвлены, и из их черепов Тимур соорудил в виду города четыре высокие башни... Самуил бывал и в Хамадане, о котором упоминал разнощик ситцев. Здесь не только часто находят древние вещицы и монеты, но и открыто сохранилось несколько памятников давно минувших веков; из них наиболее интересны: камень с гвоздеобразными надписями и находящийся почти в центре города мавзолей Мардохея и Эсфири, — здание, напоминающее своим видом места благочестия «Имам-Заде»; в первой его комнате без окон и с еврейскою [75] надписью стоит гипсовой гроб какого-то еврея и лежат носилки для погребения мертвых, а вдоль стен висят несколько железных и глиняных лампад. Под куполом второй крошечной комнатки возвышаются два саркофага в виде ящиков, с гробами из индейского темно-розового дерева (по уверению еврея сандального), покрытыми арабесками и надписями...

Далее интересный Самуил сообщил, что его единоверцы и несколько христианских семей — халдеев и армян, имеющих в Хамадане свою церковь, занимают между тридцатитысячным населением его отдельный квартал, и что окрестные деревни переполнены христианами...

Когда евреи ушли, пришли опять персы, — короче сказать, гости всех оттенков не переводятся у общительного, радушного «хозяйна».

12 час. пополуд. В моей комнате душно: 30° R., а выйти на залитую солнцем площадку — рискованно: 44° R.! — С непривычки можно обжечься, да и вид теперь отсюда наводит тоску: с ближайшей крыши муезин (мулла, призывающий к молитве) трогательно выплакивает: «Ал-ла» и пр., школьники в медрессах вторят ему криком и писком, а на пустынном дворике — арендаторский белый осел, красивой хивинской породы, скрипит глоткою, как дверь на ржавых петлях, и, затем — испускает всем своим существом оглушительный рев...

__________________________________

XI.

Полицмейстер. — Вечер. — Европеец из туземцев. — Обыкновенная история.

В изнеможении от жары я раскинулся на наре раздетым, «хозяйн» — потел на стуле, как входит смуглолицый перс, среднего роста, с воспаленными глазами, умеренным носом и приятными устами, окладистою черною бородой и усами, в лоснящейся, слегка суженной кверху мерлушечьей шапке и в таком же, как на Хюсейне, только более опрятном, костюме; это — Дарога, (полицмейстер) Кербела-и-Джафер, побывавший на богомолье в священном для шиитов [76] Кербела, а потому название этого града и предшествует его имени. Я принял его лежа, ибо, при малейшем движении меня обдавало изобильной испариной, да кстати — в голову пришел чей-то неприличный совет: «с персидскими властями нужно держать себя по важнее, в особенности, при безденежье. — Впрочем, такая фамильярность пришлась ему по душе.. Пока он, усевшись на табуретку, после обычных, приветствий с натянутой улыбкою, смакует горечь предложенной мною копеечной сигары, сделаю отступление на счет его же.

Когда здравствовала здесь кокоревщина, Кербела-и-Джафер служит лакеем у компанейского прикащика — теперь потерянного человека — Безменова, и служил он не бесследно: научился ругаться по-русски, с остервенением пить втихомолку, ловко шпионить и, скопив шальную деньгу, был оценен губернатором, ибо, вот уже шестой год, как он арендует городской базар и держит в своих руках сопряженные здесь с этою аферою бразды полицмейстерской власти.

Как арендатор базара, Джафер получает с каждой лавки и мастерской по 4 р. 20 к. в год и определенную плату с каждой проданной в городе скотины: так, с лошади — 60 к., — с мясников взимает за каждого зарезанного на продажу барана по 15 к. или же шкуру с него, и т. д. Таким образом, в год наберется валового дохода с базара около 2,000 таманов, из коих он прежде платил ежегодно в казну арендных — 700 таманов, а при нынешнем губернаторе вносит 900 помимо обязательных пишкешей или, вернее, взяток разным губернским властям в размере 250 таман. (в том числе 50 там. вице-губернатору), и тоже обязательно расходуемых им 250 там. на содержание полиции, так как он должен не только оберегать базар из личного интереса, как арендатор его, но и обязан наблюдать чистоту и порядок в городе, на что достаточно 4 — 5 феррашей (из коих один — трубач), получающих по 15 к. в день и больше ничего; впрочем, эти молодцы — не зевают: при случае сорвут с одного обывателя — копейку, с другого — гроздь винограду, лаваш и т. под. За всеми расходами у дарога остается ежегодно 600 таман. от базара, помимо других доходов, а это в Персии — капитал, — и вот он, скупив много фруктовых садов и припрятав на черный день солидный куш, живет, по выражению «хозяйна», свинья-свиньей, как [77] и прочие достаточные обыватели, т. е. представляется бедняком из опасения послужить лакомою приманкой для плотоядных властей высшей инстанции. На сколько это удается ему — увидим впоследствии...

__________________________________

Сусля сигару и лакомо поглядывая на меня, «дарога» процедил сквозь зубы, что он «уже вчера донес Шах-Заде (Принц крови, а буквально — рожденный от Шаха) о моем приезде, назвав меня в рапорте русским купцом»..

— Англичане приехали? спросил его «хозяйн».

— Только что разбили свои шатры в загородном саду.

— И ты видел их?

— Да, и оттуда прямо пришел к тебе. «Хозяйн» предложил ему стакан водки; тот огляделся, выпил залпом и, вынув из кармана кукурузу, начал обгрызать ее; я налил ему стакан вина.

—Напрасно, заметил «хозяйн», — он смыслит в нем как свинья в апельсинах, а если пьет, так только, по собственному же его выражению — потому, что оно хмельное... Между тем гость продолжал цедить о приезжем из Индии «инглизе».

По словам его, ост-индский англичанин, генерал Нэпир, сын министра (не министра, а главнокомандующего войсками в Английской Индии, как оказалось впоследствии), высадился с своею свитою в Бендер-Бущире и направился к Ширазу, но был ограблен. Вновь подготовившись в Тегеране к дальнейшему путешествию, он выехал отсюда в Шахруд в обществе «с каким-то другим «инглизом», с которым и ехал вплоть до большого селения Чеар-де, т. е. четыре селения, что вблизи г. Дамгана. Здесь дорога разветвляется на Гязь и Шахруд: один поехал на Гязский берег «поохотиться» и затем намерен вернуться в Европу через Астрахань, а Нэпир прибыл сюда в сопровождении едва ли не более десятка служащих и слуг из индейцев и, преимущественно, авганцев, а также двух персов — чиновников из английской миссии в Тегеране; при нем находится 15 верховых и тридцать вьючных лошадей, хорошее оружие, повара, — вообще обстановка роскошная...

По словам рассказчика, «инглиз» узнал о моем приезде в [78] Шахруд еще дорогою, и намерен отправиться отсюда в Мешхед с первою же оказиею.

«Какая цель путешествия его?» — гадали мы с «хозяйном» и решили завтра же познакомиться с ним лично. Между тем мой янтарный мундштучок с свернутою папиросой возбуждал сильное любопытство в госте; я передал ему осмотреть его, — он стал курить, — «хозяйн» намекнул, что «это неприлично».

— Меня считают нечистым? удивленно вытаращил тот глаза, вытирая янтарь пальцами наполовину выкрашенными в темно-кровавый цвет ногтями.

— Нет, ничего... кури.

— Разве он мусульманин? — продолжал дарога с дурно скрытыми под улыбкою замешательством...

После минутной паузы он предложил мне баню.

— Не рискую.... А вот, нельзя ли взглянуть на женщину без покрывала? — подшутил я.

— Рискованно для всех трех, но за деньги этот молодец все устроит тайком,— фамильярно похлопал «хозяйн» его по плечу; польщенный дарога умилился и, вынув из кармана таман чеканки предшественника Наср-ед-дин Шаха, предложил мне купить его за 18 кран, т. е. запросил 8 кранов лишних.

— Деликатный намек на подарок в счет будущих услуг, улыбнулся «хозяйн».

— После куплю, обнадежил я.

Тот взвесил на ладони золотую монету и, спрятав ее обратно в ситцевый кошелек, не смело протянул мне руку и вышел, слегка покачиваясь..

В девятом часу вечера жара спала настолько, что нас так и тянуло на воздух, но по улицам — духота, кое-где вонь, всюду полумрак, да и на оскорбление можно наткнуться; следовательно, единственно удобным местом для наших вечерних прогулок оставалась крыша, и мы вышли.

Ярко пылал на ней огонь в очаге, облизывая чугунок с пловом, на ужин для нас; тут же, путаясь в наших ногах, не шумно возились псы и щенята, а с соседней мечети, с мерцающей лампадкой в полумраке, несся — восторженный голос, то сопровождаемый мерным всхлипываньем, то прерываемый [79] плачем навзрыд; в отдалении, слева, тоже слышался в безмолвии вечера гул рыданий...

— Эти чтения или трогательные рассказы о страданиях любимых имамов (Имам — духовный вождь или глава вероучения) Али, Хюсейна и Хасана происходят обыкновенно по четвергам вечером, т. е. с наступлением мусульманского воскресенья — иногда и в будни, — заметил «хозяйн».

— И всегда таким, надрывающим душу, трагическим голосом?

— Непременно. Задача чтеца — извлечь обильные слезы у слушателей, ибо пролитые слезы за святых имамов, предстательствующих за благочестивых слушателей перед Всевышним, сочтутся на небе. Меня уверяли мои ученые друзья, что даже один еврей в рай попал за то, что «проронил слезы по имаму», а ведь шииты считают жидов ниже христиан, хотя в сущности иноверец, собака, свинья — одинаковая погань для них...

Мы приблизились к краю крыши откуда можно было разглядеть эту открытую, в форме полукруглой ниши в высокой стене, летнюю мечеть, еще в прошлом году освещаемую при подобных чтениях стеариновой свечей в бумажном фонаре, а теперь, как уже упомянуто, лампадою или, точнее, маслом в висячем стаканчике.

На дворике перед нею (мечетью), сзади мелькавших в полумраке мужских фигур темнелась неопределенная группа женщин, в всхлипывании и рыдании которых слышалась фальшивая нотка... Спустя полчаса, все смолкло и совершенно стемнело. На одной из соседних крыш громко кашляет женщина, собираясь спать, — на другой и третьей — по временам вспыхнет красноватый огонек, и фантастически осветит фигуры беседующих за последним кальяном перед сном.... В отдалении завыли шакалы, а где-то тут, вблизи, почти под самым ухом, слышится детский плач, на который отозвалось с противоположной стороны точно женское рыдание.....

— Да кто же это плачет?! — недоумевал я.

— Те же шакалы. Они прокрадываются в город и таскают кур или что там попало...

Хюсейн вынес на открытую площадку стол, и только что мы уселись ужинать или, вернее, обедать, как входит дарога, уже успевший [80] выпить у Нэпира, что не помешало ему нализаться и хорошо покушать у нас.

— Отданы ли письма губернатору? спросил «хозяйн», когда тот принялся сосать его трубку.

— Отданы...

— Ну?

— Шах-заде сказал: «Поздравь его — дарога кивнул в мою сторону — от меня с приездом; жаль, что завтра сороковой день смерти моей дочери, и я не могу поздравить его лично, но в субботу (после завтра) буду ждать его к себе с большим нетерпением».

При этом дарога сообщил, что принц — губернатор приказал ему, немедленно: «собрать у обывателей сорок столовых приборов» для приглашенных к нему на завтрашний вечер гостей на поминки дочери...

— Покойной принцессе было всего семнадцать лет, — обратился ко мне «хозяйн» не без волнения. — Шах Наср-ед-дин прочил эту обворожительную и отлично воспитанную (по-персидски) красавицу в невесты своему сыну, наследнику принцу Музафер-ед-дину, и до того простирал благосклонность к ней, что когда отец ее за какие-то проделки, лишившись губернаторства, находился 4 года в опале, и она отправилась в Тегеран ходатайствовать за него перед ним, то он, Шах, ответил ей: «Возвращаю вашему отцу губернаторство собственно для вас»...

— И после таких успехов!..

— Неожиданно умерла от пустой простуды, как «жертва невежества персидских коновалов, величающих себя докторами», — умерла, и лишила своего батюшку Амид-уд-Девле (подпору государства) Киомерс-Мирзу сильной опоры, хотя он и приходится «Средоточию Мира» (Один из титулов Шаха), — кажется, двоюродным братом....

— Вы говорите — жертва коновалов, — что ж доктор залечил ее?

— Задал в один прием четыре золотника бычачьей желчи, помимо пилюль с примесью каломели, которая в большом ходу здесь.

По уходе дарога, на пороге появилась плотная фигура с клеймом разврата на одутловатой физиономии, с воспаленными глазами и в смушковой шапке. Фамильярно поздоровавшись с «хозяйном», [81] этот поздний гость залпом выпил стаканчик водки, затем — закурил трубку и, развалившись на стуле, передавал ему с надменною улыбкою кое-какие сплетни из губернаторской резиденции — Бастама (откуда он только что вернулся), причем — закидывал одну ногу на другую, поминутно привставал и, прохаживаясь по комнате, по временам снимал шапку, обнажая струпья на бритой голове без арак-чин (ермолки). В каждом движении его проглядывал крайний цинизм.

— Положительно не внушает доверия!.. Кто он? — спросил я «хозяйна».

— Как вам сказать? — замялся тот..... Пьяница, развратник, доносчик, словом — человек со всеми пороками, но для меня очень и очень полезный. За водку он сообщит мне все, что делается у доверяющего ему губернатора, перед которым ползает, увивается, как прихвостень.....

Но если вникнуть в обстоятельства, выработавшие из этой недюжинной личности отъявленную каналью, от которой отшатнулись не только благочестивые обыватели, но и родные, то вы отнесетесь к нему снисходительнее.....По своим стремлениям это — передовой человек в Персии, который, не удовлетворяясь затхлостью жизни ее, горячо искал выхода, но, не найдя его, — сломился и на все махнул рукой...

Однажды я спрашиваю его, — продолжал «хозяйн» — отчего ты не уедешь отсюда? — Прослезившись, он ответил: «здесь жить вольготнее, потому что здесь Европа, т. е. ты». — С тех пор он прослыл у меня за «европейца»...

__________________________________

Пока «хозяйн» говорил, Европеец из туземцев поглядывал на меня исподлобья, продолжая болтать ногами с своею неизменно-скверною улыбкою......

От раскаленной дневным зноем крыши спать в комнате было невозможно Хюсейн вынес мою нару на площадку и я, не дождавшись конца задушевной беседы «хозяйна» с гостем, разделся при них и, ласкаемый ветерком, мертвецки уснул.

Рано на другой день (11 июля), шум толпы на дворике караван-сарая разбудил меня.

Спрашиваю о причине, оказывается, что сын дарога, в роли [82] ферраш-баши (Ферраш вообще слуга; Ферраш - баши — начальник слуг, а у высших лиц — обер-камергер, но в этом случае — старший полицейский служитель) или старшего полицейского у своего отца, силою уводит со двора лошадь, для отправки на ней «собранной посуды на поминки» к губернатору, — арендатор опираясь на покровительство «хозяйна», — сопротивляется ему, убеждая, что лошадь не его, а проезжего, отлучившегося теперь на базар, богомольца, без которого он не может отдать ее. Толпа зевак безучастно глядела на привычную сцену насилия, — еще апатичнее относились к ней остановившиеся здесь на «техте» богомольцы из Мешхеда; одни из них — в мохнатых шапках или с обнаженными черепами варили в котелках рис, другие — курили кальян, перерывали хурджины и узлы или чистили свои длинные ружья; тут же на дворике, привязанные к вбитым в землю кольям или — к «техту» кольцам, ржут, ревут или едят саман (искрошенную солому) с ячменем их лошади, катера и ослы, тщательно прикрытые толстыми войлоками, которые обыкновенно снимаются с них только на короткое время, когда остывает скотина или спадает жара..

Долго горланило насилие с бесправием_; но... но арендатору пришлось уступить угрозам, и лошадь была уведена....

— Где вы пропадали? крикнул я проходившему по двору «хозяйну».

— Был с визитом у того самого доктора, который вогнал в гроб губернаторскую дочку; он только что вчера вернулся из дальней поездки....

— Охота же была для этого варвара подыматься с постели в пятом часу?

— Что ж делать?!.. Этикет обязывает «посетить возвратившегося из поездки знакомого»......

В это время посланный из Бастама подал ему два письма в форме узеньких и сплюснутых свертков из нарезанной на осьмушки обыкновенной писчей бумаги; на таких клочках здесь пишутся письма, расписки и пр., скрепляемые вместо подписи смазываемою чернилами именною печатью; затем, свернув их по ширине осьмушки (листика) в трубочки, которые сплющиваются ногтем, — прикладывают к ним опять-таки чернильную печатку, обходясь без нашего сургуча. — Сомневаюсь, чтобы такие незапечатанные письма сохраняли бы заключающуюся в них тайну!. [83]

«Хозяйн» прочел письма с трудом, хотя они отличались щегольским почерком с затейливыми завитушками закругленных кверху концов строчек.

— От кого? — поинтересовался я.

— От очень близкого к губернатору человека, — его казначея. Пишет, что Шах-Заде ждет нас к себе не в субботу, а в следующий вторник, и просит меня к этому времени письменно изложить мнение об иске одного знакомого мне гебра (огнепоклонника) на сейида..

— Какое доверие к вам?!.. А тяжба из-за чего?

— Гебр выменял у сейида свой лас на барбарис, киш-мишь и другие сушеные фрукты, вместо которых в ящиках наполовину оказалось камней и песку.....

— Но чем объяснить отсрочку нашего визита на три дня?

— Высоким положением принца, не допускающим его в точности исполнять свои обещания... Впрочем, вы ничего не теряете от этой неаккуратности, напротив — выигрываете...

— Как так?

— У меня уже успело перебывать несколько человек от Нэпира, конечно с целью пронюхать что-нибудь, но под предлогом покупок; так, перс-чиновник из английской миссии в Тегеране, который проводит его до Мешхеда, закупил вин, табаку, еще кое-что, да кстати, изрядно подвыпил; эконом купил 2 фунта чаю; затем приходил другой чиновник, кажется, в роли ферраш-баши у Нэпира, и сообщил, что он, не ожидая оказии, отправляется после завтра в Мешхед с конвоем из всадников, обещанных ему гу-бернатором, без сомнения, за условную плату; этому-то последнему я к слову и сказал, что мы во время послеобеденной прогулки зайдем к англичанину запросто. Вероятно, он отплатит нам визитом, а в таком случае вам не хватило бы время быть у губернатора....

__________________________________

Не смотря на порывистый ветерок, по временам ласкающий нас, в шестом часу вечера было до того жарко, что, собираясь к Нэпиру с визитом и, при сей оказии, напяливая на себя парусинный костюм, я буквально увлажился испариной, между тем, как «хозяйн» чувствовал себя «как раз в пору», хоть и облачился в черный, мешковато-сшитый, суконный сюртук, клетчатый с пестрыми [84] цветочками шелковый жилет и темно-коричневые брюки; башмаки, заменяющие сапоги, которых у него вовсе не водилось, дополняли его визитный костюм. Оба мы были без галстуков, но за то у меня с боку висел большой револьвер системы «Смитт-Вессон»...

— Не берите его, — заметил он, — уверяю, — для вас здесь безопаснее, чем в Петербурге. Кристоф в своих похождениях за насекомыми обходился без всякого оружия, и — ничего; бывало, подойдут к нему прохожие сарбазы, — тогда здесь стояло два полка, — поздороваются, заговорят с ним, — он ответит им знаками — они постоят, постоят, так, не разговорившись, и разойдутся...

Оставив «Смитт-Вессона», я все-таки сунул в карман маленький револьвер, той же системы, и мы вышли в сопровождении арендатора, который, в качестве нукера, нес в двух шагах за нами «хозяйское» катное пальто и мой суконный пиджак на случай резкого изменения температуры.

В этот вечерний час движение на базаре как бы замирает; народу еще много, пекарни, фруктовые и вообще съестные лавки — открыты, но прочие — по обыкновению, уже заперты на замки с пяти часов.

Косвенные лучи заходящего солнца скользят по прохожим через прорехи в крыше... Знакомые «хозяйна» — а у него их на каждом шагу — приветствуют нас: «селям алейкюм» или прикладывают правые руки к виску, как бы отдавая честь по военному (что заимствованно ими от русских); мы отвечаем: «алей кюм селям» или тоже прикладываем руки к шляпам... К нам подходит бедняк и просит, почитаемого здесь за доктора, «хозяйна» помочь его заболевшей матери....

— «Йо-хан!» — Неистово, дико гаркнул кто-то под самое ухо мне. Я вздрогнул и оглянулся. Мимо проходил нетвердою походкою босой дервиш с зверским видом дикой красоты, с безумно блуждающим огоньком в черных глазах, всклокоченною черною бородою, усиками и с вьющимися из под остроконечной шапки волосами, которые, кстати сказать, дервишами не сбриваются, за исключением только одного их ордена; его остроконечная шапка, сшитая из длинных, разноцветных клиньев ситцевой или шерстяной материи — трудно разобрать — была до крайности ветха, — длинная, подпоясанная ремнем, белая рубаха — изгажена, а вместо шальвар болтались лохмотья. — Пройдя несколько шагов, он опять издал [85] гортанный крик: «Ио—хак!», подставляя под нос прохожим висевшую у него через плечо половинку кокосовой скорлупы, но те — точно не замечали его...

— Арабское «Ио—хак!» (о, правосудный — нужно разуметь — Боже!) означает на языке этих, питающихся подаянием, бездельников, «дай денег!» — А для перса подать карапулу — смертная пытка, — вот почему скорлупа оборванца — пуста, заметил «хозяйн», на этот раз, не совсем удачно, ибо не вдали отсюда нам повстречался другой дервиш с подвязанными жгутом вьющимися черными кудрями и в заплатанной длинной накидке, обнажавшей голую грудь и грязный лоскут, которым прикрывалось его тело от пояса до колен. Держа в руках ножи и другие острые штуки, для фокусов, он неистово пел, а прохожие клали в его кокосовую скорлупу зелень и пр.. По поводу этих встреч мой спутник сообщил, между прочим, что, по уверению персов, дервиши ордена моулеви, населяющие равнину, расположенную вблизи впадения реки Геуасин в Сирван, — несгораемы или, вернее, выделывают удивительные с огнем фокусы; так, напр., входят целою семьей в сильно разгоревшийся костер и, оставаясь в нем пока он не истлеет, — являются затем перед изумленными зрителями — совершенно невредимыми. Говорят, что проведавший об этих чудесах Шах, пожелал видеть «святых» у себя в столице, и уже снабдил их деньгами на дорогу, но шейх ордена не только не дозволил им уехать, но даже запретил на будущее время творить чудеса в присутствии посторонних, вероятно — по замечанию «хозяйна» — туристов из кяфыров ..

Помимо этой привилегированной язвы Персии, по базару не мало таскается нищих оборвышей разных возрастов, назойливо протягивавших к нам руки, прося карапулу, между тем, как сакка (водонос) в коротких штанишках, с бурдюком (из козьего меха) воды на спине и модною чашкою в руке, крикливо предлагает прохожим испить его водицы; ремесло сакка — дело богоугодное, а потому этот бедняк и не в претензии, если утоливший жажду не подаст ему грошика.

— А нам не откажет напиться? — спросил я «хозяйна», рассеянно глядевшего на обезьяну, уморительно гримасничавшую на спине вожака под однообразный гнусливый напев его, сопровождаемый глухими ударами в барабан (в форме поставленной [86] боком чаши или двух полушаров — большого, обтянутого кожею, и меньшего — открытого, — соединяющихся между собою короткою трубкою).

— Пожалуй, не откажет, но потом на ваших же глазах будет трижды мыть и полоскать миску, дабы не опоганить ею воду для право-верных.

В глухом переулке при повороте с базара, нам повстречался озабоченный дарога, спешивший учинить суд и расправу над двумя, шедшими рядом с ним в чем-то провинившимися обывателями. Он фамильярно протянул нам руку и, шепнув «хозяйну», что наши армяне уже успели отрекомендовать его, «хозяйна» Нэпиру за русского шпиона — прибавил вслух: «губернатор приказал наибу (Наиб - городничий или начальник города, а в этом случае — наместник губернатора в Шахруде; сам же губернатор, проживая в Бастаме, почти не) доставить ему — причем он умилительно взглянул на меня — все удобства при осмотре города.

— Следовательно, я могу беспрепятственно осмотреть город и окрестности его? Отнесся я к «хозяину».

— Можете даже потребовать феррашей, для сопровождения и охранения вас от неприятных случайностей... Конечно за условное вознаграждение, причем, они будут доносить кому следует о каждом вашем шаге...

— В таком случае обойдется без них, тем более, что вы для меня — надежнейшая гарантия.

Я просил дарога поблагодарить губернатора за просвещенное внимание, и тот, пригласив нас в свои фруктовые сады, скрылся на базаре.

— Уличенные идут... А, впрочем, быть может только оклеветанные полицмейстером, — указал мой спутник на появившихся из-за угла переулка, приторно улыбающихся нам, армян.

Упомянув о своей встрече между богомольцами с каким-то русским дезертиром — ренегатом (принявшим ислам), они вымолили, у нас слово быть у них, и затем — степенно отправились домой, а мы свернули узкими проходами садов к одним из трех городских ворот, что расположены почти противоположно мазандеранским или кладбищенским. Кое-где из-за высоких стен садов заманчиво [87] свешивались к нам тяжелые грозди винограда, но кругом — серо, безмолвно и ни души...

На камне у ворот сидел убогий старик и громко читал коран, считая унизительным для своих преклонных лет открыто протягивать за подаянием руку; влево — за воротами, между прилегающими к городской стене руинами, расположился цыганский табор, нищенскую обстановку которого плохо скрывало от взоров прохожих развешанное с трех сторон, на подобие шатра, тряпье. Смуглолицые женщины, с преждевременными морщинами, — следами кипучих страстей и вечных лишений — беспорядочно сидели, полулежали или суетились по хозяйству и тут же, на дороге, собирали скотское кало, для костра, между тем как пожилой цыган творил намаз на дырявом войлоке, служащем ему седжаде (молитвенным ковром), — ведь персидские цыгане тоже шииты, что не мешает их женщинам пренебрегать чадрою т. е. показываться без покрывал...

Наискось табора тянется несколько глиняных лачуг — загородных лавчонок с подковами, глиняною посудою местного производства и, преимущественно, с ячменем, зеленью, фруктами и прочими съестными припасами для богомольцев и фуражем для их скота.

Здесь поравнялся с нами всадник, поистине прекрасной наружности; овальное, слегка смуглое лицо с слабым румянцем на щеках, большие выразительные глаза, умеренно горбатый нос, обольстительные (для женщин) уста и черные усы свидетельствовали об его привилегированной породе не менее щегольского костюма на нем: тегеранки с козырьком на боку, сардари (на подобие казакинчика с косым воротом) поверх шелкового архалука с белеющею на груди рубахой европейского покроя, но без воротничков, и шелковых шальвар, слегка суженных у надетых на белые чулки башмаков; за поясом висел кинжал в роскошной оправе.

Всадник остановился и, придерживая своего грациозного, нетерпеливо перебиравшего ногами под ним, аргамака, прошептал с женственною негою в голосе, приветствие хозяину, на что тот, склонив голову на бок, беззвучно шевелил умильно-улыбавшимися устами, прижимая руки к сердцу и, обратившись ко мне, едва слышно проговорил: «принц желает вам здоровья».

— Принц?

— И притом фотограф.

— Персидский принц — фотограф?!.. [88]

— Тссс... не кричите так... Что ж, принцев в Персии, как не-резанных собак... Не знаю, много ли их в Петербурге будет а здесь — один Фехт-Али-Шах (царст. 1796—1834 г.) оставил по себе сотню детей, и вот этот молодец — один из несметной родни им...

— И занимается фотографией?

— В свое удовольствие, а из нужды, заправляет имениями своего дядюшки, того самого Джоонсуз-мирзы, который подрезал меня на коляске..

Пообещав быть у меня и пригласив нас к себе в деревню, интересный принц поехал дальше...

__________________________________

Между богомольцами.

Вблизи отсюда, в параллель городской стены и в 20 шагах от нее, тихо струится по камням проток Шахруд, т. е. Царская река или, пожалуй, Царь-река, хотя она, по выражению моего спутника, даже на министра не походит: узка — в 3, 4 шага и так мелка, что курице по колени будет...

По другую сторону этого протока, давшего свое название местечку Шахруду, — несколько подальше и, пожалуй, в 15 шагах от него, сереют на обширном пространстве руины караван-сарая, сооруженного еще недавно одним благочестивым обывателем, для бесплатного пристанища богомольцев; но он — умер, оставшееся без поддержки здание постепенно развалилось, и теперь его пустынные площадки, между безобразно торчащими остатками стен, служат им обширным отхожим местом, заражающем воздух до невозможности пройти вблизи него, — так душат вас под жгучим небом свежие следы человека!..

Левее руин тянутся в том же направлении серые стены тутовых садов, где обыкновенно, останавливаются за ничтожную плату достаточные путники, а на узкой полосе между ними и городскою [89] стеною, далеко вдоль окаймленной здесь редкими деревцами под громким названием аллеи, прозрачной Царь-реки, живописно раскинулись бивуаком до тысячи богомольцев, стекшихся сюда со всех уголков мусульманского мира, шиитского толка, в ожидании оказии или, по местному термину, «пушки», для дальнейшего пути в Мешхед на поклонение Имаму-Али-Риза, как известно, отравленному правителем Хорассана Меамун'ом, сыном Гарун-Аль-Рашида.

По словам хозяина, конвой, состоящий из пушки при 15 человеках прислуги, 40 пеших и несколько более конных туфенгджи (Милиционеров) выступает с сборного пункта богомольцев и торговых караванов. — «Хейрабада» (Прежде, когда туркмены шарили почти под самым носом Шахруда, оказия отправлялась с большого селения Бедашт, что на половине пути между Шахрудом и караван-сараем Хсйрабад отстоящего от последнего на 14 верст) (что в 14 верстах отсюда) ежемесячно каждое 4 и 19 число, обыкновенно — во избежание жары по захождении солнца, и отсюда сопровождает их на протяжении четырехдневного перехода, местами не безопасного от туркменских набегов.

Ежегодно через Шахруд проходит слишком 20 тысяч богомольцев; из них около 15 т. приходится на 6 летних месяцев и 5 т. на другое полугодие. Теперь они здесь отдыхают, сгруппировавшись больше по провинциям, запасаются провизиею на дальний путь, и мы, прежде чем зайти к Нэпиру, прошлись вдоль этой живой аллеи Царь-реки.

В общем картина пестрит костюмами и разнообразится резко выдающимися типами, так и напрашивающимися на кисть Верещагина! — Там и сям, между открыто расположившимися паломниками, виднеются верхи шатров знатных людей и всюду-всюду —хурджины (Дорожные мешки), узлы с постелями, кальяны, длинные и короткие ружья, шашки и кинжалы, лошади, катера и ослы, а дальше и верблюды...

Вот группа мазандеранцев в своих мохнатых шапках, как у туркмен, в синих или светло-голубых узких штанах из грубого домашнего сукна и бумажных коба тех же цветов. Их жены, закутанные в синие чадры, сидят и лежат на высоких подушках или, просто, на войлоках, нередко слишком ветхих; одна красавица с полуоткрытым лицом варит плов, а старуха курит кальян... — Едва ли не единственное развлечение для персидских женщин! — [90] замечает хозяин. Они, как и мужчины, невольно привыкают к кальянам еще с детства, когда раскуривают их для своих родителей и гостей...

Следующая группа, тоже из Мазандерана, разместилась вокруг красного знамени или, вернее, флага чауша, т. е. опытного проводника по богомольным местам, под охраною которого, без сомнения, за условное вознаграждение, ездят достаточные женщины и немощные больные, нуждающиеся в уходе за собою в течение всего богоугод-ного странствия; тут же на привязи стоят их лошади и катера.

Далее — носатые гилянцы; за ними — сумрачно выглядывают ширазцы в высоких, слегка суженных кверху, войлочных шапках, а ослики их невыносимо ревут...

С любопытством озирают нас тегеранцы, щеголяющие своими грубо вычерненными и лакированными козырьками с вытесненным на них гербом льва и солнца над фирмою тегеранского фабриканта. Такой козырек не пришивается к шапке, а держится на ней тесемкою, что очень удобно, ибо, если солнце жжет спереди — его поворачивают на глаза, сзади — на затылок, сбоку — на бок, а если оно зашло, или обладатель козырька находится дома, вообще в тени, то его вешают на спину или на грудь, как у большей части этих господ, о бок с которыми адербейджанские турки покуривают свои коротенькие трубочки.

Затем наши горцы (закавказские мусульмане) в папахах и также с тоненькими чубучками в руках, с мрачно сверкающим из под нависших бровей огоньком и блестящим оружием, развешанным на дереве, под тенью которого они расположились на коврах. Рядом с ними — семья, отправляющаяся на богомолье в Кербелу и две семьи — через Баку на Константинополь в Мекку; но они случайно здесь, ибо богомольцы этих категорий обыкновенно останавливаются в караван-сараях...

А вот, вблизи растянувшихся на изодранных подстилках трех тощих райев с небритыми головами, идущих в Мешхед из отдаленных, глухих мест пешком, раскинут зеленый шатер, с разбросанными вокруг него вьюками:; тут же стоит кеджаве, в которых обыкновенно путешествуют по богомольным местам знатные дамы и таковые же немощные старцы. Этот дорожный экипаж или, вернее, сиденье состоит из двух деревянных, несколько расширенных кверху, ящиков, иногда плетеных корзин, аршинной [91] высоты, двух аршинной длины, и полутора аршинной ширины в основании; сверху к ним приспособляются покрышки из деревянного переплета в виде кибиточки, и, затем — вся эта несложная штука обтягивается, смотря по времени года и состоянию владельца ее, войлоком, а поверх него крашенным миткалем, зеленым или красным сукном и даже шелковою материей. Отправляясь в путь, кеджаве привешивается веревками или ремнями (пропущенными в боковые кольца ящиков) к бокам катера, который и тащит этот, болтающийся по воздуху, аристократический экипаж.

Несколько поодаль, около полога из синей бумажной материи, виден палак, или, как иные произносят, поляк, переполненный до краев одеялами и подушками; это — экипаж бедных людей, которые по болезни или немощи не в силах совершить отдаленное путешествие верхом. Он состоит из таких же деревянных ящиков или плетенок и также привешивается к бокам осла или катера, как и кеджаве, но только более грубой работы, без обтяжки материею, и большею частью даже без покрышки. Вблизи палака стояли хозяева его — два араба из дальних мест; их головы прикрыты платками, повязанными со лба на затылок жгутом из шерсти, если только не из конских волос, как показалось мне; нечто в роде широчайших длинных халатов синего цвета подпоясаны широким ремнем, а босые ноги обуты в грубейшие башмаки....

Идем дальше. Мимо нас прошел легкою походкой смуглолицый красивый араб из Багдада, с жгучими глазами, с черными усиками, бородкою и вьющимися кудрями из под повязанного жгутом старого платка поверх другого, который прикрывал от солнца только макушку его головы; мешковатая, доходящая до пяток, белая рубаха с широкими рукавами составляли весь наличный костюм этого богомольца.

За ним шли еще двое багдадских араба с такими же выразительными лицами, но у одного из них головной убор походил на маленькую чалму с выпускными концами на правый бок, а поверх длинной рубахи пестрела шерстяная накидка, из под пол которой выглядывали концы широких шальвар и башмаки с заостренными кверху носками; у другого же который также лишь в одной рубахе, — из за чалмы краснелся верх фески без кисточки.

Встречались нам и забагдадские, тоже турецкие подданные арабы в широких плащах, сходных по покрою с персидским аба, [92] а по рисунку материи из черных и белых широких полос — с еврейскими хламидами, какие увидите в шабаш в синагогах и на улицах наших городов юго-западного края.

А вот, насупившись сидят два дервиша в своих остроконечных шапках; за ними — из за шатра удивленно пялят на нас глаза слуга негр и его знатный барин в белой аракчин, [ермолке], короткой белой сорочке и широких шальварах, и не вдали отсюда — в растяжку спит между пятью гробами червадары. Труп или кости правоверного, отправляемые из их временной могилы для погребения на священной земле Мешхеда или иного, священного для шиитов, города, предварительно обертываются в вощенное полотно, потом укладываются в гроб или, вернее, в грубо-сколоченный длинный ящик, и, чтобы их дорогою не растрясло — обкладываются шерстью или хлопком; затем, гроб прикрывают крышкою, и обшив его войлоком, обтягивают грубою шерстяною материею темного цвета.

На наших глазах подвезли из Бастама еще два таких, сильно болтавшихся по бокам катера, ящика с останками правоверных и сложили их тут же, вблизи палатки знатного господина.

— Неудобно соседство? заметил я «хозяйну».

— Существующее между богомольцами правило: «На занятое первым, кем бы то ни было, любое здесь место — никто другой претендовать не может» — никем не нарушается; а если кто желает расположиться поудобнее, может остановиться в садах, — плата ничтожная......

Мимо нас просеменили ножками в крошечных туфлях две дамы, одна в синей, другая в клетчатой чадре, с рубенде, т. е. с вшитою в чадре перед носом и отчасти глазами белою сеточкою в форме продолговатого прямоугольника; рубенде, служит внешним признаком знатности или достатка их, ибо бедные не носят этого дешевого удобства для легких и зрения...

Далее нам повстречалось еще несколько богомолиц, как видно по запыленному костюму, только что с дороги; у одной из них — большой белый платок ниспадал с головы на плечи, в виде покрывала, а туловище охватывалось чадрою, из под которой выглядывали, стянутые у щиколотки шнурками, широкие шальвары, пришитые в этом месте к узорчатым чулочкам, поверх которых красовались миниатюрные туфли; у другой — такой же костюм, но только белый платок, играющий роль головного покрывала, перевязывался со лба на затылок другим платочком, а шальвары у щиколотки просто [93] на просто подвязаны тесемками. Третья же барыня преуморительно валяла безобразно оттопырившимся отвислым задом, сооруженным, если так можно выразиться, непомерным количеством напяленных на нее коротких и широких, как юбки, шальвар, — несомненный признак знатности...

Многие из будущих мешхеди — так титулуются даже женщины, побывавшие на богомолье в Мешхеде, — исподтишка озирая нас, распахивали чадры у глаз или даже полуобнажали свои старообразные, носатые лица оливкового цвета разных оттенков, а уродливые старухи, составляющие между ними огромное большинство, не стеснялись совершенно открывать их. Вообще, персиянки быстро старятся и вместе с тем обезображиваются.

По поводу этих встреч «хозяйн» посвятил меня в тайны туалета персидских дам который прямо начинается с шальвар, в количестве пяти и более; чем знатнее и богаче барыня, тем больше напяливает она на себя этих штанов, из коих самая нижняя пара шьется из разноцветного ситца, вторая — из пунцового или красного, а следующие затем — из атласа и ярко желтого шелка; при выходе из дома или во время путешествия по богомольным местам, поверх них надеваются еще дорожные шальвары, туманы, стягиваемые у щиколотки ноги шнурками, как то уже видели мы у только что встретившихся нам барынь. Далее следует короткая сорочка по пупок или но пояс, зимою — ситцевая, летом — тюлевая или коленкоровая, на нее одевают короткий архалук — нечто в роде открытой на груди кофты с короткими рукавами, сшитой — смотря по состоянию — из шали, атласа, шелка, верблюжьего или обыкновенного сукна; затем чапкен — тот же архалук, только на вершок длиннее, обыкновенно, шьется из сукна и бархата, а некоторыми богатыми невестами — из кашмировой шали; наконец, кулидже, смахивающая на шубейку наших деревенских баб, с узкими рукавами по локти, сборками у поясницы и длинною по колена, шьется также из шали, бархата, атласа и обшивается позументом или шалевыми полосками (т. е. полосками, вырезанными из кашмировой шали).

По словам «хозяйна», между астрабадскими дамами недавно вошло в моду носить зимою нечто на подобие мужского жилета европейского покроя, из тех же материй и, преимущественно, верблюжьего сукна.

Далее, на голову надевается шапочка «иракчин», а на нее [94] набрасывается белый платок, который зашпиливается у подбородка так. что концы его прикрывают грудь и затем — перевязывается со лба на затылок другим сложенным платочком черного или иного цвета.

Руки и ноги украшаются бусами в виде браслет, пальцы — кольцами, уши — серьгами, а поверх всего этого драпируются с головы до пят в чадру с рубенде (что буквально значит: на верх).

Таков полный костюм богатых барынь, но дома они обыкновенно носят короткую сорочку и шальвары, а более знатные из них щеголяют перед своими знакомыми головными платками и изобилием исключительно коротеньких и широчайших шальвар, карикатурно уподобляющих их нашим танцовщицам с обнаженными икрами.. Вообще, с обеднением края, исчез древне-персидский обычай одеваться в шелк и драгоценные ткани, и костюм огромнейшего большинства женщин ограничивается лишь ситцевою поясною сорочкою, широкими шальварами достаточной длины и неизбежною чадрою из грубой бумажной материи, преимущественно синего цвета, и зачастую, до нельзя полинявшими и заплатанными; затем надеваются, обыкновенно на босу ногу, маленькие туфли, в которых они ходят как-то неловко, точно крадутся на цыпочках...

Живая картина богомольцев оборвалась на том месте, где царь-река искусственно разветвлялась на два рукава; тут сидело под тенью чинара пять местных купцов и садовладельцев, зорко следя за правильным распределением воды для поливки своих садов; несколько поодаль богомолка мыла белье на камне, сильно ударяя по нем камнем же, вместо валька, а еще дальше — особняком стоял полог какой-то принцессы из Керманшаха (что за Тегераном, по дороге в Кербелу); она едет на богомолье с семьей, но без мужа, что позволяло ей с боязливым любопытством озирать нас в щель своего убогого прикрытия.

Отошедши в сторону, я, как бы любуясь видом соседних гор, направил на нее трубу...

— Эй! — крикнул, всматриваясь в меня, прохожий богомолец.

— Что? — спросил его арендатор.

— Я имею дело...

— Какое?

— Я его видел в Кербела...

— Не обознался ли? — скромно заметил ему «хозяйн». [95]

— Нет. И он что-то с жаром заговорил, энергично размахивая руками.

— Ведь в Кербела не мало путешествующих европейцев. — возражал тот, — Всмотрись хорошенько, и увидишь, что принял его по костюму и бородке за другого...

Взволнованный богомолец, пристально взглянув на меня, пошел своею дорогою...

— Не думал ли он затеять историю? — обратился я к своему спутнику.

— Бог весть... До сих пор еще никто ничем не проявлял фанатизма к нам... Персы, вообще, робки; не оскорбляйте только их религии, их обычаев, и все пойдет ладно...

В этот момент я случайно взглянул на ближайшую группу богомольцев: тощий мальчишка, с искаженным злобою смуглым личиком, впившись безумно-сверкавшими глазенками в нас, судорожно хватался за палку, как бы намереваясь с остервенением броситься и растерзать ненавистных «кяфыров», между тем как взрослые, вероятно родные его, отвернулись от нас с беспредельным чувством омерзения...

Я вопросительно взглянул на «хозяйна».

— Что фанатизм таится в невежественном слое населения — это бесспорно, но он не перейдет в действие, если вы не подадите повода к тому...

— А убийство Грибоедова в Тегеране?

— По уверению персов, оно было вызвано его заносчивостью и презрительным отношением к властям и духовенству...

На мое сомнение, «хозяйн», не подтвердив справедливость этих мотивов к кровавой развязке, рассказал, что бессмертный творец «Горе от ума», находясь при нашей миссии в Тегеране, принял под свое покровительство главного евнуха Шаха, по происхождению армянина или грузина, который под его влиянием намеревался бросить ислам и бежать на родину... В то же время две шахские жены, грузинки или армянки — рассказчик точно не знает — скрылись из гарема в нашем посольстве, что и возбудило против Грибоедова ропот населения. Власти силились было уладить дело, но муштегид благословил собравшийся народ на убийство его, — вот ближайшая причина последовавшей за тем войны России с Персиею. Так, по крайней мере, рассказывают эту грустную историю туземцы. [96]

__________________________________

С главной аллеи мы заглянули в переулки или проходы между садами, также переполненными богомольцами, с их женами, вьюками, лошадьми, ослами, оружием и кальянами, а между тем следовавшая за нами толпа зевак уменьшалась по мере удовлетворения своего любопытства, и только нищий оборвыш, с ужасными паршами на голове, неотступно продолжает плестись по нашим пятам — из каких побуждений? — мы понять никак не могли... Да вот еще привязалась нищая с мальчишкою! Мы ничего не дали ей, тогда начал он просить, а та уговаривает его не беспокоить господ!!... Мы обернулись, — она трусливо улыбнулась...

Отделавшись от нее панабат'ом (15 к.), мы подошли к саду, занятому одною богатою принцессою; безобразнейшая старуха, продававшая алычу в нише у самой садовой калитки, отвернулась от нас с невыразимым отвращением... Сад, как и прочие, исключительно служащие для постоя богомольцев, сады, разбит на квадратики (клетки) с рядами тощих тутовых деревьев между ними, а в глубине его — синелся шатер, о бок которого, из-за белого полога выглядывали слуги принцессы; несколько поодаль — стояли лошади на привязи и пасся вьючный скот.

На мое желание поближе ознакомиться с обстановкою принцессы «хозяйн» заметил, что это было бы неприлично...

— Да нас и не допустят туда, а вот пойдемте в соседний сад, — там остановился богатый хан...

— Кто?

— Наиб или начальник города Решта; он ведет знакомство со всеми рештскими консулами и слывет прогрессистом...

— А вы как знаете его?

— Мне рассказывал о нем много хорошего мусульманский законоучитель и преподаватель татарского языка в Бакинской гимназии некто — по собственной его рекомендации — коллежский регистратор Ахундов (Принявший русскую фамилию от своей профессии: ахунд значит учитель)... Оригинальнее всего то, что сей ахунд вошел ко мне в такую жарищу в енотовой шубе, — говорит простудился...

— Но как же он попал сюда?

— Едет в Мешхед, по случаю смерти своего брата. Вернее, под этим предлогом поклониться имаму Риза? Конечно. На пароходе он познакомился с рештским [97] наибом, который, вот уже третьи сутки, кормит и поит его здесь на свой счет... Через него-то я и предупредил правоверного прогрессиста о нашем намерении посетить его...

Вошли в сад. На разосланном перед двумя шатрами хорассанском ковре сидел иаиб в мерлушечьей шапке, коротком сардари и брюках из черного сукна, визави трех, величественно хранивших молчание, сейидов, чистейшего арабского типа, с почтенными бородами, в широчайших зеленых чалмах и препоясанных белыми поясами, которые носятся редкими из потомков пророка. Сзади них стоял красивый мальчик с кокетливо повязанною тоже зеленой чалмою; сбоку — сидели двое чиновных гостей, судя по их форменным сардари. Посреди ковра красовалось блюдо накладного серебра с обсахарен-ным миндалем, у шатра — навалены русские большие сундуки, шкатулочка о трех замках и пенал с письменными принадлежностями, а в стороне возились слуги с самоваром и кальянами. Ахундова не было здесь...

На наше общее всем приветствие под козырек, хан тяжело приподнялся и, протянув нам руку, пригласил садиться; двое чиновных гостей, кивнув в ответ головами, жадно впились в нас глазами, но величественные сейиды не удостоили даже взглянуть на «кя-фиров». Угощая сластями, крепким черным кофе и кальяном, хан сдержанно рассказывал с мельчайшими подробностями об вынесенной им сильной качке на пароходе из Энзели в Гязь; гости безучастно слушали. Почувствовав тошноту, испытываемую мною со дня приезда сюда, в особенности по утрам, я попросил воды; мне подали со льдом; я хотел было уйти, но «хозяйн» удержал меня, пока не приняли кальян.

— Вставать хану с кальяном не удобно, нарушать же комфорт важной особы — неприлично, — пояснил он.

— А со стороны почтенных сейидов прилично не отвечать на наши приветствия? возразил я, когда они при нашем прощании опять не шелохнулись.

— Эта семья очень горда; сам шах сажает их в своем присутствии и величает — «ага» (господин). Вообще, потомки Мухаммеда пользуются всеобщим уважением и многими привилегиями.

— Например?

— Жизнь сейида ценится вдвойне; так, на сейиде, совершившем первое убийство, «не лежит кровь убитого им», т. е. его не [98] преследуют «кровавою местью», даже в том случае, если он не в состоянии заплатить цену крови, и только за вторичное убийство — расправляются с ним по шариату (Шариат — закон Мухаммеда, дополненный сообразно толкованиям корана, имамами, т.е. его наместниками (духовными вождями или главами вероучения) и главными муштегидами, т.е. высшими духовными лицами толкователями закона); точно также, за совершенные сейидом первые три кражи — следует увещание, и только за четвертую ему отсекают руку.

Шариат постановил цену крови за убитого правоверного — 1000 томанов и, сообразно этой цифры, определил ценность каждой части или поврежденного члена тела; без сомнения, родственники убитого могут получить разрешение от муштегида расквитаться кровью с убийцею, но между незлобивыми иранцами, вообще щадящими кровь своих единоверцев, «кровавая месть» обыкновенно заканчивается мировою сделкой, зачастую понижающей ценность крови до 25 томанов. — По тому же непогрешимому шариату, жизнь кяфира, ну хоть бы русского, стоит всего один мизинец правоверного, т. е. за убитого персом кяфира — виновному отсекается только мизинец руки!..

— И, не смотря на привилегированное положение сейидов, прежний губернатор не щадил их?

— Драл, но все же побаивался последствий...

__________________________________

Выходя от наиба, мы наткнулись на Ахундова. Коверкая до неприличия русскую речь, он, между прочим, неподдельно восхищался перед нами способностями и успехами мусульманских детей в Бакинской гимназии, численность которых там в прошлом году составляла скромную цифру 84, а в выпуск того же года, из 12 человек удостоившихся наград, 8 было персов.

— Потому что, в видах поощрения, к ним относятся очень снисходительно, пояснил мне «хозяйн» простившись с учителем, когда мы приблизились к одному из примыкающих к городской стене фруктовых садов, в котором раскинул свои шатры, Ост-индский англичанин Нэпир. [99]