ОГОРОДНИКОВ П.

ОЧЕРКИ ПЕРСИИ

ПЕРЕВАЛ ЧЕРЕЗ КУЗЛУК

 I.

Гилян и Мазандеран.

Весною 1874 года снаряжался торговый караван в Афганистан. Предприниматели его обратились с предложением к Географическому обществу, командировать от себя кого-нибудь из членов-сотрудников для научных наблюдений, обязуясь при этом доставить такому лицу все удобства в пути. Выбор пал на меня, и я выехал из Петербурга, не ожидая каравана, и направился через Астрахань, по Каспийскому морю, к персидскому берегу «Гязь», откуда и прибыл в Астрабад. Мои расчеты на содействие каравана не удались, переводчика — не было, и мне оставалось или вернуться домой, или отправиться далее в наиважнейшие в торговом отношении город Хорассана, Шахруд, где проживает единственный русский, А. О. Баумгартен, при помощи которого еще можно было бы ознакомиться с этим краем. Я выбрал последнее.

__________________________________

Пароход из пограничного г. Астары направился вдоль берегов персидской области Гилян. После тревожного сна в душной каюте я вышел освежиться на рубку. За узкою береговою полосою растительности зеленели террасы волнообразных гор, из ущелий которых то клубился туман, то рвался, на куски, редел и опять сливался в плотную массу, а в десятом часу утра показался городишко Энзели, [2] расположенный при заливе того же названия. Точкою чернеется на нем единственный пароходишко приобретенный шахом Наср-ед-Дином от астраханского армянина Леонозова, в свою очередь откупившего у шаха, во время его пребывания в Астрахани на пути в Европу, все рыбные промыслы в прикаспийских водах Персии на пять лет (1873—1878 г.) за 40 или 44 тысячи томанов в год; до того же времени они арендовались участками несколькими астраханскими купцами, платившими персидскому правительству за это право всего 8,000 руб. ежегодно.

Этот ветхий пароходишко, отправляемый на днях в Баку для починки, шах наименовал «Шахом» и отзывается о нем, как об «украшении мира, двигающемся по 60 верст в час»; но русскому машинисту на нем жалованье не выплачивалось и тот бежал, оставив «Шаха» в затруднительном положении.

По поводу этого происшествия меня посвятили в мельчайшие подробности путешествия шаха по Каспийскому морю; некоторые из них помещаю здесь.

Помимо обременительного «малиата» (поземельных и подушных податей), в Персии существуют еще чрезвычайные налоги, окончательно разорившие народ; между ними особенно чувствителен сурзат, т. е. сбор разной провизии и фуража на содержание проезжих сановников с их свитами, многочисленною прислугою и пр. и пр.; вся эта орава берет силою с народа более, чем бы следовало, взамен чего разоренный земледелец получает расписку, которую своевременно представляет сборщику податей в счет малиата, но тот не принимает ее.

Когда астрабадцы узнали о намерении шаха проехать в Россию через их область, т. е. к порту на гязском берегу, то, испортив дорогу, послали кому следует подарки, чем и откупились от счастья видеть проезд своего шаха, что равносильно неприятельскому вторжению. Шаха повезли более неудобными дорогами на Энзели. Здесь он пересел с своею свитою на пароход общества «Кавказ и Меркурий» «Константин». Из русских, сопутствовавших шаху в Астрахань, армянин Б., чуть ли не с анной на шее, почтительно стоял на коленях перед ним, между тем как из персидской свиты «Меч государства», Султан Мурад-Мирза (дядя Шаха), поддавшись морской болезни, переносил ее с такою же стойкостью, с какою он сохранил своих бравых солдат от английских ядер в [3] Персидском заливе. По поводу последних рассказывают, что «Меч государства» докладывал своему повелителю: «англичане стреляют вот эдакими ядрами! Я им уступил и тем сохранил жизнь своим молодцам-солдатам».

Закупоренные в каюте 2-го класса, четыре жены шаха, оберегались евнухом, не сумевшим закрыть иллюминаторы, и вода начала заливать; по настоянию капитана парохода, шах дозволил ему предупредить опасность, но как скрыть жен от взора неверного? Евнух навалился своим туловищем на их головы и прикрыл.

Беседа их с женою бакинского губернатора вращалась исключительно на теме: «в какой степени и чем выражается любовь к ней мужа?» А в Астрахани они решились временно заменить свои шальвары европейским костюмом, на что истратили несколько тысяч рублей.

Между тем, астраханцы, по случаю приезда шаха, испытывали сильную ажитацию: одни готовились поразить его взор цивилизациею, другие — упитывать тела его свиты; последняя задача выпала на долю почтенного коммерсанта В. Стол великолепно сервирован, сам хозяин, во фраке и белых перчатках, горит нетерпением и надеждами; наконец появившаяся пестрая толпа персов хлынула на яства: «рвут и жрут!» по выражению очевидца.

— Министры едут! крикнул влетевший в столовую запыхавшийся курьер Р., и остолбенел.

— Как?! изумляется В. — Кто же обедает у меня теперь?

— Что вы наделали? возопил пришедший в себя курьер, вихрем налетая на персов. — Это — нукера (прислуга), а не министры!.. Ах, они... все пожрали!

Через минуту зала опустела.

Путешествие «наших гостей» по Волге совершилось без особых приключений, и шах подарил управляющему пароходством свое художественное произведение, представляющее на клочке бумаги пароход с матросами выше трубы.

— Это великая честь, но я хочу его осчастливить, заметил он окружающим.

— Однако ж, мои соотечественники страшные с..., проговорил один полковник персидского происхождения, служащий на Кавказе, взглянув на бархатные диваны, сплошь засаленные пловом.

На обратном пути из Европы домой, шах прикупил в [4] Константинополе двух черкешенок и нарядил их в костюм «кальянчи» (т. е. прислуги, подающей кальян), что не было тайною на пароходе «Константин», доставившем их из Баку в Энзели, в виду которого он, по случаю сильного волнения, простоял на парах двое суток.

— Его высочество напишет, чтобы вас наградили, если вы поскорее высадите его на берег, умоляли капитана парохода обессиленные морскою болезнью министры.

Наконец, ветер стих, матросы с трудом поднимают якоря; шах не вынес этой медленности и послал свою свиту помогать им, и только первый министр, сказавшийся больным, избавился от этой работы. Затем, приехавшие за шахом гребцы на киржиме (лодка) пали ниц перед ним; во дворце поднесли ему пишкеш (подарок): кубышку с золотом, а народ собрался приветствовать его.

— Боро! (пошел! прочь!) крикнул взбешенный шах, и ферраши (слуги) моментально разогнали палками верноподданных.

__________________________________

В одиннадцатом часу наш пароход остановился в 500 саженях от Энзели, выглядывающего деревушкою с разбросанными маленькими домиками, крытыми камышем, с зеленью садов и кустов: над этими домишками высится массивное кирпичное здание ватаги Леонозова, а поодаль от них ветхий дворец шаха; песчаные окрестности бедны растительностью.

По обыкновению, с гвалтом окружили пароход 8 киржимов, разукрашенных изречениями из корана; большая часть изнуренных и болезненных на вид гребцов — голы и только в одних коротких штанишках; прочие, в коротких, по пояс, белых и красных рубахах, в синих шароварах из грубой бумажной материи, босы, а головы их прикрыты вязаными белыми ермолками или круглыми войлочными шапочками, и все они орут, размахивают руками и бестолково суетятся. Сбоку парохода выпустили струю пара на них, — поднялся переполох, крики: Ал-ла!.. Ур-ра!.. Ал-ли!.. И персидская флотилия, в миг разлетевшись по сторонам, приумолкла.

Когда паровой клапан был закрыт, они снова шумно облепили пароход. Три киржима были наполнены курами, желтоватыми огурцами, длиною в четверть аршина; на одном приехал персидский почтальон [5] с кожаною сумкою и громадным повисшим над тонкими губами носом; на других - купцы. Здесь кажется на лицо национальный костюм во всех его видоизменениях. Он состоит из: 1) короткой сорочки, 2) широчайших шальвар из бумажной, окрашенной в синий цвет, материи; поверх их надевается: архалук, похожий на узкий и короткий (по колени) халат, застегиваемый на персидские шелковые пуговки; полы его с боков имеют разрезы до бедра, с карманами при них, рукава на треть от кисти руки тоже с разрезами; архалуки обыкновенно шьются из русских и заграничных ситцев. Сверх архалука надевается коба, по покрою сходная с первым, за исключением своих узких рукавов без разрезов; она шьется из шелковой или иной материи и подпоясывается, смотря по состоянию, дорогою шалью, бумажным поясом или ремнем. Затем, короткие белые или узорчато-цветные носки, кожаные туфли или башмаки. Совершенно бритые или пробритые по середине головы прикрываются «аракчин», т. е. ермолками, которые носятся, за ничтожным исключением, всеми правоверными; а на них надевается разнообразный головной убор: муллы (духовные и грамотные) носят белые чалмы, сейиды (потомки пророка) — синие, хаджи (побывавшие у гроба Магомета) — вышитые шелками; миряне носят высокие и низкие мерлушечьи или бараньи шапки, низенькие из корта, круглые из войлока или высокие, круглые же, из материи.

Иные горожане носят, поверх вышеописанного костюма, щегольской «аба»; на этот широкий и длинный плащ без рукавов, но с прорезами для рук, идет черный сатин, белый канифас, а также рипс разных цветов; именитые же граждане иногда щеголяют в «джуббе», т. е. в широчайшем халате с длинными рукавами.

Обыватели Энзели, занимаясь торговлею, довольно зажиточны, но в виду хищнических наклонностей своих властей живут скудно и даже нищенски. Первое место между местными произведениями занимают продукты шелковичного дерева: шелк, семя и коконы, затем — дешевая бумажная материя «хамхала» разных цветов; лавки наполнены преимущественно транзитными товарами.

В Энзели находятся персидская таможня и агентство общества «Кавказ и Меркурий»; десяток русскоподданных армян, занимаются здесь комиссионерством, а в течении рыбных промыслов, продолжающихся 8 месяцев в году, сюда наезжают до сотни наших русских рабочих. Отношение туземцев к нашим армянам [6] выражается обычною антипатиею, хотя некоторые из них и пьют и едят втихомолку с ними.

В 35 верстах отсюда расположен главный город гилянской области, Решт, с русским, французским и английским консульствами.

Энзелийский залив, называемый туземцами Мурд-аб (мертвая вода), имеет в окружности 30 миль и принимает в себя до 42 ре-чек, из которых 31 горная; все они изобилуют рыбою и, за исключением р. Дживеру, проходимы в брод; в сухое время глубина, залива при их устьях не превышает двух вершков, и плоскодонные киржимы, сидящие без груза в воде на вершок, скользят по илистому дну; на середине залива 7 футов, а при входе в море от 5 до 7 футов глубины; западный его берег. между городом и островом Мианпуште, представляет большие удобства для якорной стоянки, но, согласно трактату, русские суда не могут пользоваться этим.

В этом заливе вылавливается ежегодно до 200 тысяч пудов кутума, — большеголовой рыбки, величиною с сижка; в копченном виде она напоминает вкусом своим шамаю и служит местным жителем любимою приправой к плову. Летом продается кутума по 10 к., за штуку, зимою 20 к., а избыток ее отправляется в Баку и Астрахань, получающую с одной только гилянской области разной рыбы в сушеном и соленом виде на 250 тысяч и более рублей в год.

Гилянская область или «болотистая страна» (от персидского гиль — грязь, болото) тянется по морскому берегу от р. Астары до пограничной с Мазандераном р. Пулируд, на 170 верст, а средняя ширина ее — около 70 верст. С запада и юга она окаймляется Эльбурсскими горами, скаты которых густо покрыты лесами, частью строевыми: дуб, растущий преимущественно на вершинах, нередко имеет сажень в поперечнике; платан или чинар достигает 20 саж. высоты; клен, ясень, вяз, ольха и даже кедр, кипарис, самшит (пальмовое дерево) — не в редкость здесь. Посредине скатов расстилаются оливковые сады, затем — тутовые плантации, а долины и низменность Гиляни зеленеют разнообразнейшею растительностью, мешающеюся с целыми рощами дико растущих плодовых деревьев, с вершин которых ниспадают затейливыми фестонами дикий виноград, хмель плющ, лианы и другие ползучие растения. Под этим зеленым покровом стелется почва с густым дерном, всегда упитанная сильною росою и продолжительными дождями, пересекаемая во всех [7] направлениях ручьями и покрытая огромным количеством стоячих вод, что благоприятствует разведению риса и вместе с тем — отравляет воздух.

Животное царство развито здесь не менее прозябаемого: в горном Гиляне нередко попадается бенгальский тигр, который размножился после чумы 1831 г.; он никогда не сходит на равнину, и замечательно, что в Мазандеране его вовсе нет, хотя климатические и почвенные условия этих двух областей почти одинаковы. Часто встречаются: барс, рысь, дикая кошка, малый черный медведь, дикий баран и козы, олень, тур, куница, белки разных видов; орлы, коршуны и горные куропатки. В долинах есть: дикобразы, барсуки, шакалы, зайцы и множество кабанов, с мясом которых гилянцы ознакомились в последний голод; фазаны, гуси, гагары, перепела, разной породы утки, журавли, кулики, дрозды, зяблицы, коноплянки, чайки, лебеди, бабы, бакланы, красные гуси, цапли и другие водяные птицы в изобилии водятся вдоль морского берега, в особенности при устьях рек и потоков, где рыба, лягушки, водяные змеи составляют для них изобильную пищу; тут же у берегов находятся и выдры. В реках — сазан (карп), лосось, форель и много сомов; из моря заходят сюда: осетры, белуга, севрюга и шип, т. е. помесь осетра с белугою, напоминающая своим видом и вкусом среднее между ними; встречаются здесь и тюлени. Вообще прибрежье от Астары до Мешедессера богато красною рыбою, но персы не едят бесчешуйчатой рыбы, и весь улов ее отправляется в Россию.

На высотах в открытых долинах роятся дикие пчелы; на тучных пастбищах с альпийскими травами пасутся овцы, в лесах — рогатый скот красивой породы, с хрящеватою выпуклостью на холке; те и другие нередко служат добычею пантер и тигров. Много ослов и катеров (лошаков), но лошадей мало; тьма мошек, комаров и других насекомых жестоко мучают людей и животных.

Климат Гиляни неблагоприятен для жизни человека: задержанный горячий воздух, при излишней влажности, производит особую атмосферу, далеко распространяющую вредные испарения с особым запахом и причиняющую лихорадки, биение сердца, ипохондрию, изнурение, сыпь, опухоли на теле и пр. недуги, быстро разрушающие здоровье и ежегодно похищающие жизнь четвертой доли всего населения болотистого прибрежья Персии. «Кому надоела жизнь, пусть отправляется в Гилян», гласит персидская пословица. [8]

С ноября по исход марта, в особенности в декабре и январе, здесь дует обыкновенно порывистый, теплый ветер «бадигерм», и нередко в два-три дня высушивает край, обыкновенно обращаемый проливными дождями в массу топкой грязи; затем следует дождливая весна, сухое лето и опять дождливая осень; зимою иногда выпадает снег и морозы доходят на несколько дней до 4°. В самую трудную пору для здоровья (с 15 мая до конца сентября) достаточные люди удаляются с низменных мест и долин на житье в горы Эльбурса, а бедняк сильно страдает в своей глиняной лачужке, крытой сухою травой или тростником, в изобилии растущим по болотам. Жителей в Гиляне около 180 тысяч; из них наибольший процент составляют гилеки, потомки древних гелэ; затем кочующие племена: талыш и др.; первые из них говорят на испорченном наречии пехлевийского языка, называемом гилек. Обыватели нижнего Гиляна — малорослы, худощавы и вообще болезненны, верхнего же — крепки и стройны; женщины их нередко красивы и большею частью ходят без покрывал.

Угнетаемые и разоряемые тяжелыми налогами и поборами, гилеки самые бедные во всей Персии, хотя при иных политических и экономических условиях их страна составила бы источник неисчерпаемых богатств; они не только бессильны создать благосостояние себе, но нуждаются во всем и даже не в состоянии сами обрабатывать земли, а прибегают для этого к таким же бесправным, но более крепким и здоровым соседям адербильцам и промышленным мазандеранцам. Предмет труда и заботливости их составляет разведение тутовых плантаций, доставляющих наилучший во всей Персии шелк, а затем обработка рисовых полей.

Тутовые плантации обыкновенно разводятся на возвышенных местах долин, а иначе — корни деревьев подверглись бы гниению от сырости при разливах рек и болот от дождей. Выбрав полянку или вырубив лесной участок для плантации, работник с 15 января и по исход февраля разрыхляет почву заступами, а затем рассаживает тутовые отростки параллельными рядами, оставляя между ними промежутки в полтора аршина, для прохода рабочим; по существующему здесь обычаю, на первый год тут же сажают дыни, арбузы и некоторые овощи. Окончив рассаду, десять процентов которой обыкновенно пропадает, обносят плантацию, в предохранение ее от порчи скота, изгородью из колючих растений. [9]

По прошествии двух-трех лет, а если плантация расположена вблизи морского берега, то нередко и на следующий год, собирают около середины марта листья молодых деревьев и ими прикрывают неразвившихся еще червячков, только что вышедших из шелковичных яичек, известных под названием шелковичных семян, отогреваемых в сильно натопленной избе без окон и с одною только плотно запертою дверью. В начале мая, червей, уже развившихся и сбросивших первую оболочку, выносят отсюда в шалаши (тилимборы), состоящие из четырех, вбитых в землю, шестов, поверх которых набрасывается в двухсаженном расстоянии от почвы камышовая крыша и в саженном — досчатая настилка, а между ними вешается соломенная рогожа или камышовая плетенка; на эту последнюю бросают целые ворохи веток молодого и старого тута, годного еще для корма перенесенным сюда из избы червям, которые — в случае поздних холодов гибнут, при благоприятных же условиях — вьют здесь коконы и обращаются в куколки, а эти последние — в бабочки. Затем, на другой же день по освобождении своем из коконов, самки кладут яички, похожие на мак, которые собираются и служат опять для развития червей, и т. д.; собранные коконы кипятят в нелуженых котлах и разматывают с них нитку на деревянные колеса огромных размеров. Гилянский шелк может соперничать с испанским, французским и даже итальянским.

Вторая забота гилянцев — рис, составляющий для них все: они питаются им сами и, не производя ячменя, нередко кормят им своих лошадей.

Поле, предназначенное для рисового посева, легко вспахивается в конце октября допотопным железным плугом. Вспаханное поле остается без поливки до 20 марта; затем, увлажают его слегка водою, проведенною канавками из рек, озер и болот, а снова разрыхляют, между тем отдельно, на небольшом пространстве, сеют рис для рассады, которая всходит к 1 маю т. е. к тому времени, когда увлаженное поле вспахивается уже в третий раз, и тогда пересаживается на него рассада, а вслед за тем напускается вода на пол-аршина высоты, которая и покрывает его в течении ста дней; после чего, спустив воду, собирают уже созревший рис, дающий при хорошем урожае сам-двадцать и более. Чем болотистее местность и обильнее дожди, тем урожай выше. Гилян производит ежегодно слишком 4 миллиона пудов риса, но его не хватает [10] для местных потребностей. Пуд рису стоит здесь, смотря по качеству, от 1 р. 90 к. до 2 р. 20 к.

Прочие дары богатой гилянской природы находятся почти в диком, некультивированном состоянии; маслин или оливковых деревьев здесь много, но гилянцы не умеют приготовлять хорошего масла; оно мутно и преимущественно идет на выделку мыла, а частью употребляется ими в пищу и вывозится. Виноград плох; из него выжимают сок для персидской кухни. Фиги, персики, абрикосы, сливы, айва груши, яблоки, гранаты и пересаженные сюда давно из Мазандерана сладкие лимоны, кислые померанцы и множество видов цедры растут дико. Беспечность гилянцев и незнание садоводства и огородничества доходит до того, что Гилян, способный производить все роды померанцевых деревьев, не имеет ни кислых лимонов, ни сладких апельсинов, а овощей почти не разводит, предпочитая получать от соседей морковь, свеклу и даже главную приправу своего бессменного плова — бобы. Лен, из которого вьются веревки для увязки шелка и киржимов, разводится в самом ничтожном размере, а изобильно растущим хмелем положительно не умеют пользоваться.

__________________________________

Сгрузив в Энзели ничтожное количество русских товаров и приняв три-четыре вьюка местного сырца и семь богомольцев, пароход после часовой стоянки отплыл дальше к Мешедессеру, отстоящему отсюда на 160 миль или 23 часа ходу.

Богомольцы едут на поклонение гробнице имама Риза в г. Мешхед, куда путь не безопасен местами от нападения туркмен, а потому при них находятся два старых ружья: одно русское солдатское с курком, другое длинное персидское с кремнем. Разлегшись на подстилках около грузового люка — любимого места персидских пассажиров — и покуривая кальян, переходящий из рук в руки, они охотно показывают нам свои «хурджины», т. е. дорожные мешки, перебрасываемые во время верховой езды через спину лошади, без которых в Персии никто не путешествует.

По словам богомольцев, они, пробыв в Мешхеде 15 дней, будут титуловаться «мешхеди», точно также, как побывавшие у гроба Магомета в Мекке, величаются: «хаджи», а в гг. Кербела и Неджефе, где находятся гробницы высокочтимых шиитами имамов [11] Хусейна и Али, прибавляют перед своим именем: «кербелаи». Титул хаджи — почетнейший, затем кербалаи и, наконец, мешхеди, так что побывавший на богомолье во всех этих местах носит только первый из них.

В 5 часов утра пароход держится в 800 саж. от низменных берегов мазандеранской области, сплошь покрытых густым камышом и кустами колючих растений, преимущественно терновника, постепенно сливающихся в глубине с роскошною и могучею растительностью северного склона Эльбурса, из-за которого далеко облачком глядит сложная голова конусообразного Демавенда, возвышающегося над уровнем моря на 21,500 футов.

Мазандеран, граничащий с астрабадскою областью рекою Джери-Кулбад, тянется по морскому берегу на 250 верст, а в ширину имеет 50 верст. Природа его, не уступит Гилянской; здесь растет даже хлопок и сахарный тростник, но последний не поспевает совершенно, как это бывает в тропическом климате; виноградные лозы достигают от 4 до 8 вершков толщины, но виноград не собирается никем и гниет; шелку в Мазандеране, однако же, меньше и он ниже достоинством. Великолепные лиственные леса его отличаются от европейских не только по виду, но часто по роду и семейству; растет здесь восточный чинар, много мирты, называемой в Персии «мурт», в лесах которой водятся фазаны, и пр., и пр.

Климат Мазандерана менее влажен, чем в Гиляне, и трехсоттысячное население его более крепко и здорово. Оно занимается преимущественно разведением рисовых, тутовых и хлопчатобумажных плантаций, выделкою грубого сукна для местного употребления и приготовлением отвратительного сахара, называемого «шекири», из местного, сахарного тростника, не требующего здесь никакого ухода. Обыкновенно в начале или половине апреля начинаются по деревням посевы его, а в сентябре, по уборке их, тростник режется на малые куски, из которых выжимается сок посредством пресса самой несложной конструкции; затем варяг его до тех пор, пока не получится густая, буроватая масса, которую охлаждают и, разрезав на куски неправильной формы, складывают на продажу в бурдюки или мешки и отправляют в соседние города. Из этого мазандеранского сахара, представляющего комки бурого теста сладко-лекарственного вкуса, приготовляются персидские лакомства, а невзыскательная деревенщина и туркмены нередко пьют его с чаем, [12] предпочитая платить за пуд шекири около двух рублей, чем за транзитный около восьми или за русский — до 10 рублей. Персы не умеют ни кристаллизировать, ни очищать сахар...

Основатель ныне царствующей династии Каджаров, Ага-Мухаммед учредив столицу свою в Тегеране, устроил в Мазандеране военные поселения из курдистанских, адербейджанских, хорассанских, авганистанских и белуджистанских переселенцев, с целью устрашить ими тех из своих одноплеменников, т. е. каджар, которые не хотели подчиниться ему; эти поселяне и до сих пор дают шаху несколько тысяч вооруженных людей, хотя каджаров, в смысле кочующего племени, уже не существует: они или смешались с персами, или рассеялись между развратным и бессильным дворянством и преимущественно занимают чиновничьи места.

Мазандеран, некогда славившийся любовью своего населения к свободе и независимости, описывается у Фирдуси как жилище демонов; да и теперь, по убеждению суеверных персов, в нем немало водится разной чертовщины; так, при пастбище Ассеран, с дикими и необитаемыми окрестностями, находятся развалины древнего замка, обитаемого джинами и дивами, т. е. духами...

__________________________________

В 6 часов утра пароход остановился вдали от совершенно открытого и неудобного порта Мешедессера, у берегов которого разыгрался бурун, а потому ни один киржим не вышел к нам; речка Мешедессер стремительно гонит свои воды в море и тем увеличивает его волны, доходящие в свежий ветер до двух и более сажень высоты.

Мешедессер представляется деревушкою в садах, с маленькими домишками, крытыми камышом, таможнею, большим караван-сараем, и служит местом нагрузки местных и выгрузки русских и транзитных товаров; главные предметы вывоза отсюда в Россию составляют: хлопок, шелк, сухие фрукты, грецкие орехи, пушной то-вар и кожи. Из привозных сюда транзитных произведений, по количеству мест, преобладает транзитный сахар маленькими головками, весом от 5 до 7,25 фунтов; русских же товаров сравнительно с транзитными — меньше, по причине относительной дороговизны их и вообще по нашему неумению удовлетворять требованиям персидских покупателей. [13]

Здесь проживает агент общества «Кавказ и Меркурий», а осенью и зимою ежегодно съезжаются сюда до сотни русских торговцев из армян и закавказских мусульман; первые торгуют транзитными товарами, преимущественно марсельским сахаром, продавая их на сроки или выменивая на хлопок, шерсть, сухие фрукты и пр.; последние торгуют здесь преимущественно русскими товарами. Торговый оборот тех и других доходит до 3-х миллионов рублей ежегодно.

Полагают, что главный город Мазандеранской области, Сари, расположен на месте древнего Задра-Карта, столицы Гиркании, в которой Александр Македонский провел 15 дней с своею армиею. Сари, неоднократно разрушаемый наводнениями и землетрясениями, замечателен превосходным сортом апельсинов, называемых «лорту-галами».

За мазандеранским побережьем следует прибрежье астрабадской области; приблизительная длина ее около 200 верст, если считать от деревни Ноукендэ, что на западной границе под 51° 35' до деревни Ноудэ под 53° 20' восточной долготы, а ширина 126 верст.

Персидский берег Гязь прилегает к астрабадскому заливу, находящемуся в ю.-в. углу Каспийского моря. Защищенный со всех сторон от ветров, астрабадский залив представляет удобное место для якорной стоянки судов во всякое время года, что могло бы благоприятствовать развитию русской торговли с Персиею, Авганистаном и даже с Хивою и Бухарою.

Длина залива 56 верст и наибольшая его ширина (при о-ве Ашур-аде) около 14 вер., глубина от 7 до 18 фут., но отмели у песчаных берегов препятствуют судам близко подходить к ним; вообще залив заметно мелеет с году на год.

Климат лесистого побережья его, сравнительно с прочими частями южного берега Каспия, лучше: лихорадки не так сильны, а зима и осень напоминают весну; его воды изобилуют рыбою, в особенности весною когда она идет метать икру к устьям рек.

Это побережье составляло часть древней Гиркании, в дремучих лесах которой иранский богатырь Рустем нанес кинжалом удар белому демону (Диви-Сефид), главе гирканских великанов, а Александр Македонский, проходя через нее, очутился посреди жилищ известных под именем «счастливых деревень», изобилующих хлебом, вином, плодам, медом и прочими благами «райской обители»... [14]

II.

Русская фактория Гязь и Астрабадская область.

В юго-восточном углу Каспийского моря, на маленьком острове Ашир, или Ашур-Аде, помещается наша последняя морская станция, а вблизи от нее, на персидском берегу Гязь, расположена русская фактория.

Начальник станции предложил мне паровой барказ для переезда через перевал, — так называется узкая полоса воды, отделяющая русский остров от персидского берега. Спустя два часа, барказ пристал к ветхой пристани или, вернее сказать, к выдающимся на сто сажен в море узким мосткам на тонких кольях.

Мостки плясали под ногами, и наша крошечная фактория смотрела как-то жалобно на нас: несколько полуразрушенных сараев, для склада привозных и вывозных товаров, из коих первые отправляются внутрь страны на г. Шахруд, вторые — преимущественно в Россию; пять-шесть лачуг и сквозных вышек, наскоро сколоченных из жердей, досок и усеянных деревянными заплатами, — это жилье наших торговцев-армян; в конце фактории выглядывает аккуратненький деревянный домик европейской архитектуры — агентство общества «Кавказ и Меркурий», а за нею тянется необозримый, полу-тропический лес.

В южной части Каспийского моря один только Астрабадский залив представляет удобное место для якорной стоянки судов во всякое время года, а фактория Гязь при нем — единственный пункт соприкосновения России с северо-восточною Персиею, пункт чрезвычайной важности в торговом и стратегическом отношениях; между тем положение наших торговцев здесь крайне затруднительно. Не доверяя России, персидское правительство не только не дозволяет им прочно обстраиваться, но даже улучшить на их собственный счет дрянную пристань, нередко обрываемую сильным ветром с моря, и, при всем том, взимает с них за каждую лачугу по 15 руб. ежегодно;, исключение сделано только для домика общества «Кавказ и Меркурий», построенного в 1866 г. после продолжительных переговоров нашего посольства в Тегеране. [15]

Подобные притеснения, в связи с господствующими лихорадками, крайне ограничивают число проживающих здесь наших торговцев, обыкновенно уезжающих на зиму — после торговых сделок — в Россию и Мазандеран. В настоящее время население фактории состоит из трех-четырех армян, двух закавказских мусульман, единственного русского — агента общества «Кавказ и Меркурий», одного несторианина, халдея (католика), в роли агента нашего астрабадского консульства, — нескольких персидских торговцев, носильщиков и помощника таможенного смотрителя — единственной персидской власти и то фиктивной, ибо фактически она принадлежит старшине русского купечества на Гязском берегу, вместе с агентом нашего консульства, разбирающим коммерчекие дрязги между своими и персами; ни тот, ни другой по-русски не говорят ни слова.

Первый из них радушно пригласил наше маленькое общество к себе; пока его брат, парун (барин) Шамиль, суетился по хозяйственной части, доктор повел меня по всем закоулкам неопрятного жилья.

Глиняная мазанка о-бок сада служила кухнею; в ней темно и пусто, а низкая лежанка с кубическим углублением заменяет печь; босой повар-перс в круглой войлочной шапочке (кула-намади), в короткой по пупок синей рубахе и таковых же шароварах, спешно готовил кебаб, т. е. одною рукой раздувал уголья персидским веером или соломенною плетенкою в форме топорика с короткою деревянного ручкой, а другою поджаривал над ними куски жирной баранины, нанизанные на железный прут с деревянною рукоятью; тут же возился парун Шамиль с национальным армянским блю-дом: лоби из фасоли, которую варят в соленой воде, процеживают, затем кладут в кастрюлю с маслом и, полив ее яйцами, держат 3 или 4 минуты на огне.

Во время завтрака вошли два перса: тощий подслеповатый старикашка — помощник таможенного, и тучный коммерсант, маленького роста — родственник моему астраханскому знакомцу Хаджи-аги.

Переговорив о местной торговле, мы в разговоре коснулись отношения консульства к нашим армянским торговцам, «оно находится к нам в натяжке, — держит себя гордо, недоступно — слабо защищает нас и тянет сторону персов: консульство — оперсиянилось!» — слышалось кругом. [16]

Затем парун Иосиф сообщил об опасностях предстоящего мне пути:

— Я живу в фактории седьмой год, — говорил он, и не было еще случая нападения туркмен на нее, — русских боятся; но по дороге в город Астрабад — очень опасно; с Шахруда к Мезинану еще опаснее, и вы пойдете с оказиею, значение которой заключается не в конвое, обыкновенно разбегающемся при нападении туркмен, а в составе и численности богомольцев: если между ними находятся наши горцы, т. е. закавказские мусульмане, отличающиеся мужеством и стойкостью, туркмены никогда не рискнут напасть на оказию; наши же приволжские татары, нередко встречающиеся между богомольцами, не страшны им. Далее, с Мезинана к Мешхеду — почти безопасно, но оттуда в Херат, помимо туркменских разбоев, воруют и грабят около городов сами персы.

— А пропустят ли меня в Херат?

— Слышал я от мешхедских купцов, торгующих с Хератом, что года четыре тому назад иностранцам не дозволяли оставаться в городе более трех дней, даже и в таком случае, если они выдавали себя за купцов: «лжешь! — ты русский или английский агент!» — говорили им и выпроваживали вон, но теперь, кажется, совсем не пускают...

__________________________________

III.

Природа и люди.

В знойный полдень, в сопровождении переводчика станции Ашур Рафаила Езнаева и туркмена Таги, наш маленький караван тронулся в путь.

Проехав по песчаному берегу сажен сто, мы свернули в рощу у дикой гранаты, постепенно перешедшей в сплошной лес. Оглянувшись; я увидел, как с быстро удаляющегося в синюю даль моря барказа машут мне шапками и платками...

Побережье Астрабадской области по климату и почве сходно с [17] Мазандераном; леса здесь походят на запущенные фруктовые парки на сотни верст в окружности...

Гуськом еле пробираемся мы по вьющейся тропинке в чаще разнообразнейшей растительности, затейливо перевитой виноградом, и чем дальше — тем она выше и выше: грецкий орех достигает семидесяти футов, а в воздухе разлит аромат и носится песня соловья... Вдруг в стороне раздалось дикое, гортанное пение; в высоком тоне его слышался то вековой гнёт и стон протеста, то рабская покорность своей доле.

— Этим гвалтом персы сами себя выдают туркменам, подстерегающим их, — заметил Рафаил.

Свернув на узенькую тропинку, вымощенную голышом, в роде нашего булыжника, которым так богато старое русло речонки Гязь, мы въехали во внутренний дворик жилья богатого купца — родственника Хаджи-аги. Прочитав рекомендательное письмо, он пригласил меня в единственную комнатку деревянного домишка на сваях, служащую конторою и вместе с тем гостиную, но так как я стеснялся снять сапоги, то ковры были сняты, — остались одни войлоки и циновки, на которых и разместились мы. Прием, далеко не радушный, ограничился стаканом скверного чаю с горьковато-кислым местным померанцем, заменяющим здесь лимоны. Суннит Таги тоже не был обнесен внешними знаками гостеприимства перса-шиита как из опасения в противном случае мести первого, так вообще и потому, что влияние высшего духовенства Астерабада на отдаленную деревенщину слишком ничтожно, и пограничные персы или скрывают свою религиозную вражду к туркменам, или совершенно равно-душны к религиозной розни.

Дальше мы поехали в сопровождении уже другого родственника Хаджи-аги: молодца с виду, на отличном туркменском коне и с ружьем через плечо.

В пятом часу караван остановился на короткий отдых под тенью дерев, осеняющих часовню одного из потомков высокочтимого имама Мусы, с обширным кладбищем и караульною вышкою (караул-хане) при ней.

— Поедем дальше: ночь нападет, — опасно, — советует Рафаилу сопровождающий нас молодец — и мы опять в лесной чаще откуда как в щель, виднеется клочок лазуревого неба

Далее наш путь лежал мимо села Альван-кия. [18]

Поехали быстрее, как нас догнали два запыхавшиеся всадника с просьбою дозволить им примкнуть к нашему обществу; озираясь по сторонам, они рассказывали о недавнем бегстве своего земляка из йомудского плена, и когда астрабадский губернатор поинтересовался знать его мнения: «кого туркмены боятся больше — русских или пер-сов»? — тот ответил: «они предпочтут скорее напасть на тысячу персов, нежели на одного русского». На это Таги, беззаботно кушавший алычу, заметил Рафаилу по-туркменски: «наш воинственный народ на много ослаб перед персами с тех пор, как русские приблизились к нам»...

Тропинка свернула в местечко Курд-Махаллэ, — эту вечную жертву беспощадных властей, помещиков, туркмен, а нередко и не менее хищных зверей.

На повороте тропинки нам встретился деревенский мальчишка; завидя Таги, он точно окаменел от страха: физиономия вытянулась, зрачки расширились, рот — полуоткрыт. Туркмен слегка улыбнулся, а Рафаил проговорил: «запуганный перс всего боится, за то ничего не стыдится».

Близость Курд-Махаллэ ободрила наших иранцев: молодец (родственник Хаджи-аги) поскакал вперед к начальнику местечка, Мамед-Багир-хану, с рекомендательным письмом, которым Рафаил запасся на Гязском берегу.

За чащею открывался очаровательный вид на широко раскинувшееся местечко в садах; мы поскакали по извилистым улицам: дети громко здороваются с нами, — взрослые прижимают правую руку к сердцу, а побывавшие на Ашире или в Гязи, делают нам честь по военному, как бы под козырек; — изредка покажется в саду черноглазая смуглянка и, завидя нас, быстро скроется...

Остановились у ворот обширного внутреннего двора с одиноко стоящим развесистым кара-агачем (вязом); вблизи от него виднелись три фигуры в бараньих шапках, синих кобах и широчайших шароварах того же цвета; самый тощий из них пригласил нас легким движением руки въехать и, когда я слез с лошади, проговорил приветствие, с сладчайшею улыбкою прижимая ладонь к сердцу. — Этот молодой человек был сам начальник уезда Мамед-Багир-хан; наследственный титул хан означает в бук-вальном смысле княжеское достоинство, и каждый глава или начальник рода именуется ханом, но с тех пор, как шах [19] Наср-ед-дин возвел в это звание множество своих слуг (нукеров), оно потеряло свое прежнее значение и теперь подходит к нашему дворянству.

Нам предложили поместиться в закрытой комнате или же — под навесом деревянного домика, примыкающего к непрерывному ряду жилых построек, заканчивающихся у ворот решетчатою конюшней, в роде уродливой клетки, в которую — на наших глазах — въехал мальчишка верхом на лошади; с третьей стороны двора тянется ветхий деревянный забор, при котором на видном месте выкопана ямка, с дощечкою поперек нее, — это отхожее место начальника; с четвертой — живая изгородь из колючих кустов с кистями прекрасных лиловых цветов, а за нею — обширный сад.

Рафаил предпочел расположиться на ночлег во дворе под тенистым деревом, вблизи дымной головешки от комаров и для раскурки кальянов; расторопный Таги разостлал для нас на свежей соломе войлоки, одеяло, — разложил большой костер и, покуривая кальян, ставит самовар. Мы растянулись на мягком ложе, — хозяин с помощниками и любопытными гостями несмело обступили и молча озирают нас, а когда я заменил тяжеловесную шляпу башкирской тюбитейкой, они переглянулись между собою с едва заметною улыбкою торжества: «без ермолки правоверных, мол, трудно обойтись?!»

Беседа не вязалась, но когда уже все разошлись на покой, к нам подошел приятель Рафаила, и долго-долго шептался с ним о несчастном предшественнике Мамед-Багир-хана, — Садык-хане, и об отношениях астрабадских властей к туркменам. Достоверность этих печальных повествований не подлежит сомнению, а потому помещаю их в дневник.

Перед отъездом в Россию, шах созвал в Тегеран всех хакимов с целью распорядиться по управлению вверенными им областями по время своего отсутствия. Воспользовавшись удобною минутою, 30 астрабадских чиновников и духовных лиц, во главе с старшиною этого местечка (Курд-Махаллэ), Садык-ханом, заявили шаху жалобу на своего губернатора Сулейман-хана, что он поддерживает в крае насилие, бесправие, не выкупает из неволи персов, и о прочих беспорядках.

Шах передал эту жалобу обличенному губернатору, и тот, задарив некоторых министров, остался не только чист в глазах [20] своего повелителя, но, как неповинно оклеветанный, получил от него всемогущее право разделаться по усмотрению (по-свойски) с протестантами; мало того, по отъезду шаха, он возвратился в свою резиденцию г. Астрабад, уполномоченным губернатором, т. е. с безусловным правом рубить головы и пр. и пр. Немедля арестовав Садык-хана и тех из его товарищей, которые не успели бежать от предстоящей им грозной мести, Сулейман-хан сперва кротко упрекнул его при стечении народа за жалобу, затем приказал двоюродному его брату Мамед-Багир-хану (под кровом которого повествуется эта история) плюнуть три раза в лицо ему, три раза ударить по голове и три раза дернуть его за бороду. Довольный смиренным послушанием Мамед-Багир-хана, уполномоченный губернатор пожаловал его на место Садык-хана начальником Курд-Махаллэ, а имущество несчастного было отдано на разграбление персам и туркменам, каменный его дом в Астрабаде разрушен до основания; самого (Садык-хана) вместе с товарищами его — отодрал по пятам палками, затем, приказал обрить им «почет их лица» — бороды, каждый волосок коих почитается священным, для духовенства и людей выше средних лет, а Садык-хану обрили ее на посмешище народу так, что от нее осталось два-три клочка, — потом напялили ему на голову остроконечный колпак из картона с разноцветными лоскутками, — посадили его на осла, лицом к хвосту, за который повелено было ему ухватиться руками, — и так водили его с музыкою при стечении всего населения по всем улицам Астрабада!...

Затем его бросили в темницу, откуда он, благодаря своим приверженцам, бежал в Тегеран по возвращении шаха из Европы, и пожаловался ему на истязания уполномоченного губернатора; мудрый повелитель отправил в Астрабад сына последнего вместе с Садык-ханом, примирить их между собою, а если возможно, то возвратить последнему прежнюю власть...

Подобная грязь получила в павшей Персии права гражданства; подкуп и пишкеши — всемогущи и составляют насущную потребность персидской морали! Чем кончится эта история для Садык-хана, — пока еще неизвестно, но Сулейман-хан все еще прочно сидит на астрабадском престоле...

Пожелав нам спокойной ночи, гость скрылся в непроницаемой тьме. Дымный чирак с черною нефтью тускло горит над навесом [21] жилья, —Таги с напяленною на глаза мохнатою шапкою спит у ног моих, — Рафаил тоже беспокойно всхрапнул, но мне долго не спалось от влажного зноя, мошек и комаров, а в природе убаюкивающая жизнь: лесной мир поет и шелестит, — шакалы воют и плачут почти что над самым ухом, — собаки отвечают им то дружным лаем, то протяжным соло...

В дремоте слышу глухой удар обо что-то эластичное, затем голос Рафаила: «Вы спите?» — Нет, а что? — «К вам подкрался шакал; Таги пустил в него башмаком, а я хотел стрелять, да опасался обеспокоить вас. Хан прислал нукера сказать, чтобы вы спрятали сапоги под подушку, а не то прожорливые шакалы и даже собаки украдут».

На утро мы простились по военному, т. е. приложив руку к виску; хозяин намеревался было проводить нас до ворот своего жилья, но окружающие советники остановили его: «не унижайтесь перед иностранцами».

— Персы не гостеприимны к нам — заметил Рафаил: — вас принимают за купца, и не отказали в ночлеге просто из расчета на пишкеш; — русскому же офицеру оказывают почет из боязни; в его присутствии они не только не осмеливаются сесть, но трусливо удаляются, а офицеру, едущему с конвоем — еще более почету, и вместе с тем, о прибытии его немедленно доносится в Тегеран...

Опять потянулся сплошной, полуфруктовый лес. Кони привычно перепрыгивают низкие изгороди, узкие ручьи, торчащие пни, свалившиеся деревья и пр. препятствия. В полдень остановились на отдых в тени на берегу прозрачного ручейка, против древнего Гебрского «кургана веры» (Дин-тэпе).

Не смотря на настоящий зной полудня, Таги отправился со мною осмотреть «курган веры», похожий на «Серебряный Бугор», что при реке Гюргени, и вместе с тем собрать здесь растения для гербария, с опасностью получить солнечный удар. Мне дурно от жары; слабость и головокружение; Таги, помогавший выкапывать травы, как бы убеждая меня прекратить работу, указывает на раскаленное солнце над нашими головами, и я, весь мокрый, еле доплелся к ручью и упал в изнеможении... Мне помогли раздеться до нага и окутали в простыню; получасовой сон в тени и чай с вином [22] подкрепили меня, но голова трещит, жажда — мучительна, а аппетит с утра пропал.

Однако, мое лихорадочное состояние ухудшилось: тоска, головокружение и упадок сил дошли до такой степени, что каждый шаг моей тряской лошади угрожал мне падением; пришлось принять предложение молодца: пересесть на его спокойного аргамака и свернуть на ночлег в ближайшую деревушку Саркул.

К счастью, мы встретили юс-баши (сотника) деревни, Мамед-Вали, бывавшего на гязском берегу и знавшего Рафаила, а потому охотно пригласившего нас к себе. Уже смерклось, когда наш маленький караван въехал на двор к нему и расположился в средней, открытой спереди комнате деревянного домика, смазанного чистою глиной; в одной боковой конурке помещалась вся семья гостеприимного хозяина, другая служила кладовою.

Подул освежающий ветерок с соседних астрабадских гор; Рафаил потушил зловонный чирак и всхрапнул.

Пока освежает горный ветерок — сплю, а затем — опять просыпаюсь весь в испарине, и так всю ночь; но не смотря на этот болезненный сон, я встал в половине четвертого часа утра совершенно бодрым и здоровым, если не считать только сильно распухшего глаза от укушения каким-то насекомым; надо мною кружились летучие мыши, привлекаемые белою простынею, — чирикали ласточки, свившие гнезда у брусьев, поддерживающих потолок (выкрашенный в черную краску, ибо употребляемая здесь для освещения черная нефть сильно коптит). На дворике весело кудахтают куры, подпрыгивая, еще веселее чирикают воробушки, а вправо, из-за крыш виднеется Эльбурс (Астрабадские горы) с облачным верхом.

Мне жаль будить товарищей: они так сладко храпят, но нечего делать; лениво потягиваясь, поднялись и они.

Червадар, отпросившись под разными предлогами домой, нанял для нас до г. Астрабада замечательно скверных катеров, привыкших только к перевозке вьюков, т. е. к медленному шагу; никакие энергические понукания не действовали на мою вислоухую клячу, сильно мучившую меня.

В двенадцатом часу дорога направилась вдоль отлогости Эльбурса и затем вывела нас из лесу на простор; впереди открывается обширная равнина, покрытая вплоть до р. Гюргени кустами и кое-где деревьями, перемешанными с желтеющимися и зеленеющимися [23] нивами, а за нею расстилается необозримая туркменская степь. Отсюда уж сереет Астрабад, обнесенный высокими глиняными стенами с башенками и бойницами.

Мы сильно устали и запылились, а мой тряский упрямец тридцатирублевого достоинства до того измучил меня, что пришлось в виду города сесть боком на него; Рафаил заунывно тянет туркменскую песенку, что гармонировало с его внешностью; разнежившийся на налане Таги окончательно раскис, прочие выглядывали тоже крайне неряшливо. Въехать в таком виде в столицу Астрабадской области было бы неудобно, и мы расположились на отдых под развесистым чинаром, в 300 саженях от нее и вблизи молельни, сооруженной на месте ступни пророка Илии; у наших ног протекает ручеек, в котором перс моет белье, а у изголовья — торчат руины кирпичной мельницы, приспособленной к защите на случай нападения туркмен.

Червадар, недовольный остановкою, отнимающей у него время, указывал на облака, грозившие разразиться дождем, но в сущности он торопится к женам, как уверяет Рафаил, пославший его в го-род за дровами для самовара. Между тем трое прохожих разговорились с Рафаилом, заявляя свою радость видеть русских, а по-дошедшие к нам мальчишки с пучками свежего сена охотно помогают мне собирать растения, но бесплодно, ибо ни одного цветка, ни травки они не сумели сорвать с корнем, согласно моим наставлениям.

Босые сарбазы (солдаты) с голодными лицами, в кула-намади или иракчин (ермолка) и в щедро-латанном костюме, предлагают купить у них две вязанки дров, но червадар уже привез с базара хворосту и десяток сочных дынь, заплатив за все это панабат (15 коп.); теперь он уже не просит, а умоляет нас скорее отпустить его, опасаясь, чтобы лазутчики не предупредили туркмен о его одиноком возвращении домой.

Спустя полчаса, родственник Хаджи-аги вкупе с Рафаилом составили церемониал возможно торжественного въезда нашего каравана в город, и мы двинулись к мазандеранским воротам в таком порядке: впереди ехал бравый с виду молодец на аргамаке, за ним — я, едва удерживаясь на костлявой трясучке, сзади меня — Рафаил не в лучшем виде, затем червадар, а туркмен, [24] с беззаботнейшим видом еле плелся сзади всех на персидском Буцефале.

Привратники, недавно созерцавшие триумфальное шествие генерала Ламакина, даже не удостоили взглянуть на нас...

__________________________________

В консульстве.

Давно-давно, когда еще на месте Астрабада пролегала лишь тропинка, осел какого-то каравана пробил копытом вблизи нее тонкий слой земли, под которым оказались большие сокровища, и путники, воспользовавшиеся ими, положили здесь основание городу, названному в память счастливой случайности ослиною постройкой (астер — осел, абад — постройка). Вот все, что сообщили мне из предания о возникновении Астрабада, титулуемого шиитами «домом правоверия».

С мазандеранских ворот город начинается пустырями с несколькими глиняными постройками; за ними тянутся узенькие, кривые улицы с сплошными стенами примыкающих один к другому дворов; гребешки некоторых домов с покатыми черепичными крышами, и верхи глиняных стен усеяны пучками широколистного ириса, с большими лилие-образными, белыми, желтыми и лиловыми цветами.

Миновав проходной двор между открытою мечетью и ветхим зданием, под тенью которого дымились кальяны в руках безмятежно-сидящих оборвышей, мы свернули к тесному базару с просвечивающимся верхом из жердей; кое-где клочьями ниспадают с них ветви вьющихся растений, давая тень и увеличивая запах гнили и чесноку, местами висят шаровары и сушатся мотки синих ниток, только что выкрашенных тут же в мастерских; на прилавках безмолвно сидят торгаши, между которыми не мало обыкновенных чалмоносцев, т. е. грамотеев, и привилегированных, т. е. сейидов в зеленых поясах — внешнем признаке потомков пророка, и в [25] белых, синих или зеленых чалмах; встречаются и сарбазы — им не препятствуют заниматься торговлею.

В недальнем расстоянии отсюда, мы остановились перед запертою калиткой обширного, снаружи смазанного серою глиною, кирпичного жилья, с флагом русского консульства над вышкою его. Передав коней червадару, я с Рафаилом вошел в крошечный внутренний дворик и, по указанию перса-слуги, поднялся во второй этаж в назначенную для меня комнату, обыкновенно служащую приютом тем из приезжих аширцев или проезжих иностранцев, которым консул желает оказать гостеприимство. Одним окном глядела она в упомянутый дворик, а в другое, противоположное ему, врывались ветви тенистой смоковницы (винной ягоды, инджира), с широколапчатыми листьями, ласкающая прохлада и тонкий аромат цветов с наилучшего в городе консульского сада; в третьей стене комнатки симметрично расположены по бокам (по сторонам) камина без решетки по нише, с крайне запыленными деревянными полками и не припирающимися дверцами с осколками стекол; в одном углу стоит железная кровать с соломенным тюфяком, в другом — дырявое кожаное кресло и покрытый фланелью стол; пол устлан пыльными кошмами (войлоками) и дырявыми коврами, и везде по стенам паутина, пауки и пыль!.... Но при всем том, эта неряшливо содержимая келья могла бы доставить усталому путнику в Персии прелесть отдыха, если бы только не беспощадные мухи и комары...

Рафаил остановился у своего приятеля — консульского мирзы; уходя к нему, он обещал прислать ко мне немедленно слугу, и действительно, спустя полчаса в комнату вошел непонимающий по-русски перс и, поставив в стенную нишу медный таз с двумя графинами воды, молча удалился. Кругом мертвая тишина, хотя Б., получающий одного только жалованья 6,000 р. в год, окружен семью слугами из персов, не считая курьера и назира, т. е. дворецкого, под надзором которого они находятся; за тем, четыре линейные казака с Терека, сменяемые через каждые пять лет другими, живут рядом со мною; наконец, служанка из Астрахани.

За послеобеденным кофе Б. пустился рассказывать о недавней поездке своей в Париж; его жена — полудремала, а в тиши спящего города разносился протяжный вой с перерывами, точно кто-то поминутно захлебывался водою. Это оригинальный способ местного лечения от всех недугов, совершаемого духовным лицом на крыше [26] в 9 или 10,5 час. вечера, обыкновенно, с четверга на пятницу (т. е. на мусульманское воскресенье) и, баз сомнения, за условное вознаграждение; в моменты перерывов молитвы муллы, каждый прохожий или слышащий ее приговаривает: «да исполнится желание его».

Время на покой; но только что разнежился я у себя на постели, как вошел секретарь консульства Ж., уже знакомый мне с Ашира; там он был бодр, но теперь тоска одиночества видимо подавляла физически мощного юношу.

— Читайте, пишите, ну, хоть о Персии, о которой мы ничего не знаем, потому что вы молчите, — прописывал я ему рецепт от скуки.

— Мы не пишем потому, что климат усыпляет мозг, — отвечал он, в сильном волнении шагая по комнате и еле сдерживая слезы, — не пишем еще и потому, что ко всему уже пригляделись и ничего вокруг себя не замечаем.. Скука ужасная! Единственное развлечение — прогулка верхом... Я и консул — и более ни одного европейца, даже армянской души здесь нет?!...

— А английский агент?

— И тот перс. Минуты считаю, скоро ли придет срок отпуска, которым мы пользуемся через каждые пять лет, и если бы только не Астрабадская станция и Баку, где по временам отвожу душу, — не жил бы я здесь ни за миллион!...

— А в Тегеране?

— Несравненно лучше; там — послы России, Великобритании, Франции и Турции; в Тавризе тоже хорошо: в нем проживают консулы этих держав, наконец в Реште...

— Перейдите туда.

Ж. махнул рукою, и, как милости, упросил меня в этот неудобный час отправиться к нему. Он живет в сорока шагах отсюда в обширном доме консульского мирзы, платя, по скрепленному консульством контракту, 75 р. в год за три комнаты, перестроенные им на европейский лад, не считая помещения для перса-слуги и одного казака, субботника или жидовствующего, как обзывают его товарищи, в роли конвойного Ж., и присматривающего за отличным конем; помимо того, маленькие комнатки в арабесках, служившие некогда спальнями жен, теперь завалены ячменем для коня.

Дом — кирпичный из квадратных плиток, в 1/4 дюйма толщиною, содержащих в себе очень мало песку, а потому непрочных, [27] как непрочна и кладка их на глине, с наружными швами из тонкого слоя алебастра; крайне крутая лестница с высокими ступеньками (общее неудобство персидского жилья) ведет во второй этаж в его же (Ж.) комнаты, с нишами в стенах, с трупным запахом от расположенного под окнами кладбища, и с целою батареей опустошенных бутылок в прихожей: «таковые же увидите у всех персидских сановников» — вскользь заметил Ж.

Пустынно и скучно вокруг!... Киевская вишневка развязала языки, и в откровенной беседе досталось же персам!...

— За деньги они пойдут на всякую сделку с совестью! — говорил он, затягиваясь кальяном. — От религии откажутся... Можно купить даже жену губернатора... Не смотря на затворничество персидской женщины — разврат силен, тем более, что он освящается религиею, т. е. для совершения сига или брака на час, два, на день, месяц и более, мулла дает молитву... А при медицинской беспомощности за развратом следует сифилис, особенно сильно распространенный в Тегеране и Реште..

— Однажды, — продолжал Ж. — в рамазан (месяц поста), когда шииты по целым дням ничего не едят, а с захода солнца и до утренней зари буквально жрут, — преданный мне перс устроил свидание приезжему аширцу с персидскою дамой, но та в условный час не явилась: «передайте, что я читаю теперь коран, и как кончу — приду», — ответила она посланцу; и, действительно, пришла: они благосклонны к европейцам, доказательством чего служит разврат их в Баку, но грязны и от них попахивает чесноком... Аширец рас-сказывал, что на теле, у ней вытравлен рисунок, изображающий оленя пьющего воду (утоляющего жажду); у других — гирлянды цветов, деревья и птички услаждают зрение ненасытных сластолюбцев мужей... Характеризуя отношения этих последних к своим женам, Ж. рассказал, между прочим, как недавно здесь один обыватель утопил свою законную подругу и — ничего...

Уже было 12 часов, когда слуга проводил меня домой; но как ни был я утомлен, уснуть долго не мог: бешеный гвалт лягушек в саду оглушал, а мириады гнездящихся в разрыхленных от времени войлоках блох, мошки, мухи, комары и тому подобная персидская дрянь жадно облепили тело редкого гостя, и на утро я проснулся с волдырями, особенно чувствительными под глазами. Персы не знакомы с употреблением так называемого персидского или иных [28] порошков от насекомых, и хорошо еще, что здесь не водятся скорпионы.

Не смотря на девятый час утра, в наполненной ароматом моей комнате далеко не жарко; лягушечий концерт заменился стрекотнею кузнечиков; на пороге появился назир.

— Нет ли таза умыться?

— Без таз... казак мыться так, — ответил он, показывая знаками, чтобы я мылся по-казачьи через окно.

— О нас разнеслись по городу самые невероятные слухи, — сказал вошедший Рафаил, помогая мне справиться «без таз»; — на базаре толкуют, что: «русские пришли записывать каждый дом, каждое дерево», и что: «русские хотят овладеть Астрабадом»... А казаки уверяют меня, что: «вы полковник, а совсем не купец», о чем их кто-то уведомил письмом из России...

Но мое легкомысленное отношение к персидскому этикету вероятно разрушит подобные слухи. Вот и теперь, отправляясь на кофе, предшествуемый по восточному церемониалу назиром, я обогнал его и тем уже уронил себя в глазах его, — это раз; а другое: когда он, вероятно из опасения консульского упрека, ухитрился опередить меня и, ставши у дверей залы, отвесил мне обычный лакейский поклон на бок в правую сторону, с опущенною по шву правою рукою, то я ответил ему очень любезно, чего не заведено у знатных особ, а впереди предвидится еще много таких непростительных промахов..

Б. безмолвно разливала кофе, — Б. апатично глядел в пространство, а рядом с ним задумчиво сидел на стуле его мирза (писец, письмоводитель) Аббас, с неподвижно устремленными долу тусклыми глазами, с опущенными на колени желтыми ладонями и в белых чулках.

После завтрака Б. принес местную правительственную газету, и для характеристики перевел ее мне. По обыкновению, она начиналась с известий о Китае, Японии и вообще Азии, затем следовал внутренний отдел в таком роде: там-то казнен разбойник, в той-то провинции — неспокойно, а в другой — все обстоит благополучно, и т. д. Потом шла перепечатка без интересных известий о Европе. И тем заканчивалась эта тегеранская, литографированная газета, стоящая 10 руб. 50 коп. в год.

Другая литографированная газетка тегеранского издания «Иран», [29] формата в писчий лист — начинается придворными известиями, за которыми следует рубрика иностранных, в таком порядке: «Россия. О Севастополе. Английские журналисты встревожены вооружением Севастополя; редактор Тimes издал по этому случаю вопль, а он чрезвычайно умный человек», — Затем: Турция, Япония, Испания и Индия: «Два англичанина приняли мусульманство; их духовные взоры открылись для истины чудесным образом»..! Потом — Объявления: «В непродолжительном времени будет печататься Робинзон, — рассказ очень приятный и с большим смыслом». Наконец — фельетон.

Показывая мне маленький Альманах за 1291 г. хиджры (1874г. по Р. X.), Б. на удачу раскрыл шестнадцатую страницу, содержащую события такого рода: «Изобретение пороха в Петербургском государстве произошло в 1355 г. христ. летосчисления».

Душная атмосфера кабинета побудила меня прервать на время приятное знакомство с персидскою прессой.

__________________________________

На базаре и кладбище.

У себя в комнате я застал Рафаила, сильно расхандрившегося вследствие неприязненных отношений к нему дипломатов — своих и персидских. Сообщив, что разочарованный молодец просит меня похвалить его за усердие в письме к Хаджи-аге, он отправился со мною осмотреть базар в сопровождении урядника Попова с нагайкою в руке; дорогою присоединился к нам и наш, принарядившийся щеголем приятель Таги.

Один мальчишка из-за угла крикнул казаку: «Василь, Василь — здравствай!» — а трое других, прорифмовав скороговоркою и нараспев: «Урус, урус — думби хурус!» (Русский, русский — петуший хвост!) шмыгнули — в ворота.

— Смельчаки! — улыбнулся урядник, пригрозив вслед им нагайкой.

— Часто ли приходится слышать вам подобные насмешки?

— И не запомню когда. Персы не решаются затрагивать нас, — [30] скорее кто-нибудь из наших молодцов обидит их, и то — проходит сквозь пальцы. Намедни сторговал я на базаре молоко, а сарбаз (солдат) запустил в него лапу, для пробы, — у них это в обыкновении, — значит, не знал, что мое... Я его шарахнул, — он пожаловался губернатору, потому полицейским унтером состоит при нем, а как их отличишь?!., Консул сделал мне выговор, тем дело и кончилось.

— Астрабадцам не в диковину видеть русских; они уже привыкли к нам и далеко не фанатичны, по крайней мере, не подают виду... — заметил Рафаил, когда мы подошли к базару, представляющему узкий проход между двумя рядами крошечных и грязных лавчонок или конур с полками по стенам, для товаров, и прилавком, впереди, для сиденья торгашу; в иных лавках полки заменяются покатою нарою с гнездами, для грубых местных произведений, как, напр., жирной глины, заменяющей мыло и т. п., но все они без окон и с подъемными дверями во всю переднюю стенку, обнажающими весь наличный товар: вывески — излишни, и мне нигде не приходилось их видеть.

Вся дневная деятельность мужской половины города сосредоточена здесь и открыта настежь: базар — это рынок, мастерские и клуб, где торгуют, работают и стряпают, — разносят новости, сплетничают и едят, — читают коран, отдыхают или безмолвно созерцают, терпеливо поджидая покупателя на грош; а пестрая толпа снует взад и вперед, но в ней — ни одной женщины: они в заперти по домам сидят.

Крики верховых: «Яваш! яваш!» (Тише, осторожнее) — поминутно раздаются в ушах, а в воздухе носится завыванье полдневного азана, — мальчишки ему вторят. Не мало встречается туркмен в мохнатых, порыжелых шапках, в полосатых красно-желтых халатах, в грубых башмаках на босу ногу и, нередко, зверского вида, с всклокоченными бородами и мрачным блеском в глазах; одни — верхами, другие — покупают, но больше бездельно сидят за кальянами на прилавках у приятелей-персов. Еще больше таскается по базару голодных сарбазов в высоких кула намади верблюжьего цвета, составляющих головной их убор вне службы, — в ветхих синих казакинах из грубой бумажной бязи с медными пуговицами по борту, в широких шароварах из той же материи и [31] в башмаках на босу ногу; иные из них ходят с принадлежностями за поясом для кровопусканий правоверным...

Грязь и вонь, в особенности в зеленных и мясных рядах; нас окружила толпа глупо-улыбающихся ротозеев: давка, шум, смех и говор!.. — «Он газетчик», — толкуют между собою более степенные на вид.

— «Тамаша, тамаша» (т. е. осматривает), — замечают другие, тискаясь около меня и всматриваясь с диким любопытством и наивным удивлением, как я вписываю в дневник цены товаров.

Вообще возни было много, пока я добился кое-какого толку.

Перешли в другой, такой же длинный и тесный базар. Кузнецы без рубах и только в одних шароварах, с открытых кухонь валит смрад: жарят кебаб, варят плов, чай... Все это пожирается прямо с огня; тут же пекарни лаваша и чурека (тонких и толстых пшеничных лепешек, заменяющих хлеб), запыленные кондитерские с разными «ширини», т. е. сладостями — персидскими лакомствами: орехи в сахаре и преимущественно мучные конфекты, окрашенные в зеленый и красный цвета (для последнего служит канцелярское семя), с следами грязных пальцев на них; «ширини» в большом употреблении в Персии: без угощений ими и поднесения их в пишкеш не обходится ни одно семейное событие, религиозное празднество и т. п...

В цирульне — стригут бороды, само собою из молодых (людей), ибо пожилые не решатся последовать примеру шаха Наср-ед-дина, первого человека в Персии, святотатственно посягнувшего на «почет» своего лица; другие — бреют головы, пускают кровь.

А вот персидские аптеки, т. е. такие же грязные конурки, с сушеными травами и кореньями, неопрятными мешочками с разными лекарственными и прочими снадобьями, между которыми первое место занимают краски, для волос, рук и ног, а также зелье для вывода волос на секретных местах. Опиум, употребляемый внутрь и для курения, очень дешев: золотник — 5 коп.; нередки здесь случаи отравы от вредной привычки давать детям с колыбели: еще на днях умер от него маленький сын консульского повара. Кальян-ный табак оказался негодным ни для трубки, ни в папиросах, ибо без угля не горит, хоть мы сушили его до последней степени; следовательно, нужно запасаться в путешествии своим табаком...

Вообще, лавчонки набиты грошовым товаром, преимущественно [32] заграничным; между местным вздором бросается в глаза чугунная дробь, голубые талисманы из камня и глины в виде пуговок с шестью-семью дырочками, для навешивания от недоброго глаза детям на шапочки, а лошадям на шею и т.п.

Серебряных дел мастер предложил мне заказать у него серебряную печатку с моим именем на персидском языке — отказываюсь.

— Купи изумруд, — продолжает он, показывая большой зеленый камушек.

— Сколько стоит?

— Три крана (90 к.).

— Купим, если консул подтвердит его достоинство, — заметил Рафаил, подозрительно всматриваясь в него.

— Возьми, возьми, — покажи ему. О, это изумруд! — проговорил мастер с улыбкою, не допускающею сомнения в том, но в действительности он оказался, по словам Б., кризолитом, величаемым туземцами изумрудом, который они не редко очень грубо подделывают...

Отсюда мы свернули в узкий проезд с ветхим просвечивающимся верхом. Этот пассаж, ведущий в караван-сарай, занят лавками с красным товаром. Подозревая во мне конкурента, торгаши наотрез отказывались снабдить меня образцами ходких здесь ситцев и сукон.

— Дай кусочек, вот э-этакий маленький кусочек, — вымаливал у них урядник, по совести сказать, знавший по-персидски только два слова: «дай кусочек», а остальное пояснявший жестами, гримасами и голосовыми звуками, по возможности нежных тонов. Одни упрямились, другие отворачивались, а только двое помирились на 30 копейках за каждый лоскуток, хотя целый аршин не стоил того но, по просьбе моих спутников, старшина здешнего купечества, Ага-Мамед-Касым, к которому мы зашли, обещал удовлетворить мое желание на более умеренных условиях. Его лавочка с крошечным чуланом, смотрящая хуже, чем у последнего нашего торгаша на толкучке, выходит одною стороною (одним фасом) в проезд, другою на внутренний дворик принадлежащего ему одноэтажного караван-сарая с черепичною крышей и маленькими комнатами с подъемными дверями, служащими вместе с тем — днем, когда они открыты и окнами; комнатки отдаются в наем под склады [33] товаров, под лавки и приезжим, не исключая даже иностранцев (по уверению хозяина), если бы таковые случились и нуждались бы в помещении, за которое обыкновенно платится в сутки по 10 коп.; в углу грязнейшего дворика стоят большие деревянные весы, для взвешивания вьюков, а посреди — вышка с навесом, под которым теперь спят приезжие червадары.

Переписав грошовые товары богатого старшины, хлопотавшего за самоваром для нас тут же в лавочке, я спросил его:

— Разойдутся ли часы?

— Здесь нет часового мастера, — ответил он.

— Да и обращаться с ними не сумеют, — добавил Рафаил: — одна знатная барыня завела себе часики и носит их на лбу как украшение, постоянно спрашивая своих знакомых дам: «который у меня час?» — хотя они уже давно испорчены.

Хозяин, бывавший в России, угощал нас довольно сносным транзитным чаем, к которому подоспело несколько почтенных чалмоносцев, закуривших кальяны, а персы большие охотники до чаю, в особенности на чужой счет, и просиживают за ним по нескольку часов.

— Вот астрабадский монетный двор, — указал Рафаил на ветхий, неопрятный сарайчик в конце базара, когда мы простившись с Ага Мамед-касымом, направились домой. — Он отдан правительством в аренду или на откуп местному обывателю за 100 томанов (300 руб.) в год, и в нем чеканится преимущественно серебряная монета, т. е. краны (30 к.), изредка — медная, а золота давно не видать.

Но когда мы подошли к этому оригинальному сооружению, работа была приостановлена, вероятно, из опасения, дабы я не похитил секрета уродливой чеканки; а на просьбы моих спутников показать мне процесс ее, арендатор пасмурно ответил, что «работа производится только по мере надобности», и во всяком случае без разрешения губернатора он не удовлетворит мое желание.

Впрочем, дело так несложно, что достаточно будет ограничиться объяснениями моих чичероне. Каждый обыватель, желающий чеканить монету, доставляет чистое серебро арендатору, и платит ему в вознаграждение за труд две сотых по весу всего количества металла; затем на сто частей серебра примешиваются две части меди, и один из рабочих с помощью допотопного снаряда [34] вытягивает этот сплав в проволоку, толщиною в средний палец, а другой — режет ее на кружки установленного для крана веса и крайне неаккуратно штампует их, — вот и все!

Главные монетные дворы находятся в Тегеране, Тавризе, Ширазе и Испагани, второстепенные — в Мешхеде, Иезде и некоторых других городах. Вследствие большого вывоза звонкой монеты за границу, в особенности в Турцию, в Персии редко увидите золотую монету, т. е. томаны (3 руб.), и в серебряной тоже ощущается недостаток; между тем правительство принимает в подать преимущественно последнюю и изредка первую, так как курс ее подвержен частым колебаниям, а медь — во избежание расходов на перевозку ее — вовсе не принимается. Вот почему на базарах вращаются исключительно так называемые черные деньги 1,5 коп. медные шахи кара-пули 3/4 коп.

— Приходите с полицейским от губернатора, тогда покажу, — повторил арендатор, когда мы любезно простились с ним.

На возвратном пути домой, нам встретилось на площадке перед неопрятным зданием Текъе или Такиэ много нищих и дервишей с всклокоченными бородами. Текъе, означающее в буквальном смысле приют или подворье дервишей, служит открытою сценою для религиозных представлений в разное время и в особенности в Мохаррем, т. е. дни скорби шиитов по мученической кончине Хюсейна и Хасана, сыновей Али, и эти мистерии, полные драматизма, преимущественно посвящаются высоким доблестям и героическим страданиям их...

Вблизи отсюда, среди улицы безобразно торчат камни старинного кладбища, а в ближайшем переулке, под солнечным зноем, сильно разит падаль — чья? — трудно разобрать, но только не собаки, ибо этой погани в глазах шиитов не встретите в персидских городах. Далее расположено внутри города другое обширное кладбище с свежими могилами; миазмы разлагающихся трупов до того пропитали знойно-влажную атмосферу, что мы едва могли пробыть здесь минуту и спешно удалились. Трупы бедняков зарываются в землю очень мелко, а достаточных людей, кости которых по завещанию перевезутся через два-три года на освященную землю г. Кербела или Мешхеда, остаются на поверхности ее и прикрываются досками, слегка смазанными снаружи глиною в форме гробов, примыкающих один к другому. Перевозка поручается за условную плату муллам [35] или червадарам, которые не редко бросают кости на дороге, а расписку в доставке их на место назначения не трудно достать.

Это кладбище окружает с двух сторон жилье Ж., перед окнами которого обнажаются зловонные лачуги кладбищенских нищих с желтолицыми, болезненными ребятишками в одних грязнейших рубашонках, и крайне-изнуренными женщинами в рубищах и с прядями подрезанных волос перед ушами. При нашем приходе двое мальчишек дрались, и свалившиеся шапочки обнажили их бритые головки с косичками на макушках и сплошь усеянные струпьями; такие парши и чуприны не редкость и у взрослых: первые — от нечистоплотности, вторые оставляются для того, как говорит Рафаил, чтобы в судный день ангелу удобнее было перетаскивать их в рай.

По словам моих спутников, все эти нищие спят в повалку без различия пола и возраста...

Рафаил простился со мною; завтра в 6 ч. утра он отправляется туркменским берегом обратно домой (на Ашур-Аде), в сопровождении одного только неизменного Таги; астрабадский губернатор и другое высшее лицо здесь — чиновник министерства иностранных дел — терпеть не могут Рафаила за его справедливые отношения к туркменам, и вот почему он находит менее опасным для себя избранный путь, недоступный персам...

__________________________________

Церемониальный марш и визиты.

За чаем Б. предложил прогулку по городу, к которой подоспел и Ж., все еще в мрачном настроении духа.

— Но мой галстук затерялся, пиджак загрязнился, сапоги порыжели, — предупредил я его.

— Можете идти в каком угодно наряде даже к губернатору, — ответил он.

На улице уже поджидало нас четверо консульских слуг в парадных фиолетовых кафтанах на красных подкладках; у одного кафтан обшит по швам золотым снурком, вероятно, за благонравие или особенные заслуги.

Став по двое в ряд, они открыли церемониальное шествие, неукоснительно соблюдаемое консулом при всех выходах в город, для [36] поддержание достоинства России тучный садовник с перевальцем смотрел теперь если не принцем крови, то, по меньшей мере, брадобреем его или армянским цирульником; повар, конюх и банщик не уступали ему в солидной осанке, хотя телом были скуднее; в десяти шагах за ними плелись нога за ногу, как того требует азиатское величие, сам Б. в форменной шапке и сереньком статском пальто в накидку; его жена в осенней драповой кофте (или казак, — не разобрал) «от вечерней сырости», хотя теперь чувствительный зной; Ж. в синей визитке и брюках в обтяжку и, наконец, я, без галстука и пр., а сзади три бравых линейца с нагайками через плечо.

На углу вонючего грязнейшего переулка нас атаковали нищие; Б. велела одному из слуг оделить их по карапуле (3/4 к. коп.) из целой пригоршни, предварительно выданной ему на дела милосердия при торжественных выходах. Дальше, робко прокрадывались у стенки две женщины в синих чадрах; при нашем приближении они остановились и резко повернулись к нам спинами.

— Верно рожи, — заметил Б.

Так дотащились мы до глиняной городской стены, которая, по его выражению: «падет от одного взмаха казацкой нагайки», но против туркмен устоит.

— В 1867 г., — говорил он, опять сплюснув нос, — йомуды обложили город; пригона баранов не было, и я остался без котлет...

С городского вала весь город, с своею редкою зеленью, как на ладони: глина, глина и глина; обширный, но жиденький сад губернатора и безобразнейший телеграф, проведенный отсюда в Тегеран через Шахруд: одиночная проволока с тысячами узлами висит на кривых столбах, не редко без изоляторов. Жалкий вид на город, но картинен на окрестности его: вправо — высится лесистый Эльбурс к подножию которого примыкает город с одной своей стороны, с другой — стелется туркменская степь, отделенная от него только посевами, влево — вьется стальною лентой болотистая р. Кара-су, а внизу, за городскою стеною, раскинулся лагерь 400 всадников (конных милиционеров) и пехотного полка Фируз-куи в 800 человек. Полки обыкновенно носят название той местности или того племени, из которых формируются; селение Фируз-куи, основанное — по уверению жителей — Александром В., находится в 120 верстах от [37] Тегерана по направлению к г. Сари, мимо ущелья, принимаемого за Каспийские ворота, через которые прошел этот македонский завоеватель, преследуя Дария; оно лежит в печальной долине на 6 тыс. фут. над у. м., и окружено голыми скалами с вздымающимся над ними Демавендом; снег не сходит здесь в течении 5 месяцев, и климат суровый...

На другой день, мы отправились в 5 часов пополудни к местному дипломату — главному чиновнику министерства иностранных дел — Неджеф-Кули-аги, предуведомленному о нашем визите, согласно обычаю, еще с утра.

Сегодняшнее шествие параднее вчерашнего: один из четырех слуг нес великолепную попону тамбурной работы, за ними выступал назир, затем консул и я ехали верхом, за нами шли линейцы, щегольски одетые: на одном — все вооружение блестело накладным серебром с золотыми насечками; за ними плелся безобразный старый негр — слуга мирзы, замыкавшего «церемонию» верхом на ослике в своей замечательной тегеранке на бекрень и с канцеляриею в кармане. Вообще забавный вид, но смеяться в торжественных случаях, да еще с дипломатическими целями, было бы «преступно», и мне приходилось часто прибегать к платку, между тем; как Б., сгорбившись на английском седле, поддерживал достоинство России.

У ворот мы слезли с коней и уже без казаков вошли во внутренний двор, загаженный глиною и сырцом, из которых сооружался новый дом без всякого плана; здесь стоял караул и часовые, — последние отдали нам честь, а слуги, став при входе в жилье дипломата по сторонам нас, опять поклонились, и мы без них и только с мирзою сзади поднялись по чрезвычайно крутой, винтообразной лестнице в приемную залу крестообразной формы. Трещины в стенах, матовые стекла в дверях и огромный хорассанский ковер с кошмами по сторонам — на полу: в одном углублении стоял круглый столик с четырьмя разнокалиберными стульями, в другом стол, покрытый сукном и тоже два старых стула, — на полу третьего — лежал кожаный ветхий портфель.

Нас встретил с крайне утонченными приемами тощий дипломат высокого роста, с крашенными в черный цвет растрепанными усами и жиденькой бородой, — огромный нос с горбом, сложенные в сахарную улыбочку тонкие губы, большие, желтые зубы и серебряное колечко с бирюзою на чистой руке и только с выкрашенными хною [38] ногтями в форме миндалин, — смушковая шапка, — обшитый шалевыми ленточками светло-гороховый сердари с открытым воротом, из-под которого виднелась коба из лилового атласа, — ситцевый архалук с прорезами под мышками от пота (как и в верхнем костюме), и наконец — полотняная сорочка, несколько обнажавшая мохнатую грудь; черные брюки, из-под которых снизу белелись коленкоровые шальвары, и белевые чулки довершали костюм.

Низко кланяясь, он пожимал нам руки и в самых лестных выражениях поблагодарил нас «за удовольствие видеть у себя».

— С самого дня приезда я трепещу от счастья лицезреть многопочтенного дипломата, — отвечал я на его душистый букет через Б., когда мы чинно уселись вокруг стола, не снимая шапок и шляп, но жара побудила меня нарушить этот священный обычай, само собою, с разрешения хозяина.

Б. справился о здоровье губернатора.

— Сильно болен, — отвечал тот, придав тону и лицу оттенок грусти. В последний раз он едва слез с коня, — так стянуло ему жилы в ногах. Доктор делал операцию — еще хуже, а теперь ногу обернули в овечью шкуру — сделалось легче.

— А как поживает сам наш друг, доктор?

— Его ушибла лошадь; — жаловался мне на нестерпимую боль, — утешил: — «ты — говорю — отправил на тот свет тысячи людей, — за это то и постигла тебя кара!»

Оба дипломата рассмеялись.

— Я буду рад, — обратился он ко мне, беседуя с Б. о предполагаемом развитии русской торговли в Персии, — рекомендовать приезжих гостей губернаторам в Шахруд и Мешхед; кстати хорассанский эмир — приятель мне.

— А я, — добавил Б., — отнесусь к нему за этими полезными рекомендациями официально, тем более, что на ваш счет — как известно мне — не существует между персидскими властями никаких подозрений...

Слуга с темно-оранжевыми миндалинами на ногтях (в подражание господину) подал нам по пол чашки душистого кофе, а босой негр в тегеранке, желтом архалуке и синих шальварах, принес кальян, с трубкою и резервуаром из массивного серебра с золотыми украшениями, в контраст соединяющей их деревянной трубочке и чубуку — топорнейшей работы. — Подавая его хозяину, он [39] предварительно снял трубку и выдул из резервуара свой дым после раскурки, что делается из вежливости всегда и всеми гостями, при передаче кальяна один другому.

Неджеф-Кули-ага покуривая после кальяна предложенную ему мною папироску, оживленно беседовал с мирзою; и оба они смеялись каким-то смехом, поминутно приговаривая: «белю, белю, белю, (да, да, совершенно справедливо)... Скучно!

Затем подали по стаканчику чаю и опять кальян; переждав — по требованию персидской вежливости — пока хозяин не выкурит его, мы простились; он проводил нас улыбками и рукопожатиями до дверей залы, а его слуга — до ворот жилья.

— В торжественные дни, он одевается шутом на военный лад, в шитый золотом генеральский мундир с эполетами и пр. и пр. заметил Б. дорогою.

— Гражданский-то чиновник?

— Высокопоставленные особы при денежных средствах могут наряжаться так — шах разрешает, а иному это нравится...

На другой день консула известили, что личный секретарь губернатора, мирза Бехрам, облеченный им в звание вице-губернатора, пожалует к нему с визитом в 5 часов пополудни.

— Любитель тянуть коньяк и водочку, — заметил тот.

— Я не выйду, — проговорила его жена. — Почему? — спросил я.

— Она не показывается во время посещения меня властями, исключая только высокоторжественных дней, когда я задаю им официальные обеды с шампанским.

— А губернатор будет у вас?

— Очередь за ним, но по болезни, вместо него, увидите Бехрама.

— И вы всегда считаетесь визитами?

— Да; впрочем я вижусь с ним только по важным дипломатическим делам.

— Пойду шербеты готовить для этого Бахрама, проговорила Б.

— А служанка?

— Отправилась покататься по городу.

— Как покататься? заинтересовался я.

— По-мужски верхом на лошади в сопровождении казака...

При этом Б. посвятила меня в искусство приготовлять самый лучший шербет из тамаринта, который настаивают, как чай и, [40] прибавив к нему сахар, делают сироп, разбавляемой водою по вкусу; шербет из померанцевого и лимонного сока тоже не дурен...

Беседуя у окна, мы заметили на улице ожидаемого гостя, и поспешно вышли в виноградную беседку принять его.

Тучный вице-губернатор, с темно-смуглым до черноты лицом, низким, морщинистым лбом, огромным горбатым носом, толстыми губами и бычачьими глазами на выкате, смахивал костюмом на почтенного торговца: смушковая шапка, надета солидно, — из-под короткого коба горохового цвета выглядывали полы полушелкового архалука, — распахнувшаяся сорочка обнажала мохнатую грудь, — синие бумажные шаровары, белые носки и грубые туфли.

— Утром была свалка на базаре между народом и сарбазами; губернатор поручил мне исследовать причины ее, а потому — и запоздал к вам на целый час, — как бы оправдывался он перед Б., после обычных приветствий, хотя неаккуратность его истекала из ложного понятия восточных людей на достоинство человека: точное исполнение обещания или слова — унизительно.

— Из-за чего же произошел беспорядок?

— Из-за карапули, Сарбаз не сошелся в цене с купцом, и подрался с ним; товарищи поддержали его, а торговцы — своего; вышло побоище, и в результате получилось много разбитых носов и голов, но виновных не оказалось.

— Значит, откупились, — пояснил Б.

— Нет ли у вас игорных карт и картинок? — обратился ко мне вице-губернатор.

— Каких именно?

— Соблазнительных, наполеонского режима, для подарка губернатору, — улыбнулся Б.

— Нет; а игрушки найдутся.

— Игрушки не разойдутся здесь, везите в Тегеран: знатные особы раскупят их для своих жен в гаремы, — посоветовал Бехрам.

— А нет ли у вас клистира, слабительных порошков, горчицы, хины, кофе, в котором город нуждается теперь, — продолжал он, вынув табакерку из папье-маше с опиумом, и откусывая кусочек, причем на его руке блеснул бриллиантовый перстень. — Губернатор поручил узнать, не найдется ли у вас дешевых сукон, не дороже полутора рубля за аршин, для подарков женам, также: — ножей, вилок, ложек, чайных ложечек и приборов? [41]

— Найдется.

— Не желаете ли купить или променять на товары этот бриллиант? 60 рублей заплатил, — предложил он, передав мне свой перстень и вынимая из вместительного кармана коба, завернутый в чехол, тридцатикопеечный перочинный ножик тульской работы.

— Нет ли таких ножей? — штук пять купим.....

Затем вице-губернатор бездельно выгрузил оттуда же свою канцелярию: сверток писчей бумаги, пенал из папье-маше с чернильницей, тростниковым пером, ножницами и проч., и ситцевый мешочек, с связкою серебряных колечек с именными и разными форменными печатками из сердолика; повертел-повертел все это в руках и опять спрятал, а взамен того вытащил из за пазухи серебряные часы на шелковом снурке с миниатюрным компасом константинопольской работы, для указания положения Мекки, по направлению которой молятся правоверные, и — крепко призадумался....

— Бывали ли вы в России? — обратился я к нему за чаем, когда беседа о торговле уже истощилась.

— Нет, но когда я бываю вот здесь, у консула, и читаю путешествие нашего шаха Наср-Эддина, тогда чувствую себя точно в Европе....

Прощаясь, вице-губернатор тихо спросил Б., указывая на меня: «Зачем он все записывает?» — Собирает торговые сведения. Едва ли этот ответ успокоил персидскую подозрительность...

Соскучившийся Б. ушел к себе, а наступившая вскоре затем чувствительная сырость и беспокойные летучие мыши прогнали и меня.

__________________________________

— Завтра едем с г. секретарем на берег, — не сделаете ли поручений каких? — спросил вошедший ко мне урядник.

— Нужно бы припасти на дорогу в Шахруд две бутылки рому....

— На берегу транзитный ром, в 60 к., будет лучше нашего аширского 2 руб.

— А табак?

— У армян можно достать очень хороший и тоже не дорого... Поручив купит то и другое, я занялся корреспонденциею; в письме к поверенному торгового каравана Глуховского, советую: не везти в Персию русского сахару, дорогого сравнительно с продаваемым здесь марсельским, и ехать в Шахруд прямым путем через горы, а [42] не более длинным — через Астрабад, как то приключилось со мною по недоразумению или заблуждению, в которое вводит общество «Кавказ и Меркурий» людей, впервые приезжающих сюда, называя в своих расписаниях порт Гязь — Астрабадом, отстоящим от берега еще на добрых 50 верст! — Далее, — просил его немедленно выслать мне ящики с инструментами и материалами, без которых я как без рук...

__________________________________

«Сундук правосудия». — Баня. — Отъезд.

По приглашению Б., пришел утром в сад архитектор в засусленом зеленом кобе и с прутиком вместо аршина, составлять смету постройки новой оранжереи на месте старой, представляющей теперь одну яму с перегнившими деревянными частями от постоянной сырости, и с перебитыми стеклами на ветхой покрышке ее.

— У него и циркуль есть, — хвастал Б. глубиною знаний своего архитектора, апатично поглядывавшего на составляемый мною план новой оранжереи, в котором не смыслил он ровно ничего, хотя практик — недурной....

Два-три вялых слова о деле закончились оживленно переданною гостем последнею новостью: глашатый сегодня объявил обывателям о присланном шахом при фирмане (манифесте) сундуке правосудия, который завтра будет поставлен в главной мечети с подобающею церемонией в присутствии народа.

Такие сундуки разосланы во все города Персии с благою целью дать возможность обиженным властями письменно заявлять свои жалобы, которые и будут периодически доставляться курьерами в Тегеран для разбора их в высшей инстанции...

На следующее утро мы взбирались на вершину с флагом что — перед домом — хоть издали взглянуть на церемонию. Наискось виднелась открытая мечеть с двориком, доступным каждому правоверному во всякое время дня: здесь он может отдохнуть, предаться созерцанию, выкурить кальян и побеседовать... Спустя минуту, появился полицейский губернатора с палочкою; за ним беспорядочно тянулись [43] гуськом: мулла, губернаторский сын, заменявший больного отца, наш приятель вице-губернатор и несколько именитых купцов, без сомнения, каждый — со своими слугами.

Я прибегнул было к подзорной трубе, что видимо встревожило почтенного Б.; или подобное любопытство унизительно для консульского достоинства, или его осторожная политика принизилась до трусости, до подобострастия перед персами, или же он не желает, чтобы кто другой помимо него сообщал местные сведения. — Не знаю, что именно руководило его отношениями ко мне, крайне стеснительными для свободного, возможно-полного знакомства моего с городом, но факт — таков! Да, факт, ибо не говоря уже об его уклончивых ответах (свойственных, впрочем, всем дипломатам), он наотрез отказал мне в просьбе прочесть торгово-статистические сведения об Астрабаде, и даже выговаривал Ж—у за то, что тот дал мне просмотреть кое-какие ничтожные материалы, касающиеся Гилянской области. Зло от подобных канцелярских тайн очевидно: Россия, положительно незнакомая с потребностями своей соседки — Персии, дала возможность укрепиться в ней заграничной торговле в ущерб своей. А на ком же лежит прямая обязанность знакомить нас с нею, как не на консульствах, тем более, что время-то, время у них некуда и девать!,..

Далее мы ничего не видели..... Подоспевший к завтраку мирза, сообщил, что церемония, ограничилась чтением фирмана, обделанного в рамку под стеклом, а сундук правосудия — это складной ящик из красного сафьяна, с прорезом, для запечатанных писем; тот и другой повесили на стене мечети, и приставили к ним часовых...

— И вероятно ни один обиженный не решится жаловаться, заметил Б.

— Кому ж охота рисковать своими пятками и кошельком — поддержала его жена.

— Не хотите ли в нашу баню? — предложил мне вечером Б.

— А нельзя ли в персидскую?

— Не пустят.

— Даже за хороший пишкеш?

— Вряд ли; впрочем, мне удалось в г. Казвине пробраться туда с двумя французскими туристами, но как?! — После продолжительных переговоров о плате, хозяин или смотритель кликнул голых [44] банщиков, которые и протащили нас на своих плечах по бане, дабы мы не опоганили ее своим прикосновением, — вот и все, а помыться — все-таки не удалось.

— Мне бы цирюльника нужно.

— Пожалуй, один согласится побрить за хорошую плату... Консульская баня расположена в саду о бок дома; низенькая дверь ведет в крошечную переднюю с ванною и каменными приступками, на которых раздеваются, а отсюда входят темным узеньким кор-ридором в большую комнату с полушарным сводом, слабо освещаемую круглыми стеклышками сверху. — Бритоголовый консульский банщик усадил меня на кирпичную смазанную алебастром в смеси с золою и салом, лежанку и вымыл очень плохо, вероятно потому, что располагал только своими жесткими желтыми ладонями и кусочком вонючего мыла местного приготовления из кунжутного масла; холодная и горячая вода в резервуарах — мутна; она, как и баня, нагревается трехдневною топкою под полом через отверстие, расположенное вне ее. — Принеси белье! — крикнул я на другой день утром, завидев в окно своего перса-прачку.

Через час он доставил мне омерзительно вымытые сорочки, а плату же запросил выше петербургской!..

Сборы в путь — коротки; купленный войлок в полтора рубля заменит мне постель под открытым небом, — медный чайник — самовар, а съестных припасов: хлеба, мяса, яиц и огурцов — хватит до Шахруда.

Затем я укупорил собранные мною материалы: образчики ходких здесь русских и транзитных товаров, — древние монеты и пр., для отправки их на сохранение к астраханскому губернатору; но веревок, для перевязки тюков, не оказалось на базаре: они заменяются здесь непрочными шерстяными шнурами....

У Б. я застал мирзу за рекомендательными письмами для меня. В них говорилось о содействии мне, как высокостепенному купцу, согласно трактатам...

— Кстати, — проговорил Б., — я получил письмо от таможенного смотрителя с гязского берега; он обещает взять пошлину с товаров Глуховского по соглашению с поверенным его, как то обыкновенно делается с нашими торговцами; в свою очередь и мы снисходительны к персидским купцам... [45]

— Сколько же он берет вместо установленного пяти процентного сбора со стоимости товаров?

— Процент, иногда — более; это зависит от условий и подарков... А чтобы с вас не взяли произвольно вторичной пошлины в мешхедской таможне, — продолжал Б., — я вам вышлю своевременно ярлык, т. е. свидетельство за моею подписью в том, что она уже уплачена на гязском берегу; — помимо того, — упомяну об этом в письме к правителю Хорассана, — иначе — стянут, как то делают с персидскими купцами.

— Две пошлины в пределах одного государства?!

— Этого мало, — произвол доходит до того, что таможенные пристава, оценивающие стоимость товаров, иногда взимают больше 50 процентов, хотя с уплативших пошлину в Гязи не следует брать ни копейки...

Затем, Б. написал письмо в Шахруд к Баумгартену, на днях известившего его, что помещение для меня уже готово, и в Мешхеде — нашему агенту, бухарцу Хаджи-Ибрагиму, «который имеет спутником честь», — по крайней мере, этим выражением начиналось послание к нему.

— Вы непременно подарите ему головку сахара, несколько фунтов чаю и на халат, — посоветовал он мне, и продолжал: — я получил от него вчера интересное для вас известие: на днях правитель Хорассана разбил вблизи Мешхеда скопище туркмен Текке, а это поражение на долго укротит их; много взято в плен, еще больше — отрубленных голов....

— Которыми украсятся ворота Тегерана? — улыбнулась Б.

— Теперь уже не делают этого, а в доказательство победы над врагом их складывают в сараях...

Неджер-Кули-ага тоже приготовил рекомендации к вышеупомянутым властям, начинающиеся так: «Две блестящие, дружественные державы, Персия и Россия.... еtс...»

После обеда явился консульский чапар (курьер) Али-акбер, — черномазый, мускулистый тюрки (т. е. турецкого происхождения), и, выслушав молча распоряжение Б. приготовиться к отъезду со мною в Шахруд, удалился с достоинством, которому могли бы позавидовать даже наши особы, находящиеся в зависимости от службы или капитала.

— Сметливый, энергичный и замечательно выносливый человек! — [46] заметил Б.: — он пролетает на своей лошадке 469 — верстное расстояние из Астрабада в Тегеран в 4 суток, а заглядывать ему туда с моими депешами приходится нередко...

— По-русски знает?

— Ни слова.

— А червадар?

— Пару слов.

В подобном критическом положении, для путешествующего с научными целями, оставалось только составить на клочке бумаги несколько необходимых вопросов на персидском языке...

Было уже поздно. Б. предавался обычному созерцанию в пространство на своем обычном месте у стенки; его жена полудремала, я обшивал кисеею свою шляпу.

— С вами отправляется сладкая булка, — обратилась ко мне она, протирая глаза.

— Какая?

— Для Баумгартена; он всегда присылает нам фрукты, мы приготовили ему кулич.

— Что ж еще передать ему от вас?

— Кланяйтесь...

— Я простился.

— Да не уменьшится ваша тень, — процедил Б., провожая меня до дверей залы, и больше мы не видались....

__________________________________

Перевал через Кузлук.

Сегодня 7 июля. Ночь провел тревожно, а в 5 часов утра уже был на ногах; Р показывал + 19 в тени. Назир внес шумящий самовар, но аппетита у меня положительно не было. Вслед за ним вошли за моими вещами хилый старик – червадар и бравый курьер в бараньей шапке, архалуке, ватных, снизу стянутых шерстяными тесьмами штанах и в башмаках, и винтовкою за плечами и двумя длинными пистолетами с раструбами за кушаком. [47]

Не дожидая копотливо-вьючившего вещи червадара, я отправился с ним в путь; базар был уже в разгаре; часовой, сидя на земле перед караульным домом или казармою, дремал, а его ружье, вместе с прочими, стояло в козлах....

За городскими воротами встретился нам райет на осле, с длиннейшим фитильным ружьем, дальше — пеший, за которым женщина на лошади кормила ребенка; еще дальше — несколько навьюченных кожами катеров с колокольчиками, за которыми плелся покуривающий из мундштучка червадар — значит, бывал на Ашире, — вот и вся загородная жизнь!....

— Мы уже проехали большой лес и вступили в глубокое ущелье, а старца все еще не видно, — пришлось ждать...

Наконец-то, часа через два, явился он на ослике, с вьючным катером и каким-то тщедушным сарбазом, вероятно, захваченным им для общей безопасности.

В полдень мои спутники сотворили омовение в бурливом потоке, а затем началось восхождение на заоблачный Кузлук.

Утомительно въезжать на крутизну, да еще после дождя, и мы спешились; коням легче, но нам не лучше: ноги подкашиваются, пот льется градом, костюм хоть выжимай. Запыхавшийся и весь мокрый вьючный катер, еле двигаясь вперед, скользит, спотыкается и поминутно останавливается перевести дух, а бедного ослика червадар подталкивает в зад, — иначе нейдет; вообще, понуканий и возни с ними не мало.

По дороге белеются кости, вероятно, павшей на тяжком подъеме заморенной скотины; где-то вдали грохочет поток, а жажда мучительна. Мои спутники точно спали с тела.

До вершины еще далеко, ночь — близка, и мы остановились на ночлег под открытым небом, вдали от всякого жилья.

К ночи окрестности очистились от облаков; кругом тишь, аромат и появилось несколько комаров, но они не злы. Сарбаз торопится спать и, не зная где Мекка, молится на север ...

Пора и мне на покой; не раздеваясь, ни снимая с себя револьверов, я закутался в отсыревшее одеяло и, подложив в изголовье седло, растянулся на войлоке.

В 4 ч. утра чуть дребезжит свет; западный ветерок потягивает прохладою к нам. Природа просыпается: слышится нежное щебетанье пташек, — поднялись и мы. [48]

Одни молятся, червадар за кальяном, курьер кипятит воду, между женщинами громкий говор и детский плач. Ко мне подвели дрожащего от стужи больного мальчика, — дал ему чаю с ромом, а подсевшая к нашему костру его мать, с открытым лицом, молча курит кальян: как изборождено морщинами лицо этой еще не старой женщины!..

В 5 час. позолотились верхи гор; а спустя десять минут из-за них выплыло блестящее солнце и ярко осветило освеженные ночною росою склоны их, — пора в путь.

Опять пешком и в разброд тяжело поднимаются путники в гору. Не доходя версты до вершины, я оглянулся на место нашего ночлега: площадка нежно зеленела под утренними лучами солнца, костер еще дымился, — несло пустыней, а как оживлялась она присутствием человека несколько минут тому назад!

Наконец-то мы вскарабкались на Кузлук, возвышающийся слишком на 8 т. фут. над уровнем моря; со стороны Астрабада открылась великолепная панорама на Туркменские степи, а с противоположной — на обнаженный гребень Шахку (царских гор) с полосками снега в расселинах его; курьер звонко запел...

Дорога пошла по ровной площади, усеянной мелким камнем и изредка колючками; затем начались крутые спуски по южному склону Эльбурса, замыкающего с севера гористую возвышенность Ирана в 3—4 тысячи футов средней высоты. Кругом пустынно, и только кое-где виднеется единственное, растущее здесь, можжевеловое деревцо (Luniperus) да кочкообразные кустики колючих растений, разбредшееся стадо овец, да парящий над ними орел или ягнятник, — не разберу...

— Где кончился Кузлук? — спросил я червадара при спуске в узкую долину с ручейком, скудными посевами ячменя и пшеницы, редкими мазанками с плоскими крышами и полуразрушенными башенками, некогда служившими защитою от туркмен.

— Кузлук нет, Кузлук умер! — замахал он головою, указав рукою назад, объясняя тем, что мы уже перевалили его.

В 11 ч. остановились переждать зной вблизи родника холодной воды; следы костров и обожженные камни, для варки пищи, свидетельствуют, что здесь нередко отдыхают путники.

Поехали дальше. Дорога круто свернула с долины в мрачные горы, и вскоре начался крутой подъем; огненный воздух, а воды ни капли, и только ветерок иногда освежает иссохший рот и [49] разгоряченное до крайности тело; спуск еще хуже: усеянная камнями тропинка лепится на краю пропасти, в расселинах белеются кости; при малейшей неосторожности легко слететь туда, и мы, спешившись, осторожно пробираемся гуськом, а лошади скользят по наклонной плоскости под углом в 50°.

Пройдя дикое ущелье или дефиле Джилин-Билин, сплошь усыпанное глыбами и осколками камней, мы вырвались на простор узкой долины с просачивающимися родниками, маловодным ручьем и признаками близкого жилья, скудными посевами пшеницы и разбредшимися по покатостям гор стадами овец.

В седьмом часу вечера мы остановились на ночлег опять под открытым небом, но далеко не в поэтической долине между двумя хребтами обнаженных гор с полосками песчаного и красного цвета, — несколькими можжевеловыми деревцами да кочкообразно растущими колючками; у подножия правого из них шумит мутный ручей, на берегу которого с трудом отыскалось чистое местечко для меня: везде болотники от родников, колючки или следы костров обычных здесь привалов, вообще — неприглядно, но лучше, чем в виднеющейся отсюда деревне Таши, слывущей недоброю славой и, в особенности ядовитыми клопами, о чем меня предупреждали еще в Астрабаде. — Укушенный ими, что обыкновенно случается ночью, испытывает сильное лихорадочное состояние и позыв к чему-нибудь особенному: сладкому или жирному, но к привычной пище теряет аппетит; — больного отпаивают молоком, закутывают в мешок с прорезом для головы и, закрутив его на дереве, отходят в стороны с молитвами; мешок быстро раскручивается, что вызывает у несчастного мучительную рвоту, далеко не исцеляющую его. Туземцы попривыкли к этим редким насекомым, и убеждены, что «если проглотить одно из них с хлебом, — прочие уже не укусят» или: «если проезжий (путник), войдя в дом на ночлег, немедленно возьмет с очага землю на палец и, положив ее в рот, проговорит: и я здешний, — они не тронут его», — но ни то, ни другое в действительности не помогает беспомощным персам...

__________________________________

Опять с рассветом двинулись дальше. Уже одиннадцатый час. В раскаленном воздухе мертвая тишь: + 35 Р. На горизонте зазеленели пятнами сады, окрестных с Шахрудом и Бастамам, деревушек... [50]

Навстречу едут райеты с измятыми лицами, кто в меховой, кто в войлочной шапке с белым козырьком на стороне; один сидит боком на навьюченном осле, другой — верхом, волоча ноги по земле; за спиною у последнего торчит длиннейшее ружье с двузубцем или деревянною рогатиной с железными наконечниками, служащею подставкой во время стрельбы, — это милиционер. Далее плетется пеший в войлочной шапке, в форме усеченного конуса, и в кожаных лаптях с перевязанными онучами по колено, а за ним едет на катере закутанная в чадру жена, его с широко распростертыми ногами на палане, т. е. на заменяющем здесь седло войлочном сиденье. Одни приветствуют меня: «селям амалейкюм», — другие: «здрястай», а третьи — прикладывают руки к виску, — значит, бывали на гязском берегу.

Повстречался красивый сейид в зеленой чалме:

— Здрястай, — проговорил он, указав рукою в сторону.

— Шахруд? — спросил я.

— Шарюд, Шарюд, — закивал он головою.

Мы поскакали вперед и, перегнав дремавшего на осле тщедушного перса без шапки под палящими лучами солнца, круто свернули вправо на гладкую площадку, замкнутую с трех сторон обнаженными скалами с дьявольским проездом из торчащих остриями глыб: за ним, как на ладони, открывается обнесенный высокими стенами глиняный город Шахруд. за воротами которого уже поджидал нас нукер Баумгартена...

__________________________________