ОГОРОДНИКОВ П.

НА ПУТИ В ПЕРСИЮ

И ПРИКАСПИЙСКИЕ ПРОВИНЦИИ ЕЕ

IX.

В АСТЕРАБАДЕ.

Давно-давно, когда еще на месте Астерабада пролегала лишь тропинка, осел какого-то каравана пробил копытом вблизи нее тонкий слой земли, под которым оказались большие сокровища, и путники, воспользовавшиеся ими, положили здесь основание городу, названному в память счастливой случайности ослиною постройкой (астер — осел). Вот все, что сообщили мне из предания о возникновении Астерабада, титулуемого шиитами «домом правоверия».

С мазандеранских ворот город начинается пустырями с несколькими глиняными постройками; за ними тянутся узенькие, кривые улицы с сплошными стенами примыкаю-щих один к другому дворов; гребешки некоторых домов с покатыми черепичными крышами, и верхи глиняных стен усеяны пучками широколистого ириса с большими лилиеобразными, белыми, желтыми и лиловыми цветами.

Миновав проходной двор между открытою мечетью и ветхим зданием, под тенью которого дымились кальяны в руках безмятежно сидящих оборвышей, мы свернули к тесному базару с просвечивающимся верхом из жердей; кое-где клочьями ниспадают с них ветви вьющихся растений, давая тень и увеличивая запах гнили и чесноку, местами висят шальвары и сушатся мотки синих ниток, только что выкрашенных тут же в мастерских; на прилавках безмолвно сидят торгаши, между которыми не мало обыкновен-ных чалмоносцев, т. е. грамотеев, и привилегированных, т. е. сейидов в зеленых поясах — внешнем признаке потомков пророка, и в белых, синих или зеленых чалмах; [276] встречаются и сарбазы — им не препятствуют заниматься торговлею.

В недальнем расстоянии отсюда, мы остановились перед запертою калиткой обширного, снаружи смазанного серою глиною, кирпичного жилья, с флагом русского консульства над вышкою его. Передав коней червадару, я с Рафаилом вошел в крошечный внутренний дворик и, по указанию перса-слуги, поднялся во второй этаж в назначенную для меня комнату, обыкновенно служащую приютом тем из приезжих аширцев или проезжих иностранцев, которым консул желает оказать гостеприимство. Одним окном глядела она в упомянутый дворик, а в другое, противоположное ему, врывались ветви тенистой смоковницы (винной ягоды, инджира), с широко лапчатыми листьями, ласкающая прохлада и тонкий аромат цветов с наилучшего в городе консульского сада; в третьей стене комнатки симметрично расположены с боков камина без решетки по нише, с крайне запыленными деревянными полками и не припирающимися дверцами с осколками стекол; в одном углу стоит железная кровать с соломенным тюфяком, в другом — дырявое кожаное кресло и покрытый фланелью стол; пол устлан пыльными кошмами и дырявыми коврами, и везде по стенам паутина, пауки и пыль!!... Но при всем том, эта неряшливо содержимая келья могла бы доставить усталому путнику в Персии прелесть отдыха, если бы только не беспощадные мухи и комары...

Недолюбливаемый консулом Б. Рафаил остановился у своего приятеля — консульского мирзы; уходя к нему, он обещал прислать ко мне немедленно слугу, и действительно, спустя полчаса в комнату вошел непонимающий по-русски перс и, поставив в стенную нишу медный таз с двумя графинами воды, молча удалился. Кругом мертвая тишина, хотя Б., получающий одного только жалованья 6,000 руб. в год, окружен семью слугами из персов, не считая курьера и назира, т. е. дворецкого, под надзором которого они находятся; затем, четыре линейные казака с Терека, сменяемые через каждые пять лет другими, живут рядом со мною; наконец, служанка из Астрахани.

Прошло три часа в нетерпеливом ожидании увидеть [277] человеческое лицо, как на пороге появился осанистый назир Асан-хан.

— Консул сказать, иди чай пить, вяло проговорил он, сумрачно глядя в сторону.

— Извиняюсь, еще не одет.

Он вышел, но вскоре вернулся и уже с настойчивостью (в голосе) зовет к чаю.

— Когда оденусь — приду.

Снова вышел и опять пришел с отрывистым известием, что консул кончал чаи и ишел в сад.

— Что значит: назир? спросил я его, спешно одеваясь.

— Назир? — Назир — купи баран, купи масла, купи хлопка, — этта назир.

— То есть, заведывающий в доме, между прочим, и хозяйственною частью, объяснил вошедший Рафаил, принарядившийся в парадный архалук.

— Вам бы хотелось отдохнуть с дороги и напиться чаю у себя — продолжал он, — но здесь уже не подадут самовара...

— А заглянет ли Б. полюбоваться, как устроился я?

— О, нет! ответил он, кивнув головою на приветствие пришедшего проводить меня к консулу бравого урядника в щегольском костюме линейца.

Спустились в нижний коридор. Прямо перед парадною лестницей в дорогих коврах стояло несколько пар туфлей правоверной прислуги, поднимающейся по ней, как и прочие приходящие к консулу персы, в одних чулках; налево сводчатый проход выводит через крошечный дворик с деревьями и клумбами цветов к вышке, примыкающей к передней стене, окружающей консульское жилье; по правую сторону коридора ряд конур, служащих помещением для прислуги и для хозяйственных надобностей; в последних стоят огромные узкогорлые глиняные кувшины, для хранения воды, доставляемой из городских водохранилищ; за ними следует канцелярия, а дальше — сводчатый проход выводит в роскошный сад с каменным бассейном, в котором ныряли утки и величаво плавали три лебедя с тюркменского прибрежья, подаренные Б —у астерабадским губернатором. [278]

— Сад хорош, да гулять в нем некому, заметил тихо казак, проходя со мною по померанцевой аллее, вправо от которой, в увитой виноградом беседке, сидел сутуловатый худенький господин с кислым выражением пресыщенности и апатии, в белой шапке с красным околышем, украшенным кокардою, в парусинном пиджаке и брюках; в двух шагах от него рвала цветы дама с увядшим лицом и в белом платье. Без сомнения, это были Б—ы.

После сдержанных расспросов его о Петербурге и дороге, разговор коснулся цели моего путешествия; между тем назир подал чай в чашках и принес мне уголек закурить папироску.

— Сыро; пойдемте в комнаты, проговорила Б. с легкою дрожью.

— Остерегаясь лихорадок, развиваемых здесь рисовыми полями и болотами, мы не показываемся в сад после семи часов вечера, пояснил муж.

Все окна в его обширном помещении были закрыты с тою же предосторожностью, отчего воздух в нем сперт до затхлости, а в жарком кабинете, куда он пригласил меня для конфиденциальной беседы, просто невыносимо душная паровая баня: пот так и лил с меня! Но вид отсюда на оттеняемый террасами, долинами и ущельями лесистый Эль-бурс — картинен!..

— Мне все известно о вас с той минуты, как вы прибыли в Курд-Махаллэ, внушительно начал Б., сморщив нос: — мне донесли, что вы «измеряли деревья, считали число жителей по деревням, снимали повороты дорог»; это может повредить вашим коммерческим целям...

Меня рассмешила наивность преувеличенных донесений, хотя тон замечаний дипломата мне не понравился; тогда нос его выпрямился и он вообще сделался проще.

— Видите ли, персы очень подозрительны, и если вы желаете сохранить единственно удобное для путешествия по Персии инкогнито купца, при котором можно еще собрать кое-какие сведения, то не предпринимайте экскурсий в стороны, — не производите съемок, разве только осторожно с помощью маленького компаса, и не расспрашивайте открыто ни о чем, а иначе — вас примут за русского чиновника, т. е. агента с [279] политическими целями, и тогда ваше путешествие будет бесплодно: от вас не только все отстранятся, но, под разными благовидными предлогами, будут делать задержки, неприятности и далее Мешхеда не пустят... Правда, английский капитан Мерч, проезжая в 1872 г. с открытым листом через Хорассан на Херат в Пишавер, открыто вел свой дневник, но что сталось с ним после Мешхеда — нам положительно неизвестно!.. Беккера же, с двумя товарищами, которые проскакали северо-восточную Персию на курьерских, выдавая себя за охотников, но в горах занимались астрономическими наблюдениями и геологическими исследованиями, — правитель Хо-рассана не пустил за Мешхед, под предлогом угрожающей им опасности от Текке (тюркменское племя).

— Без сомнения — продолжал Б., — путешествуя в качестве купца, вам придется подносить пишкеши (подарки) губернаторам и прочим значительным лицам: обыкновенно перед свиданием с ними посылается на подносе одна, две, три головки сахару с двумя-тремя фунтами чаю, или штука сукна или. иной материи, но заготовленные вами механические игрушки их не заинтересуют...

Я выразил ему намерение рекомендовать Г—у родственника Хаджи-аги в качестве приказчика при караване.

— Не доверяйтесь персам. — Я живу здесь уже восемь лет и могу уверить вас, что честность между ними так редка, как крупный алмаз в истощенных копях; и если ваш по-вар, слуга или иной перс не украдет у вас из пятнадцати кранов — шести, его обзовут дураком. Не берите также переводчика из туземцев, а иначе ваша торговля лопнет: он будет действовать в своих интересах и окончательно овладеет ею...

— Но кто будет моим толмачом здесь, в Астерабаде, при осмотре базара и экскурсиях в окрестности его?

— Вас будет сопровождать кто-нибудь из моих слуг или казаков; урядник знает немного по-персидски, садовник — по-русски; последний будет полезен вам своею опыт-ностью: в прошлом году он уже помогал собирать насекомых приезжавшему сюда из Сарепты (что на Волге) натуралисту Кристофу...

— Так к вам заглядывают европейцы? [280]

— Случается, и всегда останавливаются у меня.

— А Вамбери был?

— Нет... Недавно приезжал ко мне тюркменин, оказавший ему гостеприимство...

— Тот самый, который заставлял русского пленника поцеловать ему ногу?

— Да, — но Вамбери сказал хозяину: «я только что совершил омовение», и тот не допустил кяфыра осквернить его нечистыми устами... Между тюркменами распространился теперь слух, что Вамбери будет назначен английским уполномоченным послом в Тегеране?!..

— А верен ли слух, что ямуды откочевывают к Балханским высотам?

— Говорят.

— И что шах прислал здешнему губернатору подарки для «чарвы» (чорвы)?

— Правда.

— А что слышно о Текке?

— Само персидское правительство не имеет верных сведений о них, но, по слухам, они опять перешли для грабежей на главный хорассанский путь, по которому придется и вам ехать с Шахруда в Мешхед; говорят, что одна их партия состоит из двух тысяч человек...

— Не смотрите легко в даль — наставительно заметил В. на мою улыбку над его преувеличением предстоящих мне опасностей: — тюркмены вдали русских и персов не похожи на прибрежных, в особенности сребробугорцев; эти последние, вследствие сношений с Ашур-Аде, могут считаться цивилизованными сравнительно с первыми, похожими на хищных зверей, — может статься, убедитесь в том лично... Персами также не пренебрегайте: путешествуйте в своем костюме, или, в крайнем случае, в армянском, потому что армян принимают здесь исключительно за торговцев; далее, на насмешки отвечайте презрением, и даже, в случае угроз, не пускайте в ход револьвера, разве только при очевидной опасности: нападении разбойников и т. п.

— Я снабжу вас — продолжал он — письмом в Шахруд к комиссионеру «торгового дома Морозова», А. Ф. Баумгартену — единственному русскому там; он знает край, имеет [281] связи с властями и влиятельным духовенством, и обещал содействовать вам...

— Он, кажется, со всеми ахундами (высшим духовенством) в переписке — улыбнулась Б—на, вошедшая с чашкою кофе и сахарными сухариками для индийского зеленого попугая, —и когда приезжает погостить к нам, от его знакомых нет отбою в нашем доме...

— А вы бывали в Шахруде?

— Проездом в Тегеран.

— Помнишь встречу с интересным дервишем? опять улыбнулась она.

— Я узнал в нем француза и, действительно, он оказался ученым путешественником, но для персов это остается тайной и до сегодня

— А того англичанина...

— Который поднимал плеть над встречными персами, заставляя их отворачиваться от его жены?

— И при этом приговаривал: «вы не показываете нам своих жен, — не смейте ж смотреть на мою!»

— Не запастись ли мне открытым листом от астерабадского губернатора? продолжал я прерванную беседу.

— Лишнее; иное дело, если б не ходила оказия с Шахруда в Мезинан, тогда вы могли бы требовать по нем (по открытому листу) конвойных... Притом же, я буду передавать вас с рук на руки вплоть до Мешхеда, т. е. снабжу вас рекомендательными письмами к высшим властям и частным влиятельным лицам...

— В Сябзеваре, как и в Шахруде — продолжал Б. — проживают несколько наших армянских торговцев, — люди порядочные, но один из них, Юсуф-Парсех-Бабаев, вредит русским интересам, — берегитесь его. Он был комиссионером и проторговался; затем вступил в связь с персианкою, за что народ хотел убить его, но подкупленные власти защитили, и так как все без исключения армяне в Персии (русско-подданные и нет) находятся под покровительством России, то о скандале уведомили меня, и я вытребую его для объяснений. Хорошо, если вы не застанете его в Сябзеваре, а иначе эта язва, при своем водочном влиянии на власти, может оклеветать вас, и вот вам неприятность. [282]

— Вы говорите: при водочном влиянии?

— Да; Бабаев тайно занимается фабрикациею спиртных напитков, до которых власти — страстные охотники, само собою, втихомолку; он опаивает их, задаривает, льстит им, и они его любят... Евреи и армяне в Персии гонят водку из кишмиша (сладкого винограда), как бы для себя, но в сущности для властей; затем, только одним палачам дозволяется тайно торговать ею и содержать дома терпимости, что противно религии, но задариваемое ими духовенство смотрит на это отступление сквозь пальцы...

— Далее — продолжал Б., — в Мешхед я напишу письмо бухарцу Хаджи-Ибрагиму, выдающему себя перед персами за представителя русских интересов там, но в сущности он даже не русско-подданный, и только из тщеславия и за подарки служит нашим корреспондентом; — вам придется подарить ему голову сахару и на халат...

Переговорив еще о тамошнем английском агенте, которого Б. советует тоже остерегаться, мы спустились двумя-тремя ступеньками из кабинета в обширную столовую, служащую вместе с тем и парадною залой — довольно пустынною: пол устлан огромным персидским ковром, камин без решетки, фортепьяно и несколько стульев, две-три картины, обыденный стол посредине, — с окон, уставленных цветами, видна тюркменская степь: дым, как пыль, заносит ее на обширном пространстве...

— Это тюркмены выжигают тростник, приготовляя места для посевов или трав, — заметил Б., посвящая меня в историю трехэтажного дома, нанимаемого им за сто червон-цев в год. Он построен предшественником нынешнего губернатора, беспощадным истощителем Астерабадской области, Мухаммед-Наср-Ханом, на громадные сокровища, случайно найденные двумя райями в «Фазаньем кургане» (Туренг-тэпе); когда эти несчастные счастливцы донесли ему о своей находке, он тайно вывез оттуда драгоценности на пяти мулах, но так как по закону всякое найденное сокровище принадлежит шаху, то на другой день — разыграл комедию, пригласив знатнейших астерабадцев осмотреть курган; в присутствии их вскрыли умышленно оставленный им (губернатором) один кувшин с золотыми и серебряными [283] вещицами, которые и были отправлены в Тегеран; а чтобы скрыть следы своего преступления, он приказал одного из свидетелей (т. е. из открывших клад) тайно убить, а другому отрезал пол-языка, якобы за сношенье с врагами государства — тюркменами, как было объявлено о том по городу...

— Приноравливаясь к климату — обратился ко мне Б., точно по неволе принимаясь за суп, — мы пьем чай и кофе в 10 часов утра, закусываем в 2 часа пополудни, опять садимся за чай в 5 часов вечера, обедаем — в 8 часов, когда уже спадает жара и настает приятная прохлада.

— Но теперь все еще невыносимо жарко!

— Жарко?! — Такого прохладного лета как нынешнее — старожилы не запомнят; напр.: сегодня в час пополудни было всего 23° R., между тем как в прошлом году в это время жара доходила до 40° R., а в начале июля 1866 г. — до 46° R. в тени, — сколько же будет на солнце?!

— Дети европейцев не выносят здешнего климата: умирают от воспаления мозга (производимого солнечным уда-ром), — проговорила его жена с оттенком грусти на иззелено-бледном лице от постоянных страданий завалами печени и лихорадкою: — мой малютка тоже скончался на пятой неделе от роду, несмотря на всевозможные заботы о нем...

— А дети туземцев мрут как отравленные мухи, в особенности от оспы, лихорадки здесь постоянны, холера — иногда, а в 1831—1832 г. чума сильно опустошала край.

— Что ж делает персидская медицина?

— В нашем смысле ее не существует.

— А если кто заболеет из консульства?

— Тогда на наши средства обязательно приезжает доктор N. с Ашур-Аде...

— Вы ничего не едите? перебила его жена: — попробуйте фазаньих цыплят. Наш персидский повар отлично готовит и даже недурно говорит по-русски.

— Откуда эта роскошь?

— Из буковых, а может быть, и миртовых рощ прикаспийского побережья Персии; туземцы их много ловят, солят и отправляют в Тегеран на продажу, ответил Б., [284] подливая мне в стакан с водою дербентского вина из Баку.

— Иначе не пейте воды как в виде чая, или с ромом и вином — продолжал он — (это общее правило для европейцев в Персии, не желающих расстроить желудок), хотя мы и фильтруем ее, на что персы смотрят, как на блажь.

— А увидев искусственно приготовленный мужем лед, сочли его за чародея, улыбнулась Б.

Жара отнимала аппетит, и я едва дотронулся только до кисленького персидского соуса из балиджан (баклажан) и персикового пирожного.

— Вот еще совет: когда вы в испарине — остерегайтесь сквозного ветра, если не желаете схватить взвар и лихорадку, заметил Б.

Но это предостережение бесполезно, ибо тело мое постоянно распарено точно в паровой бане, а характер персидских построек таков, что везде сквозит, и у меня уже с Гязского берега начался взвар, т. е. оконечности рук и ног, затем лоб и шея усеялись сперва водянистыми, потом красными прыщиками и даже волдырями, производящими нестерпимый зуд; этой временной пытке, не оставляющей, впрочем, никаких вредных последствий, подвергаются все вновь приезжие европейцы по непривычке к здешнему знойно-влажному климату.

За после-обеденным кофе Б. пустился рассказывать о недавней поездке своей в Париж, игриво, подтрунивая над Гамбеттой и слегка укоряя французов за революционные стремления; его жена — полудремала, а в тиши спящего города разносился протяжный вой с перерывами, точно кто-то поминутно захлебывался водою. Это — оригинальный способ местного лечения от всех недугов, совершаемого духовным лицом на крыше в 9 — 10,5 час. вечера, обыкновенно, с четверга на пятницу (т. е. на мусульманское воскресенье) и, без сомнения, за условное вознаграждение; в моменты перерывов молитвы моллы, каждый прохожий или слышавший ее приговаривает: «да исполнится желание его».

Время на покой; но только что разнежился я у себя на постели, как вошел секретарь консульства Ж., уже знакомый [285] мне с Ашира; там он был бодр, но теперь тоска одиночества видимо подавляла физически мощного юношу.

— Читайте, пишите, ну, хоть о Персии, о которой мы ничего не знаем, потому что вы молчите, прописывал я ему рецепт от скуки.

— Мы не пишем потому, что климат усыпляет мозг, отвечал он, в сильном волнении шагая по комнате и еле сдерживая слезы, — не пишем еще и потому, что ко всему уже пригляделись и ничего вокруг себя не замечаем... Скука ужасная! Единственное развлечение — прогулка верхом... Я и консул—и более ни одного европейца, даже армянской души здесь нет?!

— А английский агент?

— И тот перс. Минуты считаю, скоро ли придет срок отпуска, которым мы пользуемся через каждые пять лет, и если бы только не Астерабадская станция и Баку, где по временам отвожу душу, — не жил бы я здесь ни за миллион!..

— А в Тегеране?

— Несравненно лучше; там — послы с России, Великобритании:, Франции и Турции; в Тавризе тоже хорошо: в нем проживают консулы этих держав, наконец в Реште...

— Перейдите туда.

Ж. махнул рукою, и, как милости, упросил меня в этот неудобный час отправиться к нему. Он живет в сорока шагах отсюда в обширном доме консульского мирзы, платя, по скрепленному консульством контракту, 75 р. в год за три комнаты, перестроенные им на европейский лад, не считая помещения для перса-слуги и одного казака, субботника или жидовствующего, как обзывают его товарищи, в роли конвойного Ж., и присматривающего за его отличным конем; помимо того, маленькие комнатки в арабесках, служившие некогда спальнями жен, теперь завалены ячменем для коня.

Дом — кирпичный из квадратных плиток, в 3/4 дюйма толщиною, содержащих в себе очень мало песку, а потому непрочных, как непрочна и кладка их на глине, с наружными швами из тонкого слоя алебастра; крайне крутая лестница с высокими ступеньками (общее неудобство персидского жилья) ведет во второй этаж в его же (Ж.) комнаты, с [286] нишами в стенах, трупным запахом, от расположенного под окнами кладбища, и с целою батареей опустошенных бутылок в прихожей: «таковые же увидите у всех персид-ских сановников» — вскользь заметил Ж.

Пустынно и скучно вокруг!.. Киевская вишневка развязала языки, и в откровенной беседе досталось же персам!..

— За деньги они пойдут на всякую сделку с совестью! говорил он, затягиваясь кальяном. — От религии откажутся... Можно купить даже жену губернатора... Несмотря на затворничество персидской женщины — разврат силен, тем более, что он освящается религиею, т. е. для совершения сига или брака на час, два, на день, месяц и более. молла дает молитву... А при медицинской беспомощности за развратом следует сифилис, особенно сильно распространенный в Тегеране и Реште...

— Однажды — продолжал Ж., — в рамазан (месяц поста), когда шииты по целым дням ничего не едят, а с захода солнца и до утренней зари буквально жрут, — преданный мне перс устроил свидание приезжему аширцу с персидскою дамой, но та в условный час не явилась: «передайте, что я читаю теперь коран, и как кончу — приду», ответила она посланцу: и, действительно, пришла: они благосклонны к европейцам, доказательством чего служит разврат их в Баку, но грязны, потому что мыла почти не употребляют и от них попахивает чесноком... Аширец рассказывал, что у ней на теле вытравлен рисунок, изображающий оленя утоляющего жажду; у других — гирлянды цветов, деревья и птички услаждают зрение ненасытных сластолюбцев мужей... Характеризуя отношения этих последних к своим женам, Ж. рассказал, между прочим, как недавно здесь один обыватель утопил свою законную подругу — и ничего...

Уже было 12 часов, когда слуга проводил меня домой; но как ни был я утомлен, уснуть долго не мог: бешеный гвалт лягушек в саду оглушал, а мириады гнездящихся в разрыхленных от времени войлоках блох, мошки, мухи, комары и тому подобная персидская дрянь жадно облапили тело редкого гостя, и на утро я проснулся с волдырями, особенно чувствительными под глазами. Персы незнакомы с употреблением так называемого персидского или иных порошков [287] от насекомых, и хорошо еще, что здесь не водятся скорпионы.

Несмотря на девятый час утра, в наполненной ароматом моей комнате далеко не жарко; лягушечий концерт заменился стрекотнею кузнечиков; на пороге появился назир.

— Нет ли таза умыться?

— Без таз... казак мытся так, ответил тот, показывая знаками, чтобы я мылся по казачьи через окно.

— О нас разнеслись по городу самые невероятные слухи, сказал вошедший Рафаил, помогая мне справиться «без таз»; — на базаре толкуют, что: «русские пришли записывать каждый дом, каждое дерево», и что: «русские хотят овладеть Астерабадом...» А казаки уверяют меня, что: «вы полковник, а совсем не купец», о чем их кто-то уведомил письмом из России...

Но мое легкомысленное отношение к персидскому этикету вероятно разрушит подобные слухи. Вот и теперь, отправляясь на кофе, предшествуемый по восточному церемониалу назиром, я обогнал его и тем уже уронил себя в глазах его, — это раз; а другое: когда он, вероятно из опасения консульского упрека, ухитрился опередить меня и, ставши у дверей залы, отвесил мне обычный лакейский поклон на бок в правую сторону, с опущенною по шву правою рукою, то я ответил ему очень любезно, чего не заведено у знатных особ, а впереди предвидится еще много таких непростителъных промахов...

Б. безмолвно разливала кофе, — Б. апатично глядел в пространство, а рядом с ним задумчиво сидел на стуле его мирза (писец, письмоводитель) Аббас, с неподвижно устремленными долу тусклыми глазами, с опущенными на колени желтыми ладонями и в белых носках, — таково первое впечатление. Определить лета пожилого перса — затруднительно; может быть, ему сорок лет, но выглядит за шестьдесят, — стянутая кожа на его широком лице напоминала потускневший от глубокой древности пергамент, крашеная в черный цвет борода — подстрижена, пучки лоснящихся за ушами волос выглядывали из кортовой тегеранки (вроде камилавки), молодецки надетой на бекрень к затылку; поверх серого архалука, в обтяжку, сидел казакинчик из верблюжьего [288] тонкого сукна, с косым воротом и множеством складок сзади, широчайшие каленкоровые шальвары, и — о чудо!.. на груди белелись складки рубахи с воротничками, повязанными черным галстучком, по поводу которого Б. заметил: «мирза — ужаснейший вольнодумец!» — а когда знакомил нас, и тот поднял было глаза на меня, но немедленно опустил их с крайнею святостью, — процедил сквозь зубы: «а пьет, как редкий пьяница из русских».

— И предан нам чистосердечно, добавила его жена.

— Настолько, насколько то возможно для правоверного относительно неверных, получающего за службу в консульстве 16 червонцев в месяц, помимо так называемых лагерных денег летом, подарков, по важности услуг, и нашей гарантии от персидских палок и притеснений.

За это мирза, непонимающий ни слова по-русски, обязан вести консульскую переписку на персидском языке и доносить о всех базарных слухах с мельчайшею подробностью; вот он ежедневно и является к Б. по утрам, пьет кофе с лавашем (тонкою пшеничною лепешкой, заменяющей в Персии хлеб), стыдливо опускает глаза от дипломатически утонченного внимания к нему хозяйки дома, и без остатка высыпает перед ними весь запас городских сплетней. Затем, садится на пол и, поджав ноги в сторону или выставив одно колено вперед, вынимает из глубокого кармана походную канцелярию, т. е. пенал с письменными принадлежностями (между которыми — и ножницы) и перевязанный снурком сверток нарезанной на осьмушки бумаги и пишет на одной ладони или на выставленном колене под диктовку Б., у которого при подобных дипломатических занятиях обыкновенно морщится нос, а губы складываются в неподдающуюся описанию улыбку «непроницаемого глубокомыслия».

Пригласив мирзу к закуске, он дал понять мне, что тот пользуется уважением астерабадских властей и нередко завтракает даже у губернатора.

За столом прислуживал, по обыкновению, назир, которому приносят блюда с кушаньями из кухни в переднюю; иногда он ввертывал свое слово в беседу, и Б. выслушивал его с благосклонностью, между тем мирза с опущенными [289] глазами неумело вертел ножом, вилкою и ложкой, а в отсутствии своего единоверца ловко пил.

— Благодаря ему — обратился ко мне Б., — я собрал для академии наук несколько персидских книг и древних монет, но последних очень мало, потому что невежественные туземцы переливают их.

— Видите — улыбнулась его жена, — он полезен и науке, притом же кроткого нрава...

— И труслив до бесконечности, перебил ее муж. — Проезжая пять лет тому назад с Астерабада в Гязь, он встретился с тюркменами, и что же? В знак безусловной покорности, сам подает им свой кушак вязать ему руки; но в эту критическую минуту показалась большая партия персов вместе с моими казаками, — тюркмены скрылись, оставив его с разинутым ртом от удивления пред нежданным спасением.

После завтрака Б. принес местную правительственную газету, и для характеристики перевел ее мне. По обыкновению, она начиналась с известий о Китае, Японии и вообще Азии, затем следовал внутренний отдел в таком роде: там-то казнен разбойник, в той-то провинции — неспокойно, а в другой — все обстоит благополучно, и т. д. Потом шла перепечатка безинтересных известий о Европе, и тем заканчивалась эта тегеранская, литографированная газета, стоющая 10 руб. 50 коп. в год.

Другая, тоже литографированная газетка тегеранского издания «Иран», формата в писчий лист — начинается придворными известиями, за которыми следует рубрика иностранных, в таком порядке: «Россия. О Севастополе. Английские журналисты встревожены вооружением Севастополя; редактор Тiтеs издал по этому случаю вопль, а он чрезвычайно умный человек». — Затем: Турция, Япония, Испания и Индия. «Два англичанина приняли мусульманство; их духовные взоры открылись для истины чудесным образом...» Потом — Объявления: «В непродолжительном времени будет печататься Робинзон. — рассказ очень приятный и с большим смыслом». Наконец — фельетон.

Показывая мне маленький Альманах за 1291 г. хиджры (1874 г. по Р. X.), Б. на удачу раскрыл шестнадцатую [290] страницу, содержащую события такого рода: «Изобретение пороха в Петербургском государстве произошло в 1355 г. христ. летоисчисления».

Душная атмосфера кабинета побудила меня прервать на время приятное. знакомство с персидскою прессой.

У себя в комнате я застал Рафаила, сильно расхандрившегося вследствие неприязненных отношений к нему дипломатов. Сообщив, что разочарованный молодец просит меня похвалить его за усердие в письме к Хаджи-аге, он отправился со мною осмотреть базар в сопровождении урядника Попова с нагайкою в руке; дорогою присоединился к нам и наш, принарядившийся щеголем, приятель Таги.

Один мальчишка из-за угла крикнул казаку: «Василь, Василь — здравствай!» — а трое других. прорифмовав скороговоркою и нараспев: «Урус, урус — думби хурус!» (Русский, русский — петуший хвост!) шмыгнули - в ворота.

— Смельчаки! улыбнулся урядник, пригрозив вслед им нагайкой.

— Часто ли приходится слышать вам подобные насмешки?

— И не запомню когда. Персы не решаются затрагивать нас, — скорее кто-нибудь из наших молодцов обидит их, и то — проходит сквозь пальцы. Намедни сторговал я на базаре молоко, а сарбаз (солдат) запустил в него лапу, для пробы — у них это в обыкновении, — значит, не знал, что мое... Я его шарахнул, — он пожаловался губернатору, потому полицейским унтером состоит при нем, а как их отличишь?!.. Консул сделал мне выговор, тем дело и покончилось...

— Астерабадцам не в диковину видеть русских; они уже привыкли к нам и далеко не фанатичны, по крайней мере не подают виду... — заметил Рафаил, когда мы подошли к базару, представляющему узкий проход между двумя рядами крошечных и грязных лавчонок или конур с полками по стенам, для товаров, и прилавком, впереди, для сиденья торгашу; в иных лавках полки заменяются покатою нарою с гнездами, для грубых местных произведений, как напр., жирной глины, заменяющей мыло и т. п., но все они без [291] окон и с подъемными дверями во всю переднюю стенку, обнажающими весь наличный товар: вывески — излишни, и мне нигде не приходилось их видеть.

Вся дневная деятельность мужской половины города сосредоточена здесь и открыта настежь: базар — это рынок, мастерские и клуб, где торгуют, работают и стряпают, — разносят новости, сплетничают и едят, — читают коран, отдыхают или безмолвно созерцают, терпеливо поджидая покупателя на грош; а пестрая толпа снует взад и вперед, но в ней — ни одной женщины: они в заперти по домам сидят.

Крики верховых: «Яваш! яваш!» (Тише, осторожнее) — поминутно раздаются в ушах, а в воздухе носится завыванье полдневного азана, — мальчишки ему вторят. Не мало встречается тюркмен в мохнатых, порыжелых шапках, в полосатых красно-желтых халатах, в грубых башмаках на босу ногу и, нередко, зверского вида, с всклокоченными бородами и мрачным блеском в глазах; одни — верхами, другие — покупают, но больше бездельно сидят за кальянами на прилавках у приятелей-персов. Еще больше таскается по базару голодных сарбазов в высоких кулана-мади верблюжьего цвета, составляющих головной их убор вне службы, — в ветхих синих казакинах из грубой бумажной бязи с медными пуговицами по борту, в широких шальварах из той же материи и в башмаках на босу ногу; иные из них ходят с принадлежностями за поясом для кровопусканий правоверным.

Грязь и вонь, в особенности в зеленных и мясных рядах; нас окружила толпа глупо-улыбающихся ротозеев: давка, шум, смех и говор!.. — «Он газетчик», толкуют между собою более степенные на вид.

— «Тамаша, тамаша» (т. е. осматривает), замечают другие, тискаясь около меня и всматриваясь с диким любопытством и наивным удивлением, как я вписываю в дневник цены товаров.

— Разойдется ли здесь этот ситец? спрашивает Рафаил у них.

— Разойдется, разойдется! Вези!..

— А какая ему цена. [292]

— Два крана! Кран!

— Да вы не верьте им! выходит из себя урядник: — один болтает так, другой этак: они умышленно врут, сбавьте их цены, по крайней мере на половину!... Вишь?! Ему понадобилось на грош, а он кричит: вези?... А я знаю, что он не пойдет здесь...

Вообще возни было много, пока я добился кое-какого толку.

Перешли в другой, такой же длинный и тесный базар. Кузнецы без рубах и только в одних шальварах, с ст-крытых кухонь валит смрад: жарят кебаб, варят плов, чай... Все это пожирается прямо с огня; тут же пекарни лаваша и чурека (тонких и толстых пшеничных лепешек, заменяющих хлеб), запыленные кондитерские с разными «ширини», т. е. сладостями — персидскими лакомствами: орехи в сахаре и преимущественно мучные конфекты, окрашенные в зеленый и красный цвета (для последнего служит канцелярское семя), с следами грязных пальцев на них; «ширини» в большом употреблении в Персии: без угощений ими и поднесения их в пишкеш не обходится ни одно семейное событие, религиозное празднество и т. п...

В цирульне — стригут бороды, само собою из молодых людей, ибо пожилые не решатся последовать примеру шаха Наср-ед-дина, первого человека в Персии, святотатственно посягнувшего на «почет» своего лица; другие — бреют головы, пускают кровь.

А вот персидские аптеки, т. е. такие же грязные конурки, с сушеными травами и кореньями, неопрятными мешочками с разными лекарственными и прочими снадобьями, между которыми первое место занимают краски, для волос, рук, ног и ногтей, а также зелье, для вывода волос на секретных местах. Опиум, употребляемый внутрь и для курения, из прибора, называемого «кальян-терьяк», очень дешев: золотник — 5 коп.; нередки здесь отравы от вредной привычки давать его детям с колыбели; еще на днях умер от него маленький сын консульского повара. Кальянный табак оказался негодным ни для трубки, ни в папиросах, ибо без угля не горит, хоть мы сушили его до последней степени; следовательно, нужно запасаться в путешествии своим табаком.

Вообще, лавчонки набиты грошовым товаром, [293] преимущественно заграничным; между местным вздором бросается в глаза чугунная дробь, голубые талисманы из камня и глины в виде пуговок с шестью-семью дырочками, для навешивания от недоброго глаза детям на шапочки, лошадям — на шею, и т. п.

Серебряных дел мастер предложил мне заказать у него серебряную печатку с моим именем на персидском языке — отказываюсь.

— Купи изумруд, продолжает он, показывая большой зеленый камушек.

— Сколько стоит?

— Три крана (90 к.).

— Купим, если консул подтвердит его достоинство, заметил Рафаил, подозрительно всматриваясь в него.

— Возьми, возьми, — покажи ему. О, это изумруд! проговорил мастер с улыбкою, не допускающею сомнения в том, но в действительности он оказался, по словам Б., кризолитом, величаемым туземцами изумрудом, который они нередко очень грубо подделывают.

Отсюда мы свернули в узкий проезд с ветхим просвечивающимся верхом. Этот пассаж, ведущий в караван-сарай, занят лавками с красным товаром. Подозревая во мне конкурента, торгаши на отрез отказывались снабдить меня образцами ходких здесь ситцев и сукон.

— Дай кусочек, вот э-этакий маленький кусочек, вымаливал у них урядник — по совести сказать, знавший по-персидски только два слова: «дай кусочек», а остальное по-яснявший жестами, гримасами и голосовыми звуками, по возможности нежных тонов. — Одни упрямились, другие отворачивались, и только двое помирились на 30 копейках за каждый лоскуток, хотя целый аршин не стоил того, но, по просьбе моих спутников, старшина здешнего купечества, Ага-Мамед-Касым, к которому мы зашли, обещал удовлетворить мое желание на более умеренных условиях. Его лавочка с крошечным чуланом, смотрящая хуже, чем у последнего нашего торгаша на толкучке, выходит одною стороною в проезд, другою — на внутренний дворик принадлежащего ему одноэтажного караван-сарая с черепичною крышей и маленькими комнатами с подъемными дверями, служащими [294] вместе с тем — днем, когда они открыты — и окнами; комнатки отдаются в наем под склады товаров, под лавки и приезжим, не исключая даже иностранцев (по уверению хозяина), если б таковые случились и нуждались бы в по-мещении, за которое обыкновенно платится в сутки по 10 к.; в углу грязнейшего дворика стоят большие деревянные весы, для взвешивания вьюков, посреди — вышка с навесом, под которым теперь спят приезжие червадары.

— Переписав грошовые товары богатого старшины, хлопотавшего за самоваром для нас тут же в лавочке, я спросил его:

— Разойдутся ли часы?

— Здесь нет часового мастера, ответил он.

— Да и обращаться с ними не сумеют, добавил Рафаил: — одна знатная барыня завела себе часики и носит их на лбу, как украшение, постоянно спрашивая своих зна-комых дам: «который у меня час?» — хотя они уже давно испорчены.

Хозяин, бывший в России, угощал нас довольно сносным транзитным чаем, к которому подоспело несколько почтенных чалмоносцев, закуривших кальяны, а персы большие охотники до чаю, в особенности на чужой счет, и просиживают за ним по нескольку часов...

— Вот астерабадский монетный двор, указал Рафаил на ветхий, неопрятный сарайчик в конце базара. — Он отдан правительством в аренду или на откуп местному обывателю за 100 томанов (300 руб.) в год, и в нем чеканится преимущественно серебряная монета, т. е. краны (30 к.), изредка — медная, а золота давно не видать.

Но когда мы подошли к этому оригинальному сооружению, работа была приостановлена, вероятно, из опасения, дабы я не похитил секрета уродливой чеканки; а на просьбы моих спутников показать мне процесс ее, арендатор пасмурно ответил, что «работа производится только по мере надобности», и во всяком случае без разрешения губернатора он не удовлетворит мое желание.

Впрочем, дело так несложно, что достаточно будет ограничиться объяснениями моих чичероне. Каждый обыватель, желающий чеканить монету, доставляет чистое серебро [295] арендатору, и платить ему, в вознаграждение за труд, две сотых по весу всего количества металла; затем на сто частей серебра примешиваются две части меди, и один из рабочих с помощью допотопного снаряда вытягивает этот сплав в проволоку, толщиною в средний палец, а другой — режет ее на кружки установленного для крана веса и крайне неаккуратно штампует их, — вот и все!

Главные монетные дворы находятся в Тегеране, Тавризе, Ширазе и Испахани, второстепенные — в Мешхеде, Езде и некоторых других городах. Вследствие большого вывоза звонкой монеты за границу, в особенности в Турцию, в Персии редко увидите золотую монету, т. е. томаны (3 руб.), и в серебряной тоже ощущается недостаток; между тем правительство принимает в подать преимущественно последнюю и изредка первую, так как курс ее подвержен частым колебаниям, а медь — во избежание расходов на перевозку ее — вовсе не принимается. Вот почему на базарах вращаются исключительно черные деньги, т. е. медные карапули (3/4 коп.) и шахи (1,5 к.).

Русское золото встречается также редко, но чаще томанов; по мнению старшины, персидские торговцы вероятно вывезут с предстоящей нижегородской ярмарки много полуимпериалов, курс которых теперь понизился в России, а здесь стоит высоко.

— Приходите с полицейским от губернатора, тогда покажу, повторил арендатор, когда мы любезно простились с ним.

На возвратном пути домой, нам встретилось на площадке перед неопрятным зданием Текье или Такиэ много нищих и дервишей с всклокоченными бородами. Текье, означающее в буквальном смысле приют или подворье дервишей, служит открытою сценою, для религиозных представлений в разное время и в особенности в Мохаррем, т. е. дни скорби шиитов по мученической кончине Хюсейна и Хасана, сыновей Али, и эти мистерии, полные драматизма, преимущественно посвящаются высоким доблестям и героическим страданиям их.

Вблизи отсюда, среди улицы безобразно торчат камни старинного кладбища, а в ближайшем переулке, под [296] солнечным зноем сильно разит падаль — чья? — трудно разобрать, но только не собаки, ибо этой погани в глазах шиитов не встретите в персидских городах. Далее расположено внутри города другое обширное кладбище с свежими могилами; миазмы разлагающихся трупов до того пропитали знойно-влажную атмосферу, что мы едва могли пробыть здесь минуту и спешно удалились. Трупы бедняков зарываются в землю очень мелко, а достаточных людей, кости которых по завещанию перевезутся через два-три года на освященную землю г. Кер-бела или Мешхеда, остаются на поверхности ее и прикрываются досками, слегка смазанными снаружи глиною в форме гробов примыкающих один к другому. Перевозка поручается за условную плату моллам или червадарам, которые нередко бросают кости на дороге, а росписку в доставке их на место назначения не трудно достать.

Это кладбище окружает с двух сторон жилье Ж., перед окнами которого обнажаются зловонные лачуги кладбищенских нищих, с желтолицыми, болезненными ребятишками в одних грязнейших рубашонках, и крайне изнуренными женщинами в рубищах и с прядами подрезанных волос перед ушами. При нашем приходе двое маль-чишек дрались, и свалившиеся шапочки обнажили их бритые головки с косичками на макушках и сплошь усеянные струпьями; такие парши и чуприны не редкость и у взрос-лых: первые — от нечистоплотности, вторые оставляются для того, как говорит Рафаил, чтобы в судный день ангелу удобнее было перетаскивать их в рай.

— А женщин таскают туда за длинный пупок, авторитетно добавил урядник, по словам которого, все эти нищие спят в повалку без различия пола и возраста.

Рафаил простился со мною; завтра в 6 ч. утра он отправляется тюркменским берегом обратно домой (на Ашур-Аде), в сопровождении одного только неизменного Таги; астерабадский губернатор и другое высшее лицо здесь — чиновник министерства иностранных дел — терпеть не могут Рафаила за его справедливые отношения к тюркменам, и вот почему он находит менее опасным для себя избранный путь, недоступный персам... [297]

За чаем Б. предложил прогулку по городу, к которой подоспел и Ж., все еще в мрачном настроении духа.

— Но мой галстук затерялся, пиджак загрязнился, сапоги порыжели, предупредил я его.

— Можете идти в каком угодно наряде даже к губернатору, ответил он.

— Чушки не смыслят в этом толку, добавил Ж.

— Первые богачи носят под шалевым халатом плохой, грошовый костюм, закончила Б.

На улице уже поджидало нас четверо консульских слуг в парадных фиолетовых кафтанах на красных подкладках; у одного кафтан обшит по швам золотым снурком, вероятно за благонравие или особенные заслуги.

Став по двое в ряд, они открыли церемониальное шествие, неукоснительно соблюдаемое консулом при всех выходах в город, для поддержания достоинства России; тучный садовник с перевальцем смотрел теперь если не принцем крови, то, по меньшей мере, брадобреем его или армянским цирюльником; повар, конюх и баньщик не уступали ему в солидной осанке, хотя телом были скуднее; в десяти шагах за ними плелись нога за ногу, как того требует азиатское величие, сам Б. в форменной шапке и сереньком стат-ском пальто в накидку; его жена в осенней драповой кофте «от вечерней сырости», хотя теперь чувствительный зной; Ж. в синей визитке и брюках в обтяжку, и, наконец, я, без галстука и пр., а сзади три бравых линейца с нагайками через плечо.

На углу вонючего, грязнейшего переулка нас атаковали нищие; Б. велела одному из слуг оделить их по карапуле (3/4 коп.) из целой пригоршни, предварительно выданной ему на дела милосердия при торжественных выходах. Дальше, робко прокрадывались у стенки две женщины в синих чадрах; при нашем приближении они остановились и резко повернулись к нам спинами.

— Верно рожи, заметил Б.

Так дотащились мы до глиняной городской стены, которая, по его выражению: «падет от одного взмаха казацкой нагайки», но против тюркмен устоит.

— В 1867 г. — говорил он, опять сплюснув нос, — [298] ямуды обложили город; пригона баранов не было, и я остался без котлет...

С городского вала весь город, с своею редкою зеленью, как на ладони: глина, глина и глина; обширный, но жиденький сад губернатора и безобразнейший телеграф проведенный отсюда в Тегеран через Шахруд: одиночная проволока с тысячами узлами висит на кривых столбах, не редко без изоляторов. Жалкий вид на город, но картинен на окрестности его: вправо — высится лесистый Эльбурс, к подножию которого примыкает город с одной своей стороны, с другой — стелется тюркменская степь, отделенная от него только посевами, влево — вьется стальною лентой болотистая р. Кара-су, а внизу, за городскою стеною, раскинулся лагерь 400 всадников (конных милиционеров) и пехотного полка Фи-руз-куи в 800 человек. Полки обыкновенно носят название той местности или того племени, из которых формируются; селение Фируз-куи, основанное — по уверению жителей — Александром В., находится в 120 верстах от Тегерана по направлению к г. Сари, мимо ущелья, принимаемого за Каспийские ворота, чрез которые прошел этот македонский завоеватель, преследуя Дария; оно лежит в печальной долине на 6 тыс. фут. над у. м., и окружено голыми скалами с вздымающимся над ними Демавендом; снег не сходит здесь в течении 5 месяцев, и климат суровый.

Мы уже говорили о милиции, — теперь кстати скажем о военных силах Персии вообще.

Здесь не существует точных постановлений для пополнения армии не только нижними чинами, но даже офицерами и высшим начальством; подарки шаху и подкуп властей не редко освобождают от службы целые селения и округа; набор производится по востребованию, обыкновенно ханами и сельскими старшинами с крайним произволом. Воспрещение брать на службу людей моложе двадцатилетнего возраста и определение восьмилетнего срока ее не выполняются, почему не редко встретите в войсках дряблую старость рядом с неокрепшим еще мальчишкою, а положение персидского солдата крайне тягостно.

Высшие места в армии, по большей части, на откупе или наследственны в ханских родах; в последнем случае [299] звание полкового командира и, вместе с тем, начальника племени, из которого формируется полк, передается от отца к сыну, не редко неспособному или слишком юному для того. Офицеры зачисляются в полки по произволу генералов и полковых командиров, без сомнения, не по достоинству, а за пишкеши, и те славятся своим невежеством, незнанием службы и не уважением к ним подчиненных; заслуги же и храбрость не уважаются в Персии.

Высшие власти грабят полковых, а эти последние — своих терпеливых солдат, довольствующихся хлебом и водою; впрочем, безнаказанное лихоимство начальства иногда доводило их до того, что они с оружием в руках требовали уплаты жалованья или толпами возвращались на родину, грабя, в свою очередь, деревенщину, обыкновенно убегающую в подобных случаях в горы.

Полковые командиры тоже не редко сопротивляется правительству, но по другим мотивам, а попытки последнего назначать на эти места посторонних лиц остаются тщетными, ибо солдаты не выносят другой власти, помимо своего хана.

Регулярные войска (низам) состоят из пехоты, кавалерии и артиллерии; начальник пехоты (эмир-низам) есть вместе с тем и главнокомандующий армиею (сердар), не превышающею в мирное время 80 т. чел. (по иным же сведениям — 40 т., что менее вероятно) и большею частью расположенною в области Адербейджан, имеющей, по своему соседству с Россиею и Турциею, особенно важное стратегическое значение.

I. Пехота делится на дивизии, подразделенные на бригады из двух или трех однобатальонных полков (фаудж) десятиротного состава, а вооружена преимущественно английскими ружьями, содержимыми в крайней неисправности. Каждому сарбазу (солдату) полагается: шинель, кажется, на 3 года, верхний костюм, под которым носится национальный, на 2 года. две пары башмаков и жалованье 21 руб. в год, и около 3 фунтов пшеницы в день; но львиная доля от всего этого остается в карманах высших административных чинов и полковых командиров.

II. Регулярная кавалерия состоит всего из нескольких сотен человек, преимущественно в роли телохранителей шаха; а — [300]

III. Корпус артиллерии, или топчи (всего, кажется, в 70 орудий), разделен на полки, состоящие из батарей или рот.

Весь личный состав военного управления, сверху до низу, наполнен недобросовестными и несведущими людьми, а потому армия находится во всех отношениях в жалком состоянии; обучение — без определенной системы; ни офицеров генерального штаба, ни инженеров не имеется; тяжести перевозятся на вьюках, полагая на двух сарбазов по одному ослу, что обременяет и затрудняет армию в походах; правильно-организованной госпитальной части не существует: во время экспедиций командируются в полки европейские медики или фельдшера и ученики, но с ничтожными медицинскими пособиями; подвижных лазаретов нет, а больных, которые не в силах тащиться пешком, кладут на ослов, что в совокупности ведет к большой смертности. По гражданским тяжбам и преступлениям, военно-служащие подлежат духовному суду, а по служебным — наказываются своим начальством, смотря по вине: палочными ударами по пяткам, отсечением ушей и прочих членов, ослеплением и смертной казнью; даже офицеров секут за ничтожные проступки, а дисциплины в армии все-таки не существует и, при совре-менном строе Персии, ее быть не может.

Со времени учреждения регулярных войск в Персии (1809 г.), огромные массы иррегулярной кавалерии (севарех-редиф) сократились до 26,000 чел.; она формируется из кочевых племен, состоит под начальством своих ханов и созывается обыкновенно в военное время по особому распоряжению шаха. — Каждый всадник (джанбаз) обзаводится на свой счет плохим оружием и лошадью, но содержание около 50 руб. в год, паек и провиант получает от правительства; без сомнения, редиф представляет вид дико-беспорядочной толпы...

Мое желание осмотреть лагерь, Б. нашел неудобо-исполнимым, но не отказался спуститься за городскую стену в 300 шагах от него. — Дрянные палатки окопаны канавками с лужами, для омовений и кальянов; везде — неимоверная грязь и вонь, вследствие отсутствия закрытых отхожих мест. [301]

На пути оттуда в сад «Аббас-хана», нам поминутно встречались всадники, на этот раз принарядившиеся, вероятно, по распоряжению властей, своевременно известившихся о направлении нашей прогулки; они рисуются и горячат своих жеребцов с намерением показать перед заезжим «урусом», что и «мы, мол, сила!» — Консульские слуги подали им знак рукою, и они, как по команде, остановились и сделали нам честь.

Увальнем прошло несколько сарбазов в новой парадной форме: в больших бараньих шапках с изображением «льва и солнца» на медных бляхах, — в светло-кофейных казнкинах и темно-малиновых шальварах, сшитых из грубой бязи до безобразия мешковато, и в порыжелых грубых башмаках; рукава и плечи у музыкантов обшиты тесьмами на подобие того, как в русских войсках.

Когда мы шли мимо мельницы, примыкающей к площадке с тюремным домиком по соседству с губернаторским жильем, нас опять обступили нищие; подслеповатые, безо-бразнейшие старухи в лохмотьях, старики в струпьях и с гнойными глазами протягивали свои желтые, костлявые руки, выли и болезненно стонали; Б. взяла у слуги несколько карапул, и швырнула им под ноги, и те долго искали подачку в толстом слое пыли, ползая в ней и ссорясь между собою..

Наискось мельницы расположен дом с обширным садом «Аббас-хана», принадлежащий, вероятно по завещанию, мечети; теперь здесь живет на лагерное время сертип-сеюм (бригадир) — командир полка Фируз-куи и вместе с тем хан племени того же названия (Фируз-куи); он уже был предупрежден о нашем намерении побывать в саду, и потому при входе нас встретили слуги его, а старший из них, согласно персидскому церемониалу, пошел вперед консульских людей, по знаменитой аллее исполинских чинаров (платанов) с беловатыми стволами и широко-раскидистыми вершинами; по сторонам — пустыри, кое-где — грядки овощей и несколько деревьев — орошаются канавками, проведенными с водоема, что перед домом, а в конце ее — тщательно убитая, ровная площадка под сводом высоких дерев была устлана, в ожидании нас, коврами с четырьмя стульями, [302] позаимствованными на этот случай в консульстве, и железною кроватью без матраца и даже покрывала, принадлежащею самому сертипу; на ней красовался большой поднос с алычею, огромными огурцами и оригинальною тыквой, напоминающею своею формой исполинскую колбасу (в полсажени длины и два дюйма — в поперечнике). К сожалению, Б. впервые видевший такую диковинку, не мог удовлетворить моего любопытства насчет ее, и только заметил, что, по персидскому обычаю, эти плоды приготовлены нам в пишкеш. На особом коврике в сторонке стоял тщательно вычищенный самовар с чайным прибором.

Подтрунивая над персидским приемом, жена Б. помогала мне собирать растения, когда вдали показался коренастый сертип с перевальцем, среднего роста и лет, с маленькими черными усами и густою щетиной недавно-выстриженной бороды, — в меркулушковой шапке средних размеров и мешковатом сердари из черного сукна, т. е. казакине с откосным воротником, медными пуговицами по борту и маленькими погончиками полковничьего ранга (по русскому образцу, только не много меньшего размера); широкие белые шальвары, чулки и башмаки дополняли костюм. Сопровождавший его сухопарый помощник остановился в сторонке, а сам он подошел с отдышкою к Б. и застенчиво протянул руку, — затем сделал ему честь под козырек и, прижимая руку к сердцу, справился о нашем здоровье; прервав обоюдные приветствия, Б. представил ему меня.

— Я обязан вам, что вижу консула у себя, как-то насильственно улыбался сертип, пожимая мою руку.

Разговор шел по-персидски — Б. переводил.

— Мы с ним незнакомы, обратилась ко мне Б — подсмеиваясь над его застенчивостью и неловкостью в ее присутствии.

Б. продолжал обоюдные приветствия, пожелания и самые утонченные любезности; его слуги стали в сторону, — линейцы бродили поблизости, а Б — на опять отправилась со мною собирать растения, не переставая смеяться. Вскоре козак позвал нас к чаю.

Б—на заговорила по-французски; сертип отвечал ей с неимоверным усилием, примешивал персидские слова, [303] краснел и заикался, стараясь быть по возможности любезным с дамою. Он воспитывался в единственном, недавно учрежденном, в Тегеране военном училище (Дар-ел-Фенун), для детей знатных лиц, первым начальником которого был австрийский майор Кржиц; он не смотрел хищником и даже намерен вскоре предпринять путешествие по Европе из любознательности; интересовался железными дорогами и телеграфами, беседовал о торговле, войсках и своих полковых музыкантах, особенно хорошо выполняющих национальные песни, и обещал при случае доставить нам высокое наслаждение послушать их... Тем временем, назир разносил очень сладкий чай в маленьких чашках на подносиках, вместо блюдечек; тут же, по туземному обычаю, угощались им консульские козаки и слуги, а нам подали кальян, за которым последовало кофе в рюмкообразных чашечках.

Сделалось сыро; влага покрыла мой наружный костюм, — дрожь пробежала по телу. Я приподнялся и, подражая цветистым выражениям Востока, сказал сертипу на прощаньи:

— Природа никогда не соединяет всех даров своих в одном месте! Не хотелось бы расставаться с гостеприимным хозяином и выходить из прелестного сада с его великолепною чинарового аллеею, но сырость заставляет...

— У нас есть места, куда она никогда не проникает, и я надеюсь видеть вас у себя на дому, ответил он, сильно пожав мне руку.

— Когда персы приезжают к нам в Россию, их принимают с таким радушием, что они неохотно возвращаются на родину к себе...

Он опять стиснул мою руку и с волнением что-то проговорил консулу.

— Ваши слова сильно тронули его, заметил тот, когда простившись с ним, мы направились домой кратчайшим путем, мимо губернаторского жилья. Но прежде нужно было перейти по импровизированному мостику из двух бревешек, [304] перекинутых через грязный ров вблизи уродливой мельницы, затем площадку, расположенную перед низенькою глиняною тюрьмою. Завидя нас, часовой бросился к ружью и, растопырив ноги, отдал честь с таким болезненным усилием, ну точно два дня голодал, что очень могло быть; — караульные сарбазы спали в растяжку на голой земле, животами вниз. Большая часть из них — малорослы, тщедушны, слишком молоды для военной службы, вообще далеко не воинственной наружности и точно стыдились самих себя и своего меш-коватого форменного костюма. Тюремный коридор, выходящий на другой двор с губернаторским жильем, охранялся дремавшим часовым — чахлым мальчишкою, которого растолкал подошедший наиб-аввель (поручик) и приказал сделать честь нам.

— Какова дисциплина?!.. — заметил Б. — Не только что здесь, но даже при посольском доме, в Тегеране, часовые не стесняются бросать свои ружья и отправляться по соседству выкурить кальян; точно также распоряжение главнокомандующего войсками, обязывающее сарбазов отдавать честь чиновникам посольств и консульств, далеко не выполняется, — продолжал, сетовать он.

Но на этот раз нельзя пожаловаться: ему оказывали везде обязательную почесть...

Правая стена ветхого губернаторского дворца с открытою спереди аудиенц-залою и телеграфною станцией вверху, украшена изразцами старинной работы, с разрисованными христианами, между которыми выдается швейцарец в широкополой шляпе, предшествуемый собачками... За этим дворцом — другой, в котором собственно проживает губернатор, тоже носит печать разрушения; — само собою, эти палацы, несколько выдающиеся над массою городских глиняных домов, далеко не сравнятся по своим скромным размерам и архитектуре даже с последним каменным домишком на Петербургской стороне.

Затем, маленький плац с несколькими ветхими сарайчиками, и торчащими перед ними 5-ю — 6-ю пушками на покачнувшихся в сторону зеленых лафетах.

— Версты не проедут — колеса разлетятся вдребезги, заметил Б. [305]

На мое желание посмотреть поближе эти орудия, к жерлам которых еще в прошлом году беспощадный губернатор привязывал тюркмен и расстреливал, он намекнул, что «подобное любопытство может уронить наше достоинство перед персами». Вообще Б. дипломатически увертывается от моих расспросов, а скучный Ж. положительно не отвечает на них: или он стесняется им, или не желает разговором на улице нарушить персидское приличие, — не разберу, тем более, что, воспользовавшись удобною минутою в глухом переулке, прилегающем к консульству, он шепнул мне: «А в Реште-то консул ходит без этих церемоний!..»

Не успели мы подняться в залу, как уже сарбазы доставили консульские стулья и поднос с вышеупомянутыми плодами в пишкеш, играющий немаловажную роль в персидской жизни, составляя доходную статью если не для самих господ, то их слуг.

В половине восьмого часа вечера доносятся к нам с лагеря печальные звуки рожков, сменяемые пискливою флейтой и мелкою дробью барабанов, — это вечерняя заря. Затем, где-то вблизи, раздался выстрел, другой, третий.

— В городе можно стрелять, вяло заметил В... — кругом глина: пожаров нечего бояться; впрочем, на моей памяти однажды загорелся здесь дом, и пришедший молла долго молился с народом, но огня никто не тушил...

Ружейные выстрелы смолкли, в воздухе пронесся протяжный азан, мальчишки вторят ему на все голоса, где-то осел несносно ревет, а из сада откликнулись дружным хором сотни лягушек. День кончался для правоверных, а мы только что уселись за персидско-аристократический стол: обыкновенная закуска — очень вкусный овечий сыр — пенир, посыпанный травкою марзе; впрочем, его едят и с мятой; обед состоял (кроме супа) из полплов-истамбули — это рис с круглишками из рубленой баранины, облитый соком; шиш-кебаб — это изжаренные на вертеле кусочки баранины с [306] салом (шиш — вертел или железная палочка, кебаб — жаркое); затем, отличный бифштекс из баранины и плов, преимущественно с кисленькими соусами из зелени, а также и с инбирем (не вкусен); десерт: сочная, кисло-сладкая алыча, от которой скоро набивается оскомина, и хорошие дыни, стоящие здесь по копейке за штуку.

— Но ароматические испаханские вкуснее, а мешхедские бесподобны, замечает Б., вытирая губы и руки, по персидскому обычаю, об исполинскую лепешку (лаваш), которую персы вместе с тем и съедают, а нам она только заменяет салфетку.

Вообще консульский стол излишне роскошен (чего требует, однако ж, «достоинство России»), но баранина и баранина приедается сильно, а воловье мясо встречается на базаре чрезвычайно редко: персы держат быков исключительно для полевых работ.

— Недавно прислали мне с Гязского берега несколько диких поросят — продолжал гастрономическую беседу Б.: — повар не решился прикоснуться к ним, мне тоже не хотелось оскорблять персов, т. е. осквернить их землю кровью поганых животных, и я распорядился завернуть их в мешки, вывезти за город и пустить на свободу, но на следующий же день персы изловили их для своих конюшен, чтобы лошади жирели (по этому поверью даже губернатор держит свинью).

— Говорят, что сертип, после сладкой беседы с нами и горячих пожатий, тщательно вымыл руки, заметил Б. на другой день, отправляясь со мною в 5 часов пополудни к местному дипломату — главному чиновнику министерства иностранных дел Неджеф-Кули-аги, предуведомленному о нашем визите, согласно обычаю, еще с утра.

Сегодняшнее шествие параднее вчерашнего: один из четырех слуг нес великолепную попону тамбурной работы, за ними выступал назир, затем консул и я ехали [307] верхом, за нами шли линейцы, щегольски одетые: на одном — все вооружение блестело накладным серебром с золотыми насечками; за ними плелся безобразный старый негр — слуга мирзы, замыкавшего «церемонию» верхом на ослике в своей замечательной тегеранке на бекрень и с канцеляриею в кармане. Вообще забавный вид, но смеяться в торжественных случаях, да еще с дипломатическими целями, было бы «преступно», и мне приходилось часто прибегать к платку, между тем, как Б., сгорбившись на английском седле. поддерживал достоинство России.

Перед полуразвалившимся жильем персидского дипломата расположилось несколько всадников, как бы на бивуаке, а у ворот — вытянулись шесть слуг его, во главе с унтер-офицером в темно-фиолетовом казакине, малиновых шальварах, с медалью на груди и палкою в руках — разгонять любопытных, но таковых не оказалось. При нашем приближении, они разом сделали движение правыми руками к коленям, т. е. поклонились нам, и, присоединившись к консульским слугам, пошли вместе. У ворот мы слезли с коней и уже без казаков вошли во внутренний двор, загаженный глиною и сырцом, из которых сооружался новый дом без всякого плана; здесь стоял караул и часовые, — последние отдали нам честь, а слуги, став при входе в жилье дипломата по сторонам нас, опять поклонились, и мы без них и только с мирзою сзади поднялись по чрезвычайно крутой, винтообразной лестнице в приемную залу крестообразной формы. Трещины в стенах, матовые стекла в дверях и огромный хорассанский ковер с кошмами по сторонам — на полу; в одном углублении стоял круглый столик с четырьмя разнокалиберными стульями, в другом — стол, покрытый сукном и тоже два старых стула, — на полу третьего — лежал кожаный ветхий портфель.

Нас встретил с крайне-утонченными приемами тощий дипломат высокого роста, с крашенными в черный цвет растрепанными усами и жиденькою бородой, — огромный нос с горбом, сложенный в сахарную улыбочку тонкие губы, большие желтые зубы и серебряное колечко с бирюзою на чистой руке и только с выкрашенными хною ногтями в форме миндалин, — смушковая шапка, — обшитый шалевыми ленточками [308] светло-гороховый сердари с открытым воротом, из под которого виднелась коба из лилового атласа, — ситцевый архалук с прорезами под мышками от пота (как и в верхнем костюме), и наконец — полотняная сорочка, несколько обнажавшая мохнатую грудь; черные брюки, из под которых снизу белелись коленкоровые шальвары, и белые носки довершали костюм.

Низко кланяясь, он пожимал нам руки и в самых лестных выражениях поблагодарил меня «за удовольствие видеть у себя».

— Уже со дня моего приезда я трепещу от счастья лицезреть многопочтенного дипломата, отвечал я на его душистый букет через Б., когда мы чинно уселись вокруг стола, не снимая шапок и шляп, но жара побудила меня нарушить этот священный обычай, само собою, с разрешения хозяина.

Б. справился о здоровье губернатора.

— Сильно болен, отвечал он, придав тону и лицу оттенок грусти, — в последний раз он едва слез с коня: так стянуло ему жилы в ногах. Доктор делал операцию — еще хуже, а теперь ногу обернули в овечью шкуру — сделалось легче.

— А как поживает сам наш друг, доктор?

— Его ушибла лошадь; — жаловался на нестерпимую боль, но я сказал в утешение ему: «ты отправил на тот свет тысячи людей, — за это постигла тебя кара!»

Оба дипломата рассмеялись.

— Я буду рад — обратился он ко мне, беседуя с Б. о предполагаемом развитии русской торговли в Персии — рекомендовать приезжих гостей губернаторам в Шахруд и Мешхед; кстати хорассанский эмир — приятель мне.

— А я — добавил Б. — отнесусь к нему за этими полезными рекомендациями официально, тем более, что на ваш счет — как известно мне — не существует между персидскими властями никаких подозрений.

— Спросите, разойдутся ли здесь наши товары?

— К прискорбию, ваши товары не разойдутся в нашем Астерабаде, ответил Неджеф-Кули-ага, — может быть, мы с губернатором купим по 30 фунтов чаю, да прочие — фунтов сто, — вот и все. [309]

— Чем же это объяснить?

— Близостью города к России; наши торговцы сами ездят за товаром к вам и, довольствуясь ничтожным барышом, сбывают его здесь дешево. Если же вы — продолжал он — доставите дешевые сукна и ситцы, медную и чугунную посуду прямо с Гязского берега в Шахруд, но только в известное время, то есть два раза в год, перед вашими ярмарками, когда запасы наших рынков на исходе, — ручаюсь за выгодный сбыт их в хорассанских городах и даже в Авганистане; в другое же время они не разойдутся...

— В нашем караване есть много галантереи, есть часы, цепочки...

— Никто не купит.

— Есть инструменты для разного мастерства.

— Разве только в Тегеране пойдут в ничтожном количестве.

— Полотно, для белья.

— Если не дороже 3—12 рублей за штуку, немного разойдется.

Хотя Неджеф-Кули-ага — дипломат, но впоследствии личный опыт убедил меня в высокой ценности его торговых показаний...

Слуга с темно-оранжевыми миндалинами на ногтях (в подражание господину) подал нам по полу-чашке душистого кофе; босой негр в тегеранке, желтом архалуке и синих шальварах, принес кальян, с трубкою и резервуаром из массивного серебра с золотыми украшениями, а соединяющая их деревянная трубочка и чубук были топорной работы; — подавая его хозяину, он предварительно снял трубку и выдул из резервуара свой дым после раскурки, что делается из вежливости всегда и всеми гостями, при передаче кальяна один другому.

Б. предложил своему собрату по профессии папиросу, и тот, покуривая ее, оживленно беседовал с мирзою; и оба они, поминутно приговаривая: белю, белю, белю (да, да, совершенно справедливо), смеялись каким-то деланным, наружным смехом...

Затем подали по стаканчику чаю и опять кальян; переждав — по требованию персидской вежливости — пока хозяин [310] не выкурит его, мы простились; он проводил нас улыбками и рукопожатиями до дверей залы, а его слуга — до ворот жилья.

— В торжественные дни, Неджеф-Кули-ага одевается шутом на военный лад, заметил Б. дорогою.

— А именно?

— В шитый золотом генеральский мундир с эполетами и пр. и пр.

— Да ведь он гражданский чиновник?

— Ничего не значит; высокопоставленные особы при денежных средствах могут наряжаться так — шах разрешает, а иному это нравится...

На другой день консула известили, что личный секретарь губернатора мирза Бехрам, облеченный им в звание вице-губернатора, прибудет к нему с визитом в 5 часов пополудни.

— Любитель тянуть коньяк и водочку, заметил он.

— Я не выйду, проговорила его жена.

— Почему? спросил я.

— Она не показывается во время посещения меня властями, исключая только высокоторжественных дней, когда я задаю им официальные обеды с шампанским.

— А губернатор будет у вас?

— Очередь за ним, но по болезни, вместо него, увидите Бехрама.

— И вы всегда считаетесь визитами?

— Да; притом же я вижусь с ним только по важным дипломатическим делам.

— Пойду шербеты готовить дли этого Бехрама, проговорила Б.

— А где ж служанка?

— Отправилась покататься по городу.

— Как покататься? заинтересовался я.

— По-мужски, верхом на лошади в сопровождении козака... При этом Б. посвятила меня в искусство приготовлять [311] самый лучший шербет из тамаринта, который настаивают, как чай и, прибавив к нему сахар, делают сироп, разбавляемый водою по вкусу; шербет из померанцевого и лимонного сока тоже не дурен...

Беседуя у окна, мы заметили на улице ожидаемого гостя, и торопливо вышли в виноградную беседку принять его.

Это был плотный субъект, с темно-смуглым до черноты лицом; низкий, морщинистый лоб, огромный горбатый нос, толстые губы и бычачьи глаза на выкате; костюмом он смахивал на почтенного торгаша: смушковая шапка, из под короткого коба горохового цвета выглядывали полы полушелкового архалука, — распахнувшаяся сорочка обнажала мохнатую грудь, — синие шальвары, белые носки и башмаки.

— Утром была свалка на базаре между народом и сарбазами; губернатор поручил мне исследовать причины ее, а потому и запоздал к вам на целый час, — как бы оправдывался мирза перед Б., после обычных приветствий, хотя неаккуратность его истекала из ложного понятия восточных людей на достоинство человека: точное исполнение обещания или слова — унизительно.

— Из-за чего же произошел беспорядок.

— Из-за карапули (3/4 коп.). Сарбаз не сошелся в цене с купцом, и подрался с ним; товарищи поддержали сторону его, а торговцы — своего; вышло побоище, и в результате получилось много разбитых носов и голов, но виновных не оказалось.

— Значит, откупились, заметил Б.

— Нет ли у вас игорных карт и картинок? обратился ко мне вице-губернатор.

— Каких картинок?

— Соблазнительных, Наполеоновского режима; он хочет сделать подарок губернатору, пояснил Б.

— Нет; а игрушки найдутся.

— Игрушки не разойдутся здесь, везите в Тегеран: знатные особы раскупят их для своих жен в гаремы, посоветовал Бехрам.

— А нет ли у вас клистира, слабительных порошков, горчицы, хины и кофе, в котором город нуждается теперь? — продолжал он, вынув табакерку из папье-маше, с [312] опиумом, и откусывая кусочек, причем на его руке блеснул бриллиантовый перстень. — Губернатор поручил узнать, не найдется ли у вас дешевых сукон, не дороже полутора рубля за аршин, для подарков женам, а также: ножей, вилок, ложек, чайных ложечек и приборов?

— Найдется.

— Не желаете ли купить или променять на товары этот бриллиант? 60 рублей заплатил, предложил он, передав мне свой перстень и вынимая из вместительного кармана коба, завернутый в чехол, тридцатикопеечный перочинный ножик тульской работы.

— Нет ли таких ножей? — штук пять купим. Затем вице-губернатор бесцельно выгрузил оттуда же свою канцелярию: сверток писчей бумаги, пенал из папье-маше с чернильницей, тростниковым пером, ножницами и проч., и ситцевый мешочек, служащий для хранения связки серебряных колечек с именными и разными форменными печатками из сердолика; повертел-повертел в руках и опять спрятал, а взамен того вытащил из-за пазухи серебряные часы на шелковом снурке с миниатюрным компасом константинопольской работы, для указания положения Мекки, по направленно которой молятся правоверные, и крепко призадумался...

— Бывали ли вы в России? обратился я к нему за чаем, когда беседа о торговле уже истощилась.

— Нет, но когда я бываю здесь (т. е. у консула) и читаю путешествие нашего шаха Наср-ед-дина, то чувствую себя точно в Европе...

За кальяном он сообщил Б. самую последнюю новость: Семь лет тому назад один тюркменин убил сына богатого астерабадского купца; теперь же родственники убитого, узнавши, что убийца задумал тайком приехать в город, подкараулили его у Мешхедских ворот и бросились на него, чтобы отмстить кровь за кровь «по праву кровавой мести» (по Шариату), но тот успел укрыться в близлежащую часовню «Абдулаха», брата Имама Ризы, и тем оградил себя от ярости осаждавшей его толпы. — Мечети и прочие «святые места благочестия» составляют бэст, или священные пристанища, недоступные ни для правосудия, ни для насилия; в них [313] может безнаказанно укрыться всякого рода преступление, даже шах пасует нарушать этот, освященный временем обычай, ревностно поддерживаемый духовенством. Случалось, что целые полки, недовольные правительством или начальством, укрывались в бэсте до тех пор, пока не удовлетворяли их претензий. Еще недавно русский беглый солдат спрятался в одной мечети, кажется, в Мазандеранской области, и наши власти не могли вытребовать его от персидских. По словам Б., консульский дом тоже пользуется такою привилегиею.

— Теперь — продолжал гость — тюркменина караулят трое персов, но у этой собаки припасено три ружья, что держит стражу в почтительном расстоянии от него.

— А если он умрет с голоду, какая же им польза от того?

— Не умрет; ему приносят пищу. И вероятно его не убьют, а променяют на пленных персов или, вообще, войдут в сделку с ним; может быть, он согласится принять нашу веру, т. е. перейти из сюнни (суннитов) в шийя (шииты), тогда получит полное помилование.

Прощаясь, вице-губернатор тихо спросил Б., указывая на меня: «Зачем он все записывает?» — «Собирает торговые сведения». Но едва ли этот ответ успокоит персидскую подозрительность.

Соскучившийся Б. ушел к себе, а наступившая вскоре после того чувствительная сырость и беспокойные летучие мыши прогнали и меня.

На следующий день вошел ко мне просиявший Ж.; хандры, как не бывало: счастливец завтра уезжает на несколько дней в Баку, и теперь, на радостях, приглашает меня объехать кругом городской стены, обещаясь показать две местные диковинки: «каменного человека» и «ступню пророка Илии», а вместе с тем взглянуть на осаждаемого тюркменина. Консульские слуги, подавая мне отличную лошадку, поклонились на левый бок, и в половине шестого часа вечера мы выехали в сопровождении двух линейцев. [314]

Застоявшийся жеребец, почуяв простор за городскими стенами, понес меня по вьющейся тропинке в чаще колючих кустов, перепрыгивая рытвины, камни и другие препятствия; прочие — летели в след, но при такой скачке легко было сломать себе шею, и я едва сдерживал дрожавшего от избытка сил коня.

Вздымающийся террасами Эльбурс то темнеет сплошными лесами, то зеленеет травкою лужков, а вправо — за кустами терновника и гранаты — расстилается необъятная гладь тюркменской степи; воздух переполнен ароматом цветов и веселым щебетаньем пташек, — широко дышится здесь!..

Нам не удалось взглянуть на «ступню пророка Илии», и тщетно искали мы по кустам между камнями «окаменелого человека».

— Вероятно персы увезли его, заметил запыхавшийся Ж., объясняя мне, что этот камень с весьма грубым рельефом человеческой фигуры в сущности столько же похож на человека, «сколько свинья на лошадь», но у туземцев сложилось об нем такое предание: «один пастух дал обет Богу принесть в жертву овцу на том самом месте, где приключилась с ним какая-то беда, но вместо того — сходил за нуждою, и тут же мгновенно окаменел, или, как персы говорят: «был обращен в камень за поругание святыни».

Консул просил местных властей и духовенство дозволить ему отправить этот камень в нашу академию наук, но те отказали и, вероятно, припрятали его куда-нибудь по дальше.

Левее мешхедских ворот стоит маленькая часовня «Абдулаха», в глубине которой из открытых дверей виднеется гробница этого святого, но тюркменина уже не было здесь; по словам моллы-сторожа, его недавно увели отсюда, под охраною, в город к высшему духовному лицу: ибо этот кяфыр-суннит, из рассчета сохранить себе жизнь, согласился сделаться правоверным шиитом.

— Дай нанабат (15 к.), обратился к Ж. здоровый на вид оборвыш-нищий.

Ему дали две карапулы — не доволен.

— Дай кран (30 к.), низко кланялся молла-сторож; но так как он не впустил нас в часовню, хотя иные [315] туристы и посещали ее, то милосердие Ж. ограничилось одною карапулой.

Проскакав мимо лагеря с сарбазами, занятыми омовением в грязных канавках, мы возвратились домой усталые, но с добрым запасом аппетита...

— Завтра едем с г. секретарем на берег, — не сделаете ли поручений каких? спросил вошедший ко мне урядник.

— Нужно бы припасти на дорогу в Шахруд две бутылки рому.

— На берегу транзитный ром, в 60 к., будет лучше нашего двухрублевого, продаваемого на Ашур-Аде.

— А Табак?

— У армян можно достать очень хороший и не дорого. Поручив ему купить то и другое, я занялся корреспонденциею; в письме к поверенному торгового каравана Глухов-ского, советую: не везти в Персию русского сахару, дорогого сравнительно с продаваемым здесь марсельским, и ехать в Шахруд прямым путем через горы, а не более длинным — через Астерабад, как то приключилось со мною по недоразумению или заблуждению, в которое вводит общество «Кавказ и Меркурий» людей, впервые приезжающих сюда, называя в своих расписаниях порт Гязь — Астрабадом, отстоящим от берега еще на добрых 50 верст! — Далее, я просил его немедленно выслать мне ящики с инструментами и материалами, без которых я как без рук.

Консул тоже занялся приготовлением к завтрашнему утру почты в Россию и Тегеран.

После ужина он сообщил мне, что купеческий старшина Ага-Мамед-Касым в гостях у мирзы поджидает меня на беседу о торговых делах, и я отправился туда с урядни-ком; тем — непроницаемая.

— Осторожнее здесь! — Не упадите в эту яму! поминутно предостерегал он, освещая путь тусклым фонариком.

У ворот нас встретил негр, доставшийся мирзе по наследству от отца, и хотя он теперь «свободный», но из преданности продолжает рабски служить ему.

После непременных приветствий и пожеланий, хозяин с гостем уселись в крошечной гостиной на корточки, мы — на сундук; подали чай, но сильная усталость и невыносимый [316] толмач-урядник ограничили мой деловой визит только пятью минутами...

По приглашению Б. утром пришел в сад архитектор, в засусленом зеленом кобе и с прутиком вместо аршина, составлять смету постройки новой оранжереи на месте старой, представляющей теперь одну яму с перегнившими деревянными частями от постоянной сырости, и с перебитыми стеклами на ветхой покрышке ее.

— У него и циркуль есть, хвастал Б. глубиною знаний своего архитектора, апатично поглядывавшего на составляемый мною план новой оранжереи, в котором не смыслил ничего, хотя он практик — недурной.

Два-три вялых слова о деле закончились оживленно переданною гостем последнею новостью: сегодня глашатай объявил обывателям о присланном шахом при фирмане (манифесте) «сундуке правосудия», который завтра будет поставлен в главной мечети с подобающею церемонией в присутствии народа, а базар на это время закроется.

Такие сундуки разосланы во все города Персии с благою целью дать возможность несправедливо обиженным властями письменно заявлять свои жалобы, которые и будут периодически доставляться курьерами в Тегеран, для разбора их в высшей инстанции...

— «Сундук правосудия» везут! вскрикнул Б. на другой день утром, беседуя с женою у окна, и мы отправились на вышку с флагом — издали взглянуть на церемонию. Наискось виднелась открытая мечеть с двориком, доступным каждому правоверному во всякое время дня: здесь он может отдохнуть, предаться созерцанию, выкурить кальян и побеседовать; на мечетской вышке уже предавались кейфу 5—6 человек, а на дворике стояло с десяток. Спустя минуту появился губернаторский полицейский с палочкою; за ним беспорядочно тянулись гуськом: молла, губернаторский сын, заменивший больного отца, наш приятель вице-губернатор и несколько именитых купцов, без сомнения, каждый — со своими слугами.

Я прибегнул было к подзорной трубке, что видимо встревожило почтенного Б.; или подобное любопытство унизительно [317] для консульского достоинства, или его осторожная политика принизилась до трусости, до подобострастия перед персами, или же он не желает, чтобы кто другой помимо него сообщал местные сведения. — Не знаю, что именно руководило его отношениями ко мне, крайне стеснительными для свободного, возможно-полного знакомства моего с городом, но факт — таков! Да, факт, ибо, не говоря уже об его уклончивых ответах (свойственных, впрочем, всем дипломатам), он на отрез отказал мне в просьбе прочесть торгово-статистические сведения об Астерабаде, и даже выговорил Ж—у за то, что тот дал мне просмотреть кое-какие ничтожные материалы, касающиеся Гилянской области. Зло от подобных канцелярских тайн очевидно: Россия, положительно незнакомая с потребностями своей соседки — Персии, дала возможность укрепиться в ней заграничной торговле в ущерб своей. А на ком же лежит прямая обязанность знакомить нас с нею, как не на консульствах, тем более, что время-то, время у них некуда и девать!..

Далее мы ничего не видели. Подоспевший к завтраку мирза, как участник церемонии, сообщил, что она ограничилась чтением фирмана, обделанного в рамку под стеклом, а «сундук правосудия» — это складной ящик из красного сафьяна, с прорезом, для запечатанных писем; тот и другой повесили на стене мечети, и приставили к ним часовых.

— То есть, свидетелей тех, кто бы дерзнул заявить жалобу? договорил я.

— И вероятно ни один обиженный не решится жаловаться, т. е. не рискнет своими пятками и кошельком! прибавила Б.

— А чем кончилось дело с тюркменом? справился ее муж у вестника базарных новостей.

— Принял шийю и освобожден, но из боязни своих прежних единоверцев — не вернется на родину, а его мать привезут к нему сюда.

— А разрешил ли мне губернатор осмотреть монетный двор? спросил я.

— Хотя губернатор соглашается с большим удовольствием дать вам в провожатые туда своего унтер-офицера, но арендатор говорит, что: серебра нет, а потому и чеканки не будет. [318]

— Политичный отказ!

— Арендатор имел неприятность от консульства, и чего-то опасается, успокаивал себя Б., очевидно, недовольный безуспешностью дипломатических переговоров по столь важному делу.

— Не хотите ли в нашу баню? предложил он мне вечером.

— А в персидскую?

— Нас не пустят.

— И даже за хороший пишкеш?

— Вряд ли; впрочем, мне удалось в г. Казвине пробраться в баню с двумя французскими туристами, но как?! — После продолжительных переговоров о плате, хозяин или смотритель кликнул голых баньщиков, которые и протащили нас на своих плечах по ней дабы мы не опоганили ее своим прикосновением, — вот и все, а помыться — все-таки не удалось.

— Мне бы цырульника нужно.

— Пожалуй один согласится побрить за хорошую плату... Консульская баня или, вернее, ванна расположена в саду

о бок дома: низенькая дверь ведет в крошечную переднюю с ванною и каменными приступками, на которых раздеваются, а отсюда идут темным узеньким коридором в большую комнату, с полушарным сводом, слабо освещаемую крошечными круглыми стеклами сверху. — Бритоголовый консульский баньщик усадил меня на кирпичную лежанку, смазанную алебастром в смеси с золою и салом, и вымыл очень плохо, вероятно потому, что располагал только своими жесткими желтыми ладонями да кусочком вонючего мыла местного приготовления, из кунжутного масла; холодная и горячая вода в резервуарах — мутна; она, как и вся баня, нагревается трехдневною топкою под полом через отверстие, расположенное вне ее. [319]

— Эй, принеси белье! крикнул я на другой день утром, завидев в окно своего перса-прачку.

Через час он доставил мне омерзительно вымытые сорочки, а плату запросил выше петербургской!...

Сборы в путь — коротки: купленный войлок в полтора рубля заменит мне постель под открытым небом, медный чайник — самовар, а съестных припасов: хлеба, мяса, яиц и огурцов — хватит до Шахруда.

Затем я укупорил собранные мною материалы: образчики ходких русских и транзитных товаров, древние монеты и пр., для отправки их на сохранение к астраханскому губернатору; но веревок, для перевязки тюков, не оказалось на базаре: они заменяются здесь непрочными шерстяными шнурами...

У Б. я застал мирзу за рекомендательными письмами для меня. В них говорилось о содействии мне, как высокостепенному купцу, согласно трактатам…

— Кстати — проговорил Б., — я получил письмо от таможенного смотрителя с гязскаго берега; он обещает взять пошлину с товаров Глуховскаго по соглашению с поверенным его, как то обыкновенно делается с нашими торговцами; в свою очередь и мы снисходительны к персидским купцам.

— Сколько же он берет с них вместо установленной пошлины в 5% со стоимости товаров?

— Иногда 1%, — это зависит от условий и подарков... А чтобы с вас не взяли произвольно вторичной пошлины в мешхедской таможне — продолжал Б., — я вам вышлю своевременно ярлык, т. е. свидетельство за моею подписью в том, что она уже уплачена вами на гязском берегу; — кроме того, упоминаю об этом в письме к правителю Хорассана, — иначе — стянут, как то делают с персидскими купцами.

— Две пошлины в пределах одного государства?!

— Этого мало, — произвол доходит до того, что таможенные пристава, оценивающие стоимость товаров, взимают гораздо больше 5%, хотя с уплативших ее в Гязи не следует брать ни копейки...

Затем Б. написал письмо в Шахруд к Баумгартену, на днях известившего его, что помещение для меня уже [320] готово, и в Мешхед — нашему агенту, старшине русских торговцев, бухарцу Хаджи-Ибрахиму, «который имеет спутником честь», — по крайней мере, этим выражением начиналось послание к нему.

— Вы непременно подарите ему головку сахара, несколько фунтов чаю и на халат, посоветовал он мне, и продолжал: — я получил от него вчера интересное для вас изве-стие: на днях правитель Хорассана разбил вблизи Мешхеда скопище тюркмен-Текке, а это поражение на долго укротит их; много взято в плен, еще больше — отрубленных голов...

— Которыми украсятся ворота Тегерана? спросила Б.

— Теперь уже не делают этого, а в доказательство победы над врагом их складывают в сараях...

Наш знакомый персидский дипломат тоже приготовил рекомендации к вышеупомянутым властям, начинающиеся так: «Две блестящие, дружественные державы, Персия и Россия... еtс...»

После обеда явился консульский чапар (курьер) Али-акбер, — черномазый, мускулистый тюрки (т. е. турецкого происхождения), и, выслушав молча распоряжение Б., приготовиться к отъезду со мною в Шахруд, удалился с достоинством, которому могли бы позавидовать даже наши особы, находящиеся в зависимости от службы или капитала.

— Сметливый, энергичный и замечательно выносливый человек! заметил Б.: — он пролетает на своей лошадке 469-верстное расстояние из Астерабада в Тегеран в 4 суток, а ездит туда с моими депешами ему приходится часто.

— По-русски знает?

— Ни слова.

— А червадар?

— Пару слов.

В подобном критическом положении для путешествующего с научными целями, оставалось только составить на клочке бумаги несколько необходимых вопросов и фраз на персидском языке, как например:

Чи зестъ? — Это что?

Исми ин чи зестъ? — Как называется это?

Беде аб, или, как выговаривается: бедех. — Дай воды.

Чаи михаем. — Чаю хочу. [321]

Ва-истим. — Остановимся. Яваш. — Тихо.

Зуд. — Скорее.

Боро. — Пошел, и т. п.

Было уже поздно. Б. предавался обычному созерцанию в пространство на своем обычном месте у стенки; его жена полудремала, я обшивал кисеею свою шляпу.

— С вами отправляется сладкая булка, обратилась ко мне она, протирая глаза.

— Какая?

— Для Баумгартена; он всегда присылает нам фрукты — мы приготовили ему кулич.

— Что ж еще передать ему?

— Кланяйтесь... Я простился.

— Да не уменьшится ваша тень, процедил Б., провожая меня до дверей залы, и больше мы не видались...