ОГОРОДНИКОВ П.

НА ПУТИ В ПЕРСИЮ

И ПРИКАСПИЙСКИЕ ПРОВИНЦИИ ЕЕ

IV.

БАКУ И АСТАРА.

Миновав гористые, обнаженные острова Нарген и Вульф, откуда заметны нефтяные заводы Сурахане, пароход подходит к Баку заливом. Берег здесь волнуется точно куполами; вдали виден аул, жители которого занимаются добыванием соли из близлежащих соляных озер. Прямо перед нами на низменном берегу дымится густым облаком «черный» городок, состоящий из нефтяных заводов, переведенных сюда из города в предупреждение частых пожаров от них.

С рубки парохода город Баку кажется красивым; он стелется на горном берегу амфитеатром, с возвышающимися минаретами и «Дечвичьею башней», с европейскою облицовкою набережной запруженной пароходами, судами. Тут же стоит и брандвахта, от выстрелов которой лопаются стекла в ближайших домах, и во время сна пугаются дети... Вдали по крутизне чернеются точками аул и мусульманское кладбище, а на песчаной, ровной низменности Байлова мыса особняком стоит как бы другой городок, с белыми и темными зданиями, зеленым куполом церкви и несколькими пароходами; это порт и адмиралтейство каспийской флотилии, с обширным механическим заведением.

На пристани, к которой вплоть подошли мы, пестрилась толпа: моряки, дамы, армяне, персы, татары и двое таможенных солдат с оттопыренными карманами, а на заднем плане, как то не смело, пугливо озиралась прелестная блондинка с скромным видом и кучею детей; это недавно приехавшая сюда гувернантка.

На пароход ввалилась местная аристократия с приветствиями, вопросами и напускным восторгом; кое-кто из моряков [109] прошелся по «внутренней шубке», как называется у них тут водка.

Улыбающийся исправник выглядывал непорочным агнцем, солидный таможенный держал себя сдержанно, между тем как на пристани усердные подчиненные их «честью просили» не нарушать «порядка» то одного, то другого носильщика перса, недогадавшихся заискать расположения начальства и тем гарантировать себя от чувствительной чести его объемистых кулачищ; прочие хохотали или безучастно относились к обычным сценам. На палубе «цивилизованные» матросы из персов тоже честью прохаживались по затылкам нецивилизованных собратьев из города. Вообще честь здесь в ходу.

К морякам подошел красивый брюнет высокого роста, в соломенной шляпе, с обольстительною бородкою итальянского фасона и кокетливо переброшенным через плечо пледом, хотя стоит жара; всем-то он улыбается и сыплет русскими пословицами, перевирая их, что вместе с акцентом, говорит о его иностранном происхождении.

— «Ласковое телятко молока не дает», треплет он фамильярно по плечу капитана.

— Ласковый теленок двух маток сосет, — вот как у нас говорят.

— Да, да... двух маток сосет...

— А у вас целых три, хохочет капитан, намекая, что местный сердцеед пользуется интимным расположением трех здешних барынь, проматывающих на него доходы своих мужей...

В Баку пароход должен простоять 35 часов, чего весьма достаточно для беглого знакомства с городом и его окрестностями.

Пройдя отлично устроенную пристань общества «Кавказ и Меркурий», с мортоновым эллингом при ней (для починки судов), обошедшемся обществу, вместе с мастерскими, машиною и станками, кладовыми, железною дорожкою и подъемным краном, около 213,000 р., из коих, кажется, третья часть пала на долю правительства; пройдя мимо дворика с агентством этого общества, где валяются пушки и стоит мортира, кому-то угрожая, я направился из ворот пристани к [110] группе извозчичьих фаэтонов, и после продолжительных торгов нанял упорного перса за 7 руб. в Сурахане, что в 12, и к нефтяным источникам в Балахане, что в 15 верстах от города.

С барышнями вообще неприятно возиться, но с немецкими — в особенности! Что моя спутница, едущая в фаэтоне на мой счет, оставалась на полчаса повидаться с аптекарем, это еще выносимо, но если б я предвидел, что почтенный родственник снабдит ее громадным кувшином с растопленным жарою маслом испортившим мои панталоны, то, конечно, предпочел бы ехать один.

— Везу в подарок сестрице, оправдывалась та закатывая глазки...

Пока извозчик припрягал в фаэтон третью лошадь, я взобрался на плоскую крышу мечети, с маленьким глиняным куполом посредине, за мною — молла с тонким чубуком в зубах; дождавшись захода солнца, он завыл азон (призыв к молитве); мимо проходившие персенки злобно поглядывали на «русского», а один даже крикнул мне: «Пошел прочь!»

Когда я сошел вниз, уже какие-то другие хорошенькие дети, цепляясь за решетку наружного окна мечети, глазели на фаэтон и мою спутницу; у дверей — правоверный курил трубку, а изнутри полумрачной сырой молельни несся могильный голос одиноко молящегося моллы...

Лошади готовы. Выбравшись по крутому подъему на голое плато, фаэтон запрыгал по усеянной камнями, глинистой дороге. Навстречу попадались скрипучие, то открытые, то с покрышками арбы, между громадными колесами которых болтались пустые и наполненные нефтью бочки. Встречались и маленькие ослики, с нефтью в бурдюках, т. е. в мешках из цельной овечьей или козлиной шкурки.

Стемнело. Моя спутница видимо беспокоится.

— Что с вами?

— Ах, я боюсь... Что, если заблудимся? — Ада (персидская кличка: человек), обращается она к извозчику, — ты хорошо знаешь дорогу?

— Мая много издитъ, дорога знаит. [111]

— Персы — страшные люди! Посмотрите, у него кинжал!.. Ах!

Мне, вероятно, пришлось бы утешать ее, если б не показались огоньки Сурахане. Фаэтон подкатил к запертым воротам этого одиноко стоящего обширного нефтяного завода Кокорева и К⁰, обнесенного высокою стеною. На наш стук поднялся вой и лай собак из подворотни; привратник отворил ворота, и они замолкли, ласкаясь к знакомой барышне.

Из одноэтажного длинного флигеля с крошечным палисадником вышел кривоглазый старик в широкополой шляпе; — химик завода, за ним выбежала широколицая дама в очках и с веснушками, и быстро защебетала с моею спутницею; спустя две-три минуты я уже осматривал в сопровождении первого, завод с разными хозяйственными заведениями и жильем для служащих, занимающий огромную ровную площадь. Посреди нее стоит котельная мастерская, не представляющая особого интереса, и бондарная; показывая последнюю, химик заметил, что по мере развития нефтяного производства, Баку сильно нуждается в бондарном деле, очень выгодно не только для предпринимателей, но и для рабочих, приходящих сюда из России и зарабатывающих на нем по 60 руб. в месяц.

Далее, на площадке перед заводом устроены закрытые резервуары для выходящего из расселин земли газа, проведенного трубами для освещения и топки печей в заводе, где работы были уже окончены, газ потушен, но химик велел зажечь его, и в рожках запылал он большим белым пламенем, в печах — лился то тонкою, то широкою струею, смотря по тому, насколько открывался кран.

Этот материал, изобильно извергаемый подземного лабораториею, намного удешевляя нефтяное производство, мог бы служить и для освещения, в особенности для топки в Баку, нуждающемся в горючем материале (так как окрестности его совершенно голы), но до сих пор пробовали применять его, кажется, только в хлебопекарнях, и то неудачно.

О состоянии нефтяного дела в настоящее время скажу ниже, при описании черного городка; теперь же попрошу читателя отправиться со мной к жрецу, поддерживающему [112] священный огонь в храме, построенном, кажется, в 1822 г. раз-богатевшим рыбным промыслом в Сальянах индийцем для своих единоверцев, издавна по временам заглядывающих сюда. На наш продолжительный стук в калитку левой стены завода, вышел красивый брюнет, босиком, в белом узком кителе и панталонах; в его блестящих глазах светилось лукавство, а черные волосы, зачесанные с одного виска на другой, были собраны в пучок.

— Жрец, шепнул химик.

— Как зовут? Какша из Лагоры...

И сей Какша молча провел нас в пустой караван-сарайчик, для богомольцев, с возвышенною, посреди внутреннего дворика, каменною площадкой с колоколом под наве-сом; по уверению химика, это место служит для сожигания трупов умерших; тут же и неугасаемый огонь.

Индиец, отколупав в стене несколько камушков, зажег газ, осветивший дворик ярким пламенем, и, повернувшись ко мне указал на свои два передние зуба с маленькими отверстиями, заклепанными золотою проволокою.

— Это признак духовного сана, пояснил химик. — Пойдемте к нему, — хочет справить напутственный молебен вам.

И мы вошли в узенькую, длинную келью с низким сводчатым потолком и глиняным полом, местами устланном циновками; к дверям примыкала глиняная лежанка с дырявым ковром — ложе его; в одном углу валялся убогий скарб, другой, отгороженный — служил молельнею, в маленькой нише которой лежали два медных образка с выцарапанными изображениями фантастических животных и таковых же людей, с ужасно свирепыми мордами, «Брамою, Адамом, Евою и проч»., тут же — маленький колокольчик, а в грязной бумажке леденец. На стенах углем или черною краскою нарисован рай и еще что-то непонятное, с туловищем рыбы на четырех палочках вместо ног и хвостом в носу, — «ихний слон», шепчет химик, между тем как Какша, облачившись в длинную белую рубаху пронзительно пел, акомпанируя сам себе колокольчиком. Окончив пение он поднес мне под звон того же колокольчика, крошку леденца, и что-то пробормотал. [113]

— Желает, продолжал нашептывать мой чичероне, — что бы слово Божие произвело на вашу душу такую же сладость как леденец на языке.

Молебствие обошлось мне 20 к.; расточительные туристы дают Какше по 50 к. и более, но, право, вся эта комедия была сыграна так грубо, что платить более и не следует. При том же эта сомнительная личность содержит одну персиянку, с которою кутит по ночам, благо огонь и жилье, отдаваемые им теперь под выжигание извести, приносят ему верный и легкий доход...

Ранним утром отправился я на нефтяные источники в Балахане, в сопровождении молодого технолога, хорошо знакомого с местными делами.

— У нас — говорил он — господствуют недобросовестность и рутина; с рабочего перса берут все что возможно, а платят ему в месяц каких-нибудь 10 рублей! Дела завода идут скверно; К. устанавливает в городе цены на керосин, продавая в убыток себе с намерением подорвать своих многочисленных мелких конкурентов; напр., за пуд керосина он берет теперь 3 п. нефти и 1 р. 10 к. деньгами, следовательно, всего 1 р. 22 к. (считая нефть по 4 к.), между тем как самому заводу керосин обходится дороже. Далее: в Баку пуд керосина стоит 1 р. 45 к., провоз в Москву — 65 к., а К. продает его там по 2 р. 10 к., т. е. без всякой пользы, или даже в убыток!... с понятною целью забить мелких заводчиков, большею частью невежественных персов и армян, действующих врознь; более развитые из них только что еще подумывают сплотиться и удержать за собой промысел.

Ухабистая, усыпанная камнями дорога с завода в Балахане проходит по пустынной, слегка волнующейся местности каспийской формации с преобладающею известковою почвою, пригодною для злаков, винограда и фруктов, но отсутствие воды, бездождие и зной наложили на нее печать мертвенности: [114] реденькая травка выжжена солнцем; тощая пшеница и ячмень, убираемые здесь в урожайные годы обыкновенно между 20-м маем и 1-м июлем, так и брошены на корню — не стоит возиться с ними. По голой глине изредка мелькают большие ящерицы, вон ползет сухопутная черепаха... Там и сям, в высушенных вместилищах дождевой воды, блестят полоски поваренной соли с примесью глауберовой; в отдалении — синеет озеро, и манит оно усталый глаз, но — по словам моего спутника — где нефть, там и соль, следовательно вода в нем непригодна. Вправо, на горизонте зеленеет оазис — персидская деревушка в садах.

Проезжая по узкой, извилистой улице ее (где снаружи домов, обнесенных каждый особо стенами из грубо сложенного на глине камня, не видно ни окон, ни дверей), мы были остановлены несколькими персами с убедительною просьбою посетить их сады.

— Рассчитывают на подачку, заметил мой спутник, входя в ближайший фруктовый садик, где в высеченном из камня бассейне с водою смазливенькие дети болтались ногами, со смехом обрызгивая друг друга. Женщины скрылись.

— Гранаты и винные ягоды еще не скоро поспеют, говорил он, срывая спелое яблоко. Только бы воды, и здесь будет такая же благодать, как в кубинском уезде, в фруктовых лесах которого можете без запрета собирать яблоки, груши, орехи и проч.

Отблагодарив хозяину и отклонив навязчивость прочих, мы свернули к выдающейся из волнообразной местности известковой скале с пещерою Стеньки Разина, как гласит молва. С этой стороны на скале образовались, от выветривания, узорчатые воланы; у подножья торчат камни. В пещере сыро и мрачно; пол ее завален камнями, загажен голубиным пометом и свежими следами стад, иногда загоняемых сюда пастухами; шереховатые стены испещрены какими-то загадочными письменами и уродами в различных позах; в потолке, ежеминутно угрожавшем обрушиться на нас, заваленная теперь скважина некогда служила сообщением пещеры с сторожевою башенкою на скале. Говорят, отсюда ведет подземный ход к морю, и что сюда заглядывали [115] полчища Чингис-Хана, а Стенька Разин выдержал тут трехмесячную осаду от бакинцев, которых намеревался ограбить, после чего побывал с тою же целью и в других при-морских портах: Ленкорани, Энзели и пр.

— Еще недавно укрывалась в этой пещере шайка разбойников, большею частью переловленных потом исправником, добавил мой спутник, вскарабкавшись со мною на скалу, откуда далеко охватывает глаз голый простор степи с разбросанными по ней полосками восьми персидских деревень, двух зеленеющих виноградников и блестящей поверхностью соляного озера; прямо виднеется между маленькими сопками гора Богдаг, грязный волкан, выбрасывающий по временам газ, воду и ил.

Едем дальше. Вон разбросанная группа узеньких досчатых башенок, напоминающих своею фигурою высокие мельницы без крыльев; это и есть Балахане (по персидски — вышка), место нефтяных источников, доставившее правительству, кажется, 3 миллиона рублей. Здесь находится до 20 нефтяных скважин, из коих 6, ежедневно дающих до 13 тысяч пудов нефти, принадлежат Кокореву, 3 — Мирзаеву, кажется 4 — Бурмейстеру, 1 или 2 — Бенкендорфу, остальные — Вермишеву и другим. Затем еще буравится несколько новых скважин; у одной из них, кажется, кокоревской, мы остановились; приказчик, как видно знакомый моему спутнику, недоверчиво взглянув на меня, что-то таинственно шепнул ему, но тот, вероятно, успокоил его на мой счет и беседа пошла вслух. По словам приказчика (из русских), углубившись буравом на 39 сажен, они достигли теперь саженного слоя песку, сильно пропитанного нефтью, что служит хорошим признаком; далее пойдет глина, после чего вычерпается грязь и откроется чистая нефть. Здесь работают 5 засусленных в масле персов по 12 часов в день.

Из действующих нефтяных источников самый замечательный, бесспорно, фонтан Вермишева, бьющий сильною струею нефти до 40 раз в сутки, очередуясь с газом, ищущим выхода на простор, и бесследно пропадающим в пространстве. Мой спутник говорит, что за Байловым мысом, в недальнем расстоянии от порта, этот газ выходит из [116] моря в большом количестве; иногда, в тихие вечера, обыватели катаясь на лодках, зажигают его, и тогда представляется волшебный вид объятого огнём водного пространства.

Из 6 — 7 тысяч пудов ежедневно получающейся с вермишевского источника нефти, продается на месте около 4—5 тысяч п. в сутки, по 4—5 копеек за п. Нельзя умолчать о жалком виде досчатой постройки, прикрывающей этот фонтан, и маленьком резервуаре, куда падает нефтяная струя; все это состряпано на скорую руку и носит печать временного; но замечательнее всего, что в Балахане вовсе нет заводов, а между тем газ, как горючий и осветительный материал, под руками, да и возить отсюда в Баку готовый продукт (керосин) было бы удобнее сырья (нефти). При открытии вермишевского источника хлынувшая струя нефти наполнила соседнюю впадину и образовала озеро грязной нефти, продаваемой по 2 к. за пуд. Мой спутник хотел было покататься по нем в лодочке, да уж больно тяжел воздух тут.

На обратном пути в Баку мы спустились к ровной площадке, покрытой толстым слоем песку с ракушками — признаком морского дна, вероятно, поднятого вулканическими силами, неустанно изменяющими профиль и очертание берегов Каспийского моря; так, по словам моряков, производивших в этом году промеры его, в одних местах оно углубилось, в других появились новые острова и мели.

Нептуническим или вулканическим путем образовалась эта площадь — пусть решают специалисты, но теперь на этом невыносимо-пыльном месте дымится «черный» или нефтяной городок, состоящий из 50, беспорядочно разбросанных домиков, вернее коробок из местного известняка; кое-где наскоро строится еще несколько таких же коробок, куда вмажутся котлы и кубы, — вот и готов персидский или армянский завод, в котором перегоняется нефть без всяких научных приемов и приспособлений. Русские заводы устроены далеко лучше.

Извозчик, которого мы попросили обождать, пока обойдем действительно черный городок, никак не мог понять нашей любознательности:

— Все умрем, — зачем нефть? Смотри! пробурчал он, [117] указывая на черные клубы дыма, показавшиеся на окраине города.

— Всемогущий Мирзаев горит, заметил мой спутник; — снисходительная к нему администрация не только что не изгнала из города его завод, но даже внушила соседям его воздержаться от строптивости по поводу сего исключения, обдающего их копотью и угрожающего им пожарами.

По уверению моего спутника, частые пожары нефтяных заводов здесь находятся в зависимости от неудобной системы акцизного сбора, взимаемого за 6 дней вперед, по 10 р. в день с куба, емкостью в 200 ведер, и по 4 к. с ведра, если куб меньшей емкости; следовательно, чем больше перегонится нефти в день, тем выгоднее производителям, и заводчик наливает нефтью вместо 2/3 полный куб и торопится спускать неохлажденные еще остатки, которые нередко загораются и охватывают пламенем весь завод... а в связи с ущербом частной предприимчивости находится и государство. По общему голосу, было бы несравненно выгоднее всем трем сторонам: производителям, потребителям и государству, если бы акциз взимался здесь, как на водочных заводах, т. е. с перегнанной нефти или керосина.

В прошлом году выручено, кажется, до 240 тысяч рублей акциза, а прежде получалось не более 180 тысяч рублей в год; эта разница происходит от увеличения акциза, но отнюдь не служит признаком развития нефтяного дела, которое, по словам заводчиков, вообще тормозится тут. Вот что говорил мне один из них, вполне заслуживающий доверия:

— Есть не мало желающих строить фабрики, «но земля государственная, и дело стесняется разными формальностями да проволочками. Разве государство, для развития экономических сил страны, не могло бы уступить земель городу и ввести более рациональную систему взимания акциза? За тем, дело тормозится еще стремлениями К. подорвать мелких конкурентов, а провоз керосина отсюда в Россию очень дорог; на-конец, отсутствие выгодного кредита, — не занимать же у жидов и армян 100 на 100? (Впрочем, с 1-го июня здесь открыт банк «взаимного кредита» и вскоре откроется отделение государственного банка). Вот почему мы, обладатели [118] неисчерпаемых источников нефти, не можем конкурировать с американским керосином».

Нефть подвозится сюда с окрестных мест в бочках или бурдюках; арба в одну лошадь зарабатывает в день по 1 р. 80 к., считая по 5 к. с пуда; вообще это дело довольно прибыльно, хотя возчики и выглядывают оборвышами. Одна из ближайших деревень зарабатывает на перевозке нефти до 400 тысяч руб. в год.

Местные цены на нефть и керосин уже известны читателю; нефтяные же остатки идут отчасти на пароходы общества «Кавказ и Меркурий», по 5,5 коп. за пуд, или скупаются городскою думою по 1—2 коп. за пуд, для поливки ими некоторых улиц, отчего образуется на них вязкое, но непристающее к ногам маслянистое вещество, значительно уменьшающее городскую пыль, зачастую поднимаемую тут северным ветром с такою силою, что мелкие камешки иногда наносят ушибы прохожим.

Заканчивая беседу о бакинской нефти, считаю не лишним упомянуть, что на Каспийском море, по словам моряков производивших промеры на нем, нередко попадаются сильно бьющие ключи этого горючего вещества находящегося также и на восточном берегу его, в особенности на маленьком, не больше 100 верст в окружности, острове Челекень (что против Красноводского залива), богатого самосадочною и каменною солью, но лишенного всякой растительности и годной к употреблению воды.

Огурджалинцы (местное население из разноплеменных тюркмен) издавна добывали тут нефть или нефтагил, содержащий в себе до 30% парафина, причем, копая глубокие колодцы, сильно страдали от удушливого запаха его; готовые колодцы прикрывались каменьями и засыпались землею, на которой достаточно было оставить хозяину след своей ступни, чтобы сделать их неприкосновенными для посторонних. Затем нефть вывозилась вместе с солью в Хиву, Бухару, в особенности в Персию и к прибрежным тюркменам, употребляющим ее для освещения без перегонки. Бакинцы тоже пользовались здешнею нефтью, которой добывалось не свыше 150 тысяч пуд. в год, но с недавнего времени, когда огурджалинцы согласились сдавать свою землю в аренду [119] русским предпринимателям, заменившим копание колодцев буровыми скважинами, количество этого — по туземному — горного воска увеличилось и цена на него упала; последнее обстоятельство, по словам моего спутника, взбудоражило нефте-владельцев: «Стой! кричали они арендаторам. — Копай колодцы, а не буравь!» — «Когда бакинцы копали колодцы, пуд нефти доходил до 45 коп., а стали буравить — цена упала на 12 к. и ниже; это очень дешево и нам невыгодно!» объясняли они, подшибленные конкуренциею.

Между тюркменами и персами существует предание, что остров Челекень некогда соединялся с Баку перешейком и что в этом направлении на дне моря есть даже следы дороги. Если нельзя доверять зоркости их глаз в этом отношении, то, во всяком случае, в преданиях всегда найдется доля правды.

Проехав по знойно-пыльным улицам Баку в гостиницу «Кавказ», содержимую армянином угостившим нас очень порядочным обедом с сносным вином за 40 к. с особы, мы отправились пешком ознакомиться с торговою частью города, служащего с 1864 г. транзитом для западно-европейских товаров направляемых через Поти и Тифлис сюда и далее по Каспийскому морю в Персию. Между ними первое место занимают английская мануфактура и марсельский сахар маленькими головками, по своей относительной дешевизне — наполняющие бакинский рынок преимущественно перед нашими таковыми же произведениями. Вместе с тем Баку, изобилующий не меньше нефти жадными торгашами изворотливого типа: армянами, персами и всесветными пройдохами — евреями, служит главным складочным местом не только западных контрабандных товаров, но и наших, провозимых сюда каботажем из Астрахани, для отправки в Персию и среднюю Азию.

Весело смотрится на каменную набережную, ряд двух-трехэтажных домов с нарядною европейскою внешностью [120] и невыносимою вонью отхожих мест, хотя цена на квартиры здесь петербургская.

— Лет семь тому назад, замечает мой товарищ — к берегу еще прилегала городская стена с персидскими клетушками и непроходимою грязью, но во время последней американской войны многие бакинцы, благодаря персидскому хлопку, обогатились, и, кажется, в 1867 г. по настоянию тогдашнего губернатора, соорудили эту блестящую набережную с домами и караван-сараями, по плану городского архитектора.

Эта лучшая в городе улица сплошь покрыта вывесками армянских и еврейских магазинов, агентств пароходных, парусных и разных других обществ; тут же — таможня, губернаторский дом с садом, наискось которого сильно бьющая в нос струя сернистоводородного газа от сточных труб, выходящих в море у самого берега, может сшибить прохожего с ног; далее — роскошные палаты Кокорева и дрянные персидские лавчонки.

Волны без устали полощутся о низкую набережную, обрызгивая плиты тротуара; у наваленной кучи камня, персиянки с открытыми лицами моют белье, жадно впиваясь глазами в прохожих «кафиров» — неверных; на лицах их видно уныние и тоска: затворничество делается невыносимым для восточных женщин, когда им приходится жить в тех местностях, где женщина сравнительно более свободна.

Прежде всего мы зашли в меняльную лавку. Рядом с аккуратными голландскими червонцами и русским золотом лежали персидские деньги: золотые томаны — по 3 рубля и серебряные, то тонкие, то толстые краны или кираны — по 30 и бананаты — по 15 к., так же невзрачные на вид, как и жизнь персов; тут же висели персидские ковры.

По совету спутника, я разменял все свои деньги на краны, а не на обрезанные томаны принимаемые даже в Персии неохотно, и то не иначе, как на вес; наши червонцы там лучше идут. Некоторые извозчики и лавочники в Баку уже принимают персидские деньги, от которых также не отказываются и буфетчики на пароходе, начиная с Астары и далее к Астерабаду. За меняльней потянулись армянские магазины табаку, на много ухудшившегося после введения акциза на него; за ними — персидские лавчонки в подвальных [121] этажах без окон, но всегда с настеж открытыми дверями, в которые видны мешки с астерабадским рисом и пшеницей, кучами наваленный ячмень и развешанный копченый кутум — вкусная и дешевая рыба доставляемая сюда преимущественно из Энзели; в одной такой лавчонке, на скамеечке лежал коран, у дверей выставлено для продажи длинное персидское ружье с испорченным замком, железный лом, канаты, веревки, тростниковые рогожи и циновки, тоже из Энзели. Тут же продавались маленькие персидские туфли, мазандеранские (персидские) лимоны, по 10 коп. за десяток, — купил я один, и тут же попробовал, что видимо уронило меня во мнении восточных людей на 99%... Эти сладковатые лимоны напоминают водянистые апельсины.

У дверей одной цирюльни тощий перс-цирюльник открыто брил голову правоверному лавочнику, — зашли к нему.

— Побрей нас!

— Нельзя, — иди наверх к армянину, замахал он руками. Поднялись.

— Ваш коллега по профессии отказался побрить нас.

— Боятся опоганиться; в мой стакан нальет воды, а из своего напиться не даст, улыбнулся тот.

Вообще лавочки персов тут бедны; богатые склады их товаров помещаются в нижних этажах караван-сараев, верхние ж служат жильем. Армяне, напротив того, щеголяют своими магазинами. Передаю слово в слово отзыв об этих ловких торгашах только что возвратившегося с промера по Каспийскому морю моряка:

— Куда не заглянешь — говорил он, — везде встретишь торговое гнездо армянина; приедешь на необитаемый остров, и там он воду продает. Администрация, томожня, полиция по всему каспийскому прибрежью — преимущественно из них... А наши бакинские просто режут нас: не довольствуясь 50%, нередко берут 100% и более; например, они продают пуд железа по 8 р., тогда как в Персии то же наше железо можно купить что-то по 3 р.!?.. Мы крайне нуждаемся в хороших, свежих силах из России для борьбы с жадным армянством, бессовестным еврейством и персидским невежеством!..

Блестящие армянские магазины наполнены самым [122] разнообразным товаром: тут и бакалеи, и кондитерское, и табак, чай, вино и пр. Мы спросили икры, водки и местного вина.

— Вы с парохода? нежно улыбнулся зоркий хозяин — тучный армянин, унизанный золотыми побрякушками.

На наш утвердительный ответ, он отпустил требуемое с обольстительною грациею; но рублевая икра оказалась промозглую, вино стоящее в подвалах 1 р. 80 к. — 2 р. 40 к. за ведро — поддельным, и буквально становилась в горле колом, хотя бутылка обошлась 30 к.; вместо очищенной — отвратительно кисловатая кишмишевка т. е. водка выгоняемая из кишмиша (сладкого винограда).

Затем мы обошли «Форштадт базар» и «Темный базар». В зеленных рядах — грязь и нагота бегающих мальчишек, в других почище; здесь одни шьют, другие пилят, стучат, — словом, сидя на корточках, работают и продают преимущественно заграничные товары; из местных естественных произведений только и есть что шафран. Персидская бирюза — недорога, древние монеты — большею частью фальшивые.

Еще было время засветло осмотреть старый город или, как называют его, крепость, с ханским дворцом. обращенным теперь в арсенал, куда и отправился я уже в сопровождении любезного артиллериста, .чуть ли не заведывающего им. Старый город, замкнутый двойными стенами, спускается к нарядной набережной террасою, сплошь заваленною лепящимися одна к другой персидскими саклями с плоскими крышами; вон и духота здесь, несмотря на дующий северный ветер, очень чувствительны; по узкой, извилистой улице едва-едва можно проехать в экипаже.

Часовой пропустил нас через калитку во двор ханского дворца, стены которого во многих местах носят следы цициановской картечи, подчинившей Баку русской власти.

Входная дверь в бывшее ханское жилье украшена замечательно искусною резьбою и арабесками; женская половина его представляет ряд маленьких комнат с нишами; в нижнем этаже с прочными сводами, где теперь свалены колеса, снаряды и прочие артиллерийские принадлежности, пол под нашими ногами издавал глухой звук — признак пустоты под ним; не оттуда ли начинается подземный ход далеко за крепость, которым бежал от русской кары [123] последний бакинский хан? Справа дворца, посреди замкнутого стенами дворика, возвышается бывшее судилище, с навесом на арках и темным отверстием в подвал, служивший местом заточения для правоверных преступников. Наружная часть этого скорбного сооружения покрыта хорошо сохранившимися арабесками и надписями, мастерски вырезанными на прочном известковом камне, который ломается в семи верстах от города, в Шихиевой деревне, названной так по имени шиитского св. Шихия, привлекающего по известным дням массу богомольцев из окрестных мест, что составляет для бакинских персиянок по истине праздник: там они обыкновенно назначают свидания своим любовникам, кутят и развратничают вдали от беспощадных мужей.

В центре судилища, на возвышении, садился хан, окруженный почетными лицами; дворик наполнялся публикою, — и шел суд да расправа; кого оправдывали, а кому — рубили головы.

В окнах домашней мечети, тоже носящей следы цициановских снарядов, замечательно искусно вырезаны фигурчатые решетки из камня; баня, с маленькими круглыми стеклами в куполе, тоже покрыта арабесками и надписями; здесь был бассейн отличной воды, но после бегства хана ее скрытно отвели в неизвестное место, что очень чувствительно для города. К счастью, недавно она сама собою обнаружилась за таможнею, где и предполагается устроить фонтан.

Из окон дворца — старый город, как на ладони. Мой чичероне, указывая на ближайший минарет — круглую, узенькую башенку, 15-ти саж. в., уверял меня в необыкновенной прочности ее: «Камень обратите в порошок, а цемент цел. Говорят, он состоит из извести, ваты и какого-то масла».

Я взобрался по крутизне запыленной темной лестницы на самый верх ее, представляющий маленькую площадку с куполом на арках, опоясанную узеньким выступом с развалившеюся решеткой. С этого места для азана (призыва правоверных к молитве) — великолепный вид на город и людей кажущихся муравьями, на серенькую окрестность и темнозеленоватую даль безбрежного моря с полукруглым заливом, у пристаней которого спокойно стоят пароходы, суда и мелькают лодки. [124]

На обратном пути из крепости, мой спутник заметил, указывая на монумент Цицианову:

— Кинжал и пистолет изображенные на нем, напоминают жителям вероломство их последнего хана, который, выйдя к Цицианову для мирных переговоров, выстрелил в него и скрылся из дворца подземным ходом. На другой день Баку был взят.

Скрытая ненависть, фанатизм и презрение все еще проглядывают в большей части населения не только к нам, русским, но и к тем из своих собратий, которые сближаются с нами и подчиняются нашему влиянию; о них отзываются так: «Это — не человек; он пойдет к русским, потом опять к татарам, и снова к русским; это — хуже собаки, даже хуже русского». А родовая месть у здешних мусульман проявляется, конечно тайно, чуть ли не чаще, чем в самой Персии, где она допущена законом. Без сомнения, «лучшие порядки в Коране» и образование молодого поколения мусульман могли бы мало по малу примирить два разнородные мира и гуманизировать нравы и обычаи последних, между тем, возьмем для примера хоть образование — оно представляет теперь «каплю в море», хотя, по общему отзыву, персы более способны к развитию, чем даже армяне, «предназначенные самою природою исключительно к коммерческим тайнам», как говорят о них моряки. В бакинской гимназии учатся 84 мусульманина, из коих 12 — и между ними 8 персов — получили на последнем выпускном экзамене похвальные листы, золотые и серебряные медали.

К крепости непосредственно примыкает новый город, со смешанным населением, широкими улицами и домами преимущественно европейской архитектуры.

Обширная Девичья башня, во дворик которой я зашел с набережной узеньким переулком, еще недавно обрызгивалась волнами моря, теперь отступившего от нее на десятки сажен. Она сооружена — как гласит легенда — каким-то ханом, по желанию своей дочери, в которую был влюблен и которая, чтобы только избавиться от его ухаживаний бросилась с вершины ее в море, вот почему и называется она девичьей. [125]

Теперь тут устроен маяк. Сторож подавая мне напиться соленой воды, пустился в рассказы:

— Вода здесь соленая, говорил он, — дождя мало, хлеба нет и персы мрут; тяжела наша жизнь в этой басурманской стороне, и земля-то здесь какая-то не божья. Взгляните, вот посеял наш лук, а он уродился длинным картофелем на вид, да и скус не тот...

Вечерком отправился я с утренним своим приятелем и шведом-механиком по набережной в крошечный городской садик, откуда неслась военная музыка. Разведение его на здешней известковой почве стоило не мало денег и хлопот; один из комендантов, «с неограниченною властью» (чего теперь уже нет), обязывал приезжавших из более благо-датных мест персов доставляют сюда, в виде особой пошлины, по несколько кубов земли, которою и грунтировался он, «хотя и без таковых крайних мер можно было бы вырастить его, стоило только провести хорошую воду», добавили мои спутники, входя в этот битком набитый, душный садик, где нарядная толпа развязных барынь, офицеров и статских двигалась точно в тисках и запрудила все три буфета, из коих клубный — лучший (в здешнем клубе до 300 членов, преимущественно из моряков, чиновников и пр. служащего люда).

— Замечаете, говорил мой утренний спутник, что большая часть наших дам обладает походкою и манерами петербургских камелий... потому что у них, при многих недостатках столичных барынь — положительно отсутствует нравственный регулятор и нет пищи для ума, без чего скромность немыслима.

По словам его, разврат в Баку — самый широкий. Персы ведут себя здесь так же, как и в других местах. Развратничают и персиянки, но водиться с ними опасно. Если она торгует собою без ведома мужа, и об этом узнает он или кто-нибудь из родни его, — ее беспощадно зарежут, и след простынет.... что нередко случается тут. При всем том, в приютах разврата персиянки составляют наибольший процент; их еще детьми похищают промышляющие развратом, и это — несчастнейшие создания. За тем следуют немки, но эти развратничают уже сознательно, копят [126] деньги и потом выходят замуж, или же «становятся» солидными и примерными хозяйками меблированных квартир; проституток же из русских мало.

Швед, внимательно вслушиваясь в эту характеристику, отчеканил:

— Если я хочу, чтобы моя жена была честна — сам должен быть честным. Я люблю русских, но от здешних дам отворачиваюсь; пока она девушка — скромна, а как выйдет замуж — первая забота обзавестись любовником. Порча нравов здесь поразительная.

— Ну, нынче в этом отношении мы стали поскромнее, но что тут творилось в прежнее время — и рассказывать гадко.

Вдыхая полною грудью свежий ветерок, тихо возвращался я на пароход по пустынной набережной. На «Тюркмене», сменившем «Армянина» мелькали огоньки.

Эта шхуна будет поудобнее, хотя в кают-компании и не видно прислуги, а шныряют какие-то подозрительные фигуры. Крикнул буфетчика, словоохотливого и долговязого парня.

— Что за народ?

— «Армяшки».....шляются «стибрить», что плохо лежит, не то к почтальону с письмами. Я им толком говорю: идите на берег, кладите их в ящик; нет — лезут сюда, потому, скажем примерно, он даст почтальону пятак, тот его в карман, а письмо, значит без марки, отдает по портам.

Вот и сам юркий почтальон.

— Что стоит марка?

— 15 копеек-с.

— Везде 11.

— Знаем-с, но я продаю от себя...

По словам его, в навигацию почта ходит в Персию на срочных пароходах два раза в неделю, зимою же, кажется, раз в месяц, а через Джульфу в Астерабад письма путешествуют иногда по два — по три месяца.

Поднялся на рубку; пассажиров очень мало, да и те едут [127] только до Ленкорани, на тамошние воды; их провожают пивом и отрадною беседою на тему: деньги и любовь; другим же чувствам и стремлениям, по-видимому, здесь места нет... Подле меня дамы беседуют с джентльменами из армян.

— Женщины — это высшее наслаждение, это — цель моей жизни, говорит один горбатый нос.

Деньги — лучше, на них все купишь, возражает другой.

— Велите-ка подать пива, прерывает его блондинка.

— Одно желание у меня — ехать в Ленкорань! оживляется брюнетка. — О, милый Ленкорань!..

А вот еще достойная парочка: коротенькая барыня с выдающимися челюстями, свидетельствующими об ее хищных наклонностях, редкими волосами зачесанными по японски и чисто российским ожирением сердца, хотя, взглянув на эту фигуру, не трудно угадать в ней бывалую немку. Рядом — скромно сидит аккуратненький тщедушный человечек с масляными, шныряющими глазками и коротко стриженною головой с просвечивающеюся лысиной, несмотря на его 30 лет. Судя по разговору, эти «честные» люди — чиновник, по имени Антоша, и спутница его жизни Надя — недавно прибыли из Петербурга и все еще находятся под впечатлением какой-то неприятности...

— Просто скандал! Антоша, мне дурно.

— Успокойся, Надичка, не расстраивайся...

— Если бы еще тихо, а то прямо, при мужичке, крикнуть мне, честной жене надворного советника: «я вас кормить не намерен!» Или, при наших сердечных друзьях Кубышкиных, осмелиться сказать: «мой принцип — преследовать хищников», что, конечно, относилось к нам, не правда ли, как это благородно с его стороны?

— Бога ради, не расстраивайся... Сколько же лишку взяла с него?

— Семь рублей за квартиру, да 27 четвертаков за обеды. Надя скромно потупила глаза, как бы стыдясь неудаче поглубже запустить свою пятерню в карман какого-то господина.

— За то же ободрилась она, — я его выругала на весь двор революционером.

Всмотревшись в лицо Антоши, я узнал в нем обладателя [128] одной кассы ссуд в Питере, куда мне пришлось дважды обращаться...

Матросы, все из персов, поднимают лодку на пароход под мерный, тихий напев с громким припевом: «А-а-ли!» (имя первого имама, приверженцы которого называются шиитами).

Капитан парохода, из немцев, подал знак трогаться в путь; помощник, почтительно ответив ему «Ja wohl», рявкнул на них:

«Гей! Дерьжи лодька, живот!» (живо или животные — бог весть, что хотел немец сказать), — и мы, вместо 12, в час ночи двинулись в г. Ленкорань, в 12 верстах от которого находятся теплые, кажется, серные воды, помогающие, как говорят, от ревматизма и скуки.

Отдельных кают во 2-м классе на «Тюркмене» нет, а общая, с своими узкими, жесткими клеенчатыми скамьями у стен, также не удобна, как неудобны и здешние цены; напр., за кипяток к чаю на одного человека 7 к., на двух — 14 к. и т. д.; за пробку от 20 к. до рубля! Обед обязателен по 1 р.; завтрак и ужин, по заказу — 75 к. Таксы, по словам слуги, «нетути, потому — дилектор унес».

У буфета расположена каюта вечно суетящегося почтальона и стойка, с четырьмя ружьями, прежде пригодными на случай нападения тюркмен, теперь же совершенно бесполезными.

Пора уже спать, но носатые пассажиры, освещенные огарком стеариновой свечи, еще не угомонились, каждым словом доказывая свое невежество, а на другом конце стола разбитной русский мальчик толково объясняет сопровождающему его в Ленкорань черномазому слуге из персов сущность какой-то карточной игры:

— Теперь ты бей!

— Бей, повторяет тот, наливая себе и ему чай.

— А теперь я бью.

— Бью, опять повторяет черномазый, положив свою карту на его.

Нет, нет, Мамедка, теперь я бью.

— Хорошо, хорошо, твоя бьет.

Мои веки уже тяжелеют, а в ушах все еще раздается [129] «бью, бью, бью», между тем как в глазах Мамедки сверкает нужная привязанность к ребенку, которого он ни на шаг не отпускает от себя...

Миновав в 11 часов утра Куринский остров, мы по-прежнему едем в виду низменных берегов, окаймленных на горизонте волнующимися горами с ленкоранским пиком над ними.

Погода прелестная. Ветерок ласкает прохладою; солнышко, приветливо грея, играет в море, на едва колыхающейся поверхности которого лениво покачивается широконосый пеликан, созерцая в пространство также бессмысленно, как вот и эти, растянувшиеся на дырявых коврах, семь изнуренных персов с крашеными бородами и выставленными на вид пятками — носки-то чистенькие, узорчатые. О бок них застенчиво беседует с армянином персиянка с полуоткрытым лицом; у борта стоит суровый старик с длинною бородою, громадною шишкою на затылке, в порыжелом высоком цилиндре, длиннополом сюртуке и больших сапогах; говорят, он утром кружился по палубе с причитаниями и выделывал преуморительные штуки, — верно сектант-скакун. Близ кормы, уныло тянут песенку два солдата — один в белой форменной рубахе, другой — в сюртуке на распашку, а за ними, прислонясь к борту, задумалась женщина с грустью на смуглом, красивом лице, вся в черном, как видно, тоже сектантка... Вот и все палубные пассажиры.

Перед Ленкоранью горы опять приблизились к морю; в час рассеялся облекавший их густой туман, и перед нами открылась узенькая, низменная полоса берега в яркой зелени из которой выглядывали покатые крыши молоканской слободы, и мелькали плоские крыши персидской деревни в садах. Спустя несколько минут показался зеленый конический купол недавно выстроенной армянской церкви, крытой, кажется, камышом; за нею — домишки, одиноко стоящая на голой площадке круглая, низкая башенка с красною крышею и вышкою — маяк, и опять домишки с редкою зеленью [130] и есть убогий городишко Ленкорань, слывущий за крепость, хотя от нее и след давно простыл.

Тут нет пристани, и пароход остановился (в два часа) в 250 саженях от мелководного берега; с шумом и гвалтом окружили его неуклюжие киржимы, — так называются персидские плоскодонные лодки с высоким бортом и громадным рулем топорной работы; большая часть грязных, изнуренных и бестолково-суетящихся гребцов полунаги, или — в коротких кумачовых рубахах русского покроя и рваных панталонах; вместо шапок — белые или цветные вязаные ермолки на макушках пробритых со лба на затылок голов, больше — в струпьях, в особенности у детей.

В киржимы швыряют с борта тюки и багаж, садятся пассажиры, с ними — и я, намереваясь осмотреть город вдоль и поперек, на что, конечно, достаточно трехчасовой остановки тут. — Хорошо, что тишь — буруна нет, замечает почтальон. — А иначе? спрашивает армянин. — Пароход остановился бы за островом Сара, куда и высадил бы пассажиров (едущих в Ленкорань), — сдал бы почту. — И груз? — Нет, груз сдается прямо сюда на обратном пути, если только море покойно...

«А-али!» периодично раздавались гнусливые выкрики гребцов на переполненной лодке нашей. «А-а-али!» принатужились правоверные на последок, и она врезалась в песок, в 10 саженях от вечно-пенящего берега, куда вытащили они нас на своих плечах и где — особняком от кучки персов — стояли два армянина с атлетом — священником своим, два таможенных и жандарма, полицейский, две девушки-молоканки и благообразный старик, горный еврей в персидском костюме, а левее, шагах в 40, барыня с детьми, сидя под тенью домишка, задумчиво смотрела на изможденные тела открыто купавшихся бритоголовых обывателей града сего.

— Дай! дергает меня за рукав один гребец. Даю 20 к. — не берет, настойчиво требуя 2 абаза. — Сколько следует ему? обращаюсь я к атлету-священнику.

— Вы одни? — Да. — Без вещей, — так дайте 20 к., это обыкновенная пассажирская плата; мы же плотим за проезд на пароход и обратно не более 5 к...

Ноги грузнут в толще раскаленного песка; кругом — [131] ветхость, бедность и пустынно, — ну точно забытое кладбище! Ни людей, ни собак, ни птиц не видно, и только кохинхинка с цыплятами, меланхолически кудахтает, да под навесом во двор одного домика трое правоверных с обессмысленным взором безмятежно курят кальян.

Домишки здесь дубовые, есть и кирпичные, с покатыми Камышовыми или плоскими глиняными крышами; улицы коротенькие; при сильно покачнувшейся на бок единственной церковеньки — реденький садик, в котором, вероятно, никто не гуляет.

Коренные обыватели — персы, или, как называют их тут, татаре; торговля сосредоточена в руках армян; служащий люд и русские сектанты из окрестностей, где их много, составляют остальное население города,

Окрестности сплошь покрыты дремучими лесами из дуба, ольхи, тополя и проч., и деревенщина, больше — те же сектанты, занимается хлебопашеством, приготовлением леса для бочек, отправляемого в Баку и Астрахань, и дров для того же безлесного Баку и Красноводска.

В садах растет айва величиною с маленькую тыкву, вишня, черешня, алуча, яблоки, дыни и разная зелень...

Однако ж, я запоздал: с парохода слышен сигнал за сигналом.

— Сколько? спрашиваю гребца, доставившего меня на него.

— Одна ихал, — одна рупъ.

— Не давайте более 20 коп., посоветовал мне таможенный чиновник, — проезжих грабят, а работать ленивы.

Вот-вот пароход тронется, а тщедушный перс с корзинкою фруктов вскарабкался на борт.

— Алуча и вишни по 2 к. за фунт, — живо! не то — конец базару, швырну все за борт! кричит буфетчик.

Тот струсил, колеблется и дает ему фунт даром, а остальное по 2 коп. за фунт, вместо запрошенных 5 коп.

В 5 часов пополудни поехали дальше, к г. Астаре, отстоящему отсюда на 20 миль.

Пассажиров осталось мало; в первом классе — доктор N. с острова Ашур-аде; во втором — агент общества «Кавказ и Меркурий» и таможенный с нежно ласкающейся к нему женою; — на палубе 3 перса и персиянка, теперь уже степенно [132] сидящие на корточках, да 2 солдата все те же заунывные песни поют.

Вообще в это время года проезжих в Персию или оттуда к нам очень мало и только во время нижегородской ярмарки палуба несколько пестрит персидскими костюмами, так что без номильной платы, тут немыслимо частное пароходство.

Болотистые берега прелестно зеленеют камышами и разнотонною растительностью, из-за которой местами выглядывают маленькие деревушки, а дальше в глубь уступами волнуются лесистые горы; такая цветущая богатою растительностью полоса тянется, начиная отсюда по всему персидскому прибрежью Каспийского моря, отравляя жизнь ее населения ядом вечно свирепствующих лихорадок.

Сумерки. Тусклая луна слабо освещает на песчаной площадке — вдали несколько деревянных домиков с одинокою вышкою агентства общества «Кавказ и Меркурий», — это русская Астара, отделенная от персидской, едва заметною из-за зелени садов, реченкой того же имени, т. е. Астарою. Несет сыростью и болотною травою, в горах — мгла. Темные тучи заволакивают небо, море волнуется.

Спустя несколько минут пароход остановился (в 8 час) в 800 саж. от мелководного берега, о который с шумом и пеною разбивался бурун. Вышедшие к нам киржимы то захлебывались волною, то всплывали на верх, и нельзя было не опасаться за гребцов, — несчастия здесь нередки.

Буруны образуемые сильным ветром с моря, разгуливая по прибрежью Каспия чаще зимой, особенно свирепствуют у мелководных берегов, угрожая размозжить или потопить маленькие суда; в такую погоду ни одна персидская лодка не отваживается выйти к пароходу, а последний никогда не высылает своих к берегу, — сообщение с открытыми портами прекращается и пароходы, не останавливаясь, идут дальше; почта и пассажиры сдаются в ближайших удобных местах (напр.: едущие сюда — на остров Сару), груз — на обратном пути, и то только если море покойно, а иначе ему придется долго путешествовать взад и вперед, за что, впрочем, вторично не взимается фрахта.

Даже отважные, опытные рыболовы и моряки не решаются выезжать в лодках на сотню сажен от берега, [133] ибо если волна ударит ей в бок — верная гибель; в 50-тых годах командир баржи Комаров с тремя матросами рискнул — было в свежий ветер выехать у Ленкорани — и все погибли.

Теперь же легкий бурун, и так как пароход простоит здесь до часу ночи, то я с доктором с удовольствием приняли предложение агента М—ва съездить на берег в ком-панейском киржиме, который доставит нас и обратно; с нами уселся и таможенный чиновник с обнявшею его за шею женою, что напоминало б несколько Венецию или Гва-далквивир, если б только не гнусливые выкрики оборвышей-гребцов.

— Нечистоплотный голос, желчно заметил доктор, когда тот назвал их «гондольерами».

Через 40 минут киржим остановился в 7 саженях от берега, и гребцы, по колено в воде, подхватив нас под мышки и за ноги, вынесли туда.

Совсем стемнело. В воздухе теплая, душная сырость; вблизи очерчивается фигура таможенного солдата с ружьем, поодаль — группа персов, привезших товары из Персии сухим путем через Ардебиль, и теперь собирающихся спать на разостланных кошмах (войлоках) под открытым небом; их вьючные лошади тут же жуют ячмень, а в сторонке, перед шалашом, сидит сторож-перс, — видно караулит несколько полос русского железа, отправляемого завтра в Персию.

— Шибко идет оно там, замечает М—в.

— А наша мануфактура?

— Не может конкурировать с английскою.... Напр.: английские ситцы тут, контрабандные, так дешевы, что если бы их отправить отсюда в Москву, то и тогда они будут дешевле наших.

Астара — собственно таможня, очищающая пошлиною персидские товары, идущие в Россию преимущественно из Тавриза и окрестностей озера Урмия через Ардебиль служащий складочным пунктом для них; отсюда отправляются в Астрахань и Нижний: сухие фрукты, чернильный орешек, немного марены, хлопок, шелк, меха, больше — куньи, и пр. Товары же из персидских портов очищаются пошлиной — [134] смотря по месту назначения их — в Баку или Астрахани. Вывоз из России через Астару на Ардебиль вообще ничтожный, и только летом 1874 года было отправлено этим путем в Тавриз что-то много ситцев, сразу подешевевших, благодаря новой краске, вытеснившей марену.

Город Тавриз, служа главным складочным местом в Персии для туземных и заграничных произведений, составляет центр торговых оборотов ее с Европою, колеблющихся между 25 и 26 мил. р. в год, из коих около 20 мил. выпадает на долю привоза, в котором первое место занимают английские бумажные материи, на 10 и более мил. руб., и марсельский сахар на 700 тысяч руб.

Эти товары доставляются туда через Эрзерум или транзитным путем через Поти, Тифлис и Джульфу, и затем расходятся по всей Персии, проникают в Херат и даже Бухару. Транзит же в Тавриз через Баку на Астару очень незначителен, ибо сопряжен с большими неудобствами, как для товароотправителей, так и получателей их, персидских купцов.

По существующему правилу, товары отправляемые в персидские порты, не иначе сгружаются по назначению, как по освидетельствовании их русскими консулами, один из коих, проживая в Репгге, держит для того агента в Энзели, а другой, астерабадский — на гязском берегу. Таким образом, товар, назначенный, положим, в Астару, не прямо получается там, а идет в следующий порт Энзели за свидетельством, и сдается по назначению только на обратном пути парохода; товар же для Мешедессера свидетельствуется в Гязском порте, что сопряжено с большими стеснениями, расходами и потерею времени. Персидские купцы ходатайствовали об учреждении поверенного консульства в Астаре, что позволило бы им везти отсюда товары в Персию более удобным для них сухим путем, — отказано, и если этот отказ мотивируется грошевым расчетом по содержанию агента, то — по мнению М—ва и многих других компетентных лиц, — общество «Кавказ и Меркурий», ради своего личного интереса, охотно и даже безвозмездно приняло бы на себя обязанность наших консульств свидетельствовать транзитные товары, что, без сомнения, послужило бы к расширению [135] русско-персидской торговли, но если он мотивируется какими-либо «высшими» соображениями, то... мы укажем на тот неопровержимый факт, что, несмотря на стеснительную и разорительную формальность, почти все прикаспийские порты наполнены заграничными произведениями, наши же едва-едва сбываются там.

Беседуя так, мы тихо подвигались по глубокому песку, с ракушками и не малым количеством блох, к товарным сараям, за которыми шла широкая улица с жильем таможенных чиновников — десятком ветхих домов, крытых камышом. Солдатская «слободка» расположена в стороне — налево чернеется вышка агента, — вот и вся русская Астара. Пока наш любезный спутник распоряжался по делам службы, я с доктором подошли к маленькому домику в две комнаты, с промежуточными сенями, в открытых дверях и окнах которого виднелись дети в одних рубашонках и заботливая мать, оказавшаяся очень сообщительною — муж в отлучке.

— Вот скоро примутся за постройку красивых каменных домов для нас и таможни — говорила она, — а теперь мы стеснены: у одного только управляющего таможнею, из армян, три комнаты, у прочих — по две. Жалованье служащим ничтожное: управляющий получает 800 р. в год, казначей, у которого нередко хранятся большие суммы, всего 40 р. в месяц... Эдак, пожалуй, все разбегутся отсюда: теперь найдется много более прибыльных занятий...

— Не оставляйте райского уголка, улыбнулся доктор.

— Где кроме скуки и лихорадок ничего нет. У меня, вон, все дети больны; один — восьмой год не может избавиться от лихорадки, совсем изнемог; наш фельдшер с своею жалкою аптечкою бессилен против этого местного зла.

— Ну, а каково тут в экономическом отношении?

— Тоже не отрадно. На персидском берегу, с которым сообщаемся мы лодками, есть базар, где и покупаем баранину, зелень... Воду берем из колодцев...

— Почему ж не в Астаре?

— Не годится. Летом-то она почти пересыхает. Молоко доставляют нижние чины, — у них коровки; птица своя... Фрукты тут не хороши, виноград толстокожий... Почва [136] богатая, да персы не умеют пользоваться ею; рисовых полей много, урожай сам-30 и более, не мало шелку; в горах собирают с орешника наплыв; иногда с одного ствола получается до 30 пудов этого нароста. Один черногорец скупает его и отправляет в Марсель, где приготовляют из него тот самый фанир, который употребляется в столярном деле.

Наконец-то явился агент М—в и повел нас к себе на вышку; внизу помещается его семья, на верхушке, в мезонине — контора, где и разместились мы заинтересованные рассказами барыни. М — в продолжал их. По словам его, в уезде проживает много молокан и субботников, — народ трудолюбивый, зажиточный, но невежественный и, в следствии отсутствия медицинского пособия, сильно мрет.

Что же касается коренного населения — персов, то они находятся буквально в диком состоянии; несмотря на лихорадки, спят на голой земле, питаются исключительно плодами и рисом. О нравственности нечего и говорить: невежество и климат, разжигая страсти, доводят многих из них до «сближения с скотом»...

Первый богач здесь — гусарский полковник М. Талышханов, потомок Мухаммеда, внук владетельного хана ленкоранского, обладающий полосою земли от Ленкорани до Астары и десятью девами — дочерьми, которым, по корану, не дозволяет открывать лиц пред мужчиной и не дает буквально никакого образования, а между тем считает себя цивилизующим рычагом Азии.

— Если я — говорит он — разливаю шампанское при первом удобном случае, то делаю это, подчиняясь современным требованиям образованного общества.

— Но первое современное требование — образование! возражают ему; — ваши юноши учатся в бакинской гимназии; выйдут оттуда, им нужны будут жены одного с ними уровня по развитию, а у вас их нет.

Гусар слушает и еще крепче закутывает дочерей в чадру... Хозяйство ведет он плохо, по старине; напр., сдает молоканину участок береговой земли за 50 р. — а берега здесь, большею частью, как перешеек: за морем следует песчаная полоса, потом болото, дальше горы; — когда весенние воды переполнят болото, тот соединит его канавками [137] с морем, и судак повалит к нему метать икру; до 10,000 штук их наловит он за 50-то р.!...

Затем М-в ударился в воспоминания. — Служа у Ккорева в приснопамятном закаспийском товариществе — повествовал он, — я проживал в г. Шахруде. Однажды входит ко мне какой-то изнуренный оборвыш в персидском костюме и бормочет что-то по-чешски — молчу, потом по-персидски (фарси) — ответил, и «нищий» несказанно обрадовался, приняв меня за англичанина. То был Вамбери, возвращавшийся из опасного путешествия по средней Азии, где он каждую минуту дрожал за свою жизнь.

«Знаете, чем я писал? говорил он: — оловянною пуговкою на клочках бумаги, справляя нужду»... А когда этот отважный путешественник высадился с несколькими богомольцами на Ашур-аде, и один наш моряк, случайно взглянув на него, проговорил: «какой белый тюркмен», он ужасно струсил, полагая, что его узнали русские власти и могут арестовать, не то спутники — тюркмены, разоблачив обман, наверное убьют в степях.

«Колокольный звон, говорил он, — довел меня до слез: я хотел открыться и вернуться назад, но превозмог себя». Прогостив у М—ва трое суток, Вамбери отправился из Шахруда в Тегеран и оттуда возвратился в Европу...

Тот же М—в разыскал и похоронил тело торговавшего там английского купца Лонгфильда, ограбленного и убитого вместе с его переводчиком-армянином персидскими всадниками, возвращавшимися с похода на тюркмен в 1865 г. Тело его было найдено в расселине мрачных скал, вблизи караван-сарая Таджен, и, по настоянию английского правительства, соседняя деревенщина поквиталась карманами, а некоторые из прямых участников убийства даже головами... Беседуя об Авганистане, М—в передал нам характеристический рассказ знакомого ему хератца о причине гибельного исхода для английских войск вмешательства в 1839— 1840 гг. ост-индского правительства в распри между ханом Шеджа и знаменитым Дост-Магомметом за обладание авганским престолом. Восточная фантазия уже составила легенду об этом печальном событии, но, может быть, в ней есть доля правды, что и побуждает меня изложить ее здесь. [138]

«Главнокомандующий английским экспедиционным корпусом в Кабуле Мак-Натен, прогуливаясь однажды по крыше дома, увидел необыкновенную красавицу, по справкам оказавшуюся женою муштегида (высшего духовного лица, пользующегося любовью и доверием народа), с которым и поспешил познакомиться; тот — в восторге, не столько от этой высокой чести, сколько от английского золота, которым щедро снабжал его «посол и министр» за доставляемых ему женщин, для невинного удовольствия быть только в обществе, их, ибо — по рассказам этих гурий муштегиду — «знатный англи-чанин угощает их разными сластями, но не прикасается к ним». «В таком случае пошлю ему свою жену, и он будет еще щедрее», подумал муштегид и сделал так, но вышло иначе: Мак-Натен, только и ждавший того, вступил с красавицею в связь, а та отказалась от мужа: «Бесчестный, ты продал меня англичанину; оставляю тебя и буду его женою». Муштегид возмутил народ, и вот ближайшая причина ужаснейшей катастрофы постигнувшей сперва Мак-Натена, убитого из пистолета сыном Дост-Магоммета, Экбер-ханом, а затем и 16-ти-тысячную его армию, погибнувшую (за исключением только одного человека, при позор-ном отступлении из Авганистана восвояси...

Но время возвращаться на пароход.

Опять подмышки перенесли нас в неуклюжий киржим, и длинные весла оканчивающиеся чечевицеобразною лопатою, неравномерно заработали.

— Рискованно, вверить жизнь таким морякам, заметил доктор, теперь в роли командира над гребцами, растеряно оравшими «Ал-л-ли! Ал-л-ла! — Муххамед-Алл-ли!» едва удерживаясь на местах от сильной качки.

— Утопите! Бери вправо! кричал он когда киржим, сильно хлебнув воды, стукнулся о пароход. Темнота мешает спустить трап, и мы карабкаемся на борт с помощью персидских рук и плеч, но неудобно: киржим сильно придавил мою ногу к нему.

— А здесь чуть не убило тюком одного пассажира, утешает меня помощник капитана, приглашая доктора осмотреть несчастного.

— Жалкий народ, говорил тот, прикладывая компресс [139] к опухшему месту изможденного перса с того берега. — Заморенный, ограбленный он рад бы был нашему покровительству; ведь шах отдает его губернаторам провинций как бы на откуп...

Из русских — на всем пароходе остался только я да доктор, пригласивший меня остановиться у него на Ашур-аде. В каюте душно и раздается храп буфетчика, растянувшегося на моем месте; открыв иллюминат, бужу его. «Полно шутить»! бурчит он с просонья и ругается.

В два часа ночи двинулись вдоль берегов персидской области Гилян, к городишку ее Энзели, отстоящему от Астары на 64 мили или 12 часов ходу.

Прощай, Россия!