ОГОРОДНИКОВ П.

НА ПУТИ В ПЕРСИЮ

И ПРИКАСПИЙСКИЕ ПРОВИНЦИИ ЕЕ

III.

ПРИКАСПИЙСКИЕ ПОРТЫ: ПЕТРОВСК И ДЕРБЕНТ

Продолжаю рассказ. Сегодня, 12 июня, прелестное утро: солнце, тишь и легкая свежесть воды! Ф. зашел проститься со мною и вручил мне письма на остров Ашур-аде, к местному, самому значительному торговцу, армянину Назар-Бекову, и переводчику при начальстве астерабадской станции, Рафаилу Никитичу Езнаеву — «черту», как отзываются о нем с гордостью астраханские армяне, замечательной личности, имеющей громадное влияние на соседних тюркмен и заправляющий внешними делами острова; но вероломный перс Хаджи-ага еще не показывается с письмами, а баржа скоро отойдет.

А вот и он белеется в щегольском архалуке, с своею неизменною улыбочкою. «Моя была больна», извинился делец, вручая мне четыре письма, из коих два адресованы на пер-сидский берег Гязь родственнику его, Аджи (Верно Хаджи, как титулуются посетившие обще-мусульманскую святыню, г. Мекку с гробницей пророка)-Асан-аджи-Алиеву, прочие — богатому купцу в Шахруд, как и первый — обогатившемуся на счет закаспийского товарищества, и в Мешхед Аджи-абул-Касыму, влиятельному испаханскому купцу, имеющему торговые сношения с Авганистаном, что для меня не маловажно, ибо — по уверению Хаджи-аги — он снабдит меня рекомендательными письмами в Херат и дальше.

Пришел и «будущий переводчик». Кроме нас на рубке никого. Хаджи-ага молча пьет чай, Шафеев курит, Ф. убеждает меня отнюдь не путешествовать по Азии в тузем-ных костюмах, но непременно в своем, а я любуюсь живописными видами многоводных окрестностей Астрахани [84] с разбросанными по берегам Волги аулами (ногайскими деревушками), над которыми высятся увенчанные рогом луны шпицы минаретов.

Между тем пристань несколько оживилась: бакинские персы, горцы и прикаспийские армяне уныло снуют взад и вперед; группа русских женщин, провожающих очень красивую, видную девушку с толстым слоем румян и белил, щебечет, скаля зубы; таможенный толстяк с красным лицом, в белом кителе и коротких панталонах — сияет довольством; два-три полицейских как будто бы ожесточены; служащие и управляющий пароходством по Каспийскому морю общества «Кавказ и Меркурий» невозмутимы ногайцы-носильщики с громадными тюками на спинах возбуждены, а поодаль пасмурно стоит смуглый, сухощавый молла в черной чалме и абе, персидском плаще, напоминающем нашу альмавиву, без рукавов и капюшона. Несмело, но не без иронии поглядывая на христиан, он сел на корточки — причем обнаружился его зеленый пояс, внешний признак потомков пророка и имамов — и с опущенными глазами принялся перебирать четки, бормоча молитву о благополучном путешествии правоверных, за что вряд ли получит от них милостыню...

Но вот третий звонок — и в 9 часов буксирный пароход потянул нашу маленькую баржу. Отсюда до Петровска 222 мили или 42 часа ходу.

Волжский берег, лежавший перед нами, то покрыт вспаханными буграми, то представляет низмену с тростником и кустами, изредка перемешанными с деревьями; кое-где виднеются татарские постройки с залитыми водою сараями.

Легко скользят по теченью рыбачьи лодки и суда, а против него тянутся они на бичевах бурлаками, по колено в воде.

Часто попадаются лодки с одними только загорелыми женщинами в белых кофточках и панталонах мужского покроя; это рыбачки и работницы с рыбных промыслов.

В 12 часов мы въехали в один из многих извилистых рукавов Волги, сплошь усеянных островками, то песчаными, то в густой зелени кустов и камыша, откуда неся весенний писк, крик и гам пернатых обитателей болот. [85]

Картинно и тепло! Точно перед вами скользит живая панорама: вид за видом! Острова сменяются купами затопленных деревьев; там выглядывают из воды дома, здесь высматривают из-за осоки и камыша кустарники, а дальше, на высоком, песчаном островке раскинулось село, с возвышающимся над ним зеленым куполом церкви.

Роскошь, раздолье! Ну, как не разгуляться на таком приволье широкой натуре?!

На рубке, кроме меня и лоснящегося как тюлень рыбопромышленника с массивною золотою цепью и изумрудными кольцами, никого еще нет.

— Что это за жилье? обратился я к нему, указывая на красивое каменное здание в восточном вкусе, возвышающееся над ветхими сараями на берегу, где валялись два барказа и виднелась группа каких-то странных фигур, с окутанными лицами в мужском костюме и передниках.

— Один из самых богатых рыбных промыслов Сапожникова. Бабье-то видите? Работниц?.. Бядовый народ: — бранятся хуже рыбаков...

По рассказу рыбопромышленника, женщины овладели работами на рыбных промыслах тут сто лет тому назад и крепко держатся за это, укоренившееся временем, право. Рыбачки пластуют рыбу и, отделив икру от кишок, из которых вытапливается жир, сортируют ее, получая издельно за 1,000 штук по 60 коп.; редкая из них справляется более, чем с 1,200 штуками в день.. Прочие работы лежат на мужчинах.

— Лов-то на море свободен?

— Теперь свободен; заплати только за промысловый билет 25 руб. и бери себе участок, на которые разбито все море,— вот и делу конец! А рыбы всякой здесь много, и красной: осетр, белуга, севрюга, стерлядь, и чистяковой т. е. мелкой: сазан (карп), судак, лещь, тарань, вобла, жерих, берш, который солится и сушится, много астраханской сельди, [86] называемой бешенкой; из нее вытапливаем жир и тоже солим; есть и сомы — жирные! Морды отрубаем им, бросаем, прочее — солим и отправляем в Калугу, Рязань, в подмосковные места, — там любят сомину. Цены на рыбу в Астрахани теперь хорошо стоят. Пуд свежей белуги — 3 руб., в балыке 8 руб., паюсная икра 32 р., зернистая 28 р., клей 150 р., визига 35 р.; пуд свежей осетрины и севрюги — 3 р. 25 к., в балыке 12 р., паюсная икра 28 р., зернистая 24 р., клей 170 р.; пуд свежего сома 1 р., соленого — 1 р. 50 к.; сушеный судак 1 р. 80 к. — 2 р. 40 к., икра 3 р.; сушеный лещ 2 р. 50 к., икра 50 к.; вобла и вообще мелкая рыба — 40 к.; внутренний рыбий жир (добываемый из кишок) 2 р., жир из бешенки по 1 р. 70 к. за пуд. Тюлени с году на год уменьшаются, так что жиру с них теперь вытапливается в Астрахани не более 100 тыс. пудов, смотря по лову — от 1 р. до 3 р. за пуд. В некоторых местах Каспийского моря попадается и диковинка — кораллы.

На мое сомнение, рыбопромышленник уверял, что сам видел их у некоторых рыбаков.

— Волга тоже — продолжал он — разбита на участки, но они там арендуются, смотря «по плану», от 300 р. до 25 т. р. в год.

Из его длинных рассказов о рыбопромышленности передам только, как в приволжских станицах вытапливается жир из каспийской или астраханской сельди, слывущей бешенкой.

Раннею весною, когда эта многоплодная рыба идет сплошными массами из моря вверх по Волге, станичники устраивают, в местах улова, в земле печи для нагревания воды в железных котлах, емкостью от 100 до 200 ведер. Тут же вблизи ставятся до 20 деревянных чанов, наполняемых до половины пойманною неводами и волокушами рыбою, которая обдается затем горячею водою из котлов и перемешивается деревянными шестами, а жир, отдаваемый ею, снимается ковшами и сливается в бочки. Вот и весь процесс жиротопления, такое заведение обходится в 200—300 р. [87]

Баржа пошла тише, потому что ветер подул с моря, или, как здесь говорят, началась моряна, в противоположность верховью, когда ветер дует со стороны Волги.

Рыболовные ватаги раскинуты везде, а на более возвышенных береговых местах изредка попадаются калмыцкие кибитки.

Вон стрелой летит рыбацкая лодка с беззаботными калмыками, одним совершенно голым, другим — в одной только русской рубахе; у руля — стоит татарин.

— Золотой народец для нашего брата! восхищается первыми мой собеседник; — наши русские не годятся: дороги и ленивы...

Проехав главный рукав Волги, мы вошли на так называемую россыпь или старое русло ее; берега скрываются из виду; открылся простор Каспийского моря, которое по своему счастливому географическому положению представляет светлое будущее в экономическом отношении; голова его — Астрахань, богатая рыбою и солью, соприкасается Волгою с нивами черноземной полосы России, с ее фабриками и заводами; южная его часть покоится на рисовых полях и плантациях хлопка, тута (шелковичного дерева), оливы, табаку, сахарного тростника и кунжута, — покрывается рощами разнооб-разнейших фруктов и лесами могучей растительности северной Персии; правая же его рука — Баку, неисчерпаемый источник нефти, соединяет кавказские богатства с центральною Азиею, ожидающею от нас железного пути на Красноводск и водного — соединением Аральского моря с Каспийским.

Роль последнего уже выясняется теперь: оно сольет материальные и нравственные интересы севера и запада с югом и востоком; факторами в этой общечеловеческой задаче будут служить города Астрахань, Баку, Гязь и Красноводск... Но это вопрос будущего, близкого или далекого, смотря по тому, будут или не будут благоприятны условия для свободного развития всех сил и способностей русского народа. А теперь будем продолжать наш рассказ.

В 4 часа пополудни мы остановились у баржи, что сиротинкою выглядывает на море, вдали от острова «Бирючья коса», отстоящего от Астрахани на 44 мили. Этот островок служит в настоящее время пристанью для пароходов [88] общества «Кавказ и Меркурий», идущих на серебряковскую пристань, и тут же стоит брандвахта.

Запасшись углем — двинулись дальше. Направо тянется полоска островов, на одном из коих виднеется селение и церковь.

Морская вода сильно мутится волжским илом, и даже у «Чистой» балки, находящейся, кажется, в 80 милях от Астрахани и в 25 от устья Волги, смешана с речною.

Спустился в каюту — целая компания с двумя нарядными барынями, говорящими даже о свечах и осетрине не иначе, как по-французски, конечно с астраханским акцентом! «Папаша» с коммерчески бегающими глазами, отвислыми щеками и в модном костюме с иголки, везет этих барынь, по совету доктора, на прогулку до 9-ти-футовой глубины, т. е. до места пересадки пассажиров на пароход. «Папаша» оказался «отличным» человеком, ибо, комиссионерствуя по свечам Крестовникова и дербентской марены, отлично зарабатывает и еще роскошнее живет.

Против барынь стоял в интересной позе скудоволосый швед-моряк с выражением на лице, как бы говорящим: «Вы что? А у меня и мукомольня есть, и управляющий-то мне друг-земляк, ну и в голове найдется»... На вопросы — он глубокомысленно морщил лоб и, вытянув губы вперед, снисходительно кивал головою. На диване, в сторонке, сидел знакомый уже нам рыбопромышленник с изумрудом и девственно-опущенными глазами, поближе — какой-то офицер с представителем общества «Дружина».

Началась качка, действовавшая сильнее на дам, чем на мужчин, начались и обыкновенные последствия ее — слабость и тошнота, появились на сцену и лимоны, как лекарство однако ж далеко не действительное... Мало помалу все оставили палубу, но к обеду явились. Обед здесь обязателен: ешь не ешь, а рубль плати. Дамы прилично молчали, едва дотрагиваясь до цыплят не первой свежести; прочие пассажиры тоже с какою-то натяжкою, как-то боязливо [89] ели, сердито поглядывая один на другого, но вино развязало языки.

— Вы в Персию едете? спросил меня скудоволосый.

— Да.

— Гм, да! В Персии выньте нагайку и катайте направо — налево — уважать, бояться вас будут!... Своего костюма не снимайте: русских и вообще европейцев там сильно трусят, в особенности после того, как в шестидесятых годах сарбазы (солдаты), возвращавшиеся с похода на тюркмен, убили английского купца Лонгфильда (вблизи караван-сарая Таджен, что по дороге в Шахруд); поквитались они, поквитались и жители, за то головами и карманами. Да-а-с! Путешествуйте так, как англичане и французы, а нарядитесь в туземный костюм — всякий оборвыш-сарбаз, которому не понравитесь, отдует вас! Бороды не сбривайте, потому что для мусульман она — святыня; без бороды человек не уважается. В опасных местах от нападений тюркмен вы пойдете с персидским конвоем, но не рассчитывайте на него — первый даст тягу: ружья-то больше кремневые или фитильные, а в зарядных ящиках нередко вместо снарядов лежит чурек (хлеб).

Вышли на рубку. Там и сям виднеются персидские бакинские шхуны, такой же конструкции, как и наша, перевозящие в Персию разный товар, и оттуда к нам, преимущественно рыбной.

Представитель общества «Дружина» заговорил о необходимости развития на Каспийском море парусного коммерческого флота, увеличившегося с 1868 года вдвое и составляющего в настоящее время слишком 600 судов, принадлежащих разным компаниям и частным лицам. Комиссионер оппонировал ему, доказывая насущную потребность в конкуренции обществу «Кавказ и Меркурий», владеющему коммерческим паровым флотом на этом море.

— Конкуренция в убыток себе невозможна! горячился первый; — взгляните на годичный отчет общества «Кавказ и Меркурий» за 1872 год: со включением полученных от правительства помильных 363,840 руб., чистый доход его составлял 256,194 р., следовательно, без субсидии был бы дефицит в 107,646 руб... [90]

Пока длится спор, скажу несколько слов о нашем торговом паровом флоте на Каспийском море, в котором первое место принадлежит обществу «Кавказ и Меркурий», владеющему 13-ю пароходами, перевозящими пассажиров по всем портам Каспийского моря без конкуренции и товары с ничтожною конкуренциею общества «Лебедь», владеющего, кажется, всего тремя паровыми шхунами.

Пассажирские пароходы общества «Кавказ и Меркурий», (из коих два почтовых — «Константин» и «Барятинский») совершают срочное движение из Астрахани до персидского берега «Гязь», или, как в расписании значится, до Астрабада и обратно, раз в неделю (за исключением нескольких зимних месяцев). Этот путь, в 918 миль, проходится, конечно с остановками в промежуточных портах, в 7 дней, 10 час, и стоит: 1-й класс 42 руб., 2-й — 32 руб., 3-й — 18 руб., а за багаж платится по 1 р. 50 к. с пуда. Из Астрахани же в Баку (3 дня и 21 час езды) и обратно рейсы совершаются два раза в неделю; в форт Александровск (2 дня и 3 часа ходу), точно также, как и из Баку в Красноводск (1 день и 5 час. ходу) — раз в две недели.

Некоторые пароходы отапливаются паром (через проведенные по каютам трубы), и на всех без исключения нефтяные остатки заменили камен. уголь. Это нововведение до-ставляет немало выгод; напр., на пароходе «Константин», сжигающем в год до 500 тысяч пудов нефтяных остатков, обходящихся по 5,5 к. за пуд, каждый рейс из Астрахани в Астерабад и обратно сохраняет в экономии, сравнительно с антрацитом стоящим 28 к., три тысячи руб. Вместе с тем уменьшился труд машиниста, в особенности кочегаров, и чистоты больше: золы нет, дыму, искр очень мало.

Кроме коммерческого флота, у нас имеется на Каспийском море и военная флотилия, состоящая, кажется, из 4 пароходов, 3 паровых шхун, 4 паровых барказов (английской и шведской работы), канонирских лодок и нескольких парусных судов. Здесь тоже мало помалу нефтяные остатки вытесняют каменный уголь. [91]

В половине девятого часа вечера мы достигли девятифутовой глубины, где одиноко в водном пространстве покачивались на судах таможня и пристань общества «Кавказ и Меркурий», — и пересели с мелко сидящей баржи на поджидавшую нас паровую шхуну «Армянин»; перегрузка товаров длилась очень долго, потому что здесь не существует никаких механических приспособлений, сокращающих и облегчающих ее.

Перегрузка эта, сопряженная с потерею времени и порчею товаров, в особенности чувствительна для товароотправителей, и они горько жалуются на медленное и неудачное применение технических требований к углублению русла Волги, которая, делясь в своем устье на множество рукавов, обмелевающих летом до трех футов, прерывает прямое сообщение Астрахани с Каспийским морем.

— Это дело морских инженеров, гидротехников, а не путейцев, очень мало смыслящих тут, слышатся протесты и забавные анекдоты насчет последних.

До сих пор затрачено около двух миллионов руб. на заграждение некоторых рукавов Волги для устройства фарватера в рукаве Камызаке; в одном месте закроют, а неподатливая Волга пробьет себе новый путь по песчано-илистой почве или углубленное место занесется илом и песком; от дамбы же, проведенной на 5 верст в море от Шараповой косы, не осталось и следов...

Устройство обходного канала из Астрахани к Серебряковской пристани не выдерживает критики, а работы по углублению русла Волги землечерпательными машинами, предпринятые теперь в виде опыта, вряд ли приведут к благоприятным результатам, ибо наносы мало помалу уничтожат ассигнованные на это дело 200 тысяч рублей. Здесь носятся слухи, что в скором времени важный недостаток Волги будет радикально устранен новыми затратами миллионов по проекту г. Тизенгаузена, по которому от Камызака устроят сплошные плотины со шлюзами, предохраняющими от насосов, и с тою же целью калмыцкие рукава закроются, а из Камызака проведется отводный канал. Все ждут этого, и вероятно, чего-нибудь да дождутся. [92]

Я уже говорил, что на «Армянине», как грузовом пароходе, каютного помещения для пассажиров не имеется, но меня поместили в капитанскую или общеслужащую кают-компанию.

В 12 ч. ночи мы двинулись по легкой зыби моря дальше, а на другой день проснулись с сильною качкой.

На палубе от сырости скользко; один из первоклассников, поскользнувшись, упал на стеклянный колпак прикрывающий отдушину кают-компании, и разбил стекло.

— Что стоит? обратился он к служащему.

— Ничего; компания богата...

Палуба пестрит пассажирами и матросами восточного типа в разнообразных костюмах и завалена тряпьем, мешками, коврами и одеялами ярких цветов, на которых они сидят или лежат, изредка перекидываясь тихим, вялым словом; у кормы стоят две русские бабы, солдатские жены. Вообще на Каспийском море между пассажирами мало встречается русских, и если есть, то служащие.

Я всматриваюсь в грубые лица матросов из бакинских персов, из которых преимущественно состоят экипажи в здешнем паровом и парусном коммерческом флоте. Бороды у них — сбриты, щетинистые усы окрашены в черный или рыжий цвет, ладони, пятки и ногти — в оранжевый; на головах — пропотевшая тюбетейка или мохнатая шапка; кто в короткой, по пояс, рубахе, кто в рваной, заплатанной куртке, и у всех — шаровары подпоясаны кушаком, загнутые кверху острые носки башмаков оканчиваются ремешком.

На «Армянине» 12 матросов; капитан не нахвалится ими

— Аккуратны, ловки, работают хорошо и без праздников, за исключением только рамазана, говорит он, — но главное — не пьют; в этом их важное преимущество перед русскими матросами, с которыми много хлопот: придешь, напр., в Баку, нужно ехать дальше, а они закутили; разыскивай по кабакам, не найдешь — значит в полиции. Много, много возни с ними!

Впрочем, и с персами немало хлопот: редкий из них прослужит всю навигацию, — проработает месяц, другой, и уходит домой или на другое судно; к тому же все они без исключения теряются, трусят во время опасности. [93]

Простые матросы получают в месяц 12—14 руб., рулевой — 16—18 р., боцман — 20—25 р.

Шкипера тоже преимущественно из персов, и — хотя, по последнему трактату с Персиею, суда под персидским флагом не имеют права плавать по Каспийскому морю, но фактически — весь наш коммерческий флот находится в их руках.

Размышляя об этом факте, мне вспомнился рассказ астраханского губернатора в последнее свидание с ним; указывая на карту, он говорил: «Многие из цветущих сел на прибрежных островах, напр., на Вахрамеевке, Разбугорье, Гришкино, Тишковке и др., не признавали до сих пор никакой власти и слышать не хотели ни о государственной, ни о земской повинностях. «Мы вольные» — говорят, да и только. Приезжаю к ним — приняли хорошо; пообещал исходатайствовать перед правительством утверждение за ними земель их, и теперь они встречают меня восторженно: украшают дома флагами, расстилают ковры, паруса... Все жители этих деревень — рыбаки и отважные моряки; из них выйдут отличные шкипера для нашего коммерческого флота, который, чувствуя насущную потребность в таковых, принужден довольствоваться теперь персами сомнительного достоинства... Я получил разрешение устроить здесь четыре мореходных училища, преимущественно для наших островитян-рыбаков, которым, по окончанию курса, и будут выдаваться дипломы на право для поступления в шкипера»...

Между шкиперами на пароходах общества «Кавказ и Меркурий» есть и немцы, славящиеся своею аккуратностью; между машинистами и капитанами много шведов, а помощник нашего капитана, маленький нескладный итальянец, служивший матросом на заграничных судах, все чего-то ищет вдали моря, с биноклем в руках. Капитан говорит, что он взял его «с улицы», за то ж добродушный итальянец и не сходит с палубы, между тем как лоснящийся толстячок...?

Качка усиливается. Я разделся в каюте и прилег на живот, что убаюкивает и несколько предохраняет от морской болезни.

В 10 часов вечера показались редкие огоньки Петровска. [94] Очень темно и бурливо; опасаясь мелей при входе в мол, пароход остановился вдали от него и только с рассветом бросил якорь в 300 саженях от берега, куда доставляются пассажиры на лодках, управляемых большею частью персами.

Прямо перед нами скучно выглядывают артиллерийские казармы и военные госпитали, у подножья которых, по легкому скату берега стелется маленький, беленький городок с однообразными постройками; правее, на возвышенном месте стоит мрачное укрепление, в стороне, точно сторож его на часах, — одинокая башенка, на заднем плане, — особняком высится маяк, а слева этой картины вздымаются горы, по ребрам которых — инде обнаженным — стелятся тени то яркой, то темной зелени кустов и лесов.

Солдаты удят рыбу, сидя на громадных камнях, окружающих мол; у берега полощется маленький грузовой пароход «Лебедь»; в море белеются паруса трех шхун...

Петровск представлял прежде важное значение по снабжению кавказской армии провиантом с Волги и еще недавно имел военные госпитали на 600 человек, сокращенные теперь на 150 человек и служащие преимущественно для войск, отправляемых через него из России в Туркестан; торговые операции его ограничиваются отправкою в Астрахань кож и топленого сала, но если он соединится ветвью с ростово-владикавказскою железною дорогою, то, без сомнения, его торговое значение увеличится, ибо товароотправители из Персии и Закавказья в Россию предпочтут эту дорогу затруднительному пути по мелководному устью Волги, с его разорительными пересадками.

В Петровске присоединились к нам две пассажирки, родные сестры, спешившие из Петербурга к папаше в Баку: одна с иссеро-зеленоватым лицом и легкомысленными наклонностями, только что окончила патриотический институт, другая — слушательница акушерских курсов, в матросской лакированной шляпке, девушка довольно серьезная... [95]

Пароход двинулся далее к гор. Дербенту, отстоящему отсюда на 71 милю или 10 часов хода.

Вид чрезвычайно живописный!.. Аул Тарки, с замком или дворцом шамхала тарковского, гнездится в высоком ущелье обнаженных гор составляющих северный склон кавказского хребта. Тарки - крайний предел распространения гвоздеобразных письмен на север. По мнению Сен-Мартена и Бюрнуфа, гвоздеобразная надпись иссечена здесь в скале по распоряжению армянского царя из поколения Арзакидов, для увековечения своей победы над хазарами, разгромленными им в их собственной земле.

Глядя на эти высокие горы, с парящим орлом над ними, мне живо представился ряд картин из недавней моей поездки туда. Помню, как подъезжая к Петровску на лихой тройке словоохотливого Ивана, местного старожила из молокан, я все еще находился под сильным впечатлением путешествия по Кавказу, этому картинно-роскошному уголку России, который то ласкает взор и нежит чувства туриста, то, взбудоражив в нем желчь, наводит на грустную мысль: «седой Кавказ» все еще выглядывает младенцем, непони-мающим, как справиться с богатствами своими.

— Иван — обращаюсь я к ямщику, — нет ли тут в окрестностях нефти?

— В горах, сударь, живет татарский князь, большой приятель капитану Петру Васильевичу, содержателю гостиницы, куда завезу вас...

— Ну?

— Нефти у него страсть как много!..

На другой день я уже приятельски беседовал за бильярдом с мясистым князем, обладающим окладистою бородою и низким лбом, бычачьими глазами под нависшими бровями и орлиным клювом, многими регалиями на мощной груди и несколькими тысячами десятин земли.

— Спадет жара — говорил он мне, прицеливаясь кием, — конвой оседлает коней, поедем в аул, покажу нефть. Хорошая нефть. Строй фабрику...

— Поезжайте, поезжайте к нему, старый приятель! Вот только этого там не увидишь, нашептывал мне хозяин гостиницы, отставной капитан, щелкнув себя по воротнику [96] и прикусив кончик языка; — здесь выпить со мною — молодец! А там — ни-ни-ни... Правоверный! Опаска берет и пример нужен — непременно пример!

И он вперил в меня долгий, пронизывающий и даже несколько смутивший меня взгляд, точно говоривший: «Понял ты эту штуку мудрен-ую?.. Где тебе!.»

Близятся сумерки. Кони готовы, и мы, в сопровождении трех черномазых, сухопарых татар, направились мелкою рысью к горам.

Узенькая, усеянная осколками тропинка змейкою вьется по крутому, обрывистому ребру их, но кони чутки: привычно ступают они по ней, слегка вздрагивая, когда камень сорвется из-под копыт у них или глыба, где-то вблизи, с грохотом спускается в пропасть. Князь впереди, конвойные сзади озабоченно следят за мною. В воздухе тишь и нега... но теперь не до поэзии: думаешь, как бы целым вскарабкаться на вершину, а она, слившись с облаками, кажется недосягаемою...

Но вот кони слегка заржали и вынесли нас на широкое плато, с мрачными руинами бастиона вдали.

Князь торопится — пустили коней вскачь, а тем еще быстрее летит навстречу нам, что затрудняет спуск с горы, сплошь покрытый камнем и кустами. Наконец замигали в темноте редкие огоньки аула. Залаяли псы, послышался тихий оклик; князь ответил, и кони, фыркая, стали перед черною, неопределенною массою... Меня провели под открытый навес сакли, и я, избитый утомительною ездой, бросился на широкую скамью и крепко уснул, но к ужину был разбужен. Сонный слуга уставил вместительный стол пучками лука, укропа, салата, затем чуреком и ребрушком жирной баранины с душком, которую хозяин тут же разрезал охотничьим ножом на куски.

Вошел его младший брат и, не смея сесть без приглашения, ужинал стоя, изредка перекидываясь с ним вялым словом облизывая свои пальцы — ведь, вилки здесь не в употреблении. Прибежал и замурзанный сынок; поцеловавшись с отцом, он уже намеревался влезть на стол, но завидев на мне цепочку — бойко подошел ко мне, и доверчиво [97] опершись о мое колено, стал играть с нею и... тут же крепко всхрапнул. Его убрали; да и мы разошлись на покой, предварительно условившись ранним утром отправиться к нефтяным источникам расположенным в 15-ти верстах от аула.

Отведенная мне низкая, сплошь обитая и устланная персидскими коврами комната, с развешанным по стенам оружием, оправленным в золото, серебро и драгоценные камни, своею приятною прохладой манила к неге, но физическая усталость взяла верх: с мыслью о том, что этот приют восточной лени, с массивными свертками дорогих материй и тюками ковров, более походил на складочное место легко приобретенных богатств князя, чем на спальню, я уснул, а в пять часов утра был уже на ногах. Князь ожидал меня под навесом, куда подали отвратительный кирпичный чай и такого же достоинства баранину, но за то как сказочно-хороша красавица княжна, пугливо-любопытный взгляд которой случайно поймал я в окне... на одно только мгновение!.. Она скрылась, а кони нетерпеливо ржут...

В сопровождении нукера (слуги), мы лавировали между беспорядочно раскинутыми саклями аула; подо мною был великолепный конь белой масти; князь — на арабском скакуне: он был любитель и знаток лошадей.

Перепрыгнув горную реченку, переехали по каменистому дну мелководного ручья и, свернув вправо, спустились в лощину, затем поднявшись в горы, въехали в пересеченную долину с запахом нефти — тема, удобная для разговора даже с сосредоточенным князем: барыш — это чувствительная струнка, развязывающая язык у людей его масти, а он принимает меня, благодаря пылкой фантазии капитана, за агента столичного капиталиста, выбирающего удобное место для постройки нефтяного завода.

— Строй фабрику: деньги твои, нефть моя, барыш пополам; коня подарю, еле говорит он от отдышки, обливаясь потом.

Несмотря на девятый час утра, зной чувствителен и атмосфера, от испарений пропитанной нефтью долины, тяжела. Где же источник, отравляющий ее и почву? — князь не ведает, а немного знаний — и богатства хлынут из недр земли [98] широким потоком! Но у князя есть баранина, регалии — чего ж ему еще нужно!..

— Князь, пить хочу.

— Там, махнул он мне на широко разбредшееся стадо овец и, подъехав к пастухам рысью, бог весть за что разразился на их приветствие громом и молнией. Младший из пастухов держал в руках недоеденный пучек луку, но у обоих под нависшими бровями глаза горели лихорадочным блеском, отражавшим то мрачную ненависть, то покорность раба и апатию правоверного; черствые, истощенные их лица с непомерно горбатыми носами, тонкими губами и редкими волосками вместо усов и бороды, дырявые рубахи до пяток и рваные шаровары обнажавшие кости да кожу, грязные тряпицы прикрывающие черепа их от палящих лучей солнца, наконец, сам «повелитель», с налитыми кровью глазами и пеной у рта, едва не наделявший их ударами ногайки, — не служит ли все это красноречивым упреком «нашей» цивилизации?..

Вспрыгнув с коня я прильнул к ключу, между тем повелитель, успокоившись, щурился вдаль, а рабы с любопытством озирали «русского».

— Это что? обратился ко мне старик, вынув из кармана два осколка блестящей руды: чистой меди и — как не специалисту, мне трудно было решить вопрос о другом куске — не то серебра, отливавшего свинцовым блеском, не то он принадлежал к так называемой «благородной свинцовой формации», т. е. к той комбинации, при которой вещества, составляющие жилу, лежат всегда в виде отдельностей.

Не желая питать подозрительность дикарей, я сдерживал понятное любопытство и ощущение при мысли, что быть может — нахожусь в нескольких шагах от богатейших рудников драгоценных металлов, пока доступных только пастухам и их повелителю, — небрежно ответил:

— Это медь, а вот это — свинец.

— Серебро! ткнул пальцем старик в последний осколок.

— Где достал?

— В горах много...

На этом слове, князь быстро обернулся к нам и, сурово [99] взглянув на него прикрикнул по-татарски; тот отошел в сторону.

— Возьми же деньги за руду! говорю вслед ему — покачивает отрицательно головою.

— Так подари.

— Хорошо.

— Едем скорей, большая жара будет! торопился князь... И через час мы были у нефтяных ключей, младенчески эксплуатируемых армянином, арендующим их у него за ничтожную сумму.

Отдохнув на разостланном ковре под открытым небом и запив теплою водой из тыквы баранину с душком (которою запасся-таки князь), мы крупною рысью возвращались домой — я с проклятиями на испытываемый мною ад, тот — с надеждами.

— Строй фабрику; земля моя, деньги твои; двух коней подарю.

— Нефть — дело хорошее, но свинец, медь, серебро — лучше.

— Строй фабрику... покажу тебе медь., свинец... этих коней подарю, указал он глазами на своего и подо мною.

Выводить его из заблуждения в том что я турист, а не агент, было бы теперь неудобно, ибо, в противном случае, мне вероятно пришлось бы возвратиться в Петровск на своей собственной паре, а не на скакуне. Вот почему, отмалчиваясь насчет фабрики, я напирал на эксплуатацию рудников, конечно, не безизвестных ему. Но он твердил свое:

— Строй фабрику... коня подарю...

Подъезжая к аулу, я вспомнил, что завтра предстоит мне дальнейшая поездка вглубь Дагестана и, простившись с князем, поскакал в Петровск морским берегом в виду скалы с аулом Тарки, а к вечеру следующего дня уже был в Темир-хан-Шуру, этом гнезде лихорадок и административном центре Дагестанской области. Расположенный в знойно-влажной котловине, он своими невзрачными домишками с наглухо-закрытыми ставнями, выжженными пустырями и томящею тишью пыльных улиц, представляет пустынный вид. Кое-где покажутся два-три солдата в сорочках, протащится баба с лукошком да арба [100] проскрипит, — еще тоскливее заноет в груди: хочется плюнуть желчью и бежать куда-то в манящую даль!.

Вошел в гостиницу — душно, мухи, комары, запах клопов, да безотвязный хозяин в комиссариатском сюртуке, с воспаленными глазами, подвязанной щекою и облупленным кончиком носа, — невыносимо!

Усталь страшная, а спать нет мочи: пот льется градом, ну точно в паровой бане! Даже разболелась голова, и я вышел в садик, где уже прогуливался в наглухо застегнутом сюртуке горный инженер с болезненным цветом лица и некоторым лоском в манерах.

То был князь М., командированный из Тифлиса для исследования каких-то рудников. Здесь он схватил лихорадку и — застрял; кроме того, не подлежит сомнению, что это — жертва бессилия научных приемов по части открытий рудных месторождений.

— Рыщем, рыщем по горам, тратим время и деньги, а в конце концов оказывается, что овчинка не стоит выделки, плакался он мне.

— Чем же вы руководствуетесь в ваших поисках?

— Конечно, геологиею, горным искусством и практическими правилами, почерпнутыми из опыта... Например, последний указывает нам на большую вероятность найти рудные месторождения в гористых странах, чем в ровных, в первобытных горных породах и древних осадочных, чем в пластах новейшего образования. Наконец, источники, содержащие металлы, также известные растения...

— История говорит, что открытие большей части месторождений произведено не научным путем, а совершенно случайно; так, напр., на калифорнские сокровища наткнулся утахский мормон, — богатые серебряные рудники Колорадо и Аризона сделались известны благодаря путешественникам, фермерам, охотникам, без всякого содействия науки.

— Не дожидаться ли и нам подобных случайностей?

— Не дожидаться, а искать их.

— Но каким образом?

— Во время ваших экспедиций сближайтесь с горцами, заставьте полюбить себя; они ответят вам доверием, но предварительно снимите военный костюм и облекитесь в [101] скромный, более соответствующий вашей профессии. Пастух, вечно бродящий под открытым небом, знаком с оврагом и лощиной, знает каждый камень и скалу родного места; он вам укажет путь к желанной цели.

Не упоминая М—ву о месте встречи с пастухами, я сообщил ему о драгоценной находке их.

— Из этого-то факта и вытекает ваш совет?

— Из него и других.

— Но это удивительный случай! Горцы так недоверчиво, так враждебно смотрят на нас, и...

— Не знаю, что руководило ими на этот раз: любопытство, расчет или простодушие, но уверен, что эти дети гор знают места сокровищ, и если скрывают их, то или из невежества — тогда они ваши, или из ненависти к нам, пришлым людям — тогда они останутся тайной для вас. Вспомните характеристический рассказ одного путешественника по центральной Америке, как какой-то миссионер-иезуит, пораженный изобилием золотых украшений индейцев, выманил у них согласие показать ему источник сокровищ. В условленный день он, с завязанными глазами, едет с ними и, разглагольствуя о суете мира сего, скрытно роняет зерно за зерном от четок, чтобы потом отыскать по ним дорогу. Но вот остановились, сняли с смиренного патера платок и... он увидел перед собою драгоценный рудник... Затем его, опять с завязанными глазами, проводили домой, и тут поднесли пригоршню... зерен, от четок, с словами: «святой отец растерял их, мы подобрали и возвращаем». Индеец перехитрил иезуита.

— Рассказ похож на анекдот.

— А анекдот черпает содержание из факта.

— Во всяком случае, обобщив нашу беседу, бесспорно придем к заключению, что если геология и горное искусство соединяются, чтобы самым совершенным и целесообразным способом извлечь из земли ее сокровища, то горное дело, в свою очередь, не должно пренебрегать людьми, близко стоящими к природе и основательно знакомыми с местностью, где предполагается производить изыскания рудных месторождений.

— Совершенно верно, и вам остается только поделиться этим выводом с вашими товарищами по профессии. [102] — А до тех пор у меня одна забота, одно желание — избавиться от невыносимо мучительной лихорадки, приближение пароксизма которой я чувствую. К хине я уже попривык, она больше не действует.

Последние слова М. произнес с лихорадочною дрожью в голосе, и простился со мною...

Спустя дня два жизни в этой мертвящей трущобе, я поехал дальше. Города, национальности, впечатления быстро сменялись и совершенно стушевали факт моей встречи с пастухами, а теперь он кстати всплывает на свет божий. Но оставим воспоминания и полюбуемся видами гористых берегов, в виду которых мы едем по темно-зеленым водам теперь успокоившегося Каспия, делая по 8 узлов или 14 верст в час. Над узкою полоскою низменного песчаного берега (по которому проектирована петровско-бакинская железная дорога) — высится цепь Табассаранских гор; там и сям по ребрам их ползут клочки облаков, или, охватив разнотонную вершину, они то дымятся, то, разорвавшись, висят над нею хлопьями; в отдалении белеется маяк гор. Дербента, темною полоскою ползущего в гору с зеленеющею вершиной, местами облепленною облаками, а там дальше туманится снежный Шах-даг...

В 6 часов вечера пароход остановился перед Дербентом в 100 саженях от берега; направо — крутой его скат полосится мареной, пшеницей и виноградниками, ограненными, темными обрывами — ложами весенних горных вод; прямо — наверху темнеют стены обширной цитадели с белыми зданиями в ней, и отсюда вплоть до сливающегося с морем песчаного берега террасой стелется маленький город с зелеными куполами церквей и мечетей и редкими садами.

В Дербенте нет порта; суда стоят на открытом рейде, и во время свежего ветра или буруна сообщение с берегом невозможно, а поэтому пассажиры и груз назначенные сюда, идут дальше в Баку, где и передаются на пароход, поддерживающий сообщение с ним. Сегодня глубокие воды у [103] берега спокойны, и к нам подъехал на маленькой лодочке матрос, русский, с судна, стоящего здесь на якоре. Он подвез нас к ветхим подмосткам, служащим якобы пристанью, на которую и вскарабкались мы с помощью его плеч и сильных рук армянина, беседовавшего тут с двумя лезгинами и горным евреем одетым в местный костюм; на берегу расхаживал таможенный в белом кителе и полицейский, а поодаль от них стояли две дамы с военным доктором, готовые, как казалось по лицам их бросится в море от тоски, да два извозчичьих фаэтона поджидали пассажиров.

— Вы останетесь в городе? спросил меня полицейский.

— Нет, а что?

— Пашпорт бы...

За 60 копеек в час извозчик лезгин обещал объехать со мною весь город, окаймленный с двух длинных сторон остатками древних стен, слывущих здесь «Искан-деровыми», направление коих до сих пор еще не исследовано; на одной из них открыта нашим нумизматом, по койнымъ И. А. Бартоломеем сассанидская надпись.

В низменной части города беспорядочно раскинуты невзрачные домики из местного желто-серого известняка-ракушника, с плоскими крышами, а некоторые и с навесами, под которыми, на голой земле или на коврах сидели правоверные с типичными лицами; тут же, под легким шатром из древесных ветвей, несколько человек справляли обычный кейф, молча покуривая трубочки на тонких чубучках. Далее, кверху, рядком тянулись более аккуратные плоско-крышые мазанки — казармы; на гимнастической площадке солдаты прыгали на козла — татарчата глазели на них; вот «школа», за нею — солдатский госпиталь с маленьким садиком; рядом — городской сад с широкоразросшимися акациями, примыкающими к древней стене, с возвышающимся тут над нею маяком.

Эта стена, — приблизительно полутора-саженной ширины и двухсаженной высоты, с полукруглыми выступами, где видны хорошо сохранившиеся надписи — тянется с берега по крутизне к цитадели, но, как говорят, лет тридцать тому назад она еще вдавалась на 100 саженей в море, где и теперь [104] заметны остатки каких-то сооружений. Жителям дозволяется разбирать ее на постройки, только она так прочно цементирована, что те нередко, предпочитают ломать новый камень в горах, расположенных в двух верстах отсюда. Проехав городской сад с клубом, почту и площадку с церковью, мы свернули в Большую улицу, унылого вида, от которой влево идет другая, с базаром под навесом больше — с дешевою мелочью: железным ломом, веревками, сухими и свежими фруктами: вишней, черешней, по 3 копейки за фунт; алуча, (в роде кисловатой сливы зеленовато-желтого цвета), которую едят здесь неспелою, что, как говорят, не вредит, еще дешевле.

Далее пошли в узенькие улицы с скученными саклями, в одну из коих мы заглянули, конечно с разрешения хозяина-лезгина. Она примыкала к древней стене, отверстие в которой служило ей входною дверью; узенькая лестница вела на крышу сарая, смазанную отвердевшим черным киром (Кир приготовляется из пропитанной нефтью земли). Хозяин просил нас обождать тут, сам отправился предупредить женщин о нашем посещении, затем — вернулся и повел нас другою лесенкою во внутренний дворик, где бросилась на меня ощетинившаяся собака; придавив ее ногою, он пропустил сперва меня, потом извозчика во внутренность жилья, в две маленькие, низенькие комнатки с дырявыми коврами на полу, и старушонкою, в уголку, которой лета дозволяли быть в присутствии христианина с открытым лицом, прочие же женщины скрылись. В первой комнатке, кроме поставца с посудою у стены, ничего не было; в другой - спальне и кладовой виднелись припасы и свертки постелей.

Отблагодарив хозяина тридцатью копейками — поехали обратно. Вдали, по косогору, виднеется участок земли, точно покрытый кривыми кольями, стволами и обрубками дерева, — это мусульманское кладбище. На улице стояла группа лезгинок — одни в белых кисейных чадрах (покрывалах), другие — в бумажных, клетчатых или красных.

Из-за угла вышла толпа мальчишек; один злобно глядит на меня и, бледнея, швыряет камень в экипаж. Не [105] отражает ли этот по-видимому ничтожный факт общего настроения туземцев к нам русским? — Конечно, да... Ибо, загляните в раскрытые окна маленьких сакель с сквозными проходами (что тянутся за старыми казармами с бойницами, заложенными тряпьем и разною дрянью), и вы увидите, как и всюду кругом, одну лишь бедность-нищету, да невежество.

Еще недавно Дербент производил ежегодно на миллион марены, из которой добывается красная краска, кажется двенадцати оттенков, самым несложным способом: толченый корен кипятится в воде, вот и все. До 40,000 дагестанцев работали на здешних плантациях марены, приносящей доход только спустя 8 лет после посева, следовательно, требующий больших затрат, но хорошие цены на нее колебавшиеся между 11—12 рублями за пуд, щедро вознаграждали производителей; теперь же, когда гарансиновые краски из марены вытесняются недавно изобретенным ализарином, искусственным крапом, приготовляемым из антрацена, получаемого из каменноугольного дегтя, она упала до 3 рублей, и жители переживают страшный кризис!

Кроме лезгин, коренного населения города, армяне так же занимались мареною, скупая участки земли по 18—20 руб. за десятину; теперь же они преимущественно разводят виноградники. Здешние вина, особенно красные, по 4—5 руб. за ведро, сносны, а г. Кочергина, как слышно, агента общества «Кавказ и Меркурий» даже очень хороши.

Затем жители занимаются в незначительных размерах торговлею «наплывом», идущим в столярном деле на фанир. Этот довольно ценный нарост на стволах грецкого ореха собирается в окрестных лесах, состоящих большею частью из мелкого дубняка, негодного для бондарного дела, в котором так сильно нуждается наше нефтяное производство.

— А мы уже собирались разыскивать вас, добродушно улыбался мне толстяк-капитан, когда я вернулся на пароход, немедленно двинувшийся дальше — в Баку, отстоящий отсюда на 176 миль или 21 час хода. [106]

Мое место в кают-компании было занято новою пассажиркою, немочкою с ворохом тряпья; пришлось перебраться в душную каюту (шир. в два шага), на верхней койке которой лежал тоже новый пассажир — элегантный армянин из Тифлиса, с толстою цепью и в перчатках, поставщик провианта красноводскому отряду и бывший подрядчик во время подвигов своего родственника, замечательного в истории «цивилизации тюркмен» полководца Козов-Мора или, как его здесь называют, Козомора, хотя он совсем не коз морил, а наших же солдат и мирных тюркмен, но... вернемся к немочке из орловской губернии, едущей в Баку к родной сестре на поиски жениха, которого она непременно найдет, ибо, во-первых, в писании сказано: ищите и обрящете, а во-вторых, на Кавказе в женщинах такой же недостаток, как, положим, в Петербурге — в неблагонамеренных чиновниках. Капитан говорит, что здесь нередко отважные служанки женят на себе даже офицеров кавказской армии, а уродливая сестра моей новой знакомки-немки сразу пронзила мягкое сердце кривого химика на заводе одного туза; мало того, она выписала другую свою сестру и тоже выдала замуж; теперь очередь этой, третьей.

— Женихов в Дербенте не меньше, чем в Баку, оправдывается та, — и я бегу туда от дербентской скуки, а вовсе не с целью «устроить карьеру».

— Вы бы в Астару, там наверняка, ибо свирепствует голод, а климат — предрасполагающий к брачным узам, советует ей один пассажир.

Намереваясь осмотреть нефтяной завод Сурахане, где проживает сестрица этой немочки, я условился, что если за нею не пришлют экипажа, довезу ее туда, а она, в свою очередь, поможет мне достигнуть цели экскурсии безотлагательно.

Гористые берега сменились пустынною гладью, с песками и голым известняком; там и сям разбросаны отслужившие [107] уже службу сторожевые башенки; в отдалении — апшеронский маяк, утроенный после того, как пароход «Куба», долго занимавшийся исследованиями Каспийского моря, погиб у близлежащих в море скал, а вместе с ним погибли и многолетние труды экспедиции покойного Ивашинцова. За проливом между Апшеронским мысом и островом Святым, где находится отличная якорная стоянка, служащая спасением для судов проходящих тут во время сильных штормов, выглядывают из воды скалы — Лебяжьи острова, сплошь покрытые почтенными белыми бабами и бакланами, и — ни одного лебедя.