ОГОРОДНИКОВ П.

НА ПУТИ В ПЕРСИЮ

И ПРИКАСПИЙСКИЕ ПРОВИНЦИИ ЕЕ

I. На лету и астраханские Калмыки. — II.Астрахань. — III. Прикаспийские порты: Петровск и Дербент. — IV. Баку и Астара. — V. Персы и тюркмены. — VI. Гилян и Мазандеран. VII. О—в Ашур-Аде и Серебряный бугор. — VIII. На Гязском берегу и в лесу. — IX. В Астерабаде. — X. Перевал через Кузлук.

НА ЛЕТУ И АСТРАХАНСКИЕ КАЛМЫКИ.

В один из ненастных вечеров начала апреля — это было в 1874 г., — когда петербуржец желчно томится безъисходного хандрой, насморком и т. п., а воображение уносит его куда-то вдаль, где ласкающее дыхание весны уже вызвало к жизни и траву на лугах, и душистые цветы на деревьях, и песню соловья, — я получил письменное предложение принять участие в трудах торговой экспедиции, снаряжаемой миллионером А. И. Гдуховским в Персию, Авганистан и далее вглубь Азии. Спустя две-три недели после того вопрос о моей роли в ней уже выяснился. Русское географическое общество, при посредничестве которого я отправлялся в эти отдаленные, еще туманные для Европы края, для научных наблюдений, снабдило меня возможным материальным пособием; предприниматель же грандиозной экспедиции обязался доставить мне все удобства во время пути, снабжать меня деньгами по мере надобности и предложил в помощь переводчика, топографа и фельдшера.

Но в короткое время подыскать себе сподручных помощников довольно трудно, и мне оставалось самому мучить практические приемы лечения господствующих в тех стра-нах болезней, к чему и было приступлено, при содействии достопочтенного доктора Борейши, уважаемого всею Коломною и прославляемого бедняками, ибо он, сделавшись известным доктором, остался прекраснейшим человеком. Потративши свое здоровье на служение ближнему, он уже умер, но память об нем на долго сохранится... [1]

Узнав о цели моего посещения, он, несмотря на мучительную болезнь, принял меня, незнакомого ему, как близкого себе человека, как, впрочем, он принимал всю Коломну. От его высохшего тела уже веяло смертью, но в тихих, умных глазах глубоко светилась жизнь и любовь к человеку. Беседуя о трудностях предстоящего мне путе-шествия по диким странам Азии, о господствующих там болезнях и способах их лечения, он составил для меня краткий дорожный лечебник, и при его же участии знакомый ему аптекарь приготовил мне дорожную аптеку. То и другое принесло в свое время не мало пользы.

Вот еще контраст. Ни один из фотографов, слитых душою с вновь народившеюся «великою немецкою нацией», не соглашался взять с меня за урок менее десяти рублей, а англичанин Каррик, безвозмездно потративший на то 15 часов, был еще сердечно рад успехам ученика, снявшего удачно портрет с учителя!..

Остальное время, с 1-го по 15-е мая — день моего выезда из Петербурга, — незаметно улетело на знакомство с литературою о Востоке и приготовление двух объемистых сундуков с инструментами и разными материалами для себя и безделками да механическими игрушками для подарков большим детям, держащим в своих руках тощие судьбы Персии, Авганистана, Туркмении, Хивы и Бухары.

Все эти вещи пойдут с товарами до г. Астерабада, — условного пункта моего соединения с поверенным при торговом караване, Грошевым, а теперь я еду один и налег-ке, потому что по просьбе Г-го приходится свернуть с прямого пути в Уфу по его личным делам.

— Не покупайте себе дорогих халатов; чем беднее костюм, тем безопаснее, напутствовал он меня последним словом в петербургско-московском вокзале, сообщив при этом, что экспедиции придется ограничиться только пределами северо-восточной Персии... Вот и первое разочарование!

Раздался третий звонок, поезд тронулся.

В полдень другого дня в открытое окно вагона дунуло ладаном, дегтем и овчиной, — это Москва!

Запрыгали дрожки по ухабам длинного-длинного переезда, стоющего от московско-петербургского до [2] московско-нижегородского вокзала рубль, а соединительная ветвь тут же, и в бездействии. Но говорят, будто бы она достроена не для одного только украшения первопрестольной столицы, а и для удобства пассажиров, едущих с Питера прямо в Нижний? Может быть, это правда, — не испытал.

На нижегородской станции толпится много народу. Этот суетится, тот спрашивает, а третий просит высокого господина в погончиках полковничьего ранга, вероятно начальника станции:

— Позвольте мне взять вот этот маленький сак с книгами с собою в вагон... Сторож не пропускает...

— Никак-с нельзя. Железнодорожные правила и моя обязанность... вы понимаете?

— Но сак не займет лишнего места, да притом мне крайне нужно просмотреть книги дорогою.

— Обязанность...

— Ах, m-г... Я рассчитываю на вашу любезность, перебивает дама в кружевных оборках, заплывающая от носу и до пяток салом. — Я уверена, что вы не разлучите меня с милою Амишкой и вот этою шалуньей Биби.

М-г военного покроя, изгибаясь, прищелкнул шпорами, и две собачки с барыней отправились в вагон, а маленький сак с книгами швырнули в багаж.

Но сцена этим не кончилась. Когда пассажиры уселись по местам, к начальнику станции приблизился злосчастный любитель книг и, приподняв шляпу, тихо проговорил:

— Благодарю, очень, очень благодарю...

Тот, не поняв иронии, сиял, любезно раскланиваясь в ответ.

— Вы собак предпочитаете книгам?! вспыхнул пассажир. — Это тоже входит в круг ваших обязанностей?...

— Труби, милый, сколько влезет, — не поможет; за таковой фундамент он еще благоволение получит от начальства, сострил кто-то из толпы, но сконфуженный [3] полковник не устоял: на этот раз он отправил поезд целою минутою раньше.

С Нижнего до Казани и оттуда дальше на 6 дней пути по широко разлившейся Каме и Белой, до г. Уфы, пришлось мне ехать на пароходе общества «Самолет». Несмотря на 17-е мая, ветер дул такой зимний, что многие палубные пассажиры схватили «жабы», а в каюте 2 класса — давка и облака дыму. Народ здесь больше коммерческий и приказчики; пробавлялись сперва чайком да селянками, даже одурь их взяла, и вот одни сели за карты, прочие — глазеют на них.

— Не в Бирск ли изволите ехать? справилась одна бородка у другой, а там — завязалась общая беседа.

Город Бирск, красиво расположенный по легкому скату речки Белой, приобрел историческую известность на нашей памяти. В начале текущего десятилетия местный исправник окровавил местного именитого купца, — вот и все тут, за что этот до сих пор незаметный городишка был сопричислен к замечательным городам российской империи. Теперь идут толки между пассажирами о деталях этой кровавой расправы...................

С исправника рассказы перешли к другим властям уфимской губернии, к башкирским землям и ловким людям:

— ...Много богатятся теперь от башкирских земель... Знаешь Данилку-то?.. Ну, Данило Пет...— Чуйка в картузе с ушками шепнула что-то на ухо соседу.

— Как не знать! Еще по пятаку-то купил сколько тысяч десятин! ответил тот, глубоко вздохнув.

— Он, он и есть! Ну, вот он и говорит: мое дело чистое и новых там порядков не боюсь, потому — у меня душа невозмутимая и я человек с облицовкою... Вот только эти канальи башкиры, говорит, дорого мне обошлись! Приезжаю, говорит, в степь к самому важнеющему, — а мы с ним уже давно дела важивали. Прежде всего — насчет [4] клопов, потому что башкир без клопов не может... Злющие такие!.. «Кандала бар?» (есть ли клопы?) спрашиваю. — «Мала, мала есть, самой смирный». Ну, думаю, смирные, это ничего. Сейчас и слали к подручным людям, — все приятели. Ну, кому головку сахару, кому плитку чаю или там что другое, и всем — угощение на наш счет... Больно эта татарва чай любит — две недели поил, деньжищ пропасть ушло, да не задаром!

— Значит, кругом по пятаку за десятину?

— По пятаку. А теперь вон за полтину не купишь, давай целковый.

— Слышал я, вмешался почтенный старик, — что ноне и рубля мало будет, потому у башкир земель хоть и много, да они, как малые дети, больно не разумны; говорят, указ такой вышел, чтобы в обиду их не давать.

— Указ-то есть, а он, башкир-то, вот что говорит: моя тюбетейка (ермолка)! Дарю, кому хочу!..

Пока длилась беседа, облака табачного дыма и разнородных испарений успели раствориться в каютной сырости и отравить атмосферу едким зловонием, что прогнало меня в каюту 1-го класса. Здесь воздух был почище, но от речей сильно несло...

Плотный атлет с рыжею, окладистою бородой и решительными манерами, разжигался перед маленьким господи-ном суровой наружности:

— Да-с, я пионер здесь, как американцы на дальнем западе!.. Я пришел сюда с пустыми руками, а теперь обладаю землями и лесами, завел фермы, применил к земледе-лию все усовершенствованные сельскохозяйственные орудия... Я прокладываю здесь дорогу цивилизации!.. Вы говорите, что к этим скотам, башкирам, нужно относиться гуманнее и водворять цивилизацию не следует кулаком? Попробуйте! Тогда они вас не пощадят: обворуют-с, убьют!... Здесь нужна физическая сила.

И массивный оратор потряс в воздухе объемистым кулачищем.

— А если ваш кулак выставят в печати? перебил его слушатель.

— Тому морду побью! Честное слово благородного [5] человека — изможжу!.... Здесь нужен практический ум — продолжал цивилизатор, щелкнув себя по усеянному веснушками лбу, — ум, чтобы действовать на воображение дикаря в свою пользу и заставить его видеть в вас преимущество над собою во всех отношениях; тогда он смирится и будет вашим покорным рабом! Меня боятся они, считая чуть не за пророка, и я гарантирован: ни одна пылинка из моего добра не пропадет!..

Долго с пафосом изрыгал сей уфимец перед удивленным слушателем свою систему водворения цивилизации в башкирских дебрях и степях, т. е. средства к легкой наживе на счет непроглядной тьмы дикого кочевника. Чего-чего только не было тут! И переодеванья при электрическом освещении, и «вызывание теней умерших», и фугасы, ошеломляющие башкира, плети, полосующие ему спину, револьвер, кулак и даже микроскоп!.. Да, микроскоп!

Как ни интересен этот приуральский «пионер» в уголовном и психологическом отношениях, однако ж, показалась У—а, и мы оставим его.

Губернский город У—а, до которого с пристани нужно тащиться по довольно крутому подъему добрых три версты на каком-то длинном и опасном инструменте, называемом здесь линейкою, достопримечателен, как плавающий город. Действительно, он по временам буквально плавает, однако ж, никаких мер к устранению сего не предпринимается, а стоит только прорыть простые водоотводные канавки, чему самая местность благоприятствует, и неудобство будет устранено; тогда и обыватели путешествовали бы по улицам прилично, а не пробирались бы, как лунатики, по стенам домов в наклонном положении.

Иные подумают: коли город плавает, то обыватели его занимаются преимущественно ужением. — Заблуждение. Заправских удильщиков, вылавливающих одним неводом по сотням десятин башкирского чернозема, немного, а прочие — или милюзга, довольствующаяся снетками, либо подначальный, [6] как известно, завистливый люд. «Наш-то опять тыщу десятин благоприобрел!» шепчет мелкая сошка другой, и обе начинают мечтать: «Бог продлит веку — и на нас хватит»... Остальное же население сплошь лапти плетет и только об одном молит: «Лишь бы на хлебушко хватило, а там благодарение Создателю!» Впрочем, еще не все: на базарной площади единственный башкир продает, по пояс в грязи, кумыс, а в каком-то учебном заведении есть даже микроскоп.....

На обратном пути моем из «плавающего города» в Казань, не смотря на последние дни мая, северо-восточный ветер мешал «добряку-капитану» парохода справить маевку, — действительно досадно!

— Батюшка, прими нас на пароход по четвертаку с души — пятьдесят слишком будет, просят его бурлаки на одной пристани. — Местов-то у тебя свободных больно много.

— По полтине с рыла — садись все!

Те загалдели, замахали руками, — пароход удалился.

— По пятаку накинем, право возьми! кричат с пристани.

— По полтине! отвечают им.

Долго шел торг, а пароход заманчиво лавирует вдали. Наконец сошлись на 49 копейках, и мокрые лапти сумрачных бурлаков в изодранных зипунишках зашлепали по палубе. Пароход идет против ветра, а ветер — студеный: то-то раздолье ему между ними!

На другой день май явился в первый раз в этом году во всей своей девственной прелести. В воздухе тишь и нега, запах лугов, лесов и легкая свежесть реки. Подъезжаем к богородской пристани — живописный вид! Один берег круто возвышается в гору, сплошь — в зелени деревьев и кустов, другой же, низменный, затоплен до самых лесов, что темнеются на синем горизонте; там и сям отражаются в воде купы деревьев, и — то искрилось ясное солнышко, то широко ложилось нестерпимым [7] для глаз блеском между темными-темными, неприветливыми полосами ее, где, как казалось, и холодно было и глубоко...

Пассажиры 1-го класса уже давно любуются с рубки картиною весенней природы.

— Славную маевку мы справим вон на той горке, обращается мировой судья к статной даме, выразительное лицо которой оттенялось грустью, что еще более возвышало ее красоту.

— Господа, не распорядиться ли мне насчет коньяку и... как бишь называется?.. Да, да, газес! широко улыбнулся капитан парохода в сторону к молчаливому пассажиру, не отымавшему от глаз подзорной трубы.

— Что ж, коньяк с лимонадом заменит нам шампанское, проговорил тот.

— Бегу распорядиться.

— Стойте! крикнул вслед ему мировой. — Долго ль простоим тут?

— По положению — два часа, а мы можем с удовольствием — четыре. Ха, ха, ха! Эдакая прекрасная погода — погуляем!..

Пароход остановился.

Пассажирка, в сопровождении всех трех спутников (в том числе и меня), вышла на берег. Было жарко; она сняла шляпку, и черные косы тяжело упали ей на плечи.

Все поднялись на самый верх горы и уселись на лужайке. скрытой кустами.

— Пусть поищет нас капитан, проговорила она.

А тот с бутылками в руках и по карманам, тяжело поднимался в гору, — потел, пыхтел и кряхтел, отыскивая нас глазами, и пошел-пошел путаться по сторонам.

— А-у!!. А-у, капитан! Сюда, сюда! высовываясь из-за куста, махал ему руками мировой, мучимый жаждою.

— Ага! Браво, браво!.. Вижу таинственный грот!..

И помахивая бутылкою над головою капитан затянул: «Многие лета!».

— Кому?

— Бельским пароходам. Хозяева — больно хорошие люди; многие им лета, многие... [8]

— Слышал, банкроты, объявившие себя несостоятельными, а между тем...

— Почтенные люди! Давно у них служу, и слава Богу.

— А коли слава Богу, наливайте себе коньяку, а нам того же с лимонадом.

— Коньяк — питье моряков, уважаю его... Многие лета!... воодушевлялся красный капитан, между тем как сумрачное лицо пассажирки подергивалось легкими судорогами. Мировой, подметив в ней внутреннюю борьбу, задушить которую она не была в силах, переменил разговор.

— Какое здесь раздолье! Луга, леса, горы, вода...

— Только людей не видно, отрезал молчаливый пассажир с подзорною трубой.

— Потому, что нам недостает... заговорила пассажирка.

— Коньяку и стерлядки! перебил ее капитан. — Сейчас бегу, прикажу... и, спотыкаясь, направился к пароходу.

— Коньяку и стерлядей для этих служителей злостных банкротов хватит, сверкнула та глазами. — Но нам недостает того, что ежегодно привлекает из Европы в Америку сотни тысяч эмигрантов; того, что оживляет в ней даже каменистые пустыни!.. Дайте нам это, дайте! И мы будем счастливы, умны и богаты, — мы разовьем счастье далеко вокруг себя!.. Дайте нам это, и...

Приход бурно разгулявшегося капитана прервал эту освежающую струю редко раздающегося у нас слова. Мы впились в прекрасную незнакомку глазами и думали: «если не перевелись еще на Руси подобные женщины, есть и надежда». Но кто же она? Иногда пассажиры сближаются быстро, и я могу рассказать вам историю ее, сообщенную мне молчаливым участником маевки. Родилась она на дальнем востоке России, — полюбила природу и еще более полюбила беседы хороших, умных людей. Мать и отец тревожно следили за симпатиями дочки, и увезли ее в Оренбург на излечение к теткам, бабушкам и дядям.

«Боже мой, какая здесь пустота, какое омерзение кругом! Вырвусь на свободу и буду жить разумною жизнью..» думала 18-ти-летняя девушка, тоскуя в обществе родственной своры, солидно беседующей об Амишках и Биби, акциях, облигациях и о «нашем» прогрессе... Но как осуществить [9] страстные порывы к добру? Хватит ли наличных средств идти по следам тех исключительных натур, которые сразу разорвав связь с прошлыми и современными нелепостями, избирают себе тернистый путь прокладывать широкую дорогу другим? Посмотрим...

Между тем ее полюбил один из лучших, как казалось ей, людей, посещавших общество, суживавшее ее жизнь железным кольцом. Он клялся ей, что, выходя замуж за него, она разбивает оковы, связывающие ее волю и честные стремления, — что богатства его послужат могущественным орудием для достижения ею целей своих...

Молодость доверчиво вступает в полный романических грез неведомый ей мир житейской грязи, и вот — она жена, — жена черствого эгоиста, пресмыкающегося перед золотом и силою!

Ее чувства оскорблены им, но жизнь еще не разбита: она ищет выхода и рвется теперь в Москву с надеждою добиться там полезной деятельности, — вот тут-то и точка!.. И нам понятен вырвавшийся из груди ее крик: «дайте нам то, что оживляет даже скалы!..»

— Возьмите с бою, иначе не уступлю! Буфетчик клянется — последняя! Ха, ха, ха! ревел запыхавшийся капитан, размахивая бутылкою коньяку. Все молчали.

— Что приуныли? Затянем песенку, и все будет ладно... Я крикну помощника — прекраснейший запевало.

И он, изобразив ладонями рупор, заорал по направлению парохода: «Михайло Ильич! Михайлушко, скорее к нам!»

Михайлушко явился, но «по застенчивости» петь отказался. Этот пробел маевки пополнили двое мальчуганов, пришедших сюда из ближайшей деревни понабрать хворосту.

— Давай, барин, на орехи, — пропоем!

— Катай!

Ребятишки, приплясывая, заголосили о том, сколько горя и печали достается на долю человека.

Зажгли костры. Пассажирка тревожно смотрела вдаль, а мировой стал рассказывать молчаливому пассажиру о разных приволжских историях...

— Пора в путь, господа, — нагулялись! закончил маевку посоловевший капитан, и мы вернулись на пароход. [10]

Тут буфетчик подал нам счет. Один из пассажиров читает вслух:

— Мм-мм... пробка — рубль, рюмка коньяку — 50 к. Какая пробка? обращается он к развязному слуге.

— Изволили в обед свое вино кушать, по положению — рупь, а коньяк-с подан Го — полтина за рюмку.

— В бутылке оставалась с города всего рюмка рублевого сотерну, и никакой там пробки не было — я ее бумажкою заткнул, протестует пассажир. — Да где у вас такса? Ее не видно... Везде на пароходах за пробку 25—30 к., а здесь — рубль! сердится он, требуя у буфетчика таксу. Тот суетливо зашарил сперва у себя в кармане, потом под тюфяком, откуда и вытащил «правила», никем не подписанные, но в которых действительно значилось: «с каждой бутылки своего вина взимается по рублю». Анонимное правило еще более взорвало пассажира и окончательно смутило буфетчика, который отказался от платы и за пробку, и за «Го», но на лице развязного слуги играла самая ядовитая ирония: «Какой же ты есть теперича барин, коли, примерно сказать, проверяешь счеты и споришь за рупь? Э-э-эх ты!..»

Простившись в Казани с «бельским» капитаном, мировой с молчаливым пассажиром пересели на «самолетский» пароход, идущий вниз по Волге, а дама поехала в Москву. В добрый час!..

Виды весенней Волги здесь скучны. Погода опять ветряная. Впереди нас летят два парохода чуть ли не на всех парах, что возбуждает любопытство и замечания палубных пассажиров:

— Ишь как улепетывает «Капказ»! Где самолетскому догнать его!

— Промеж них всегда идет гонка.

— Гонка — им шалость, а упаси Бог — машину разорвет, тогды...

— Эво-о?!

— Чего эво?.. Дело мастера боится, а не то подбавишь [11] пару — угоришь. Глянь-ко сюды! — (Старик показал на своем лице и руках следы сильного обжога.) — Вот те гонка чем закончилась!

— Отчего у тебя это, дядя?

— Говорю, от гонки... Вот так-то ехали мы, как теперь, а хозяин парохода, сильно подвыпивший, захотел летать шибче ветра. «Валяй пару!» — орет. Машиниста опаска взяла: «Больше, говорит, не могу, потому — котел лопнет». «А ты моему нраву не препятствуй, потому — кто здесь голова? Все я же!..» И ну валять дрова в печь... Котел-то и впрямь лопнул!.. Нас шарахнуло — попадали, и-и-и стра-а-сти. что было!.. Всем досталось: кто убит, кто искалечен, — вон как паром обдало многих, — а самого-то хозяина, почитай, и следов не нашли. Вот те и гонка!..

Тут виден перст Божий... со вздохом заметила старушонка: — хозяин то больно крутенек был...

— Эво-о?!

— Чего ты, парнишко, эво?.. Говорю тебе — перст .. А дядю за что ж опалило?

Мимоходом, паренек, мимоходом...

На другом конце парохода сидели на узлах две женщины не первой молодости, в платьях городского покроя, и, как видно, давнишние приятельницы. Та из них, которая все плачет и сморкается, рассказывает другой, с участием покачивающей головою:

— ...Он был судебным следователем, а теперь его смотрителем сделали в департаменте

Это, значит, в чиновники произвели?

— С судебного да в чиновники, что ты, глупая? Он смотритель, а чиновник будет ниже чином смотрителя... осерчала та.

Чего бранишься-то? Видно не задаром вытурил. Врешь ты, ехидна! Не вытурил, — от начальства указ вышел ему жениться, я и осталась без делов, — вот что!.. Две собеседницы, повздорив не на шутку, разошлись по [12] разным углам, и уже не сходились вплоть до самого Спасского затона, что в 90 верстах от Казани. Общество «Кавказ и Меркурий» располагает тут 502 десятинами земли, с пристанью на сваях, плотинами и мостами, жилыми зданиями и механическим заводом...

Подъезжаем к Самаре. Судя по беседе сельчан на рубке, здесь ждут обильного урожая, но большая часть из них ждет его с безотрадным чувством.

— Урожай?! с горечью говорит сквозной зипун; — знамо дело цена на хлеб упадет, — на черта ж нам урожай!

На это размашистая чуйка в лакированных сапогах и с серебряною цепочкою толково заметила, что можно сделать запас на три года.

— Эв-во, запас! Долгов по горло с голодных годов, а он про запас толкует! Не запасать, продавать нужно, а кулаки тоже знают свое дело, — во-от что-о!

В Саратове пыль стоит облаком: везде строится, белится, красится; по главной улице ходить невозможно...

Направляемся к Царицыну.

В кают-компании 2-го класса откормленный и тщательно одетый господин с беленьким значком «путейца» сияет самодовольствием и полным счастьем перед тремя пассажирами, из коих один слушает его с сладострастием, даже — облизывается, другой — с тонкою ирониею, зевает, а третий полудремал на диване.

— На последнем экзамене, рассказывал маленький беленький значок, — он взял меня под руку и представил двум важным генералам: «Вот столп наш!» Так и сказал: «Капитан Ф—ий — украшение наше, столп наш!» Генералы пожали мою руку с «высоким чувством»... Билет попался мне счастливый, — очень, очень интересный! — Там разные вычисления... Например, солнце.. Да, я вам скажу, высшая геодезия — это все!., это... «это корона, это щит!».

Пассажир с ирониею взглянул на рассказчика вопросительно, а другой от наслаждения даже высморкался со слезами.

— Не знакомы ли вы с Семисовым? спросил последний у «столпа». — Хотелось бы к нему на работы попасть. [13]

— Вероятно, знаком; ему весь Петербург знаком, заметил лежавший на диване с легкою улыбкой.

— С ним я в коротких отношениях. Славный господин!.. Хорошо, хорошо, напишу об вас...

— Не о том ли Семисове речь идет, о котором все говорят, что он как человек — дрянь, а как инженер — ничего не смыслит? заинтересовался ироничный господин.

— Что вы?! Между моими знакомыми таких не бывает... Это — порядочный господин: одет всегда отлично, очень любезный и необыкновенно умен!.. Он строит теперь железную дорогу, кажется на Кавказе...

— Тот тоже одет всегда с иголки, и когда выгодно ему — любезен до подлости, но непоколебимо глуп — всегда!

— Ибо в голове у него гнездо семи сов, промямлил полусонный пассажир.

— Слышь, говорят, у анженера в башке семь сов, — страсти! Чугунку строит, — бяда!.. послышался шопот в углу каюты, где четверо не из «благородных» баловались чайком и рыбой.

— А вы хорошо знакомы с техникою железных дорог? обратился «ироничный» господин к желающему познакомиться с Семисовым.

— Да-с, у меня есть атестат от инженера Мализона, — отлично-хороший человек!

— Слышал, слышал об нем и знаком с его братом. Замечательная противоположность: один честный человек и полезный земский деятель, а другой, ваш-то патрон, хоть с виду джентльмен, но на душу больно грязен. Он тратится на кокоток и летает на рысаках, купленных ценою чужого горя, несчастий. Читайте в газетах рубрику «происшествия на железных дорогах» — и вы увидите, что самый значительный процент их выпадает на долю вашей дороги, потому что Мализон наполняет свой карман в ущерб доброкачественности постройки ее с редким тактом и остался в мнении простаков и таких же плутов, как сам, «отлично-хорошим человеком». В наших местах он был упра-вляющим дорогою и прослыл, кроме того, сокрушителем женских сердец...

— А тебе небойсь завидно! перебил его сонный приятель. — [14] Нужно брат родиться в сорочке и нижних, как Мализон, чтобы без мозгов благообресть девиз: «сокрушителя костей пассажиров, карманов акционеров и сердец легкомысленного пола».

У «столпа» с серебряным значком даже глаза закатились от сладострастной мечты упрочиться на таковом же фундаменте, — и он упрочится, непременно упрочится...

Пароход остановился у Царицына — железники вышли; в каюте остался один длинный, бледнолицый господин с подвязанною рукою и в измятом, мешковатом костюме.

— Чудеее-ее-сная! проговорил он, хлебнув из склянки очищенной, и закусывая московской колбасой, мурлыкал под нос себе песенку:

,,И этот инженерик,

Как Грека подкузьмил.

(А не выпить ли еще?)

Пред всеми лицемерил,

Что вечно нищим был,

А сам-то втихомолку

Карманы набивал...

— Фу-ты, куда девался рубль? зашарил он в карманах у себя. — Тут, тут... Вот! А то, пожалуй, не доедешь... Да, сам-то втихомолку 300 тысяч в банк положил, при морском канале упрочился, молодых инженеров ругает — не хотят мол, вынимать из жару каштаны для него!? И нас, техников ценит — вот и я остался без рук!

Но оставим его и выйдем на рубку освежиться.

На берегу идет спор между матросами из сельчан, окружившими какого-то бульдога немецкого склада, с запахом пива и брильянтовым колечком на жирном мизинце.

— Я вам говорю, друзья мои, что всех вас следует засадить в Сибирку... А пашпортов не получите, потому что вы — должники наши.

— Будут деньги — отдадим, а пашпорты подай, потому куда деваться без них... [15]

— Вы нанимались на всю навигацию: управляющий прочел вам условие и печать приложил, — правду я говорю?

— Мы не понимаем, что он такое читал; не могим работать — больны, вот те и сказ, а пашпорты подай, потому закон повелевает...

Долго спорил капитал с оборванным трудом, между тем на пристани нескладно суетился господин иерусалимского происхождения, в белой фуражке военного покроя, в мешковатой визитке, с болтающимися руками, пенсне и двумя массивными цепочками, украшенными дудочками, печатками и многими другими полезными вещицами из галантерейного магазина. От всей его фигуры несло безотчетным счастьем вновь почуянной власти: его тускло-черные глаза шныряли, горбатый нос, с сплюснутыми ноздрями, обнюхивал, тонкие губы ловили невидимую добычу в воздухе, а жидкими баками и усами его играл ветер... То здоровался он, улыбался, разговаривал со всеми встречными, то закуривал, тушил и снова закуривал папиросу, а за полчаса до нашего отъезда торопливо вошел с белобрысым немецким толстячком, капитаном парохода, в каюту 2-го класса, расшаркался и надел пенсне.

— Вот здесь можно занавесить, а господина пассажира я покорнейше попрошу потесниться...

— Для кого? спросил угрюмо тот, место которого затевали загородить.

— Честь имею рекомендоваться: я агент общества «С». Изволите видеть: дамская переполнена, и мы хотим поместить здесь одно почтенное семейство. Вы, без сомнения, не откажете мне в просьбе уступить свое место даме и ее супругу, — очень прекрасные люди. — И он фамильярно протянул руку пассажиру, не возражавшему только потому, что три-четыре свободных места в углублении каюты представляли еще более удобств.

— А все-таки, г. агент, рискованно помещать к нам хотя бы и старух. Если контроль слаб, то вон на того перса положиться нельзя, шепнул пассажир ему перед отходом парохода, на что тот с младенческой улыбкой устремился ловить его руку для пожатий. «Почтенное семейство», — как [16] оказывается отец и мать агента, — ехало в Астрахань с намерением открыть там кассу ссуд.

С Царицына Волга ширится более и более множеством островков, то песчаных и низменных, как мель, то усеянных кустами и камышом; а с Сарепты с ее горчицею, бальзамами, и замечательною коллекцией древних сосудов и черепа мамонта, принадлежащей одному немецкому обывателю, оба ее берега затоплены на далеком пространстве весенними водами, превышавшими обыкновенный уровень на 10 футов, несмотря на начало июня; за этою водною гладью желтеются волны сыпучих песков и только изредка попадается деревцо, рощица, затопленная зимовка рыбопромышленника или две-три калмыцких кибитки. Далее вглубь пойдут их безжизненные улусы с тощими пастбищами, солончаково-глинистою почвой, изобилующей полынью, сплошными массами переносного песку и соляными озерами. Этими естественными условиями местности определяется общее экономическое положение астраханской губернии, занимающей площадь в 163,000 кв. верст, с 349,000 оседлого и около 70,000 кочевого населения. Земледелие здесь ограничено скромными размерами; средним числом ежегодно засевается хлебов на крестьянских землях: озимых 28,000 четвертей, яровых — 76,000, картофелю — 12,000 четв.; а калмыками —до 200 четв. озимого и до 400 четвер. ярового, при урожае около сам 4. Кроме того, красноярский уезд производит до 400 пуд. махорки (простой табак), астраханский уезд занимается огородничеством, садоводством и разведением виноградников, и только посевы горчицы на некоторых местах Эргени и в царевском с красноярским уездах дают баснословные урожаи, нередко доходящие до полутораста пудов на один пуд посеянных семян.

Вы замечаете, что из 163,000 квадратных верст извлекается немного.

— Но перебивает моего почтенного собеседника упитанный джентльмен с физиономией в дамском вкусе, с порывами римских меценатов и тщеславием модной камелии с Невского проспекта. В его кармане болтается миллион, в черепе — пустота, — [17] увы, фортуна своенравна!.. — Но, говорит сей муж, — если из земли извлекается мало, как выражаетесь вы, по недостатку знания, энергии и рук, как следствия злокачественных условий жизни, — условий, предрасполагающих граждан — повторяю ваше неуместное выражение — к выпивке и апатии, — то как же вы объясните отрадное явление того, что по водам нашей Волги плавают теперь до 1,600 парусных судов и барж, ходят слишком 80 пароходов? Неужели вы не порадуетесь 12 миллионам пудов соли, извлекаемой из наших неисчерпаемых озер, только потому, что акциз — для народного же блага — несколько велик на нее, или, говоря вашим языком, скотине не удается даже понюхать ее, а скупо просоленная рыба портится и отравляет желудки людей, блюдущих посты?.. Неужели ваше черствое сердце не согреется высоким чувством истинного патриота, глядя на обширные наши пастбища, с 2.300,000 голов разного скота, из которых до 816,000 приходятся на долю калмыков, этих «диких сынов раздольных степей», этих монголов, уже почувствовавших «веяние» нашей цивилизации?! Неужели...

— Стойте, стойте!.. Бога ради остановитесь... умоляет подогретого оратора прошибленный потом строптивый пассажир; — ваше красноречие в силах выжать слезы умиления в мертвецах и испарину — в живых. Завидная доля! Но вы не упомянули о том, что скотина этих сынов, — как вы назвали то их? — да, этих «диких сынов полынного раздолья» быстро исчезает по карманам разных блюстителей и насадителей, и сильно мрет от непогоды, недостатка воды и корма; да и сами-то сыны заметно вымирают... ибо «веянием» то снесло у них все, чем пользовались они при Чингис-Хане, а принесло им только горе: сифилис и нищету.

— Ха, ха, ха! Да ведь тут действует общий неизбежный закон: дикарь от прикосновения цивилизации гибнет...

— Пионер! процедил желчный господин, отходя к группе пассажиров, беседовавших на рубке с изжелта-смуглым калмыком, изысканно одетым в европейский костюм. Несколько выдающиеся скулы, плосковатый нос и узкие глаза далеко не безобразили добродушные черты его выразительного лица, а ряд белых зубов, черные, густые волосы и мускульная сила его коренастой фигуры могли бы зародить [18] греховные помыслы даже в такой разборчивой и добродетельной особе, как Амалия Карловна.

Он учился в гимназии — редкая случайность! — и сын нойона или владельца, — следовательно, при определении на службу пользуется правами дворянина, а его папаша взимает в свою пользу по 7 р. 14 к. с каждой кибитки подвластных ему калмыков.

С необыкновенным спокойствием духа — врожденною чертою беспечного калмыка — рассказывал он о горемыканье своих земляков по астраханской губернии, а так как его рассказы достаточно характеризуют прошлое и настоящее положение этих бродячих язычников, то мы, приправив их сведениями, почерпнутыми из трудов астраханского статистического комитета и других источников, даем им место здесь.

Монгольские поколения: Чорос, Хойт, Хошот и Торгоут, кочевавшие на равнинах Алтая, в местности, составляющей ныне китайскую провинцию Зюнгарию, образовали между собою в XV столетии сильный союз «Дербен-Ойратов» (четырех-союзие), управляемый тайшами и находившимися к ним в вассальных отношениях нойонами.

Вследствие недовольства стеснительными нововведениями тайши Хара-Хула, несколько нойонов, с частью подвластного им народа, отпали от союза и в начале XVII столетия откочевали, с позволения русского правительства, к азиатским пределам России, к берегам Оби, Иртыша и Тобола; но теснимые здесь киргиз-кайсаками, давшими им прозвище калман («отделившийся», отсюда — калмык), и прежними своими союзниками, они ринулись в 1630 г. в бесплодные тогда степи между Уралом, Волгою и Доном. Не прекращая своих сношений с Зюнгариею, они неоднократно нарушали торжественную клятву быть в подданстве русскому царю, грабили и разоряли русские села и города, что, без сомнения, влекло за собой возмездие с нашей стороны. Тайша Аюка, получивший от Далай-Ламы в 1696 г. титул хана, подтвердил присягу своих предместников в верности царю, с теми же церемониями: облизывая и прикладывая свой нож к горлу, он призывал, за нарушение клятвы, гнев небес и огненный меч. По смерти его начались смуты между [19] претендентами на ханский титул, который доставался обыкновенно искателям, поддерживаемым, со стороны русского правительства; в свою очередь, благодарные ханы содействовали ему стеснять права их наместников, что вместе с распространившимся по кочевьям слухам о намерении русского правительства принудить калмыков к оседлой жизни, побудило последних составить план общего бегства в Зюнгарию, который и был выполнен в 1771 г. Из 80,000 кибиток остались в пределах России только 13,000 к., лишенных возможности своевременно присоединиться к бежавшим по отдаленности кочевья и неимению переправ на левый берег Волги. Русское правительство, поделив их между оставшимися нойонами, повелело последним управлять каждому своим улусом отдельно, а звание ханов и их наместников было уничтожено, места кочевок определены и надзор усилен.

В настоящее время опека над калмыками астраханской губернии возложена на управляющего государственными имуществами в Астрахани, с званием: главного попечителя их, а административными единицами служат семь улусов, на которые разбита отведенная для кочевья им степь, в размере 7.732,451 десятины.

Образовавшись из родов и аймаков, состоящих из хотонов или групп близко родственных и нераздельно кочующих семей, каждый улус имеет свое местное управление, называемое ставкою улуса, которое кочует вместе с народом и состоит из попечителя — русского чиновника, и правителя, избираемого в казенных улусах из зайсангов, а во владельческих — из нойонов. Тут же находится канцелярия, улусный зарго-суд, школа, команда казаков и другие служащие лица, а по близости его кочует базар, т. е. торгующие разными товарами, и главный хурул (походное капище) с духовенством.

Калмыки принадлежат к секте ламайской веры желтошапошников (уж не по цвету ли верхов их шапок, напоминающих своею формою конфедератки? Этот головной убор, оттопыривая с детства уши, служит причиною вислоухости калмыка), основанной в конце XIV столетия реформатором в Тибете Тсун-Хова.

Лама заведует их духовными делами, под наблюдением [20] главного попечителя, а духовенство, доходившее в 1867 году до полторы тысячи человек, кроме своих церковных треб и изделий разных принадлежностей хурула, как-то: изображений бурханов, картин священного содержания, и т. п., занимается еще медициною, в которой лучшими средствами от всех болезней считается растопленное курдючье сало или коровье масло, по нескольку больших чашек в день, — теплая вода и сыворотка в не меньших приемах, но при этом пищи вовсе не полагается. Самое же видное место между «новейшими» лекарствами занимает сулема, как от сифилиса, пустившего глубокие корни в степи, так и от многих других болезней. В каждом хуруле найдется таких докторов (эмчи) 1—2 человека; впрочем, кроме них до 30 человек из низшего духовенства (манджин) знакомы и с оспопрививанием.

Недельный отдых или воскресный день калмыками празднуется по четвергам разными играми: в бабки, чехарду, фанты, единоборством и т. п. Победители прославляются по всем улусам.

Духовные лица назначают браки, избирая для того счастливые дни, но бедняки избегают брачных формальностей, ограничиваясь похищением дев, иногда с согласия родителей последних, с которыми и живут. Совершеннолетие юноши составляет самый торжественный день в семье, причем герою семейного праздника вручается с особенною обрядностью нагайка. Не вдаваясь в подробности домашнего быта их, перейдем к остальным трем сословиям, из коих:

1) Нойоны или владельцы пользуются 7 р. 14 к. с каждой кибитки подвластных им калмыков, а на государственной службе — правами дворян. По переписи 1867 г. считалось их с семействами: 18 мужск. и 23 женск. пола.

2) Зайсанги с правами почетных потомственных граждан, если они управляют наследственными аймаками по первородству; в противном случае они признаются только личными почетными гражданами. Тех и других по переписи 1867 г. считалось: 1,693 муж. и 1,420 жен. пола.

3) Простолюдины, которые, кроме натуральной повинности, в роде доставки дров и кибиток служащим и т. д., обложены еще податью в размере 8 р. 15 к. с каждой семьи [21] или кибитки. Из этой цифры во владельческих улусах поступает албан (подать) — 7 р. 14 к. в пользу нойонов, а 44 к., точно также, как в казенных улусах 7 р. 58 к., идут на содержание управлений, учебные, хозяйственные и проч. потребности народа. Затем во всех без исключения улусах, остальные 57 коп. поступают в пользу аймачных зайсангов, а где их нет — в общественный капитал калмыцкого народа.

По перепеси 1867 г., простолюдинов значилось: 63,778 чел. муж. и 51,645 ч. женск. пола, т. е. последних слишком на 12,000 меньше первых. Это несоразмерное численное отношение полов, составляющее одну из причин уменьшения с году на год наших калмыков, объясняется большою смертностью между их женщинами.

Жизнь под открытым небом, привычка с малых лет быть на коне, страсть к охоте за сайгаками и вообще к играм, развивающим мускульную силу, как напр., в борьбе, — выработали в кочевом калмыке атлетическое телосложение, а взгляд его на жену, как на рабыню, обязанную без устали работать на семью, развил в нем беспечность. Таким образом на долю женщины выпала большая часть труда: она шьет тулупы, обув, платья, кожаные ведра и бутылки, делает войлоки (кошмы), плетет тесьму для кибиток; она должна накормить всю семью, питающуюся исключительно молоком, кирпичным чаем и изредка мясом и мукою, служащею только приправою к кушаньям; она заготовляет топливо и даже присматривает за скотом в то время, как муж праздно шатается по гостям. Придет ненасытная осень и зимние вьюги — в кибитке холодно и сквозит, и более слабое здоровье калмычки окончательно разрушается; настанет время родов — и местная повитуха зверски вытряхивает бедного калмыченка на свет Божий, а мать, в ужасных страданиях, нередко прощается с ним навсегда.

Кроме изложенных здесь и тому подобных причин ненормальности численного отношения полов, нужно сказать, что общие условия жизни наших калмыков благоприятствуют разве только превышению смертности между ними над рождением, т. е. вымиранию их. [22]

Этот грустный факт, служащий красноречивым укором нам, несколько выяснится при знакомстве с их беспомощною, бродячею жизнью по бесплодным степям со своими стадами по целой губернии, с целью наняться в батраки к другим. К первому разряду принадлежат люди, сколько-нибудь состоятельные, но ко второму — перекатная голь, цифра которой в настоящее время доходит до 20,000 человек, что составит две трети всего количества рабочей силы. Рассмотрим бегло быт тех и других.

Для кочевьев калмыков отмежевано 7,008,346 десятин на нагорной и 724,105 десятин на луговой стороне Волги, омывающей астраханскую губернию.

Нагорная степь разбита на шесть улусов; на луговой расположен один только хошоутовский, на котором, однако, предоставлено право первым пользоваться очередным кочевьем. На этих землях они, дикари, не знакомые даже с употреблением мыла, «могут возводить фабрики, разводить сады и заниматься хлебопашеством», но относительно рыбной ловли, лесов и соляных промыслов — стеснены. Ограничившись постройкой на местах зимних кочевок нескольких капищ (молитвенных домов), загонов и домов для себя и своих нойонов и зайсангов, им остается только одно — или идти в батраки к оседлому населению губернии, или, если есть скот, бродить с ним по песчаными степям. Лучшую часть из них по правую сторону Волги, без сомнения, составляет возвышенная степь Эргени, по ложбинам и балкам которой есть вода, а следовательно и кормовые травы, что благоприятствует разведению скота. Кроме того, калмыки занимаются здесь в скромных размерах земледелием, разводят для собственного употребления махорку и сеют горчицу, которую везут для продажи в Сарепту на заводы Глича и Кноблоха, обрабатывающие ежегодно слишком 40,000 пудов горчичного семени.

Прочие места Эргени, как и остальная калмыцкая степь, не представляют никаких удобств даже для кочевой жизни. Так, в южной ее окраине трав нет, вода для питья непригодная, а потому сюда редко кто заглядывает. Далее, с подножья Эргени и от северо-западного прибрежья Каспийского моря, прибрежья называемого «Мочагами», вплоть до правого [23] берега Волги идет низменная площадь, составлявшая в поздний геологический период дно моря. Она покрыта множеством соляных озер, болот, и усеяна песчаными буграми и солончаками; растительный слой земли здесь, производящий исключительно полынь и пропитанную солью тощую растительность, до того еще не окреп, что при малейшем разрыхлении его скотом — обращается в бугры сыпучего песку, переносимого вечером с одного места на другое.

На западной и южной частях этой степи разбросаны кое-где котловины, наполняемые при сильных снегах водою, получающей от солонцеватой почвы, от камыша и в особенности растения чакана или куга, горьковато-соленый вкус; при всем том эти котловины, если только засуха не уничтожает воды и растительности их, представляют для бедного кочевника громадный интерес; летом он находит здесь корм для своего скота, зимою — скрывает свои войлочные кибитки от стужи и вьюг.

Остальное же пространство этой низменности совершенно безводно, и этот ощутительный для кочевника недостаток несколько устраняется вырываемыми ими воронкообразными колодцами, называемыми худуками или копанями, которые наполняются почвенною водою, нередко дурного качества. Такие колодцы рассыпаны по бесплодной степи группами, на 10—70-верстном расстоянии одна от другой, что позволяет калмыкам делать перекочевки, необходимые для прокормления скота; но зимою, когда вода в них и в озерах замерзает, беспомощный кочевник вынужден употреблять снег, а в осеннее время — дождевую лужу, настоянную всевозможными нечистотами, что развивает между ними разного рода болезни и преимущественно накожную сыпь и тиф.

Третью часть калмыцких кочевьев по правую сторону Волги составляет «Мочаги», местность которой изрезана широкими заливами и покрыта порослями камыша и буграми сыпучего песку.

Происхождение названия «Мочаги» толкуется двояко: от русского слова мочажина, т. е. сырое место, и от калмыцкого: моцанъ, что значит — пост. То и другое верно, ибо «воды много, а есть нечего». Здесь-то горемыкают слишком 2,000 кибиток обнищалых калмыков со всех улусов! [24] Раз калмык обеднел, т. е. остался без скота, он идет в Мочаги, и уже не в силах подняться на ноги, чтобы вернуться в свой улус, а нанимается в батраки к разным промышленникам за ничтожную плату.

По изобилию своих густых камышей Мочаги служат также убежищем от зимних непогод кибиткам и скоту почти со всех улусов, летом же остаются здесь нищие да семейства батраков.

Калмыцкая степь на левой, луговой стороне Волги так же неприглядна, так же бесплодна, как и по правую ее сторону, только что охарактеризованную нами; почва там, при первом прикосновении к ней, так же быстро обращается в сыпучие пески, как и здесь, и только по займищам, т. е. по местам, покрываемым весенними разливами реки, изредка попадаются клочки годной земли.

Но если общий характер калмыцкого кочевья безжизнен, за то полоса земли, сопутствующая правому берегу Волги, представляет не мало удобств ее оседлому населению. По ней расположились города Черный Яр и Енотаевск, многолюдные деревни и 10 станиц астраханского казачьего войска, которым предоставлено еще право пользоваться калмыцкими землями на 10—15-верстном расстоянии от границ их дач, для хлебопашества и выгона скота. Взамен того кочевникам разрешено гонять свои стада и табуны на водопой через их земли и даже кочевать зимою в некоторых береговых местах.

Мы еще не успели развить в калмыках потребностей оседлой жизни, а недостаток кормов, воды и зимние непогоды заставляют их перекочевывать с своими стадами с места на место.

Для зимних и летних кочевок все улусы имеют свои постоянные места, распределение которых между ними зависит от главного попечителя.

Придет суровая зима с бурею и метелью (шурган), с глубокими снегами или гололедицею — и большая часть кочевников уходит в Мочаги, к берегам озер или по займищам, где камыши укрывают их от стужи; немногие же владельцы больших стад остаются в открытой степи для прокормления их на подножном корму. Но налетит [25] стремительный шурган — и гонит он вихрем стада и табуны по снежной глади до тех пор, пока они в изнеможении сил не падут замертво; или выпадет глубокий снег, случится гололедица, скот не в силах пробить копытом снежный пласт или ледяную кору, и, оставаясь без корма, гибнет целыми стадами.

Так погибло у калмыков в суровую зиму 1798 г. до полумиллиона голов, а в тридцатых годах они снова потеряли на половину своих стад; вообще редко проходит зима без того, чтобы несколько зажиточных скотоводов не сделались бы нищими. В 1867 г. числилось у калмыков 1.008,821 голов равного скота, а в 1872 г. число его уменьшилось до 816,000 голов; вместе с тем вымирает и население, составлявшее по переписи 67 года — 120 т. душ, а теперь — всего 70 т.

Но вот прошла зима, в конце февраля или в начале марта настает весна, и калмыки готовятся с зимних кочевьев на летние; отпраздновав начало весны, цаган-сар (белый месяц), они складывают свои кибитки и хурду-мурду (домашний скарб) на лошадей, быков и верблюдов и переходят к ближайшему пастбищу или худуку, где остаются до окончательного вытравления скотом окрестностей его; затем, переходя с места на место, они к началу мая уже находятся на своих летних кочевьях, а в конце августа или начале сентября возвращаются в зимние убежища, где снова находят корм на местах, потравленных весною. Однако, нередко случается, что корм уже съеден и песок обнажился; тогда, чтобы перекочевать, калмыку приходится жертвовать — понятно кому! — частью своей скотинки для сохраненья другой, иначе она вымрет с голоду, что разорит его и погонит в «Мочаги».

При общинном владении калмыками степью право сильного из них чувствуется слабейшим на каждом шагу, что также вводит последнего в нищету; вообще скотоводство при вышеизложенных условиях далеко не обеспечивает наших «меньших братьев монгольской крови, хотя мы их отечески любим»...

С целью улучшить степное хозяйство калмыков и приучить их мало-по-малу к оседлой жизни, необходимо нужно [26] «измыслить мероприятие», и, действительно, правительство разрешило отводить им участки земли, в размере: нойонам — по 1,500 десятин, аймачным зайсангам — 400 дес, безаймачным — 200 д. на семью, а простолюдинам на каждую мужскую душу — 30—60 десят., смотря по удобству местности; причем они обязываются находиться в одном районе или месте с своими зайсангами и приступить к устройству хозяйственных заведений, как-то базов или загонов в течении первого же года, а иначе участок отбирается и передается другим, но сами калмыки лишены права передавать или продавать его.

На этих условиях было роздано до 1868 года: 6,680 простолюдинам — 284,000 десят. удобной и 369,000 дес. неудобной земли, на которой уже построено из глины и дерева несколько клетушек и загонов, на зиму заготовляется корм скоту и топливо, а худуки содержатся относительно чисто. Таким образом, шаг сделан к такой системе развития у калмыков сознания преимущества оседлой жизни над кочевою, применение которой в широких размерах и на рациональных началах прямо лежит на обязанности их дядек и нянек, но у последних, кроме аппетита, никаких иных задач в жизни не имеется...

Вот почему характеристика кочевьев «меньших братьев монгольской крови», как выражается один из столпов, вышла печальна, вот почему они вымирают. вот почему обучается скудной грамоте только один из 4,000 калмыков.

На весь же «калмыцкий народ» приходится 18 школ, с 182 учениками и 111 ученицами. В улусных мужских школах — по 30 штатных учеников, с одним воспитателем, обучающим их за 100 руб. в год читать и писать по русски и калмыцки и четырем правилам арифметики; некоторые из окончивших тут азы, по выбору начальства, поступают в астраханское калмыцкое училище, откуда редкие баловни счастья попадают в гимназию и даже выше; содержание каждого ученика в улусной школе не превышает в 40 р. в год.

В женских улусных школах дети учатся под руководством девушек, окончивших воспитание в [27] калмыцком женском училище в Астрахани, где также находится школа на 10 человек, для приготовления фельдшеров, — вот и все.

Для медицинского пособия калмыкам и их скотине, по последним статистическим сведениям, находились при них: один врач, 8 фельдшеров, 36 оспопрививателей из калмы-ков, 3 повивальных бабки-калмычки и 1 ветеринарный врач с помощником и 3 калмыками, обученными этому искусству, а в Мочагах устроена больница на 25 кроватей (18 мужских и 7 женских), с врачом и фельдшером при ней. Цифры убедительнее слов, но все-таки не излишне будет упомянуть здесь, что калмыки, оставаясь без медицинской помощи, сильно мрут от разных болезней, в особенности от оспы, к которой они питают особенный ужас и заболевшего ею бросают в степи на произвол судьбы; одно слово: «оспа», производящее на калмыка безотчетную, потрясающую панику, может свалить его с ног; в последнем случае родные и приятели стараются «развлечь» несчастного больного, т. е. немилосердно бьют его нагайками.

Калмык честен, трудолюбив, терпелив, переимчив и вообще со способностями, но условия его жизни так неблагоприятны, что он не может сам удовлетворять даже своим очень ограниченным потребностям; его знание, искусство и торговля ограничиваются продажею верблюжьей и овечьей шерсти, козьего пуху, и изделиями из них войлоков, валяных чулок, кожаных ведер и бутылей; продажею скота на ярмарках, базарах и приезжающим в степь гуртовщикам; но так как между калмыками ценится количество, а не качество скота, то он плох и цены на него низкие, как то: порядочная лошадь стоит 20 руб., верблюд — 35 р., рогатый скот — 10 р., простые овцы — 2 р., тонкорунные — 4 р., козы и свиньи — 1 р. 50 к.

Для облегчения кредита имеются несколько вспомогательных касс, по 1,000 рублей в каждой, но калмыкам редко приходится пользоваться сими благодетельными учреждениями...

Мы уже говорили, что скотоводством занимаются более зажиточные из них, но раз обеднев по вышеизложенным причинам, калмык уже навсегда остается батраком, контингент которых возрос в настоящее время до 22,000 [28] чел., что составит более 2/3 всего количества рабочих сил калмыцкого населения астраханской губернии. Эта беспомощная голытьба разбросана по селам и городам, станицам и рыбным ватагам, соляным промыслам и прочим уголкам губернии, где только за 15—25 к. поденной платы и дрянной корм можно работать до отвалу. За «неоцененные качества», — по выражению солидного пионера — калмыков, за смирение, неприхотливость и привычку их ко всевозможным лишениям во время неутомимого труда, астраханские дельцы всех оттен-ков и размеров до того возлюбили “меньших братьев монгольской крови", что предпочитают их, даже старшим, русским. Иначе и быть не может, говорят они, — ибо русский рабочий не простоит за пятак в зной и стужу по пояс в воде, а калмык безответно идет туда и осенью, и весною, когда в этом крае свирепствуют простудные болезни, лихорадки; при выломке соли на его же долю выпадает самая трудная работа: разбить соляной пласт и промыть его, и т. д.

— Кучка дикарей, замкнутая пароходами, железными дорогами и прочими атрибутами нашей цивилизации, остается до сих пор беспомощною, — грустная аномалия!

— Вы говорите: аномалия? с упреком покачивал головой «пионер», подошедший в упор к рассказчику; — не аномалия-с, а неизбежный закон борьбы за существование, — всем известный закон, по которому более сильный теснит слабого...

— Вы хотите сказать: пожирает? В таком случае он относится к хищникам, а мы с вами ведь цивилизаторы, перебил его один из слушателей.

— Да-с, мы цивилизаторы, и я горжусь, трогательно ударял пионер по персям своим, — да-с, горжусь, что имею честь принадлежать к нации, на которую Провидению угодно было возложить великую задачу «просвещать азиатскую сволочь!» Но вы своим умничаньем можете только повредить делу!.. Впрочем, вас и слушать никто не станет.

— Не потому ли, что вам, цивилизаторам горе от ума? желчно проговорил тот, отходя в сторону, а голос пионера еще долго разносился на палубе, только на более насущный мотив. [29] — Как поживает ваш чертенок? справился у него какой-то неприступный господин с пенсне поверх очков.

— Пом-ми-и-луйте, по-прежнему брыкается; на время укротилась было, когда я подарил ей женину мастерскую и... Да, вы слышали о постигшем меня горе? Я только что потерял своего друга — свою жену... Похороны обошлись в 800 р. Редкая жена, редкая мать!. Помилуйте, помилуйте, за что постигло меня это несчастье? ломал «пионер» свои руки, с искаженным выражением на лице... но только не от горя, а вдруг схвативших его желудочных спазмов.

— Чертенок утешит.

— Где там? Настаивает омеблировать ей квартиру а ля Бисмарк, и вот я ломаю-ломаю себе голову, у всех расспрашиваю, что и как; помилуйте, не могу добиться, какой вкус у Бисмарка насчет мебели.

— Доложу вам: самый разнообразный.

— Ей-богу, не понимаю.

— У дипломатов, как и у нас с вами, вкусы меняются сообразно обстоятельствам.

— Пон-нимаю, понимаю! Но, помилуйте, это накладно для кармана.

— Не вам бы печалиться! Однако ж, спустимся в буфет, потребуем флакон и справим тризну по добродетельной жене...

Прочие пассажиры тоже разошлись по каютам: кто принялся за стерляжью уху, кто — за солянку, и на рубке остался только сухой перс с неподвижно устремленным в пространство обессмысленным взглядом и желтыми, жесткими руками с темно-оранжевыми ногтями, да пассажир в широкополой шляпе, только что подошедший к нему с вопросом: говорит ли он по-русски?

— Мала мала знает! отвечал «ирани», знания которого в этом отношении оказались гораздо ниже, чем «мала-мала», но все же из его слов можно было уразуметь что он одобряет Россию и Волгу, ибо «такой хорошей равнины, как Россия, и такой большой реки, как Волга, в Иране нет».

Прерывая беседу с ним, пассажир поинтересовался знать, как поживают друзья персов — туркмены? [30]

— Туркаман?—у-у-у, каменное сердце! проговорил тот и ни один мускул не шелохнулся на его бесстрастном лице...

Приближаемся к Астрахани, до которой остается еще ровно семь верст. Говорят, что в этом расстоянии от города, на обрыве правого берега Волги, образовавшемся размытием бугра, называемого «жареным», заметны следы существовавших здесь в V — VIII веке хозарских городов Ателя и Баланджиара; в этих местах нередко находят древние монеты татарского чекана и разные ископаемые предметы, а несколько повыше отсюда два-три года тому назад найден на размытом водою берегу череп мамонта.

Миновав длинный островок, усеянный камышом и кустами, пароход вошел в открытое место реки, откуда виднеется Астрахань с своим белеющим кремлем на «Заячь-ем бугре», а через десять минут езды уже можно разобрать в подзорную трубу появление двух-трех дымившихся пароходов у пристани, расположенной в «Селении», — так на-зывается та часть города, где помещаются пристани, принадлежащие обществам «Самолет», «Лебедь» и прочим, за исключением: «Кавказ и Меркурий», расположенной на месте бывшего порта, переведенного в 1868 г. в Баку.

При приближении к городу пассажиры обычно суетятся с багажом или справляются о том, где лучше приютиться.

— Елнева гостиница на губернаторской площади, превосходная-с, а Касаткина на Косе — будет получше, обязательно объясняет каютный.

— На Косе, брат, не хочу, моя баба заест! Вот как! А ты говори толком, шутит брюхатенький рыбопромышленник, покатываясь со смеху от своей остроты.

— Мы-с не об дамской, защищается тот... Пароход остановился у пристани, запруженной толпою азиатских типов и костюмов, между которыми мелькали 2—3 наши дамские шляпки, несколько поношенных сюртуков, цилиндров, и полицейский с озабоченным видом.

— Как вас зовут? грубо обратился он к пассажиру в широкополой шляпе, на которого накинулись извозчики, с гвалтом предлагая свои услуги. [31]

Тот ответил и даже не удивился бесцеремонности астраханской полиции.

И я вслед за прочими, протискался с своим дорожным мешком к шумным извозчикам и распорядился везти себя в лучшую гостиницу.

— Значит к Касаткину; осмелюсь доложить вашему сиятельству — первый сорт!

Потянулись заборы и деревянные домишки; кругом безлюдно, хоть бы курица попалась на глаза; но вот показались каменные постройки, вырвалась разудалая песня из кабака, а дальше замелькали бороды правоверных и бляхи армян; вон зевают отставной воин и мещанка, куда-то торопится еврей.

Миновав губернаторский домик с двумя будками и часовым, маленький сквер и большой Кремль, извозчик свернул на Косу, — так называется юная часть города на образовавшейся отмели Волги, протекавшей еще в конце прошлого века почти под самыми стенами Кремля; благодаря своему удобному положению для пристаней, она быстро заселилась, людна и шумна; здесь собираются рабочие для найма на рыбные промыслы, здесь сгруппированы кузницы, пекарни, трактиры, — это место широкого разгула и центр преступлений.

— Приехали, ваше сиятельство; на чаек бы... почесывал себе затылок извозчик. На крыльцо гостиницы вышел заспанный нумерной.

— Вам в рупь?

— Рублевый номер и без клопов (С этим первым условием я всегда нанимаю себе комнату в Петербурге и останавливаюсь в российских гостиницах).

— У нас этого нельзя, даже в заведении нет: сам-с наблюдает за чистотой, обидчиво скривил он нос и повел меня в верхний этаж по лестнице с запахом солдатской казармы ночью, пополам с ждановскою кислотою, и еще чего-то невыразимого, без чего, однако, немыслимы наши провинциальные отели.