ОГОРОДНИКОВ П.

НА ПУТИ В ПЕРСИЮ

И ПРИКАСПИЙСКИЕ ПРОВИНЦИИ ЕЕ

X.

ПЕРЕВАЛ ЧЕРЕЗ КУЗЛУК.

Сегодня 7 июля. Ночь провел тревожно, а в 5 часов утра уже был на ногах; термометр показывал +19 R⁰ в тени. Назир внес шумящий самовар, но аппетита у меня положительно не было. Вслед за ним вошли за моими вещами хилый старик — червадар и бравый курьер в бараньей шапке, архалуке, ватных, снизу стянутых шерстяными тесьмами, штанах, башмаках, с винтовкою за плечами и двумя длинными пистолетами, с раструбами, за кушаком.

Не дожидая копотливо-вьючившего вещи червадара, я отправился с ним в путь; базар был уже в разгаре; часовой, сидя на земле перед караульным домом или казармою, дремал, а его ружье, вместе с прочими, стояло в козлах...

За городскими воротами встретился нам верхом на осле перс с длиннейшим фитильным ружьем, дальше — пеший, а за ним женщина на лошади кормит ребенка, да несколько на-вьюченных кожами катеров с колокольчиками, за которыми плелся покуривающий из мундштучка червадар — значит, бывал на Ашире, — вот и вся загородная жизнь!

Курьер вынул из хурджина козырек на шнурке и повязал его с боку шапки.

Опять сплошь потянулись тенистые леса, но далеко не так роскошные, как с Гязи до Астерабада. Нашего червадара еще нет; мы сбились с тропинки и блуждали в чаще с полчаса, пока не наткнулись случайно на телеграфный столб.

Невыносимо путешествовать без переводчика, даже не задаваясь научными целями!... Когда истощается мой лексикон на клочке, приходится объясняться с курьером знаками, а [323] тот, в свою очередь, бормочет что-то по-персидски, приговаривая на каждый мой вопрос: бели, — бели, или в та-ком роде:

— Исми ин чи зестъ? спрашиваю я, указывая на встречный ручеек.

— Рудханеи (река), отвечает он.

— Исми ин чи зестъ Рудханеи?

— Рудханеи, опять отвечает он, — и так я не добился от него названия ни одного встречного на пути ручья.

В ожидании червадара мы расположились в десятом часу на отдых в волшебной местности, при въезде в глубокое ущелье, на берегу бурного потока: далеко разносится гул его, а вблизи одиноко поет соловей; накрапывает дождь, меня клонит сон...

Мимо прошли четверо нищенски одетых путников и одна босая женщина с спящим ребенком на груди, за ними тащилась на катере старуха в красном платке, вместо чадры, с быстроглазою девочкою сзади и петухом в одном из переполненных хурджинов; в стороне под деревом прохожий закусывал чуреком и огурцами, запивая их водою из кувшина, а курьер, озираясь, украдкою ел полученные от меня пирожки.

Наконец-то показался наш червадар на скудоволосом ослике, с моим зонтиком за спиною; его ноги то болтались в воздухе, то волочились по земле, в руках — дымился глиняный кальян; за ним бодро шагал о-бок навьюченного катера конвойный сарбаз, в ветхом архалуке, синих шальварах с красным кантом и в парадной меховой шапке с прицепленным с боку козырьком. Может быть, внимательные власти выслали его охранять меня в дороге — не знаю: во всяком случае, молодой воин сильно трусил наших кляч и был склонен к наблюдениям, что подало мне повод построить наш караван в боевой порядок, без сомнения, не с целью предохранить его от вражьих нападений, от которых эта местность, кажется, безопасна, но чтобы скрытно вести свой путевой журнал даже от консульского курьера и тем отстранить от себя нелепые подозрения: сарбаз предшествовал червадару на ослике и вьючному катеру, за которым ехал курьер, а я прикрывал тыл, зорко [324] следя за ними и наблюдая местность; в таком порядке мы двинулись по ущелью.

В полдень мои спутники сотворили омовение в бурливом потоке; — затем началось восхождение на заоблачный Кузлук.

Утомительно въезжать на крутизну, да еще после дождя, и мы спешились; коням легче, но нам не лучше: ноги подкашиваются, пот льется градом, костюм хоть выжимай. Запыхавшийся и весь мокрый вьючный катер, еле двигаясь вперед, скользит, спотыкается и поминутно останавливается перевести дух, а бедного ослика червадар подталкивает в зад, — иначе нейдет; вообще, понуканий и возни с ними не мало.

По дороге белеются кости, вероятно, павшей на тяжком подъеме заморенной скотины; где-то вдали грохочет поток, а жажда мучительна. Мои спутники точно спали с тела.

Встретился путник с лошадью, навьюченною снегом с Шах-ку (царских гор), и все с жадностью запустили руки в него, едят и предлагают мне, но я не рискнул последовать их примеру, тем более, что спасительный ром подкрепляет мои силы, а вблизи нашелся родник прозрачной, как хрустал, холодной воды, освежившей караван.

Поднялись выше — прохладные облака окутали нас: дрожь пробирает и на сто шагов вокруг ничего не видать. Еще выше, и облака очутились под ногами у нас: точно морем покрылось ими глубокое ущелье, над крутизною которого вьется дорога, а лес склонился над ним...

До зеленеющей вершины еще далеко, но, изнеможенные, мы в пятом часу расположились на ночлег под открытым небом на пестреющей цветами изумрудной лужайке.

Развьючиваемся. Курьер разостлал для меня войлок. Заменив фуфайкою мокрый костюм, я с наслаждением растянулся, вдыхая полною грудью горный воздух; легкий ве-терок и разлитый кругом тончайший аромат вливают новые силы, а волшебный вид кругом наполняет душу неизъяснимым блаженством. Вершина Кузлука, одетая, как кажется отсюда, в пестреющий цветами зеленый бархат, венчается рядом отчетливо рисующихся в прозрачной синеве небес телеграфных столбов и деревьев; правее, вдали высятся обнаженные горы, изборожденные белыми, желтыми и [325] темными полосами; еще правее и прямо перед нами — волны и кряжи гор зеленеют сплошным лесом; налево, по низким и также лесистым вершинам ползут, скользят и дымятся легкие облака, а внизу — под нами они клубятся из глубоких долин и ущельев густым дымом.

Вдали послышался звон колокольцев и голоса семьи с петухом в хурджине: мужчины ободряют криками отставших женщин, эхо откликается им глухо в горах, а с другой стороны несется к нам ропот скрытого от глаз горного потока.

Усталые путники остановились в десяти шагах от нас; двое из них пошли с нашим сарбазом в лесок ближайшей долины — набрать хворосту для костра; курьер отправился с кувшином за ключевою водой к чаю; хилый старик-червадар закутался с головою в войлочную абу (плащ с прорезами вместо рукавов) и повалился на мокрую землю; женщины лежа кряхтят, петух их ходит тут же, а вьючный скот пасется вблизи.

Принесли дров, курьер разложил около меня костер и кипятит в чайнике воду для чаю, прочие курят кальян, я собираю растения...

Но вот меня охватил влажною свежестью легкий, дымчатый слой и прошел дальше — это скользнуло облачко; заморосил дождь и вскоре затем вид окрестностей изменился: густомолочные облака слились с небом кругом, и только рельефно-рисующаяся на нем разнотенная вершина правой горы и наша покатая полянка, ярко освещаемая лучами заходящего солнца, кажутся оторванными клочками от земли между небом и морем облаков.

Термометр понизился на +10 R., пришлось прибегнуть к пуншу и другой паре шерстяных штанов.

К ночи окрестности очистились от облаков; кругом тишь, аромат и появилось несколько комаров, но они не злы. Сарбаз торопится спать и, не зная где Мекка, молится на север, пора и мне на покой; не раздеваясь, не снимая с себя револьверов, я закутался в отсыревшее одеяло и, подложив в изголовье седло, растянулся на войлоке.

Слышу в полудремоте, как пропел путешествующий [326] петух... Затем неясный шум и говор многих голосов: это подъехали еще путники, и опять все смолкло...

Выстрел снова разбудил меня; открываю глаза — в моих ногах, у костра, чернеется силуэт курьера, выстрелившего на воздух с внушительною целью: «берегитесь, мол, воры-соседи, в запасе есть пули!» После того он запел звучным голосом национальную песню, и долго- долго разносилась она по окрестностям в тиши темной ночи. Оберегая меня, бедняга не смыкал глаз целую ночь.

В 4 ч. утра чу-у-уть дребезжит свет; западный ветерок по временам потянет прохладою к нам. Природа просыпается: слышится нежное щебетанье пташек, — поднялись и мы.

Одни молятся, червадар за кальяном, курьер кипятит воду, между женщинами громкий говор и детский плач. Ко мне подвели дрожащего от стужи больного мальчика, — дал ему чаю с ромом, а подсевшая к нашему костру его мать, с открытым лицом, молча курит кальян: как изборождено морщинами лицо этой еще не старой женщины!..

В 5 час. позолотились верхи гор, а спустя десять минут из-за них выплыло блестящее солнце и ярко осветило освеженные ночною росою их склоны, — пора в путь.

Опять пешком и в разброд тяжело поднимаются путники в гору; старухи стонут и часто приседают на камни перевести дух; одна из них, опередившая со мною прочих, пугливо озираясь по сторонам, украдкою протягивает ко мне кусок чего-то, с виду похожего на пирог; я отказываюсь, она настаивает, с непонятным для меня состраданием и даже мольбою в лице. Может быть, это мать больного мальчика, получившего от меня помощь.

Не доходя версты до вершины, я оглянулся на место нашего ночлега: площадка нежно зеленела под утренними лучами солнца, костер еще дымился, несло пустыней, а как оживлялось она присутствием человека несколько минут тому назад!

Наконец-то мы вскарабкались на Кузлук, возвышающийся слишком на 8 т. фут. над уровнем моря; со стороны Астерабада открылась великолепная панорама на Тюркменские степи, а с противоположной — на обнаженный гребень Шах-ку [327] с полосками снега в расселинах его; курьер звонко запел...

Дорога пошла по ровной площади, усеянной мелким камнем и изредка колючками; затем начались крутые спуски по южному склону Эльбурса, замыкающего с севера гористую возвышенность Ирана в 3—4 тысячи футов средней высоты. Кругом пустынно, и только кое-где виднеется единственное, растущее здесь, можжевеловое деревце (Luniperus), да кочкообразные кустики колючих растений, — разбредшееся стадо овец, да парящий над ними орел или ягнятник, — не разберу...

— Где кончился Кузлук? спрашиваю червадара при спуске в узкую долину с ручейком, скудными посевами ячменя и пшеницы, редкими мазанками с плоскими крышами и полуразрушенными башенками, некогда служившими защитою от тюркмен.

— Кузлук нет, Кузлук умер! замахал он головою, указав рукою назад, объясняя тем, что мы уже перевалили его.

В 11 час. остановились переждать зной вблизи родника студеной воды; следы костров и обожженные камни, для варки пищи, свидетельствуют, что здесь нередко отдыхают путники.

С каким удовольствием снимаешь большие сапоги, неудобные для путешествия по Персии, и растягиваешься на войлоке! Правда, мошки, мухи и множество неотвязчивых оводов кусали нас не меньше лошадей, но я прикрыл лицо кисеею и уснул... Не надолго: раскаленный, как на пожарище, воздух разбудил меня в час; термометр показывал 32° R., мухи жужжали на солнце, катер и ослик стояли, понуря голову; люди спали, закутавшись с головами в войлочные плащи (аба); а на ближайшей полоске пшеницы все также торчит пугало с растопыренными руками и в шапке, вместо головы.

Мимо протащилось несколько лошаков с огромными вьюками хлопка; сзади — шел чарвадар и ехал верхом армянин в тегеранке, с козырьком на бок; затем, проехал молла на осле и прошли бедные райеты с посохами в руках, с узлами за спиной — видно богомольцы.

Поехали дальше. Дорога круто свернула с долины в [328] мрачные горы, и вскоре начался крутой подъем; огненный воздух, а воды ни капли, и только ветерок иногда освежает иссохший рот и разгоряченное до крайности тело; спуск еще хуже: усеянная камнями тропинка лепится на краю пропасти, в расселинах белеются кости; при малейшей неосторожности легко слететь туда, и мы, спешившись, осторожно пробираемся гуськом, а лошади скользят по наклонной плоскости под углом в 50°— страшно за них!..

Пройдя дикое ущелье или дефиле Джилин-Билин, сплошь усыпанное глыбами и осколками камней, мы вырвались на простор узкой долины с просачивающимися родниками, маловодным ручьем и признаками близкого жилья: скудными посевами пшеницы и разбредшимся по покатостям гор стадом овец.

Курьер торгует козленка у красавца-пастуха с мужественным, смуглым лицом, в мохнатой шапке, синем архалуке и в лаптях; долго он размышлял, ощупывая красивое животное, за которое тот запросил 3 панабата (45 к.), и молча отъехал прочь, объяснив мне, что цена дорога.

Далее нам встретились две прелестные смуглянки девушки, в коротких сорочках и шальварах, с серпами в руках и вязанками травы за спинами; жадно озирая нас, они направились к едва выглядывающей из-за гор деревушке Таш, лежащей на границе Астерабадской области с Бастамо-Шахрудскою губерниею; отсюда начинается Хорассан или, как прозвал его кровожадный воитель Надир-шах: Меч Персии, состоящий большей частью из безводных пустынь и обнаженных кряжей с редкими оазисами городов и деревень.

Курьер свернул на дорожку к деревне, но догнавший его впопыхах червадар что-то горячо размахивает руками, и тот поехал опять долиною, с бешенством обратившись ко мне:

— Фарсиски (фарси — персы) — не хорош! Тюрки хорош, о, хорош! Фарсиски — не хорош!...

Далее следовала простонародная российская брань... Очевидно, что консул скрыл от меня столь обширные познания своего курьера в нашем языке, а тот проговорился.

В седьмом часу вечера мы остановились на ночлег опять [329] под открытым небом, но далеко не в поэтической долине между двумя хребтами обнаженных гор с полосками песчаного и красного цвета, — несколькими можжевеловыми деревцами да кочкообразно растущими колючками; у подножья правого из них шумит мутный ручей, на берегу которого с трудом отыскалось чистое местечко, для нас: везде болотина от родников, колючки или следы костров обычных здесь привалов, вообще — неприглядно, но лучше, чем в д. Таши, слывущей недоброю славой и в особенности ядовитыми клопами «Шеб-Гез», о чем меня предупреждали еще в Астерабаде. — Укушенный ими, что обыкновенно случается ночью, испытывает сильное лихорадочное состояние и позыв к чему-нибудь особенному: сладкому или жирному, но к обыденной пище теряет аппетит; — больного отпаивают молоком, закутывают в мешок с прорезом для головы и, закрутив его на дереве, отходят в стороны с молитвами; мешок быстро раскручивается, что вызывает у несчастного мучительную рвоту, далеко не исцеляющую его. Туземцы попривыкли к этим редким насекомым, и убеждены, что «если проглотить одно из них с хлебом, — прочие не будут кусать», или: «если проезжий, войдя в дом на ночлег, немедленно возьмет с очага землю на палец и, положив ее в рот, проговорит: и я здешний, — они не тронут его», — но ни то, ни другое в действительности не помогает беспомощным персам...

С рассветом отправились дальше. Вправо одиноко стоит придорожный караван-сарай «Таджер», заброшенный, кажется, с тех пор, как сарбазы убили, где-то поблизости тут, англичанина Лонгфильда. Поднялись по крутому подъему — открылась ширь безжизненной долины с извилистым ручейком вправо и буграми «Канаутов» (водопроводных отдушин, вернее колодцев) в отдалении.

На горизонте зазеленели пятнами сады деревушек, окрестных с Шахрудом и Бастамом... Уже одиннадцатый час. В раскаленном воздухе — мертвая тишь: +35 Р°.

Навстречу едут райеты с измятыми лицами, кто в меховой, а кто в войлочной шапке с белым козырьком на стороне; один сидит боком на навьюченном осле, другой — верхом, волоча ноги по земле; за спиною у последнего торчит [330] длиннейшее ружье с двузубцем или деревянною рогатиной с железными наконечниками, служащею подставкой во время стрельбы, — это милиционер. Далее плетется пеший в войлочной шапке,, в форме усеченного конуса, и в кожаных лаптях с перевязанными онучами по колено, а за ним едет верхом на катере закутанная в чадру его жена, с вытянутыми ногами на палане, т. е. на широком сиденье из войлока, заменяющем здесь седло. Одни приветствуют меня: «селям амалейкюм»; — другие: «здрястай», третьи — прикладывают руки к виску, — значит, бывали на гязском берегу. Повстречался красивый сейид в зеленой чалме:

— Здрястай, проговорил он, указав рукою в сторону.

— Шахруд? спросил я.

— Шарюд, Шарюд, закивал он головою.

Мы поскакали вперед и, перегнав дремавшего на осле тщедушного перса без шапки под палящими лучами солнца, круто свернули вправо на гладкую площадку, замкнутую с трех сторон обнаженными скалами с дьявольским проездом из торчащих остриями глыб; за ним, как на ладони, открывался обнесенный высокими стенами глиняный город Шахруд, за воротами которого уже поджидал нас нукер Баумгартена...