ОТ МОСКВЫ ДО ТЕГЕРАНА И ОБРАТНО

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ РУССКОЙ ПУТЕШЕСТВЕННИЦЫ

I.

Два года с небольшим тому назад, русским посланником в Персии был назначен И. А. Зиновьев, бывший перед тем нашим генеральным консулом в Румынии. В Персии началась его дипломатическая карьера; он оставался там несколько лет, и еще тогда успел познакомиться и с персидским языком, и с нравами и обычаями страны и ее населения. В начале ноября 1876 года семейство нового посланника выехало из Москвы. В качестве наставницы, отправилась вместе с семейством и я. Мысль о таком оригинальном путешествии приводила меня тогда в восторг. Дело было зимою, а потому мне предстояло увидеть еще и Кавказ.

До Владикавказа, в продолжение пяти дней, мы ехали по железной дороге; эта часть пути и не представляла никакого интереса; на каждой более или менее значительной станции в честь посланника устраивались различные овации: являлись все местные власти с обычным приветствием, отворялись для приема царские комнаты, — и все это повторялось с точностью, довольно утомительною. Начиная с Владикавказа, где мы простились с железной дорогой, наше путешествие совершалось [279] более медленным и первобытным способом. Хотя и здесь была зима, и все сплошь было покрыто легким снегом, но это не наша северная зима с холодным пронзительным воздухом, а мягкая, южная, с ласкающим горным ветерком. Во Владикавказе мы провели ночь, но так как в городе не было сколько-нибудь удобной гостиницы, а на станции не нашлось даже хлеба, то мы предпочли ночевать в вагоне, а ужинали у полициймейстера. Утром к станции подъехали две огромные, дорожные кареты, несколько конвойных казаков, — и так мы двинулись по направлению к Тифлису, через владикавказский проход. День был теплый, солнечный; дорога, покрытая пушистым снегом, и заиндевевшие деревья — так и искрились на солнце. Ехали мы довольно быстро и постоянно перегоняли караваны верблюдов, медленно подвигавшихся в горы.

Местность вначале была довольно однообразная; попадались только холмы, которые сначала принимались нами за горы и поглощали все наше внимание. Наконец, мы очутились в глубокой долине Терека; по берегам его возвышаются громадные скалы отвесною стеною; местами нет даже признака растительности, — одни вечно голые гигантские утесы; ни деревца, ни былинки не отыщет на них самый внимательный глаз. Время от времени попадаются громадные осыпи, обломки скал, оторванных от родных гор и сброшенных или на дно пропасти, или останавливавшихся на склоне горы. Терек особенно хорош между Ларсом и Казбеком. Но не буду вдаваться в подробные описания всей красоты этой части Кавказа: об этом писали уже до меня и много, и хорошо. К Казбеку нам пришлось подъезжать в лунную ночь; и без того роскошная картина этой местности сделалась еще роскошнее от фантастического освещения. Впрочем, нам пришлось любоваться снежной шапкой Казбека только с крыши почтовой станции, потому что подняться на него в это время года почти невозможно; кроме того, мы спешили, опасаясь за благополучный переезд от Коби до Гудаура, где ждали обвала, — и тогда сообщение могло бы совсем прекратиться, а ночлеги на кавказских станциях ничего не обещали хорошего: на некоторых нельзя было достать не только кроватей, но даже клочка сена, и приходилось спать на полу, — а до Персии еще далеко. На одной станции нам, правда, принесли откуда-то сена, но с мышиными гнездами, так что когда мы легли спать, — под нами вдруг раздался писк придавленных мышенят. Все эти и подобные [280] неудобства нас ни мало не смущали; под впечатлением в высшей степени интересного путешествия, мы всегда сохраняли хорошее расположение духа. Притом, хота мы ехали в самое дурное время года, но с нами не было никаких серьезных дорожных приключений; только за несколько станций до Тифлиса наши лошади, испуганные грузинами, бросились в сторону и опрокинули карету в канаву; но это падение обошлось совершенно благополучно и испугало только мою воспитанницу: увидев, что карета окружена угрюмыми, бородатыми лицами в мохнатых шапках, с заткнутыми за пояс кинжалами и шашками, она приняла их за разбойников. Но и это сравнительно неприятное приключение вспоминалось нами как один из интересных эпизодов нашего длинного путешествия. Остальную часть пути до самого Тифлиса мы ехали темною, безлунною ночью, так что почти не видали тех старинных укреплений, которые здесь попадаются чаще чем где-нибудь, и лучшее из них — Мцхету, столицу древней Грузии, видели только мельком, при вечернем освещении. Отсюда до Тифлиса остается двадцать верст; все время дорога идет по ущелью Куры и не особенно интересна. У самого Тифлиса ущелье расширяется — как будто для того, чтобы дать место городу, раскинувшемуся на далекое пространство по обоим берегам Куры.

В Тифлисе мы прожили целую неделю и успели хорошо с ним ознакомиться.

Одна часть города состоит из построек европейской архитектуры, но прямых и широких улиц немного; главная из них — это Головинский проспект, который, действительно, так хорош, с такими роскошными магазинами, что легко забываешь, что находишься чуть не в Азии. На одной стороне проспекта стоит дворец наместника и все лучшие здания города; с другой — сад, спускающийся двумя или тремя террасами к берегу Куры; сад этот очень хорош со своими роскошными белыми акациями, кипарисами и небольшим фонтаном. Так как мы были здесь в конце ноября, то особенно выделялись пирамидальные, вечно зеленые кипарисы. В конце проспекта — площадь и караван-сарай, далее — гостиный двор и театр; с запада к караван-сараю примыкает широкая улица с лучшими строениями; эта часть города отличается более чистым воздухом и называется «Салалаки». А в другую сторону идут грязные, узкие, кривые переулки, по которым проезжать в экипажах — сущее наказанье. Одной стороной город примыкает к высокой, почти отвесной горе, [281] считаемой туземцами святою; на крутом склоне этой горы, как гнездо ласточки, прилепился монастырь святого Давида, куда в Троицын день стекается на молитву бесчисленное множество народа, так что вся гора, от подошвы до вершины, бывает сплошь покрыта богомольцами. Там же за оградой находится гробница нашего посланника — Грибоедова, убитого персиянами. В азиатскую же часть города, в особенности на базар, лучше и не заглядывать: дома — грязные, маленькие, одноэтажные, с плоскими крышами; вместо улиц — кривые коридоры, вместо мостовой — темно-серая размазня, в которую экипажи погружаются по ось. Базар состоит из двух рядов лавок, на-полненных всевозможными произведениями страны и ее обитателей: в одной вы видите целые горы плодов, которыми так богаты сады Кавказа; другая имеет вид съестной лавки, где дымится горячий плов и жарится на угольях шашлык, пекутся чуреки (хлебные лепешки); сосед-персиянин, в своей остроконечной шапке, бреет голову своему собрату, а в нескольких шагах от него фанатик-дервиш, поджав ноги, выкрикивает молитвы корана. Везде грязь, смрад невыносимый, крики и спор погонщиков этаков, нагруженных двумя перекинутыми корзинками, да бурдюками с водой или кахетинским вином, которым загородила дорогу скрипучая, тяжело нагруженная арба, Бог знает какими чудесами попавшая в эту щель. Женщины здесь встречаются редко; иногда только стороной пробирается какая-нибудь грязная, оборванная персиянка, закутанная в пеструю или синюю чадру, или старая, уродливая армянка, скрывающая свое безобразие под белым покрывалом. Далее, за базаром, старый караван-сарай, наполненный всевозможными товарами — азиатскими и европейскими: тут вы найдете и роскошные шелковые материи, и пестрый московский ситец. Затем, в конце города, в самом ущелье горы, ботанический сад, искусственно орошаемый и потому совсем затонувший в роскошной зелени. Из него, по дорожке, можно подняться на вершину скалы, откуда виден весь город, пред-ставляющийся в виде общей, пестрой массы.

На другой стороне Куры находится еще караван-сарай, общественный сад Муштаид и немецкая колония, состоящая из нескольких десятков чистеньких домиков, окруженных небольшими садиками. Все жаловались нам на климат Тифлиса, как нездоровый, страшно жаркий и слишком сухой, — на недостаток воздуха; но для нас этот воздух, после Петербургского, казался ароматом, и мы не могли им надышаться. [282]

Все же, как ни понравился нам Тифлис со своими роскошными, теплыми ночами, а надо было ехать, — и вот в одно, действительно прекрасное утро мы сели в тарантас и отправились в Баку. Теперь мы напрасно искали величественных гор или красивых пейзажей, — пришлось ехать по скучной, однообразной местности. Иногда целыми часами надо было ехать по каменистому руслу высохших рек, или переезжать в брод горные, шумные речки; взбираться в гору по невообразимой грязи, так что в карету впрягали по 12-ти лошадей; но случается, что задерживающая сила грязи слишком велика, тогда лошади отрывают передние колеса, а экипаж и путешественники остаются посреди дороги. Но, к счастью, с нами ничего подобного не случилось. Только от постоянных и сильных толчков — сильных настолько, что мы, как мячики, летали из одного угла тарантаса в другой — мы были страшно измучены: казалось, что наши бедные кости не доедут в целости, тем более, что ночлеги тут очень неудобны, а станции еще несравненно хуже, чем до Тифлиса; почти нигде нельзя было достать курицы или яиц, — на некоторых даже хлеба не было. Я только удивлялась жизни этих несчастных станционных смотрителей и их семейств, и спрашивала, как им живется, но оказывалось, что они были бы очень довольны своим положением, если бы им иногда не доставалось от требовательных и нетерпеливых проезжих. Только в Шемахе для нас был приготовлен богатый дом какого-то армянина, накормившего нас роскошным ужином со всевоз-можными фруктами и даже петербургскими конфетами, — хоть это и мелочь, но в такой глуши, как Шемаха, и на это стоит обратить внимание. В Елисаветполе оказалась даже го-стиница, хотя очень жалкая. Здесь я в первый раз увидела ужасную персидскую болезнь — «годовик», или «bouton d'Aleppo», как его называют. У одного вся голова имела вид сплошного серого струпа, у другого были поражены обе щеки; некоторые были с страшно изуродованными лицами, гораздо хуже, чем после оспы, так что вид этих несчастных производил страшно тяжелое впечатление, и мы рады были поскорей уехать из этого грязного, болезненного города. Наконец, после шестидневной тряски по невообразимо грязным дорогам, мы въехали в Баку.

После Тифлиса, город Баку показался мне какой-то отвратительно грязной ямой, насквозь пропитанной тяжелым запахом нефти. Он состоит из двух частей — верхней, [283] похожей на европейский город, хотя и тут нет ни одной чистой прямой улицы, а белые, казенные здания еще рельефнее выставляют окружающую грязь. Внизу — вполне азиатский город сплошного грязно-серого цвета, с остатками крепостной стены, развалинами ханского дворца, старой мечетью и Девичьей башней. В этой же части стоит губернаторский дом с порядочным садиком; вглубь, где увеселяется все бакинское невзыскательное общество, и цирк, окруженный чем-то вроде парка, еще очень молодого. С бакинским цирком нам пришлось познакомиться лично: на другой или на третий день после нашего приезда было назначено представление с какой-то благотворительною целью. Билеты нам прислали, и мы отправились; цирк на этот раз был полон больше оттого, что всем хотелось посмотреть на посланника. Представление было из рук вон плохо, наездники никуда не годились, а одна из наездниц, вместо кольца, соскочила за барьер и упала к ногам публики; клоуны же своею глупостью только и могли смешить бедных людей, не имеющих других развлечений. К счастью, еще в этот раз погода была хорошая и сквозь щели крыши только сияли ясные звезды, а то случается, что сидят под зонтиками, а если уж погода очень плоха, что здесь бывает большей частью, то представления отменяются по нескольку раз, и бедная, скучающая публика развлекается только ожиданием лучшей погоды. В хорошие, ясные дни бакинцы показываются на свет Божий и гулять по набережной, грязной и зараженной до отвращения, на которой местами даже в сухое время года рискуешь утонуть или провалиться, вместе с экипажем; но за то с нее чудный вид на Каспийское море, — только, конечно, в ясный, солнечный день, когда оно переливается миллионами изумрудов и алмазов, а прозрачные, зеленые волны слегка ударяются о берег, засыпанный мелкими раковинами. Но мы не любили набережной и почти каждый день ездили на Баилов мыс, в полугоре верст от города, где чистый, морской воздух, да и вид лучше. Извозчики здесь, кажется, больше татары: у всех парные, маленькие колясочки, в которые, впрочем, страшно садиться, — того и смотри, что они развалятся; сами же они в разодранных бараньих шапках и в кафтанах из сплошных заплат или просто болтающихся лоскутьев. Вообще, ездить по городу можно только днем, потому что он не освещается ни одним фонарем, хотя бакинской нефти достало бы осветить всю Россию. [284]

Раз мы поехали в Балаханэ, посмотреть на знаменитые бакинские огни, которые выходит из расщелин земли в виде длинных, желто-золотистых языков; только мельком мы осмотрели нефтяной завод Мирзоева и даже не могли посетить кельи одного нндийца отшельника, почитателя огня, потому что погода была ужасная: шел проливной дождь и сильный ветер задерживал даже бег лошадей. Возвращаться оттуда пришлось вечером, по ужасной дороге, все время фантастически освещаемой зажженными факелами в руках скакавших вокруг казаков. В одной маленькой деревушке, лежащей при дороге, приготовили в честь посланника иллюминацию, состоящую из множества зажженных факелов и плошек. Вышла дикая, но эффектная картина: несколько маленьких серых избушек с плоскими крышами, на которых виднелись закутанные женские фигуры, а внизу целый ряд мужчин в пестрых кафтанах и мохнатых шапках, — все это было облито ярким, мерцающим светом.

Десять дней прожили мы в Баку и рады были, наконец, расстаться с этим городом. 6-го декабря, вечером, сели мы на военный пароход «Наср-Эддин-Шах», уже несколько дней стоявший на якоре в ожидании посланника. До утра мы простояли на рейде, и при первых лучах света поплыли к берегам Персии. Море было как зеркало, и мы, после 30-ти-часового хода, благополучно добрались до персидского порта Энвели, флот которого состоял из двух десятков лодок очень первобытной постройки и единственного, но совершенно испорченного шахского парохода. Еще не успели мы бросить якорь, как были уже окружены персиянами в больших и маленьких лодках (киржим), какой-то странной формы и таких легких, что они ныряли в волнах как скорлупки; но оказалось, что как oни ни страшны на вид, на них однако можно переплыть Каспийское море, — конечно, в тихую погоду.

Но вот подплыли две большие лодки, устланные красным сукном, с матросами-персиянами в белых куртках и маленьких пестрых шапочках, и повезли нас к берегу, сопровождая каждый удар весла странными восклицаниями, в которых постоянно слышалось имя Али. На берегу нас встретили множеством церемоний: русский консул, приехавший из Решта, секретарь посольства, доктор из Тегерана и целый ряд персидских местных представителей в шитых, блестящих мундирах, увешанных орденами и дорогими каменьями, [285] встретили посланника приветственною речью; дальше стояла шпалерами персидская гвардия в красных мундирах, еще дальше сарбазы — что-то в роде конвоя, в синих куртках и туфлях на голую ногу, вооруженные палками, которыми они должны были разгонять толпу любопытных, покрывших берег сплошной пестрой массой. После нескольких церемонных представлений, сопровождавшихся странными и непонятными для нас знаками уважения и расположения, как нам потом объяснили, нас повели, в сопровождении сарбазов, в приготовленный для приема посланника шахский дворец, совсем неподдерживаемый и полуразвалившийся от времени, но за то окруженный великолепным садом померанцевых деревьев. В лучшей комнате дворца, устланной дорогими персидскими коврами, был накрыт стол, украшенный цветами и фруктами. Не успели мы войти, как явились громадные подносы плодов и всевозможных сладостей, приготовленных на соли, так что ничего нельзя было взять в рот. Эта история с приношениями от местных ханов повторялась потом в каждом городе и стоила всегда несколько десятков червонцев.

Отдохнув немного, мы пошли осматривать башню, в нескольких шагах от дворца; башня эта довольно высокая — в четыре или пять этажей, вокруг которых идут крытые галереи, а внутри комнаты наружные стены сплошь украшены мелкими скульптурными арабесками, совершенно испорченными дождем. Комнаты тоже в запустении и только одна из мелкой зеркальной мозаики хорошо сохранилась. Вообще все дворцы шаха, кото-рые не посещаются им, или посещаются только проездом, очень дурно содержатся; может быть оттого, что их у него уже слишком много, и содержать их стоит дорого.

На другой день мы отправились в Решт, сперва по заливу, между высоких тростников, в лодке, похожей на будку, а потом по маленькой речке Пефибазар, где нас тянула бичевой та же персидская гвардия в красных мундирах; потом нас посадили в тахтараваны — деревянные ящики в роде шкафов — укрепленные на спинах двух мулов; сидеть в них непременно нужно было по двое друг против друга и не иначе, как вытянувши ноги, потому что скамеек в них не было. Когда мы стали жаловаться на неудобство этих экипажей, в особенности неудобно было входить и выходить — каждый раз надо было приносить лестницу и лазить как на гимнастике, — то нам сказали, что здесь это самый удобный и самый модный способ путешествия, — иначе не угодно ли сидеть в корзинках, [286] перекинутых через спину осла в так называемых веджевэ, или ехать верхом по-мужски на персидском седле, как делают почти все персиянки.

В Реште мы остановились в доме консула, а на другой день утром снова уселись в наши ящики и поехали дальше. В самом Реште и его окрестностях меня поразили испитые серозеленые лица народа; оказалось, что это все несчастные жертвы изнурительных лихорадок, этой вечной эпидемии сырых провинций Персии. В продолжении ше-сти дней лазили мы в наши ящики и ехали по невообразимым дорогам, поднимались и спускались по каменистым крутым горам, так что нельзя было сидеть на лошади, и легко было или перекувырнуться через голову, или опрокинуться назад; мы в своих экипажах нередко принимали почти вертикальное положение; целыми часами висели над пропастями, на дне которых по камням бежали шумные, горные речки; завтракали иногда на открытом воздухе на берегу реки под тенью оливковых деревьев; ночевали на станциях, в ужасных комнатах, иногда без труб, так что надо было уходить, пока топился камин, и вместо окошек с целым десятком не запиравшихся дверей; если был ветер, то ковры на полу поднимались и опускались как волны; бывали впрочем и порядочные дома, удобство которых искупало недостатки других; если приходилось останавливаться в каком-нибудь городе, то обыкновенно нам отдавался лучший дом. За то в провизии здесь уже не было недостатка, как на Кавказе, и если бы принимать всех барашков, подносимых во всех деревнях, то пришлось бы ввести в Тегеран целое стадо; кроме того, цыплята, дикие курочки и какие-то маленькие птички сопровождали нас в изобилии; апельсины, нарингн и гранаты являлись при каждой остановке в громадном количестве. На седьмой день, верст за сто слишком от Тегерана, шах выслал на встречу посланника свои экипажи — большую карету и коляску; я никак не ожидала встретить здесь европейские экипажи, и узнала, что они есть не только у шаха и его министров, но и у многих богатых ханов.

На третий день мы приехали в гор. Бент, где для нас был приготовлен загородный дворец шаха, и там встретили посланника остальные члены русского посольства: первый секретарь, драгоман и др. Надо было теперь приготовиться к торжественному въезду посланника в столицу Персии. На другой день, — это было 21-е декабря, — заменив наши дорожные [287] костюмы свежим туалетом, выехали мы из Кента в Тегеран несколькими часами раньше посланника, потому что здесь, как и везде на Востоке, женщина не показывается ни при каких официальных церемониях. В нескольких верстах от города m-me Зиновьева была встречена дамами посольства, которые и проводили ее до дому. Чем ближе к Тегерану, тем больше заметны были приготовления для встречи представителя России. На первом плане группа всадников в черных кафтанах и круглых шапках — это армяне — русские подданные; затем, цвет персидского воинства, в блестящих мундирах, двумя шеренгами стоял по обе стороны дороги, а дальше целая толпа каких-то необыкновенно смешных фигур, в пестрых костюмах и высоких шапках, украшенных цветными перьями, лентами и звонками, — оказалось, что это были шахские скороходы и шуты. Но шах выразил свое особенное расположение к русскому посланнику тем, что выслал ему на встречу восемь лучших своих лошадей с выкрашенными красными хвостами. Лошадей все время вели под уздцы. Но вот, наконец, высокая городская стена, громадные ворота, украшенные красивыми персидскими рисунками — и мы въехали в город; еще под воротами несколько персиян, с медными чашками, предлагали нам воды, чтобы получить несколько монет. Проезжая по улицам, мы ничего не видели, кроме высоких, раскрашенных стен, окружавших дома, и верхушки выглядывавших деревьев; на улицах толпы народа, а на стенах и крышах суетились преимущественно закутанные персиянки. Проехав несколько улиц, между прочим, Европейскую, называемую так потому, что там находятся здания английской, французской и турецкой миссий, мы въехали на базар, напомнивший мне Тифлис; еще несколько шагов — и опять высокая стена, ворота, и мы в доме посольства. Я увидела большой, почти круглый двор, усаженный высокими чинарами, кустами роз и сиренью, посреди большой бассейн с золотыми рыбками, кругом кипарисы, обвитые розами; а в конце большое полукруглое двухэтажное голубое здание с серыми колоннами, тремя арками и высокими подъездами. Выйдя из экипажей, мы отправились прямо в церковь, для которой просто отделена комната в том же здании; церковь оказалась очень бедною: простой деревянный иконостас, несколько маленьких образов, один даже лубочный, два подсвечника — и все, даже лампады не было перед царскими вратами; алтарь также очень бедный. Оттуда мы пошли домой, где был накрыт стол; [288] наскоро позавтракав, так как нам хотелось увидеть церемонию въезда, и мельком осмотрев комнаты, мы отправились, по примеру персиянок, на стену дома.

Никогда, ни прежде, ни после, не видела я в Персии такого громадного собрания народа, как в этот день. Оказалось, что не только все жители столицы, но многие явились из окрестностей, чтобы видеть эту редкую церемонию. Через несколько времени раздались выстрелы, послышалась музыка, проскакало несколько конвойных казаков и персидских сарбазов, палками разгонявших толпу, и, наконец, показался посланник: весь облитый серебром, горевшим на солнце, на великолепной арабской лошади, он медленным, церемониальным шагом подвигался вперед; за ним члены посольства, все в полной форме, толпа блестящих персидских всадников, конвой, темные фигуры армян — и сзади тысячная, пестрая толпа, безжалостно давившая друг друга. Казалось, сам шах въезжал в свою столицу, — так торжественно было это шествие. Но вот свои въехали на двор, блестящая свита поскакала домой, а пестрая толпа долго еще бродила по улицам, все ожидая чего-то.

II.

Так кончилось наше шестинедельное путешествие; начиналась тихая, однообразная, замкнутая жизнь; первое время это не было еще очень заметно, потому что давались обеды, было несколько маленьких вечеров, и это было необходимо, чтобы ознакомиться со всем обществом. Но потом одно время мы не видали почти никого, потому что заболел малолетний сын посланника, схвативший лихорадку еще в Елисаветполе; через месяц, несмотря на леченье докторов всех миссий, бедный мальчик умер, и невольно все затихло еще больше. Посольство наше состояло из четырех семейств, священника грузина-монаха, первого секретаря и сперва одного attache, а через несколько месяцев приехал другой, так что общество было не особенно большое; жизнь в одном доме, при одной и той же обстановке, так сблизила общие интересы, так ограничила их, что нередко при встречах не о чем было говорить: разговор матерей вечно вертелся на хозяйстве и детях; даже о туалетах мало говорили, потому что некуда было наряжаться. Внешняя жизнь как-то мало нас затрагивала: почта приходила в две недели раз и, следовательно, привозила далеко [289] не свежие известия; только телеграммы время от времени сообщали победу или неудачу наших войск в Азии или в Европе. За то и волновались же мы в почтовые дни; кто ждал из России писем от родных или знакомых, кто политических известий, и горько было разочарование, если писем не было или почта опаздывала иногда на сутки и даже на несколько, во время завалов на Кавказе. Я помню, раз была назначена стрельба в цель конвойных казаков, в версте от дома, — даже и это послужило развлечением, и все пошли туда же смотреть; через несколько времени послышался лошадиный топот, и минуту спустя из-за холма показался чапар (почтальон), с двумя сумками у седла; как только его заметили, стрельба была забыта, и все чуть не бегом бросились домой, чтобы только получить скорей письма и газеты.

С другими посольствами у нас установились вполне официальные отношения, ограничивавшиеся визитами и несколькими обедами; впрочем, семейные дома только и были в английской миссии, а французское посольство состояло всего из одного пред-ставителя, очень древнего старичка; австрийское также из одного, да и тот вечно путешествовал по персидским горам, а семья турецкого посольства для нас совсем не существовала, так что волей-неволей и приходилось ограничиваться своим обществом. Раз только произошло соединение всех европейцев по случаю домашнего спектакля у англичан, куда были приглашены все, даже и недипломатические круги. Спектакль был довольно удачен и послужил темой для разговора по крайней мере на две недели. Играли две небольшие английские пьесы, но резюме было напечатано по-французски, так что всем было более или менее понятно. Выезжали мы из дому очень редко, всего раза три, четыре в зиму, вечно с конвоем — и то все по одной и той же дороге, к загородному шахскому дворцу, довольно красивой постройки, с большим роскошным садом в несколько террас, громадными бассейнами и фонтанами. Ходили раза два в маленький дворец шаха в городе, всегда окруженные целым десятком оборванных сарбазов с туфлями на босую ногу и буковыми палками в руках.

Дворцы в Персии довольно однообразны, как по архитектуре, так и по внутреннему убранству; они обыкновенно в несколько этажей, соединенных внутренней, винтовой лестницей; наверху башенки с балконами; наружные стены украшены лепной рельефной работой и пестро раскрашены. Что касается убранства комнат, то в каждом дворце есть [290] непременно хоть одна, где стены и потолок покрыты живописью; на потолке обыкновенно какой-нибудь шах сидит с ногами на своем низком троне, окруженный министрами; чаще других Фетали-шах, с длиннейшей черной бородой, памятный народу своей свирепостью, резавший беспощадно носы и уши правоверным, так что, говорят, онн валялись по улицам целыми грудами. На стенах тоже шахи и принцы, иногда сцены из их домашней жизни, — впрочем, ничего не выражающие; в одном дворце мы встретили комнату с изображениями зверей каких-то небывалых пород: тут были и сказочные драконы и огненные змеи, но были и существующие звери, хота и в более ужасном виде. Везде есть комнаты, стены и потолок которых из вертикальной мозаики, и надо сказать, что это — самые эффектные; устланные мягкими коврами с низкими широкими диванами и мутаками (подушками), освещенные хрустальными люстрами, они бывают необыкновенно хороши. В убранство некоторых закралось уже много европейского: очень часто встретишь комнаты, оклеенные обоями, с драпри и портьерами из наших материй. В одном маленьком дворце мы видели очень оригинальную комнату, всю оклеенную картинками русских иллюстраций! Осматривали также бани, некоторые из них действительно хороши, круглые или многоугольные, с куполами вместо крыш; внутренние стены их и потолок разрисованы хотя пестро, но красиво; пол или мраморный, или из глазурованных пестрых кирпичей; бассейны, фонтаны, ниши с вделанными в них ваннами, мраморные горки, спускающиеся к бассейну; хрустальные люстры и разноцветные фонари красиво освещают эту оригинальную обстановку, а небольшие отделения по сторонам, с мягкими коврами и диванами, придают ей уютный вид.

За исключением наших редких выездов, большую часть дня мы проводили в своем саду, окруженном высокой, неприглядной стеной, из-за которой только и было видно вечно сияющее, южное, синее небо, да искрившиеся на солнце верхушки снежных гор. Зимой этот сад не представлял большого интереса, потому что большая часть деревьев стояла без листьев, за исключением нескольких зимних роз. Но вот настал февраль месяц, вестник весны в Персии, деревья покрылись почками, а через три недели сад представлял роскошную смесь зелени и белоснежных, душистых цветов, вишен, абрикосов и миндальных деревьев; позднее распустились персики, настало время соловьев, хотя и не [291] таких голосистых, как наши курские, и роскошных персидских роз всевозможных оттенков и величин с бесчисленным множеством лепестков; в некоторых мы насчитывали более двухсот. Я никогда не могла себе представить подобного количества цветов: их было больше на кустах, чем листьев, дорожки били буквально засыпаны лепестками, в комнатах у нас стояли десятки букетов, и все-таки их некуда было девать. Весна в Персии чудо как хороша! в эти дни не хотелось выходить из сада, и мы до полуночи просиживали или под деревьями, или на террасе, а иногда и на стене; читали, пели и играли в petits jeux, а иногда и просто любовались роскошным небом и созвездиями.

Раз, это случилось в феврале месяце, был светлый лунный вечер, ни одного облачка не было видно, а луна мало помалу стала темнеть и, наконец, скрылась совсем; мы знали, что в этот день должно быть затмение луны и приготовились наблюдать это интересное явление; как вдруг началась пальба из пушек, в городе послышался страшный крик, затем ужасный концерт; кто бил в барабан, кто колотил в медную посуду, даже собаки подняли страшный лай и ослы стали реветь; оказалось, что персияне прогоняют этим шумом черта, который будто бы хочет украсть луну. Кончилось, конечно, тем, что персияне восторжествовали над чертом, так как через час луна стала снова проясняться и, наконец, явилась в прежнем блеске.

Девятого марта у персиян празднуется Новый год (Hayруз), и они правы, начиная (свой год с весны, когда вся природа будто оживает и снова является во всем блеске. Все посольства ездят, конечно, поздравлять шаха и его министров, и получают обыкновенно ордена, различные степени Льва и Солнца, кроме того, в прежнее время, шах присылал большие подносы с мелкой серебряной монетой, но при мне этого не было. Еще за долго до Нового года, у персиян есть тяжелый пост, в память смерти их халифа Али, и в эти дни фанатики бегают по улицам, распевая песни корана и в каком-то исступлении ударяют себя камнями и кинжалами в грудь и голову и, обливаясь кровью, продолжают петь. Пост персиян состоит в том, что они не должны ничего ни есть, ни пить, ни даже курить, что для них самое большое лишение, от восхода до заката солнца, так что во время поста ночь заменяет у них день, а день обращается в ночь. Но так как простой народ днем должен работать, то за время поста [292] он страшно изнуряется и ходит с поглупевшими сонными физиономиями.

Но вот прошел и март месяц, весна уже утратила свою первую прелесть, жары стали утомительны, прошел и наш великий пост, на страстной неделе все исповедывались, и приобщались, а в последние дни занялись убранством церкви, шили новые покрывала на аналои, чистили образа, сделали гирлянды из белых лилий и роз и убрали ими плащаницу и весь иконостас; наступила светлая заутреня, и хотя посторонних не было, все надели лучшие туалеты, мужчины форму и, отстояв обедню, пошли разгавливаться к посланнику, устроив сначала великолепный фейерверк, заменивший пушечные выстрелы. Грустно бывает в такие дни находиться далеко от родины, но делать нечего, надо было довольствоваться тем, что было, а было очень немного — всего крошечный уголок Божьего миpa за серой, высокой стеной, и глаз, просивший простора, ничего не видел за ней. Сад погустел и потемнел, деревья и цветы отцвели, только еще гранаты красовались в своих красных махровых шапках. Скоро созрели вишни, абрикосы, пора было оставить душный город, а между тем дача не готова, и мы поневоле должны были задыхаться от жары и проводить бессонные ночи, благодаря мустикам, которые страшно нас мучили, а спастись от них не было никакой возможности, потому что эти маленькие мошки — невидимки, и в сто раз несноснее наших комаров.

Только во второй половине мая, когда давно уже все европейцы жили в горах, выбрались мы, наконец, из города и поселились в долине, у подошвы небольшого холма, в двенадцати верстах от Тегерана, в местечке Зергендэ. Дача наша имела вид лагеря, потому что вокруг были раскинуты десятки палаток, где помещалась персидская стража в числе шестидесяти человек, охранявшая нас от своих собратьев — надежная охрана! Все члены посольства имели отдельные глиняные домики из нескольких маленьких комнат, разбросанные там и сям у подошвы холма. Наш дом — большой, одноэтажный, с громадными комнатами, так что в одной зале помещался дом секретаря и по сторонам еще оставался коридор, но, несмотря на это, очень неудобный, и мы с трудом могли поместиться. Терраса, бассейн и маленький цветник были украшением фасада, а с другой стороны к нему примыкал большой, тенистый сад, лежавший несколько выше дома и шедший до самого холма. В саду было [293] много тутовых деревьев, и по утрам на них можно было всегда видеть по несколько персиян, наслаждавшихся тутовыми ягодами, очень сладкими, но с отвратительным запахом; по вечерам начинался тоскливый крик совы, над головами метались летучие мыши; громадные черные жуки, сновавшие из стороны в сторону, то и дело ударяли в лицо, а по дорожкам ползали черепахи, искавшие добычи. Здесь не было уже ни роскошных роз, ни соловьев, и все-таки было несравненно лучше, чем в городе: чистый, горный воздух и полный простор; не было ужасной серой стены, и на далекое пространство виднелись позеленевшие, на время, поля, сады, песчаные холмы, а в пяти верстах, скалистые горы с белыми вершинами и с разбро-санными по склонам деревушками и садами. Но жар был и здесь подчас нестерпимый: выходить до заката почти не было возможности, солнечные лучи обжигали как кипятком, и большую часть дня мы сидели или в полутемных комнатах, или в саду под гигантским каратегом, не пропускавшим ни одного луча. Ходили мы мало, только иногда перед закатом поднимались на холм, чтобы посмотреть на уходившее за горы солнце; иногда ходили версты за две по берегу реки, сухой в продолжение всего лета, а больше бродили по аллее, шедшей к большой дороге, или сидели целые вечера на мостике безводной реки, занимаясь подчас астрономией, болтая о чем придется. Только раза три устроены были parties de plaisir в шахские дворцы с великолепными садами; в одном осмотрели зверинец с каким-нибудь десятком зверей, в маленьких клетках и за такими непрочными решетками, что невольно было жутко видеть, как рассерженный лев начинал ее трясти.

III.

Так проходило лето, тихо, однообразно. Ежедневным развлечением были беседы с далялями: персидскими и армянскими купцами, которые являлись на террасу и раскладывали перед нами целые магазины товаров — тут были и ковры, и шитые салфетки и шали, медные и булатные вазы, резные, украшенные золотом, замечательно тонкой работы, древние кинжалы и шашки, драгоценные каменья, преимущественно бирюза, и тут же какое-нибудь украшение, снятое с лошади. Только конец июля и август были немного оживленнее; благодаря победам наших войск, давались обеды, затевались танцы, фейерверки; [294] все это несколько разнообразило обыденную жизнь; а тут и сентябрь подошел, начало осени; дни уже не были так томительно жарки, а вечера были совсем прохладны; на небе стали ходить легкие тучки, не показывавшиеся целое лето; раза два выпал дождь, а вершины гор сделались белее. Через месяц надо было переезжать в город, и снова запереться за высокой стеной; к счастью, мне не пришлось испытать этого удовольствия во второй раз, потому что я должна была вернуться в Россию в конце сентября.

Спутниками моими на этот раз были: секретарь астрабадского консульства и казак-чеченец из свиты нашего военного агента, генерала В. Франкини, а свиту нашу составляли курьер, повар и чарвадары, т. е., погонщики мулов, нагруженных нашими чемоданами. Решено было ехать на Астрабад, так как в Реште в это время предполагалась чума; дорога эта, хотя она вдвое длиннее и еще более опасна, не страшила меня, потому что обещала много нового интереса. Оказалось, что ехать по этой дороге в тахтараване немыслимо, так как придется пробираться по узким тропинкам над глубокими пропастями, где тахтараван пройти не может, и потому были заказаны два деревянные кресла без ножек, соединенные вместе двумя палками, которыми они прикреплялись к спине мула; в одно кресло должна была сесть я, а в другое положили груз, так как мужчины ехали верхом; но было решено, что если кто-нибудь устанет, то сядет в другое кресло, спина осла заменит нам стол и мы будем или читать, или играть в карты.

Сборы были довольно долги, но наконец все было готово, и 24-го сентября мы выехали из Зергендэ, сопровождаемые нескрываемыми возгласами зависти, что мы оставляли эту милую страну. Оказалось, что мой экипаж был далеко не так удобен, как думали, я каждую минуту рисковала из него вылететь, потому что осел постоянно спотыкался, хотя его и вели под уздцы; да и сидеть было страшно неудобно, так что я с трудом доехала до станции. К счастью, у меня было с собой дамское седло, но так как лишней лошади пока не нашлось, то курьер уступил мне свою, а сам уселся в мое кресло. Около пятисот верст пришлось мне сделать верхом в продолжении одиннадцати дней; первые дни я очень уставала, но потом привыкла и скакала, где только была возможность не сломать головы; это было даже весело, и усталость как будто проходила; так что эта длинная дорога оставила впечатление приятной поездки. Вставали мы рано, в седьмом часу выезжали со станции; [295] сделав 10 или 15 верст, отдыхали в какой-нибудь деревушке, если такая попадалась на дороге, а не то — на берегу реки, или в глубоком ущелье; потом ехали дальше, приезжали часа в четыре и даже раньше — на станцию, шли гулять, обедали, читали — так и день проходил. Сначала дорога не была живописна; надо было ехать по каменистой безводной пустыне, солнце немилосердно жгло; хотя верхом, а пришлось ехать под зонтиком. Но на третий день, начались горы и мы въехали в замечательно живописное Ларское ущелье; в ста верстах от Тегерана в нем есть шахский дворец в местности, называемой Ах. Но скоро кончились веселые пейзажи, надо было ехать по берегам реки Амуля, где начались угрюмые, скалистые горы: они или подавляли своим величественным грозным видом, то обрываясь отвесными исполиновыми скалами, то спускаясь уступами к самой реке; или поражали восторгом своими причудливыми формами, долинами, покрытыми зеленью, лесистыми ущельями и разбросанными избушками. Узкая дорога вела по склонам постоянными зигзагами: то приходилось спускаться в узкое ущелье в самой реке, где вода неистово клокотала, ударяясь о груды камней, сброшенных невидимой рукой с вершины на дно пропасти; то снова надо было подниматься по узкой тропинке на самую вершину; — местами на 10 тысяч фут, откуда даже Демовенд — эта краса и величие Эльбруса — не поражал своей гигантской снежной шапкой.

Постоянно приходилось нам встречать или перегонять громадные караваны этаков, нагруженных тюками или корзинками; жалкие маленькие ослики с трудом передвигали ноги по тяжелой каменистой дороге, погоняемые еще более несчастными чарвадарами в лохмотьях и почти босиком. Так как в горах бывают страшные бури, и сильный ветер срывает со скал животных и людей, а зимой метели заносят целые караваны, то по дороге постоянно попадаются целые ряды пещер, высеченных в скалах, где в это время н укрываются караваны и путешественники. Остановившись отдыхать в одной крошечной деревушке, всего в пять-шесть домов, мы увидели громадное кладбище; нас это удивило, и, спросив, мы узнали, что там погребены несчастные, занесенные снегом в горах. Меня особенно поразила одна часть Амульского ущелья, где горы поднимались к самым небесам, то отвесно, то громадными выступами висели над головой, и казалось, хотели раздавить нас; они как будто силой раздвинуты здесь, чтобы дать место реке, которая тут особенно бушует и рвется. В одной громадной скале, отвесной [296] и гладкой, будто полированной, — высечена фигура шаха и десяти его министров. Я видела Кавказ, я была поражена его красотой, величием, но это еще поразительнее Кавказа. Люди, которые знают Кавказ наизусть, знают Швейцарию, Италию, говорят, что нигде не встречали подобного. На пятый или на шестой день, горы приняли совершенно другой характер; в них уже ие было ничего поражающего, здесь взор только любовался склонами, сплошь покрытыми от подошвы до вершины девственными лесами; долинами, усеянными оливковыми и другими тропическими деревьями, которые так и манили отдохнуть под их тенью. Мы въезжали в Мазандаран, эту вторую Южную Америку, по своей роскошной растительности. Река Амуль, вырвавшись, наконец, из сжимавшего ее ущелья, плавно текла широкой полосой среди зеленой поляны. Но вот кончились и горы, кончились и леса, где человек с трудом может пробраться сквозь лианы, сплошной стеной встречающиеся на каждом шагу. Отроги Эльбруса остались в стороне, начались болота, в которых лошади вязли выше колен; потом поля, кустарники, ежевики, и наконец на десятый день прибрежная степь Каспия, где до сих пор еще шалят туркмены, но нападают они почти всегда только на персиян, которые их очень трусят, и рассказывают, что иногда один туркменец ведет на веревочке несколько захваченных персов, русских же они не трогают, потому что сами их боятся.

Города — Амуль, Сари, Бальфруш и др., в которых нам пришлось останавливаться, мало чем отличаются один от другого: один больше и как будто чище, другой меньше и грязнее, — вот их главная разница; впрочем, чистота того или другого города зависит единственно от местности, потому что население везде одинаково не наблюдает за ней. Постройки очень однообразны: одноэтажные или двухэтажные, сложенные из глины или кирпичей дома, почти все с плоскими крышами, за исключением домов некоторых богатых ханов, придерживающихся отчасти европейской архитектуры. В каждой комнате у них множество дверей и окон, похожих на двери, потому что все устроены на полу; потолок и стены непременно белые; в стенах ниши, где стоят маленькие сундучки, окованные медью, мозаиковые шкатулки, зеркала. Пол покрыт или ковром, или просто циновкой, посреди комнаты небольшая яма, где стоит мангал с горячими угольями, тут же пекут чуреки; по углам целые груды пестрых мутак. Лестницы в персидских домах замечательны: у некоторых ступени в [297] аршин вышины, так что надо иметь особенное искусство по ним подниматься; дворы выложены кирпичами; сады большей частью из померанцевых и лимонных деревьев, и все это непременно окружено высокой стеной, за которую не проникнет н один любопытный глаз. Стены большей частью пестрые, с рельефными украшениями. Вообще в этом виде скульптура у персиян очень развита; работают они замечательно скоро и не без вкуса, так что невольно удивляешься, как они своими грубыми пальцами так хорошо и быстро выделывают очень мелкие рисунки и потом раскрашивают их. Но эти скульпторы, как и весь нижний класс населения Персии, имеют очень жалкий вид: грязные, оборванные, с вечно испуганными глупыми выражениями лиц, или с отталкивающими плутовскими физиономиями, и производят тяжелое впечатление. Этот жалкий вид народа ясно говорит, что его сильно давить тяже-лая рука деспотизма; еще и теперь персидские губернаторы, объезжая свои провинции, считают необходимым повесить несколько человек, чем-нибудь провинившихся, а другим оставить на память несколько десятков палочных ударов, так что одно имя губернатора наводит на народ панический страх и заставляет его исполнять все требования.

Положение женщины в Персии еще тяжелее: она не пользуется никакой свободой и одна едва смеет показаться на улицу. Торопливо пробираясь вдоль стен, закутанная с головы до ног в свою синюю чадру, женщины с детским любопытством рассматривают проезжающих европейцев — феринги — как они нас называют; но особенный интерес возбуждают в них женщины-феринги. Во всех городах они провожали меня целыми толпами, наполняли двор того дома, где мы останавливались, упрашивали не запирать окон, чтобы можно было меня видеть. Сперва это смешило меня, но потом я привыкла к этой странной любезности. Кроме этого, в каждом городе являлся какой-нибудь юродивый или сумасшедший дервиш, садился перед окнами и начинал распевать молитвы корана на ужасные мотивы, и каждый раз это продолжалось до тех пор, пока ему не давали несколько монет.

В главном городе Мазандарана Сари мы остановились в богатом доме какого-то важного хана. Странная смесь Востока и Запада так и бросалась в глаза: большой двухэтажный дом, с башенками, балконами и другими украшениями. С одной стороны примыкал большой фруктовый сад; с другой — двор, большой бассейн и на другом конце [298] низенькое, длинное строение; потом мы узнали, что это гарем. В большой, приемной зале хана две стены были из мелкой, стеклянной мозаики всевозможных цветов, очень красиво подобранных; потолок и две другие стены украшены пестрыми рисунками, а двери завешены ситцевыми тряпками, московской работы. Посреди большой стол, покрытый богатой салфеткой, полной пятен, вокруг поломанные стулья; везде грязь, беспорядок; углы забросаны мутаками, к которым страшно подойти; дети тоже грязные, оборванные, даже босиком; жены в истоптанных туфлях. Они затащили меня к себе в гарем, поставили самовар и угостили чаем из маленьких рюмок. С любопытством рассматривали мой наряд и всему очень наивно удивлялись. Сами они мне не особенно понравились, — только глаза у всех хороши, — да те из них, которые еще очень молоды, а с двадцати лет они уже делаются старухами; при том все они страшно набелены и нарумянены, а брови соединены на лбу черной полосой, что придает нм вид масок. Жизнь они ведут вполне затворническую; некоторые от нечего делать занимаются работами —ткут ковры, вышивают золотом, шелками; но большей частью проводят время в том, что пьют кофе и курят кальян. Внутренность гаремов везде одинакова: — ковры, низкие диваны с мутаками, маленькие столики, на низеньких ножках, в нишах резные, медные вазы, зеркала, сундуки. и сундучки с нарядами, вечно дымящийся камин, или мангал, и непременно несколько кальянов.

После Сари нам пришлось ночевать в степи, в глухой туркменской деревушке; против туркмен мы были очень предубеждены, потому что последнее время они сильно шалили; а наружность нашего хозяина-оборванца, с всклокоченными волосами, зверским лицом и мохнатой бараньей шапкой (мы прозвали его фалангой), еще больше усилила нашу подозрительность. Когда же он показал нам свою лошадь — великолепного туркмена, настоящего Догони-Ветер, мы совсем струсили, вообразили себя в шайке разбойников и, ложась спать, разложили вокруг себя ружья, шашки, револьверы, кинжалы — и утром сами над собой посмеялись.

На десятый день мы приехали в Ашреф, но в самый город и не заглянули, а проехали прямо в загородный дворец какого-то шаха Аббаса, где нам была приготовлена квартира. Окрестности этого дворца замечательно красивы: с одной стороны видна бесконечная, роскошная, зеленая степь, за ней море, то синее и спокойное как зеркало, то черное и [299] бурное; вокруг холмы, самых прихотливых форм и сверху до низу покрытые зеленым лесом; между ним и даже на самых склонах лепятся крошечные избушки; а на самой вершине одного из холмов живописные развалины дворца, окруженного целым лесом фруктовых деревьев. Дворец, в котором мы остановились, также походил на развалины, потому что и в нем сохранились почти только одни стены. Потолки провалились, лепные украшения и картины на стенах уничтожены временем и дождем, проникавшим сквозь крышу, и ко всему этому не запиравшиеся окна и двери; вместо украшений, на всех стенах и колоннах виднелись надписи проезжавших европейцев, и даже персиян. Вокруг дворца несколько обширных садов, когда-то отделявшихся высокими, каменными стенами, теперь развалившимися, так что мы без большого труда перелезали из одного сада в другой. Перед дворцом огромный бассейн, а за ним великолепная аллея из вековых кипарисов. С другой стороны — каскады, падая с нескольких площадок, спускаются ко дворцу; узким каналом вода протекает галерею, украшенную колоннами, и с высоты нескольких сажен падает в бассейн. Сад напоминает скорее лес, нет ни дорожек, ни куртин; изредка попадешь на тропинку, Бог знает кем проложенную; вокруг лимонные и апельсинные деревья, на которых плодов больше чем листьев; под ногами валяются зрелые, золотисто-желтые, как янтарь, апельсины, вдали еще какие-то развалины; а над головой чудное небо, освещенное солнцем или усеянное звездами, блеск которых удивителен при здешней прозрачности воздуха.

IV.

Несмотря на то, что надо было спешить, мы остались в Ашрефе лишний день, — так тут было хорошо, уютно. Но и другой день прошел, н как ни жаль было, а пришлось ехать дальше. Окрестности изменились: мы приближались к морю в ехали все время степью; к вечеру достигли Перевала, сели в маленький баркас, и через час были уже на острове Ашур-Адэ. Это — крошечный уголок земли, недалеко от берегов Персии, на котором живет несколько семейств моряков, на рейде три-четыре военные шхуны, канонерская лодка, баркас, шлюпки. Это русская военная станция, охраняющая персидские берега от набегов пиратов-туркмен, которые [300] поэтому заметно присмирели. Самый остров в очень несчастном состоянии во-первых, его постоянно подмывают каспийские волны и вследствие этого он день ото дня становится меньше и при каждой буре рискует быть залитым водой совсем; кроме этого, он полон болот, заражающих воздух миазмами, отчего там часто свирепствуют лихорадки. Мне пришлось прожить на нем целую неделю в ожидании парохода и наслаждаться видом моря, да плеском волн, сидя у самой воды. Но, наконец, пароход пришел, и мы поплыли к берегам России. Было довольно тихо, так что качка не была чувствительна и, через двое суток, мы благополучно пришли в Апшерон, где мне пришлось выдержать десятидневный карантин.

Еще с ранней весны стали поговаривать, что в с.-з. Персии, именно в Реште, чума. Одно только слово: чума — поразило всех как громом; составилось множество планов о том, как спастись от нее, если ей вдруг вздумается явиться в Тегеране: кто хотел бежать на Демовенд, чтобы купаться в серных источниках, кто в Испагань, потому что там жарче, а чума жаров боится. Персидское правительство устроило санитарную комиссию, где каждое воскресенье заседали все европейские доктора. "Это все персияне заботятся о быстрейшем распространении эпидемических болезней", — говорил наш доктор. Но сколько ни трунили над персидской комиссией, а, наконец, и сами отправили в Решт своего доктора, чтобы исследовать болезнь на месте. Доктор пробыл в Реште несколько дней, видел десять человек больных и, убедившись, что это были действительно зачумленные, сжег себе со страху голову карболовой кислотой и меньше чем вдвое суток проскакал триста верст. Тегеран пришел в волнение: персияне отправили своих док-торов, турецкая миссия своего, и все они, зная чуму только по книгам, объявили, что это действительно она, страшная гостья Востока. Начались совещания о карантине, и только месяца два спустя он был устроен на дороге из Решта в Тегеран в Менджиле. Но вот приехал из Баку доктор Ильин и, осмотрев больных, объявил, что никакой чумы и не существовало, его начали жестоко бранить, и он принужден был замолчать. Прошло еще несколько времени, и в Персии была послана с Кавказа новая комиссия из пяти или шести докторов; хотя почти все отрицали существование чумы, но главный доктор захотел, чтобы это была чума, и остальные волей-неволей должны были согласиться.

Первое время персияне смотрели на вмешательство [301] европейцев довольно равнодушно, но когда доктора принялись их лечить слишком горячо, они возмутились. Сперва пустились на хитрости и сами стали приводить больных с пустяшными болезнями, скрывая настоящих; когда же это открылось, и их спросили, почему они это делают, то они объявили, что положительно не желают, чтобы их лечили, потому что эта болезнь послана на них Аллахом за одно преступление, совершенное ими в прошлом году, и когда срок наказания кончится, болезнь прекратится сама собой. Доктора посмеялись над их фанатическими идеями и стали насильно продолжать свое дело; тогда против них составился заговор и один из докторов, оставшийся в Реште дольше других, подвергся ма-ленькой неприятности.

Вскоре после исследования комиссии, назначен был карантин дли всех выезжающих из Персии. Много разговору было об этих карантинах, все, сбиравшиеся ехать в Европу, были недовольны тем, что им будет задержка на десять дней; но об устройстве карантинов речь не заходила, и я была уверена, что там есть дома или, по крайней мере, дом, маленькие комнаты и хотя необходимые удобства. Каково же было мое удивление и ужас, когда на половине дороги узнаю, что наш апшеронский карантин, в котором я должна просидеть десять дней, не что иное, как клочок песчаного полуострова, на котором раскинуто несколько палаток и больше ничего; и притом там теперь отвратительная погода: постоянные дожди, Nord, срывающий палатки и другие подобные удовольствия. Я была просто в отчаянии, но делать было нечего, и пришлось плыть к заманчивому карантину. Пароход стал на якорь у низменного, песчаного берега, кое-где поросшего травой и мелким кустарником, на котором я увидела несколько раскинутых палаток, каменное здание, для окуривания товаров, и несколько деревянных шкафов; оказалось, что один из них кухня, а в других окуриваются вещи пассажиров. Не успели мы еще остановиться, как к пароходу подъехала шлюпка с чиновником, под желтым карантинным флагом. Чиновник спросил командира, откуда мы, в какие порты заходили, есть ли пассажиры. Все это время он стоял в шлюпке на приличном расстоянии от несчастного карантинного парохода и, когда командир хотел передать ему какие-то бумаги, то за ними протянули щипцы, ужасной величины, защемили в них бумаги и, как трофей, повезли поскорее на берег, чтобы окурить их серной кислотой. Начало [302] оказалось очень забавным, а последствия были еще смешнее. Вслед за чиновником приехал доктор с теми же предосторожностями, наконец, прислали шлюпку за мной. Я, не зная всех карантинных условий, спокойно сошла на берег, попросила указать мою палатку и велела нести вещи. Тогда мне объявили, что я должна раскрыть свои чемоданы, все разобрать, чтобы могли составить подробный реестр вещам и окурить их. Я возмутилась, сказала, что всех вещей вынимать не стану, потому что не хочу, да, наконец, и не могу; что для подобных случаев в карантине должны быть женщины, а не чиновники. Мне принесли инструкцию карантина, но я наотрез объявила, что читать ее не намерена и вещей не дам. Дело чуть не дошло до слез и, наконец, мне уступили: позволили самой проветривать вещи в продолжении трех дней, тем более, что от окурки большая часть их испортилась бы.

Увидев назначенную мне палатку, я просто пришла в ужас, и стала просить, чтобы мне дали хоть какую-нибудь избушку, потому что под палаткой страшно холодно и сыро, что я могу захворать, а это уже значит остаться в карантине навсегда, потому что больных держат в нем до выздоровления, а при такой обстановке — до отправления на тот свет. Но никакой избушки не оказалось, и я поселилась в палатке. От нечего делать стала я знакомиться с устройством карантина, который оказался разделенным на три отделения протянутыми веревочками. Первое практическое — где живет доктор, директор, некоторые чиновники, и куда переводятся пассажиры, выдержавшие карантин и не захворавшие. Другое — сомнительное — где пассажиры держат карантин и где теперь была я; третье чумное — куда помещают больных; кругом, на высоких шестах, болтаются желтые и черные флаги. С одной стороны карантина, на высокой скале, виден маяк, с другой, за пригорком, стоит отряд солдат. Положение попавших в карантин самое несчастное: с одной стороны, соседство чумного отделения, далеко не приятное, с другой — практическое, в котором все от вас сторонятся, так что если что-нибудь нужно передать, то каждый раз протягиваются длиннейшие щипцы, каждая бумажка должна быть окурена, а деньги и все металлическое омывается в растворе извести. Одним словом, приняты по-видимому все предосторожности против заразы, и каждый, кто не видал карантина, а читал только инструкцию, будет просто поражен тем, что предусмотрены все мелочи, что при точном исполнении ее зараза положительно невозможна. Но [303] надо быть в карантине, чтобы убедиться, что, напротив, спастись от нее почти невозможно. Разве может протянутая веревочка снасти от такой болезни как чума, этой беспощадной, страшной гостьи, одно имя которой достаточно произнести, чтобы захворать. Самое же забавное то, что директор карантина как будто застрахован от зачумления н совершенно спокойно переходит из одного отделения в другое. Когда я его спросила, отчего он может проходить к нам и потом снова возвращаться в практическое отделение, а мы не можем, то он ответил, что пользоваться этим правом может только один директор, и на мой насмешливый вопрос о том, где они застраховываются от зачумления, ответа не нашлось.

Плохо пассажирам в карантине, но и положение чиновников да в самого директора очень и очень незавидное, несколько не лучше ареста; ничего и никого, кроме неба н воды, да в неделю раз несколько пассажиров-персиян. Живут они все под палатками, питаются кухней какого-то маркитанта, который при мне все время варил щи, один день кислые, другой ленивые, третий опять вислые и т. д., да жарил баранину, раз украся картофелем нарезанным ломтиками, другой цельным, вот и все разнообразие его кухни. Просто удивляешься, как они живут, через месяц, кажется, можно с ума сойти; нет у них ни книг, ни газет; во всем карантине нашелся только один № «Дела», да и то за апрель месяц, да № «Современника» 1858 года; из газет получался только один несчастный «Тифлисский вестник», приходивший раз в неделю и даже реже. Мне показалось странным, что мы, устраивая карантины, не позаботились о некоторых удобствах как служащих, так и пассажиров, и я, наконец, спросила об этом. Оказалось, что на карантины отпущено — один говорит — двадцать тысяч рублей, другой — сорок, н уже все деньги издержаны. Так куда же вы их девали? Никто и не знает, а кто и знает, так молчит. Неужели два десятка старых разорванных палаток с деревянными кроватями и сонниками стоят 20 т. р.? Правда, что у чиновников все казенное: столы, табуреты, самовары, чайники, тарелки, ложки и т. д., так что каждый имеет целое хозяйство на казенный счет, но и на все это не Бог знает сколько нужно. А между тем октябрь в конце, и приезжающие, да и сами чиновники должны мерзнуть под палатками, а лесу для назначенных построек до сих пор не везут. Когда я спросила, не умер ли кто в карантине, то мне сказали, что умерло трое: один от ревматизма, оставив [304] родственникам утешение, что он умер все-таки не от чумы; но где он получил ревматизм, — разве не могло случиться, что в палатке? Может быть — нет, а может быть и — да. Другой умер Бог знает от чего; третьего же привезли мертвого на пароходе и погребли как зачумленного. Мне рассказали эту страшную це-ремонию: для погребения умершего от чумы, назначаются четыре солдата, одетых в кожаные мешки с отверстиями для глаз; они крючьями разрывают на трупе одежду, сжигают ее, а его самого крючьями же кладут в деревянный ящик, в котором и несут до могилы, бросают туда, потом заливают известью и засыпают землей. Никаких обрядов не совершается над этими несчастными. Мне кажется, можно сойти с ума от этой картины. Я понимаю эти меры, когда они необходимы для спасения целой страны, но при чуме, которая существует только в воображении, а у других потому, что это выгодно — это возмутительно! Итак, десять дней пришлось мне выдержать испытание и не захворать, благодаря только тому, что на мою палатку надели, кажется, еще две, закутали сверху в парусину и до половины засыпали песком, так что я была как в землянке. 25 октября кончился, срок, и в 7 часов утра я отправилась на первую попавшуюся шхуну, чтобы поскорее вырваться на свободу после долгого заключения. Но мне еще не суждено было расстаться с карантином: утро было ясное, тихое, слишком тихое, как всегда бывает перед бурей, а пока происходила нагрузка, поднялся ветер, и последнюю шлюпку разгружали уже при сильном шторме, так что она не могла подойти к берегу и ее чуть не разбило о скалы. Машина наша не пошла, так сильны были волны, и мы принуждены были бросить якорь, а ветер крепчал с каждым часом; ночью мы стали на два якоря из опасения быть унесенными в открытое море. К утру опять стихло, и мы, распустив паруса, поплыли в Баку, который и на этот раз мне не больше понравился, хотя все предсказывали, что после Персии он покажется чуть не Парижем.

Три дня пришлось мне ждать в Баку парохода, шедшего в Астрахань. Наконец, настал и этот желанный день, и через два дня я была в Астрахани, а оттуда в семь дней доехала до Петербурга, без особых приключений.

М. Р-ч.

Октябрь, 1878 г.