Судя по газетным сведениям и частным известиям, получаемым нами, в последнее время на Кавказ и в Закаспийскую область стало переселяться из Персии много сектантов, последователей учения Баба, так называемых бабидов. Это переселение вызывается главным образом гонениями, которым бабиды начали подвергаться со стороны мусульманского духовенства. Большинство сектантов переселяется к нам из Хорасана, откуда, через Асхабад, по Закаспийской железной дороге, едут они до Узун-Ада, а оттуда в Баку и далее. В Асхабаде бабиды устроили свою молельню, что вызвало неудовольствие мусульман шиитов, выразившееся в открытых столкновениях и даже убийствах. Молельня устроена в частном доме, куда бабиды собираются по несколько раз в день. Моленье их состоит в чтении молитв и главным образом проповеди, темой которой обыкновенно служит развитие учения основателя секты, Баба, проникнутое любовью к ближним и всепрощением. Часто также критикуется проповедником Коран и указывается на пагубное влияние на мусульман их духовенства, упорно противодействующего всему, имеющему хотя бы самый отдаленный намек на реформу в исламе. Нередко вспоминается в проповеди и о тех страшных мучениях, которым в половине текущего столетия подвергались первые прозелиты секты.

В Кавказском крае бабиды открыли две молельни в Ленкоранском уезде, Бакинской губернии; вскоре откроется бабидская молельня еще в Нухинском уезде и в самой Нухе, Елисаветпольской губернии. [651]

Русское общество весьма мало знакомо с бабидами, этой интереснейшей и симпатичнейшей современной мусульманской сектой, свившей теперь себе гнездо на юге России и ищущей у нас убежища от гонений, претерпеваемых на родине. Мы не сомневаемся, что если бы наше общество покороче ознакомилось с полной глубокого трагизма историей секты и ее возвышенными стремлениями, так резко отличающимися от узкого мусульманского фанатизма и нетерпимости, то стало бы относиться к бабидам с интересом и сочувствием, которых они вполне заслуживают.

Персия всегда была весьма благодарной почвой для возникновения и развития всевозможных сект и толков, чему главным образом способствовали самые свойства натуры иранцев, — присущая им пытливость и оригинальность ума, отличающая их от прочих сынов Востока, и широта взгляда на окружающие их явления. Такова была Персия в эпоху покорения ее арабами, такою осталась она и по ныне. Сравнительно недавние (1844 —  1852 гг.) религиозно-политические смуты бабидов в Персии, имевшие целью произвести коренную социальную реформу в исламе и разыгравшиеся в потрясающую кровавую драму, — вполне подтверждают вышесказанное.

Основателем секты бабидов, тайные сторонники которой по сие время многочисленны в Персии, был юный аскет, всецело преданный созерцательной жизни, некто Али-Мухаммед, прозванный впоследствии Бабом, т. е. дверью, — дверью к истине, через которую стремящиеся к божественной правде могут находить к ней доступ. Али-Мухаммед родился в Ширазе, в начале текущего столетия, —  как полагают, около 1812 г. Он был сыном купца и предназначался родителями к торговле, но сам с детства чувствовал склонность к уединению, размышлению и аскетическим подвигам. Юношей посетил он священные для мусульман-шиитов пункты паломничества — Мекку, место рождения Мухаммеда, Куфу, где был убит обожаемый шиитами халиф Али, и Кербелу, в которой были умерщвлены сыновья этого халифа  —   Хасан и Хусейн. Всюду строгостью жизни, молчаливостью, двусмысленными ответами и загадочными фразами, начал он обращать на себя внимание и приобретать известность.

Вернувшись на родину, он стал призывать народ к покаянию и проповедовать необходимость соблюдать волю Аллаха, которую люди забыли, увлеченные страстями. Нелицемерная строгость жизни и убежденность проповеди молодого аскета сильно действовали на толпу и, мало-помалу, сделали из него полу-пророка, полусвятого, за которым повсюду ходила толпа, ловя с жадностью каждое его слово. [652]

Будучи в Кербеле, Али-Мухаммед сделался ревностным учеником хаджи-сейид-Казема, популярнейшего в то время проповедника суфизма, т. е. мусульманского пантеизма, с примесью аскетизма и мистики,  —  учение, издавна пустившее на Востоке, и особенно в Персии, глубокие корни и пришедшее туда из буддийской Индии. Мало-помалу, к Али-Мухаммеду стало применяться, оставшееся за ним впоследствии навсегда, название Баба,  —  двери (к истине), о котором мы выше упомянули, название свойственное иносказательному языку суфиев. Впоследствии прозелиты этого нового проповедника стали именоваться баби, т. е. приверженцы Баба. Отсюда и название секты  —   бабиды.

Все это, в сущности, не ново в истории магометанского сектантства, обильной фанатиками, претендовавшими на обладание истиной и выдававшими себя за пророков, святых и даже за само божество.

Учение Баба, —  суфизм, —  не оригинальное само по себе, не могло бы, без сомнения, ни получить широкого распространения, ни иметь стольких горячих последователей, ни дойти до таких результатов, как повсеместные в Персии восстания бабидов, которые шахскому правительству пришлось усмирять с оружием в руках, если бы в Персии издавна не чувствовалась потребность в социальной реформе, сторонники которой воспользовались ставшим популярным именем Баба для распространения своих либеральных социально-религиозных идей.

В 1844 г. Баб был арестован в своем родном городе Ширазе, как глава тайной секты, успехи которой уже начинали тревожить персидское правительство. Вскоре, однако, Бабу удалось бежать в Испагань, где его не раз испытывали в правилах веры, но не нашли ничего еретического в его учении; однако, его лишили свободы и держали под домашним арестом. Так продолжалось до 1847 г., когда последовало распоряжение перевести Баба в Тегеран. Но этого, однако, не удалось сделать, так как слухи об этом произвели сильное возбуждение умов, которое испугало тегеранский двор. Держать такого опасного узника в главном городе страны оказалось неудобным и последовало новое приказанье, — отправить Баба в Маку, городок на границе Адербейджана. Вскоре, однако, мы видим его в Табризе, где ему готовилось увещание среди ученых и духовенства. Что происходило в этом заседании, в точности неизвестно. Несомненно лишь одно: оно не обратило грешника на путь истинный, — красноречие мулл пропало даром!

Пока вышеописанное происходило с Бабом, его сторонники не сидели сложа руки. Его муриды, — ученики, постоянно тайно умножались и успешно проповедовали бабизм во всех углах [653] Персии. Почти не касаясь религиозных принципов и всецело стремясь к внутренней социальной реформе в Персии, бабиды могут быть названы сектантами лишь с большой оговоркой, более подходя под тип социал-демократов, чем религиозных новаторов. Проповедуя свободу, равенство и братство, ратуя за чистоту нравов и яростно нападая на мулл, всецело преданных лишь соблюдению обрядностей Корана и враждующих со всем, что отступает, хотя немного, от установленной рутины культа, они смело провозглашали необходимость сближения с Западом и всесторонне касались самого больного места мусульманской жизни, восставая против многоженства, требуя равноправности женщины на Востоке и ограничения безмерной свободы развода, вполне зависящего от произвола мужа.

Обстоятельства благоприятствовали этой смелой проповеди. Тогдашний владыка Ирана, постоянно мучимый острыми припадками подагры, слабохарактерный Махмуд-Шах, был в вечной хандре и апатии, благодаря и своему недугу, и врожденной меланхолии, и мнительности. Изверившись в людей, не находя радости и в семье, поглощенной гаремными дрязгами и сплетнями, он вполне поддался влиянию мирзы-Агасы, своего первого министра. Этот оригинальный старик, бывший прежде воспитателем шаха, злой шутник и острослов, беспощадно смеявшийся над всем и над всеми в мире, начиная с самого себя, осыпавший едкими сарказмами надутых придворных, являвшийся на торжественные церемонии в безобразных лохмотьях и называвший свое потомство не иначе, как «собачьи дети», — был неисправимый скептик, циник и буфон. Он был в душе самый ярый вольнодумец,  —  явление не редкое на фанатичном Востоке,  —  и уж, конечно, не являл собою защитника и покровителя мулл и ревниво охраняемой ими рутины внутреннего строя мусульманской жизни.

Смотря на мир глазами истого вольтерьянца, он равнодушно наблюдал за броженьем умов в стране и успехами новой секты. Насмешливо следя за начинавшейся борьбой реформаторских стремлений бабизма со старыми устоями, он в то же время был скорее на стороне бабидов, чем против них, насколько позволяло ему его врожденное равнодушие ко всему на свете. Он относился к бабизму первое время с некоторым сочувствием уже и по одному тому, что сам крепко не жаловал грубое, самомнящее и безжалостно эксплуатирующее народ духовенство Персии, яростными врагами которого являлись новые сектанты. Впоследствии, однако, он разочаровался в бабидах вместе со своим царственным другом, когда понял, что эти новаторы возлагают на правительство почин всевозможных реформ, что, конечно, требовало и хлопот, и энергии, которой не доставало ни [654] в скучающем царственном подагрике, ни в юродствующем министре.

Между тем в Хорасане, Мазандеране, Иране, Табризе и его окрестностях бабиды действовали с колоссальным успехом, насчитывая прозелитов тысячами! Гуманные идеи, проповедуемые ими, привлекали толпу своей чистотой и возвышенностью, а стремленья произвести реформу внутреннего строя жизни страны, реформу, в которой давно чувствовалась и чувствуется потребность в Персии, делали их в глазах народа освободителями от деспотизма правящих классов и эксплуатации духовенства. Главнейшими деятелями новой секты были: мулла Хусейн-Бушреви и хаджи-Мухаммед-Али-Барфуруши, проповедовавшие в Хорасане и Мазандеране. Читатели наши, конечно, будут немало удивлены, когда узнают, что третьим выдающимся вождем бабидов — была женщина!

Появление женщины-мусульманки в деятельной роли пропагандистки смелых идей либеральнейшей секты, объявившей войну всему мусульманству, есть явление величайшего интереса и представляется почти исключительным случаем во всей многовековой жизни Востока. Сколько нужно было смелости этой отважной прозелитке, сколько надо было ей внутренней борьбы и героической решимости, чтобы вырваться из мертвящей замкнутости гарема и на позор семьи, родных и друзей, идти в главари бунтовщиков против всесильного владыки, сняв при этом, на ужас всего Востока, с лица покрывало, то самое освященное обычаем и религией традиционное покрывало, без которого ни одна мусульманка не может показаться перед посторонними и против которого восставали беспощадные социальные новаторы.

Эта замечательная женщина звалась Зерин-Тадж, т. е. злато венчанная, но впоследствии за свою редкую красоту и привлекательность получила у бабидов прозвище Хурет-ул-уйун, —   услада глаз, — которое навсегда за ней осталось. Она была уроженкой Казвина и принадлежала к семье, занимающей почетное положение в городе. Отец ее был духовное лицо, муджтехид, т. е. признанный авторитет в вопросах веры и права (эти вопросы постоянно смешиваются у магометан, так как их юриспруденция основана на религии, а религия захватывает область права).

Едва только достигли до Хурет-ул-уйун слухи о проповеди Баба в Ширазе, едва только успела она ознакомиться с основными принципами нового раскола, как всем сердцем предалась им и вступила в переписку с бабидами. Будучи от природы выдающихся умственных способностей, она не походила на обыкновенную мусульманку, всецело поглощенную нарядами и домашними сплетнями; к тому же, принадлежа к образованной [655] семье, она получила хорошее, сравнительно, воспитание, а богословские беседы, которые она могла часто слышать в доме отца — ученого, с ранних лет сделали ее далеко не равнодушной к религиозным вопросам, и этим именно и объясняется главным образом тот интерес и участие, с которым она следила за движением бабидов, все более и более увлекаясь их идеями.

Не довольствуясь пассивной симпатией к бабидам, она выступила в своем родном городе с открытой проповедью их учения и, следуя их правилам, сняла, как уже было сказано, с себя покрывало. Истые мусульмане сочли это смертным грехом и с ужасом от нее отшатнулись, а бабиды, уже многочисленные тогда повсюду в Персии, восторженно приветствовали отважную прозелитку. Напрасно отец и муж старались вернуть ее на прежний путь подчиненности и бесправия, по которому безропотно идут мусульманки, являясь рабами и вещью мужа и не имея сил бороться с этим вековым унижением человеческих прав женщины. Увещания остались тщетными и Хурет-ул-уйун, покинув родной кров, ушла к бабидам, куда влекло ее сердце и убежденье.

Два первых, вышеупомянутых, главаря движения были каждый в своем роде замечательными личностями. Первому из них, мулле-Хусейну-Бушреви, заклятые враги не отказывали в обширных знаниях и изумительной силе характера. Проповедь бабизма, прогремевшая по всему Ирану, сильно подействовала на него, и он, не колеблясь, отправился из Хорасана, где жил, к Бабу, в Шираз, и отдал себя в его полное распоряжение, сделавшись вскоре ближайшим его сотрудником и заняв самое выдающееся место среди бабидов.

Хаджи-Мухаммед-Барфуруши слывет за святого среди бабидов и пользуется их величайшим уважением. Чистота его убеждений, беззаветная преданность делу и трагическая кончина, доставили ему в глазах сектантов ореол мученика.

Движение бабидов, между тем, принимало все больше и большие размеры, успех секты рос с каждым днем и возбуждал в народе то опасное брожение, которое является предвестником кризиса, Так и случилось. Волнения бабидов перешли, наконец, в открытое восстание и из религиозно-социальных новаторов они сделались бунтовщиками.

Пользуясь продолжительной безурядицей, наступившей в Персии после смерти Махмуд-Шаха, в сентябре, 1848 г., до воцарения нового, теперешнего шаха Наср-еддина, бабиды, под предводительством муллы-Хусейна, укрепились лагерем в Мазандеране, близь г. Сари, около могилы шейха — Теберей. Лагерь усилился впоследствии бабидами, пришедшими из Ирана и Адер-бейджана. Сектанты устроили вокруг могилы шейха целую [656] крепость. Крепость эта, с двумя воротами с юго-восточной и западной стороны, состояла из земляного вала о 12-ю башнями высотою в 3 — 3 1/4 сажени. Каждая из них отстояла от другой на расстоянии 100  —  120 сажен. Эти башни с бойницами были укреплены земляною насыпью, утвержденною сваями и заваленной щебнем. Вся же крепость снаружи была обнесена земляным валом и оканчивалась глубоким рвом, наполненным водою из ближайших речек и шедшим вдоль всего укрепления. Жители окрестных деревень были в полном повиновении у бабидов и частью из сочувствия, частью из страха, содействовали им в постройке укреплений и доставляли съестные припасы.

Комендантом этой импровизированной крепости был, уже знакомый читателям, мулла-Хусейн, а его ближайшим помощником — Хаджи-Мухаммед-Али. Мазандеранская крепость сразу стала центром, куда отовсюду стекались недовольные порядком вещей, либералы, раздраженные налогами и самоуправлением чиновников, бедняки и все «алчущие и жаждущие» нового учения, новой веры, гуманные начала которой были столь непохожи на фанатизм мулл и формалистику ислама, давно ставшего одной потерявшей смысл обрядностью. Таким образом, это становище бабидов являлось крепким оплотом новой секты и опасным для шахского правительства очагом мятежа, развивавшегося по всей стране с необыкновенной быстротой.

Тем временем тегеранские торжества, по случаю восшествия на престол нового шаха, окончились, и Иран перешел в руки нового повелителя, а у кормила правления стал новый министр. Прежний любимец покойного шаха, Мирза-Агасы, был удален от дел на покой и проводил остаток дней своих в Кербеле, вспоминая о минувшей славе и о своем царственном друге и повелителе.

Новый первый министр, Мирза-Тахьи-хан, человек большого ума и энергии, решился как можно скорее умиротворить страну. Первым делом нового правительства было заключение Баба в крепость Чегрик и усмирение мазандеранского восстания. Приближенное ко двору лицо, дядя юного шаха, принц Махди-Кули-мирза, был послан, в декабре 1848 г., в Мазандеран для прекращения мятежа. Обложив лагерь мятежников и отдав приказание не допускать сообщения осажденных с окрестными деревнями, принц со дня на день ждал, что голод принудит врагов сдаться. Надежды его, однако, но сбылись. Осажденные по ночам имели тайные постоянные сношения с соседними селами и доставали себе продовольствие.

Бабиды стойко выдерживали осаду и даже делали по ночам неожиданные вылазки на лагерь принца, нападая врасплох на [657] шахские войска и обращая их в бегство. Во время одной из таких вылазок был убит мулла-Хусейн.

Постоянные неудачи шахских войск порождали в народе неудовольствие и раздражение. Стойкость же осажденных и их успехи завоевывали им повсюду сочувствие, и это стало не на шутку тревожить тегеранский двор. Шах и его министр были возмущены этими постоянными неудачами главнокомандующего, хотя от его деятельности ничего иного и нельзя было ожидать, так как он был скорее ловкий придворный кавалер, чем мало-мальски сносный полководец. Ему отправлен был, наконец, помощник, известный своей опытностью и энергией, генерал Сулейман-хан-Афшар, который, в сущности, с этого времени и вел все дело; принц же оставался при армии лишь с почетным титулом главнокомандующего, ни во что более не вмешиваясь. С этого момента звезда бабидов закатилась, и они стали терпеть неудачи.

Сулейман-хан начал правильную систематическую осаду их крепости и так оцепил ее со всех сторон войсками, что бабиды были совершенно отрезаны от окружающего мира и, рано или поздно, должны были сдаться. Все более и более начал мучить их голод. Они истребили все запасы и принуждены были питаться травою, а затем, когда травы не стало, кожею от поясов и сабельных ножен.

Наконец, Сулейман-хан приступил к штурму. Вечерело. Усиленно обстреливая крепость, осаждавшие приблизились к окружавшему крепость рву и начали заваливать его пнями и щебнем. Часть войск бросилась между тем на укрепления с западной стороны и вскоре пробила в стене брешь. Осажденные устремились к этому месту, не допуская неприятеля внутрь. Завязалась горячая схватка. Стоны умирающих слились с отчаянными криками женщин и беспрерывными ружейными выстрелами. Поняв, что защищать долее крепость невозможно, бабиды решились воспользоваться первым моментом натиска и массой пробиться к ближнему лесу, надеясь, если не спастись этим, то продолжить борьбу.

Их маневр не удался. Началась во мраке ночи отчаянная рукопашная борьба! Ружья и пистолеты были оставлены и пущены в ход сабли и кинжалы. Осаждавшие ворвались, наконец, в укрепление, мгновенно наполнив собою его обширный двор, подобно тому, как бурный поток, прорвав плотину, затопляет берег.

Здесь резня достигла ужасающих размеров!.. Не имея сил выдержать долее натиска неприятельских войск, гораздо более многочисленных, чем истребленный уже на половину гарнизон бабидов, осажденные просили пощады. Бой стих и начались [658] переговоры. Было условленно, что осажденным будет дарована жизнь, если они добровольно покинут крепость. Хаджи-Мухам-мед-Али, заступивший место убитого муллы-Хусейна, выехал из крепости с остатком сектантов, не превышавшим теперь 200-т с небольшим человек, и был почетно встречен принцем — главнокомандующим. Но это была лишь простая ловушка и гибель бабидов была уже заранее решена.

Им отвели особые палатки, дали в изобилии съестных припасов и в продолжение всего первого дня принц-главнокомандующий выказывал вожакам бабидов самое искреннее внимание. На другой день бабидских вождей пригласили на завтрак к принцу. Когда Хаджи-Мухаммед-Али и его ближайшие сотрудники собрались в палатку главнокомандующего, то, по данному знаку, на них напали и обезоружили их. То же самое сделали и с остальными бабидами, бывшими в лагере принца со времени капитуляции. Почти всех их предали страшным мучениям; их обливали нефтью и заживо сжигали!.. Что касается Хаджи-Мухаммеда-Али и главных бабидских военачальников, в числе 6 человек, то их оставили для публичной казни, которая и была вскоре совершена над ними в Барфуруше. Затем во всем мазандеранском округе хватали и безжалостно убивали каждого, заподозренного в принадлежности или даже прикосновенности к бабизму...

Так кончилось восстание бабидов в Мазандеране. Почти одновременно с этим был казнен и Баб.

Волнения, производимые сектантами в Испагани и Табризе, восстание в Мазандеране и бунт в Хорасане, начавшийся почти одновременно с мазандеранскими смутами и стоивший персидскому правительству больших издержек, — все это решило участь Баба.

Было сделано распоряжение привести его в Табриз на казнь: он был приговорен к расстрелянию. Вместе с ним были схвачены и посажены в табризскую тюрьму два брата из Езда, сейид-Хасан и сейид-Хусейн, неотлучно всюду сопутствовавшие Бабу, со времени его бегства в Испагань (сейид-Хусейна считают автором Корана бабидов), ага-Мухаммед-Али и шейх-Ахмед, — ревностные бабиды.

Все пятеро были выведены на казнь, но к месту казни пришли только двое: Хасан и Хусейн и шейх-Ахмед, видя неизбежную гибель, поколебались в прежней стойкости и изменили учителю. Они всенародно назвали его еретиком и даже стали плевать в него, за что и получили свободу. Один ага-Мухаммед остался верен Бабу и торжественно восклицал, обращаясь к нему: —  «Вот дверь истины, вот вождь ислама!»

Место казни было назначено во дворе сарбазских казарм. Прилегающие к ним улицы и крыши соседних домов были [659] переполнены любопытными. Осужденных вывели на стену и продев им подмышки веревки, поместили их в висячем положении с внешней стороны стены, довольно высоко от земли, так что несметная толпа, запрудившая всю площадь перед стеною, могла их ясно видеть. Послышался приказ стрелять. Раздался ружейный залп. Ага-Мухаммед висел мертвым, но судьба щадила Баба: пули, направленные в него, попали в веревки и он, освободившись от них, упал со стены на землю. Толпа ахнула и замерла на месте, видя в случившемся явное чудо...

Прошло несколько роковых минут... Баб поднялся на ноги и побежал... Побеги он к охваченной суеверным страхом и глубоко потрясенной случившимся толпе, ищи он у нее спасенья, — народ, вообще расположенный к бабизму, несомненно, не выдал бы Баба палачам и тогда Бог знает, чем бы все это кончилось!.. Несомненно, произошло бы в пользу Баба народное волнение, и, может быть, несдобровать бы тогда и ныне царствующей в Персии династии Каджаров. Такой исход мог бы быть и в том случае, если бы солдаты, стрелявшие в Баба и агу-Мухаммеда, были мусульмане; они, конечно, не согласились бы вторично стрелять в Баба. Но стрелки были из давно уже несуществующего в Персии христианского полка.

И так, Баб поднялся на ноги и побежал, но... не к толпе, а к караульне. Истомленный продолжительным заключением, мучительным висением на стене и взволнованный неожиданностью спасения, Баб, после падения со стены, плохо сознавал, что он делает, поступал почти бессознательно и этим погубил себя! За ним побежали, вошли в его убежище, и один из офицеров сшиб его с ног ударом сабли. Несчастный упал, обливаясь кровью. Он был еще жив, однако. Несколько выстрелов в упор добили его... Так 19-го июля 1849 г. окончил жизнь Баб на 37 или 38 году от рожденья.

Смерть Баба не имела никакого влияния на движение бабидов, охватившее всю страну и повсюду разыгравшееся в вооруженные восстания, которые персидскому правительству приходилось тушить с величайшим трудом, благодаря удивительной стойкости и энергии мятежников и почти повсеместному сочувствию к ним народа.

В 1849 г. вспыхнуло восстание бабидов в Зенджане (город в Ирак-Аджаме, в 50 верстах к северо-западу от Султаниэ), окончившееся разорением этого города и истреблением бабидов, а в марте 1850 г. не без труда было подавлен мятеж в Нейризе (большое селение при соленом озере того же названия, на северо-востоке от Фессы).

Одновременно с прекращением мазандеранского восстания погибла и знаменитая Хурет-ул-уйун. Бежав из родного города, [660] Казвина, она успешно проповедовала в Хорасане и Мазандаране и имела массу учеников, как говорят, страстно влюбленных в красавицу-атаманшу. Затем она была схвачена и привезена в Тегеран, где, в 1852 году, ее тайно задушили по приказанию шаха.

В самой столице было также не мало бабидов. Они составляли целое правильно организованное тайное общество и ждали лишь случая произвести волнение.

В августе 1852 г. тремя бабидами было сделано покушение на жизнь шаха в Ниаверане, его летней резиденции, в то время, когда шах ехал на охоту. Одним из выстрелов Наср-еддин был слегка ранен. Стрелявший был убит на месте свитой; два других схвачены с пистолетами и кинжалами в руках. Следствие над преступниками обнаружило присутствие в столице большого количества бабидов, живших в подземельях, где они устраивали тайные сходки. Виновников покушения бесчеловечно мучили, выпытывая о соучастниках, и потом казнили, а также и всех найденных в Тегеране сектантов предали мучительной смерти, совершив предварительно над ними всевозможные изуверства, о которых мы умалчиваем, щадя нравственные чувства читателей, непривыкших к дикости восточных нравов.

Такова, в общих чертах, трагическая история бабизма, этой смелой, но, к сожалению, неудачной попытки реформы магометанства и в религиозном, и в социальном отношении. Из этого краткого очерка читатели видят, какие благородные стремления и возвышенные цели одушевляли бабидов в их движении, которое могло бы при иных условиях иметь иные результаты.

Бабизм и поныне имеет массу приверженцев в Персии в разных слоях общества. Особенно много бабидов в Фарсе, Хоросане и Кербеле, местах первоначального развития секты.

Шахское правительство не решается, однако, начать против них открытого преследования, боясь повторения недавних кровавых омут. Притеснения бабидов, тем не менее, продолжаются и сектанты вынуждены, как мы уже сказали в начале очерка, искать убежищ в пределах России, в Закавказье, где они должны считаться желанными гостями.

Страстные поклонники веры по духу, а не по букве, и непримиримые враги рутины, господствующей в мусульманском понимании религии и нравственности, бабиды смело критикуют Коран Мухаммеда, называют все в природе чистым, вопреки учению ислама, считающего многие предметы нечистыми (вино, свинина, собака, неверный и т. д.), учат любви к ближнему, чем подрывается магометанский фанатизм и проповедуют принципы братства и милосердия. Этим бабизм, как и породивший его суфизм, приближается, до некоторой степени, к евангельской [661] морали, вследствие чего он, при благоприятных условиях, может служить переходной ступенью от ислама к христианству, которое бабиды высоко чтут, радуясь, когда на их молитвенные собрания в Асхабаде заходят иногда христиане.

Стремления бабидов к реформам внутреннего строя магометанства, их учение об одноженстве, о равноправности супругов, о сближении с христианами,  —  тоже может иметь несомненную пользу в темной массе наших мусульман, хотя и относящихся теперь к бабизму враждебно, но, несомненно, долженствующих со временем подчиниться обаянию этой благородной секты.

Словом, бабиды являются в высшей степени полезным и освежающим элементом в среде закавказских мусульман, внося с собой в их обособленный мир цивилизующие и гуманитарные начала и в социальной и в религиозной жизни.

С. Уманец.