ГАМАЗОВ М.

ПЛАВАНЬЕ ПО ТИГРУ

И

ШАТТ-ЭЛЬ-АРАБУ

Полковник Уильамс, впоследствии славный защитник Карса, и бывший в последнее время генерал-губернатором Канады (ныне он имеет чин генерал-аншефа и послан генерал-губернатором в Новую Шотландию.), встретил нас со всеми членами комиссии, из которых не все были эскуайры, но все кровные джентльмены. Между ними был один француз, нанятый комиссаром для счетных дел комиссии. Эти любезные люди, вместе со своим принципалом, до конца нашего странствования, остались отличными, добрыми для нас товарищами, всегда веселыми собеседниками, приятными гостями в наших палатках, радушными хозяевами в своих. Никакая тень размолвки или даже простого недоразумения, в продолжение почти четырех лет, не проходила ни разу между нашими двумя лагерями, постоянно становившимися в ближайшем друг от друга расстоянии. Я с удовольствием заношу этот факт в мою летопись. Никогда не изгладятся во мне приятные воспоминания о наших отношениях с ними. И конечно, исходною точкою постоянной безоблачности этих отношений, в течение такого долгого времени, был высокий характер самих комиссаров.

Обильная закуска, сервированная на серебре, ожидала нас в зале. Но только что мы расселись около стола, в комнату вошел Кавас-баши [604] губернатора и обратился к нам с поклонами от своего начальника и сожалениями его о том, что мы не предупредили о нашем приближении, для устройства нам приличной, почетной встречи. От излишнего усердия, сожаления эти выражены были турецким чиновником в виде довольно крупных упреков, чуть ли не выговора. Это была забавная сцена. За ним явился драгоман губернатора, молодой образованный человек, из греков, Аристархи, нынешний посланник Порты в Берлине. Комплименты, приветствия, уверения сыпались каскадом; наконец, явились и лошади Неджиба-паши для услуг наших. Но нас провели в отведенный нам дом, в центре города.

Это было превосходное помещение по удобствам, простору, чистоте, красивой размалевке стен, на которых изображения птиц, зверей, цветов состояли из каллиграфически и чрезвычайно искусно написанных стихов Корана, имен Бога, пророка и имамов. Обширный двор, деревянная вокруг него галерея в верхнем этаже, открытые покои с диванами и с стульями, присланными для нас губернатором, все шло как нельзя более одно к другому. У каждого из нас была особая комната, но она служила только для помещения вещей. Кровати же наши, с кисейными пологами против мошек, комаров и других крылатых кровопийц, поставлены были на террасе дома, на открытом воздухе. На крыше этой, проводили мы, как и в Мосуле, утра, вечера и ночи и предавались таким же как и там, кровельным наблюдением. Днем же, первое время, мы сидели в открытом покое, где нас допекали огромные шмели, с басовым жужжаньем носившиеся около нас в страшном количестве, а с ними вместе комары и мухи. Но через несколько дней жар усилился и тут уже сидеть не было никакой возможности; нам указали тогда на подвал дома, чисто оштукатуренный и содержанный. Сердаб наш, так называют турки этого рода подвалы, был не глубок, и потому жар в нем был немногим слабее, чем наверху, и мы стали раздумывать, как бы перебраться в какой-нибудь сад; что, недели через три, и было исполнено нами.

Во время нашего пребывания в городском доме, мы успели свести знакомство со всем Багдадским обществом, которое было довольно многочисленно. Несколько слов о главных личностях будут не лишними.

Я уже говорил о самом Вали и о его драгомане Аристархи. Одним из значительнейших лиц двора Наджиба-паши был гнусный, безбородый старикашка мулла Али, производивший себя от священного у мухаммедан племени Корейшитов. Он славился своею кровожадностью, наглостью, цинизмом и шутовством. В то время он был поставлен начальником одного из мирных арабских племен. Как потомок их пророка, он был в чрезвычайной чести у своих фанатических единоверцев, и в особенности при дворе правителей, начиная от Давуда; как правитель, он набивал себе карманы без зазрения совести; как шут, он имел дар смешить своих принципалов площадными, отвратительными [605] остротами с выходками. Наружностью он походил на старую обезьяну; безволосый подбородок его и визгливый сопрано обнаруживали его уродство.

После него следовал шейх Уади, племенной начальник одного большого арабского общества. Он пользовался общею ненавистью в крае и особенно в своем обществе, где распоряжался самым тираническим образом и был одним из богатейших владетелей.

Сераскир Хеджазо-Иракского корпуса, Абди-паша, разбитый впоследствии князем Бебутовым при Баш-Кадыкляре, был простой в обращении, но тяжелый и ленивый человек.

Резидент Роулинсон (Ныне генерал и живет в Лондоне.), известный в Европе своей многосторонней ученостью, в особенности как филолог, изучивший гвоздеобразную грамоту, а с нею вместе и, археологию Вавилонии, Халдеи и Ассирии, удивлял нас своими разнообразными талантами, неутомимостью в ученых занятиях, которым он предавался с увлечением, не смотря на свои головные, жестокие ревматизмы, и, притом, приятным светским обращением, ловкостью наездника и стрелка. Он начал с того, что был военным инструктором в Персии, потом командовал там полком и прямо оттуда был назначен резидентом в Багдад, после известного своим путешествием и ученостью Рича.

У него в доме познакомились мы с его большим приятелем, индейским принцем Икбаль-Эд-доуле, одним из наввабов Уда, жившим в Багдаде на пансионе у англичан. Принцу было лет сорок; наружностью своею он походил на слона, так он был громаден, тучен и смугл; манерами он делал честь своему высокому происхождению и влиянию европейского общества, с которым он познакомился в кратковременное пребывание в Англии. Он был весельчак, остряк и также отличался цинизмом в речах. В доме своем он нам впоследствии показал свою богатую восточную библиотеку и гроб, приготовленный им для себя, отделанный внутри бархатом и атласом; европейских языков он не знал, и жил, в своем изгнании, настоящим философом (В прошлом году Икбаль-эд-доуле навестил Петербург и Москву, проездом в Лондон, где и теперь находится по делам своего пансиона. Он очень атаковался мне на английское правительство, которое, по его словам, поступает с ним нехорошо. Пансион его состоит из 100,000 руб., сереб. но не хотят что-то, с некоторого временя, его выплачивать.).

В персидском предместье Имам-Муса познакомились мы с персидским принцем Зилли-Султаном, вторым, после Аббаса Мурзы, сыном Фетх-Али-Шаха; он царствовал девять месяцев под именем Али-Шаха, а теперь живет здесь уже многие годы, в изгнании, на пансионе у турецкого правительства. Клинообразная каджарская борода, искусно выкрашенная в черную краску, кинжал с дорогими каменьями за кушаком, золотой кальян с эмалью, немудреная, обыденная речь, вот все, чем отличалось его высочество. Воздушная крошечная приемная, на тесном [606] дворике, была замечательна бедностью своего убранства. Внутренних покоев его дона мы не видели; вероятно, они составляют совершенный контраст с этой передней.

Хаджи-Мир-Хади был визирем второго сына Фетх-Али-Шаха, покой-наго Мехмед-Али-Мирзы, знаменитого губернатора Керманша хана. Нам рассказывали, что после смерти своего принца, он присвоил все его сокровища, которые, по завещанию, должен был отвезти в священный город шиитов Кербелу.

Были там еще и венгерский купец Свобода, живущий уже лет двадцать со своим семейством в Багдаде, и сын его, сопровождавший нас в поездках по окрестностям, Тейлор, драгоман резиденции, путешественник Додсон, Джонс — командир парохода Тигр, его офицеры, два английских купца, три евангелических миссионера, жена одного из них, очень толстая и высокая дама, дивизионные и бригадные паши, и наши будущие спутники по границе, комиссары турецкий и персидский, с их многочисленною свитой секретарей, офицеров, так называемого генерального штаба, докторов, начальников конвоя, состоявшего из отрядов пехоты, кавалерии, регулярной и иррегулярной, и 4-х легких орудий, и многие другие второстепенные лица, армяне — граждане и духовенство, — халдеи, турки, арабы, персияне, путешественники.

Вот какое огромное общество открылось для нас в Багдаде, так что мы едва успевали меняться с ними визитами.

Разъезды по городу были крайне неприятны от невыносимой жары, огромных дистанций, пыли, тесноты в узких улицах и базарах. Разговоры были утомительны своим однообразием. Все это были жалобы и жалобы. Все вообще жаловались на жары, на насекомых, на сырость, оставленную в сердабах необыкновенным в этом году разлитием Тигра, на распространяющиеся вследствие этого лихорадки; и кроме того, турки жаловались на арабов; арабы, а в особенности христиане, на турок; европейцы были недовольны всем — и турками, и арабами, и климатом, и жизнью Багдадскою.

Но вот английская комиссия выбралась из города и расположилась в саду около небольшой деревушки, Грара, верстах в семи от города, с южной его стороны. На самом берегу Тигра, под пальмами, были разбиты их огромные палатки, гостиная, столовая и другие. Спальня же их была на крыше небольшого кута, в самом саду. Место это было незавидное, сад дрянной, и воздух, как оказалось впоследствии, не из здоровых.

Мы были счастливее англичан. За северными воротами Багдада, называемыми Баби-Муаззам, потому что они обращены к мечети и предместием Имам-Аазам, находится кладбище; за ним сад, в котором поместился губернатор; потом пальмовая роща; а за нею великолепный сад, принадлежавши какому-то Диван-Эффенди; от него будет с версту до городских стен; с запада омывает его Тигр; с востока, мимо его, [607] проходит большая дорога к Имаму; а по ту ее сторону другой сад того же Диван-Эффенди. Оба-то эти сада и заняла русская комиссия. И в том, и в другом было по домику. В большом, расположились Е. И. и я; в малом — наши офицеры. В нашем саду широкая пальмовая аллея вела от наружных дверей через весь сад, наполненный апельсинными и другими деревьями, к самому берегу, где стояла беседка, служившая нам, до ноября, постоянным пребыванием во время дня. Кровати же наши стоили на крыше домика, расположенного у входа на улицу.

Беседка имела широкий выход в сад; восточная стена ее была глухая и обращена в сад же, северная глядела в поле, а западная на Тигр; в этих двух последних были огромные отверстия, заставленные трельяжем из пальмовых ветвей; клетки трельяжа были наполнены агулем, степною колючкою, любимым лакомством верблюдов; араб, приставленный нарочно для этого, в продолжение целого дня, поливал снаружи агуль водою, для того, чтобы горячий ветер, постоянно дувший с пустыни, проходя сквозь колючку, охлаждался поливкою и водворял в беседке сравнительную свежесть; таким образом, в приюте этом Реомюр с 38 и 39° опускался до 33 и до 32°. C'etait autant de gagne sur l'ennemi. За то, от пчел и шмелей, гнездившихся в соседних деревьях, не было никакого спасения, ни житья; напрасно мы их выкуривали порохом; Бог знает, откуда они набирались снова и не давали нам покоя. Стреляли мы и летучих мышей, осаждавших нас после заката; арабы их подбирали, а может быть и ели, по своему обыкновению. Скорпионов было также множество; но те, по крайней мере, не жужжат и не летают, а аммониак был у нас в запасе. В беседке еще поселяла некоторую прохладу и оживление проточная вода, струившаяся в желобке по известковому полу. На самой окраине берега разбиты были наши палатки; но в них могли мы заглянуть только по закате солнца; обедали же на крыше беседки, тоже вечером; при солнце взойти на нее не было возможности от палящей жары и ветра, дувшего как из горящей печи, наполненной гнилыми яйцами. Из любопытства мы взошли было раз вверх по лесенке, но в ту же минуту обратились вспять, ошеломленные самумом.

Житье вообще было плохое днем. Каково же было горемычным мусульманам справлять их рамазан, начавшийся в этом году девятого июля! Четырнадцать часов ничего не есть, не глотнуть даже воды! А в Багдаде не то, что в Константинополе, и нарушать поста не приходится! Ночи за то были хороши и достаточно прохладны.

Как великолепно это чистое Багдадское небо, усеянное мириадами звезд; алмазный блеск моего старого египетского приятеля Канопуса на горизонте; серебристый месяц в высоте, отражавшийся в зеркале Тигра, на котором, от времени до времени, появлялись плавучие светильнички; то были гаданья багдадцев. Кто, например, желает узнать — можно ли ему надеяться на выздоровление больного родственника или друга, или на скорое [608] возвращение любимого человека из дуального путешествия, тот на дощечке укрепляет лампадку, пускает ее по теченью и смотрит: если светильник погаснет прежде, чем дощечка уйдет из глаз, или ее прибьет к берегу не в данное время, он верит, что ему нечего ждать хорошего. Гаданья эти придавали, неизъяснимую прелесть общей картине багдадской ночи. Нередко слышали мы посреди ночной тишины, как раскаты отдаленного грома, рыканье льва, рыскавшего на противоположном берегу. Эти минуты были полны необыкновенной торжественности.

Самое приятное время, после ночи, были утра и вечера. Ни ветру, ни жару. Мы тут или катались верхом, или, сидя на берегу, любовались видом Тигра и зеленью его берегов. На восходе и закате солнца, окрестность подергивалась розовыми оттенками; зелень сверкала свежестью, хотя в этих странах росы не бывает; берега шевелились народом, как будто замиравшим во время дня, вместе с насекомыми и зверями. Грешно было бы пожаловаться на подобные минуты. Редко позволено нам было взглянуть на пустыню. Между прочим, в числе предметов, представлявшихся нам в отдалении, была одна древняя развалина, слывущая у жителей под названием Акер-Куфа или Бабиль-Тепеси (вавилонский холм). Это четырехугольная глыба, состоящая, как и другие вавилонские памятники, из множества рядов огромного размера нежженых кирпичей, каждые семь или восемь рядов которых переложены камышом и рогожками, отлично сохранившимися. Глыба эта, имеющая семьдесят футов высоты, почти округлилась по бокам, и на вершине своей имеет пласт земли. Жителя принимают ее за остатки вавилонского столба; археологи же недоумевают, какое назначение могла иметь эта постройка, было ли то основание какого-нибудь храма, или обсерватории, или чего другого. Но никто из них не задумывается отнести возведение этого памятника к первым дням человеческой деятельности. Вблизи я не видал ее. Но Акер-Куф служил для нас предметом интересных наблюдений из нашего убежища. Мираж очень часто совершенно изменял его форму; то вытянет его высоко, давая ему вид пирамиды; то придавит к земле; то нарисует над ним в воздухе его отражение основанием вверх и окружит развалину подобием озер...

Персидский комиссар уже возвратился из богомольного путешествия своего в Кербелу и мы познакомились. Мушир-Эд-Доуле-Мирза-Джафар-Хан, один из высших сановников Персии, был генерал артиллерии и говорил по английски; но пользовался плохим здоровьем (он умер в Куме, губернатором, три года тому назад.). Турецкого комиссара еще не было (Дервиш-паша живет в Константинополе.), но его скоро ждали.

А между тем в июне лихорадки приняли в Багдаде тревожный характер. Не буду утомлять читателя, заставляя его следить, шаг за шагом, за [609] успехами эпидемии. Скажу коротко, что в течение июня, июля и августа, из восьмидесяти тысяч жителей, в одном городе, умерло от лихорадки и от тифа двенадцать тысяч человек. Комиссии английская, персидская и турецкая пострадали жестоко; многие из прислуги их умерли или разбежались; ни один член комиссий этих не ушел от болезни, страдая постоянно рецидивами; в особенности поплатился английский комиссар; но у нас, русских, болела только прислуга, да у младшего из членов комиссии был один пароксизм лихорадки. Каждый день ждали мы со страхом роковой гостьи, но она пощадила нас, так же как пощадил и алепский веред, от которого не спасся ни один из наших товарищей смешанной комиссии; а более всех помучился с ним все-таки полковник Уильямс и Дервиш-паша. Нашему необыкновенному, исключительному счастью в этом случае, нельзя было не позавидовать.

Жар и болезни связывали руки смешанной комиссии, и она провела в Багдаде семь томительных месяцев, почти без всякой пользы для своего прямого поручения.

Мы довольно часто посещали наших товарищей; но тяжелы были наши выезды. Не говоря уже о том, что доставалось нам от солнечного припека, от пыли и зловония, распространенного в воздухе, — это страшное множество больных по улицам и в домах, нами посещаемых, ложилось свинцом на душу. Дом английской комиссии был настоящим госпиталем, и сам доктор Олгин, молодой медик обеих комиссий наших, заплатил порядочную дань климату. Мы точно были заколдованы и неуязвимы; стрелы всевозможных физических бедствий носились вокруг нас с ожесточением и, поражая всех, щадили одних нас. До меня одного только дошла впоследствии очередь: солнечный удар, полученный мною в Бендер-Бушире, три года сряду угнетал меня своими последствиями, от которых я только в Петербурге окончательно излечился.... Есть же люди, которые выздоравливают и в Петербурге от хронических болезней!

Случалось мне... когда припоминаю, мороз подирает по коже — случалось мне, при страшных моих приливах к голове, сидеть в пустыне, под открытою со всех сторон палаткою, под которой накоплялось бывало жару до 43°; обтянутый кисейным пологом, вместе со столом, бумагами, лексиконами, корпел я над головоломными переводами или над перепиской, приподымая высоко над бумагой локоть, чтоб не замочить бумаги; в руке перо, на темени примочка, на плечах одно тонкое полотно, в глазах туман, а тут, сквозь незаметную скважину в пологе, пробьется комар или муха; ловить их не было возможности, не то повалишь стол, разольешь чернила, оборвешь полог; но вот налетает горячий вихрь... и полог, и стол с чернильницей, книгами, бумагами, и тряпка с примочкой летят.... лови свое добро, крутящееся в пустыне и снова усаживайся по-прежнему и начинай работу сызнова.

В Багдаде я еще держался, исключая, довольно сильных припадков [610] хандры... Да и мудрено ли! Дни наши тянулись бесконечною нитью в совершенном отчуждении от остального мира, под гнетом негостеприимного климата и тоски по Европе, в томительном, лихорадочном ожидании курьера из Константинополя, нередко оставлявшего нас без писем. Одна, почта, даже и совсем не дошла до нас, оставшись в руках хищников. Занятия наши ограничивались чтением, отрывочными разговорами, беседами с леопардом — охотником, купленным Е. И-м и сделавшимся совершенно ручным. Игры этого животного, сказать мимоходом, совершенно похожи были на игры котенка. Кроме мурлыки, так называли мы леопарда нашего, были у нас две газели, чекалка, гончая — красавица из Самары и борзая, Лоф. Надо было видеть, как мурлыка гонялся за газелями, которые иногда убегали в степь, но опять возвращались. Каждое из этих животных, в свою очередь, служило для нас спасительным развлечением в нашей отшельнической жизни. Ловили мы и скорпионов и делали над ними известные опыты с горячими угольями: сделав из них венок на земле бросали в середину скорпиона, который, силясь выйти из очарованного круга и палимый жаром, при судорожном приближении к угольям, корчился, вилял хвостом и ударял им себя, конечно, нечаянно, в спину; над ранкой вскипала немедленно белая пена, и яд мгновенно производил свое действие: животное растягивалось и умирало. Жители уверены, что скорпион, в этом случае, убивает себя с преднамерением. Сажали мы скорпиона и в банку вместе с врагом его, страшным тарантулом. Ожесточенная драка их на смерть была интересным, но отвратительным зрелищем.

Случались развлечения и другого рода; так например, раза два ночью забрались в сад к офицерам воры; но у нас стояли караульные; подымалась тревога, раздавались выстрелы, и неуловимые воры исчезали, не успев унести ничего. Раз наш кавас прицелился в араба и убил... дикого гуся, которого на другой же день мы и сели за обедом.

По пятницам, мимо нас, проходил народ на молитву к Имам-Аазаму; тянулась процессия губернатора, ехавшего в сопровождена войска, двора своего и кавасов; проезжали дамы в своих хабарах и черных масках, верхом на кровных жеребцах или на дорогих белых ослах, таких же как и в Каире, в сопровождении евнухов... Желтые сафьянные ботинки их были иногда такие маленькие, что воображение разыгрывалось поневоле. Случалось нам видеть и открытые лица и костюмы,... особенно с городской террасы нашей; но восточные лица и одежды известны, и описывать их было бы лишнее. В гаремах же я не бывал и для описания более подробного и интимного, мне бы пришлось говорить по рассказам или списывать с печатного, и потому лучше пройду молчанием эту заманчивую статью и буду продолжать передавать собственные похождения.

Ежедневный пилав и ежедневная баранина и дичина не надоедали нам. Это была прекрасная и питательная пища. Фруктов было вдоволь: [611] виноград, арбузы, персики, шелковина, апельсины, фиги, финики, которых считают здесь девяносто родов, были постоянным нашим лакомством; кроме того, подавали нам и лимоны ж померанцы, но аппетит очень часто совершенно изменил нам; а о свежей воде нечего было и думать. Однажды, из соседних гор пришли несколько вьюков льду к персидскому комиссару; но он прислал нам его не более тарелки, потому что лед дорогой почти весь растаял, не смотря на искусную упаковку. Отсутствие воды было одним из самых больших лишений наших. Это было мучение Тантала: жить на берегу широкой реки и томиться постоянной жаждою!

В первый раз, когда мы обедали у резидента, на террасе его дома, при великолепнейшем освещении полной луны и звезд, не говоря уже об искусственном освещении, со мной случилась забавная история; я сидел по правую сторону резидента, который сам разливал суп в тарелки; но не смотря на многочисленную прислугу и на близость мою к самому хозяину, я к удивлению моему, не получил своей порции. Я вертелся на стуле, посматривал направо и налево и неловко мне как-то становилось; но мне поставили суп тогда, как уж все мои соседи опорожнили свои тарелки. Следующие кушанья стояли по английскому церемониалу все на столе в серебряных блюдах, я потому мое неловкое положение во время супа, уже более же повторялось. Но я успел заметить, при напряженном наблюдении, что, кроме меня одного, за каждым из тридцати двух собеседников стоял его собственный слуга, большею частью индеец или персиянин, в чалме или остроконечном кюлахе, и прислуживал только своему господину. По окончании обеда, когда шери и кларет, как называют англичане херес и бордо, начинали бесконечное свое путешествие вокруг стола, слуги эти подавали своим господам витую трубку кальяна и держали кальян за стулом. Тут я в первый раз, таким образом, познакомился с этим ост-индским обычаем.

Можно себе представить с каким нетерпением мы ожидали наступления благоприятного времени года, чтобы двинуться с места и начать нашу кочевую жизнь, Но один из наших английских друзей не захотел его дожидаться. Турист Додсон, несмотря на слабость груди, на постоянную лихорадку, которою страдал, на страшный жар и самум, наконец, на опасность дороги, решился отправиться обратно в Англию, и по какой же дороге? Через пустыню и Дамаск! Наняв пять верблюдов, одного проводника, который не позволил ему даже ваять с собой палатки, чтобы не привлечь ею внимания бедуинов, он пустился в путь и месяцев через шесть подучено было вами известие из Лондона о благополучном его прибытии домой.

Я понимаю, что для араба ничего не значит ни жар, ни самум, ни отсутствие воды и горячей пищи; напротив, он тут становится как будто еще предприимчивее и задорнее, и до нас каждый день доходили вести о новых проделках этих детей пустынь; а, наконец, заговорили и о [612] приготовлении одного многочисленного племени открыто атаковать Багдад, встревожившийся этим не на шутку, потому что сераскир, о войском, стоял довольно далеко; но со стороны европейца это был истинный подвиг, и я чистосердечно сознаюсь, что у меня не достало бы духу совершить его.

Между тем, последовала смена и отъезд Неджиб-паши, увезшего с собою, говорили, несметные суммы, награбленные им в девятилетнее правление краем. Место его занял сераскир Абди-паша.

По случаю назначения своего, Абди-паша задал народный праздник; тут же подошел и байрам или праздник окончания поста. Загородом были расставлены огромные палатки, из которых одну занимали европейская комиссия. Милиция и отряды разных арабских племен, со своими важными шейхами, выехали на арену, вокруг которой устроены были качели, коверкались плясуны в женских платьях, гремели военная музыка и артиллерия, и начался один из великолепнейших джеридов, какие когда-либо мне случалось видеть. Отряды баши-бузунов сшибались с арабами, бросая друг в друга джериды и даже пернатые копья свои, стреляя холостыми зарядами под ноги лошадей противников, налетали, гонялись друг за другом, исчезали в облаках пыли и снова показывались, одни, в своем блестящем наряде, другие в ветошных эпанчах, со щитами к длинным камышовым копьем, колебля их над своими головами и потом бросая в землю; а между ними, на дорогих лошадях, носились взад и вперед офицеры регулярных войск и частные лица из багдадских жителей. Движение было необыкновенное. Военная музыка разыгрывала довольно дурно Меиербера или Доницети, орудия гремели. Абди-паша, окруженный двором своим и шейхами, в чалмах и белых аба с золотым плечом, сидел, с ними, на стульях, поставленных в ряд, и угощался трубками, кальянами, кофеем, шербетом. Конечно, не забывали и нас. Но этим не кончились угощения Абди-паши. Он сделал для комиссии обед в своем саду, около фонтана. Иллюминация, фейерверк, музыка, плясуны, фокусники... чего тут не было!

Но вскоре прибыл и Дервиш-паша, турецкий комиссар; ему сделана была великолепная встреча губернатором; и в самом деле, картинен был поезд его по Тигру, посреди множества барок, под красным оттоманским флагом, наполненных свитою и губернаторскими людьми и при пушечных выстрелах.

Затем, последовала смена Абди-паши: и на место его назначен был сераскир Намык-паша. И опять торжества, приемы, визиты, фразы и фразы, угощения, обеды, фейерверки, пушечная пальба, военная музыка, пляски, джериды и прочая, обычная в таких случаях, суматоха, отличающаяся своею односторонностью и потому не заслуживающая описания.

Но пора сказать несколько слов и о походах наших в окрестностях Багдада. [613]

Вавилония.

Мы несколько раз посещали с англичанами развалины Ктезифона или Аль-Медаин или Медаини-Кесро (Кесаревы города). Он находится, как уже сказано мною в предыдущей главе, на левом берегу Тигра, на юго-восток от Багдада и в тридцати пяти верстах от этого города. Первый предмет, с которым встречаешься, подъезжая к развалинам, это небольшая часовенка мусульманского святого Салман-Пак или Соломона чистого, бывшего, если верить преданиям мухаммедан, брадобреем их пророка. К часовенке этой стекаются правоверные на поклонение. Она, как здание, решительно ничем не замечательна, исключая своего красивого купола.

В Аль-Медаине, по легкой возвышенности почвы, можно проследить направление городских стен, на протяжении почти восемнадцати верст. От городских строений не осталось ни каких признаков, кроме громадной развалины дворца, о которой я также упоминал; она называется Таки-Кесро (Кесарева арка) или Айвани-Кесро (Кесарев дворец). Эта глыба сооружена из вавилонских квадратных кирпичей большого размера, жженных в печи; фасад ее обращен на восток и имеет, в длину, сто семьдесят фут, а в вышину, восемьдесят шесть. Посредине открывается арка в семьдесят шесть футов у основания; в глубину имеет она сорок восемь, а в высоту восемьдесят пять футов. По сторонам арки шесть глухих и две открытые двери. Над ними четыре яруса глухих окон или неглубоких нишей. Западные и восточные углы здания, также как задняя или западная часть свода, во многих местах, обвалились и вся масса, около основания, подмыта разливами Тигра. Западная сторона Така представляет собою, особенно на некотором расстоянии, какую-то безобразную каменную массу, более похожую на великанский обломок утеса, скатившийся в пустыню, чем на развалину царских палат. Некоторые полагают, что это можно быть летнее убежище Парфянских владык от дневного жара. И в самом деле, даже при настоящем ее разрушенном состоянии, под громадным сводом этого здания, мы находили невообразимую прохладу. Стены его пронизаны во многих местах какими-то круглыми скважинами, уже не кружившими ли вентиляторами!? В настоящее время, этот заглохший, заброшенный чертог сильных царей служит приютом для летучих мышей и диких голубей, гнездящихся на высоких карнизах свода; днем забредет сюда пастух со своим стадом, как я это видел в другом знаменитом памятнике древности, в Аргосе, а именно в гробнице Агамемнона, находящейся близ развалин Микены; — а ночью и царь зверей нередко [614] посещает ее. Так, в первую же ночь кочовки европейцев у этой древности, весь лагерь наш вздрогнул от львиного рыканья, раздавшегося у нас над ушами. Все притихло, прислушиваясь с невольным ужасом; лошади рвали коновязи, дрожа всем телом; караульные подкладывали в костры свои нового топлива и посылали в сторону, откуда послышался рев, ругательства и проклятия, в роде следующих: “Вон! Бессовестный разбойник! пошел! убирайся! Анафема проклятый! лопни! Провались! Стыдился бы!” и так далее. Остальные все ждали нового рева; через несколько секунд он раздался опять, но уже на далеком расстоянии; третий раз он был едва слышен в отдалении и походил на мяуканье; и так продолжалось довольно долго и все в разных направлениях, как будто лев выгадывал минуту и место, чтобы снова приблизиться; а потом все стихло. Караульные сказали нам, что лев был от них в двух шагах и что устрашенный огнем и ругательствами их, он удалился, поглощая пространство пятисаженными прыжками. Это его обыкновенный способ передвиженья. Наши страстные охотники зашевелились, желая подстеречь страшного обитателя пустыни. В особенности расходился бедный Вуд (секретарь английской комиссии, умерший через год после того, в Лурристане.). К следующей ночи был зарезан баран и положен приманкой у самой развалины, на один из уступов которой вскарабкался охотник наш с двумя арабами, кавасом и полдюжиной английских ружей. Но льву дали, вероятно, знать об опасности, его ожидавшей, и он не пожаловал. Напрасно Немвроды наши напрягали слух и зрение, пустыня спала мертвым сном до утра; не слышно было даже и чекалок, этих ночных певцов пустыни к только небо насмешливо мигало им своими алмазными глазками. Но эту неудачу Вуда, поплатившегося за свои кровожадные замыслы бессонную ночью, охотники, которых было много в обоих лагерях, выместили днем на кабанах, стрепетах и вкусном степном рябчике, которого мусульмане называют дураджем, а французы франколином; — этой дичи на берегах Тигра и Ефрата необыкновенное множество.

В другой раз, во время стоянки нашей у этих развалин, лев утащил девочку и растерзал несколько баранов. Львы постоянно посещают холмы Медаина. Арабы утверждают, что они много раз видели, в окрестностях развалин этих, ручного льва, вырвавшегося во время наводнения, вместе с лошадьми, из дворца Давуда-Паши. Они узнают зверя этого по золотому его ошейнику. Здесь, между прочим, по уверению жителей, один старик и одна женщина ходить на львов, вооруженные колом, заостренным с двух концов. Кол этот они туго привязывают к ладони левой руки; в правой руке у них длинный нож. Лев хватает пастью протянутую левую руку, и кол вонзается обоими остриями в небо и нижнюю челюсть зверя; в это время охотник распарывает ему брюхо ножом.

Арабы, на чем-то, основали поверье, что Даниил был брошен в львиную яму именно в Медаине. [615]

В холмы Селевкии мы не заглядывали; там, во-первых, равно нечего смотреть, а во вторых и не на чем было переправиться через реку.

Но поход наш в развалинах Вавилона и к святилищам шиитов, Кербелу и Неджеф, был преисполнен интереса.

Мы выступили из Багдада 2-го сентября, в 8 часов утра и перейдя через мост, направились на юго-запад по пустыне. Караван наш шел под прикрытием полуэскадрона турецкой кавалерии и тридцати человек внутренней стражи — забтийе.

Эту ночь мы провели в двадцати верстах от столицы в лагере нашем у Хан-Азада, довольно хорошего караван-сарая в пустыне, где соединились с английскою и турецкою комиссиями, вышедшими из Багдада накануне. На другое утро, в 5 часов, мы выступили все вместе, в числе нескольких сот человек, считая тут и конвой. Впереди шел эскадрон улан, за ним турецкий комиссар и другой паша, командовавший отрядом войск здесь расположенным; потом следовали европейцы; за нами гарцевали наши люди и тянулся длинный хвост каравана трех комиссий. По сторонам всего поезда шли два отряда забтийе, офицеры корпуса топографов и генерального штаба трех наций заключали шествие.

Сделав верст восемь от караван-сарая мы перешли через знаменитый канал Fluvius regius, Нахр-Малька, ныне почти сравненный с пустынею. Он вырыть был, как повествуют, Навуходоносором с тройною целью, для соединения Тигра с Ефратом, для орошения полей и для защиты Вавилона от разлива Ефрата. Но из Квинта Курция видно, что канал этот заглох еще до прибытия в Вавилон Александра Македонского. По словам Рича, огромный лев, в продолжение многих лет, рыскал по берегам Нахр-Малька и был грозою путешественников; но один зобеидский араб наконец доконал его.

Сильная жара заставила нас остановиться около Мызракчи-Чифте Хана, очень хорошего каменного караван-сарая, к которому мы подошли около девяти часов утра. Смешанный обед смешанной комиссии был шумен и весел; после обеда последовала партия в вист, а в четыре часа скомандовали подъем.

В нескольких верстах отсюда мы остановились у каравансарая Бир-Эннус, замечательного по глубокому колодцу своему, искусно выложенному каменными плитами, в который спускаются к воде по прекрасной лестнице. Здесь ловят соколов, с которыми охотятся на газелей. Сев на голову этого прелестного животного, птица выклевывает ему глаза и предает его таким образом в руки охотника.

Сделав всего верст тридцать пять от Мызракчи-Хана, мы пришли к Хану Мухаскиль, где соснули часов до трех утра на уладных кроватях наших в открытой пустыне. Лагеря на этот раз не разбивали, чтобы не замедлять выступления в дальнейший путь. [616]

Решено было делать переходы по ночам для избежание солнечного припека.

Этот первый ночной переход наш показался мне чем-то волшебным. Ночь была тиха и дышала прохладою; звезды и луна ярко сверкали над головами нашими; но пустыня была окутана таинственными тенями, посреди которых мерцали огоньки отдаленных арабских костров у незримых кочевий. Караван плелся в тишине; только слышно было побрякивание бубенчиков вьючных лошадей и мулов; большая часть всадников, более или менее, дремала на седлах; я же не мог отвести глаз от здешнего неба, полного неописанного величия и прелести и от огоньков в пустыне. От времени до времени раздавался в сумрачной дали жалобный вой чекалок, тихое мяуканье хищного зверя и вдруг свиснет далеко, далеко какая-нибудь ночная птица; или одно серебристое пение кузнечиков нарушало торжественную тишину этой упоительной ночи. И все эти звуки колыхались в воздухе с какой то особенной чистотою и негою.

Что и рассказывать про эффекты рассвета, и постепенного освещения этих, чистых, как стекло, небес! Напрасно старался бы я дать о них хоть бледное понятие! Ночь и утренняя заря в пустыне — это самая чудная поэтическая греза, какую только можно себе представить.

Несмотря на то, что утренний воздух усиливает сонливость или нагоняет дрему на упорно открытые глаза, спутники мои стали, мало-помалу, бодриться и сильнее жать коленями своих лошадей, потому что грунт все чаще и чаще пересекался довольно высокими грядами, означавшими окраины каналов, высохших и заглохших одновременно с падением Вавилона, к первым холмам которого подъехали мы в восемь часов.

Гряды эти слывут под названием Касри Хосроу — дворца Хосроя, по остаткам древнего здания, стены которого сохранились с удивительною свежестью (за подробными сведениями о развалинах Вавилона предлагаю желающим обратиться к известным описаниям бывшего резидента в Багдаде Рича, Реннеля, Реймона, Бокингема, Фрезера, Кер-Портера, Кеппеля и др.). За ними, в двухстах саженях, течет Ефрат посреди густых пальмовых рощей. Тут мы увидели отрытого гранитного льва — неблистательное произведение искусства; а саженях в сорока от него тамарисковое дерево, единственное на всем необъятном пространстве вавилонских холмов. Податливое воображение некоторых ученых путешественников видит в нем уцелевший до наших дней остаток одного из семи чудес света, висячих садов Семирамиды. И в самом деле, дерево это, как нарочно, торчит на том самом месте, на котором, по соображению, основанному на некоторых данных Геродота и Диодора, должен был возвышаться дворец ассирийских монархов, где, будто бы, окончил дни свои герой македонской. Мусульмане объясняют присутствие здесь этого дерева по-своему. Они называют его атети и рассказывают, что имам Али, после битвы под Хиллой, пришел сюда отдохнуть и, воткнув в землю [617] палку, привязал к ней коня своего; с той минуты падка расцвела и стала деревом. Много вообще чудес шииты рассказывают про этого Али: там вон лежит огромный утес, отсеченный им от горы одним ударом своего обоюдоострого зульфикара; здесь, на скале, следы удара этого последнего; далее, показывают они знаки, оставленные на гранитной плите копытами коня его, пестрого Дульдуля; тут, он оставил на земле отпечаток ступни своей, когда возносился на небо!! Здесь, наконец, по молитве имама, так же как и по молитве Иисуса Навина, Бог остановил солнце!! На самом том месте, где совершилось это чудо, в нескольких шагах от стен Хидды, построена была мечеть Месджид Эшшемс (Солнечная мечеть), которую мы в тот же вечер осмотрели. Маленькое здание, это замечательно только своим минаретом, имеющим вид конуса, с наружными лепными украшениями, такими же, как и на куполе памятника Зобеиды в Багдаде. Украшения эти напоминают собою наружность ананаса. На этой мечети, однако ж, предания мусульман перепутались, потому что гробницу, находящуюся под ее сводами, они приписывают Иисусу Навину. Евреи не признают этой гробницы, также как не признают и гробницы Иова, на которую мусульмане указывают в нескольких верстах отсюда к югу. За то они стекаются из далеких стран на поклонение гробам пророков Эздры на Тигре, по пути к Басре, и Иезекиила, которую мы посетили по выходе из Вавилонских развалин.

От Касра мы поднялись на высокие холмы Амран, прозванные так по небольшому памятнику, в котором, будто бы, схоронен, с семью своими товарищами, какой то герой хилльской битны, носивший это имя.

Оттуда мы пошли к небольшой арабской деревушке Уардийе, расположенной на самом Ефрате не вдалеке от г. Хиллы.

Не доходя до этого пункта, мы были встречены начальником здешних войск, полковником Тахир-Беем, одним из приятнейших турок, с какими я когда-либо встречался.

Из-за холмов Вавилона доносились до нас веселые аккорды “Сквильского Цирюльника”, исполненные очень отчетливо хором военной музыки; наконец, загремели и пушки, приветствуя приближение султанских гостей. На одной стороне дороги показались музыканты, на другой выстроен был почетный караул из роты низама.

Лагерь наш ожидал нас. Не успели мы разместиться и осмотреться, как уже стемнело, и нам возвестили дивертисмент.

Не буду описывать красот ночи; она не уступала ни на волос своим предшественницам. Луна еще была во всем блеске; но для пущей торжественности, сцена, очищенная около палаток для танцора, была освещена факелами. Расставленные люди удерживали жителей Уардийе и Хиллы, с любопытством толпившихся вокруг и составлявших живописные группы, фантастически освещенные красным пламенем факелов, воткнутых в землю. Четыре уродливых араба уселись на земле, сложив под себя [618] ноги калачиком, настроили свои инструменты — пискливую скрипочку, на которой один из них играл как на виолончели, и азиатскую балалайку; у третьего была тарабука, нечто в роде длинного барабанчика, с выемкой посередине, для вставления инструмента под мышки левой руки; десять пальцев музыканта исполняли ловко должность барабанных палок; у четвертого в руках вертелись бубны и все четверо заголосили вдруг любовную песню. Тут выступил на сцену плясун. Это был незабвенный для нас Хамэа.

Также как на развалинах Вавилона дано было нам встретиться с приятнейшим из турецких полковников, так же точно мы имели случай увидеть там лучшего из восточных плясунов.

Это был молодой араб, лет восемнадцати, одетый в разноцветную шелковую женскую юбку, падавшую от пояса в бесчисленных складках; серебряный пояс, с большой того же металла бляхою, был тонкой работы; на руках и ногах серебряные запястья и браслеты; куртка его была вышита золотыми узорами; на голове красная феска с длинною синею кистью, а из-под нее висели его длинные, черные косы; ноги босые. Он был высок ростом, очень строен, чрезвычайно смугл и несколько рябоват; черты лица его были самые обыкновенные; но прекрасные глаза блестели под черною бровью, как у всех арабов. Ловкость его, удивительная грация в движениях и замечательный хореографический талант, каждую минуту вырывали у нашего общества громкие знаки одобрения и выражения удовольствия. Описать его танцы, продолжавшиеся не менее двух часов, без малейшей остановки, невозможно. Между прочим, они были замечательны совершенным отсутствием тех бесстыдных движений, без которых почти никогда не обходятся этого рода пляски. Наконец, Хамза под музыку выкинул один tour de force, заслуживающий подробного описания. Прекратив внезапно свои порханья, он остановился и принялся кружиться на одном месте, как вертящийся дервиш, с постепенно-возростающей быстротою, так, что у нас зарябило в глазах. Не останавливаясь и, так сказать, не переводя духа, он снимал с себя одно украшение за другим и свои верхние одежды; когда же остался в этом полуодеяньи, ему бросили из толы толстое стеганое одеяло, которое он принял на концы своих пальцев и, подняв руки высоко над головою, придал движением воздуха, совершенно горизонтальное положение одеялу, под навесом которого он продолжал крутиться вихрем, не сходя с первоначально избранной им точки и не показывая на лице своем, как бы окаменевшем, ни малейшего признака усталости. Потом он швырнул одеяло в толпу, откуда метнули ему два меча и, наконец, две тарелки; с ними он продолжал, все-таки вертясь без остановки, выкидывать самые ловкие эквилибрические штуки; а за тем, побросав все, что было в руках, в сторону, он занялся своим туалетом, принимая на лету, подаваемые ему из толпы, одну одежду за другою, одно украшение за другим. Когда одевание было кончено, Хамза [619] остановился и раскланялся комиссарам; мы посмотрели на часы и, к удивлению своему, увидели, что безостановочное верченье его продолжалось около часу, а он даже не запыхался и не отер лица своего.

Между тем, смешанный обед был подан, и во время стола гремела музыка, и неутомимый Хамза порхал около нас. Вместе с жарким подано было теплое шампанское. Мотивы из Россиниевской Семирамиды раздавались в то время, когда мы пили в память этой великой царицы Ассирии, в память Навуходоносоров, Александров и за здоровье наших отсутствующих друзей.

Тут, в первый раз мы заметили, что собственный лагерь наш представлял собою настоящее вавилонское смешение языков. И в самом деле, было ли какое из наречий европейских и азиатских, которое бы не раздавалось между нами ежеминутно, считая господ и людей!

Ночь эту из нас, вероятно, никто не забудет.

На другой день, когда мы шли по улицам Хиллы, опять встречи, опять музыка, опять почетный караул, и при переходе нашем по мосту, через Ефрат, опять пушечные выстрелы из орудий, поставленных у другого конца моста.

Не буду останавливать читателя перед каждым холмом и перед остатками древних стен и груд кирпича, мусора, усеянными битым стеклом, кувшинами, иглами дикобраза; не остановлю его перед углублениями, где сотнями гнездятся летучие мыши, ни даже перед прославленной Муджаллибе, о которой распространяются путешественники древнейшие и новейшие. Не буду приводить ни разных поверий местных жителей об этих развалинах, ни, между прочим, о присутствии в пустыне, их окружающей, диких баранов с человеческими лицами! Обо всем этом можно прочесть в упомянутых мною сочинениях.

Но Бирс-Нимруд, у подошвы которого мы разбили свой лагерь, не может быть пройден иною совершенным молчанием. Ученые узнают в нем несомненные остатки того храма Бела, который видел и описал Продот и который вообще принимается за вавилонскую башню. Мы провели у этой почтенной развалины, занимающей возвышеннейший из вавилонских холмов, не менее двух часов, и закусили у ее основания. Не вдаваясь в подробное описание памятника, скажу только, что стены этого четырехугольного здания построены частью из нежженых, частью же из жженых кирпичей огромных размеров, с клинчатыми надписями; несколько рядов этих последних кирпичей переложены слоем отлично сохранившегося камыша и залиты смолою, что составило массу, до того затверделую, что никакими усилиями нельзя отделить от стен ни порошинки. Мы только могли взять на память по нескольку кусков камыша. Высота здания, от подошвы холма до второго этажа, которого края высовываются из этой земляной массы, имеет шестьдесят футов; вышина второго этажа — двести; верхняя часть, оставшаяся совершенно в наруже и возвышающаяся, как обломок [620] башня, у которой мы и расположились, тридцать пять; всего сто девяносто пять фут или почти двадцать восемь сажен. Весь памятник, перед остатками которого разрушение уже давно остановилось в трепетном бессилии, носят на себе все признаки сильнейшего пожара, в особенности с северной стороны, где стены, облизанные пламенем, покрыты витрификацией всех цветов, красной, желтой, голубой и широкими черными пятнами; глыбы обломков колоссальных стен лежат в этом направлении, стремительно брошенные на уступы высокого холма, служащего ему основанием, размытого потоками и усеянного множеством обломков, кусков черного камня, песку и мрамора. Стены здания покрыты небольшими четырехугольными скважинами, такими же, как и в Акер-Куфе.

“Если Бирс-Нимруд, говорит Хофер, есть в самом деле остаток вавилонской башни или храма Бела, надо сознаться, что это древнейшая в свете развалина!”

Александр Великий, по свидетельству Страбона, напрасно употребил два месяца и десять тысяч работников, чтобы очистить от земли эту башню; он умер, не достигнув своей цели.

“Это ли точно, говорит далее нам, быть может, слишком скептический французский ученый, это ли точно тот знаменитый памятник, который Александр Великий пытался очистить от земли? Согласиться с этим, мне кажется, так же трудно, как и оспоривать. Но как бы то ни было, достоверно то, что здание это, по своему возвышению и пирамидальной постройке, должно было как нельзя лучше служить для астрономических наблюдений. Наконец, я полагаю, что мы не ошибемся, если признаем Бирс-Нимруд за почтенную развалину древней халдейской обсерватории”.

Но храм Бела не мог разве служить в одно время и для религиозных и для ученых целей, если принять в расчет связь, существовавшую у первых людей, между астрономией и богопоклонением.

Но вот и довольно об этом предмете. Замечу только, что все эти холмы давним давно служат полем эксплуатации, доставляя разным еврейским и другим барышникам обильную жатву антиков, состоящую из дорогих и недорогих вещиц древней и иногда весьма искусной отделки; между ними, вавилонские цилиндрики из металлической композиции и дорогих камней, с клинчатыми надписями и изображениями, играют, быть может, главную роль; цилиндрики эти, очевидно, служили у вавилонян вместо печати. Множество этих вещей перешло в кабинеты европейских антиквариев и музеи. Приобрели и мы все по нескольку таких диковинок.

С высоты Бирс-Нимруда видны, на соседних холмах, две часовенки: одна, называемая Макам-Ибрахим-Халил, на месте, где по поверью мусульман, Авраам был повержен в огненную пещь, по повелению Немврода, будто бы глядевшего на эту сцену с высоты Бирса!! Другая, уже в развалинах, слывет под названием Макам-Сахаби-Земан. Сахаби-Земан (повелитель века) есть прозвание двенадцатого имама Мехди; [621] неизвестно только какое отношение имеет это место (Макам) к жизни шиитского святого.

С этого же возвышения виден вдали канал Хиндийе, прозванный так потому, что он был вырыт или возобновлен иждивением какого-то индейского принца Навваба Шуджа-Эд-доуде. Он служит для проведения воды в Кербелу, для орошения полей и оберегает страну от разливов Ефрата.

Перед закатом солнца мы простились с этой чудесной развалиной и пошли к Кербеле. В тот вечер мы успели сделать верст тридцать до Кефиля, местечка расположенного на возвышении, на котором стоит памятник пророка Иезекиила. Здесь живут большей частью евреи, стерегущие памятник, который привлекает единоверцев их на поклонение со всех концов света.

Переход этот был замечателен, между прочим, тем, что караван турецкого комиссара и один из наших офицеров, потеряли в пустыне дорогу, и только какой-то встречный араб привел их благополучно к Кефилю.

Стоянка наша здесь составляла ненаглядную картину. Ночь была такая же, какую я описывал выше; высокий холм Иезекиила и на нем памятник с коническим шпилем; у подошвы его две-три пальмы, из которых одна, очень высокая, покосилась и не имела своего хохолка листьев на вершине. К стволу каждой пальмы прикреплено было по нескольку фонарей и около них группировались наши походные кровати с кисейными пологами. Палаток опять не разбивали. С высоты неба месяц освещал этот чужеземный табор, с невиданными в стране затеями и обстановкой. Все это, конечно, привлекало судорожное внимание туземных жидков, показавших себя нам такими же фанатиками, какими мы повсеместно находили мусульман. Между ними, на тот раз, был один русский еврей из Белоруссии, являвшийся к ним в Багдаде, но он не смел пикнуть и прятался.

Еврейский фанатизм не помешал нам, однако ж, удостовериться собственными глазами, что гробница пророка не имеет ничего особенно замечательного в своей наружности.

Дорога дальнейшего нашего следования была занята разливом, и мы в семь часов утра, усевшись на лодки, поплыли, сначала целиком через наводнение, а часа через два, промежду рисовых полей и высокого тростника по Нахревану, каналу, вырытому, как гласит предание, Семирамидой; а потом опять по разливу. Через четыре часа плаванья мы достигли Куфы.

Куфа была основана при Омаре в 636 г., после падения Ктезифона, и служила первым престольным городом восточного халифата. Она была, в свое время, богатейшим, цветущим городом, и играет значительнейшую роль в истории раскола, разделяющего мусульманство на две враждебные [622] друг другу секты суннитов и шиитов... Постараюсь объяснить его в нескольких словах.

По смерти Мухаммеда, первым халифом или наместником его был Абубекр, вторым Омар, третьим Осман, четвертым Али, двоюродный брат, зять и любимец Мухаммеда. Этот Али и есть патрон шиитов, которые не признают прав первых трех халифов и называют их самозванцами и тиранами, тем более, что Али погиб мученическою смертью от руки Уммиадского халифа Моавии в Куфе; что Хасан, сын Али, бывший халифом в Куфе, был отравлен сыном Моавии; что Хюсейн, другой сын Али, призванный жителями Куфы из Мекки для наследования брату своему, после его смерти, прибыл к Ефрату в сопровождении ста человек и в окрестностях Багдада, а именно там, где теперь возвышается его гробница, в Кербеле, называемой также Мешхеди-Хюсейн (место мученичества Хюсейна), был окружен войсками Езида, сына Моавии, и после кровопролитного побоища, пал вместе со своими родственниками и, сподвижниками, задавленный числительностью неприятеля. После имен первых трех халифов, имена Моавии, Езида и его полководца Шимра, проклинаются шиитами. В воспоминание встречи и побоища с Езидом и мученической смерти Хюсейна, под общим именем ашура (декада), они ежегодно справляют мистерии, сопровождаемые плачем. Мистерии эти состоят из ряда драматических представлений, обстановленных с большим великолепием; а главное исполняются иногда и с большим искусством. Теперь Куфа — развалина, замечательная, это правда, но все-таки не более как развалина. Имя ее значит плетень, плетеная ограда для жилья и всякий плетеный сосуд; от этого, и описанное мною в предыдущих главах суденышко, на котором испокон века плавают по Тигру и Ефрату (называется так же).

В этом городе изобретены были первые арабские письмена, так и известные под названием куфических. Посреди огромного параллелограмма прекрасных каменных стен, составляющих священную ограду, нам указали место, где пал Али от руки своего противника и другое место, где учились Корану сыновья его, шиитские мученики Хасан и Хюсейя; все это очень естественно и не похоже на выдумку, но в то же время нам указаны были места намаза первого человека!! Архангела Гавриила!! Ноя!! и многих мусульманских угодников, перечисление которых было бы здесь совершенно лишним. Нам назвали с полсотни имен. Но вот камень из синего мрамора, который Али бросил из Басры на это место! Высота его две сажени, диаметр аршин. Кто, обняв его, может соединить пальцы обеих рук, тот имеет право надеяться на всевозможные удачи в жизни! Так, есть, в каирской мечети Амру, две колонны, доставленные в очень близком друг от друга расстоянии. Поверье считает безгрешным того человека, который проползает между этих двух колонн... и потому тучным у них нет спасенья! [623]

Али тело свое завещал положить на верблюда и похоронить там, где остановится животное. Верблюд остановился в безводной пустыне. Тело Али предали земле, и около гробницы святого построен был Неджеф, называемый также местом мученичества Али: Мешхеди-Али. К этому-то последнему городу, процветающему в пустыне, по милости персидских поклонников, также как и соседний ему, близнечный город Кербела, и направили мы шаги свои. Шииты составляют большую часть населения обоих городов. Несмотря на взаимную ненависть, они здесь уживаются с суннитами, потому что зависят друг от друга. Суннитский элемент представляет собою поземельное господство; шиитский, содержит в себе питательные силы края. Нельзя поверить, какие суммы переносятся сюда из Персии, Индии и других мест, вкладами, а главное издержками на прожитье! Чем богаче и знатнее человек, тем более шансов, что он, на конце дней своих, переселится на жительство в Неджеф и Кербелу, где уже живет теперь большое число каджарских и индейских принцев.

Мы шли от Куфы всего один час до Неджефа, где опять встречены были выстрелами из орудий и почетным караулом, и стали лагерем на городской площади, у самых стен. Это была неприятнейшая из всех наших стоянок. Смертельная жара, пыль, мириады насекомых, но более всего, смрад от мертвых тел, привезенных накануне из Персии для погребения в этом священном месте, не давали нам покоя.

Шииты не только стекаются сюда ежегодно десятками тысяч на поклонение, но привозят с собою тела своих покойников, положенные в деревянные ящики, и каждый день новые пирамиды ящиков, с этим зловонным товарам, громоздятся на площадях Кербелы и Неджефа, заражая собою городской воздух. Потом идут, с ключарями мечетей и старостами, торги о месте погребения и иногда телам приходится дежурить на площади по нескольку дней, прежде чем состоится торг о их последнем жилище.

Храм неджефский превосходный памятник с золочеными узорчатыми куполами, со стенами, покрытыми великолепнейшими изразцами, с непрерывным на них сплетеньем куфических надписей, арабесков и цветов. Вторжение во внутренность храма было для нас невозможностью. Одна мысль о нем, посреди этого гнездилища иступленнейшего фанатизма, была бы чудовищной нелепостью. И без того, толпы изуверов, с налитыми кровью глазами, на нас устремленными, и с громким ворчаньем, ходили около нас шпалерою и становились на пути к входу в храм, когда им казалось, что мы к нему приближались.

Надо было видеть неджефских мулл, во время их визита турецкому комиссару. Мы тогда все были у него. Весь этот чалмоносный кагал, с лоснящимися бородами, пропитанными, по их обыкновению, розовым маслом, бросая на европейцев косые, недружелюбные взгляды и размахивая четками, приводил, в разговоре с пашою, разные намеки из Корана и хадисов (преданий) насчет нечестия и нечистоты христиан! Особенно [624] отличался один рыжий дикарь, кажется, Муджтехид или духовный старшина. С пеною у рта, с горящими угольями в глазах и с восторженными жестами, декламировал он священные тирады, клонившиеся к тому, чтобы паша и не думал допускать неверных до высочайших порогов (атаботиалийот), как они называют эти два города. Паша успокоил фанатиков, как только мог.

Мы долго любовались, с одной городской возвышенности, постоянным разливом, называемым Неджефским морем (Бахри Неджеф), через который, в продолжение восьми дней тянутся караваны, идущие отсюда в Мекку.

Однажды один караван, отправленный купцом Свободою в Дамаск, был атакован в этом разливе арабами, не смотря на то, что имел до двух сот человек конвоя; но арабов было до двадцати тысяч и на силу от них отделались, дав им выкупу тысячу золотых игирмиликов или тысячу рублей серебром.

Ночью мы пошли далее, провожаемые тем шумом и теми церемониями, к которым приучил нас Вавилон и Тахир-Бей, тогдашний его повелитель...

Пройдя восемь часов, мы остановились в пустыне, под нашими палатками; а в следующую ночь, другие восемь часов, в продолжение которых мы блуждали в камышах, а перед рассветом чуть и не потеряли направления, довели нас, наконец, до Кербелы, знаменитой в летописях шиитского толка. Пушки и тут не преминули задать нам концерт свой. В городе приготовлен был для нас дом градоначальника, очень хорошее помещение, и сытный турецкий обед с долмами и пилавами. После закуски ключари здешних златоглавых мечетей Аббаса и Имама-Хюсейна, богачи и вельможи здешнего общества, привели нас в свои великолепные дома, стоявшие возле самых мечетей, и мы, с широких террас этих домов, выступавших на подобие балконов, могли в подробности рассмотреть и наружность самих мечетей и их дворы. Это было то же, или почти то же, что и в Неджефе, и потому распространяться не буду о наружности храмов. Двор кипел народом, который все на нас посматривал. Двое или трое ив наших людей-христиан, думая, что их не узнают под эгидою их одежд, общих с мусульманами, пробрались прехладнокровно на эту священную почву, но в ту же минуту были узнаны. Батюшки! Какая пошла сумятица; бедняков, в глазах наших, чуть было не принесли в жертву праху мучеников. На любопытных горемык посыпались проклятия и палочные удары; но каввасы наши их вытащили вовремя за двери. Досталось им таки!..

Между замечательностями Кербелы показывают место, называемое Хыйме-га (место палатки), где Аббас, для утоления жажды Хюсейна, во время битвы с войсками Езида, велел вырыть колодец. Вот что о жажде Хюсейна рассказывает мистерия декады: Хюсейн взял в правую руку [625] свою мех (кербе), наполненный водою, чтобы напиться. Один из воинов неприятельской армии отрубил ему эту руку; Хюсейн взял кербе в левую, воин отрубил и левую; имам тогда схватил кербе зубами; неприятель распорол кербе саблей, и пролил всю воду. Мех этот назван Кербе-беля, т. е. мех бедствия, или роковой мех, а в сокращении — Кербеля; название это и осталось за городом, где умер имам мученическою смертью. Есть также в Мешхеди-Хюсейн одно забавное поверье. В годовщину смерти Хюсейна, уверяют шииты, перед гробом его бьет фонтаном кровь; но вот уже тридцать лет как это чудо не повторяется — вероятно, за смертью фокусника, его производившего. Один персиянин, в избытке фанатического исступления, заколол себя у фонтана, когда чудо было еще в ходу.

Келиддары — ключари или старосты, угощали нас хорошим чаем, превосходными шербетами. Эти господа рассказывали нам про разграбление Кербеля Али-пашею, стоившем городу более пяти сот тысяч рублей серебром.

Богатства, скопленные по милости вкладов, у гробниц имамов в этих двух городах, и в подвалах храмов доходят, говорят, до баснословных размеров.

Кальянов, однако ж, не подавали нам, и мы в Кербеле же имели случай, у одной кофейни, ознакомиться с фанатическими выходками шиитов, которые не только христианам, но даже и суннитам не дают курить из своей трубки, и не подадут им напиться воды из своих сосудов! Не раз мне, впоследствии, приходилось видеть, как персияне, не имея возможности, но какой бы ни было причине, отказать европейцу в чашке воды, при нем же разбивали сосуд этот, опоганенный, по их понятиям, прикосновением неверных губ.

Поменявшись визитами с Каджарскими принцами, старого и молодого поколения, здесь поселившимися, 9-го сентября мы выступили в обратный путь через Мусайибин, а оттуда, через Мызракчи и Азад-хан, пришли в Багдад.

Переходы наши и на этот раз были ночью и потому не тяжкие; последняя же ночь была темна, и мы шли уже с зажженными фонарями и факелами. Эффект был удивительный! По пути мы встретили много персидских богомольцев и караванов с гробами. Эти процессии картинны и театральны в высшей степени; красные значки коноводов или, если это ночью, то факелы, мелькающие во мраке, как блудящие огоньки, и отрывочное пение стихов в честь имама Али и имама Хюсейна, пение торжественное, восторженное, производящее особенно поразительный эффект посреди ночной тишины, возвещают издали приближение поклонников. Между ними всегда множество женщин, скорючившихся, заодно со старцами, больными и детьми, в своих кеджове или перекидных сиденьях. Эти будущие или настоящие Кербелаи, т. е. посетившие Кербеля, не умеют защищаться во [626] время нападения арабов; и много их попадается в плен, или, разбегаясь в пустыне, гибнет от жажды и всякого рода лишений.

Но пора проститься с Багдадом и добраться до конечной точки пограничной линии, берегов Персидского залива. Остывший воздух позволял нам, наконец, на месте приняться за работы наши.

На Шатт-эль-Арабе.

Выступление из Багдада назначено было к началу ноября. Пароход резиденции “Тигр” ожидал гостей своих; на нем поместилось нас одиннадцать человек, считая капитана и его офицеров. Множество судов нанято было четырьмя комиссиями. На них пошли паша и хан, ее своими свитами, домом и вещами, также как и английские и русские офицеры. Лошади отправлены были под прикрытием нашего сильного конвоя при двух орудиях, правым берегом Тигра, на Сук-Эшшуюх (Базар шейхов) и Зобеир, к Басре.

Наконец, огромная флотилия смешанной комиссии, каждого под национальным флагом своим, по данному знаку, поплыла вниз по Тигру. Никогда еще берега эти не видали подобного зрелища и, во всяком случае, русский флаг в первый раз еще развевался на библейской реке.

Воды благородного Тигра, бегущие посреди дремлющих берегов своих, внезапно оживились необыкновенным движением. В первый раз привелось ему служить проводником благородной цели умиротворения, просвещенного и дружелюбного вмешательства европейцев в политические распри, разъединяющие два великие мусульманские государства. Он до сих пор носил на себе одни товары, или турецких солдат, отправляемых от времени до времени, на драку с соседями. Пароход резиденции, служащий для индейской корреспонденции, уже несколько лет составлял исключение в этом общем положении дел; но и он никогда до сих пор не служил общему делу с таким видимым бескорыстием и такою предупредительностью. Береговые арабы уже пригляделись к пароходу; но в начале, они называли его, да многие из них и теперь еще называют, по привычке, чертовым судном: и в самом деле, может ли не поражать этих дикарей быстрота, с которой пароход пробегает пространство от Багдада до Басры, и в особенности из Басры до Багдада, против течения, для чего их лодки употребляют, при попутном ветре, от двенадцати до пятнадцати дней, а при безветрии и до тридцати дней, тогда как чертово судно пробегает пространство это меньше чем в трое суток при всяко! погоде! [627]

Мы же шли на нем до Басры двадцать дней; мы не торопились, а останавливались на каждом шагу, чтобы пострелят на берегах кабанов, зайцев, франколинов, которых, таким образом, в первые же два дня, настрелено было ровно двести штук. А не торопились мы для того, чтобы дать время парусным судам добраться до места, расположить и устроить наш лагерь; иначе пришлось бы нам жить без вещей своих под открытым небом.

Для большей ясности я должен прежде всего сделать маленькое описание местности, где мы должны быки собраться и основать наш лагерь.

На южной оконечности турецко-персидской границы, у Персидского залива, стоит арабский городок Мухаммера, столица Хаджи-Джибер-Хана, шейха сильного колена Чябского племени. Он расположен на широкой реке Хаффар, соединяющей Шатт Эль-ираб (арабскую реку) с р. Каруном (Паситигрис древних). Остров Хыдр, отрезанный от материка Хаффаром, который очень похож на канал, прорытый рукою человека, быть может и Александром, во время его плаванья из Сузы к Эритрейскому морю, по Элеусу и Каруну, отделяет Мухаммеру от Персидского залива; а от этого городка до Басры, сухим путем, всего восемь часов. Орошаемый с таким изобилием, край этот, при благодатной почве своей, при могучем солнце, его согревающем, при своем здоровой благорастворенном воздухе, мог бы сделаться самом земного шара; а пользуясь великолепнейшею якорного стоянкою в безопасном Хараре, самым выгодным положением на перепутье в Индию, Мухаммера соединяет в себе главнейшие условия для достижения высшей степени благосостояния и процветания. Но неопределенность ее политических отношений к двум соседним мусульманским государствам, на точке соприкосновения которых она стоит; постоянная вражда между этими последними, вражда жертвою которой она становилась уже не раз; самоуправство, бестактность, или нерадение, невежество и алчность пограничных властей обеих сторон, а оттого и неурядица, царствующая на границе и исконная вражда между арабскими племенами, населяющими край, и эти вечные ссоры, вечная кровь между ними и вечные драки в открытом поле или внезапные друг на друга нападения, все это как будто сговорилось, чтобы держать в первобытной неразвитости, в мертвенном застое и запустении этот замечательный уголок земли.

Мухаммера, одним словом, стоит в пустыне, гладкой как паркет и бывшей когда-то морским дном; пальмовые рощи, по берегам рек, одни оживляют окрестность ее; между рядами деревьев несколько лоскутков пашень и огородов составляют приятное исключение...

Город состоит из дрянных домишек, сложенных из кирпича, еще сносных снаружи, но внутри похожих на стойла. Быть может, несколько харемных отделений и устроены, относительно, с изысканностью, но и это сомнительно. Большая же часть строений ниже всякой критики: это все [628] плетеные или рогожные хижинки или землянки, похожие более на логовища диких зверей, чем на обиталища людские. Базары — это насмешка над всеми базарами, а казалось бы им ли не процветать? Товары Европы и Индии ежедневно проходит мимо самой Мухаммеры...

И потому, где было нам найти себе приют на берегах Хаффара, иначе как в своем лагере?!

И так мы шли, не шли по Тигру, и не могли очень пожаловаться. Жаркое время миновало; во многих местах берега зеленелись; пальмовые рощи очень часто появлялись по обеим сторонам реки; куты и развалины древних зданий, как будто выскакивали из воды при нашем приближении. Тут и там нарисуется на берегу верблюд, араб или арабка, заяц или чекалка, стадо баранов, часовенка, всадник в буром плаще на серой тощей кобыле и с копьем на плече.

Однажды, два таких молодца подскакали из глубины пустыни к самому берегу; начали махать нам и кричать изо всей силы; пароход шел посреди реки на полных парах, капитан был чем-то занят.

Ему доложили и он скомандовал, стоп! Спустили шлюпку, послали к берегу, чтобы узнать в чем дело... Оказалось, что джентльмены пустыни имели надобность в горсти курительного табаку. И капитан Джонс... послал им фунт табаку в подарок. Вот каким образом задабривают англичане этих дикарей и уступчивостью и обходительностью популяризируют в стране имя инглизи. Пароход, со всеми своими гостями, потерял около часу времени, чтоб исполнить прихоть двух наглых оборванцев пустыни!

Время проходило очень приятно между беседою, сытными завтраками, вкусными обедами с непременными блюдами картофеля и риса, заменявшими хлеб, со всевозможными пикльсами и индейскими пикантностями, в роде кери и разных четни или перцовых соусов и сой, с шери, кларетом, шампанским, и одного элю выпито было, Девятью человеками общества, между Багдадом и Басрой, семьдесят одна дюжина бутылок; это факт. Я был все время болен нервами, сидел в шубе на палубе, мало ел и вовсе не пил. Весь этот запас напитков остался на душе у восьми англичан и у одного француза. В конце стола никогда не обходилось без песен и, по английскому обычаю, все собеседники пели по очереди, а иногда и хором; и часто смеялись до слез. Один из офицеров парохода, между прочим, человек старый и серьезный, наклонив голову и насупившись, пел каждый вечер одну и ту же песню погребальным голосом, хотя песня была презабавная. Она вызывала постоянно общий хохот и крики одобрения; а между тем обычное: позвольте выпить с вами рюмку вина, перелетало беспрестанно через стол от одного собеседника к другому, и за этими словами двое брались на рюмку, серьезно глядели друг на друга, кивали головою и отправляли в рот вино.

Мы проехали, не останавливаясь, мимо Кут-эль-Амара, большого селения, [629] лежащего почти на полпути между Багдадом и Басрой. Селение это, состоящее из хижин и окруженное четырехугольною стеною, служит местом пребывания главному шейху сильного племени Бениламов. Отсюда отходит Шатт-эль-хай, значительный рукав Тигра, впадающий в Ефрат. За Кутои прошли мы мимо Ал-Шарги, часовенки под сенью сикоморов и пальм, — то самое место, где Али оставил отпечаток — ноги своей на земле; мимо разных кочевий; мимо живописной гробницы пророка Эздры, с ее нуполом, покрытым изразцами бирюзового цвета и посреди неизбежных пальм. Тут, говорили, водится много дичи, между прочим, бекасов и водяных рыб, пеликанов, гусей, лебедей, фламинго; и часто львы забегают сюда.

Большей же частью оба берега смотрели на нас потухшими глазами безжизненной пустыни и наводили тоску.

Однажды утром, я проснулся в обыкновенное время, около восьми часов и, одевшись, поднялся на палубу; все общество уже было там, облокотясь на борта парохода, смотрело в бинокль на берега.

— “Что это вы, господа, поднялись так рано, и на что вы смотрите?”

— “О!... Где вы были?

— “А что такое?

— “Да мы только что миновали Корну...”

— “Где, где она?”

Я бросился к кормовой части, приставил бинокль к очкам своим, глядя на север, но Корны уже не было видно. Мы плыли по Шатт-эль-Арабу. Оставалось мне в утешение обратиться с упреками к моим спутникам... Но те не хотели будить и тревожить больного товарища, вот была их отговорка!

А досадно мне было ужасно! И так, я не увидел того места, где, по мнению некоторых, был земной рай!! И так, я не видел, как Тигр обегается с Ефратом... Я знал, правда, что Корна, Апамеа или Дигбе древних, представляет собою жалкое, грязное, ничем незамечательное арабское селение; что окрестность ее — голая пустыня, решительно ничем не оправдывающая собою идею о земном рае; наконец, я в жизни своей видел много слияний двух рек или двух рукавов реки, и уверен был, что в этом отношении Тигр и Ефрат не явили бы глазам моим ничего чрезвычайного и особенного. Но обаяние, заключающееся в идее о каком-нибудь замечательном предмете, в действительности совершенно ничтожном, бывает сильнее впечатлений, производимых самыми картинными, любопытными явлениями.

От Корны оставалось сорок миль до Басры, и мы добрались до нее на следующее утро.

Пароход бросил якорь против Магиля, каменного магазина пароходов ост-индской компании, на правом берегу Шатт-эль-араба, имеющего здесь четверть мили ширины. На противоположном берегу указали нам, [630] посреди пальмовой рощи, за полуразрушенный кут Гырдилян. Других строений нигде не было видно. Где же Басра?

Ее не видно с реки; она ушла от берегов ее верст на семь во внутренность пустыми, где лежит посреди безграничных разливов, грязи и вони, жалкая, полуживая от небрежения и злокачественнейших в мире лихорадок, с дрянными домишками, из которых мало который заслуживает это название. — все это большей частью мазанки; но и дома и ланки грязные, полуразрушенные, на три четверти их числа, заволочены; хозяева или больны, или умирают, или умерли. Мы не видали тут на улицах ни одного здорового лица. Кругом нас бродили, как тени, люди с желтыми, отекшими лицами, дети с раздутыми животами, на тоненьких ножках.

Мы не могли попасть в город до морского прилива, который два раза в сутки наполняет водою канавку, проведенную от порода к реке. По узенькой канавке этой могут ходишь только местные лодки, сделанные из дупла дерева, так называемые душегубки, которых мы видели, даже в меньших размерах, и в Багдаде. А душегубки они потому, что при малейшей зыби, при малейшем неловком движении, о не опрокидываются вверх дном. Рассевшись в несколько душегубок, которыми управлял араб, стоя на носу, мы пустились по канавке, изумившей нас тропической растительностью своих берегов; широкие листья растений беспрестанно шаркали по нашим шапкам, а из-за них выглядывали на нас какие-то привидения. Через полчаса мы были в доме агента ост-индской компании, зажиточного армянина, и — нечего скрываться... если на улицах ни одно существо человеческое не польстило глазам нашим, за то в доме Ага-Парсеха они разбежались при виде цветущей здоровьем и пленительного красотою его дочери. Сидя на диванах гостиной агента, иуда пожаловала и красавица, в своем живописном восточном костюме, по настоятельному требованию капитана Джонса, видавшего ее прежде и желавшего угостить наше зрение давно невиданным и лакомым зрелищем, мы в безмолвии любовались его.

Это правда, что она, из восточного приличия, не сказалась нами ни слова; правда и то, что когда один из нашего общества подал ей великолепный букет цветов, она преспокойно положила его на диван и уселась на букет со всею возможною, грацией, но в Басре ли нам было удивляться отсутствию светскости в обращении и приемах дам!

Басра была построена, одни говорят, Омаром, другие — Траяном; но достоверно только то, что она занимала прежде место настоящего города Зобеира, в двух милях далее в пустыне.

Кто бы, глядя на нынешнюю Басру, поверил, что она была некогда великолепнейшей столицей халифов, отличалась богатством своих дворцов и роскошными садами, славу которых увековечила, между прочим, Шехеразада!

Нет сомнения, что Басра близится быстрыми шагами к своему [631] совершенному исчезновению. Наводнения размоют ее земляные строения, тифозные лихорадки изведут ее жителей.

Она славится пока самыми лучшими в мире финиками, из которых некоторые роды служат для производства очень крепкой и очень вкусной водки, и своей зеленоватого цвета глиною, употребляемою в азиатских банях для смягчения кожи.

В тот день мы отобедали, в последний раз до Мухаммеры, у англичан, в палатке, разбитой возле Магильского магазина.

А на другой день утром вступили в Хаффар, при громе одного выстрела из испорченной пушки на турецком корабле, произведенном в это достоинство из небольшого арабского судна с обгрызанными временем боками, и бросили якорь под стенами Мухаммеры.

Лагерь европейских комиссий, с небольшим промежутком между русскими и английскими палатками, красовался на гладкой равнине, будто у грунтованной нарочно. Передний фас его был обращен в пустыню, где, на расстоянии какой-нибудь версты, зеленелась пальмовая роща. В тылу у него был берег Хаффара, от которого отделен он был группою пальм и огородов; справа был так называемый город; слева, до самого Шатт-эль-араба, тянулись рощи, пашни, огороды. Лучшего лагерного места, лучшего плац-парада нельзя себе представить.

В одно время с нами прибыла персидская комиссия, а дня через два пожаловал и Дервиш-паша. И составной лагерь наш принял не шуточные размеры. Считая турецкие и персидские войска, регулярные и иррегулярные, нас было около тысячи человек; 4 орудия, с парком своим, составляли главную нашу силу.

По вечерам гремели зоревые пушки двух мусульманских лагерей, раздавалась дробь барабанная и неприхотливое завыванье персидских горнов. Ночью же, под самым ухом у нас выли чекалки.

Тут открылись наши конференции и продолжались до июня 1850 года.

M. Гамазов