Н. Т. МУРАВЬЕВ

ПИСЬМА РУССКОГО ИЗ ПЕРСИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Когда едешь по такой стране, как Персия, и хочешь записывать все, что видишь и слышишь, то самая верная передача всего этого другим, есть оставлять между именами городов пустые пробелы бумаги, или ставит точки; это «ничего» прекрасно выразить все, что путешественник видит и слышит на дороге; так то занимательна Пepcия! Конечно ни в одной стране путешествие не может быть так скучно, так мучительно, как здесь: человек страдает от ужасного [203] зноя, от жажды, от голода и от скуки; в караван-сераях нельзя достать никакой пищи, и не опытный путешественник должен будет довольствоваться одними миражами.....

Это объясняет почему Персияне путешествуют с большим, так называемым комфортом, число вьюков богатого Персиянина доходит иногда до двухсот; с ним и палатки, и ковры, и постели, с ним и кухня и вся провизия, и наконец множество вьюков с водою! Все это точно необходимо для того, кто хочет оборониться от нужды, привязчивой везде, и более всего здесь в Персии.

Я опять присоединяю мой дневник; он короток, хотя степи где писан, были очень длинны; но для мысли нет ни широкого, пи тесного пространства, нет ни короткого, ни длинного времени; уничтожая и то и другое, она мгновенно переносится [204] из одного века в другой — оставляя время сзади, и перелетает из одного миpa в другой — оставляя пространство в стороне.

15-го Августа, город Кашан. Боже мой! Что за жара! Нынче мне вздумалось повидаться с собой, пo убеждению моего фераша Гуссейна-Али, который уверял без шуток, что лицо мое похоже на красный сафьян, и что поэтому мне должно непременно отдохнуть здесь дня два, т. е. что ему Гуссейну-Али очень не хочется расстаться с прохладным караван-сераем, и променять его на горячую степь. Я послушался, и, признаюсь, точно испугался взглянув в зеркало! Глаза мои налились кровью, как у кролика, а лицо распухло, раскраснелось, и так болит, что нельзя прикоснуться к нему! Вот следствие жара и душных ветров, соленых степей! Надо отдохнуть. [205]

Ну дорожка от Кума до Кашана! Признаюсь, это солнце выжжет всякое любопытство — как бы глубоко оно не забралось в душу! Уж конечно в другой раз я не решусь пуститься по этой же дороге, хотя она все-таки разнообразнее соленых степей, загроможденных безобразными пригорками и горами, по которым добираешься до Кума. Слава Богу, я миновал теперь одну из самых жарких стран Персии; здешнее место равняется зноем своим с Керман-Шахом, самою жаркою частью Пepcии!

Караван-cepaй, где я приютился, превосходен! Прохладен, красив, но не окончен, как это всегда бывает в Персии; и кончится тогда, когда всe сделанное теперь уже развалится,— таков обычай...

Я теперь в столице черных скорпионов, Кашан ими славится, их здесь миллионы по словам Персиян; [206] и я видел их чуть ли не сотнями на развалинах, рассеянных вокруг города, куда меня нарочно водили, чтобы показать тьму нор, проделанных в глине, где живут эти вредные насекомые. Признаюсь, зная всю опасность ужаления скорпионов, как-то страшно смотреть — даже издали, на такое множество их; они смирно отдыхали под солнцем, но когда мы их пугали, бросая камни, то они начинали бегать с удивительною быстротою, подняв кверху свои хвосты с страшными крючками, и поворачивая ими во все стороны. Персияне, исполненные предрассудков, говорят, что каждый въезжающий в город должен непременно уведомить скорпионов, что он гость, чтобы они не трогали его!

Впрочем в караван-серае, где я теперь, не видно ни одного скорпиона, но вместо их меня осаждают купцы [207] и жиды; первые с своими товарами, вторые с своими плутнями, которыми они прославились и на Востоке. Жидов в Персии вообще не много, и они в большом пренебрежении у туземцев; жиды зовут себя израильтянами, и занимаются мелочною торговлею, как и везде; главные их места пребывания суть города Езд и Гамадан.

Жид Саул, явившийся ко мне в виде фактора, ужасно смешил меня своими жидовскими уловками:

«Все что вам угодно», говорил он мне с низкими поклонами, «я могу достать вам вдвое дешевле, чем эти купцы; не верьте им, обманут. Вот у меня вещи, верьте израильскому слову, — вещи хорошие, дешевые; — да мне ли учить вас. Согеб? Вы больше нас знаете — куда нам учить вас! Ах, Согеб, как вы издалека приехали! Вот что значит [208] ференги, ничего не боятся... Не купите ли, Согеб, вот этих монет, драгоценные монеты, а как дешево! Даром, совсем даром... Как вы устали, Согеб!!. Вам здесь беспокойно, вам надо хорошую квартиру... Вот, Согеб, редкая вещь; — такая редкая, что таких больше нет во всем мире...» И тут ловкий жид раскладывал, передо мною разный вздор, разные мелочи, камешки, и монеты; вынимал все из множества своих карманов, которые были наделаны в полах и в рукавах его платья; все это делалось так скоро, что перед моими глазами вдруг являлась куча всякой всячины, и вдруг все заменялось другим, и всякий раз в таком множестве, что я истинно изумлялся, и yе мог постигнуть, куда все это девается, и откуда все это берется у проворного жида? Наконец он мне надоел до того, что я [209] велел выгнать его; но что же? Этот плут умел всегда проскользнуть сквозь двери так, что его никто не замечал, и опять являлся передо мною, с самыми низкими поклонами, и с новыми предложениями своих услуг...

Любопытно было как жид упрашивал менять ему тегеранские деньги на кашанские, предлагая мне за это в прибавок разные вещи; — я исполнил его желание без всяких прибавок, чтобы позабавиться только его удовольствием и жидовским искусством считать деньги и весить их, потому что весы в миг явились у него, Бог знает откуда! Потом уже мне объяснили, что тегеранские туманы ходят здесь рублем дороже, а Сейпкораны четвертью рубля дороже чем в Тегеране. Я уже говорил, что чеканка монет здесь на откупу по городам, от [210] этого и происходит разница в ценности их.

Говоря о жидах, можно упомянуть тут же и об Авганцах, которые также считают себя потомками Израильтян, плененных Навуходоносором; они приняли магометанскую веру, размножились, — и составляют теперь воинственное племя Авганцев, столь отличных во всем от нынешних жидов! Даже языки их вовсе не сходны (Малькольм).

Говорят, Кашан построен дочерью Калифа Гарун-Альрашида, и был в последствии убежищем потомков Али, когда они спасались от преследований калифов (Шарден).

В городе нет ничего замечательного, кроме одного нового, обширного и красивого караван-серая, [211] построенного не помню кем, и другого разрушающегося старого, построенного Аббасом великим, и славившегося когда-то своею красотою; в нем видно, что-то европейское, чуждое персидским зданиям; он стоит за городом, у стен Кашана также разрушенных. Есть много мечетей хорошей архитектуры, и много минаретов, из которых один особенно эамечателен своею вышиною, — это колонна, сажен в 12-ть высоты, и с небольшим аршин в диаметре, выложенная изразцами. Мне рассказывали, что это в память какого-то Шах-Заде, но не помню хорошенько этой истории, — вероятно она была незанимательна. Шахские дворцы полуразрушены, и не представляют ничего примечательного; сады при них могли бы быть превосходны, и один славится своею чистою, здоровою водою.

Еще замечательно несносны здесь [212] неотвязчивые нищие и дервиши! — Кашан известен своими шелковыми фабриками; его произведения в большой славе и развозятся в большом количестве по всей Персии —- Стеклянные и Фарфоровые фабрики лучшие во всей стране, хотя и не могут похвалиться своею изящностью. Здесь также ткут превосходную парчу и галуны, которые впрочем теперь не в таком употреблении, как бывало прежде, потому что бедность уменьшила роскошь.

Кашан стоит у подошвы высокой горы; реки в нем нет, и вода добывается из колодцев и водопроводов, которых здесь очень много.

17-го Августа, деревня Когруд. — Скучная гористая дорога довела меня наконец до этой прекрасной деревни, где я отдыхаю в полдень, и пока лошади едят ячмень, записываю кое-что в своем журнале. [213]

Когда я выехал из Кашана по утру, еще до восхода солнца, то зной был несносно утомителен, в я ужасался при мысли, что будет со мной, когда солнце взойдет! И вдруг что же? Едва первый луч его вспыхнул над горизонтом, как в воздухе мгновенно разлилась самая приятная прохлада, и я пользовался ею часа два времени, т. е. покуда солнце не взошло выше! Это явление я заметил только здесь у Кашана.

Множество путешественников встречалось мне на дороге, все это были только богомольцы, ехавшие в Кум. Торговое сообщение между городами и здесь чрезвычайно мало; но я уже привык к безлюдию, и не дивлюся ему.

Ущелье, где стоит деревня Когруд, обработано прекрасно! Тенистые, плодовые сады, и широкие ноля на террасах превосходны! Чего не может [214] сделать человек? Чем бы не могла сделаться вся Персия при лучшем правлении я при поощрении хлебопашества?... Стоит только взглянуть на все, теперь окружающее меня; что за изобилие!! — Весело смотреть; мужики кажутся такими счастливыми, — а с ними счастлив и путешественник, утомленный беднотою края, и его обитателей....

18-го Августа. Караван-серай Мучахар. Вчерашние горы измучили меня! Проехав верст 20 от Кашана, я должен был взобраться на высокую крутую гору, какой никак не предполагал встретить на этой дороге, потому что ее не видно на карте Вейланда, которою я руководствуюсь в своем путешествии. С горы, изнурившей меня и лошадей моих, я не мог насладиться никаким видом; степь, и больше ничего; но небо над горою так великолепно, что я снял [215] даже очки свои, чтобы любоваться им; — чудесно!

Из глубокого ущелья под горой, сделано огромное водохранилище; там накопляется вода от тающих снегов. Громадная плотина, запружает воду, выпуская ее только постепенно в водопроводы, идущие в долину Кашана; таким образом город имеет всегда достаточное количество воды, и все это благодаря мудрому Аббасу великому; следы его гения видны везде, и напоминают беспрестанно о счастливом былом, заставляя невольно сравнивать его с печальным настоящим.....

Между тем, при каждом въезде в город, или в деревню, и при выезде из них, нищие я всякая всячина, умеющая просить, не дают мне покою! «Я имею к вам покорную просьбу» есть приветствие, которым меня встречают вместе, а часто и вместо слов [216] "добро пожаловать", и которым провожают меня, прибавляя "да благословит вас Бог". За просительным приветствием следует всегда длинный рассказ вздору, которой я иногда слушаю, чтобы короче ознакомиться с языком, а чаще совсем не слушаю, а передаю прямо кошельку своему, которой умеет давать на это один только ответ, но всегда удовлетворительный...

С горы я спустился в красивую долину, в окрестностях которой, говорят, был умерщвлен несчастный Дарий Кодоман, спасавшийся от победоносного Александра — в Бактрию (в IV веке до Р. X.). Здесь с каждым шагом являются воспоминания знаменитой старины; только этим и может похвалиться теперешняя Персия!

Удивительно, куда давалось многочисленное народонаселение Персии! [217] Шарден описывает свой путь от Кашана до Испагани таким приятным для глаз, везде видит обширные деревни, красивые караван-сераи, засеянные поля, и проч., а между тем я, едущий по той же дороге, встречаю только степи, развалины и изредка деревни!..... Персия мертва, и Бог знает воскреснет ли она? И когда? Мало и здесь торгового движения; купеческие караваны не велики, и редки............

Этими точками кончится мой дневник до Испагани; он говорят очень красно об остальной дороге, т. е. ничего не говорят, потому что на ней не было ровно ничего. Следующее письмо посвящаю Испагани. [218]

ПИСЬМО XXVII.

Въезд в Испагань. — Испагань. — Джульфа. — Мост через реку. — Аллея Чар-Бог. — Дворцы. — Чегиль Сутук. — Шахская печаль. — Площадь. — Качающиеся колонны. — Остатки Гебрского храма. — Развалины. — Фабрики, и проч.— Хлебопашество.

Вот опять одно из тех громких имен, которые живут прошедшей славой! Они зачастую сами для себя составляют уже потомство; смотрят в даль своего былого, и видят в ней себя я в блеске и в славе! — Любуются, и подчас готовы не верить, что это они — они сами, теперь такие холодные, безжизненные, [219] как мраморные статуи на могилах своей минувшей славы! Готовы бы не верить даже, но самолюбие, этот феникс, оживающий с каждым годом нравственной и физической смерти их, и под старость живущий полною жизнью, поглощает все существование их, и ликует на развалине знаменитости, пока и для него не пробьет последний час жизни......

Кроме громкого имени не многое уцелело в Испагани; она обширна, но обширна только своими развалинами; она зарылась в них, и надо пробраться между длинными рядами разрушенных домов, мечетей и караван-сераев, чтобы достигнуть до самого города! Грудами лежат развалины везде, куда устремляется глаз: там виден красивый свод, там колонна, там купол, там целый фронтон развалившегося здания, и все это на таком большом пространстве, что [220] поневоле поверишь всему, что говорят историки и путешественники об обширности в народонаселении Испагани во времена Аббаса великого!

Все это не могло произвести на меня приятных впечатлений, хотя я был и радехонек добраться до цели своей поездки. Я должен был остановиться в Джульфе, одном из предместий Испагани, на стороне города, противоположной той, откуда я прибыл, так, что мне пришлось проехать почти через весь город, который мне показался очень не многолюден, пробраться через красивый базар, который также пусть, взглянуть на обширную площадь, проехать по аллее велико-лепных столетних платанов, и переехать через прекрасный мост на Зендеруте. Все это я опишу по порядку, начав с предместья Джульфы, где теперь живу.

Шарден, основываясь на [221] персидской истории, говорит, что до Тамерлана (По персидски Тимур-ленг, т. е Тимур хромой, потому что у него одна нога была короче другой), Испагань не была знаменита ничем (т. е- до 14-го столетия); в 7-м веке Эгиры, в царствование Калифа Омара, она была взята Арабами. (Европейские историки полагают, что Испагань есть древний Гекатомфиль... и пpoч.). Испагань сделалась столицею Персии. вместо Казбина в начале XVII-го века, в знаменитое царствование Шаха Аббаса великого.

Предместье Джульфа было построено по его же повелению, и в него переселены в числе пяти тысяч семейств, Армяне из городов Джульфы и Нахичевани, в Армении; (на Араксе видны только развалины города Джульфы, заставляющие однако [222] думать, что он был когда-то обширен и многолюден). Эта колония переселенцев благоденствовала при Аббасе, вела обширную торговлю с Индиею, и в короткое время разбогатела до того, что возбудила против себя зависть Испаганцев и правительства. Со смертью Аббаса она стала упадать; притесняемые Армяне стали беднеть, и теперешнее состояние ее не блестящее. Обилие воды и садов, составляют главное украшение Джульфы.

При Аббасе здесь считалось до 4000 домов, а теперь едва ли наберется и 400! Замечательно, что армянская церковь имеет здесь колокол; это преимущество даровано Джульфе основателем ее — и сохранилось до сих пор! Кроме армянской церкви есть еще католическая, где богослужение отправляет отец Джованни, добродетельный старец, усердно пекущийся о своей пастве; но эта паства малочисленна, [223] а средства отца Джованни для поддержания себя и ее, еще меньше.

Джульфа отделяется от Испагани рекою Зендерутом, через которую сделан красивый мост. Собственно сама река Зендерут не велика, но Аббас великий увеличил ее, соединив с нею другую реку, (Махмуд-Кер), что стоило больших трудов и издержек, потому, что нужно было прорывать целые горы. Зендерут также велик, как наша малая Невка, что для Персии очень много, — я уже сказывал тебе, что здесь рек почти вовсе нет.

Аббас великий вывел Армян из Джульфы, Нахичевани и других городов Армении, во-первых для того, чтобы разорить Армению, которая служила для Турков, во время беспрерывных войн их с Персами, всегдашним путем в эту страну, и как земля обильная и населенная [224] народом трудолюбивым, делалась таким образом житницею для не-приятеля Аббаса; во-вторых, этот предприимчивый Шах, постигая характер Армян, понял, что они могут оживить в Персии торговлю, которую считал вернейшим путем к богатству; самих же Персиян он знал как неспособных к оптовой торговле; домашняя спокойная жизнь им нравится больше, чем все богатства, приобретаемые трудами в далеких странах. Покровительствуемые Армяне оправдали ожидания Аббаса; Джульфа процветала при нем. Расширяясь вдоль реки, она украсила берега ее пышными зданиями, куда трудолюбие сносило богатства Индии, с которою Армяне вели обширную торговлю! Налоги Армян простирались при Аббасе до 9000 франков! Впрочем Армяне даже и теперь живут хорошо, дома их красивы, и [225] при каждом есть виноградный сад. Красное испаганское вино, выделываемое Армянами, превосходно! Постояв несколько времени оно делается лучшим портвейном.

В Джульфе находится Архимандрит, который считается старшим из всех священников армянских в Персии, и на котором следовательно лежит весьма важная обязанность поддерживать Христианство; к несчастью, тот, который носит теперь на себе название Архимандрита, заслужил всеобщее презрение своею жизнью! Нельзя описывать всех его поступков, — но никакое презрение к нему не будет лишним!!!.....

Есть еще женский монастырь, где спасаются несколько монахинь Армянок, добывающих себе пропитание трудами и подаянием.

Джульфа с одной стороны [226] примы кала к Зендеруту (Настоящее персидское название этой рекн есть Зоенде-рут, т. е. рождающая река), с другой к горам; это было самое обширное предместье Испагани, но и оно теперь окружено развалинами, которые занимают ныне две трети всего города,

Из Джульфы через Зендерут въезжают в город по красивому, широкому мосту, длиною около 120-ти сажен, а шириною около 5 сажен; он построен при Аббасе великом, Аллаверди-Ханом, которого имя и теперь носит. Мост стоит на 34-х красивых сводах, утвержденных на широком прочном фундаменте, из дикого твердого камня, из которого и своды сделаны. На верху сводов, по обеим сторонам моста, во всю его длину сделаны галереи для прогулки. На поверхности моста вдоль его выстроены из кирпича еще две [227] крытые галереи, со сводами с боков, так что этот мост можно переходить чуть ли не осьмью различными путями, включая сюда и фундамент, который летом превышает воду, пропуская ее только через три большие отверстия, проделанные в нем. Мост совершенно горизонтален и очень красив. Съехав с него, проезжаешь сквозь ворота, когда-то рос-кошного здания, т. е. когда оно было увеселительным дворцом Аббаса; роскошь видна и теперь, особенность здания поражает взор, но как оно в большом запущении, то и описывать его не стоит; вообще, многое касающееся до Испагани, я должен описать очень коротко, потому, что почти все разрушается; любопытному советую прочитать у Шардена, описание этого города, в то время, когда Испагань была еще столицею Персии; конечно, ни один путешественник [228] не описал его подробнее Шардена.

От здания, о котором я сейчас говорил, идет чудесная аллея Чар-Бог, (четыре сада), длиною более двух верст, шириною слишком 30 сажен, она усажена четырьмя рядами великолепных платанов, по средине ее сделан канал уступами и не- сколько бассейнов с фонтанами; все выложено мрамором и диким камнем; по бокам построены красивые дома, бывшие когда-то жилищами роскошных вельмож; тут же можно видеть прекрасное строение училища (медрессе), с мечетью.

Все эти здания превосходной архитектуры, и вся аллея чудесна своею свежестью и прохладою: при Аббасе она была местом прогулок всей персидской знати, сады с боков ее были очаровательны (См. Шардена)! Теперь все это [229] в запущении, но сама аллея все еще превосходна.

Дворцы истинно великолепны ! Но вместе с тем однообразны: все разукрашены зеркалами и золотом, испещрены красками, и особенно отличаются своими удивительными плафонами. Эти плафоны сделаны то в виде высоких сводов, украшенных многогранными [230] карнизами, как будто разноцветными сталактитами удивительной красоты и вкуса, то в виде обыкновенных гладких потолков, поражающих изящностью своих рисованных арабесков! Восточная пестрота и роскошь являются здесь в полном своем блеске! Надо дивиться, как во многих дворцах, построенных еще Аббасом великим, красота и роскошь уцелели! Золота везде куча, краски так ярки и хороши, как будто только что наложены! Резные окна, укра-шенные разноцветным хрусталем, изумительны! Это истинное кружево!... Местами видна живопись, но она дурна, нет ни перспективы, ни правильных теней; а все однако же при Аббасе и это искусство было лучше чем теперь. Мраморные водоемы с фонтанами есть обыкновенная принадлежность здешних дворцов и они в изобилии. При дворцах находятся [231] обширные сады с густою тенью и с роскошными прудами; там дышит какая-то нега, но не должно искать изящества наших европейских садов; — тут больше работает природа, чем искусство, и потому видна какая-то свобода, величие, сила; все является в больших размерах! — Можно сказать, что в Испагани во всех зданиях, о которых я говорил, выказывается этот характер величия, на котором ярко отпечатлелся характер самого Аббаса. Чегиль-Сутун, т. е. Сорок столбов, есть замечательнейшее здание в обширном дворце, который со всеми пристройками имеет в окружности около полуторы версты! Порфир и яшма — главнейшие материалы, из которых все выстроено. — Персидские Шахи жили роскошно: богатые гаремы в прекрасных садах, зеркальные ротонды, прохладные гроты, где посередине [232] в мраморных бассейнах бьют светлые фонтаны, с боков же льются широкие каскады, и все вместе чудно отражается в зеркальных потолках и стенах! Тут вспомнишь Шахеразаду, тут поймешь то, что зовется восточною роскошью, восточною негою, и удивишься изобретательности человеческих страстей!... Нельзя описывать подробно этих зданий, иногда это такой лабиринт, откуда едва выберешься, и воображение никак не сообразит как можно было придумать все это, вместить в одно место, и дать всему такую роскошную, изящную форму! При этом дворце замечателен один из входов его: это огромное шестиэтажное здание Ала-Капи, (высокая дверь), выстроенное из порфиру; с верхнего этажа вид на Испагань и окрестности превосходен! Внутренность замечательна только своими террасами; перед этим зданием [233] стелется широкая, так называемая шахская площадь.

При дворце множество пристроек, и все самой изящной арабско-персидской архитектуры: иные из них занимались разными мастеровыми, работавшими собственно для Шаха, другие шахскими кухнями и пекарнями; тут же видно здание библиотеки, оно не велико, книги ставились в нишах стен одной небольшой комнаты, так что просвещение занимало самый малый уголок в обширном здании! — Наконец тут же можно видеть множество магазинов для разных вещей и проч.; собственно строение, называемое Чегиль-Сутук состоит из 4-х комнат: одна зала превосходна! 18-ть раззолоченных крученых колонн, вышиною, слишком в 4—ре сажени поддерживают мозаиковый потолок; зал имеет длины с небольшим 13-ть сажен, и около 3-х сажен [234] ширины; стены до половины высоты снизу, сделаны из мрамора, остальное из разноцветного хрусталя в рамах. Посередине стоит возвышение из белого мрамора; тут бывало Аббас великий, сидя на своем пышном троне, принимал послов из всех стран Азии и Европы; стены, где нет хрустальных рам, изрисованы арабесками и разными фигурами, между прочим изображено сражение, одержанное Аббасом великим над Узбеками.

Весь этот дворец с садами окружен высокими земляными стенами.

Теперь несколько слов о базарах испаганских. — Это конечно самые обширные и самые красивые во всей Персии, их очень много; они пересекают Испагань в разных направлениях, и лучший из них есть базар Шаха Аббаса: он необыкновенно высок, обширен, и красив, освещается, как и все базары, сверху, через [235] окна, проделанные в сводах; лавки устроены по бокам, и пестрые товары с купцами, как живописные обои, украшают стены здания! Замечательно, что в этом базаре купцы расположены по роду своей промышленности, а не перемешаны между собою, как это бывает во всех почти базарах Персии. Тут же встречаются красивые караван-сераи, которые здесь занимают места наших гостиниц; но каждой из них обречен для купцов и путешественников одной какой-нибудь провинции или города Персии, что очень удобно для всякого приезжего, и для всех, желающих отыскивать их. Великолепная мечеть Аббаса великого заслуживает особенное вниманиe; она построена в конце 17-го века: — красивая арка с полукруглым углублением, или с полукуполом, служит входом; стены ее до половины вышины, и крыльцо о [236] нескольких ступенях, сделаны из яшмы; остальная часть стен и великолепный свод, украшены превосходно вызолоченными и раскрашенными нишами самых разнообразных форм; в верху свода вделана огромная бирюза, не ручаюсь однако за верность этого, потому что хотя цвет камня и бирюзовый, но он так велик, что трудно поверить, чтобы это был один цельный кусок бирюзы, как уверяют Персияне! Ворота превосходны своею архитектурою и красивою отделкою; обе половины дверей украшены резьбою, серебром и золотом, впрочем последних уже не много.... Снаружи все это здание разрисовано финифтью. Через ворота проходят на широкий двор, посреди которого красуется большой водоем, а за ним и самая мечеть, отличающаяся огромным куполом и вообще изящностью портика, чрез который входят в [237] нее; все здание самой красивой архитектуры, пропорциональность частей удивительна! Я не описываю это здание подробно, потому что не мог подробно осмотреть его, оно не досягаемо для нас неверных, во-первых, как вообще мечеть, а во-вторых и потому еще, что это хранилище Алкорана, писанного Имам-Ризою, слишком за 1000 лет тому назад, и хранилище окровавленной рубахи Имама Гуссейна (Шарден); то и другое не показывается никому, и вынимается только в день опасности Государства; — тогда рубаха Гуссейна употребляется, как знамя, и говорят, что довольно только показать его неприятелю, чтобы он обратился в бегство! — Не знаю, правда ли это? Известно только всем, что Персияне в новейшее время не употребляли этого спасительного средства, [238] а кажется нужда в нем представлялась не раз..... Все здание выстроено из дикого камня, сложенного в огромных массах, и снаружи одето изразцами, красиво разрисованными финифтью в виде арабесков, с множеством надписей из Корана.

По бокам, с четырех сторон большого купола, возвышаются четыре красивые минарета, откуда муэзины должны призывать народ к молитве.

Все здания, описанные мною, были до сих пор в большом запущении; теперь, по воле Магомет-Шаха, их стали исправлять; быть может не думает ли он перенести свою столицу опять в Испагань? — Вероятно и город и Государство выиграли бы от этого. Здесь с некоторого времени, водворились ужасные разбои, покровительствуемые духовенством; — Шах усмирил их не много, во время своего пребывания здесь, в нынешнем [239] году; многие виновные поплатились своими головами, а еще большее число из них своими карманами! Так что теперь, как будто все затихло, но вероятно не на долго.

Шахская мечеть составляет одно из зданий, окружающих обширную шахскую площадь, имеющую около 150 саж. длины и около 60 саж. ширины; эта площадь превосходна! Ее окружают лавки, между которыми красуются великолепные здания, как то Ала-Капи, две мечети, одна из них шахская, о которой я говорил; красивые ворота, служащие въездом в сераль, другие ворота, ведущие на шахский базар, и красивое здание, бывшее когда-то часовою фабрикою. Вокруг площади, в расстоянии трех сажен перед зданиями, выведен канал, шириною около 2 сажен и обложенный (в виде тротуара) чер-ным диким камнем; когда-то вся [240] площадь была обсажена платанами; из них теперь уцелели не многие; но среди площади стоить высокий шест, служащий целью для стрельбы, во время игр в праздники.

Вот, кажется, все примечательности Испагани; по крайней мере я больше не видел ничего достойного внимания. Судя по множеству базаров, можно бы думать, что Испагань очень многолюдна; она точно была такова, при Аббасе, в ней считалось до 600,000 жителей, а теперь едва ли их наберется и до 100,000; большая часть базаров пуста, а занятые, так обширны, что в них вовсе не видно той суеты и толкотни, которыми отличаются все восточные базары. — Я говорил уже, что две трети города обращены в развалины, и в знаменитой части его Аббас-Абаде, почти нет ни одного целого дома, и ни души живой; между тем этот квартал был [241] самым великолепным при Аббасе, там жили все вельможи и щеголяли друг перед другом своею пышностью, и роскошью своих жилищ! — Испагань стала упадать тотчас после смерти Аббаса великого, ее не поддерживал ни наследник Аббаса, жестокий Суфи, занятый войнами с Турками, ни сын его Аббас второй, который вступил на престол десяти лет от роду, и потому государством управляли вельможи, при которых оно много страдало, как в таких случаях это бывает всегда, и везде! Пришедши в совершеннолетие, Аббас второй исправил многое, но предаваясь зачастую страсти к вину, он забывал все, и многого не видел; хотя персидская торговля и процветала при нем, хотя блеск двора был велик, и даже из Индии приезжали посланники к Шаху, но издержки для пышности двора вели к увеличению налогов, [242] следовательно к народной бедности, которая есть ржавчина роскоши. Здания упадали, а Аббас II, не имевший страсти прадеда своего украшать город, — не заботился поправлять его! В особенности Испагань пострадала от Авганцев, в 18-м веке; она возникла еще раз при Надир-Шахе, но никогда не облекалась в прежний блеск, а с перенесением столицы государства в Тегеран, стала еще больше упадать; теперь это только полуразрушенный, красивый памятник над широкою могилой, — где погребены и роскошь, и слава, и величие Персии!

Надо сказать еще об одной примечательности Испагани, это так называемые дрожащие, или колеблющиеся колонны (colonnes tremblantes). Кажется об них напрасно говорят, как о чем-то необыкновенном! Это просто полуразрушенные минареты, вышиною сажени в три от кровли [243] здания, на котором они воздвигнуты; диаметр их у основания равен полутора аршинам; во внутренности каждого минарета крутые, узкие, кирпичные лестницы, по которым прежде вероятно взбирались наверх муэзины, для призывания правоверных на молитву, и по которым теперь взбираются туда же промышленники Персияне; там, ухватясь руками за концы обрушающихся минаретов, или так называемых колонн, они качают их; с ними качается и все здание, почти до основания! — Это здание есть гробница какого-то святого; все оно построено из кирпичей, и кроме шаткости своей не имеет ничего замечательного; — кажется, что это свойство надо приписать случаю, и скорее к недостатку искусства, чем к совершенству его. Это тем вернее, что Шарден не говорит ни слова об этих колоннах в своем подробном описании [244] Испаганн, значит их тогда не было; а между тем старики говорят, что это здание существует, как гробница, с незапамятных времен; следовательно, оно шатается от ветхости, которою при Шардене вероятно не могло еще похвалиться. Предместье, в котором находятся эти колонны, обильно садами и водою; по дороге туда я любовался развалинами гебрского храма, построенного на отдельной конусной горе, посреди долины. Развалины храма не представляют ничего замечательного, но они чудно рисовались на золотом горизонте, когда солнце спускаясь за него, бросало на них свои лучи! Роскошные снопы света прорезывались сквозь остатки сводов, и храм окружен был сиянием! — Тут конечно каждый Гебр пришел бы в восторг; но кроме меня, кажется, никто не любовался этим чудным зрелищем! [245]

Гебры были выведены Аббасом из Езда и Кермана, в числе 1500 семейств; — этот народ чрезвычайно трудолюбив, и ему обязана была обширная испаганская долина своим необыкновенным плодородием! Гебры с большим успехом занимались хлебопашеством: теперь остатки этой секты существуют еще в Езде. Нынешний первый министр Хаджи, вероятно из подражания Аббасу (он любит подражать тем, на кого вовсе не похож), выписал в Тегеран несколько гебрских семейств, — для обрабатывания земли, присвоенной Министром себе, и где он выстроил дачу и развел превосходный сад; это верстах в 6-ти от Тегерана, на отлогости хребта Эльбурса (Я много раз прислушивался к гебрскому языку, думая узнать в нем хотя несколько слов персидских, но не слыхал ни одного). [246]

За Джульфским предместьем можно видеть развалины кладбищ армянских, гебрских (Персияне тоже вовсе не понимают их, а между тем говорят, что Гебры родоначальники нынешних Персов), и остатки могил многих Европейцев и Иезуитов, миссионеров, бывших здесь в конце первой половины 17-го века. За ними возвышаются крутые горы, на которых виднеются развалины замков; из них один носит название Соломонова трона, потому, что был построен, как говорят, по его приказанию; тут же на довольно большой высоте виднеются остатки небольшого здания, выстроенного по желанию Аббаса великого; Шарден говорит, что Аббас сказал как-то своему министру, что выстроить здесь на горе хорошее здание, было бы совершенством искусства, что отсюда [247] Аббас показал бы всю пышную Испагань своей матери! Министр принял это желание за волю, и в шесть дней неприступная гора обращена в приятное место прогулки, так что туда удобно было въезжать на лошадях, и выстроено небольшое красивое здание; 4000 человек работали при этом день и ночь!

Есть много в других развалин, знаменитых, по воспоминаниям; но о том, что было, нечего говорить, когда дело идет о том, что есть, хотя воспоминания, как и надежды, укра-шают настоящее; быть может потому я и упомянул отчасти о былом.

Климат Испагани чудесен! Весна начинается с Февраля, и в конце этого месяца уже все цветет, хотя самые сильные дожди бывают в Марте и Апреле. Зима не продолжительна, и холод не велик, но очень чувствителен в домах, где печей [248] вовсе пет, их дурно заменяют небольшие камины. Воздух чрезвычайно сух и здоров, словом, Персияне считают испаганский климат самым благодатным во всей Персии, а испаганское небо самым чудным во всем мире, оно действительно чудно, его нельзя ни описать, ни нарисовать, его надо видеть, и кто видел его раз, тот верно не забудет никогда!

Испагань окружена множеством деревень, с обширными садами, наполненными превосходными плодовыми деревьями: Испаганские персики и виноград конечно лучшие в свете; персики чрезвычайно крупны, и так сочны, что их надо пить, а не есть; виноград необыкновенно сладок, крупен и растет во множестве родов; в дынях нет ничего необыкновенного; напрасно наши продавцы плодов производят свои дыни, за отличие, в испаганские! Арбузами и дынями [249] засеяны здесь огромные поля, и все вообще плоды чрезвычайно дешевы, и продаются на вес, как и во всей Персии.

Поля окружных испаганских деревень обработаны прекрасно, и засеяны пшеницей, ячменем, табаком, хлопчатой бумагою, и плодами; на них местами видны огромные и довольно красивые каменные здания, в роде высоких продолговатых башен; все это голубятни, население их многочисленно, и служит для удобрения полей; этому роду удобрения приписывают Персияне чрезвычайное плодородие своих пашен.

Испаганские мануфактуры упали с тех пор, как упал сам город, и вообще персидская торговля; но здешние шали и шелковые материи все еще превосходны; нет ничего, чем бы Испагань особенно славилась, но в ней делается все, в чем нуждаются, и [250] чем роскошничают Персияне! Испагань ведет незначительную торговлю с Индиею, через Бендер-Абаси, когда-то знаменитый, или через Гамрон, на Персидском заливе.

Оканчивая описание знаменитого города, повторяю, что в Испагани есть иного примечательного по своей старине, но все это в таком жалком виде, что описывая его, придется говорить только об одних развалинах, что несноснее старинных книг, в которых можно найти по крайней мере много прекрасных мыслей, хотя и в самых некрасивых формах, — а в развалине одна всегдашняя мысль — ничтожество всего земного, что, как известно, очень скучно! — И так, прощай; на днях расстаюсь с Испаганью, и буду писать к тебе с дороги в Гамадан, куда отправляюсь также из любопытства. [251]

ПИСЬМО XXVIII.

Прощание с Испаганью. — Бахтиарцы. — Караван богомольцев. — Анекдот.

Прощай Испагань.... Чудными судьбами я был занесен в тебя! Бог весть, увижу ли тебя еще когда-нибудь? Придется ли опять, бродя по твоим обширным развалинам, мечтать о минувших судьбах твоих, о счастливом твоем времени при Шахе Аббасе, о невзгодах при Тимуре, о гибели твоей при Шахе Гуссейне? — Под тем же чудным небом, среди той же пустынной степи, но не так ты жила, как живешь [252] теперь! Время умчало с собою и твои счастливые годы, и твои кровавые пиры! Время разрушило и то, что созидала прихотливая роскошь, и то, в чем гнездилась удрученная нищета! Время неразборчиво!... Прощай и теперь еще роскошная Испагань! Ты словно отцветшая красавица, как ей в зеркало, так тебе в твой прозрачный Зендерут грустно смотреться! Как вокруг нее замолкли когда-то громкие похвалы, так молчат и вокруг тебя красивые развалины, свидетели минувшей славы, минувшей красоты твоей! — Прощай Испагань ! Увидимся-ль?... Какие судьбы ждут нас?... Неподкупимо правдивое время! Не проникнешь в тайник грядущего. Таков был панегирик мой Испагани, на прощанье с нею. В прошедшем письме своем я ознакомил тебя с этим когда-то великолепным городом, теперь я уже далеко от него! [253]

Есть особенная прелесть в городах Востока — когда их видишь издали; но за то познакомясь с ними ближе, получаешъ особенное отвращение от них!.... Впрочем я люблю смотреть на вещи с лучшей стороны, и в этом только вид показывать их другим, — ведь хорошее как-то очень часто видят худо! И так, смотри же какое удовольствие приносит вид восточного города утомленному путешественнику: едешь все степью, безмолвною степью, скучною степью, где даль пуста, как и близь; где глаза бродят без цели, и только воображение открывает впереди то, что ему вздумается.... Скучно, очень скучно! Но вот далеко вдруг завидишь что-то темное; оно растет медленно, тихо отделяется от земли, надежда улыбается, душа оживает... Да, это густые сады, это зеленые поля, это жилье.... Понукаешь, понукаешь своего усталого [254] коня, а он как нарочно идет тише! Но вот шевелятся в дали стада; вот люди, вот еще стада! Вот шум, и наконец город со всею суетою; душа отдыхает, душе отрадно, весело!... Как справедливо, что человек создан для общества, составленного им же самим! Как истинно, что если свет научает жить, то уединение учит и жить, и умирать!.. Теперь я опять скитаюсь по степям, еду в Гамадан (древняя Экбатана), еду по скучной земле Бактрианцев, или, как теперь называют их, Бахтиарцев, и не знаю, скоро ли доберусь до цели своей поездки? Дорога опасна, и скучна; опасна потому, что туземцы считают своим все, что показывается на их земле, то есть, просто грабят всех, кого увидит глаз, и достанут руки! А скучно потому, что кроме голых степей, голых гор, и голых [255] стен полуразрушенных караван-сераев, не встретишь ничего!

Некоторые считают Бактрианцев, колониею Греков, оставленных здесь Александром великим. Я не хочу выезжать ни на своих, ни на чужих догадках, это самые ненадежные кони, особенно в здешней земле, где одно только терпение и труд доводит до цели, и где такой прыткий европейский конь, как догадка, годный только на скачках кабинетной учености, до добра не довезет, сгубит и свою славу — и предприимчивость седока своего! И потому, просто, поверив всем, или не поверив никому, расскажу как эти Бактрианцы страшны Персиянам, и как Персияне не страшны никому!

Я выехал из Испагани 26 Августа утром. Время было чудесное! Жар не велик; но Испагань с прилегающими к стенам ее деревнями, так [256] обширна, а топографические сведения проводника моего были так тесны, что прежде чем мне удалось выехать на большую дорогу, пришлось поскитаться часа четыре по улицам городского предместья Джульфы и деревень его, из которых я выбрался только к полудню! Когда я взъехал на гору, чтобы спуститься за нее, Испагань предстала передо мною во всей своей призрачной, кажущейся роскоши! Степь отделяла меня от города, который красовался за нею с своими садами, мечетями, и минаретами. Много новых сел стоит на развалинах старого города; много обработанных полей зеленеет на местах, где величались некогда роскошные здания ! Развалин везде куча, народу везде мало! Табак и хлопчатая бумага суть единственные растения, теперь еще дозревающие; все остальное снято, и плодородная земля снова запахана. Трудолюбие поселян [257] разительно отличается от сибаритства высшего класса; можно сказать, что мужик работает здесь столько же часов в день, сколько господин его нежится!

— «Согеб! Нам ехать дальше нельзя;» сказал мне проводник мой, Магомет-Гассан-Бек, когда мы прибыли уже в третий караван-серай.

«Почему?» Спросил я; «солнце еще высоко, успеем засветло добраться до деревни или до следующего караван-серая; то и другое не далеко; сколько фарсаков? »

— «Фарсаков семь будет, согеб! (это значит верст 35); но наши лошади перемрут; воды - на дороге ни капли; солнце жжет как огонь! Лошади непременно перемрут.

Лошади однако не казались еще усталыми, и я видел, что проводника моего просто одолела персидская лень, самая привязчивая и самая ленивая [258] из всех на свете! При том же мы застали здесь большой караван путешественников, отправлявшихся в Кербеле на поклонение гробу Али. Персияне знакомятся скоро; кальян есть самое лучшее сближающее средство; из нескольких клубов дыма его, быстро развивается бесконечная нить разговоров, и так скоро опутывает незнакомцев, что они с трудом расходятся! Я думал, что тоже случилось и с моим Гассаном, но сюда вмешалась и другая персидская страсть — трусость!

— «Согеб! Вы правду говорите, как и все франки, клянусь моими глазами! Лошади не так еще устали, чтобы нельзя было ехать, надо только отдохнуть, а вечером можно отправиться с караваном.

Это проговорил почти шепотом, подошедший ко мне украдкой, служитель мой Гуссейн-Али. Казалось, что [259] ему не хотелось, что бы кто-нибудь слышал наш разговор; а приветом своим на счет франков, он как будто хотел задобрить меня. Персияне знатоки человеческого сердца!...

— «Нет, Гуссейн, отвечал я не понимая еще таинственности слов его; соглашусь скорее переночевать здесь, а ночью не поеду; я хочу видеть вашу землю, и все что на ней встречу хорошего.

— «Хорошего! И Согеб, клянусь пророком, здесь не то, что в вашей земле; здесь нет ничего, все степь, а ехать днем вам не здорово, жарко, да сохранит вас Аллах! По мне пожалуй; с вами я готов хоть в огонь, я ваш слуга, и я и дети мои, и весь мой дом, рабы ваши! Да днем-то не хорошо вам ехать, Согеб».

Последние слова, Гуссейн произнес очень тихо, оглядываясь вокруг, [260] — «От чего же не хорошо? Спросил я».

«Все видят нас!»

— «Ну так что же, сглазить что ли?»

«Да, согеб, если не сглазят, то обезглазят, избави нас Аллах! А с караваном все-таки лучше, народу больше.»

— «А! Стало быть ты трусишь, Гуссейн-Алн? Чего же?»

«Я трушу, Согеб? Я? Избави Бог! Нет не трушу, клянусь вам домом своим!» При этих словах Гуссейн прибодрялся; одною рукою он схватился за кинжал, который был заткнут у него за поясом, а другою за ружье, стоявшее в углу; я не трушу, продолжал он, а говорю, что для вас не хорошо; тут много разбойников — Бахтиарцев!»

«Что же? Нападут, так будем драться. Ведь нас четверо!»

— «Драться! Воскликнул храбрец, [261] побледнев, сколько можно было; драться! Да избавит вас святой пророк, святой-Али, святой Гуссейн и Гассан! Нас убьют, просто убьют!

«Ну хорошо, отвечал я хладнокровно; что же по твоему надо делать, когда нападут?»

— «Отдать просто все, что возьмут, и голыми бежать домой!»

«Щедро, Гуссейн-Али! Нет, это не по нашему; я не отдам ни нитки, а на дерзкие требования ответят наши пистолеты и сабли».

—«Аллах! Аллах! Как можно, Согеб! Убьют нас, убьют!» И тут храбрый Персиянин, потомок Кировых героев, побледнел еще раз, и смотрел на меня, как будто на самую смерть! Одна рука его спустилась с кинжала, а другая осторожно поставила ружье на его прежнее место. [262]

Я смеялся от души такому страху, потому что знал способность Персиян превращать мух в слонов, особенно, когда дело идет об опасности. Однако же благоразумие требовало взять некоторые предосторожности. Распросив подробно о дороге, я узнал, что действительно Бахтиарцы нападают большими шайками, и что караван, возвращавшийся из Гамадана, и отдыхавший теперь вместе с нами был ограблен в прошедшую ночь; несколько женщин увезено в горы, похищено несколько вьюков, и ранено трое солдат.

— «Если так, Гуссейн-Али, то поди к сарбазам, которые едут с караваном в Гамадан, и найми их проводить нас до места; скажи, что я поеду днем».

Между тем я вошел во двор караван-серая, расположиться на ночлег, но увидел, что все было [263] занято проезжими, и мне оставалось только поместиться на верху, на балконе, что я и сделал. Оттуда я с удовольствием смотрел на все, что происходило внизу, а все что была внизу, с любопытством посматривало на меня.

Дело шло к вечеру; путешественники сбирались в дорогу, потому, что Персияне летом путешествуют всегда ночью, избегая таким образом не-сносных жаров. Крик ребят и не ребят, споры мужчин и женщин, завывание ослов и катеров, ржание коней, звон множества бубенчиков, навязываемых всегда двуногими на четвероногих, пестрота одежд, мельканье и дым кальянов, суетня и толкотня, делали внизу такую пеструю и живую картину, что сверху я смотрел на нее с самым живым удовольствием, и с самыми пестрыми мыслями. [264]

Тут ревнивец муж загораживал жен своих собою, в облаками кальянного дыма, из-за которых огненные глаза их бросали свои молнии! Там осторожный Персиянин подбирал пожитки свои, перекидываясь бранью с сарбазами, охотниками до всего чужо-го, кроме того, чем за это обыкновенно их потчуют хозяева; а здесь бедняк, укутанный в свои лохмотья, читал в слух молитву, за которую получал от проходящих в подаяние то куски хлеба, то толчки, когда им казалось, что он мешал им! Дальше ребятишки дрались за палку, а взрослые дрались палками за одно седло, у которого нашлось несколько владельцев! Тут, пользуясь шумом, молодые Персиянки выглядывали из-за своих ревнивых покрывал, а старые с бранью на них, прятались под свои черные чадры. Молодежь беспечно веселилась, как и везде, а [265] кальяны, дымясь, шумели беспрерывно как и всегда у Персиян; словом, жизнь кипела и исчезала, но этого никто не замечал, как водится, ни даже я с своей обсерватории, откуда взоры мои переносились от шумной суеты внизу на малом клочке земли, к безграничным степям, окружавшим нас отовсюду! Там не слышно было пи одного звука жизни!... Здесь бушевали одни страсти, а там, как будто мыслил один бесстрастный рассудок!.. Здесь мир короткой, шумной жизни нашей, а там изображение спокойной молчаливой вечности!..

— «Согеб! Сарбазы не соглашаются ехать с нами днем, — боятся!» Сказал плачевным голосом вошедший ко мне Гуссейн-Али,

«Боятся? Солдаты?! — Да сколько их?»

— «Тридцать человек конных».

«И они боятся ехать днем!» [266]

«Боятся, Согеб!»

Я расхохотался. Вот каковы защитники Персии!!

— «Хорошо, Гуссейн; мы ночуем здесь, а завтра утром едем одни; ступай и приготовь мне чай».

Гуссейн повесил нос на бороду, заткнул руки за пояс, и отправился вниз за моими вещами, бормоча про себя или молитву своему пророку, или похвальное слово мне; я думаю то и другое вместе.

Между тем солнце было уже на закате, и мусульмане готовились к молитве, «к намазу». Не большой ручеек, протекавший мимо караван-серая унизался народом; мужчины, женщины и дети спешили умыться до заката солнца, при этом как и всегда женщины становились ниже мужчин, по течению ручья, чтобы не мутить им воду!

Едва последний луч солнца скрылся, [267] как мулла громким голосом воззвал к молитве. Это была торжественная минута: кто где был, там и остался молиться; все стали на колени; суетливая жизнь, как будто пресеклась, как будто волшебством каким все стало неподвижно! Многие были далеко в степи, куда удалились заблаговременно, и там на коленях, с воздетыми к небу руками — благоговейно молились; большею частью это были старцы.

Глубокая тишина воцарилась вокруг, и из глубины ее неслись лишь трогательные напевы муллы, стоявшего на возвышении. Звуки молитв его возбуждая здесь благоговение, уносились далеко, и терялись в степи — где и эхо не отзывалось им!.“, Счастливы те, чьи теплые молитвы возносятся к истинному Богу, не рассеиваясь в степи пространства!......

Безграничная пустыня и над нею [268] широко раскинувшееся ясное небо, с переливами всех чудных цветов заката; внизу, под ним, несколько смертных с очами в руками воздетыми к нему, и молитвою к Господу... Торжественное величие!

Я забыл, что вокруг меня все были мусульмане, я сам молился, благодаря Всевышнего за день минувший, и прося благословенья Его на следующий! Вся эта разнообразная толпа слилась теперь в одну святую мысль о Боге! В нем мы как будто встретились душами, и молились вместе, забыв все остальное!...

Молитва кончалась; и вот снова все засуетилось, и зашумело; стали сбираться в дорогу, и когда вьюки были готовы, мулла прочитал в слух напутственную молитву, окончание которой все громко повторили за ним три раза, и караван выбрался на дорогу. [269]

Он подвигался тихо..... И вдруг в нескольких шагах от караван-серая, какой-то панический страх овладел всеми богомольцами! Они остановились, посматривали друг на друга — и на своих ослов, и никто не трогался с места.

— «Что же не едут?» Спрашивал один Персиянин у другого.

— «Не знаю, отвечал тот; а пора бы, уж звезды на небе».

— «Что там остановились, будто песок считают? Да будет с вами пророк», -— говорил тpeтий четвертому.

— «Кто же будет передовым?» Спросил наконец один из богомольцев. Но вся молчали, и каждый, подойдя к своему вьюку, искал что-нибудь поправить; никто не отвечал,

— «Клянусь глазами пророка, что так мы не устанем», проговорил кто-то. [270]

— «Да за то не далеко и уедем», — отвечали из толпы.

— «Ну полно цветы-то сорить; ступай вперед; твой катер знает звезды, он бодрее всех, вишь к верху смотрит».

— «Нет Гассан; отец мой не едал грязи, и я есть ее не хочу; мой катер ходил всегда за другими, оскверни мою бороду, если я лгу. Вот Али-Бек так другое дело; его осел знает сколько шагов отсюда до Кербеле.

— «Да правда, ведь его учили— ты же с твоим долгоухим, так тебе и почет, ступай вперед; увидите, что не успеть кальяна выкурить, не поспеть и солнцу догнать нас, как мы будем на месте; я знаю Мехти».

Так, или почти так, уговаривали богомольцы друг друга ехать вперед, и ни один не трогался с места! [271]

Тут, к довершению общего страха, явился какой-то ободранный Персиянин. — С воплем и слезами он стал рассказывать, что он пастух, гнал стадо в деревню, — недалеко отсюда, в горах, как вдруг тысячи Бахтиарцев напали на него, угнали весь скот, содрали с бедняка все платье, и отпустили почти нагим.

Нельзя вообразить довольно живо, что сделалось с караваном богомольцев! Сперва это было какое-то остолбенение; между ними водворилась такая тишина, что право можно было слышать, как у трусов колотились сердца! Потом вдруг раздались проклятия и плач! Все кричали, жаловались, советовали, и никто ни кого не слушал. Смешнее всех были, вооруженные с головы до ног сарбазы. Они прятались то друг за друга, то за своих вьючных ослов, и уже стали расседлывать коней — не решаясь [272] ехать дальше! Отовсюду слышались оглушительные восклицания Алла Экбер! (Боже милосердый). Пошли опять толки, совещания, и караван стоял на месте.

Наконец один из стариков воскликнул в совершенном отчаянии.

— «И так, правоверные, — не бывать же нам в Кербеле......»

— «В Кербеле! В Кербеле! Закричали все; идем в Кербеле, Али да поможет нам! Велик Бог и Магомет Пророк Его!» Тут все засуетилось, и казалось, что страх был совершенно изгнан изуверством, однако ж не на долго. Вспыхнувшее исступление скоро потухло, и холодный страх оцепенил снова всех правоверных, так, что караван опять затих и остановился! Я хохотал от души; но вместе с тем мне пришла мысль ободрить трусов. И потому, призвав своего [273] провожатого Магомет-Гассана. я послал его вниз к богомольцам, уговорить их, чтобы они постыдились своих жен, и своего пророка; что Магомет не любил трусов, и что в раю его сами Гурии будут смеяться над ними; при том же караван многолюден, почти все хорошо вооружены, чего же страшиться? Нас только четверо, да мы не боимся ехать днем. Последнее убеждение очень не понравилось моему проводнику; он, кажется, все еще надеялся, что я отменю свое намерение; однако же отправился вниз — и вероятно был очень красноречив, потому что караван скоро двинулся. Страх правоверных выражался теперь в медленном, не охотном движении, и в молчании, прерываемом изредка восклицаниями — Алла-Экбер! Я лег спать, и на другой день вечером благополучно нагнал знакомцев своих на ночлеге, [274] откуда они выбирались в дальнейший путь; но тогда страх уже миновался, все были храбры и веселы, потому, что не было больше опасности; здесь места населеннее и о разбоях мало слышно.

Вот образчик персидской храбрости, и безопасности дорог в самой средине Государства, в двух переходах от Испагани, а вместе и образчик моего путешествия, которое никогда не бывает безопаснее этого! Но как быть? Любопытство есть ключ к знанию, а твердая воля лучший проводник сквозь все опасности, которые ведут к храму знаний.

Прощай! Твой способ путешествия спокойнее моего, ты лежа на кушетке носишься своим воображением по всем частям света без устали! Или сидя за столом разрабатываешь пером руду, которую путешественники, рудокопы ваши, доставляют [275] подобным тебе! Но вспомни, что говорит Байрон в своем Чальд-Гаральде: «Пускай ленивцы, утопая в пуховых подушках, зовут путешествия с сумасбродством, и дивятся, что другие более предприимчивые, расстаются с сладкою негой, чтобы бороться с трудами долгих путешествий! В нагорном воздухе есть жизненность, которых изнеженная леность не узнает никогда!» И это правда! [276]

ПИСЬМО XXIX.

Город Гульпайган. — Кочевье. — Происшествие. — Обычай складывать по дорогам камни. — Еще несколько слов об обычаях и нравах Бартиарцев.

Через три дня моего путешествия по скучным голым степям, я добрался до небольшого городка Гульпайгана, в плодоносной долине, обильно орошенной потоками вод! Это такая редкость в Персии, и глаз так устал бродить по иссохшим степям, что здесь он с наслаждением покоится на зеленых садах, и на пашнях, орошаемых множеством ручьев, [277] прозрачной, чистой воды! — Гульпайган показался мне обетованною землею; я с восхищением любовался им издали и вблизи, и хотя в городе нет ничего любопытного, но вода и зелень так украшают его, так лелеют чувства, что я не мог отказать себе в удовольствии остановиться здесь на один день; — к тому же лошади мои были изнурены и я боялся не доехать на них до Тавриза.

Подъезжая к Гульпайгану дорога делается несколько люднее, являются деревни, но большею частью в дали; те же, которые стоят на дороге, малолюдны и бедны; здесь все на выворот; и это потому, что сарбазы и сурсаты разоряют мужиков. — Я удивляюсь однако гостеприимству поселян! Еду очень скромно, у меня только два вьюка с пожитками и двое слуг, — что по здешнему есть вывеска ничтожного бедняка, а между тем меня [278] принимают чрезвычайно радушно! — Впрочем причину этого надо искать в общем мнении Персиян, что у всякого франка много денег.

Женщины в здешних деревнях вовсе не закрываются как городские, и я не только свободно гляжу на них и разговариваю с ними, но они же мне и прислуживают, стараясь забавлять меня своими шутливыми разговорами. Старухи к счастью не так ласковы. — Почти все дети в деревнях страда-ют глазами и золотухой; их содержат чрезвычайно неопрятно; вообще же жители здоровы, бодры, но не зажиточны ; нигде не найдешь ни мяса, ни плова, который мы привыкли считать главною пищею Персиян; это справедливо в городах, поселяне же только обрабатывают рис, а едят его редко.

Стада здесь маловажны, овец более всего. Отсюда, кажется, начинается [279] плодоносная гамаданская область, так, что когда я переехал через хребет довольно высоких гор, за которыми прятался Гульпайган, то удивился противоположности страны! За мною безлюдие и степь, а впереди меня обширные деревни, сады, жизнь! Географические карты здешних мест вообще не верны, сколько я мог видеть на деле; а карта Вейланда, которою руководствуюсь, кажется уже и очень не верна: на ней встре-чаешь горы, которых зачастую на дороге вовсе нет, и видишь степи там, где большие горы! Я имею причину негодовать на эту карту за то, что соображаясь с нею чуть было не попал в большой просак. Было еще рано, когда я однажды выехал с ночлега от одного Индейца, поселившегося здесь уже давно; он рассказывал мне, что был очень богат, имел до 200,000 червонцев и приехав [280] в Кербеле для поклонения гробнице Али, остался там жить, и прожил почти все свои деньги, так что у него едва только достало купить дом с садом, и двух жен, с которыми он теперь поселился здесь навсегда. Этот Индеец угостил меня по Персидски, и мы расстались друзьями, потому что он получил от меня в подарок, кроме денег, разные мелочи: перочинный ножик, маленькие ножницы, несколько листов бумаги и проч., и так, выехав отсюда и руководствуясь картою, я полагал добраться прежде сумерек до одной деревни, показанной на ней по среди самой гладкой дороги; но что же? Уже смерклось, а я все еще карабкался по горам, и наконец потерял совсем надежду отыскать деревню, как вдруг в стороне послышался лай собак, а там я скоро увидел огни. Для измученного [281] путешественника это такая радость, которую трудно описать! Лошади мои шли уже с большим трудом, а люди теснились вокруг меня, что бы в темноте не растеряться. Когда мы были не далеко от огней, я послал одного из своих слуг узнать, не деревня ли это, и можно ли там переночевать? Фераш мой в большом испуге возвратился очень скоро назад, и едва мог выговорить: «Согеб! Мы пропали, это воры, это Бахтиарцы,» Я видел однако, что Бахтиарцев или Бактрианцев здесь не могло быть, мы уже проехали их землю, а вероятно здесь обитало какое-нибудь кочующее племя; поэтому не испугался страха Фераша моего, и продолжал ехать. Другого средства впрочем и не оставалось, потому, что стая огромных собак с шумным лаем нанеслась на нас, и открыла таким образом, своим хозяевам, чужих. [282] Приостановясь на минуту я спросил у своих слуг, как она думают, что делать? На этот вопрос мне отвечали безмолвием; я видел, что страх сковал беглые языки моих провожатых, и что на них надеяться нечего. Зная гостеприимство Персиян, я решился воспользоваться им, как спасительным средством, и потому, приказав одному из слуг следовать за мной, приударил изнеможенного коня, в маленькою рысью подъехал к огню, вокруг которого сидели человек десять мужчин в довольно бедной одежде, и с лицами, не слишком приветливыми; вблизи было раскинуто несколько черных палаток, откуда выглядывало несколько черных рож и множество собак.

— «Здравствуйте! Сказал я, подъехав к толпе; я приехал к вам в гости, вы верно не откажете [283] отогреть меня, я замерз вместе с своими слугами.»

Все встали, что бы осмотреть меня с головы до ног и обратно; (здесь Европейцы еще не очень знакомы); — и несколько голосов из толпы отвечали мне «добро пожаловать», другие молчали, и смотрели на меня, как будто с удивлением! К несчастью оказалось, что все эти люди не знали ни слова по Персидски, и потому я должен был прибегнуть к своему слуге, чтобы он переводил по-татарски все, что я скажу по персидски.

— «Кто вы, откуда вы, куда едете, и зачем?» Были вопросы, предложенные мне, со всех сторон, обступившею меня толпою. Я отвечал, что я русской Согеб, еду из Испагани в Гамадан, по разным делам, которые имеет русский Визирь-мухтор (т. е. посланник, Министр) с [284] Бехмен Мирзою, (брат Шаха, начальник гамаданской области).

Все, составлявшие толпу, переглянулись между собою; некоторые сказали, что-то друг другу в полголоса, и потом все вместе отвечали, «добро пожаловать, добро пожаловать». В этом приглашении было столько радушия, что я совершенно успокоился; но не то было с моими слугами, они теснились вокруг меня, развьючивали с боязнью лошадей и решились не смыкать глаз во всю ночь. Признаться, и я спал не очень спокойно; в палатку взойти мне не хотелось, хотя меня и приглашали, и потому по-говорив немного с толпою, я сказал, что устав от пути, хочу отдохнуть; все, пожелав мне спокойной ночи, разошлись, распросив ферашей моих, как можно подробнее обо мне, о посланнике, и о делах, по которым я еду. Предвидя это любопытство, [285] я дал старшему слуге своему наставление, как он должен отвечать на все вопросы, и хотя мне очень хотелось напиться чаю, и закусить, но не желая показать хозяевам своим, что у меня есть серебро и другие пожитки, что бы тем не возбудить их корысти, я решился остаться голодным, и завернувшись в шинель, прилег к огню, и заснул. Ночью, часа через два, ужасный шум разбудил меня; вот что случилось: Слуги мои задремали, а одна из лошадей, воспользовавшись свободою сорвалась с повода и как-то запутавшись в веревках моих чемоданов, стала рваться, и выдернув один из них из под фераша, ушла; дремавшему на этом чемодане почудилось, что его грабят, он и давай кричать! Перебудил всех, наделал ужасную тревогу, и хотя все это скоро успокоилось, но я уже не мог заснуть до рассвета. [286]

В этом кочевье точно было что-то подозрительное; тут не видно было ни одной женщины; а люди мои уверяли меня, что это просто разбойники, и что один только пророк спас меня каким-то чудом! Если бы это были пастухи, то у них бы не было собак больше чем баранов; на мои вопросы, кто они, и за чем живут здесь? Я получил в ответ, что они Персияне, и пришли сюда на лето, чтобы спастись от жаров!

Как бы то ни было, но когда на другой день в благодарность за пpием, я подарил одному старику маленькое персидское зеркальце, и благополучно уехал, то признаюсь, усердно перекрестился, что выбрался оттуда по добру - по здорову, а слуги мои целый час читали молитвы, и потом целый день радовались, и складывали на дороге домики из попадавшихся им камней. Это есть религиозное [287] обыкновение Персиян; во время путешествия, пешеходы зачастую останавливаются там, где видят камни, и складывают несколько из них в виде домиков, читая вместе с тем молитвы, в которых просят Бога о счастливом окончании своего путешествия, и о ниспослании благословения на дом их. Это нечто в роде жертвоприношения. — Вот однако разговор мой с одним Персиянином об этом предмете:

— «Что ты это делаешь? Спросил я, увидев его труды».

— «Строю дом, согеб».

— «Зачем, и для кого?»

— «Согеб! Когда кончится мир, и Бог придет на землю судить нас, то Он увидит, что я в честь Его строил дом, и просил вместе с тем благословения Его на мой собственный дом; Он помилует меня за это. [288]

— «Я думаю однако, отвечал я, что этот так называемый дом, очень не прочен, — и верно завтра же разрушится?»

— «Это все равно, согеб; — он разрушится, но доброе желание мое записано будет на том свете Ангелом, который вписывает в свою книгу наши добрые дела.»

Я говорил, что обязан был описанным случаем карте Вейланда, которою руководствуюсь; и это точно справедливо; следуя по прямой дороге, указанной на ней, — я просто заблудился, и таким образом попал к незнакомцам!

Вот как Бахтиарцы страшны для путешественников? Бахтиарцы составляют большое племя, живущее в горах Ларистани; иные считают их потомками Греков, оставленных здесь Александром Великим, а у Персиян ведется предание, что [289] они пришли сюда из Римской земли (Персияне зовут Турцию — «Ром»). В языке их есть много слов древних персидских и зендских; а в обычаях есть нечто греческое, наприм., их народная пляска тшаппи очень похожа на арнаутику нынешних Греков: с Персиянами они имеют мало сходства. — На погребении своих родных или знакомых Бахтиарцы не плачут, но веселятся вокруг гроба, танцуя свою тшаппи под музыку; ежели умерший погиб в сражении, то веселье еще шумнее, и когда это далеко от родины, то все обряды погребения совершаются над пустым гробом, в который кладут платье и оружие умершего. — Бахтиарцы живут в горах, небольшими селениями в 20 и в 30-ть домов, в местах, где можно иметь пастбища и воду; гостеприимство считается у [290] них добродетелью, — и они хвалятся ею, но Персияне не любят их, боятся, и называют ворами, и разбойниками, и кажется что не напрасно.

Бахтиарцы разделяются на разные племена, управляемые ханами, к которым они очень привержены; но между собою часто режутся. (Морье, второе путешествие по Персии)

Для наказания их за разбой на до-рогах, Шах посылает иногда войска; но во-первых трудно отыскать шайки их в теснинах гор, а во-вторых, ежели это и удается, то начальник посланного войска вместо строгого наказания виновных, берет с них деньги и другие подарки, и возвращается с какими-нибудь ложными донесениями, а Бахтиарцы вымещают понесенные убытки с проезжающих; — так-то все делается в Персии!.......... [291]

Если бы я вздумал срисовывать все хиженки, где мне приходится отдыхать в полдень, или ночевать, то составилась бы коллекция ужасов, не застрахованных от опасности быть раздавленным! Здесь искусство архитектуры исчезает под изобретатель-ностью нужды, не понимающей изящного; здесь царствует уже не арабская архитектура, — но чисто, — мужико-персидская_у признаться не слишком красивого стиля. [292]

ПИСЬМО XXX.

Въезд в Гамадан. — Армянин. — Представление Бехмену-Мирзе. — Гамадан. — Гробницы Эсфири и Мардохея. — Старинная мечеть. — Гвоздеобразные надписи. — Разные древности. — Медали, цилиндры и проч.

Воображение есть ваше нравственное электричество, но оно не бывает никогда положительным, не представляя никогда предметов в настоящем виде их, — а всегда или в лучшем, или в худшем. Это электричество обманывает наш ум также, — как электричество физическое обманывает наши чувства; — наэлектризовавшись им, мы, зачастую видим то, чего нет, и не видим того, что есть! [293] Антикварий, наэлектризованный воображением видит в каком-нибудь горшечном черенке остаток сосуда, из которого пил Ахиллес; Лингвист в царапинах какого-нибудь камня открывает таинственные письмена Египтян, Халдеян, Индейцев; ученый библиоман скупает поддельные пергаменты XVIII-гo и XIX-го веков, и читает в них глубокую древность чуть не допотопных времен!... Так-то трунит над нами воображение; но все-таки спасибо ему; — поддельные цветы все лучше сухого терния, когда дело идет о том, чтобы украсить жизнь удовольствием. — Так было и со мною, когда я въезжал в Гамадан; начитавшись о нем всякой всячины, и окрестив его решительно именем древней Экбатаны, я приближался к нему с чувством какого-то глубокого почтения. Кучи развалин вокруг, на большом пространстве, [294] слившись въ безобразные массы, казались мне сокровищами глубокой древности ! Въ них я видел свидетелей, говоривших мне об Александре Великом, когда он, обремененный сокровищами Индии возвратился въ Гамадан и праздновал здесь свои победы пирами, о великолепии которых заботились 20,000 греческих художников! (Плутарх, Жизнь Александра Великого) — Чего не приходило мне в голову, когда я подъезжал к Гамадану, по широкой долине, усеянной деревнями и садами? — Город расстилался у подошвы гор Эльвенда, почитаемых древним Оронтом (Морье), он некрасив издали, и скучен, беден в близи; только одно воображение, украшая его прошедшим, придает настоящему нечто очень любопытное. Я остановился в армянской части [295] города, в довольно хорошем доме, я был радушно принят хозяином, тучным, бодрым Армянином, который служил мне хорошим чичероне в городе.

«У меня, согеб, останавливаются все ференги, все Инглисы (Англичане), говорил хозяин, встречая меня; я знаю все; что есть хорошего, и что эти господа срисовывали здесь; — о, согеб! Здесь много хорошего! Милости просим нынче отдохнуть и завтра отдохнуть, а потом уже с помощью Бога мы все осмотрим».

Я однако на другой же день пустился осматривать город, представясь сперва Бехмену Мирзе, правителю Гамаданской области, брату Магомета Шаха (По смерти Караман Мирзы, Бехмен сделан правителем Адербеиджана). Я прежде послал к нему письмо от нашего посланника, не [296] считая нужным явиться к нему лично, потому что у меня не было с собою хорошего платья, и приказал доложить Шах-Заде, что по причине болезни не могу иметь счастья предстать пред его светлое лицо; но принц, приняв письмо, прислал сказать мне, что ему было бы очень приятно видеть меня лично, и что когда я поправлюсь — он просит меня к себе. Нечего было делать; принарядившись, как можно было, я отправился во дворец. Это здание не обширно, в сравнении с испаганскими дворцами; на первом дворе я встретил множество народу и сарбазов, толпившихся здесь от безделья; на втором я должен был пробираться между толпою просителей, осаж-давших гамаданское присутственное место; просителей в Персии больше всего. Хан, присутствовавший тут, пригласил меня в комнату, и [297] приказав доложить обо мне принцу, усадил меня на ковер, и отложив все дела в сторону, принялся перемешивать вопросы свои с комплиментами и кальяном. Для меня это было также скучно — как и для всех просителей, а потому и я и они ждали с нетерпением моего приглашения к принцу. Через полчаса явился фераш, которому поручено было представить меня Шаху-Заде. Я отправился; пройдя через двор, мы вошли в тесный извилистый коридор, а из него на другой, пространный двор — или вернее сад, потому что посреди его росли большие кусты роз, и множество других цветов. На противоположном конце сада, красовалось небольшое здание, это был дворец; тут принял меня Шах-Заде. Я еще издали завидел его сидящим на полу в раскрашенной комнате; сторона ее, выходившая в сад, [298] состояла из резных рам с разноцветным хрусталем, как это всегда бывает в здешних строениях; — рамы были подняты, я мог видеть принца издали.

Без всяких церемоний, сняв только галоши, я вошел в комнату, поклонился Принцу, и по его приглашению сел против него, на прекрасные кашемирские шали, разостланные сверх ковров.

Принц был одет роскошно: на нем был светло-оранжевый низам, подпоясанный золотым широким кушаком, застегнутым огромною бриллиантовою пряжкою чрезвычайной красоты! За поясом был заткнут кинжал, осыпанный бриллиантами и разными драгоценными камнями, и все изумительной величины и красоты! На рукавах выше локтей, сияли драгоценные браслеты; — словом, Шах-Заде был оправлен в бриллианты! В [299] руках он держал янтарные четки, с огромным изумрудом, в виде груши, на конце нитки. Бехмен-Мирза красавец; в мужественном лице его много приятности, в обращении много ловкости и важности; его окружали четыре муллы. — В начале разговор всегда и везде бывает одинаков, дело идет о здоровье и погоде; это во-первых потому, чтобы наружным участием своим как бы расположить несколько человека в свою пользу, во-вторых завязать такой разговор, в котором каждый мог бы участвовать, не опасаясь за себя...... и в-третьих, чтобы узнать, с какой стороны есть доступ к уму и сердцу человека, потому что оба они умеют своротить с общей колеи, по которой катаются и увязают ответы на эти вопросы, впрочем увязают иногда и с умыслом, что бы дождаться погони других вопросов. [300]

Как бы то ни было, но Бехмен-Мирза принял меня ласково, и после обычных вопросов о мне, стал осведомляться о посланнике, и наконец перешел к нашей экспедиции в Хиву; — она очень занимала весь Восток, и принц распрашивал об ней с большею подробностью. — Надобно заметить, что Хивинцы и Туркменцы большие враги Персиян, — и наносят нм много вреда на границах. Туркменцы часто нападают невзначай на города пограничной персидской провинции — Хорасана, производят там ужасные грабежи, и увозят в плен множество семейств, — которых продают потом в Хиву, откуда они уже никогда не возвращаются на родину, и умирают в тяжкой неволе. Несколько раз персидский Шах пытался наказать хищных соседей, но это никогда не удавалось ему; — страшные пустыни отделяют Хорасан от [301] Хивы, а с Туркменцами Персиянам не сладить, это доказал и последний поход их к Куркану, пограничной реке между Персиею и Туркмениею.

И так не мудрено, что Персиян очень занимала экспедиция наша в Хиву.

Потом я напомнил Бехмену-Мирзе о древности Гамадана, и о пребывании здесь Александра Македонского; (Персидский Эскендер-Зул-Карнеин) он слушал меня внимательно, но мне показалось, что принц очень мало знаком с историей; — однако же он упомянул мне об Артаксерксе (персидский Ардишир), — и сказал, что я могу найти здесь много древностей, «все ференги, прибавил он, большие охотники до них, верно и вы тоже?» Потом принц хвалился превосходным климатом Гамадана; я на это сказал ему, что когда Суза, (близ [302] Шустера), была столицею Персии, то Гамадан был тем счастливым городом, где персидские Шахи проводили лето, чтобы избавиться от тамошнего зною, которого здесь нет. Когда я прощался, принц приказал дать мне по моему востребованию Мехмендара, что бы он проводил меня до Мараги (город в Адербеиджане); простившись я пустился осматривать город.

Прежде всего я отправился осмотреть гробницы Эсфири и Мардохея; Морье (Морье, 2-е путешествие в Пepcию) говорит, что все это здание надобно отнести к первым векам магометанизма, а Малькольм (Малькольм, история Персии) приводит перевод еврейской надписи на плите, вделанной в стене здания внутри; там говорится, что оно построено в 4474 году от сотворения [303] мира, над гробницами Эсфири и Mapдохея; так, что ему теперь слишком 1100 лет.

Израильтянин Мардохей, как известно, был один из пленников Навуходоносора; он принял к себе Эсфир, как дочь, — она сделалась потом женою Артаксеркса; а Мардохей стал покровителем Иудейского народа (Библия, Книга Эсфирь, глава II, и следующие). Суза был тогда местом пребывания царей, а потому неизвестно каким образом гробницы Эсфири и Мардохея очутились здесь? Здание имеет странный, некрасивый вид; оно четырехугольное с элиптическим куполом, и маленькою пристройкою, служащею входом или лучше переднею, которая запирается большим камнем — в виде двери; все выстроено из кирпича и выштукатурено. — Я насилу мог дождаться [304] старика Жида, у которого был ключ, за ним надо было сходить в дом его, и главное обещать ему денег; — тогда только он явился и отпер маленькую дверь особым ключом, просунув для этого руку свою во внутрь здания, через отверстие двери.

Первая комната загромождена сором, и тут же видна плита, под которою покоится прах какого - то «Даниила начальника», больше Жид не умел сказать ни слова об этой гробнице; я, кажется, не читал об ней нигде, а между тем проводник рассказывал, что этот Даниил погребен здесь очень давно! Отсюда нам должно было пробраться в другую комнату, через отверстие (фута в 1,5 в квадрате), служащее дверью; это в особенности было очень трудно для моего приземистого Армянина. — Тут, по середине большой комнаты, [305] освещенной сверху несколькими маленькими окнами, проделанными в .куполе, я увидел две гробницы, в виде саркофагов. Резные пирамидальные крыши их, сделаны из кипарисового дерева и покрыты лаком, но много кусков этого дерева отвалилось, и места их заменила простая бумага, отпавшие же куски дерева служат промышленности Жидов, они продают их желающим; с боков, гробнищы обиты досками; на стенах комнаты видны кое-где еврейские надписи из Талмуда; пол устлан камнем, украшений никаких нет, кроме куч сору в углах. Этот памятник священ для Евреев; сюда они приходит на поклонение из далеких стран Персии, по которой рассеяно это несчастное племя, так же как и по всему лицу земли! — В Гамадане считается до 200 еврейских семейств, они платят в год до 500 червонцев [306] подати, и занимаются только мелочною торговлею.

Отсюда я отправился осматривать старинную мечеть, от которой теперь остались одни стены; даже крыши нет; и мне что-то не верится, чтобы это здание было когда-нибудь мечетью; ее архитектура вовсе не похожа на архитектуру нынешних персидских мечетей: это одна большая комната с множеством высоких стройных колонн, расположенных то группами, то поодиночке; внутри и снаружи, все здание сплошь, украшено лепною работою, и все это самые кудреватые арабески, придающие развалине какой-то величественный вид! Строение кирпичное, оштукатуренное изнутри и снаружи. — В средине под стенами видны подземелья, теперь заваленные сором; говорят, что одно из них ведет в Мекку! — Мусульмане зовут это здание мечетью, и последнее [307] мнение о подземелье заставляет верить им.

Между тем пока я осматривал развалины, смерклось, — и я должен был отложить свое любопытство до утра.

На другой день чичероне-Армянин объявил мне, что верстах в 6-ти за городом, надо посмотреть иссеченные в скале старинные надписи, что их смотрят все ференги; я догадался о чем он говорит, и мы, сев на коней, отправились. — Сначала до-рога шла между садов, деревень и полей; везде видно было изобилие; потом мы стали взбираться на горы, и туг виды были прекрасны! Много деревень построено на скатах гор, виноградные сады обширны, и вода льется быстрым потоком с гор Эльвенда.

Наконец, однако, дорога стала так дурна, что само любопытство [308] утомилось! — Я беспрестанно спрашивал, скоро ли доедем? И каждый раз получал в ответ: — «Сейчас, Согеб, — вот здесь». — Но после этого мы опять пробирались между скал целые полчаса. — Места, окружавшие нас, были дико живописны: голые скалы высились с боков, и между ними глубоко внизу пенился шумный поток! — Тут Персияне указали мне на огромный, обрушившийся обломок скалы, и рассказывали, что его отсек от горы Али своим грозным мечем, и сбросил вниз, чтобы он не мешал ему! — Наконец мы добрались до своей дали, и я увидел скалу, на которой вырезаны два четвероугольника, один возле другого, с гвоздеобразными надписями в роде тех, которых так много на развалинах Персеполиса. (Морье, 2-е Путеш. по Персии) Надпись каждого [309] четвероугольника, имеющего длины около трех четвертей аршина, а высоты около полуаршина, заключается в трех столбцах, из которых левый по величине своей равен двум остальным; по сторонам каждого четвероугольника вокруг, видны шесть дыр, которые как будто служили для прикрепления рамы, или быть может подмостков, когда вырезывали надпись, потому, что она сделана так высоко, что до нее добраться трудно; желание мое срисовать ее, осталось тщетным, все камни, которые я громоздил для этой цели, обрушались... У Персиян есть предание, что эти надписи сделаны каким-то Шахом, спрятавшим вблизи отсюда несметные богатства! И кто прочтет надписи, тот узнает, где хранятся сокровища.

Недалеко от города мне показывали глыбу гранита, имеющую подобие льва; голова с гривою еще довольно [310] целы, все остальные формы сглажены почти совершенно; это Персияне показывают как большую древность, и судя по качеству камня и по теперешнему виду его, должно полагать, что время точно давно уже трудится, давно гложет этот человеческий труд, впрочем вероятно не более шестисот лет, потому что лев стал разыгрывать в Персии теперешнюю роль свою не ранее XIII века. (Малькольм, История Пepcии) Что касается до самого города Гамадана, то в нем находятся только предполагаемые древности, как то: место, где был построен пышный дворец Ар-таксеркса; возвышение или холм, на котором видны следы стен; Персияне говорят, что это укрепление существовало еще прежде Гамадана, а путешественники думают, что это была цитадель, где хранились все сокровища, [311] награбленные Александром Великим; сокровища, которые он возил на 20-ти тысячах мулах, и 5-ти тысячах верблюдах (Квит-Курций)! Морье, замечая, что Гамадан построен не на равнине, как все персидские города времен позднейших, но на холмах, как Рим, Константинополь (Морье, 2 путешествие по Персии), и другие, основывает на этом свою догадку о древности Гамадана. Здесь можно собрать множество медалей очень древних, (времен Сассанидов); множество резных камней (камеи), с фигурами, и надписями, и наконец знаменитые, не разгаданные черные каменные цилиндрики с гвоздеобразными надписями; но все это чрезвычайно дорого! Путешественники уже избаловали здешних промышленников, и есть надежда, что последние скоро займутся [312] европейским искусством подделывать старину, и морочить поддельных Антиквариев (Борнс, в своем путешествии по средней Азии, называет Гамадан отечеством цилиндров и медалей).

Вот все, что есть любопытного в древней Экбатане; что касается до нее, как до нынешнего Гамадана, то можно сказать только, что это один из приятнейших городов Персии по своему климату, но так беден строения-ми, что не о чем и говорить! — Воды здесь очень много; высокий хребет Эльвенда покрыт снегом целый год, и ручьи превосходной воды обильно льются с боков его, чтобы напоить многочисленные сады и поля, прильнувшие к стопам великана! Гамадан — перепутье для богомольцев, отправляющихся в Мекку и в Кербеле; я встречал много таких [313] караванов, и смотрел всегда с любопытством на поезд богатых Персиянок: их обыкновенно несут два лошака, или катера, впряженные в носилки, на которых устроен домик, более или менее богатый, с дверцами и окнами, всегда занавешенными. Эти экипажи бывают иногда раззолочены, и очень пышны! Лошаки впрягаются так, что один из них, находясь между оглобель носилок, идет впереди, а другой, впряженный точно так же между задних концов оглобель, следует за ним; домик же находится па носилках между ними. Этот способ путешествия очень спокоен; лошаки так приучены к своей работе, что за ними и смотреть не надо, они никогда не своротят с дороги, чрезвычайно послушны, и ходят иноходью. Замечательно как Персияне приучают молодых лошаков или катеров своих ходить караваном: [314] они для этого связывают их между собою длинною нитью, так что к хвосту предыдущего привязывается голова последующего, и потом их начинают гонять кружком, как у нас при выездке лошадей гоняют их на корде; — животные так скоро привыкают к этому порядку, что когда их потом навьючат и пустят, то они сейчас начинают ходить кругом друг за дружкой; но когда им дадут прямое направление, то они уже не отстают никогда один от другого; впрочем в караванах впереди идет всегда старый, опытный лошак, увешенный множеством погремушек, чтобы его все слышали и украшенный множеством всяких лоскутков, чтобы его все видели.

В Гамадане делают превосходные мягкие ковры из верблюжьей шерсти. Есть много и других фабрик, доставляющих жителям все нужное, но [315] кроме сказанных ковров нет ничего замечательного. Нынешняя торговля Персиян не значительна, особенно внешняя, а потому Гамадан, как складочное место товаров, провозимых бывало в Вавилон и в Багдад, — знаменит только своим прошедшим.

Вот Гамадан, каков он есть со своими воспоминаниями, и со всем своим настоящим!.....

Заманчивы путешествия! Каких трудов они стоят! Каким лишениям подвергаешься! А между тем едва удалось отдохнуть где-нибудь, как любопытство влечет дальше и дальше... Не знаю где бы я очутился, если бы обязанность не предстала передо мной в виде чего-то грозного?..... Правда и то, что душа рвется в отчизну, ей хочется взглянуть на все родное, подышать родным воздухом, поглядеть на родное небо, — и наконец прикрыть бренное тело свое родною [316] землею — когда судьба велит..... И так домой, домой....... [317]

ПИСЬМО XXXI.

Характер Гамаданской области. — Город Занган.

Из Гамадана я отправился в город Марагу, (в Адербеиджане), а попал в знакомый Занган. Это случилось от того, что изготовясь к отъезду я соскучился ждать своего Мехмендара, и выехал без него, надеясь на русскую пословицу, что «язык до Kиeвa доведет». — Сначала, основываясь на расспросах, я ехал настоящею дорогою, но потом когда уже вокруг все опустело и некого было спрашивать, я как-то своротил [318] в сторону и когда Мехмендар догнал меня, то был уже далек от настоящего пути, и возвращаться не хотел! Говорят, все на свете к лучшему, быть может и это; Курды, мимо которых я должен был ехать, столько же опасны, как и Бахтиарцы, по крайней мере Персияне боятся их столько же, как и тех, так что слуги мои были очень рады нашей ошибке, а я хотя и досадовал, но рассчитывая время, не хотел терять ни одного дня.

Не встретив ничего любопытного до Зангана, я не стану останавливаться ни на чем, а опишу только общий характер Гамаданской области: — это одна из благословеннейших стран Персии! Климат ее превосходен, зной не велик, земля плодородна, воды вдоволь и потому население велико; везде видны обработанные поля и обширные, зажиточные деревни, [319] бодрый, веселый и здоровый вид поселян, говорит о довольстве, которым отличается вся Гамаданская область от других, окружающих ее, так что все изменилось, когда я въехал в Занганский округ, не принадлежащий к ней; деревень показывалось мало, бедности стало больше, и явилось куча жалоб на сарбазов, проходивших здесь недавно с Шахом! Впрочем, не взирая на это, если бы здесь пришлось проходить когда-нибудь отряду войска, тысяч в пять, то он мог бы иметь довольно и хлеба, и фуража, и воды. Здешнее топливо заключается в кизике, (т. е. навозе), и колючей траве, обильно растущей в степях. Холод простирается зимою градусов до 12-ти; — мужики занимаются хлебопашеством и скотоводством, а жены их делают ковры, разные шерстяные ткани, и бумажный холст. Здесь как и во [320] всей Персии, жители много страдают от глазной болезни.

Город Занган, для меня уже старый знакомец, замечательный тем, что в нем виден один только сад, все же остальные, принадлежащие обывателям, находятся за городом во-круг стен его.

Отсюда до Гамадана считается до 200 верст, которые я проехал в 4 дня, несмотря на лихорадку, опять на меня напавшую!..... [321]

ПИСЬМО XXXII.

Нижняя дорога через горы Кафлан-ку. — Ночлег у Ильотов. — Несколько слов об этих племенах. — Тавриз. — Прощание с Персией.

Тавриз. — Октябрь.

Я недолго отдыхал в Зангане; повернув на дорогу в Poccию, я не знал как бы скорее добраться до Тавриза; не хотелось однако упустить и случая познакомиться с другою дорогою, ведущею чрез горы Кафлан-ку, — с нижнею, которая бывает так страшна летом своими жарами, что ее оставляют в покое, и берут обыкновенно самую беспокойную верхнюю дорогу!

Итак, обдарив своего Мехмендара [322] по обычаю, я пустился в путь, — и на четвертый день был в Тавризе, где теперь отдыхаю у радушного хозяина Русского Консула, Н. А. Аничкова. Болезнь и усталость измучили меня, но дружеский прием, родное попечение, и русское радушие моего хозяина, возобновляют силы мои, и я скоро в России.

Наш Консул живет в Тавризе истинно как Русский! Приветливый хозяин, радушный хлебосол, — и достойный человек, он заслужил здесь общее уважение, и умел правдивостью своею и умом, поставить себя в такое отношение к Персиянам, что слово его считается законом! Занятия Консула многочисленны, дел у него куча, потому что граница близка, а Персияне всегда далеки от всякой честности, во всех своих сношениях, как между собою, так и с иностранцами!..... [323]

В теперешнее время года, нижняя дорога через Кафлан-ку превосходна; деревень правда не много, но воды вдоволь, и множество засеянных полей зеленеет по берегам реки Зангана, впадающей в Сефид-рут. — Много полей обработано кочующими племенами, носящими на себе название Илиотов. Этих племен в Адербеиджане особенно много; они вообще составляют значительное странствующее народонаселение Персии, и отличаясь от Персиян туземцев многим в своих нравах, отличаются еще больше своею религией, которой у них впрочем почти нет! Это просто дикари, готовые всегда на разбой; и хотя славятся гостеприимством, но пока путешественник не его гость, Ильот смотрит на него как на свою добычу. У них не увидишь никогда муллы, и мне не случалось никогда видеть, чтобы кто-нибудь из них делал [324] намазы и омовения, предписываемые мусульманским законом! — Мне самому лично удалось собрать от них некоторые сведения.

Весь Адербеиджан пересечен горами так, что надо беспрестанно перебираться через них; — климат его, как я и прежде говорил, самый умеренный, а местами даже холодный; — в теперешнее время года мне часто приходится зябнуть на вершинах гор, и мокнуть у подошв их; дождь зачастую идет ливмя! В один из таких неприятных вечеров, продрогший и промокший насквозь, на измученных лошадях, я добирался до ночлега; но уже смерилось, а я все еще был в пути, не видя впереди ни зги! Горы пересекались горами, овраги ручьями, дождь лил, грязь была чуть не по колено, и лошади едва-едва тащились; — тут я рад был бы всякому приюту лишь бы укрыться [325] от дождя, избавиться от усталости, утомившей меня до изнеможения, — и наконец, подкрепить себя какою-нибудь пищею, потому что с самого утра я подкреплялся только одною надеждою. — Тут наконец, когда я спускался с одной горы, передо мной мелькнул огонек, и потом скоро послышался лай собак; не только я, но кажется и лошади мои обрадовались этому, и как будто пошли бодрее! Через несколько времени я увидел в стороне в ущелье деревню — и разумеется с радостно направился к ней........... Но скоро эта радость, превратилась в неудовольствие; вместо ожиданной деревни я увидел лагерь Ильотов: — множество черных, больших палаток разбросано было по ущелью; между ними виднелся кое-где огонь, и говор людей мешался с лаем множества собак, скоро напавших на нас. — Люди мои опять [326] приостановились; Персияне не доверяют Ильотам, в крайности однако же нечего было делать: мы направились к палаткам, и скоро нас встретила толпа ободранных и грязных женщин; тут пошли переговоры; оказалось, что во всем кочевье не было ни одного молодого мужчины, — все они, будучи сарбазами, находились теперь еще при Шахе, путешествовавшем в это время по Персии. — Женщины осадили нас отовсюду с вопросами где теперь Шах, скоро ли он распустит войска по домам, не обогнали ли мы сарбазов, возвращавшихся домой, и проч. и проч.? Удовлетворив все ответы, мы стали просить гостеприимства и ночлега, ссылаясь на свою усталость и дурную погоду; — я обещал заплатить за все, сколько потребуют, лишь бы скорее впустили меня в палатку. — К удивлению моему, я не так скоро добился до этого; одна [327] хозяйка, расспросив сколько у меня людей, решилась принять меня, но говорила, что не верит обещаниям, и что ежели она угостит меня, как у них водится, и я ей ничего не подарю, то над нею все племя станет смеяться! Для устранения этой боязни, я тотчас же дал ей червонец, и палатка открылась для меня. — Палатки Ильотов вытканы из черного лошадиного волоса, и внутри подбиты кое-где полотном; они представляют настоящие ковчеги, тут все вместе, и люди, и овцы, и телята, и собаки! — Люди оборваны и грязны, ребятишки грязны и голы, — и везде в величайшем беспорядке навалены ковры, платья и разная посуда; на полу, по средине палатки вырыта небольшая яма, где тотчас разложили огонь, употребив для этого кизик, (особым образом приготовленный навоз), разостлали вокруг огня войлоки, и пошла стряпня. [328] Я приютился в утолку, подальше от всей грязи, и поближе к своим вещам, которые, по совету людей моих, надо было усердно сторожить; — Осмотревшись, я увидел, а лучше услышал, в стороне, не далеко от себя седого старика, лежавшего на войлоках; он беспрестанно говорил, но говорил по-татарски, и потому я только понял одно его слово «салам» «здравствуйте»; — этот старик был такой говорун, что его никто не слушал; я однако воспользовался этим, чтобы расспросить его о племени, и в то время, как мы с ним разговаривали, хозяйка приготовляла для меня молоко и пекла хлеб. — Персидский хлеб есть длинные, тонкие листы простого теста, т. е. мука с водой; его пекут или на сковородах, или прилепляя к стенам горячей печки, где еще много огня. Прежде всего хозяйка приготовила светильник [329] вместо свечки, чтобы осветить палатку; для этого она скрутила из хлопчатой бумаги светильню, взяла кусок бараньего сада, помяла в руках, и воткнув в него светильню, положила все это в глиняный черепок и зажгла. Между тем принесли в небольшой чашке молока; я хотел было тотчас выпить его, но хозяйка отвечала, что надо сперва приготовить, и взяв немного соли, бросила в чашку, а чтобы размешать, схватила какую-то грязную тростинку и вытерев ее грязною полою своего платья, размешала молоко..... Это было очень гадко, но надо было пить, чтобы не обидеть хозяйки!....... При том же и жажда с голодом приставали ко мне.... После этого хозяйка принялась месить тесто для хлеба; признаюсь, тошно было смотреть на эту операцию! Не вымыв рук, после приготовления светильника, рук, и без того с [330] отпечатками всякой всячины, она начала месить хлеб, и делала из него лепешки, укладывала их на железный лист, которым прикрыла истопившуюся печь, т. е. яму; лепешки, или чуреки, через 10 минут были готовы, К чему нужда не вынудит? — Я ел этот хлеб!.... Потом мне дали кусочек сыру, и этим кончилось все угощение, — я благословил судьбу! Между тем говорун старик Мехти, занимал меня своими рассказами; слуга мой был переводчиком, потому что старик говорил по-татарски. — Мехти служил еще при Шахе Керим-Хане-Зенде, и потом при знаменитом Шахе Ага-Магомете-Хане (Ага Магомет-Хан убит в 1797 году. Малькольм, Истор. Персии), первом из ныне царствующей династии Каджаров. — Старики любят хвалить былое, оно для них всегда золотое [331] время, и не мудрено, они были тогда молоды, они жили!.... Мехти хвастался своими походами с Ага-Магомет-Ханом, своими победами, своим богатством, но не роптал и на теперешнюю свою судьбу, хотя был совершенно слеп; «так Богу угодно», говорил старик со вздохом, и не прибавлял более ни слова.

На мои вопросы о кочевой их жизни, он отвечал, что сперва они жили деревнею, которая и теперь существует, но разорена, и они проводят в ней только три зимние месяца, остальное же время года скитаются между гор, засеивают кое-где поля, и пасут овец; жены ткут из овечьей шерсти ковры и другие материи, и посылают продавать все это в город, запасаясь на вырученные деньги всем нужным для жизни. Деревня их была разорена притеснительными [332] налогами, и потому они решились сделаться Ильотами; на это имеет право всякая деревня, лишь бы обязалась вместо всех податей — доставлять Шаху ежегодно солдат так, что все мужчины от 15-ти до 60-ти лет, обязаны непременно являться на службу по первому призыву правительства. Дома остаются только жены, немощные старики, дети, и стада овец с своими сторожами, страшными собаками! На зиму сарбазы, т. е. отцы, мужья, братья и сыновья племени возвращаются домой, приносят с собою выслуженное жалованье, или награбленные пожитки, и тогда начинается веселье. В отсутствии мужчин, женщины занимаются всем хозяйством; впрочем злоупотреблений и здесь много; в кочевье всегда остается несколько мужчин под разными предлогами, чтобы пасти своих овец, и при [333] удобных случаях грабить проезжих (Bсе женщины племени, между которым я теперь находился, были Туркменки, взятые в плен во время последнего похода Ага-Магомет-Хана в Туркмению; они обжились здесь и не хотят на родину).

Так проживают жизнь свою, эти полудикие племена; — ни одно высокое наслаждение не известно им; самосознание человека, высокое для образованности, для них есть мучение, — ничтожество! — Душа их бессознательна, сокрыта — как драгоценный камень в недрах земли, — владелец которой не знает своего сокровища!!.....

На утро отблагодарив хозяйку, и подарив несколько сейбкоранов старику, — я простился, — и по знакомой уже дороге — прибыл скоро в Тавриз.

Жалею, что несколько тетрадей из моего журнала пропали; есть еще много [334] мест — где я успел побывать, и о которых мог бы сказать что-нибудь любопытное.

Теперь прощай, любезный друг, надеюсь скоро сказать тебе лично «салам—малекюм». На днях выезжаю из Тавриза в Poccию!

Прощай пустынная Персия, — страна скуки, беспорядка, любопытства и пороков, — и все-таки страна любопытная! Радуюсь, расставаясь с тобою, — но уверен, что не раз еще мысли мои обратятся к тебе, — не раз еще душа перенесется в твои грустные пустыни, где бывало свободно дышала, под чудным твоим небом, — предаваясь крылатым мечтам, и заветным думам!.... Душа признательна к тебе: — ты подарила ее новыми мечтами, новым прошедшим, — и к жизни моей прибавилось еще наслаждение........... Прощай.

КОНЕЦ.