Н. Т. МУРАВЬЕВ

ПИСЬМА РУССКОГО ИЗ ПЕРСИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Иногда у меня в есть о чем писать, но жара с товарищем ее летом, передают меня своему приятелю — покою, который и самого беспокойного человека успокаивает так, что перо валится из рук его, а сам он валится на мягкий ковер, чтобы рассуждать о том, что леность есть большой порок, и что добряк Ричард (Франклина) совершенно прав, говоря, что [102] она сокращает жизнь; он сравнивает ее с ржавчиной, которая разрушает человека скорее всяких трудов, и проч., и проч. Так проходит целый Божий день, прескучный, признаться, потому что теперь Божие дни, здесь длиннее человеческого терпения: —- в четыре часа уже светло, а в восемь темно! — Как быть-то? Ведь на свете и всегда так жили, а говорят старики не тужили по нашему; мы стали нетерпеливее их, а главное прихотливее, подавай нам и того, и другого, и третьего; а тут как раз и нет ни того, ни другого, ни третьего, — вот и беда! От того-то и я скучаю здесь. Взглянем же на Персиянина, когда он сидит, например, дома, поджав ноги под себя; сидит на мягком ковре, на таком мягком, что самые перелетные живые мысли замирают вместе с деятельностью тела, и воображение молчит; а [103] известно, что воображение есть орган, на котором страсти разыгрывают свои фантазии. Итак Персиянин сидит углубясь спиною в подушку, а мыслью в кальян, по длинному чубуку которого дым лениво добирается до места своего назначения, и оттуда густым облаком облегает своего любимца, так что наконец поглощает его!.. IIотом дым расходится, редеет, исчезает и вот перед тобой, как будто поднята новая завеса, и ты видишь того же Персиянина в полном покое (в положительном состоянии), над ним две чудные одалиски колеблют опахалы, навевая прохладу и аромат цветов; вблизи журчит фонтан, перекликаются птички; воздух чист и неподвижен, солнце плывет тихо, а время, время летит быстро.... и вот едва очнется сибарит, как старость протягивает ему свою сухую руку, и ведет за собою смерть, гостью [104] нежданную, незваную, но всегдашнюю последнюю гостью человека... Вот как проходит лучшее время жизни бога-того Персиянина, и он не променяет эту жизнь на наши столичные пиры, на наше шумное веселье, на наше умственное наслаждение; он не поймет, что жить значит действовать и мыслить, что наши железные дороги удваивают нашу жизнь, потому что мы можем вдвое скорее действовать, вдвое больше сделать! А намекни ему о потомстве, он ответит: «Мне миг покоя моего дороже, чем историй веки» (У Персиян четки во всеобщем употреблении; ежели Персиянин не курит кальян, то верно перебирает четки, иногда очень богатые, из кораллов и янтаря с изумрудами).

Такова домашняя жизнь Персиянина; но он делается совершенно другим, когда сел на коня и пустился на охоту. [105] Охота есть одно из важнейших занятий Персиян, и едва ли не первое из их удовольствий. У всякого из них, хотя немного зажиточного, есть несколько борзых собак, и ученых ястребов; последние в особенности в большом употреблении. Персияне так страстны к ястребиной охоте, что за ученых кречетов, соколов и других птиц того же роду, они платят большие деньги, так наприм: первый министр получил недавно в подарок двух соколов, за которых владельцу их давали 700 червонцев! — На охоте Персияне проводят иногда несколько дней сряду. — Олень, сайга, жираф, дикие козы, зайцы, а местами, как наприм: в Мазандеране, львы, тигры и шакалы, составляют предметы охоты. Из птиц здесь можно найти все наши европейские породы, кроме того, много пеликанов и аистов, последние [106] считаются священными; их никто не трогает, и часто в деревнях можно видеть гнезда этих птиц на верху старых минаретов. Из дичины есть много бекасов, уток. гусей, фазанов, и куропаток, последние особенно замечательны нежностью их мяса; — кроме того есть много домашних птиц и множество мелких певцов, подражателей соловья.

Так как я, начав говорить о четвероногих — мимоходом перешел к пернатым, то возвратясь к первым, буду продолжать о лошадях. Собственно персидских хороших лошадей нет; смесь арабских с туркменскими есть лучшая порода, и для езды употребляются одни только жеребцы; обычай холостить их перешел здесь на людей; меринов вовсе нет, за то много эвнухов; на кобыле ни один Персиянин не поедет ни за что в мире, [107] это считается срамом! Хорошие лошади здесь очень дороги, так что выводить их отсюда для торговых оборотов, нет никакой выгоды. Лошадей кормят ячменем и соломой, потому что овса здесь не сеют, а трава бывает так мала и ее так мало, что заготавливать сена невозможно. — Солома измельчается во время вымолачивания хлеба, и потом продается в мешках под названием самана. — Нигде лошадей так не берегут как здесь, — это потому что они чрезвычайно нежны. Они накрыты всегда несколькими коврами.

Верблюд, которого зовут кораблем степей, есть в Персии самое полезное животное, как по силе своей, так и по чрезвычайной умеренности в пище, что в здешних пустынных степях неоцененно. Верблюды питаются терновником, — в дальних дорогах им дают во время [108] отдыха комки теста, из муки и воды. Есть особая порода верблюдов, назы-ваемых дромадерами; они замечательны быстротою своего бега, и ими пользуются разбойники «Лити», обитатели песчаных степей Кермана, и других подобных стран. — На одном дромадере помещается обыкновенно двое таких удальцов, — спинами друг к другу, так что когда за ними бывает погоня, то в то время, как передний управляет животным, задний отбивается от преследователей, ограбленных ими. — Дромадеры чрезвычайно прытки, и почти всегда уходят от лошадей своих преследователей. Замечательны также буйволы и овцы; другого рогатого скота здесь немного, потому что Персияне употребляют в пищу только баранов; при том же пастбища их бедны и не в состоянии прокармливать много таких животных как наши коровы. [109]

Есть особого рода бараны, отличающиеся огромностью своих курдюков. — Стада их вообще многочисленны, потому что шерсть их в большом употреблении, — также как и верблюжья, из которой делают весьма тонкие ткани. — Керманские бараны замечательны своею мягкою шерстью, из которой делаются красивые керманские шали.

Есть еще замечательные четвероногие: это ослы и большие арабские лошаки, называемые здесь «катерами». — Ослы приносят Персиянам много пользы; вся мелочная торговля в городе, и подвоз съестных припасов из окружных деревень, производится на них. — Удивительно, что эти несчастные животные терпят! — И ежели после этого они все-таки служат эмблемою глупости, то право человек должен служить эмблемою неблагодарности. — Катера очень полезны в [110] дороге, в степях и в горах: эти животные составляют нечто среднее между лошадью и ослом; их нагружают большими тяжестями, и они проходят быстро большие пространства. — Часто катера служат вместо верховых лошадей, и за них платят по 60, по 100 червонцев и более!

Седла персидские очень спокойны и мягки; они почти никогда не портят лошадей, и в продолжительной дороге утомляют седоков гораздо меньше английских седел, — на которых Персияне никак не могут ездить, и удивляются, как мы сидим на них! — Впрочем и самая одежда Персиян покровительствует их силам более, чем наша: обыкновенно сверх широких шаровар надет длинный архалук, (имеющий какое-то особое название); он прорезан с боков и под мышками, с разрезными рукавами [111] от локтя до кисти, и открыт на груди (всё это для прохлады); сверх него накидывается широкая суконная одежда, чуха, вроде охобня, с длинными и широкими рукавами. — На головах Персияне носят черные бараньи остроконечные шапки; муллы же надевают вместо их белые большие чалмы, а сеиды, т. е. потомки Магомета, носят чалмы темно-зеленого цвета. Архалук подпоясывается шалью, которая обвивает стан несколько раз; таким образом голова и желудок Персиян держатся в тепле более, чем другие части тела. — Зимою под легкие коленкоровые архалуки надевают другие подбитые ватою; кроме того носят сверху так называемые кулиджи, о которых я уже упоминал. Когда мне случалось видеть Шаха в кулидже, то у него она была сшита из кашемировых шалей, и подбита соболем. [112]

Что касается до обуви, то Персияне носят бумажные носки, а вместо сапогов туфли с высокими каблуками, и с острыми носками; при входе в комнату туфли оставляются за дверью, у порога. — Простой бедный народ ходит без чулок, туфли же, употребляемые им, вяжутся особенным образом из толстой сученой бумаги; подошва под ними выделана из грубой верблюжьей кожи, и подбита гвоздями, а каблуки подкованы. — Вообще Персидская одежда очень легка и свободна. — У богатых все верхнее платье делается из кашемировых, или из керманских шалей; чухи бывают большею частью суконные, произвольного цвета; мода на него изменяется, наприм., Аббас Великий любил пунцовый цвет и при нем он был модный, теперь же носят больше темные цвета. — Такова общая народная одежда Персиян; [113] военные отличаются низамами, о которых я говорил прежде.

Теперь несколько слов о воспитании и обычаях Персиян. — Странно, что характер их так противен тому, чего бы можно было ожидать от воспитания их, вообще весьма нравственного. — До 16-ти лет за юношей строго наблюдают; у богатых есть для этого эвнухи. Детей учат корану, внушающему много чистой нравственности, и воспитывают их таким образом в святых правилах добродетели; а между тем, что за характер образуется с летами!! Гиббон, описывая состояниe Персии по возобновлении ее Артаксерксом, говорит, что «едва мальчик Персиянин достигает осьмилетнего возраста, как его приучают избегать лжи, и учат пускать стрелы, и ездить верхом;» — Коран также поносит ложь — как величайший из пороков, а между [114] тем Персиянин лжет беспрестанно, и готов обмануть каждого на каждом шагу; это как будто что-то врожденное в них! (Здесь встречаешь беспрестанно и на мечетях и в мечетях, и на гробницах и на стенах домов — и словом, везде — самые нравственные, самые поучительные надписи!)

Замечательно, что у Персиян музыка и танцы считаются низкими ремеслами; ими не займется никто из порядочных, хотя все большие охотники до того и до другого! Это вероятно основано на предании, что музыка и пение выдуманы дочерями Каина, которого поколение проклято на веки. Танец есть ремесло особого класса женщин, которые впрочем теперь не в такой моде, как бывало прежде, даже недавно, при Фетх-Али-Шахе; вельможи-богачи проживались на [115] Баядерок, славившихся своею ловкостью и красотою. — Что касается до музыки, то инструментальная и особенно народная, (собственно персидская музыка), нестерпимо дурна! Она состоит из нескольких человек трубящих из всей силы в огромные трубы, и из нескольких особого рода барабанов, помогающих первым тиранить слух! Невозможно стоять вблизи этой, так называемой музыки, разыгрывающей народные песни, почти все на один лад. — У каждого принца крови есть подобный оркестр, который обыкновенно отличается перед закатом солнца, помещаясь для этого на особом возвышении. — Я долго не мог понять, что это за несносный шум? И думал, что в моем соседстве есть верно какая-нибудь пильная фабрика! Когда же меня уверяли, что это музыка, я с трудом верил этому! История Персии говорит, что [116] музыканты явились здесь в первый раз в благодетельное царствование Жемшида (или Джемшида). — Шах Богарам, (в V-м веке по Р. X.) выписал из Индии 12000 музыкантов и певцов! (Малькольм, История Персии)

Что касается до персидских песен, то все они поются почти на один лад, все имеют что-то заунывное, и содержание их есть всегда что-нибудь любовное, — как и везде в народных песнях; — для примера я выпишу одну из них из Шардена:

«Та, у которой мое сердце в плену, сказала мне томно: зачем ты так печален, молчалив?

— «Я взял зеркало, и поднесши к ней, спросил: кто эта красота, сияющая в зеркале?

«Томный цвет лица твоего походит на янтарь, привлекающий солому. [117]

— «Зачем глаза твои сжигают то, что привлекают прелести?

«Несите мне душистые цветы, чтобы воскресить ими сердце для моей владычицы.»

Часто в песнях раздаются стихи дидактика Садия, но чаще всего оды Гафиза, который разнообразнее первого.

У Персиян было несколько писателей о музыке, из них особенно замечателен Абу-Алуфа. — Шарден говорит, что ноты их имеют названия различных предметов, городов, и различных частей человеческого тела, так что во время учения учитель говорит: «от такого-то города, идите к такому-то» или «от пальца переходите к локтю». — Военная музыка имеет, как и европейская, ноты, но большею частью все играется наизусть.

Что же до увеселений Персиян, то высшее сословие развлекается [118] охотою, ристалищами на лошадях, стрельбою в даль, танцовщицами и прогулками в загородных садах. — В карты никто не играет, и все вообще подобные игры запрещены кораном; есть однако большие искусники в шахматной игре, для которой делают как будто исключение; Персияне даже хвалятся, что эта игра есть их изобретение и приписывают это Абузург-а-Мигиру, первому Министру Шаха Нуширвана, (царствовавшего в VI-м веке по Р. X.) Эту игру Персияне уважают, и говорят, что «кто умеет защитить Шаха на шахматной доске, тот будет уметь защитить и целое царство на земле».

Борцы, фигляры на канатах, и фокусники также в большой моде, и удивляют ловкостью! — У простого народа мячик, чехарда, бары и борьба, в большом употреблении, — и все это можно видеть в их джуму вечером, [119] за городом, возле каких-нибудь ворот, куда обыкновенно собираются — веселиться толпы простого народа.

Публичные рассказчики составляют одно из главнейших ежедневных народных увеселений (это нечто в роде трубадуров). — При самом Шахе есть всегда человек, занимающий эту должность; тут надо много искусства и даже познаний, чтобы разнообразить свои рассказы, историческими анекдотами и извлечениями из разных поэтов. — Малькольм говорит, что ему как-то случилось ехать вместе с одним из рассказчиков Шаха (в 1810-м году) — и что этот рассказчик занимал его самым приятным разговором во всю дорогу.

Простой народ не прихотлив, он требует не учености, но веселого остроумия, и сильных страстей. — На улицах часто увидишь раскинутые большие ветхие палатки, наполненные народом, [120] расположившимся на земле с кальянами в руках, вокруг рассказчика, — (всегда ободранного бедняка), — который расхаживает в средине палатки, повествуя какую-нибудь небылицу, и изображая часто собою лиц, действующих в его рассказе. — Народ беспрестанно хохочет, — а неистощимый рассказчик удваивает свое усердие, чтобы получить потом с своих слушателей небольшую плату за труды. Во время рассказа все слушатели молчат и курят кальяны. Я уже говорил, что Персияне не могут обойтись без кальяна, это всегдашнее угощение их. Любопытна вежливость Персиян при этом случае: кто бы и к кому бы не пришел в гости, ему тотчас подают кальян; но он ни как не начнет курить его, не предложив сперва хозяину и всем, кто только старше, или важнее его из присутствующих, хоть бы те только [121] сейчас откурили!.. За кальянами, кофеем и чаем следует угощение сластями, до которых Персияне большие охотники. — Вместо сахару, в конфекты кладут так называемую манну, обильно сбираемую в Корасане.

Кстати сказать здесь и вообще о церемонности Персиян: когда они являются в гости, то взойдя в комнату, окидывают тотчас взором всех присутствующих, и садятся непременно выше тех, которых считают ниже себя, так что младший, пришедший прежде, тотчас уступает свое место старшему, ежели этот придет после него. — В комнаты входят всегда без туфлей; шапок не снимают никогда, это считается большою невежливостью; иностранцы делают точно то же, и остаются в фуражках даже во дворце у Шаха.

Вино, введенное в Персии Джемшидом, входит нынче в большое [122] употребление; многие из правоверных не отстают от неверных в этом случае; но на улиц е редко увидишь пьяных: все это делается тихомолком дома. Ко мне хаживал один потомок Магомета (Сеид), очень любивший чай с ромом, и европейское вино! — Здесь также найдется много несчастных, пристращенных к опиуму; все они имеют самый болезненный цвет лица, и вообще слабы здоровьем. — Любопытство заставило меня однажды быть свидетелем употребления опиума: один Персиянин проглотил при мне четыре кусочка, каждый весом едва ли в золотник, — и через пять минут погрузился в какую-то летаргию так, что хотя у него глаза и были открыты, но в них как будто не было жизни, его же самого можно было толкать как угодно и он ничего не чувствовал, и не произносил ни слова! В таком состоянии Персиянин пробыл около [123] часу, потом стал приходить в себя, и заснул. Я после расспрашивал у него, что он чувствовал во все это время? И что за удовольствие употреблять такую дрянь? — «Согеб», отвечал Персиянин, «языком здешнего мира нельзя рассказать того, что я видел в том! Я был близко тех небес, которые нам обещает Магомет! Я наслаждался; чудных видений своих я не могу описать! Это рай, Согеб, — рай!...

Персидский климат вообще превосходен! — Правда, что с половины Мая до половины Августа, жар нестерпимый, но за то летом, днем, все сидят дома, и ежели необходимость принуждает ехать куда-нибудь, то ездят большею частью под зонтиком; путешествуют же всегда ночью. С Апреля до Октября дождей нет; зима короткая и теплая, (более 4-х градусов морозу не бывает); [124] это время года превосходно! Дождь и снег перепадают изредка, и служат, как бы запасами на лето, потому что в горах образуются ледники, а тающий снег дает воду во все остальное время года (Вода проведена по всему городу посредством труб. Каждая улица имеет свою трубу, и несколько отверстий для черпания воды, которая впрочем редко употребляется в пишу; на этот предмет есть особые водовозы, доставляющие чистую воду, из-за города, в больших кожаных мешках, очень искусно сшитых, и возимых всегда на хребтах лошадей); впрочем климат в Персии так разнообразен, что нельзя сказать о нем ничего общего, кроме того только, что он очень здоров; повальных болезней здесь не бывает, а частые лихорадки суть следствия невоздержности Персиян. — Плоды здесь обильны и превосходны! [125] Летом они составляют почти единственную пищу простого народа, употребляющего их не зрелыми, и от того то являются лихорадки и другие болезни.

Есть однако же в Персии одна область, которая отличается своим ужасным климатом, это Мазандеран, на южном берегу Каспийского моря. В этой лесистой стране, осенью и весною, бывают ужасные дожди, и жители много страдают от желтых горячек и простуд! За то она богаче всех других своим прозябением. Аббас великий, переселяя туда Армян из Джульфы, (на Араксе), говорил, смеясь, что «эта страна должна быть раем для Христиан, потому что она изобилует вином и свиньями» (Шарден).

Более всего здесь беспокоят змеи [126] и насекомые, как то фаланга, скорпионы, тарантулы, и множество других, не так опасных. — Скорпионов и фаланг более всего; от ядовитого укушения их лечатся оливковым маслом, ими же настоенным, смазывая для этого укушенное место по нескольку раз в день; Персияне кроме того пускают кровь в этих случаях, что однако не признается нужным нашими врачами. Без этих предосторожностей, укушение фаланг и черных скорпионов, в жаркое время, бывает смертельно. Я видел мальчика лет 8-ми, ужаленного скорпионом в руку; ребенок весь рас-пух, рука же его побагровела, и больной лежал в бреду; однако же кровопусканием и маслом вылечился, и чрез 10-ть дней был совсем здоров.

Я только что говорил о том, что до Октября месяца здесь почти не [127] бывает дождей, а вот однако же случилась и целая буря, о которой я должен упомянуть. — Это было 5-го Августа; я о ней говорю; во-первых, по редкости ее в здешних странах, в это время года, а во-вторых, по необыкновенной ее жестокости! Много домов разрушено, много деревьев поломано; в моем саду почти у половины из них как будто срезаны те части, которые превышали стену сада! Невозможно представить себе, что делалось в это время в Тегеране! Муллы призывали на молитву, народ вопиял, все прощались друг с дру-гом, думая, что настал последний день мира! Кто знает трусливый характер Персиян, тот поверит этому. Мое жилище чуть не разрушилось; двери вырвало вон, половину вещей моих разнесло по саду и по полю, и я сам, усевшись на полу, едва удерживался на нем более часу, пока продолжалась [128] буря. Пыль столбом валилась в комнату, и не видно было ни зги; дождь лил сильно, но продолжался не более десяти минут. По окончании бури, что было уже в 9-м часу вечера, я должен был, в полном смысле слова, выкапывать свои пожитки из песка, нанесенного ко мне в комнату, чрез вырванные двери! Словом, никто не помнит такой бури, и все обещают не забыть этой никогда! Ураганные порывы ветра здесь часты. Иногда в степи среди совершенного спокойствия вдруг налетит вихрь, взовьет огромный столб песка, (вышиною сажен в 10-ть), и стихнет; эти тифоны бывают так велики, что скрывают за собой целые деревни, и простояв с полминуты на одном месте, распадаются. Мне часто случалось видеть в степях такие тифоны; издали это величественный вид, но попасть в них — беда. [129] Высушенный солнцем кирпич, из которого здесь делаются все строения, чрезвычайно рыхл, и потому плоские крыши, сделанные из той же глины, и по которым ходят, покрыты всегда пылью, кучами лежащими и на улицах; от того при порыве ветра здесь подымается ужасная пыль, от которой глаза жестоко страдают; ежели прибавить к этому сильное отражение ярких солнечных лучей от глинистой почвы и глиняных строений, то не надо удивляться, что здесь встречаешь множество больных глазами, и особенно детей.

Этим я кончу свое письмо; следующее будет последним из Тегерана, потому что на днях я отправляюсь в Испагань, и далее; прощай. [130]

ПИСЬМО XXIV.

Религия. — Секты Шиитов и Сунитов. — Алкоран. — Духовенство. — Скиды. — Армяне. — Христианская вера. — Боре. — Мусульманские обряды. — Рождение. — Анекдот. — Войско. — Дисциплина. — Жалование и проч. — Характер и дух народа и войска. — Борение духовной власти с властью светской. — Возможность образования. — Народонаселение.

Персидские нравы не так хороши, не так мягки, как их шали и ковры, но все-таки любопытны; хотя я и представил их не в заманчивом рисунке, но старое любопытство, как молодой желудок все переварит, я на это и надеюсь. [131]

Я еще мало говорил о войске, о духовенстве и о вере; последнюю надо бы было поместить первою, потому что и Персияне не начинают ничего без призвания имени Божия. Но я повиновался обстоятельствам, и писал о том, что узнавал прежде.

Напомнить ли о древней вере Персов? Они не имели, по словам Геродота, ни храмов для молитвы, ни истуканов, которым бы поклонялись, как богам; они приносили жертвы на вершинах гор, и сопровождали их молитвами и гимнами, к Господу, живущему в неизмеримых небесах! Эта вера была изменена Зороастром, одним из самых знаменитых персидских законодателей и философов (Знаменитая Зенд-а Веста есть его книга Законов). По словам их историков он был современник Дария Гистаспа, [132] и по словам Греков, он жил, ежели не за тысячу, то по крайней мере за сотню лет до него (Гиббон, падение Римской империи). При Артаксерксе Зороастрова религия утвердилась собором Магов, которых набралось сперва до 80 тысяч, и уменьшилось потом до семи человек. Говорят, что нынешние Гебры, суть остатки древних Персов, поклонявшихся огню. Огонь не считался собственно божеством их, но был только эмблемою его, чистейшим веществом, по мнению их наиболее достойным в этом мире изображать Всевышнего! Но как бы то ни было, эта религия, основанная на двух началах добра и зла, которых представители были два духа Ормузд – творитель, и Ариман – разрушитель, ослабла и рушилась, а Магомет воспользовавшись этим, составил свой [133] коран, который теперь есть основание всего мусульманского закона (Впрочем нынешний век есть век изобретений, и век мифов; нынче доказывают, что Зороастр не писал ни слова, и что Зенд-а-Веста, есть произведение VII-го века, — хитрость Парсских Дестуров).

Итак, весь Восток, а с ним и Персия поклоняется теперь Магомету, и признает Коран его своим законом, книгою, ниспосланною на землю Богом, через главнейшего пророка своего Магомета! «Бог один, а Магомет пророк его; кто не верует в Магомета, тот неверный, и для того ад есть непременный удел в будущей жизни!»

Вот основание мусульманского закона! Во всякой религии всегда бывало, есть и теперь множество сект, которые при начале своем отличаются обыкновенно от настоящего закона, [134] только какими-нибудь незначительными отступлениями, но потом от них рождаются другие, и превращаются наконец в изуверство, как например ересь Арианцев, Манихеев, и друг., но конечно нигде нет столько сект, как в магометанском законе. Саль, в своем переводе Корана говорит, что в одном томе едва упишешь названия всех сект, возникавших и существующих в мусульманском законе! Главнейшие однако, и теперь разделяющие мусульман на две враждебные религиозные стороны, суть Шииты и Суниты. Персы принадлежат к первым, Турки ко вторым.

Шииты признают Алия, зятя Магометова, законным его наследником, считают калифов похитителями престола, и проклинают их потому, что один из них был убийцею Али, почитаемого ими святым. Они [135] говорят, что сам Магомет признал Али всенародно своим наследником, и при кончине просил бумаги, чтобы написать эту последнюю волю свою, но ему не хотели подать листа, и пророк их скончался, не могши изъяснить желания своего письменно!

Суниты, напротив, признают Калифов законными наследниками Магомета; чтут Али только, как родственника пророка, как Имама, и кроме Корана имеют еще особое собрание законов, называемых Сунна; эти законы суть изустные предания изречений Магомета (Малькольм), не находящихся в Коране. Калифы прибегли к ним потому, что с расширением государства их, одного Корана, как закона, стало недостаточно для управления.

Предания о том, что говорил Магомет, и о том, как он судил в [136] различных случаях, собраны со слов его жен, и четырех первых Калифов. всегдашних его спутников; потом они рассмотрены и утверждены учеными мужами, из которых четыре (Ганифа. Малик, Шаффей и Ганбал) особенно уважаемы, и называются Имамами и четырьмя столбами, на которых держится мусульманская вера. Напротив, Шииты отвергают все законы, кроме Корана, — и толкователей Сунны, зовут отступниками; вот новая причина непримиримой вражды двух сект, которые впрочем во всех остальных догматах своей веры отличаются друг от друга очень мало.

Шах Надир пытался было мирить Шиитов с Сунитами, или лучше хотел обратить первых в последних, но верование Шиитов так укоренилось в Персии со времен [137] Шаха Измаила (В конце XV-го века), объявившего шиитизм народным верованием Пepcиян, что Надир должен был отказаться от своего намерения, — и с тех пор Шииты ненавидят еще более Сунитов, и проклинают Калифов их, что можно слышать зачастую на улицах, во время торжества могаррема. Эта вражда двух сект породила множество прений; написано множество книг, с той и другой стороны, в опровержение друг друга, истощено все остроумие, все красноречие, вся ученость — и не доказано ровно ничего; всякой остался при своем!

Магометане говорят, что Господь посылал на землю в разные времена много своих пророков, несколько сот тысяч; но что из них только шестеро были посланы друг за другом, для того, чтобы ниспровергнуть [138] все былое прежде них, и восстановить новое; сии пророки суть: - Адам, Ной, Авраам, Моисей, Иисус Христос и Магомет, — после которого уже не должно ожидать ни одного пророка. По их мнению, были также посланы Богом на землю сто четыре святые книги, но из них уцелели только четыре: пятикнижие, псалмы, Евангелие и Коран.

Все мусульмане верят Корану слепо; но не все верят в предопределение, опровергая это тем, что в таком случае все проступки человека должно предписывать воле Божией (Nous avons attache au cou de chaque homme son oiseau. Aa jour de la resurrection nous lui montrerons un livre qu'il trouvera ouvert. Коран, глав. XVII, стих 14, перевод Биберштейна Казимирского, — Здесь oiseau значит npeдопределение). Коран, или Алкоран, заслуживает [139] большего внимания, как доказательство обширного в хитрого ума Магомета, и знания стран и людей, с которыми он имел дело! В Коране проповедуются многие высокие добродетели, но все это перепутано множеством предрассудков и множеством заблуждений. Нельзя однако не заметить высокой поэзии выражения в местах, где прославляется Господь! — Там видно восторженное чувство, полное благоговения к Творцу, и безропотная покорность Его воле!... Молитва, подаяния бедным, и воздержность проповедуются почти в каждой главе корана; он написан таким красноречивым языком, с которым никогда и никто из Персидских и Арабских поэтов не мог состязаться, а между тем Коран существует слишком двенадцать веков! — Он не был написан вдруг, но по частям, и собран уже по смерти Магомета [140] Калифом Абубекером; поэтому в нем нельзя искать никакой последовательности в повествовании; много библейских сказаний в нем переиначены, а многих и вовсе нет. — Впрочем вообще ясно, что Магомет пользовался при составлении своей книги Корана не только Ветхим, но и Новым Заветом.

Слово «Коран» или «Кур-ан» — значит «чтение», а со слогом Ал, «Ал-коран» книга совершенства (1е livre par excellence) (Казимирский, перевод Корана). Чтобы познакомить хоть несколько с Кораном, я переведу первую главу его, которая чаще всего читается Мусульманами:

Глава первая.

Дана в Мекке. — 7-мь стихов.

«Во имя Господа благого и милосердого».

1. Хвала Богу, владыке вселенной,

2. Благому, милосердому [141]

3. Царю, в день воздаяния.

4. Тебя боготворим, тебя молим о помощи.

5. Направь нас на путь истинны,

6. На путь тех, которых ты осыпал благостью своею,

7. А не других; навлекших на себя гнев твой, т. е. заблудшихся.

Я говорю, что эту главу Магометане, повторяют чаще всего; мне бы хотелось познакомить тебя и с некоторыми другими главами Корана, напр. с LV-ю, с LVI-ю, где говорится об рае и об аде, но боясь наскучить, предоставляю самому прочитать их или в русском переводе Корана, или у Саля и Биберштейна Казимирского. Всех глав в Алкоране сто четырнадцать.

На персидском языке нет настоящего перевода Корана, но есть толкование на каждый стих его, и этим-то занимаются ученые муллы в мечетях [142] и в школах, при собрании народа; так, что духовенство составляет посредников между Магометом и его последователями, потому-то оно и имеет такое влияние на народ, и пользуется таким уважением. Ученейшие между духовными называются муштеидами (Арабское слово, значит: Свидетельствующий, ручающийся). В это звание может попасть всякий, заслуживший народное уважение своею святою жизнью, и своими глубокими познаниями во всех науках (Кемифер говорит в семидесяти). Муштеиды бывают часто судьями, и приговор их свят для мусульман; белая одежда и белая чалма на голове, отличают их от прочего духовенства. Доходы муштеидов бывают весьма значительны, напр. говорят, что Испаганский получает нынче, в год, до двухсот [143] тысяч червонцев!! — Слава о святости его так велика, что ему из Индии даже присылают подарки, которые собственно и составляют доходы этого звания. Часто муштеиды бывают Имамами, т. е. из поколения Магомета, — или так называемые Сеиды, которых здесь везде довольно много, но главное их местопребывание есть город Кум, где находится гробница Фатимы, дочери Магомета. Сеиды имеют преимущество входить во всякий дом, и везде хозяин обязан принимать их и кормить, пока они гостят у него; это считается делом богоугодным, и есть почти Закон.

Замечательно, что духовенство везде занимало важную степень в государственном управлении и это вероятно потому, что в начале образования народов, оно было всегда образованнее всех других сословий. — Точно тоже теперь и в Персии: здесь образование [144] сосредоточилось также в духовенстве, и удерживается им, как таинственность, которою и в западной Европе любили облекать знания! — Наприм., здесь никто не имеет права переводить коран, и толкованием его занимается только духовенство. — Впрочем, ежели, как говорит Гизо, образование есть развитие общественности, и развитие духовной природы человечества (Guizot, Civilisation en Europe), то в Персии образования еще вовсе нет, и об нем никто и не заботится; — здесь нет законов, определяющих взаимное отношение людей друг к другу, и нет того нравственного направления, которое открывает человеку его высокое назначение!.. Духовенство пользуется всеми правами светских людей, и мулла имеет право держать у себя жен, сколько хочет. — Посвятить себя духовному [145] званию зависит от собственного произвола, — тут нет никаких особых обрядов; даже и этим магометанская религия отличается от всех других.

Между множеством религиозных сект, существующих в Персии, есть одна очень многочисленная, — это секта суффитов; но я не стану говорить о ней ни слова, это завлечет далеко; любопытный может прочитать об ней у Кемпфера.

Нельзя забыть о здешних Армянах; — они исповедуют Христианскую веру; иные из них приписывают себя к католической церкви, другие к несторианской, вообще же они сами кажется не знают об этом ничего.

Грустно Христианину смотреть на упадок, в каком находится Святой Закон Спасителя, у этих, так называемых Христиан! — Вероятно нигде и никогда христианская вера не была в таком жалком состоянии, [146] как в Персии! — Я не говорю о бедности их Духовенства и церкви; в таких обстоятельствах ваша вера является еще умилительнее, — и скрепляет христианские души еще сильнее; голос ее — голос смирения, и бедность ищет и находит у ней покров! — Нет, я говорю о здешних армянских представителях Христа, об армянском духовенстве в Персии; грубое невежество и безнравственность, вот его характер! — Мудрено ли после этого, что Христианская религия не только не распространяется на Востоке, но упадает, и что число последователей Христа не только не увеличивается, но уменьшается с каждым днем!...

Здесь нередко случается, что Армяне обращаются в мусульман; большею частью это бывает следующим образом: Армянин задолжает, и не знает, как ему выпутаться из долгов; тогда кредиторы предлагают [147] ему одно средство — обратиться в мусульманина, и за это прощают ему долги; несчастный не долго колеблется, с ним совершают обряд мусульманского обрезания, и он свободен. — Надо сказать однако к чести Армян, что они наблюдают друг за другом, и держатся больше вместе. — В Тегеране есть особая часть города, где живут одни Армяне; там считается с небольшим пятьдесят домов, следовательно самих Армян около пятисот человек.

Мне кажется, что в Пepcии христианская вера тогда только имела бы успех, когда бы обряды ее совершались со всею пышностью православной церкви; здесь любят великолепие, только оно привлекает к себе сердца Персиян; завладев же ими можно бы действовать и на ум. — Но своевольства полагают этому предел; Армянам здесь не возможно показать всю [148 пышность своего богослужения, их тотчас ограбит само правительство: это как будто закон!

Надо отдать справедливость одному ученому, молодому Французу — Боре, который принадлежа к обществу распространителей Христианской веры на Востоке, живет теперь здесь, и занимается образованием армянского юношества. — Больших успехов еще нет, но можно надеяться на будущее; — время созидает все, конечно, быть может, для того только, чтобы потом иметь что разрушать; мысль грустная, но оправданная веками; а все-таки отрадно для Христианина думать, что со временем и Восток просветится...

Здешнее армянское духовенство находится под покровительством эчмиадзинского патриapxa, я выбывающие священники заменяются другими, присылаемыми из древнего эчмиадзинского монастыря, находящегося в [149] Каспийской области, в части ее, принадлежавшей когда-то к Армении.

Вот все, что я могу сказать о здешнем вероисповедании; что касается до мусульманских обрядов, молитвы и омовения, то вот некоторые подробности: Коран предписывает мусульманам делать в день пять намазов, (т. е. молений), и перед каждым из них умывать руки, ноги и лицо; это делается поутру перед восходом солнца, и после восхода его; в полдень и вечером перед закатом и после заката солнца. Для молитвы Персиянин снимает туфли, и становится на колени лицом к стороне Мекки; молитва его бывает довольно продолжительна, и начинается всегда первою главою корана.

Признаюсь, приятно смотреть на молящегося Персиянина: он не развлекается ничем посторонним, глаза его устремлены к небу, руки то [150] сложены на груди, как знак смирения, то подняты к верху, как знак мольбы! — Молитву он читает почти вслух, и делает беспрестанно земные поклоны, причем всякий раз прикасается челом к небольшому камешку, который кладут перед собою на землю, до начатия молитвы; такой камешек имеет каждый Персиянин; их привозят из Мекки, или из Кербеле, куда каждый правоверный обязан сделать хотя одно путешествие во всю свою жизнь, так пред-писывает ему Коран; а ежели болезнь мешает кому-нибудь, то он должен нанять за себя другого; если бедность не дозволяет это путешествие, то все достаточные должны сложиться и дать средство бедняку сходить на поклонение в Мекку, или в Кербеле; — от того-то ежегодно и отправляются, в эти святые мусульманские места, большие караваны [151] поклонников Магометан; — это начинается обыкновенно в конце Августа, когда жары уже не так сильны.

Не только Мекка и местечко Кербеле (не далеко от Багдада), где похоронены Али, Гуссейн и Гассан, считаются у Мусульман святыми местами, — но есть еще город Мешед в Корасане, — где находится гробница Имама-Ризы, и город Кум — в Иране, где покоится Фатима, дочь Магомета; они суть также уважаемые святые места, куда стекаются персидские богомольцы.

Кроме того, есть много и других святых гробниц, и все это большею частью из поколения Магомета; можно сказать, что всякий из Сеидов (Шарден переводит название «Сеид» словами le plus grand, или le seigneur), заслуживший уважение при жизни, почитается по смерти святым! [152] Богатые Персияне делают иногда завещание, чтобы по смерти, похоронили их по близости которого-нибудь из святых мест, а иногда даже и в самой Мекке!

Погребение Персиян замечательно: во-первых над умирающим мулла, читает Коран, увещевая грешника покаяться перед Богом; — потом усопшего моют особые люди, только этим и промышляюшие; омыв тело, обвертывают его в чистое полотно, которое у богатых бывает исписано извлечениями из Корана (Шарден говорит, что на полотне, которым обвернули по смерти труп Сорутаки, первого Министра Аббаса II-го, был написан с величайшею точностью весь коран); гроб, в который кладут тело сколочен из трех досок, крыши нет; несут покойника обыкновенно родные; но ежели кому-нибудь попадется на встречу такое [153] шествие, то помочь пронести гроб, хотя десять шагов, считается делом богоугодным; несущие покойника идут всегда чрезвычайно скоро, и от времени до времени вскрикивают: «Аллах! Аллах!»

В одной из продольных сторон ямы, вырытой для погребения, выкапывают еще другую, куда кладется тело покойника боком, обращая его лицом к стороне Мекки; потом закладывают кирпичами это отверстие, и яму засыпают землею. — Над могилами кладут обыкновенно плиты, с надписями из корана, а иногда ставят над ними памятники, в виде киосков со сводами. — Траур носится сорок дней, из них в продолжении первых девяти, самый близкий родной, напр., муж или жена — почти ничего не едят! — Плач и стон возобновляются в доме каждую неделю несколько раз, и мужчины только на [154] десятый день идут в баню и бреют себе головы, потому что не брить волос на голове есть у Персиян знак горести, или покаяния. —

Человеческий труп почитается нечистым, и прикасаться к нему — значит осквернять себя.

Чтобы докончить все касающееся до обрядов Персиян, надобно сказать несколько слов о рождении. — День рождения ребенка празднуется отцом с большею или меньшею пышностью, смотря по состоянию его; при рождении сына, радости бывает больше, чем при рождении дочери. — Мулла дает новорожденному имя, прочитывая ему вместе с тем на ухо молитву, в которой некоторые слова повторяются по два и по три раза. — Эта молитва читается ежедневно каждым Персиянином, и при обращении Армян в мусульманскую веру, их заставляют также прочитывать ее вслух, как [155] знак того, что они точно превратились в мусульман. По этому Армяне ужасно не любят этой молитвы и боятся ее; вот что случилось со мной однажды, когда у меня сидел один Сеид и мы разговаривали с ним о вере: я со слов Сеида списал всю молитву, и окончив, начал прочитывать ее вслух, чтобы поверить; в это время взошел в комнату один Армянин, служивший у меня ферашем, и услышав, что я читаю эту молитву, он вдруг закричал: «Согеб! Согеб! что вы делаете?» «Это страшная молитва, Согеб! продолжал Армянин; зачем вы ее прочитали? Вы теперь мусульманин!»

Я рассмеялся такому простодушию; заметив однако же, что Сеид, гость мой, смотрел на меня также с каким-то самодовольствием, я сказал Армянину :

«Иван, садись возле меня». [156]

— «Как я смею сесть возле вас, Согеб?» отвечал Армянин.

«Садись, повторил я; я приказываю тебе».

Когда Армянин исполнил это со всем подобострастием, свойственным этому народу, я приказал дать ему чаю и кальян, и когда он кончил всю эту церемонию, то, велев ему сойти с дивана я спросил у него: «Ну, что Иван, ты теперь такой же, Согеб, как и я?»

— «Какой я согеб? Я ваш слуга».

«Да ведь ты сделал то, что делаю всякой день я и все Согебы? Стало быть ты сделался Согебом!»

— «Нет, Согеб, я ваш слуга; для меня и этой чести довольно.»

«Так зачем же ты говоришь, что я стал мусульманином, потому что сделал то, что они делают всякий день, т. е. прочитал молитву их?»

На это Армянин не отвечал [157] ничего, но кажется убедился, что я не мог превратиться в мусульманина, прочитав мусульманскую молитву — и вышел из комнаты совершенно довольный.

Коран предписывает множество разных мелочных обрядов на счет очищения себя молитвою, омовением, постом и путешествиями ко святым местам; на все это есть свои законы, от которых усердный Мусульманин не отступает ни на шаг. Я не стану распространяться об них; все эти подробности доказывают только, что Магомет хотел прикрыть свое учение таинственности мелочей, которых другой цели никто не понимает, и которые вероятно существуют для одной только цели, — запутывать умы. Это была всегдашняя уловка всех ложных учений; одна только Христианская святая вера является в [158] простоте, понятной всем; такова всегда бывает истина!

Мне часто случалось упоминать о персидском войске, и кажется я даже обещал сказать об нем что-нибудь по подробнее; постараюсь однако же короткостью рассказа не наскучить твоему мирному гражданскому духу.

Я не раз спрашивал у Персиян, сколько у них войска? Но хвастливые ответы их были так разнообразны, и всегда так преувеличены, что об них и упоминать нечего; одно только верно, что начиная с Шаха, и кончая последним водовозом, наверное никто не знает об этом ничего положительного; по спискам можно добиться только до вооб-ражательного числа, а до истинны —-никогда; потому, что правители областей, отпускающие в полки жалованье, показывают правительству на бумагах гораздо больше войска, чем [159] есть; их в свою очередь обманывают почти также приближенные, зани-мающиеся военною частью, а с этими делают тоже полковые командиры! — Следовательно тут все бродят в потемках, играют в жмурки, и друг друга не хотят ловить. Ежели случится какой-нибудь смотр, то полковой командир нанимает на этот день бродяг, ставит их во фронт, и дело кончено!

И так, чтобы иметь хотя приблизительное понятие о военной силе Персии, то лучше всего взять за меру последний поход Шаха под Герат в Авганистан (в 1837-м году). Приготовления к этому походу были продолжительны. Магомет Шах хотел сокрушить Авганцев, покорив столицу их, следовательно собрал все свои силы, и вот однако же вся численность этой силы под Гератом: 16,000 пехоты, 9,000 иррегулярной кавалерии [160] в 900 артиллеристов с 60-ю орудиями разного колибра! (Из записок русского очевидца Б-а) Следовательно военная сила персидская не может быть велика; конечно здесь каждый Персиянин есть кавалерист; каждый имеет оружие, следовательно каждый есть воин, но какой воин?..

Что касается до регулярной, линейной пехоты, называемой Сарбазами, т. е. решительные, то это самые решительные трусы с неприятелем, и самые наглые разбойники с одноземцами! Устройство полков похоже на европейское, и первый образователь их был Аббас-Мирза, которому сперва помогали французские Офицеры Наполеонова посольства; (между ними особенно замечателен Лурвиль); потом явились Англичане; Лиидсей, офицер мадрасской армии, сформировал Артиллерию, и даже настоял на [161] том, чтобы линейные войска брили бороды, что делается и теперь. Пехо-ту устраивал Майор Кристи, из бомбейской армии; многим обязаны Персияне в этом отношении и нашим Русским пленным солдатам, которые оставались там до 1839-го года; они умели заставить уважать и бояться себя, и придали даже более воинственности персидским войскам, которые, по словам самих Персиян, хвалятся своею храбростью так: «О, если бы на войне не подвергаться опасности быть убитым, как бы Персияне были храбры в сражении! (Малькольм)»

Итак Сарбазы составляют регулярную пехоту; они разделены на полки и роты, и почти все набраны из Адербеиджанцев. Каждый полк имеет начальника из своего же племени, и взять его из другого, никак не [162] согласится. Дисциплина жестока в строю, во время ученья, вне же фронта солдат не хочет и знать своего офицера, который впрочем отличается от него только эполетами и жалованьем, в нравственном отношении они совершенно равны.

Полки, составляющие шахскую гвардию, получают жалованья больше армейских, напр. Султан (Из числа Обер-Офицеров) в гвардии получает 100 туманов в год, а в армии 60-т; солдат первой имеет 12-ть туманов, а второй 7-мь, и т. д.; в полку полагается 900 рядовых: но что говорить о положении, когда исполнения никогда не бывает. Кроме жалованья, все воинские чины получают провиант, а офицеры кроме того и фураж, по числу лошадей, что бывает сообразно с чинами. В рекруты берут известное число людей [163] с целой деревни, по назначению правителя области; напр., ежели в деревне 1000 душ, и назначено взять из нее 10 человек, то обыкновенно там есть охотники, обрекающие себя на это за известную плату; деньги сбираются со всей деревни и отдаются охотнику, которого приводят к начальнику области, и сдают на руки полковому командиру. Срок службы не определен; старость, болезни и раны могут сократить его, без этого солдат служит всю жизнь! Обыкновенно, ежели в войсках не предвидится никакой надобности, то они распускаются на зиму по домам, и тогда получают только одно жалованье без провианта. Шахская гвардия, остается всегда при Шахе в столице (Древнее государственное Персидское знамя, изображало фартук знаменитого кузнеца Коваха, свергнувшего с престола злодея Зухока, и отдавшего его знаменитому Ферюдуну; этот фартук был великолепно украшен драгоценными камнями, и знамя было неоцененно; оно попалось в руки Калифов, и вместе с переменою религии, было заменено знаменем, изображавшим меч Алия, а в ХIII-м веке заменено нынешним, т. е. с изображением Льва и Солнца. Малькольм, Истор. Персии). [164] Каждый полк имеет знамя, на котором на верхнем конце древка изображена серебряная рука Магомета, а на самом знамени персидский герб Льва и Солнца.

Каждому воину мундир отпускается на два года, и дается каждый год по две пары сапогов.

Любопытно право, которым пользуется семейство каждого Сарбаза. Оно состоит в том, что один из ближайших родственников его, не платит в казну годовой подати; ежели у Сарбаза нет отца и братьев; [165] то это преимущество переходит к кому-нибудь другому, старшему в роде.

Что касается до военной тактики, то она весьма плоха у Персиян; построений делается очень мало, и очень дурно; массами войска не умеют двигаться, ружьем делают с помощью флигель-манов, как бывало и у нас в старину; но ежели посмотреть поближе, то каждый солдат делает по своему, и никто не знает своего дела, даже порядочно. Теперь в персидской военной службе, кажется, уже нет никого из иностранцев; недавно еще прибыло сюда человек 12-ть французских офицеров, которых персидский посланник вывез с собою из Парижа; но как они здесь не могут сделать ровно ничего, (таков уж порядок вещей), им даже ничего не поручают, то они стали разъезжаться и вероятно скоро не останется ни одного! [166]

Войско может быть значительно увеличено по желанию правительства, но дух его, кажется, останется на-долго таким, каков он теперь; этому нельзя удивляться, вспомнив о всех неудачах Персиян, со времен Аббаса великого. — Характер и дух войска первоначально зависит от характера и духа всего народа, и потом уже от успехов оружия.

Теперешнее состояние Персии есть бopeниe двух властей: власти шахской и власти духовенства; народ, повинуясь беспрекословно первой, влечется к второй силою фанатизма. Духовенство гласит, что верховный владыка должен быть и главою религии, т. е. муллою, муштеидом, — каким был сам Магомет; — а иные утверждают даже, что он должен быть одним из имамов, т. е. из наследников Магомета; но обычай повиноваться верховной власти Шахов, [167] освящен веками, и ему повинуются слепо! — Шахи утвердились в своем достоинстве со времен Сефи, т. е. с половины XIV столетия, во имя Магомета-Мехти, последнего из 12-ти имамов, по преданию исчезнувшего в 296 году Эгиры, и долженствующего явиться когда-нибудь, чтобы занять свой престол, и сделаться всемирным монархом!

Таким образом персидский Шах царствует во имя Магомета-Мехти, и волю его привыкли считать священною. — От этого борения двух властей происходит тот нерешительный характер народа, который так отличает нынешних Персиян от других на-родов Востока.

Нельзя не припомнить себе средних веков Европы ХII-го и ХIII-го столетий, — борения папской власти с властью светскою, унижения последней, и торжества первой; — нельзя [168] не сблизит этих сходных обстоятельств, и не сказать, что ежели в Персии явится Гильдебрант, то участь Шаха, будет участию императора Генриха IV-го. Конечно, я не говорю о многих других обстоятельствах, отличающих Европу XII-гo века, от Aзии ХIХ-го, — но ежели политика пап могла произвести фанатизм там, то врожденный фанатизм Персиян в политика какого-нибудь решительного муштеида, чего не может произвести здесь? — Особенно, при таком правлении как ныне!

Вообще же говоря, не решительный характер Персиян находится в каком-то летаргическом усыплении; подстрекаемый духовенством, он просыпается по временам кое-где, но тут же и опять засыпает, подавляемый трусостью начинщиков! — Он как будто ждет какого-нибудь сильного толчка» могущего потрясти все [169] умы и вывести их из усыпления.

Образование может ускорить переворот, но оно течет тихим ручьем на сухую почву Востока. — Хотя этот ручей не напояет его, но нельзя сказать, чтобы и исчезал совершенно; — нет, образование проявляется, то в частной жизни Персиян, то в искусст-вах, которые улучшаются и умножаются, хоть медленно, тихо, но тем не менее идут вперед, —- и религия заметно слабеет.

Теперь вопрос, что будет причиною, и что следствием? — Образование ли водворится и ослабит магометанство, или обратно, магометанство ослабев — допустит образование? — Ежели заглянем в историю, то убедимся, что предрассудки и фанатизм религиозный ослабевают от образования; а что мусульманизм не может удержать его, то стоит только посмотреть [170] на Бухарию в теперешнем ее состоянии. Эта страна Азии отдалена от Европы более чем Персия; в ней, по словам Борнса, Алкоран господствует еще с такою же силою теперь, как это было при Магомете, — а между тем Бухарцы в образовании своем ни сколько не отстали от Персиян, и как сношения их с Европою теперь увеличиваются, то нет сомнения, что они превзойдут со временем последних, и что тогда конечно и Алкоран пострадает, потому что степень образования, действующая на религиозные предрассудки различна, завися от степени фанатизма, который в Бухарии больше чем где-нибудь.

Конечно мусульманизм вредит образованию, потому что он вредит нравственности, вредит святой, чистой добродетели, которую проповедует Христианская вера, и без которой не может быть истинного [171] образования! — Древность доказывает, что образование существовало всегда, но перед Спасителем было ли оно когда-нибудь так нравственно, развито, как ныне? Постигал ли когда-нибудь человек высокое назначение свое, как постигает его теперь!...

Теперешняя образованность Персиян есть образованность практическая, — и покамест только она одна может развиваться; но и то не при теперешнем правлении, не поощряющем ничего.— У Персиян можно насчитать много философов, поэтов и ученых, которыми во многом руководствовались и наши ученые Европейцы. — Многие также фабрики их на высокой степени совершенства, и торговля покровительствуема; (т. е. внутренняя, внешняя же не значительна по характеру Персиян, любящих больше спокойную домашнюю жизнь и труды не тяжелые). Ежели же здесь во всем существует [172] большая дороговизна, то это потому, что здесь нет никаких машин, все произведение рук, рук медленных, восточных, за которые платится подённо!. — Архитектура Персиян отличается своею оригинальною красотою, своею мелочною, тонкою и красивою отделкою. — Словом, способности Персиян ко всем искусствам велики, и требуют только поощрения.

Таков характер всего народа, такова же основа характера и войска; но кроме того оно убито духом от всех неудач, которые претерпевало в войнах со времен Аббаса велико-го. Надо заметить однако, что те же войска, при обстоятельствах более благоприятных, могут быть страшны для всякого врага.

Трусость не есть врожденная черта характера Персиян; она приобретена, как я говорил, неудачами, действующими одинаково на всех людей; а все [173] неудачи приобретены бездарностью начальников, которые управляли и управляют войсками Персии. Надобно видеть как малейший успех поднимает нравственную силу войск персидских! Конечно, они в военном образовании своем отстали от войск европейских, но вероятно не много найдется таких, которые могли бы перенести подобно им все недостатки! Чрезвычайная умеренность в пище, и удивительное терпение переносить все трудности походов и войны, есть отличительный их характер,

Я заметил прежде, что войска редко получают жалованье и фураж, — и что правительство во всегдашнем долгу у них; при таких обстоятельствах им было бы трудно существовать, но они поддерживают себя торговлею: — в мирное время, при каждом карауле в городе, можно видеть всегда мясную лавку, где мясо [174] развешено на ружьях караульных, или фруктовую лавку, где плоды разложены на солдатских бурках. В военное время одна часть Сарбазов превращается в торговцев, — другая в покупателей, третья занимается грабежом по дороге, — и только остатки несут службу: все это позволяется правительством и не может быть иначе, — солдатам нечем жить!

Что касается вообще до народонаселения Персии, то об нем можно судить только приблизительно: в ней так много кочующих племен, и они переходят с места на место так часто, что поверять их невозможно, и само правительство не знает об них почти ничего; если некоторые из ближайших племен присылают исправно свою подать, или умеют исправно увернуться от нее, то об них и не заботятся! Переписи народной никогда не бывает, и потому [175] путешественник может судить о народонаселении только потому, что видит. — Пинкертон полагает по 100 человек на одну квадратную милю, и выводит таким образом, собственно для Персии, шесть миллионов жителей (Мальтбрен). — Судя по обширным степям, расстилающимся по Персии, и по множеству гор, бороздящих ее, можно, кажется, согласиться, что теперь в ней жителей не более 6-ти миллионов! (Бальби не говорит ничего. — Он вообще полагает в Азии, пo 32 души на квадратную милю земли).

Этим я оканчиваю описание того, что видел и о чем мыслил в Тегеране; в следующем письме перенесусь уже дальше в глубь Персии, где нравы конечно те же, и природа та же, но где история прокатилась с шумом [176] в торжественной колеснице своей, и оставила следы неизгладимые временем; —- перенесусь в знаменитую Испагань, и в древнюю Экбатану; Эти старики уже исчахли, но в них еще хранится много воспоминаний, любопытных для нас!.... [177]

ПИСЬМО XXV.

Выезд из Тегерана. — Воспоминание. — Дневник до города Кумы. — Караван-Серай. — Соленая степь. — Миражи и проч. — Город Кум. — Хаджи Магомет Али. — Гробница Фетх-Али-Шаха. — Мечеть с гробницею Фатимы.

Я простился с Тегераном, как прощаются со скучным знакомцем; благодарил судьбу, что наконец она опять вмешалась в мои дела, и вырвала меня из скучного места, куда сама же закинула, поставив далеко впереди маяк надежды, который так долго и так слабо светил мне! — Я как будто вырвался из темницы, или лучше я радовался как школь-ник, сорвавшийся с скамейки на [178] канун праздника. — Я был весел, безотчетно весел, меня не пугал ни далекий путь, ни жестокий зной, на недостатки во всем на дороге, где нет ничего! Словом, мне кажется, что я был также точно счастлив в день своего выпуска из школы, лет 14-ть тому назад! О, свет показался мне тогда пространен, счастье являлось мне везде; казалось оно само гонялось за мной, тешило меня, завлекало меня дальше и дальше в жизнь, а жизнь являлась таким роскошным садом! А люди такими добрыми людьми! Все как будто радовалось мне, все как будто смеялось вместе со мною, я был счастлив, не понимая, что есть несчастье.... Прошла пора, — и свет стал тесен, счастье скрылось — и мелькает только далеким призраком, как будто вне его пределов! Я не гоняюсь более за ним, но жду опять судьбы, — покорный ее [179] воле..... Нет, напрасно я сделал

такое сравнение; воображение с воспоминанием завлекли меня в прошедшее, которое уж так далеко, и с которым конечно ничто не может сравниться. Возвращаюсь от счастливой мечты к печальной истине, и переношу тебя с собой опять в грустные степи, по которым странствую,

Два вьюка и два Персиянина верхами были моим имуществом и моею защитою; никто из нас не знал дороги, но как здесь нет проселочных тропинок, то я и не боялся сбиться с пути; при том у меня была с собою карта Персии. Много труда мне стоило отбиться от разных предлогов, под которыми мне не советовали ехать днем; — жар действительно силен, и по дороге днем не видно ни одного путешественника; все караваны ходят ночью, [180] это безопасно от жару и от разбоев. — Но я не слушал ничего, мне хотелось видеть страну, и я поехал.

Короткий дневник моего путешествия будет любопытнее длинного описания, и ты доберешься до Кума гораздо скорее, и не измучась, как я.

11-го Августа. Я выехал по утру не рано, не знаю однако в котором часу, потому что часы вместе со всем добропорядочным имуществом своим, я отправил для безопасности в Тавриз, и еду сам налегке, факиром, как здесь говорят, т. е. бедняком; для бедняка нет опасности нигде; Персияне говорят, что на бедняка и муха не сядет.

Что же я видел нынче? Я, который еду за тем, чтобы видеть все? Да почти ничего: степи и горы! В степях покуда не видно ничего, а с гор я взглянул еще раз на глиняный Тегеран, на голые горы Эльбурса [181] за ним, нa величавую полуснежную Демавенду в стороне его, и на развалины Рагеса впереди; все это вместе, издали, сливается в одну картину не дурную для глаз, и в три мысли питательные для головы: вечные горы, теперешний Тегеран, — и минувший Рагес...

Караван-Серай, называемый Кянорегилд, где я ночую, хорош своею архитектурою, но загроможден сором, более чем путешественниками; со времен Шаха-Аббаса, его основателя, конечно эта навозная память путешественников не вывозилась отсюда! — караван-серай есть почти всегда каменное четырехугольное здание, с башнями по углам снаружи, и с широким двором внутри; в стенах, окружающих двор, сделаны небольшие комнаты, отделенные друг от друга каменными станами; их занимают путешественники без всякой платы. [182]

Чудная вещь эти караван-сераи! В них нет ничего, а иногда нет и воды, как например теперь: так что я запасся арбузами, чтобы питаться ими до самого города Кума. Уж я заметил прежде, что построить караван-серай есть у Персиян дело богоугодное, но не безбожно ли, построив его бросить па произвол судьбы и времени, которые всегда в за-говоре против всех человеческих дел? А между тем, Персияне иначе и не делают, так что в редком караван-серае можно найти живое существо, т. е. человека сторожа, а когда и есть, то от пего можно получить разве только черствый хлеб с приторными приветствиями для людей, и ячмень с соломой для лошадей! Не взирая на это, иные караван-сераи находятся па аренде, за них платят по 40 и по 50 туманов в год! — Нынешнее правительство, не [183] заботящееся ровно ни о чем, мало того, что не вздумало построить ни одного нового караван-серая, но не одосужилось даже велеть исправить старые, которые разрушаясь отнимают у путешественников и последнее убежище, от зною и жажды в степях.

12-го Августа. Ночую в Седр-Абоде, это тоже караван-серай, которых я со вчерашней ночи стал ужасно бояться, и вот почему: я убедился, что комары уверены в том, что мы люди созданы для них, так же как мы уверены, что все в мире создано для нас! И я убеждался в этом всю ночь, потому что не мог заснуть ни на минуту; до сих пор я не воображал, чтобы во всем мире могло быть столько комаров, как набралось, их в этом караван-серае, это просто тучи! Тучами они летали, и тучами садились на меня ... Как бы то ни было, но и людям моим [184] было не лучше, они наконец приняв месяц за солнце, вздумали было снаряжаться в путь! Такого рода промахи у Персиян не редки. Разуверив однако их в ошибке, я напился чаю и приказав одному Персиянину курить возле меня кальян, до которого комары такие же неохотники как и я, запрятался в ковры, и заснул. С этих пор я ужасно боюсь караван-сераев! Однако Седр-Обод, куда я прибыл вечером, был очень спокоен и даже опрятен; тут я достал порядочной воды, и с ужасом вспомнил о той, которую пил в полдень на дороге у другого караван-серая, где я завтракал удобосваримое ничего, прихлебывая тухлую воду с тысячами насекомых!! Безводье, и пустыни страшные! Вплоть до Кума тянется широкая, соленая степь, безжизненная, ужасная! Иногда встречаются на дороге чистые, прозрачные ручьи [185] воды, и уже готовишься утолить мучительную жажду, как вдруг оказывается, что вода так солона и противна, что пить невозможно!.... Русло ручья зачастую украшено но берегам солеными кристаллами, и вода плетется как будто в серебряной оправе! По бокам возвышаются соленые курганы, и хотя все это красиво искрится под солнцем, но на путешественника наводит уныние, грусть...

Солнце сильно отражается от светлой раскаленной почвы, и от небольших гор, безобразно нагроможденных одна возле другой; ветер порывами наносит знойный душный воздух, не знаешь куда деваться от него, и закрываешься полою платья, чтобы не задохнуться! Мелкие атомы соли наседают на платье и на лицо, так что я совсем осолился; глаза ужасно страдают; одно спасение — цветные очки (консервы), которыми я [186] имел осторожность запастись; — словом, переезд от Кянорягильда до Кума мучителен; и пробравшись раз благополучно, благодаришь Бога и просишь вперед не заносить сюда! — Слуги мои в отчаянии, что я еду днем; Персияне смертельно боятся жары, которая их так любит! — Но я не могу отказаться от своего намерения, видеть страну, и вот уже несколько раз был награжден за труд чудными миражами; награда самая скромная, за которую конечно ни один труд не погонится, но на этот раз удовлетворявшая меня совершенно: — всегда около полудня, значит в самый сильный жар, даль соленой степи представляла мне превосходные виды! — То являлись густые леса, в них деревни, перед ними озера; то высились замки на высоких горах; с гор падали каскады, в каскадах чернели скалы; рощи окружали гладкие [187] озера, рисовавшие в себе всю эту картину и голубое небо.... Это было превосходно, но утомляло еще больше воображение, мучимое жаждою!... Однажды призрак озера явился так близко от меня, что я сам готов был принять его за истину; а мои вьючные лошади, утомленные зноем, бросились к нему с такою скоростью, думая вероятно утолить свою жажду, что их насилу догнали, и с трудом воротили назад! — Когда подъедешь к месту, где являлся призрак, то с удивлением заметишь только не большие пригорки, и кое-где разбросанные по степи, маленькие кусточки низкой степной травы, и потом все пусто.... Природа как будто утешала меня этими миражами, и заманивала все дальше и дальше, обещая награду впереди. — Так и в здешней жизни, труден бывает путь, но вера указует награду, ожидающую [188] нас в грядущем мире, и труженик безропотно несет свой крест...

13-е Августа. Город Кум. Теперь расскажу о городе без помощи своего дневника, в который я не успел еще записать об нем ни слова.

Обратиться ли опять к догадкам историков, что бы узнать основание Кума? Или просто сказать о нем то, что пишет Кинье в своих записках о Персии? Последнее как-то яснее и вероятнее, а потому, я повторю кое-что из слов Кинье: Кум основан в III-м веке Эгиры, на развалинах семи городов, составлявших прежде особое Арабское владениe. Этот город процветал до вторжения Авганцев, разоривших его в начале XVIII-гo века; с тех пор он не возникал в прежнем блеске. Персидские историки сравнивали его с Вавилоном.

Кум драгоценен для мусульман [189] Шиитов; в нем находится гробница Фатимы (Фатима была одна из четырех дочерей Магомета от жены его Хаджи. — (Notice biographique sur Mahomet—Koran trad. par Kasimirsky)), дочери Магомета, и жены Али, наследника его. Это место почти также священно для них, как Мекка и Кербеле; сюда стекаются множество поклонников, и дарами их великолепная мечеть ежегодно обогащается. — Сеиды сделали из этого города свою столицу; нигде не встретишь их столько, как здесь, и нигде нет столько гробниц имамов как вокруг города Кума, но все они разрушены и над общими развалина-ми только кое-где возвышаются еще уцелевшие памятники. — Город теперь не велик потому, что большая часть его в разрушении; народонаселениe самого города немногочисленно, [190] хотя улицы и всегда загромождены караванами поклонников, но это только в известное время года, когда ми-нуют жары, препятствующие путешествиям. Довольно красивый базар, несколько караван-сераев, и множество минаретов, вместе с садами, украшают город; над всем же возвышается огромный золотой купол великолепной мечети, с гробницею Фатимы. — Город стоит на реке, разлитие которой весною причиняет опустошения, а летом, как наприм. теперь, по широкому руслу ее сочится едва заметный ручей, так что жители достают воду из колодцев, которых здесь очень много, и вода в них превосходна! — Главная торговля производится плодами, и особенно фисташками; сады наполнены фисташковыми деревьями! — Из фабрик замечательны шерстяные и шелковые, но не в большом количестве. [191]

Теперь пойдем в знаменитую мечеть, она достойна внимания.

Я вошел сперва на широкий двор, усаженный деревьями и украшенный множеством цветов; с боков виднелись жилища, а впереди ворота, которые вывели меня на другой двор, вроде первого; отсюда я перешел на третий; по середине его, устроен бассейн с водою, по бокам насажены деревья, а за ними видны жилища, впереди же вход в небольшую, красивую мечеть, где похоронен Фетх-Али-Шах, — и которую он построил еще при жизни своей, именно с тою целью, что бы лежать в ней по смерти. — Прежде, чем войти в нее, я посетил старца Хаджи Магомета-Али, живущего в особой комнате, у дверей самой мечети. — Хаджи Магомет-Али был любимец покойного Фетх-Али-Шаха и воспитатель детей его; в уважение заслуг старца [192] правительство определило ему пенсион по смерть, и дозволило жить у мечети, где покоится прах его благодетеля. — Магомет-Али стар; ему кажется лет под 70, но он разговорчив, и приветлив, как все Персияне, любит рассказывать про былое, как все старики, и окружен всегда слушателями, которые редко слушают и всегда молчат, так что Магомет-Али ораторствует один и большею частью для себя. Я был принят радушно, и со всегдашним персидским угоще-нием: чаем, кальяном и кофеем. Старика окружало множество сеидов в зеленых и мулл в белых чалмах, это и было причиною, что мне не удалось попасть во внутренность большой мечети с гробницею Фатимы. Хаджи Магомет-Али согласился было на мою просьбу, гости тоже, но один мулла восстал против этого и все уступили ему! [193]

Не знаю, что этот фанатик говорил, потому что он говорил или по арабски или шепотом (У Персиян не считается предрассудительным говорить в обществе с кем-нибудь на ухо; так что иногда посреди общего разговора иной встанет с места, и подойдет к другому сказать ему что-нибудь так, чтобы никто не слышал), но никто ему не противоречил, и я с досадою должен был согласиться осмотреть мечеть только снаружи.

Мне дали в провожатые одного сеида, и мы отправились: сделав несколько шагов, я поднялся по мраморным ступенями в небольшую комнату, и из нее вошел в мечеть, — красота которой восхитительна! Посереди стояла гробница Фетх-Али-Шаха; это четырехугольное простое возвышение, как делается и у нас; на [194] верху его лежит мраморная доска с высеченным изображением покойного Шаха, над головою которого видны два парящие ангела. Над гробницею висит большая хрустальная люстра, прикрепленная к красивому куполу мечети. Купол ярко разрисован золотом и красками; многогранные карнизы и стены украшены зеркалами и золотом, пол устлан богатыми коврами, и все вместе так красиво, так великолепно, что тотчас понимаешь ту страсть к роскоши, которою так славился покойный Шах. День и ночь муллы поочередно читают здесь коран, и народ толпясь на дворах, переходит от одной мечети к другой, чтобы позевать и разойтись.

От гробницы Фетх-Али-Шаха, по нескольким мраморным ступеням, я спустился на обширный чистый [195] двор, и передо мною предстала великолепная мечеть! Это здание состоит из трех мечетей, соединенных между собою, и образует восьмиугольную громаду чрезвычайно красивой архитектуры. Первое, что бросается в глаза на переднем фасаде, это огромная арка, служащая входом в мечеть; она возвышается до основания самого купола, размеры ее превосходны! В глубине Алькова видна широкая дверь, а верх его образует богатый полукупол, украшенный лепною работою и весь роскошно вызолоченный! Башня или фонарь, на котором утвержден купол, и сам огромный купол вызолочены сплошь; вся наружность строения выложена красивыми изразцами в Арабесках; голубой финифти. Размеры всего здания и арабские своды превосходны! Широкий двор, расстилающийся впереди, позволяет взглянуть на мечеть издали так, что [196] можно одним взглядом обнять все здание вдруг!....

Я был ни сколько не счастливее Морье; меня также как и его не пустили в самую мечеть, и я удовольствовался смотреть во внутренность ее через отворенную дверь, украшенную золотыми и серебряными бляхами, с надписями из корана. Признаться, я видел не много, и потому обращусь к описанию этой мечети Шарденом, которому, судя по его подробному описанию, кажется удалось быть внутри ее.

Мечеть 8-ми угольная с обширным куполом; снизу футов на 6-ть она выложена порфиром, в виде широких досок, разрисованных золотом и красками, яркость которых бросается в глаза. Выше, стены покрыты лазурью и золотом и исписаны множеством изречений о любви к Богу, например: "Все что, не eсть Бог, [197] есть ничто", "Бог — и в нем все", "Всякая хвала, воздаваемая не Богу — ничтожна; и всякое добро, проистекающее не от Него, есть только тень добра", и проч. Внутренность купола, также разукрашена, как и внутренность мечети. Посредине стоит гробница Фатимы; длина ее 8-мь фут, вышина 6-ть и ширина 5 ть фут; она обложена paсписными изразцами, и накрыта парчевым покрывалом, ниспадающим до полу. Вокруг серебряная решетка. вышиною в 10-ть футов, с четырьмя золотыми шарами по углам, для того, чтобы народ не осквернил гробницу своим прикосновением; за решеткою бархатные занавески. скрывают самую гробницу, которую можно видеть только по особой милости, или за деньги. Пол покрыт коврами. Над всем этим в 10-ти, футах высоты висит несколько серебряных ваз в виде кадил; они без дна, [198] их никогда не освещают. На решетке развешены картоны с надписями, прославляющими святое семейство Магомета; передняя из них есть молитва, которую читают при входе в мечеть все поклонники, причем они целуют три раза порог мечети и решетку гробницы, молитву же повторяют вслед за муллою, встречающим их; потом поцеловав, как и прежде решетку и порог мечети, делают мулле какой-нибудь подарок и уходят, тем кончается обряд поклонения; кто же пожелает, может оставаться в мечети сколько ему угодно. Поклонникам, по просьбам их, выдают свидетельства в том, что они действительно были здесь на поклонении, и за это они должны платить известную сумму денег. Все пожертвования богомольцев сбираются в особый ящик, и каждую пятницу делятся между всеми [199] муллами и прислужниками мечети. Иногда дары бывают значительны, и мне рассказывал Сеид, провожатый мой, что весь доход мечети простирается ежегодно до сорока тысяч червонцев, употребляемых на украшение мечети, и на содержание ее духовенства. Кажется эта мечеть, при Шардене не была так раззолочена, как ныне, он говорит только об изразцовых украшениях купола, не упоминая о позолоте его.

Фатима переселилась сюда из Багдада, чтобы избавиться от преследований Калифов; здесь она скончалась, и здесь была погребена; предание говорит, что она взята на небо.

В двух боковых часовнях, примыкающих к главной мечети, погребены два персидские Шаха Сефи и Аббас; я не видел вовсе этих гробниц, и потому молчу об них. [200]

Во все время, пока я осматривал мечеть, меня окружали сотни Персиян, и может быть многим из них не нравилось мое любопытство, но при мне был Сеид, и этого было довольно, чтобы обеспечить меня от всякой неприятности; впрочем вообще все Персияне были приветливы, и с удовольствием отвечали на мои вопросы.

Развалины города обширны; можно поверить, что он был когда-то велик, но как он мал теперь! Жителей в нем можно полагать не более двадцати тысяч. Зной здесь велик, даже и теперь; известковые горы сильно отражают солнечные лучи, и раскалившись днем — издают ночью нестерпимый жар; жители жестоко терпят от него, и не могут похвалиться своим здоровьем.

Вокруг города много обработанных полей, но теперь видна только хлопчатая бумага, табак и растение, [201] из которого извлекается касторовое масло, употребляемое здесь в большом количестве, как лекарственное средство, но при всем том дурно вырабатываемое.

Кум был разорен Тимуром, и возобновлен Сефием и сыном его Аббасом. Солиман употребил хитрость для возобновления и обогащения этого города: он ссылал сюда всех вельмож, которые лишались его милости, и своих мест; и таким образом город обогатился хорошими зданиями, и кое-как существует и теперь, как перепутье на стенной до-роге из Тегерана в Испагань.