Н. Т. МУРАВЬЕВ

ПИСЬМА РУССКОГО ИЗ ПЕРСИИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПИСЬМО XIII.

Развалины Рагеса. — Описание Тегерана. — Дворцы. — Базар. — Ружейная фабрика. — Сад Лала-зар. — Сад Нигористан Сад Касри-Каджар. — Кладбище. — Деревня Шах-Авдул-Азим. — Мечеть. — Верблюд. — Бесты. — Смерть Аббаса Мирзы — сына Шаха.

Не будь Тегеран столицею Персии, об нем бы нечего было и говорить; не будь же близ Тегерана развалин древнего Рагеса, то может быть и сам бы он не существовал. Мне кажется, что созидание его началось со дня разрушения Рагеса, (в конце XII века, чему этот знаменитый город обязан междоусобиям магометанской [193] секты Сунитов и набегам Татар); климат в Рагесе и окрестностях его был вреден, жители страдали от лихорадок, и потому не мудрено, что остальные из них, после разрушения города, перенесли жилища свои несколько далее, а именно туда, где ныне Тегеран, и где, быть может, тогда было какое-нибудь селение.

Эти догадки позволяют мне начать описание существующего Тегерана, с развалин существовавшего Рагеса, память которого должно чтить, вспоминая о Библии, и о Товите....

Основание Рагеса приписывают внуку Ноеву; ежели это и вымысел, то все таки он доказывает глубокую древность города, процветавшего в IX веке во времена Калифов. Вот что между прочим говорит про тогдашний Рагес один персидский географ: «Рагес разделялся на девяносто семь кварталов, в каждом из них было [194] сорок шесть улиц, в каждой улице четыреста домов и десять мечетей; в городе было шесть тысяч четыреста школ, двенадцать тысяч мельниц, тысяча семьсот каналов, тринадцать тысяч караван-сераев, и проч.!» Арабские сочинители говорят, что в третьем веке магометанизма Рагес был самый обширный и населенный город Азии, и что после Вавилона, не было никогда города богаче и многолюднее Рагеса. В историях Персии Рагес назывался первейшим городом, женою миpa, дверью дверей на земле, и рынком вселенной! Таков был Рагес, говорит Шарден; не таков он нынче, скажу я: две-три башни, несколько обломков стен, и множество безобразных груд развалин, на обширном, степном пространстве, вот все остатки минувшего его величия! Сколько веков протекло, сколько [195] правнуков, создателей города погреб-лось под стенами его, а остатки этих стен еще крепки! Чудное чувство обнимает душу, когда стоишь на могиле подобной знаменитости, слышишь голос веков о ней, вспоминаешь о великих делах великих мужей, рвешься желанием проникнуть тайну былого и взываешь к тому, что видишь, к этим горам, правдивым свидетелям его, но немым со дня творения!... Это могилы истинны! — Напрасно я к ним взывал, эхо вторило мне, но горы молчали, и эхо стихало за ними, а над широкою могилой, где я стоял, солнце молча сыпало свои знойные блестящие лучи. Здесь они освещали прах, а там скользили по черным бедрам гор, и рассыпались в безмолвной степи!... Чем славнее воспоминания минувшего, тем как будто страшнее кажутся развалины его... [196]

Вот измерения башен, уцелевших на развалинах, о которых говорю: они имеют вид цилиндров сажен в 10-ть вышины, сажен в 20-ть в окружности, и сажен 7 в диаметре: потолков нет, а наверху по окружности одной из них снаружи, выведена венцом, мелкими кирпичами, надпись (кажется куфическая), только остатки ее видны. Башни построены из твердого кирпича, связанного известью, а стены имеют толщины около сажени. Двое противоположных широких ворот, проделанных в одной из башен, заставляют думать, что она служила когда-то въездом в город или в цитадель. Ежели стать на го-pе, к которой примыкал Рагес, то с одной стороны видно еще направление стены, окружавшей его; следы же зданий, лежащих грудами, тянутся почти до самого Тегерана, т. е. верст на восемь; вот и весь Рагес! [197]

Теперь о Тегеране: он стоит в долине, несколько в углублении; вокруг него разбросано много деревень, и зеленеет много садов, а верстах в 12-ти на север возвышается хребет Эльбурс, доставлявший ему обильное количество воды посредством водопроводов, прохлаждая вместе с тем и знойный климат города, почитаемого одним из самых жарких мест Персии. Тегеран окружен глиняною стеною с башнями, и глубоким рвом; окружность его не более восьми верст. Судя потому, что видишь ежедневно в улицах, можно полагать, что народонаселение не простирается здесь более 80-ти тысяч, даже зимою, т. е. в то время, когда здесь находится двор, войско и много приезжих. Город не красив и содержится ужасно дурно; о чистоте здесь, кажется, не имеют и понятия! На улицах груды сору, лужи помоев, и множество всякой [198] падалины, что летом делает воз-дух чрезвычайно душным и вредным. Две только улицы вымощены, в других же при небольшом дожде осенью, или зимою, ужасная грязь! Кроме того, они все идут извилинами, и так узки, что ни один из наших экипажей не мог бы повернуться в них! Все дома построены из кирпича, высушенного на солнце, а потому зачастую разваливаются, и редко поправляются. Высокие станы окружают каждый дом, имеющий при себе один, два, и более дворов, смотря по состоянию владельца; есть сады, но их не много, есть хорошие строения, но их еще меньше!

Шахский дворец есть обширное здание, представляющее много любопытного: несколько больших и малых дворов, с садами, и без них, и все вообще с кучами сору и нечистоты, разделяют дворец на несколько отделений, [199] имеющих различное назначение: Андерун, или женская половина, т. е. Гарем Шахский, место, недосягаемое для мужского любопытства! Шахская половина, где он спит; комната, где он принимает запросто, убрана по европейски, хотя сам он сидит в ней всегда по персидски; парадная приемная с белым мраморным троном, на котором Шах помещается с ногами, т. е. опять таки по персидски; Диван-Хуне, или высшее присутственное место, которое вместе с тем есть и низшее, потому что другого здесь нет, и все управление сосредоточивается в нем! Не нужно описывать все эти части дворца особенно, они имеют один общий характер, с большими, или меньшими изменениями: архитектура чрезвычайно красива; везде apaбcкиe стрельчатые своды, и тонкие, высокие колонны; но все лестницы так дурны — как нельзя [200] себе представить! Всходя по ним невозможно догадаться, что идешь во дворец; они ужасно круты, а ступени так высоки, что карабкаешься на них, как на гору! Впрочем только это и дурно: дворы же с мраморными бассейнами, маститые платаны, и кедры, множество цветов, зеркальные комнаты с превосходными решетчатыми окнами, где вставленные разной величины стекла, всех возможных цветов, образуют то звезды, то круги, то спирали; во веем этом много вкусу! Под росписным потолком блестят зеркальные карнизы в виде крупных многоугольных кристаллов, и отражая в себе солнце и разноцветные окна, образуют как будто радуги; — хрустальные фонтаны, хрустальные двери с роскошною позолотою, и наконец красивые ковры, и богатые кашемирские шали, превосходно изображают всю восточную роскошь, [201] которая при нынешнем Шахе значительно упала.

Все, что я сказал о дворце, сделано еще при Фетх-Али-Шахе и при Ага-Магомет-Хане, родоначальнике ныне царствующей династии Каджаров.

Ага-Магомет-Хан в конце XVIII века, сделал Тегеран своею столицею, потому, что племя Каджаров обитает в Мазандеране и следовательно сделавшись Шахом, Магомет-Хан мог получить здесь, в случае нужды, верную и скорую подпору.

То, что сделано во дворце нового при нынешнем Шахе, очень просто, даже бедно; — говорят, что таков вкус его; вернее однако же, что таковы его обстоятельства; денег нет, а следовательно нечего и думать о роскоши, хоть ее и очень любят. — Часто однако же в этом роскошном дворце поражает взор удивительная противоположность! Например, пред пышною [202] залою встречаешь такую переднюю, что совестно войти в неё! На красивом дворе, перед самым фасадом дворца, видишь в углах всевозможную нечистоту и кучи развалин! — Вход же во дворец так грязен и гадок, что трудно поверить не видав этого! — Все это очень хорошо выражает характер Персии: одному лень приказать, другому лень догадаться, а третьему лень исполнить.

Шахский дворец построен в Арке, т. е. в цитадели, отделенной от города стеною. После шахского дворца надо сказать несколько слов и о базаре. — Я говорю несколько слов потому, что с устройством азиатского базара я уже ознакомил в описании Тавриза; а после тамошнего базара о здешнем почти нечего и говорить; — он не так красив, как тавризский, но чрезвычайно обширен, и так соединен с [203] другими, небольшими базарами, что по ним можно пройти почти чрез весь город. — Тут можно получить всевозможные восточные товары, и можно найти всегдашнюю толпу народа, из которой только десятая доля покупателей. — Товары, привозимые из других городов, например, из Кума, из Кашана, поступают в особые отделения базара, называемые караван-сераями, откуда их уже раскупают в другие лавки; есть также отдельный армянский караван-серай, где торгуют и наши тифлисские купцы. — С базара можно пройти в шахскую мечеть: это большое, красивое четырехугольное здание с вызолоченным куполом, со стрельчатыми сводами, и с стенами, выложенными снаружи финифтяными изразцами; по среди двора огромный водоем для умовения правоверных перед молитвою.

Мечети вообще строятся без [204] украшения внутри, ежели в них нет каких-нибудь гробниц; но архитектура их всегда красива, величественна, отличаясь своими высокими арабскими сводами. — В шахской мечети может помещаться тысяч до трех народа.

Об Арсенале я уже говорил; остается упомянуть о красивом здании, с роскошным садом, принадлежащим английской Миссии, и еще о двух, трех частных домах, которые впрочем так закрыты своими стенами, что их снаружи так же не видно, как и прочих домов, — так, что в городе видишь только стены и стены. — Замечательна большая площадь перед дворцом, на ней производятся обыкновенно ученья, — а посередине ее стоит огромная, старинная пушка, принадлежавшая, кажется, Португальцам, когда они имели свои колонии в Персидском заливе; [205] это было во тремя Аббаса великого, в XVII столетии. IIо проискам Англичан Португальцы были вытеснены из порта Бендер-Абаси, и с острова Ормуза, (на Персидском заливе); и в пользу Шаха осталась их артил-лерия — и многое другое.

На мейдане находится запасный Арсенал, где хранятся готовые орудия на лафетах, числом до двух сот, — и ружейная фабрика, где человек 60-т вольных мастеров занимаются деланием и починкою казенных ружей за известную плату. — Остальная часть строений, окружающих мейдан, суть дворец, и длинный ряд развалившихся казарм, при-надлежащих артиллеристам, называемым здесь топчи. — Прибавив несколько других мечетей и минаретов, дурно содержанных, несколько публичных школ, множество мелочных лавок, множество бань и всегдашнюю [206] нечистоту, получишь верную картину Тегерана. В нем нет ничего, назначенного для публичных увеселений, где бы и мы могли тратить свое время, которое здесь, кажется, очень длинным, потому что здесь оно невообразимо скучно. — Право, я зачастую готов удивляться, как сами Персияне не скучают такою жизнью? Впрочем, тут нет ничего удивительного, все родное мило, и Малькольм справедливо говорит, что l'esprit se forme par les habitudes domestiques, это так справедливо, что всякое заключение о Персиянах, выводимое из другого основания, было бы неосновательно.

Теперь я обращусь к окрестностям Тегерана, где мы ищем единственного развлечения от скуки, которая несносна, и не отвязчива, как сварливая старуха.

В полуверсте от Тегерана есть небольшой сад Лалазар, принадлежащий [207] Шаху; он открыт всегда и для всех. — Там сбираются Персияне покурить кальян, подышать воздухом, напитанным ароматом бесчисленных роз, послушать хоры соловьев, поболтать о политике, которую они разумеют по своему, пересказать новости — и разойтись. — Туда же сбираются жены вельмож, когда расцветут розы и запоют соловьи; там они свободны от своих несносных покрывал, и еще несноснейших евнухов, про которых Монтескью говорит, ЧТО «leur moiodre defaut c'est de n'etre pas bommes». Там милые затворницы предаются веселости, резвятся, плетут венки, гоняются за бабочками, словом, дышат призраком свободы, которая для них так чужда в уединении гаремов! — Только в эти дни Лалазар заперт для мужчин. — Далее от Тегерана, верстах в двух, есть другой сад Нигористан, он обширнее [208] Лалазара, и имеет совершенно другой характер, характер суровый! — Там видишь в круг себя мрачный кипарис, пасмурный явор и широколиственный платан; редко встретишь красивую пальму, нежную иву, немного и роз; — там все имеет какой-то задумчивый вид; — все призывает к мечте, к которой так склонны Персияне. — В Нигористане замечателен дворец, беседка и баня с фонтанами. Покойный Фетх-Али-Шах, любил проводить в этом саду лето, с своими тремястами жен; — из них каждая имела свою особую комнату, обращенную окном на широкий мраморный бассейн, над которым стояло прекрасное жилище роскошного Шаха! — Теперь все это в запущении! — Здесь же в подземелье, был задушен знаменитый Каймакам, предшественник нынешнего первого Министра; быть может потому-то Хаджи и оставляет [209] этот сад в таком небрежении; — воспоминание, обещающее неприятную возможность, всегда печально...

Эти два сада преимущественно посещаются Персиянами в свободное время. — Есть еще один превосходный сад, верстах в шести от города, это Касри-Каджар, (Замок Каджара) устроенный на отлогости Эльбурса; он весь в террасах, и на каждой из них выстроена превосходная беседка, а на самой верхней обширный и красивый дворец, откуда вид великолепен! Тегеран, сады вокруг него, степь, развалины Рагеса, деревни, синие горы, безграничная даль, — превосходно! Этот сад более других замечателен своею обширностью, разнообразием растений, и своим европейским характером. Просторный бассейн служит водохранилищем для сада. — Вода его [210] орошает аллеи, спускаясь с террас каскадами в водопроводы, выложенные камнем. — Здесь можно видеть всю разнообразную растительность Востока, всю роскошную щедрость природы его! Сюда мы собираемся часто прогуливать скучное время свое; отсюда уносим с собою приятные мечты, приятные воспоминания и надежды, на которые так щедро воображение, когда душа тоскует.

Недалеко от Касри-Каджара и Шемрун, о котором я уже говорил. Все это находится на севере от Тегерана. — На юге от него кладбище; оно обширно, кажется, уже много поколений покоится в нем! Роскошных памятников нет, виднеется только несколько простых кирпичных киосок, довольно красивой архитектуры; открытые со всех четырех сторон, они прикрывают плиты с надписями; потом разбросано множество других [211] плит с небольшими каменными трехугольниками в головах погребенных; и больше ничего! Деревья не осеняют тенью своею это тихое жилище смерти, солнце сжигает лучами всю растительность, — а на могилах все также мертво как и в них!... Только звук лопаты, роющей новую яму, по временам нарушает тишину, и вечером накануне джумы (т. е. пятницы) увидишь кое-где Персиян и Персиянок, приходящих сюда развлечься или погрустить....

На юг от Тегерана находятся те развалины Рагеса, о которых я говорил, а вблизи от них деревня Шах-Абдул-Азим, с гробницею одного из Имамов. — Это место в большом почтении у Персиян; сюда они стекаются накануне Джумы поклониться гробу святого; женщины особенно богомольны, а потому здесь их бывает всегда больше, чем мужчин, [212] это отчасти от того, что такое путешествие есть для них развлечение, прогулка, которой они ждут целую неделю, и в которой сама мусульманская ревность не может отказывать им. В этот день дорога между Тегераном и Шах-Абдул-Ази, бывает усыпана богомолками; богатые едут на лошаках, со свитами, и на верблюдах с детьми, бедные идут пешком одни; все же вообще поднимают свои покрывала, опуская их перед мусульманами, и рады радёшеньки показать свои хорошенькие личики любопытным Европейцам, и пококетничать с ними своими жгучими, черными глазами.

Деревня Шах-Абдул-Азим обширна; поселяне зажиточны, а порядочный базар доставляет все нужное и много роскошного для приезжих богомольцев. —

Народу было много в тот день, когда [213] я любопытствовал посмотреть это место; пройдя базар, где плоды суть главный предмет торговли, я вошел на пространный, чистый двор: по одну сторону его возвышалась красивая мечеть, украшенная финифтяными изразцами, а посредине красовался широкий бассейн, с чистою водою; по другую сторону двора против мечети, возвышался красивый минарет, самой легкой архитектуры; на дворе кое-где росли широкие платаны и везде пестрели разнообразные толпы Персиян, с неизбежным спутником их, кальяном.

Едва я взошел на двор, как меня осадила толпа нищих, которых здесь ужасно много! — Оставив распоряжаться с ними одного из своих ферашей, я пошел к мечети. — Хотя все правоверные смотрели на меня с большим любопытством, но никто не мешал мне войти в самую мечеть; [214] подойдя однако же к дверям ее, и увидев на паперти, сотни туфлей богомольцев, бывших в то время в мечети, — я вспомнил, что был без калош, и что по этому мне придется вместо них снять свои сапоги, и босым войти в святилище; это остановило меня, и я удовольствовался взглянуть во внутренность его через отворенную дверь: одна обширная храмина с высокими сводами и со стенами, украшенными мелкими зеркалами, составляла внутренность мечети; свет падал через разноцветные хрустальные окна, проделанные в стенах, — и слабо освещал внутренность ее; посередине, под балдахином, за решеткой возвышалась гробница, вокруг которой теплились лампады и свечи; богомольцы тихо молились, стоя на коленях, и слышался только протяжный голос муллы, читавшего коран. — Здесь моление было не притворно, и кажется, что в [215] этом вообще нельзя упрекнуть Персиян; — это светлая сторона их нравственности!

Пред дверьми мечети я заметил большой медный подсвечник для свечей, зажигаемых перед гробницею, это произведение европейское, — английское. Англичане умеют принаравливаться к характеру парода, с которым торгуют, и потому торговля их всегда выгодна; даже в мелочах это видно, напр., этот подсвечник устроен на медном слоне, у нас бы это было странно, а здесь оно превосходно, всем нравится, а в торговле только это и нужно.

Осматривая сад, принадлежащий мечети, я заметил в нем верблюда, который преспокойно щипал траву, ломал деревья, и мял посеянную огородную зелень; — на него все глядели и охали, но никто его не трогал. — «Что же это значит? спросил я [216] у муллы, стоявшего подле меня, ведь верблюд перепортит ваш сад, вы бы велели выгнать его оттуда.»

— «Выгнать, Согеб? да помилует нас Аллах от такого греха. — Верблюд в бесте, выгнать его оттуда большой грех! Пускай ест; Пророк поможет нам исправить все, и даст урожаю в миллион раз больше.

Бестом называется священное место, куда может укрыться не только всякий невинный зверь, но и всякий преступный человек, и там никто не смеет тронуть их, пока они сами не выйдут оттуда. — Таких мест здесь очень много, например: мечеть, сад, или двор ее, шахский дворец, дом какого-нибудь вельможи, конюшни их; и проч., а в Тегеране, кроме того, есть еще один замечательный бест, — это большая пушка, посредине мейдана, о которой я говорил. — Замечательно, что [217] ежели преступник спрячется в одном из этих бестов, и ежели это, напр., мечеть, то духовенство обязано кормить его; ежели же это частный дом, то хозяин его обязан делать то же, пока незваный гость не выберется добровольно! — Этим пользуется не только простой народ, но и вельможи, когда на них падает опала Шаха, или первого министра. Это бывает часто причиною больших злоупотреблений, но имеет и свою хорошую сторону, спасая нередко невинных от вспыльчивости Шаха, и своевольства вельмож, облеченных неограниченною властью.

Вокруг Тегерана есть много хороших деревень, много воды, проведенной с гор Эльбурса; но земля обрабатывается мало, так, что хлеб и другие съестные припасы привозят сюда издалека. —

Вот Тегеран, каков он есть. — [218] После этого не мудрено, что мне он довольно, уже прискучил! —

Скажу в заключение, что на днях здесь скончался меньшой сын Шаха, Аббас-Мирза, и в знак траура, все базары были заперты на целые три дни, лица всех купцов были очень печальны!. . У Шаха есть дети и две жены; из первых теперь остался только один старший сын, наследник престола (Велият), Насреддин-Мирза, а что касается до жен, то вероятно их скоро прибавится к теперешним двум... [219]

ПИСЬМО XIV.

Волнения. — Переезд Шаха из лагеря в город. — Просители у Хаджи. — Поздравления Шаха и Министра . — Разговор Хаджи. — Приготовления Шаха к отъезду в Испагань. — Персидские монеты. — Вес. — Мера. — Хлебопашество. — Подати. — Злоупотребления. — Сурсаты. — Туюли.

Палка и червонец, вот две главные пружины, которыми в Персии приводится в действие вся машина управления; первая заставляет повиноваться и бояться, — а вторая уважать и повиноваться! — По этому-то нынешнего Шаха Магомета только боятся, да и то на таком расстоянии, куда могут досягать концы палок [220] его ликторов, дальше же только и слышно о возмущениях! Недавно шумели в Тавризе, а теперь расшумелись в Ширазе! В первом уже все украшено, потому что несколько буйных голов свалилось с плеч, а в Шираз послан гонец с грамотою к духовенству, играющему здесь первую роль, и к народу, разыгрывающему последнюю, с требованием спокойствия и объяснения всех неудовольствий Ширазцев против их правителя, которого они выгнали, — и с обещанием справедливого суда над виновным. — Не знаю право, обещания или требования подействуют сильнее, может быть ни то, ни другое, потому что персидское исполнение есть хвост, который редко догоняет свою голову — обещание; а требования издали также страшны для Персиян, как блеск молнии вдали, когда еще и грому не слышно. [221] Между тем однако Шах сбирается ехать в Испагань, — где также не спокойно! — На днях он перебрался из лагеря в город, чтобы собраться к путешествию, и потому-то вся наша миссия была у него для поздравления с благополучным возвращением в столицу. Это так водится, и вероятно, что подобных приветствий нигде не водится в таком изобилии, как здесь! — Что шаг, то поздравление, поклон, или визит; что день, то посол с осведомлением о здоровье, или приветственное письмо; словом, этикету столько, приличий такая куча, что все вместе составляет самый узорчатый персидский ковер — церемоний, на котором покоится вся жизнь Персиянина, — а потому и мы здесь должны покоиться, а вернее беспокоиться на нем же!

Прежде представления Шаху мы зашли к первому Министру, которого [222] дом против шахского дворца. Ежели взглянуть на ужасную толпу, теснящуюся всегда на дворах, в коридорах и в дверях жилища Хаджи, то удивишься, как здесь много недо-вольных и обиженных, потому что все эта просители! Подумаешь, как много дела первому Министру! Сколько нужно беспристрастия, ума и деятельности, чтобы удовлетворить всех вопиющих! Но когда прислушаешься к общему ропоту толпы, когда узнаешь, что вот этот несчастный со страждущим лицом и в одежде, уже сильно пострадавшей от времени и недостатка, бывал здесь и на прошлой неделе, бывает здесь ежедневно и на нынешней; когда узнаешь, что тот-другой прожил в Тегеране все что имел, отдал все, что мог отдать, чтобы ускорить свое дело и не достиг своей цели, то уверишься, что Хаджи не деятелен, и народ страдает! [223]

Жилище Министра обширно, но комната, где он принимает, очень мала и проста; все это для того, что Хаджи хочет уверить всех и каждого, что он очень беден, что он факир!...

Министр принял нас радушно, рассадил всех по креслам, сел и сам, и как умный, разговорчивый и ловкий дипломат в своем роде, удивительно разнообразил разговор! То говорил о политике, то о Европе, то о Персии, жалуясь, что у них ужасно много издержек таких, от которых нельзя избавиться, и которые между тем не приносят государству ни малейшей пользы. «Посмотрите», говорил он, «у нас целые полки Шах-Заде, все они получают богатое содержание; никто не служит, да еще и беспрестанно возмущают народ! — помочь этому нельзя, Шах слишком милостив.»

Потом он говорил много о России, [224] Пруссии, Англии, и наконец заключил словами: «Все что делает и говорит Российский Император, носит на себе печать великого человека!»

Понятия Хаджи о Европе очень ограничены, потопу, что таково его образование; но у него светлый, природный ум, и потому он, понимая многое по своему, понимает иное и но нашему; жаль только, что он слишком самонадеян, и слишком самолюбив, — от этого и промахи его велики!

Не надо говорить тебе о том, что нас подчивали кальянами, конфектами, чаем и кофеем, все это делается у всех Персиян при каждом посещении, они большие хлебосолы.

Шах принял нас в великолепной, зеркальной зале, устланной кашемирскими шалями, и разрисованной золотом и красками, совершенно в восточном вкусе. — Вместо двух продольных стен залы, тянулись ряды [225] высоких, тонких колонн, разрисованных золотыми арабесками; две огромные хрустальные люстры спускались с высокого зеркального потолка. Шах сидел в левом углу комнаты против дверей и был на этот раз очень пасмурен и неразговорчив, так что мы оставались у него не долго, и не слышали от него ничего любопытного, кроме обычных приветствий; следовательно и он от нас слышал столько же.

Любопытно смотреть на Персиянина, разговаривающего с Шахом, когда Его Величество сидит в своем дворце у окна во втором этаже, а имеющий счастье беседовать с тенью Аллаха, стоит чуть-чуть не на середине большого двора, — и говорит разумеется крича как можно громче, и прислушиваясь как можно внимательнее, чтобы в свою очередь не проронить пи одного слова, сказанного Шахом, [226] который вообще говорит очень скоро и очень невнятно, так что с непривычки понимать его довольно трудно. Дворов, которых всегда много при жилищах вельмож, еще больше при шахском дворце; все они были наполнены на этот раз придворными и не придворными, как пылью; каждый искал случая попасть на глаза Шаху, и насказать ему пышных небылиц. Персияне любят начинать и кончать свой разговор хвастовством!

Я говорил, что Шах сбирается в Испагань; главные приготовления заключаются в собрании денег, потому что их очень мало. — На днях, говорят, раскрыли заветную казну шахскую, (т. е. государственную) и вынули из нее последние четыре курура денег, оставленные Фетх-Али-Шахом.

Теперь поговорим о здешней монете: курур означает пятьсот тысяч; ходячие монеты суть: [227] туман («Туманами» назывались, при Чингис—Хане отряды войск в 10,000 человек, в персидском тумане 10,000 динарий), имеющий в себе десять сейпкоранов; сейпкоран имеет десять панабадов, — а панабад десять шагов, или шай; переводя же на нашу монету, можно считать туман почти равным голландскому червонцу, с несколькими копейками.

Есть еще мнимые монеты, реал и сеннор; первый равен 15-ти, а второй 2-м шагам. Об ассигнациях Персияне понятия не имеют, и не мудрено, здесь нет доверенности (кредита), нет даже собственности, все принадлежит Шаху! Правительство должно главе здешнего купечества (малеки-тоджер), 40 тысяч червонцев, и не думает отдавать их, а кредитор не смеет и подумать просить их; его считают за великого [228] богача, и быть может рады будут придраться к дерзости, чтобы растерзать его как курицу, носившую золотые яйца; а между тем глава купечества, теряет свою голову, изыскивая средства избавиться от банкротства!

Замечательно, что в конце XIII века при Шахе Кеи-Кхату, (одном из потомков Чингиз-Хана), в Персии введены были ассигнации, с запрещением употреблять золото, не только как монету, но даже и в изделия. По городам устроены были банки, где делались ассигнации, имевшие вид небольших продолговатых бумажных листков, с Китайскою надписью с обеих сторон, (потому что это было подражание Китайцам, сделавшим у себя тоже, около того времени). «Нет Бога, кроме Бога, а Магомет Пророк его», с словами Экрантши и Рутши, — так татарские ханы Большой Орды называли [229] персидских Шахов. Посередине билета был круг, в котором означалась данность ассигнации, и год ее выпуска. Тут же был напечатан и указ Шаха о беспрекословном принятии ассигнаций в торговле, как денег. Эта мера была взята потому, что расточительность Шаха довела его до нищеты, к поправлению которой не было других средств, без опасения общего восстания. Но ожидания Шаха обманулись, народ возмутился, и вся бумажная система рушилась (Малькольм). Ежели Персияне знают свою историю, то конечно знают и этот случай; — вероятнее однако, что они ничего не знают, потому что не понимают, чтобы возможно было заменить золото простою бумагою, и что это чрезвычайно удобно в торговле, —- и в общежитии.

По словам древних греческих [230] историков, в Персии стали чеканить золотые монеты при Дарие Гистаспе, и называли их «Дариками». Теперь монеты чеканятся здесь откупщиками, платящими казне за откуп большие деньги (При Шардене они платили по 7,5% со ста; нынче же с меди, наприм., с 7000 туманов, в казну платят 1500 туманов). Откупа делаются по городам, и монеты одного названия разнятся друг от друга в ценности, так что, на прим., тавризские сейбкораны, или саабкраны отличаются ценностью своею от тегеранских, испаганских, и других. Выгода откупщиков в том, что нарицательная данность монеты кажется 10-тью процентами более существенной; иногда последняя с согласия правительства изменяется ими на несколько шай, как это было на днях здесь в Тегеране, что однако произвело общий ропот; купцы взбунтовались, [231] базар был тотчас закрыт, и монетный откупщик спасся от буйной толпы в бест, откуда однако скоро вышел под защиту правительства. — Ценность тумана значительно уменьшилась против прежнего, наприм. в начале XVIII века, туман равнялся нашим теперешним 50-ти рублям ассигнациями.

Так как монеты на откупу, то всякий может заказывать себе на монетном дворе деньги какие ему угодно, например, полутуманы, четверть-туманы, полупонобады, серебряные шаги и проч. — Саабкран, (т. е. Владыко), введен Фетх-Али-Шахом в озна-менование окончания при нем персидского столетия, заключающего в себе 30-ть лет.

В торговле деньги принимают на вес, так что поддельные монеты, за которые фабрикантам их отрубают руки, сбываются очень трудно; [232] по этой системе и обрезывание монет не приносит здесь никакой пользы. Удивительно, как купец хорошо знает вес денег, он возьмет монету в руку, и сейчас скажет безошибочно, что в ней не достает столько-то шагов. — При большом количестве монет, купец зная их счет, знает и вес, ежели этот не верен, потому, что попалась одна какая-нибудь фальшивая монета, то он тотчас отыскивает ее, разделяя все количество монет на две половины по счету, и положив каждую из них в чашку весов, взвешивает одну посредством другой, легчайшую разделяет опять пополам, и продолжая это доходит наконец до поддельной монеты.

Здесь все покупается и продается на вес, даже самая совесть Персиян, которая по этому очень дешева!... Я говорю все, т. е. и дрова, и хлеб, и [233] плоды, и жидкости, и даже вина, которые Персияне покупают и пьют без меры.

В торговле купцы употребляют двух родов аршины, так называемый шахский, почти равный нашим 3-м футам, и обыкновенный почти равный 2-м футам. — Земля измеряется посредством особой меры, называемой жириб, в ней 1066 шахских квадратных аршин.

Нохуд принят за единицу веса, батманы, о которых говорено выше, различны, в них постоянно одно только название; напр. тавризский батман равен нашим 15-ти фунтам, а тегеранский едва равняется 7-ми! Халвар или хервар равен 100-та батманам, батман равен 4-м черекам; черек 10-ти сирам; сир 16-ти мискалям; мискаль 24-м нахудам. — (Мискаль несколько более нашего золотника). Так как я вдался в статистику, [234] То за одно опишу главные основания хлебопашества и сбора податей.

С незапамятных времен ведется в Персии так, что люди принадлежат земле, а земля казне, Шаху и духовенству. — Государство делится на провинции, или области, разделяемые на округи, а округи на магалы. — В каждом магале заключается несколько деревень, и один правитель, кроме деревенского старосты. — Правители магалов подчинены окружным начальникам, а окружные областным, которые суть самовластные распорядители, отдающие отчет только самому Шаху, или первому министру. Правитель области имеет ее, как бы на откупу; он ежегодно обязан внести в казну известную сумму денег, за вычетом своего жалования, и правители не отдают более никаких отчетов в своих действиях; за то они и суть [235] главные притеснители народа, их цель нажиться, и по мнению их все средства к этому дозволительны; это настоящие татарские баскаки; им подражают приближенные их, а от этих не отстают ни окружные, ни магальные начальники; и таким образом все грабят, и все это отражается на бедном мужике, который, кроме того, терпит еще от баратов и сарбазов!

Поселяне, обрабатывая казенную землю, иногда получают от казны семена для посева, и отсюда начинается грабительство, которое терпит мужик, потому что его сейчас же обмеривают! — Иногда посевы делаются поселянами на свой счет; во всяком случае, когда хлеб созрел, является особый чиновник для освидетельствования урожая и вычи-сляет сколько должно быть хлеба; вычтя что было взято для [236] посева, и десятый процента, полагаемый за жатву и молотьбу хлеба, остальное делит пополам, одна половина идет в казну, другая остается хлебопашцу, сверх того чиновник не забывает и себя!

Ежели деревня принадлежит частному лицу, то обыкновенно подать мужика в казну состоит из 1/6 или даже из одной трети части хлеба, получаемого им с земли; это зависит от воды, орошающей поля; напр: ежели она доставляется в поле, или в деревню, целым ручьем, то за нее должно платить 20-ть процентов с полученной жатвы, и т. д. потому-то вода доставляет государству весьма важный доход, но вместе с тем и самой казне, обходится дорого, потому что содержание водопроводов требует больших издержек. Иногда деревня устраивает и содержит водопроводы на свое иждивение. [237] В каждом округе есть особый государственный чиновник, заведующий водою, по которой к нему приплывают большие богатства, так что за этою водяною должностью гоняются все земнородные не охотники до воды...

Подать, собираемая с озимых хлебов менее; тут мужик платит в казну за ее землю третью часть жатвы, и употребляет на посевы собственные семена. — Частные же владельцы вносят в казну 10-ть процентов с своей жатвы.

Подати выплачиваются не сполна произведениями, но за половину их вносят деньгами, по известным ценам; это тем выгодно для хлебопашцев, что они менее подвергаются притеснениям со стороны чиновников, с которыми имеют дело. — В окрестностях больших городов, напр. Тегерана, [238] Испагани и других — подати больше; тут они простираются даже на плоды и стада; платят известную сумму за известный участок земли под садом, и за каждую штуку скота, различая породы их; последняя подать довольно велика, и простирается иногда до одного тумана со штуки.

Все эти налоги существуют уже целые века. — Знаменитый Нуширван, персидский Шах, которого сам Магомет уважал до того, что почитал себя счастливым, родившись в его царствование (во второй половине VI века), Нуширван был первым учредителем постоянных податей, которые существуют и до сих пор, с небольшими только изменениями. — Казалось бы, что век сии подати не очень обременительны, и они были бы почти таковы, если бы злоупотребления не начинались с приближенных [239] самого Шаха, и не оканчивались самыми отдаленными его слугами. — На примере, Шаху нужны деньги; — посылают тотчас нарочного к правителю какой-нибудь области, с благовидным требованием денег в долг; тот боится отказать, потому, что лишится наверное своего места, а может лишиться даже головы своей; по этому, он выдает просимые деньги, прощаясь с ними навсегда, а потом вымещает эту издержку на своих подвластных. — Или, например: Шах едет путешествовать по своему государству, цель этого, собрать побольше денег, потому, что каждый областной правитель, обязан поднести богатые дары своему владыке, иначе самый невинный из них будет самым виновным, и пострадает, — напротив того, самый виновный, будет самым невинным и возвысится, ежели только дары его [240] примутся под сень тени Аллаха! Между тем, с Шахом идут толпы слуг и вельмож, и наконец линейные войска — Сарбазы, — которых также боятся свои — как не боятся чужие; это истинная саранча; она поедает все, что может съесть, и уносит все, что может найти; от них из селений убегают в города, а из городов бегут в селения! — За ними никто не думает смотреть, за то они осматривают и обирают всякого, кто им попадается!...

Перейдем теперь к другому разорению поселян — к Сурсатам; ато виды, даваемые знатным проезжим, и проходящим полкам для получения по дороге в деревнях хлеба, мяса, рису и проч:, все что получается по этим сурсатам, вносится в квитанции, выдаваемые в деревнях старостам (кят-худе), теми, [241] кто получает провизию. (Эти квитанции поставляются к зачету, при уплате податей) Дело в том однако, что сила еще и до сих пор часто бывает здесь законом; например, солдаты забирают всегда больше чем следует, а ежели им не дают, то они не выдают вовсе квитанции, и у мужиков все пропа-дает: я видал это своими глазами.

В Персии служащим лицам, правительство обязуется давать жалованье, но выплачивает его или очень неохотно и не точно, или совсем не выплачивает, таков обычай! — и потому служащие всегда добиваются получать от казны «туюль», т. е. дерев-ню, как аренду, которая приносит им столько доходу, сколько им назначено жалованья; таким образом они избавляются от всяких счетов с казною. — Поселяне в таком случае [242] платят уже не в казну, а временным своим обладателям. — Часто туюли остаются у владельцев, на всю жизнь; с увеличиванием же жалованья, прибавляют им еще новые деревни, которые иногда по уважению заслуг, или по другим каким причинами переходят в потомство владельца. — Нынешний первый министр нашел удобным, отбирать туюли в казну от всех, и не платить жалованья никому, т. е. обещать его; так мне рассказывали Персияне, подвергнувшиеся этой невзгоде, в числе их и некто Мирза-Джафар, воспитывавшийся когда-то у нас в Горном Корпусе, бедняга в больших хлопотах! — Так-то выгодны ласковые министерские обещания Хаджи. —

На этот раз о персидской статистике довольно; не хвалюсь моими познаниями в ней, потому, что это было бы по Персидски, но [243] думаю, дал довольно верное понятие о здешнем хлебопашестве и податях. [244]

ПИСЬМО XV.

Время года. — Дервиши. — Нищенство. — Парад в войсках. — Военная музыка. — Ученье. — Магомет Шах. — Разговор с ним. — Бедняк проситель. — Почести. — Ссора сарбазов с Мазандеранцами.

Только этот Сентябрь смотрит совсем не нашим Сентябрем; у него такое ясное светлое чело! Он дышит таким прохладным, чистым воздухом! Солнце его такое благодатное, блестящее!... Словом, этот Сентябрь приветливее скверных Июней и Июлей; им наслаждаешься, как [245] прохладительным напитком после зною и усталости, которым здешнее лето так обильно.—

Я по обязанности своей живу в Тегеране, где много любопытных, но мало любопытного, так что не на что смотреть, разве только на тех, которые ходя по улицам останавливаются беспрестанно, и осматривают все сплошь и рядом, хотя все это видели уже миллионы раз!

На улицах действительно встречаешь много занимательного в нравах; первое, что поражает приезжего — это множество дервишей и нищих! И те и другие ходят почти нагишом, но первые больше по изуверству, а вторые по бедности; для глаз то и другое одинаково отвратительно! Впрочем цинизм здесь в моде; на улицах беспрестанно видишь людей в одном исподнем платье, без рубашек; хлебопеки не бывают никогда в другом [246] наряде; это, говорят, для большей чистоты — таков взгляд на вещи! На тех же улицах зачастую увидишь цирюльников, занятых своею работою, т. е. бреющих головы право-верных, смотря на пыль и на ветер, как на проходящих, которые ни сколько их не тревожат.

Дервиши изумляют меня своим фанатизмом; ходя по улицам и сбирая милостыню, они беспрестанно читают молитвы из Алкорана, (всегда на арабском языке), но читают так долго, громко и скоро, что наконец с ними делается дурно, и они падают без чувств! — Тут из сострадания к фанатику, ему подают милостыню, и едва он оправился, как принимается опять за тоже, и проводит таким образом целый день! — Два раза я сам был свидетелем таких припадков изнурения; мне рассказывали, что это бывает зачастую. — [247] У дервиша волосы на голове так длинны, что закрывают ему плечи, и всегда ужасно спутаны, потому что он их никогда не чешет, шапки он вовсе не носит, голова его открыта; на тело накинут лоскут чего-нибудь, в роде мантии, или бурка; под нею исподнее платье и иногда старая рубаха; все его имущество заключается в чашке, из которой он естъ, кружки, из которой пьет, и толстом посохе, всегдашнем его спутнике; живет он везде, где его застанет ночь, или непогода, и никто никогда не обидит его; дервиши считаются здесь чем-то святым.

Об нищих я уже рассказывал; они сидят по улицам рядами, прячутся за углы стен, притаиваются у дверей домов, и едва заметят, что кто-нибудь по порядочнее подал ми-лостыню двум-трем из их братии, как вмиг окружают его отовсюду, и [248] тогда уже он в свою очередь просит у них, как милостыни, чтобы его выпустили живым! — Я раз ис-пытал это на себе, единственно по не опытности, и с тех пор отказался от великодушия к ним, я рад был вырваться из толпы хоть не совсем без души!

Нищие никогда не забудут ни пятницы каждой недели, ни 1-го числа каждого месяца, — эти дни они напоминают всем проходящим, — и бывают особенно настойчивы в просьбах своих, считая тогда подаяние долгом каждого.

Коран предписывает мусульманам помогать всегда бедным, и есть праздники, когда каждый достаточный гражданин, делает обед для нищих; при всем том я не знаю, и даже не слыхал ни про одно богоугодное заведение собственно для бедных, хотя других общеполезных [249] заведений здесь вообще много, на прим., караван-сераи на дорогах, для путешественников, водохранилища, водопроводы, общественные бани, и проч., все это строят многие богатые люди на свой счет также как и мечети; но построив уже не заботятся об них, так, что все это разрушается очень скоро, уничтожая таким образом благородную даль строителей. Много таких прекрасных развалин встречаешь на дороге, в степях, где было бы так отрадно найти приют от зною и жажды, — но вместо того видишь только разрушение и к физическому недугу прибавляется еще прискорбное чувство души...

На днях я был свидетелем занимательного парада, который Шах делал своей гвардии.

Я говорил уже о нравственной стороне Сарбазов, она так же дурна, как хороша их наружность и стройность. [250] Войско, т. е. пехота, построилась за городом на поле, в одну линию и в две шеренги, имея между батальонов впереди, артиллерию, снятую с передков.

Линию хотели сделать прямою, трудились над этим все начальники, часа два сряду, но это не удалось, и из нее наконец образовалась огромная дуга. В строю было тысячи три людей, и до двадцати орудий, которые потому сняты были с передков, что для них не было лошадей! — Амуниция, т. е. красные летние куртки, и белые шальвары были совершенно новы, все остальное старо и грязно! — Всего же замечательнее, что только у передней шеренги были еще порядочные ружья, — у задней же, у целой трети, не было ни одного годного! То видишь приклад со штыком без ствола, то приклад со стволом, но без штыка, и без [251] замка, то просто один ствол со штыком, и т. д., словом, беспорядок самый разнообразный! — Из полного ружья сделаны все возможные вычитания и преобразования, доказывающие, что правило беспорядка Персияне знают очень твердо.

Когда Шах стал подъезжать к войскам, музыка загремела какую-то народную песню очень не стройную; во первых потому, что сама музыка очень дурна, во вторых — и сам мотив бессмыслен: много шуму и стуку, барабаны бьют, трубы трубят из всей мочи, а все остальное пи-щит и воет нестерпимо! — При всем том, военная музыка еще гораздо лучше других персидских. Шах был одет в пунцовый низам, с широкою, вкруг пол и спереди, каймою крупного жемчуга, и генеральскими эполетами, на которых канитель также была из жемчуга удивительной [252] величины! — На шапке сияла не оцененная жемчужная кокарда и бриллиантовый султан! — Превосходная лошадь красовалась в раззолоченной сбруе, усыпанной драгоценными каменьями. Свита шахская была многочисленна, но признаться не красива, — блеску было не много. Его Величество проехав мимо войск тихо, важно, никому не поклонился, никому не сказал ни слова, и уехал; войска разбрелись по городу, а артиллерию стащили в арсенал. Тем и кончился парад, па который сбежался весь город, съехались все вельможи, и столпились все нищие; — кто для удовольствия, кто для выгоды, — все же вообще для любопытства, и оно-то вероятно одно осталось удовлетворенным.

Военная музыка, о которой я говорил, с некоторого времени значительно поправилась. Существуя лет 20-ть, [253] со времен Аббаса Мирзы, выписавшего для нее из Европы все духовые инструменты, она до сих пор оставалась в забытии, никто ею не занимался; все инструменты, попортились, а новых не покупали; сами музыканты перевелись, вновь же набранные, самоучки, не знают никаких правил музыки! — На это Магомет-Шах обратил недавно свое внимание, и приказал приискать учителя. Здесь есть много иностранцев, искателей приключений, — и каждый выдает себя за какого-нибудь художника, пользуясь сколько можно невежеством Персиян. Замечательно однако то, что шарлатанам здесь все удается гораздо лучше, нежели людям достойным, которых суровая судьба забросила сюда по разным несчастным обстоятельствам, и которые действительно могли бы принести пользу государству! — Но такова почва невежества; на ней [254] зло принимается и произрастает гораздо скорее...

И так, по воле Шаха отыскали недавно какого-то европейского «Мonsienr» и превратив его в персидского «Мирзу» дали звание капельмейстера, потому что кто-то слышал, что он играет на скрипке. Открылась музыкальная академия; скоро однако не трудно было заметить, что, «как вы не садитесь, — а в музыканты не годитесь.» Таков был капельмейстер. Взялись за другого, за какого-то итальянца Марко-Брамбилло, — это действительно, «un musicien ambulant» — и говорят, знает музыку; знатоки заметили даже, что и персидская военная музыка с тех пор значительно поправилась; я не в числе этих знатоков, и что бы верить им, затыкаю уши свои по прежнему, когда счастливится бывать вблизи этой музыки. Дело однако в том, что Марко-Брамбилло не мог [255] привыкнуть к системе Персиян, не платить жалованья, и уехал в Тавриз, где он управляет музыкою у Караман-Мирзы, правителя Адербеиджана.

Все таки надо сказать, что какова бы не была персидская военная музыка, но на Востоке она конечно лучшая, и что заниматься ею более теперешнего, при обстоятельствах, в каких находится Персия, не должно и не можно; только вряд ли Персияне понимают эту истину.

Вчера я получил приглашение быть на артиллерийском ученье; согласясь на это с большим удовольствием, я отправился по утру в 6-ть часов на мейдан, где по одну сторону были поставлены девять разнокалиберных пушек, с артиллеристами вокруг, а по другую полк пехоты, занимавшийся ученьем. Про артиллеристов можно решительно сказать, что они не знают ничего, а про пехоту, [256] что она знает не много; но это разумеется только в сравнении с нашими войсками; ежели же поставить их рядом с персидскими, нелинейными войсками, (т. е. не регулярными), то конечно первые, в строевой части, значительно лучше последних; только в незнании иррегулярных войск, единства гораздо больше, чем в знании регулярных; впрочем я поговорю об них в другом месте, а теперь скажу еще несколько слов о Магомет-Шахе, которого мне как то счастливится видеть довольно часто. В то время как я любовался артиллеристами, на мейдане вдруг сделалось какое-то необыкновенное движение, следствием которого было то, что на нем прекратили всякое движение, не пускали никого проходить мимо, а бывшие тут, должны были прильнуть к стенам. Разнесся слух, что Шах идет, — он точно скоро [257] вышел пешком из своего дворца. Ликторы его тотчас рассыпались по окружности мейдана; народ лепился по стенам как обои, которые ежели отставали от стен хотя на шаг, то ликторы тотчас приколачивали их своими длинными прутьями!

Его Величество, опираясь на трость, шел медленно направляясь прямо ко мне, — и когда он приблизился, я приветствовал его поклоном. «Я очень рад, очень рад, сказал Магомет Шах подойдя ко мне, что вижу вас! — Здоровы ли вы? — Мне сказывали, что вы все хвораете! — Верно наш климат для вас вреден? — Привыкли ли вы здесь?»

« К хорошему привыкнуть не трудно, Ваше Величество, отвечал я Шаху, а здесь все прекрасно, прекраснее же всего милостивое внимание Вашего Величества ко мне».

— «Что вы скажете про мои войска?» [258] «То, Ваше Величество, что должен сказать Вам всякий, — они превосходны!» Не знаю как понял Шах мое слово «должен», но только улыбка его показалась мне двусмысленною.

— «Мне сказывали, что ваш Император любит очень флот? продолжал Шах; желал бы я видеть ваши корабли; но, прибавил он с усмешкой, не так близко, как я видел ваши пешие войска; они очень хороши».

«Правда, Ваше Величество; на хорошее часто советуют смотреть издали, говорят как будто оно тогда кажется еще лучше».

Шах радушно рассмеялся. — Жаль, что вы еще не выучились говорить по персидски, сказал Шах, (я разговаривал чрез переводчика); впрочем у вас любят турецкий язык больше, чем персидский».

«Персидский язык нельзя не любить, [259] Ваше Величество, и мы очень знакомы с Вашим Гафизом — с Вашими Фирдуси и Сади! Любим переноситься в знаменитую Истоpию Вашего отечества, следить Ваши победы, и восхищаться!»

Эта похвала любимым персидским поэтам, кажется, очень понравилась Шаху; но ему как будто хотелось узнать непременно, который язык у нас любят больше, персидский или турецкий? потому что он прибавил: — «мне приятно слышать, что вы так хорошо знакомы с нами; но турецкий язык у вас любят больше».

— «Быть может те, Ваше Величество, которые живали в Турции, и не имели счастья быть в Персии, в Тегеране».

«Много ли у вас в Петербурге наших купцов? — спросил Шах, и хорошо ли они торгуют?»

—«В Петербурге их мало, отвечал я, и в Москве, другой столице [260] нашей, также не много; но торгуют они прекрасно, и честностью своею приносят честь персидскому купечеству».

«А скажите, будут ли ваши корабли так велики как этот мейдан?» прибавил Шах немного помолчав.

Это сравнение было слишком велико! но зная гиперболическое персидское воображение, и не желая опровергать догадливости Шаха, я отвечал: «почти так, Ваше Величество».

Мысль о флоте как будто преследует всех Персиян; я зачастую слышу их вопросы о кораблях, а Хаджи с помощью какого-то рыбака, построил даже небольшую модель яхты, и спустил ее на пруд перед своим загородным домом!

Потом Шах обратился к артиллеристам, хвалил их» поблагодарил и отправился на другую сторону мейдана смотреть на пехоту, ходившую, [261] взводами вольным, тихим шагом, иначе она ходить не умеет.

При его приближении все остановилось, и музыка заиграла похоронный марш! Впрочем это единственно из невежества; Персияне не знают обыкновения хоронить с музыкой. Между тем Шаху принесли кресло, поставили его посреди площади, и скоро усталый он поместился в них, и любовался ученьем. Тут вдруг какой-то несчастный Персиянин, сидевший под большою пушкою (о которой я говорил, что она считается бестом), и вероятно никем не замеченный, бросился в ноги Шаху! С воплем и слезами стал он на колени в ста шагах от Шаха, и начал умолять его о защите. Все изумились такой нечаянности, и прутья ликторов тотчас же взвились над несчастным, в виде знаков восклицания; но Его Величество приказал оставить его в [262] покое, и спросил, что ему нужно? — Бедняк, стоя на коленях, объяснял свое дело, плакал, целовал землю, и кажется убедил Шаха оказать ему справедливость. Шах говорил с ним ласково, велел удовлетворить его, и отпустить с миром.

Было что-то величественное в положении Шаха: посреди обширной площади, один на креслах, тогда как тысячи других стоят в почтительном отдалении вокруг, и тишина, среди которой иногда раздавался только голос повелителя Персии, — это было прекрасно!....

Шах оставался в таком положении около получаса, потом встал и отправился во дворец. — Не можно себе вообразить, что тогда сделалось на мейдаие! — Неподвижные массы народа, прильнувшего к стенам, вдруг рассыпались по площади; ворота цитадели, отделяющие ее от города, с [263] шумом распахнулись, и народ, скопившийся у них во все это время, хлынул на мейдан, как поток, вдруг прорвавший плотину! — С другой противоположной стороны мейдана, из улиц, ведущих за город в самую цитадель (потому что мейдан находится посередине ее), и также запертой во все это время, устремилась другая толпа, пеших, конных, и всякого рода вьюков на ослах, на верблюдах и проч., так что целый час я оставался зрителем самых смешных приключений, из которых многие сопровождались воплями и слезами!

Между тем слух, что со мною долго разговаривал Шах, распространился тотчас по городу; и в Арсенале, куда я зашел потом, мне воздавали в этот день такие почести, о каких прежде вероятно и не думали; даже милиция шахская, Мазандеранцы, [264] содержавшие в Арсенале караул, отдавали мне полную военную честь!

Эти Мазандеранцы того же племени, из которого происходит ныне царствующая династия Каджаров; с ними на днях было печальное происшествие здесь в Тегеране: — Сарбазы не очень жалуют этих своих собратьев по ружью; милиция тоже не имеет к сарбазам особенной приязни, а потому они друг другу не уступают ничего; не мудрено же, что на этот раз один мазандеранец никак не хотел уступить одному сарбазу свою лошадь, которую этот, по привычке своей братии присваиватъ себе все, что видит у других, признавал за свою, т, е. просто хотел украсть! — одни вступились за других; завязалось дело не на шутку, и развязалось не шуткою: 40 человек было убито и ранено с обеих сторон! — За это начальники обоих батальонов, [265] приговорены к смерти, и удавлены в присутствии самого Шаха; впрочем действительно удавлен только один из них, мазандеранский остался цел, потому что веревка, которою палачи затягивали ему шею — оборвалась, и Шах простил его; потом нескольким зачинщикам отрезали уши, нескольким носы, а многим то и другое вместе! — таким образом все затихло, и вероятно на долго. [266]

ПИСЬМО XVI.

Зима. — Рамазан. — Большой выход у Шаха. — Увеселение на мейдане. — Смерть Майора. — Законы. — Диван Хане. — Сравнение с законами Бухарии. — Суд над преступниками. — Два происшествия. — Праздная жизнь шахов. — Злоупотребления. — Порядок судопроизводства.

Горы вокруг Тегерана убелились снегом; облака закрывают изредка небо; падает дождь; настала зима; но время все таки чудесное!

Нынче кончился Рамазан, персидский пост, продолжавшийся целый месяц, в течение которого Персияне целый день, от восхода до заката солнца, не едят и не пьют ничего, даже не курят кальяна! Так по крайней мере им предписывает закон их, но не так они это исполняют.

Дома ни один Персиянин не [267] преступит закона; но человек зачастую обманывает сам себя, стараясь обмануть других, т. е. изыскивает все средства для оправдания своей слабости! Так делают и Персияне; страсти в невежестве еще сильнее. — Постящийся Персиянин, или спит целый день, или уходит из дому в гости, где под предлогом не оскорбить хозяина, не отказывается ни от какого угощения.

Каждый вечер едва солнце закатится, на мейдане загремит пушка; и тогда конечно весь Тегеран, чтобы не сказать вся Персия, закурит кальяны и запирует чуть ли не на всю ночь! Не курить есть самое трудное воздержание, к которому Персияне принуждают себя, в чем сознался и сам Хаджи, когда мы пришли поздравить его с окончанием поста: — «Этот праздник, говорил Министр, почитается у нас самым важным; мы торжествуем [268] его как предписано законом, и дождавшись окончания поста, считаем себя счастливыми; но он тяжел для нас, продолжал Хаджи! Вы не постигаете привычки курить кальян, и потому не можете себе вообразить, как мучителен этот пост для Персиян вообще, а для нас стариков в особенности».

В этот день у Шаха бывает большой салам, т. е. большой выход, или поздравление. — Не стану описывать его подробно, потому что боюсь как бы ты за все эти церемонии, не разбранил меня без церемонии, их уже очень много в моих письмах. Скажу только кое-что общее: во-первых, в этот день все шахские дворы набиты вельможами, Ханами, сарбазами и народом. — Шах выходит из своих комнат предшествуемый музыкою, садится в тронной на мраморный трон, на котором [269] постлан ковер, шитый жемчугом и драгоценными каменьями, и положена большая пуховая подушка, или валик в виде цилиндра, также унизанный драгоценными каменьями и жемчугом; вкусу не много, но богатство большое! Потом придворный поэт, поместясь посреди двора, читает, или лучше кричит, похвальную Оду в честь Шаха; между тем Его Величеству приносят поздравления и подарки, до которых в Персии большие охотники все, начиная с самого Шаха! Впрочем как ни старо это обыкновение, но известно, что Кир не принимал никогда подарков от своих подданных, и был назван за то отцом народа, — напротив же, Дария, за корыс-толюбие его называли купцом (Малькольм).

В этот день, после полудня бывают на мейдане народные увеселения: [270] борьба, пляска на канате, драка верблюдов и прочее.

В прежнее время конец Рамазаиа праздновался с большою пышностью; стоит прочитать Шардена, чтобы перенестись в минувший блеск персидского двора ХVII-го века.

Праздник Рамазан. произошел от предания, будто бы в течении 23-х лет ежегодно в этот месяц, Архангел Гавриил приносил Магомету Алкоран по частям. Говорят, что это бывало всегда с 23 на 24 число, но как в этих числах не все согласны, — то весь месяц Рамазан и почитается священным; — седьмая же ночь его называется ночью предопреде-ления: все, о чем только человек молит Бога в эту ночь — исполняется, — таково персидское поверье. Может ли быть Персиянин несчастлив после этого?... Счастлив ли Персиянин? Вот два вопроса, на которые можно [271] отвечать, что есть предрассудки, которые, рождая множество надежд, делают людей — как будто счастливее; — надежда есть наслаждение души, есть жизнь ее! — Кто жил, тот верно надеялся, а кто надеялся, тот верно был счастлив, хоть на минуту.

Персияне большие охотники до праздников; по крайней мере, у простого народа их очень много. Праздники, наиболее торжественные, я опишу, когда увижу их сам; теперь же мне только рассказывают о них охотники говорить, зная, что я охотник слушать, а таких людей Персияне очень любят, принаравливая к ним свою пословицу «говорить мало — драгоценно, как серебро, — вовсе не говорить — драгоценно, как золото». Кажется, что это есть единственный род золота и серебра, которых Персияне не любят, они большие говоруны. Описывая Персию, как она есть, [272] я вместе с тем говорю о произ-шествиях, встречающихся со мною, они часто могут бросать самый верный свет на нравы правоверных, между которыми я живу; — так например, нельзя умолчать о том, что недавно я видел, осматривая город, в народ бродивший в нем: — поравнявшись с Арсеналом, перед которым на небольшой площадке, служащей как будто лобным местом, стоит высокий шест, я был стеснен толпою народа, стремившегося к одной точке, куда и я с помощью любопытства был также увлечен; фераши мои при пособии убедительных своих толчков, скоро прочистили мне дорогу, и я очутился перед шестом, у основания которого лежал труп Персиянина; лицо его было багрово, а на шее висела веревка, он был удавлен по повелению Шаха. Я поспешил уступить свое [273] место охотникам до подобных декораций, к которым здесь так легко привыкнуть! Между тем, встретив знакомого Персиянина, я узнал от него, что задавленный был один несчастный полковой командир; — он пострадал за своих подчиненных сарбазов, за справедливое неудоволь-ствие их, и вот в чем дело:

Солдатам положено в Персии большое жалованье, но из пего они получают очень мало, или потому, что правительство выдает одни только обещания, которые в промышленности принимаются, как поддельная монета, или по злоупотреблениям ближайшего начальства, которое всегда готово признать солдатское жалованье за свое, потому, что со своим начальники мало знакомы — по тем же правилам правительства! — От таких недоумений происходят большие беспорядки, а следствием их бывают трагические [274] зрелища в роде того, которое я описываю.

Командир пострадал за свой полк, который не получив жалованья за целый год, не хотел служить, и отправился весь в мечеть — в бест! Правительство нашлось принужденным заплатить жалованье; полк вышел из мечети, прослужил четыре месяца, и не получив опять жалованья, отправился снова в бест... Доложили об этом Шаху, который между тем сбираясь в Испагань, сбирал войско; это так рассердило его, что он призвав полкового командира (имени не припомню), сказал ему: «Какой ты начальник? Ты не умеешь управлять своими солдатами; они и здесь уходят беспрестанно в бест, уйдут пожалуй и в Испагане, что в тебе толку?.. Тут Шах махнул рукой, — и несчастного повлекли на казнь!!!... Его-то видел я теперь на площади [275] задушенным; никто не судил, прав он, или виноват: оно конечно и поздно было, но ведь вообще справедливость всегда легче отдают по смерти; как бы она не была тогда лестна для честолюбия умершего, но ею уже не встревожится честолюбие живое! Она тогда, как мраморная, изящная статуя, которой прелести конечно не оскорбят самолюбия ни одной красавицы!....

В Персии шахское слово было издревле законом; Алкоран, Шах, предания и духовенство, составляют весь круг персидского законодательства. Многие законы существуют с незапамятных времен; иные относятся еще ко временам более, или менее баснословным; например, к царствованию Джемшида, который, по словам Фирдуси, царствовал 700 лет; иные сохранились со времен Артаксеркса, (Персидского Ардишира), [276] родоначальника династии Сасанидов, с которой собственно начинается правдоподобная история Персии. — Люди — как Артаксеркс, как Шах Надир, как Шах Аббас великий, делами своими освятили воспоминания о себе, и многое сделанное и сказанное ими, служит теперь законом.

Закон. основанный на преданиях и на Алкоране, т. е. закон писанный, называется Шеррах; тут духовенство, как толкователь Корана, есть глава. — Другой закон, основанный на обычаях, называется Урф, и его то употребляет Шах чаще всего; здесь за основание берутся укоренившиеся обычаи и предрассудки народа, т. е. должны браться, но воля Шаха есть главное основание закона Урф! — Эти два закона держат во всегдашней вражде правительство и духовенство, — так что зачастую спор, решенный каким-нибудь [277] Муллою, или даже муштеидом, пользующимся общим уважением — не прекращается; обвиненный, обратясь к правительству часта получает совершенное удовлетворение, потому что он заплатил деньги судьям; без этого зла, можно сказать, что здесь верно ни одно дело не решается!

Не во всех мусульманских царствах таковы законы; они даже лучше там, где основаны прямо на Алкоране, где духовная власть живет в миру со светскою; так например Борис говорить о Бухарии: «Алкоран там есть закон, духовенство судии, Бага-дур Хан (Bohodour Khan) считает себя в числе глав мусульманского, закона... В Туркестане, продолжает «Борис, религия и светская власть согласны во всем между собою, и всегда помогают друг другу»... В Персии это не так, потому и беспорядков больше. [278]

Здесь имеется только одно присутственное место, называемое Диван-Хане; сюда обращаются обыкновенно с жалобами к судьям. а отсюда возвращаются всегда с жалобами на судей! И дальнейшей расправы нет, ежели нет особого покровительства, добываемого впрочем также за деньги!... Словом, все персидские законы как будто писаны на червонцах, так что выдавать червонцы, значит давать законы. — Золотые законы, нечего сказать!...

Представлю пример персидской справедливости; это целый роман, но я расскажу его, как можно короче: Молодой Персиянин, влюбился в одну девушку, (здесь также влюбляются, как и везде, потому что нигде красота не умеет пленять так искусно как здесь, где ее так усердно прячут), но Персиянка любила уже другого. Ревность терзала Гуссейна, (так звали влюбленного), [279] он подстерегал свою очаровательницу, чтобы убить ее. Любовь, говорят, слепа, но любовь Персиянки хотя и под покрывалом, была очень зорка; пользуясь им, она умела лучше укрываться от зоркости других. — Несколько раз девушка искусно избегала своего ненавистного обожателя, который наконец употребил последнее средство поймать ее, он представился не следящим за Фатимою, (так звали Персиянку), чтобы тем ослепить ее осторожность. Несчастная поверила, и в один вечер, когда ее вызвали, быть может, самые пламенные, самые счастливые мечты, Фати-ма попалась в руки Гуссейна! Слезы, просьбы, все было напрасно; и когда несчастная стала кричать, просить помощи, злодей выстрелил в нее из пистолета и ранил смертельно! Сбежались люди и родственники Фатимы; беременная мать несчастной жертвы, [280] тут же умерла с отчаяния в испуга! Когда преступника привели к судье, то вот как судья решил дело: «В смерти матери, обвиненный невинен, она сама умерла, дочь он не убил, а только ранил; хотя правда, что она умерла через два дня, но это воля судьбы; впрочем ежели бы Гуссейн и убил Фатиму, то с ним нельзя сделать того же, он мужчина, его жизнь не может равняться с жизнью женщины. Если желающий его смерти, захочет поравнять мужчину и женщину перед лицом правосудия, то должен привести в прибавок к умершей женщине десять верблюдов, — и тогда обвиняемый может быть выдан ему».....

Преступник остался жив и свободен, потому что был богаче просителей!!.. Ежели же преступника выдают обиженному, то этот может сделать с ним, что захочет. — Недавно был пример, что одной [281] несчастной матери, за смерть дочери выдали ее убийцу. Ничто не могло спасти злодея! родственники предлагали за него большой выкуп, — Муллы молили помиловать его, все напрасно; оскорбленная мать сама убила преступника, всенародно, вонзив ему в грудь несколько раз кинжал свой! Таковы законы в Персии....

Ежели заглянуть в Историю этой страны, то можно найти множество примеров в былом, что Шах решает дела сам, всенародно, и решает их справедливо, мудро! — Шахи новейших времен более склонны к праздной жизни, и к удовольствиям Гаремов, где они забывают всех, кроме себя, и считают тот день несчастным, в который их потревожат каким-нибудь государственным делом! А корыстолюбцы, облеченные властью, пользуясь малодушием владык своих, продают справедливость [282] за червонцы, — и золотом прикрывают ржавчину своей души! — Но туземцы смотрят на злоупотребление хладнокровно, и голос обиженного, для них голос вопиющего в пустыне! Такова сила привычки!!! (Вот однако форма судопроизводства: в Диван-Хане первое присутствующее лицо есть Эмир-Диван, за ним следуют четыре других члена, в числе их один Мулла, Седр-Диван; — жалоба просителя вносится в реестр, представляемый Шаху Эмир-Диваном; Шах пишет на реестре решение собственноручно, и возвращает Эмир-Дивану, а этот, написав фирман, прикладывает к нему вверху малую шахскую печать, а внизу пять печатей членов Диван-Хане, и отдает просителю, а для скорейшего выполнения решения поручает это шахскому гуламу (или слуге), которых для этого бывает всегда несколько при Диван-Хане). [283]

ПИСЬМО XVII.

Чудесное время года. — Прогулка в степи. — Караван. — Отъезд Шаха в Шах Абдул-Азим. — Вино.

Что за чудное время года! Не могу налюбоваться им! Не могу надышаться свежим, чистым воздухом; вдыхая его, как будто вдыхаешь в себя новую жизнь! Здесь теперь какое-то пятое время года, которого у нас на севере нет.

Я люблю природу; люблю ее цветущую, шумную, люблю и безжизненную — безмолвную в степях!.. Здесь по одну сторону видишь [284] высокий хребет гор Эльбурса, снизу от подошвы до средины он черен, мрачен; сверху же, покрытый снегом, он ослепителен белизной своей! А небо над ним, а солнце на небе, — чудесны!... Впереди бесконечность горизонта, а в сторону далеко, опять то голубые, то розовые горы, — истинно великолепно!... Воздух свеж, легок — как эфир.... Люблю скитаться один в этих степях, там так привольно для души! — Там так мирно, так спокойно... Порою встревожит тебя протяжный далекий отголосок колокольчика, слух прильнет к нему, и этот звук напомнит про жизнь, которой как будто нет вокруг; и вот в стороне ты вдруг завидишь проходящий по пустыне караван: — длинною нитью, мерным шагом двигаются верблюды, двигаются долго друг за другом, и исчезают за горизонтом, один за одним, [285] колокольчик тихнет, тихнет, замолкает наконец, и ты опять один; — напомнившее тебе о мире — пронеслось как будто призрак... И грустно стало на душе; напрасно глаз ищет чего-то вдали, там пусто! Напрасно ухо силится словить живые звуки, там мертво! Широкая бесконечность, и страшная тишь везде!... Люблю я эти степи; в скуке, которою душа так часто страдает вдали от родины, я нахожу в них отраду! — Не смейся над этим чувством, оно понятно тому, кто любит свою отчизну, и разлучен с нею! Понятно тому, кто любит природу и не разлучен с ней!...

Между тем, пользуясь хорошим временем, Шах отправился в Испагань, и по дороге остановился отдохнуть в деревне Шах-Абдул-Азим, т. е. проехав верст 12-ть! — И вероятно, что Его Величество останется [286] там па долго; таков способ путешествия Персиян, когда им нет нужды торопиться; в противном же случае они чрезвычайно деятельны, и делают в сутки верст по 100, что для верховой езды очень много! Но усталость забывается за кальяном, а кальян не забывается никогда; у Персиянина не будет хлеба, а уж кальян конечно будет! Последним из распоряжений Министра, при его отъ-езде с Шахом было приказание истребить в Тегеране все вино, которое делают Армяне, а выпивают Персияне! Можно себе представить с каким старанием Сарбазы выполняли это приказание! Они попали в погреба — как волки в овчарни; волки были сыты, да за то и овцы пострадали! Между тем надобно заметить, что вино находится у Армян на откупе, и что казна забрала уже деньги за целый год; но Хаджи не [287] затрудняется никогда приказывать, а справедливы ли приказания, про то знают те, на кого они падают. [288]

ПИСЬМО XVIII.

Отъезд Шаха в Испагань. — Праздник жертвы. — Прием французского посольства. — Воспоминание о Аббасе великом. — Бендер-Аббаса. — Ормузд

Зима прошла позабавив нас, и напугав Персиян двумя-тремя градусами мороза! — Дождю было больше, чем снега, и ясных дней больше, чем дождливых: — и теперь еще мы глядим издали на суровую зиму, она как будто спаслась на вершины гор, и смотрит оттуда на долины, разрисованные зеленью, и исписанные прозрачными ручьями, которые спешат порезвиться на раздолье пока солнце [289] еще не воцарилось здесь: —и так, на горах снег, в долинах зелень, а в городе грязь; — вот отличительные черты здешнего Февраля, который нынче примечателен еще и тем, что Шах, поднявшись из деревни Шах-Абдул-Азим отправился наконец в путь в Испагань, откуда, кажется, никак не мог дождаться обещанных ему 70 тысяч туманов. — Деревня опустела, потому что сарбазы порядочно разграбили ее, и ежели Шах молился Имаму за то, что прибыл сюда, то жители благодарили теперь того же Имама за то, что Шах уехал отсюда!

У Персиян не даром есть пословица, которая говорит, что «сорви сам Шах только одно яблоко в саду подданного своего, то окружающие Шаха вырвут и дерево с корнем!» Так ведут себя все, составляющие свиту Его [290] Величества, во время путешествий с ним!!

Вчера Персияне торжествовали праздник жертвы (Эйде-Курбан); это в память жертвоприношения Авраама, и вот как все происходило: — за неделю перед сим был избран на жертву огромный верблюд, из стада, принадлежащего Шаху. Целую неделю перед праздником, верблюда одевали ежедневно в богатые ковры, украшали покрывалами шитыми золотом, перьями, бусами и множеством погремушек, и в таком виде водили по городу. — Впереди верблюда, с боков его и сзади ходили Персияне в шутовских нарядах, с ужасным шумом барабанов, литавров и рожков! — Всякий, к кому являлась эта процессия, жертвовал для нее пять, десять червонцев, или кто что мог; все это шло в пользу провожатых верблюда; — кроме того и простой [291] народ делал разные подаяния, потому что это считается делом богоугодным. — Bсе женщины гаремов должны непременно видеть этого верблюда, но так, чтобы их самих никто не видел; на самом жертвоприношении они не бывают.

Когда наконец настал день празднества, верблюда, разукрашенного как и прежде, повели за город; за ним следовала прежняя шумная музыка, и толпилась тьма народа пешего и конного, богатого и бедного! За толпою вели лошадей, убранных перьями, золотом и ковра-ми; на них сидели депутаты всех цехов города; — потом опять стремилась самая пестрая толпа мусульман, то в черных шапках. то в белых и синих чалмах, то в ермолках, то ободранные, то щеголеватые, но все вообще в грязи, которой теперь в городе столько же, сколько летом [292] бывает пыли, и которая как будто к лицу Персиянам.

За толпою ехал верхом принц крови, меньший брат Магомета Шаха, прекрасный ребенок, лет двенадцати, в шелковой кулидже (Короткая зимняя одежда в роде архалука, с короткими рукавами, и подбитая мехом) и в черной бараньей шапке; конь его был богато убран шалями, а сбруя вся в золоте! Принца окружало множество слуг, ханов, и вся знать, оставшаяся в городе по отъезде Шаха. За принцем толпилась опять чернь во всей своей наготе и пышности. — Долго весь этот поезд тянулся по улицам города, и долго еще толпа редела, пока наконец остаток ее, как будто какой-нибудь грязный отстой, с шумом протеснился по улице; это были нищие, дервиши и всякая грязная сволочь, которых в Персии больше всего! [293] С нею затих и продолжительный шум.

В полуверсте от города, на открытом поле происходило жертвоприношение. Сначала заставили верблюда стать на колени, (как он это делает всегда при навьючивании), оборотив голову его к стороне Мекки. Несколько человек, привязав веревки к шее и ногам верблюда, держали их крепко, чтобы он не вырвался; потом мулла прочитал молитву, по окончании которой разоблачили бедного верблюда, и принц, взяв в руки небольшое копье, бросил его в жертву, прямо против сердца (Ежели при этом обряде нет ни шаха, ни принцев, то копье бросает старший Мулла, призывая в тоже время благословление Божие на Шаха и на народ).

После этого, один из свиты принца схватив нож, вырезал [294] кусок мяса вокруг вонзенного копья, и тут началось терзание несчастного верблюда: ему отрезали голову, шею и ноги, и роздали все это депутатам разных частей города; потом уже устремилась вся толпа на остатки животного, и через минуту виден был один только остов его.

Когда процессия возвращалась в го-род, порядок, или беспорядок поезда был тот же, но уже не было верблюда... Только разные части его виднелись в толпе, то на длинных шестах, то на штыках сарбазов; там торчала голова, там нога, там другая.... Шуму было еще больше, толкотня была еще сильнее! Когда же на площади (мейдан), показалась часть верблюда на копье принца, которое вез впереди фераш, открыли пальбу из пушек, и священный кусок верблюда был внесен торжественно во дворец; там должно бы [295] было вручить его самому Шаху, но за отсутствием его поднесли эту часть старшему в городе — Беглербею; тем и кончился праздник.

Депутат, получивший часть жертвы, обязан угостить в этот день обедом тех из своего квартала, которые присутствовали при жертвоприношении. В этот же день каждый семьянин, имеющий достаток, убивает одного барана, и разделив одну часть бедным, другую съедает в своей семье.

Говорят, что прежде бывало солили куски верблюда, принесенного в жертву, и сберегали их до следующего праздника, и тогда уже употребляли в пищу; по мне рассказывали, что нынче этого не делают. Прежде, вместо верблюда приносили в жертву барана; но это изменилось со времен Шаха-Аббаса, потому что, по словам ученых Пер-сиян, Авраам вместо сына своего, принес Богу в жертву верблюда! [296] Этот праздник считается весьма важным в мусульманском законе

Все это было на днях, а сегодня в Тегеране как будто опять какой-нибудь праздник! Все базары заперты, весь народ спешит за город, и большая дорога за ним, версты на три, усеяна Персиянами, (женщин вовсе не видно): это делается для встречи французского посольства.

Верст за десять от города был приготовлен завтрак; туда выехали на встречу французскому посланнику, графу Серсе, несколько именитых Персиян и приветствовали его от имени Шаха, (которого в Тегеране нет.) Вся встреча была многолюдна и шумна, но не пышна, как бывало прежде.... Кулачные бойцы, и разные фигляры предшествовали посланнику, часто останавливая поезд его! Народ стоял по сторонам и зевал от любопытства и от скуки; а при въезде [297] в городе, где по улицам были построены в одну шеренгу войска (сарбазы), сделалась давка, какая бывает везде при таких случаях; но здесь надобно заметить еще одно обстоятельство, увеличивающее беспорядок; все Персияне ездят только на жеребцах; эти, часто красивые животные, любят всегда друг друга столько же, как красавицы женщины любят одна другую.... И потому можно себе представить какой беспорядок происходит в толпах, где множество таких соперников сходятся вместе!

Персия много утратила своего пышного величия; с уничтожением богатства, изменились и обычаи. Когда заглянешь во времена Шаха Аббаса и посмотришь его приемы послов, — что за великолепие! Что за несметные богатства! Что за выражение народности во всем! Тут и лошади, украшенные золотом и драгоценными каменьями, [298] тут и скачки, и игры, и травли, тут и разные звери на золотых цепях, на шитых коврах, тут все золото и золото! Куда же все это девалось? Англичане сами хвастают, что они в продолжении 20-ти лет вывозили из Персии несметные богатства, огромные капиталы! Англичане распространились но всему земному шару; они стелются как плющ, обвивают все, как лиана, и высасывают всю жизнь из то-го, к чему прильнули! Не надолго и хитрость Шаха Аббаса спасла Персию от Англичан; они заключили с Аббасом договор (в начале XVII столетия), чтобы выгнать Португальцев с острова Ормуза, на Персидском заливе; а для покровительства обширной торговли порта Бендер-Аббаси (Бендер-Аббаси назывался Гамропом, до покорения его Аббасом), взялись содержать в заливе четыре [299] военных корабля, с тем, чтобы товары английские впускались в Персию без всякой пошлины. Шах Аббас согласился, но обманул всех, — и сам обманулся, потому что с отбытием Португальцев и Англичан торговля на Персидском заливе упала, и скоро базары Ормуза, и многолюдный торговый Бендер-Аббаси превратились в пустыню.

Вот опять отступление от общего правила, не отступать никогда от своего предмета; я говорил о праздниках, а кончил трудолюбием, т. е. торговлею! Это по русской пословице «мешать дело с безделием». Русский мне простит это; прощай! [300]

ПИСЬМО XIX.

Одиночество. — Магаррем. — Представления смерти Гуссейна и Гассана.—Траур. — Новый год. — Подарки. — Праздники. — Землетрясение.

Я осиротел! — Вся наша миссия уехала в Испагань, я остался один!.. Слово «один» я говорю не в значении сидеть у себя в комнате одному под замком, не видеть никого, и никому себя не показывать; — нет, в таком уединении своя прелесть, свое утешение; отрадна мысль, что от тебя зависать распахнуть двери кабинета, и вот ты в обществе своих, или [301] в кругу чужих; — чувства твои дробятся, мысли дробятся вместе с чувствами, и часы жизни сеются, как через сито, отделяясь от скуки.

Не то бывает на чужбине, как Персия, здесь уединение убийственно, — оно есть тяжкая неволя; — ты одинок среди людей, потому, что их чувства, их мысли чужды для тебя; — чувствуешь, что тебя никто не понимает, тебе как будто становится тяжело дышать чужим воздухом! Тебе тесно, ты ищешь простору, бежишь в степь, — и только там вздохнешь свободно в безграничной степи, под безграничным небом!... Там ты найдешь себя!.. Теперь можно понять, что я хотел выразить словом «один». В нем целая поэма человеческого сердца.

Есть однако у меня еще одно развлечение. Нынешний месяц называется магаррем, т. е. освященный, и такими действительно считаются его первые [302] десять дней, в которые нисшел на землю Алкоран, как говорит персидское предание... Эти десять дней, Бог знает почему, считались какими-то священными днями у Арабов, еще и прежде Магомета; в них даже не дозволялось воевать с соседями, также как в некоторые другие месяцы года, — Последний из этих 10-ти дней называется у всех вообще Мусульман Ашури, (по Арабски Ашар значит десять); Персияне же и другие последователи Али, т. е. Шииты, называют его днем Гуссейна (сына Али) и посвящают его горестному воспоми-нанию о смерти этого Имама; весь же магаррем называется праздником мучения (Эйде-Катль).

Али был зятем Магомета, и был женат на его дочери Фатиме; у него было два сына Гассан и Гуссейн.

Магомет передал свою власть Алию, и Мусульмане Шииты поклоняются [303] последнему, как наследнику Пророка. Между тем другая Мусульманская секта Сунитов, признает наследника-ми Пророка — Калифов Омара, Иезида в проч; — и вот вся причина смертельной вражды двух сект (Персы-Шииты; Турки-Суниты).

Гассан и Гуссейн оспаривали власть свою с оружием в руках; — первый погиб в сражении против Иезида, Дамасского Калифа: второй спасся с остатком своих войск в степь, где скитался десять дней, претерпевая величайший недостаток в воде и в пище. Наконец посланный в погоню за ним, военачальник Иезида, Обеид-Уллах, настиг Гуссейна у местечка Кербеле, (недалеко от Вавилона), напал на него, и умертвил со всеми остатками войск, и спасавшихся с ним родных; всех их было 62 человека. [304] Это случилось в 61-м году Эгиры, в 10-й день месяца магаррема. Вот источник праздника, продолжающегося 40 дней, и посвященного воспоминаниям мучений Гуссейна; есть много преданий о чудесах, совершавшихся при смерти его, и Кербеле, место, где он убит и погребен. считается самым священным местом в Персии, туда ездят на поклонение, как в Мекку.

Из преданий о смерти Гуссейна, составлена целая драма, которая во все 40 дней магаррема представляется ежедневно в особо устроенных театрах, ежели только можно назвать этим именем палатки, или большой навес над дворами караван-сераев, где чернь усаживается на земле, поджав под себя ноги, а знать помещается на возвышениях, или в комнатах караван-сераев, которых устройство очень похоже на наши [305] театры с ложами, закрытыми с боков. Эти представления устраиваются местами на счет частных лиц в домах их, местами же на улицах, на счет какого-нибудь городского квартала, и потому большая или меньшая пышность их зависит от усердия лиц, участвующих в пожертвованиях.

Когда Шах бывает в столице, то он делает на свой счет и пышные празднества на мейдане.

Я бываю часто в этих театрах: один из них, устроенный на дворе большого караван-серая отливается своею роскошью: все стены лавок вокруг двора, увешаны богатыми кашемирскими шалями; в окнах и дверях наставлены цветы, (за неимением настоящих поддельные), развешаны зеркала, позументы и проч., посередине двора устроено возвышение (сцена), украшенная тканями, коврами [306] и всем, что только может блестеть.

За час до представления, весь театр наполняется народом; женщин здесь бывает чрезвычайно много. Партер, который здесь есть точно «par-terre», потому что в нем народ садится просто на землю, поджав ноги под себя, — бывает битком набит чернью; однако места впереди занимают женщины, (являющиеся иногда с детьми) вероятно потому, что они приходят раньше всех.

Для соблюдения порядка в партере, местами расставлены сарбазы с хорошими дубинами, которые тревожа чувственность Персиян, укрощают чувствительность их к представлению.

Когда все готово, является на возвышении, устроенном в стороне и покрытом черным сукном, мулла; он сначала говорит народу о важности праздника, потом читает по [307] тетради, что изображает настоящий день относительно жизни Гуссейна, и наконец кончает восклицанием: Гусссйн! Гассан! За ним весь народ повторяет громко те же имена, причем одни бьют в ладоши, другие бьют себя в грудь, и шум делается ужасный! — Но все это стихает, когда начинается представление на возвышении, устроенном посредине: актеры все мужчины, но в женских ролях они являются в женском платье; все читают роли свои по тетрадкам на распев, громким речитативом; — и тот признается лучшим, который имеет сильный голос, и произносит слова внятно, так что все могут слышать и понимать его.

На сцене представлена смерть самого Гуссейна, хотя он и погиб во время сражения; но этот анохронизм допускается; дети и жена его попали также в заключение к Иезиду, и тут то [308] изображены все их мучения: томление голодом в темнице, прощание их с отцом, убиение последнего, и наконец смерть матери и детей.

Эта драма чувствительна по самому содержанию, и до того трогает всех слушателей, что иногда раздаются такие вопли и стоны, что невозможно переносить их равнодушно! Все горько плачут; женщины рыдая прижимают детей своих к груди, как будто страшась лишиться их, как жена Гуссейна лишилась своих; мужчины и старцы забывают свою степенность, и плачут навзрыд, как дети!— А дети прижимаются к матерям и смотря на них также плачут! Словом, весь театр превращается в юдоль плача....

На сцене в начале представления является какой-то европейской посланник, который, по преданию, будто бы ходатайствовал за Гуссейна и его [309] семейство; поезд его пышен и сопровождается музыкою; на нескольких лошадях везут подарки Иезиду; но этот, угостив посланника отпускает его, не согласившись на освобождение Гуссейна и его семейства. — Минута убиения Гуссейна и детей его, производит ужасное впечатление на народ; фанатизм разгорается до того, что актер, исполняющий должность палача, иногда спасается бегством, иначе чернь растерзает его ! — Во время представления народ по временам вскрикивает: «Гуссейн, Гассан!» и фанатики бьют себя ладонью в открытую грудь; по временам играет печальная музыка, состоящая из двух рожков и двух неболь-ших барабанов, делается несколько выходов со свечами, подносами и проч., все это имеет вид чего-то религиозного. Наконец изображается место yбиения Имама и детей его; над трупами [310] носятся ангелы; вокруг на траве играют кролики; тут же голуби вьют гнезда, птички порхают, словом, здесь выражается мысль смерти праведников; под сень гробницы его спешат приютиться самые невинные животные, находя там убежище безо-пасности и мира.

По окончании представления, мулла прочитав молитву, благословляет народ и тут снова раздаются восклицания: Гуссейн, Гассан! Снова фанатики начинают бить себя в грудь, и наконец расходятся; тогда является вдруг новая толпа изуверов: чело-век 50-т окружают одного полунагого Персиянина, у которого все тело изранено и покрыто кровью; множество железных крючков вдето в тело, множество стрел воткнуто в него, и голова украшена перьями! — Вся эта толпа кричит во всю мочь: Гуссейн, Гассан, сильно ударяя себя ладонями [311] в открытые груди, до того, что они совершенно синеют! — А бедный изнуренный страдалец, читает в это время молитву! — Присутствующие жерт-вуют деньги этим несчастным, страдающим в честь Гуссейна; но не многие одобряют такое изуверство. — Во все время магаррема на перекрестках улиц часто встречаешь таких фанатиков: они стоя читают молитвы, а перед ними разостлан платок, на который проходящий кидает подаяние.— Во всем этом видна только одна промышленность, до которой доводит нужда, бедность и, быть может, лень.

В первые десять дней магаррема Персияне носят траур, т. е. или совершенно черные, или какие-нибудь темные архалуки, кулиджи и чухи, которые потом отдают нищим. — В это же время делаются большие пожертвования в мечети, и раздается много милостыни нищим; увеселений [312] никаких нет, и нигде не услышишь никакой музыки, никакой песни, до которых Персияне большие охотники.

Так празднуется магаррем, первый месяц персидского года; персидский же новый год Ноу-руз, (новый день) праздновался нашего 8-го Марта, которое впрочем не есть первое число месяца, так что новый год не всегда даже приходится в первые десять дней магаррема, и в таком случае он празднуется гораздо шумнее, нежели был нынче. — У Шаха в этот день бывает большой салам, любимцы его получают разные подарки, а все Персияне фераши, получают новые чухи, широкая одежда в роде той, как носят наши священники ежедневно вне службы.

Поутру 8-го Марта, в Тегеране праздника не было; но в 4-ре часа пополудни на мейдане загремели пушки, народ зашевелился, лавки заперлись, [313] и все разбрелось по улицам и по загородным садам; только все это было чинно, тихо, ни песен, ни музыки, ни танцев! Все помнили магаррем, и встречали новый год с чувством несколько печальным, — хотя радовались ему, как радуются у нас и поздравляли друг друга по нашему.

Здешний Сердар, Хан-Баба-Хан, получил в этот день от Шаха подарки, которые вообще называются "халат", хотя тут халаты и не всегда бывают.

Так было и на этот раз: Сердару прислана сабля, усыпанная бриллиантами, и такая же звезда персидского ордена Льва и Солнца. Сердар в сопровождении всей знати выехал по обычаю за город, чтобы получить подарки, которые ждали его верстах в 10-ти от города; там он принял их с обычным обрядом, а возвратясь домой задал пир, в [314] по обычаю обдарил чиновников, присланных к нему от Шаха с так называемым халатом; чем важнее лицо, доставившее шахские милости, тем щедрее должен быть получающий их.

Бывают случаи, что эти шахские подарки возвещают смерть вместо радости; выехавший для получения их получает веревку, его тут же удавливают по повелению Шаха!

Замечательно, что в день нового года, у Персиян также красят яйца — как и у нас в Светлое Воскресение; а с ними являются и те же игры, что у нас! Я не мог узнать откуда взялся этот обычай; «так водится изстари», отвечали одни; «про то знает Бог», отвечали другие — и мое любопытство должно было присмиреть.

Есть также у Персиян праздник, когда они целуются — как мы в [315] Светлое Христово Воскресение: это в память того дня, когда Магомет при собрании целого народа, обнял зятя своего Али, и провозгласил его своим преемником.

P. S. Забыл сказать, что недавно, (4-го числа), меня напугало здесь землетрясение, т. е. оно спугнуло меня с кресел, и я вмиг очутился на дворе! Это всегда не лишнее при подобных случаях, а при здешних ломких домах и подавно; хотя на этот раз мой домишко уцелел, но многие из соседей его покривились, как будто недовольные этим ударом судьбы. Удар повторился два раза, и второй был довольно силен.