Н. Т. МУРАВЬЕВ

ПИСЬМА РУССКОГО ИЗ ПЕРСИИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПИСЬМО VI.

Приятность путешествия. — Каков Восток. — Безлюдие. — Въезд в город Казвин. — Любопытство персиян. — Муэзины. — Мускиты.

Как бы ни было, но мое путешествие право не скучно: встаю в 5-ть часов утра, солнце только что всходит, хозяин уже у дверей; выслушаю многочисленные приветы его, запью их чаем, заплачу за их золотом, на коня, да и в путь. Еду шагом, потому что здесь всего вернее применение пословицы; тише едешь, дальше будешь, ежели только эта пословица не родилась в самой Персии, где люди живут медленнее, чем [90] где-нибудь, а проживают жизнь свою скорее, чем везде! И так я еду по персидски, шагом; любуюсь тем, чем можно любоваться, и стараюсь не смотреть на то, что скучно; но тогда начинаю мечтать; вычисляю свое будущее по теории вероятности, переношусь в свое прошедшее по системе воображательности, и мысли бросаются во все стороны быстро, неожиданно, перегоняют друг друга, сбиваются с пути, и наконец исчезают Бог весть где, и как! Словом, как ласточки, когда они порхают по поверхности земли! Разница лишь в том, что ласточка тем быстрее, чем ближе к земле, а мысль тем быстрее, чем дальше от ней. А время между тем шагает себе да шагает своим гигантским шагом; посмотришь уже 10-ть часов и является Мехмендар с предложением отдохнуть; что он делал впрочем без [91] отдыха, при каждом ручье, при каждой деревне, которую замечал вдали! Отдыхать Персияне никогда не устают. Разбивают тот час палатку — и я предаюсь восточному кейфу.

Отними у Востока четыре, пять часов полудня, и здесь рай! Насели Восток образованностью — и отсюда не скоро тебя выманишь! Воскреси былое, хоть в воображении своем, и этот Восток предстанет перед тобой дивом, с своими делами, с своим образованием, с своею пышностью, и наконец с особенною красотою своей природы!....

Так проходит время часов до 3-х по полудни, и тут я снова пускаюсь по персидским степям, с персидскою важностью, и с такою же ленью; — зачастую эта лень ставит на поле моего воображения, в продолжении нескольких часов, — одни только точки.... а в заключение [92] два-три знака восклицания, когда свалит жара!!!

Опять дивлюсь безлюдию по всей дороге! Встретишь несколько лошаков, навьюченных хлебом, и несколько крошечных ослов с огромными седоками; задумаешься над первыми, потому, что всякого поразит такая мертвенность торговли, в таком обширном Государстве, и посмеешься над вторыми, потому, что ничего не может быть смешнее, как вид огромного Персиянина с длинною бородою, и с такими же ногами, на маленьком, коротеньком осленке, которому не редко ноги седока служат третьею парою ног, разумеется затрудняя еще более бедное животное, безщадно понукаемое острым концом палки! Когда же смотришь на Персиянина сидящего на осле, поджав ноги под себя, и спустив сзади полы платья на животного, закрывая его таким образом по копыта, [93] то кажется как будто видишь какого-нибудь Центавра! — Зачастую вьюки на ослах бывают так велики, что под ними самого животного почти не видно, и перед тобою движется одна только клажа, из под которой едва заметна голова и длинные уши осла! Иранские поселяне почти всегда ободраны, и здесь имеют хоть красивую, но как бы изнуренную наружность. — Часто, посреди каравана, ежели только можно назвать этим именем пять-шесть вьюков, раздаются песни; но это не звук довольства и радости, это отголоски какой-то грусти, уныния, которыми отзываются и наши народные песни; здесь однако они еще более печальны! Однообразные речитативы оканчиваются как будто сто-ном души, и сколько вблизи они неприятны для слуха, столько же в дали отрадны для тоски. — Содержаниe песен почти всегда печально; впрочем [94] я надеюсь поговорить со временем об них, и вообще о персидской Литературе, с которою мне хочется познакомиться как можно ближе, потому, что я люблю ее, сколько можно любить красавицу, которую видал только на портретах, но о которой наслышался много!...

Вот однако явилось и население: ровная широкая долина, между Султаниею и городом Казбином, обильна водою и деревнями; селений так много, и они так обширны, что этот кусочек Персии изумляет путешественника, и радует человека! Кажется, что разрушение, катаясь снежным клубом по всей Персии, забыло этот уголок; хорошо, ежели бы и он в свою очередь забыл о Персии, и жил своею жизнью, сосредоточась в себе; а то напротив, с Зангана, можно сказать, начинается собственно Персия, и нынешний персидский язык, до [95] сих пор это был татарско-турецкий, — которым говорят во всем Адербеиджане, — и даже несколько по сю сторону гор Кафдан-Ку.

Весело, подъезжать к городу Казбину; кругом красуются обширные поля винограда и множество фисташковых деревьев; во всем видно изобилие. — Тут понимаешь, почему Казбин был когда-то столицею Персии, и жалея о минувшем, винишь Аббаса великого, что он перенес столицу свою (в конце XVI века) отсюда в Испагань, потому что с тех пор Казбин стал упадать. Аббас однако был прав; но об этом после.

Казбин основан (Шарден) Гарун-Алрашидом в IX веке. Этот Калиф соединил в одно три небольшие селения, лежавшие смежно, и обязанные [96] своим существованием большому замку, построенному здесь когда-то Артарксерксом, для удержания нападений племен, обитавших близ соседней горы Алувен; говорят, что замок сей построен у развалин древнего Рагеса; но догадка чего не наболтает, верьте ей только, — она всегда подкуплена честолюбием...

Казбин процветал во время оно, был обширен, и имел еще при Шардене, 12,000 домов и 100,000 жителей, но с тех пор многое изменилось, город разрушается и пустеет! Злоупотребления правителей области, изгоняют оттуда промышленность, и только благодетельное плодородие земли, дающее между прочим огромное количество превосходного винограда и фисташек, поддерживает жителей, возбуждая вместе с тем и алчность правителя их!

В городе теперь не многим можно [97] любоваться; развалины старого, лучше всего нового. Шахская мечеть, основанная Шахом Измаилом в половине XVI века, лучше всего: широкий купол, смелые своды и изящная соразмерность частей, делают это здание лучшим из разрушающихся украшений города. Широкая площадь, на которой когда-то производились народные скачки, (и где теперь трудно и пешком ходить, без скачков, через всякие нечистоты и груды сору), красивый караван-серай, два-три публичных училища, и наконец когда-то славный дворец, которого мне не удалось осмотреть, составляют все, чем может похвалиться Казбин. Вода доставляется в город посредством водопроводов с соседней горы Алувенд. Здесь родился знаменитый баснописец Локман, принимаемый иными за самого Эзопа.

День, в который я въезжал в [98] Казбин, был пятница, по персидски Джума; она празднуется как у нас Воскресенье. — Народу за городскими воротами было множество! Молодежь веселилась, играя в лапту и в чахарду, а пожилые сидели кучами, занятые более или менее важными разговорами; женщин не было; кальяны дымились, разнощики кричали, ребятишки дрались, — но вдруг все это прекратилось при моем приближении. Любопытство вытаращило на меня свои большие глаза, и кажется все языки, агенты его, произнесли вдруг — «кто этот Ференги?» Мой русский военный сюртук, моя фуражка, и дорожные очки (консервы), которые здесь в степях полезны и для не близоруких, возбудили общее внимание. Здесь уже довольно знакомы с иностранцами, но не довольно еще насмотрелись на них. Казалось, что каждый хотел сказать про меня, как говорили про одного [99] Персиянина в Париже: Аh! ah! monsieur est Persan! c'est une chose bien extraordinaire! Comment peut-on etre Pcrsan!» (Moutesquieu, lett: es persanes) только вместо «Persan» поставь "Russe". Слуг моих останавливали толпы любопытных, с распросами, кто я, откуда, и зачем? Все это необходимо знать для Персиянииа, всякая новость для него находка! Завтра он поспешит явиться первым к своему Хану, и у него есть в запасе новость; завтра он придет на базар, и все будут слушать его рассказы о Ференги; он даст предмет к толкам и спорам, и его угостят за то лишним кальяном; а сколько можно налгать, прибавить, убавить, посмеяться!... Словом, каждый был доволен, что видел меня и что возвращался домой с новостью. — Новость для Персиянина есть тоже, что обнова для [100] женщины, и вот почему новости в Персии, — да кажется и везде, источник неистощимых разговоров!

Когда я прибыл на квартиру, солнце закатилось, и в городе раздалось множество голосов муэзинов, призывавших на молитву. Это имеет свою прелесть; однообразный, несколько печальный напев их, погружает в какую-то задумчивость, как вечерний звон нашего колокола!... Входишь в самого себя, и как будто вызываешь молитвы из души!...

Персидская архитектура замечательна своею особенностью: дома построены так, что невозможно ускользнуть от сквозного ветра! При здешнем зное это прекрасно, но не для нас Северян; все удивлялись, когда я затворял в своей комнате двери, похожие на окна, и окна, похожие на двери, — такова величина тех и других! Сквозной ветер летом, есть [101] персидская нега; он навевает благоухание роз, он приносит издали отголоски соловья, он обвивает сибарита легкою пеленой кальянного дыма, который так любят Персияне, он наконец погружает в мечту, в наслаждение, в сон!...

Напрасно однако же я думал отдохнуть в хорошей комнате, на хороших коврах, имея перед окном огромный куст белых роз, ниспадавших в виде жемчужных каскадов по длинным ветвям, пригнувшимся к земле! Душистая атмосфера была наполнена Myскитами, микроскопическими, бесцветными комарами, которых глаз может заметить только при величайшем внимании; малейший ветер сдувает их, а ловить их руками, нет никакой возможности! — Кажется, эти насекомые и заставляют Персиян спать на откры-том воздухе, или под сквозным [102] ветром; самые прозрачные кисейные покрывала душны при здешнем зное, но необходимы, чтобы избавляться от несноснейших Мускитов!

И так я почти не отдыхал, а отправился осматривать город, — о котором говорил. [103]

ПИСЬМО VII.

Разрушение. — Гробница Имама. — Предание. — Дерзость Персиян. — Въезд в Тегеран.

Еще несколько шагов по развалинам и по степям, и конец моей дороге до Тегерана, откуда пишу к тебя.

Кажется как будто Персияне любят жить в развалинах, — как дикие звери! Или они, как будто страшась всего хорошего, боятся прикоснуться к тому, что испорчено временем: там, в пустыне, видишь развалившийся караван-серай и жалеешь о его прекрасной архитектуре, о его стрельчатых [104] сводах, о прохладе, которую он бывало доставлял утомленным путешественникам; тут встречаешь какой-нибудь замок, говорящий о старине, о которой здесь все молчат, потому, что ее почти никто не знает, а ежели слыхали о ней, то разве по одному только имени какого-нибудь Рустама, народного героя Персии, о котором рассказывают и пишут в десятеро больше небылиц, чем правды, — как впрочем это и всегда бывает со стариной, которую и румянят и белят, лишь бы только она казалась лучше настоящего; наконец, в пустыне изредка встречаешь и мечеть, где погребен какой-нибудь Имам-Заде, т. е. потомок пророка: простая деревянная гробница в середине мечети, иногда с плитою и надписью, разукрашена лоскутьями материй и разными побрякушками; вокруг голые стены, иногда с арабскою или с персидскою [105] надписью "Бог!" Эти места всегда священны для Мусульман, ни один из них не пройдет мимо, чтобы не поклониться гробу, и спроси любого из них об умершем, каждый расскажет что-нибудь небывалое из его жизни, или чудное при его смерти! Эти легенды всегда более или менее любопытны, они выказывают изобретательность народного воображения, а суевеpиe занимает не последнее место в персидском характере! Однажды мне рассказывали, что когда умер Имам-Заде, перед памятником которого я тогда стоял, (на пути от Казбина в Тегеран); когда умер этот Имам-Заде, и его похоронили, то все стада овец из окрестности сбежались сюда, и пробыли у гробницы 6 дней, не сходя с места; — никто не мог отогнать их, все они жалобно стонали! Вокруг же могилы было такое сияние, что люди не могли приблизиться к ней! На седьмой [106] день пошел ужасный дождь, земля около гробницы покрылась зеленью, и овцы, изнуренные шести-дневным голодом, в два дня пожирели до того, что насилу дошли до жилищ своих; с тех пор поселяне окружных деревень приходят сюда всякий раз, когда нивы их нуждаются в дожде, и молят Имама-Заде о ниспослании его, принося при этом в жертву одну овцу; говорят, что всякий раз после этого они еще и не успеют дойти до дому, как поля их оросятся дождем! Таких преданий можно набрать множество, но из них не выберешь и крошки истинны; Персияне искусно умеют зарывать ее в сор предрассудков, суеверия и лжи!

Чем ближе к столице, тем больше пустынь, тем деревни беднее, тем народ грубее. Я уже говорил, что всякий путешественник, [107] покровительствуемый персидским правительством, получает от него проводника, называемого Мехмендаром, и два пове-ления: одно ракам, для отвода квартир, а другое сурсат, для фуража и провизии; подробности об этом опишу со временем, а теперь расскажу только как здесь деньги и сила заменяют закон.

Верстах в 20-ти от Тегерана, я остановился ночевать в деревне, название которой я так мудрено записал в своем дневнике, что сам не разберу, впрочем потеря не велика. Мехмендар мой отправился отыскивать для меня караул и провизию. Между тем в саду раскинули палатку, и я расположился отдыхать. Не прошло и четверти часа, как я услышал ужасный шум, и вслед за тем ко мне явился мой Мехмендар в самом жалком виде. Со слезами он рассказал, что жители не только не дают [108] никаких припасов во моему сурсату, но даже разорвали его, прибили самого Мехмендара, и все толпою идут сюда. Я был вооружен, со мной было человек десять людей, Русских и Персиян, также вооруженных, и как я уже насмотрелся на персидскую храбрость, то ни мало не труся, вышел на встречу к толпе, в голове которой шел Кят-худе, т. е. староста деревни.

Со мною был один Армянин, наемный слуга мой; он хорошо знал по русски и по персидски и служил мне переводчиком; я приказал ему подозвать старосту, и сказать, что он кят-худе, верно пришел просить у меня прощения, за то, что смел обидеть моего Мехмендара? Этого вопроса, сделанного решительным тоном было уже довольно, чтобы совершенно охладить буйные порывы толпы; и хотя в хвосте ее слышались еще крики, которых я не понимал, но голова ее, — [109] староста, подойдя ко мне, с покорным видом поклонился, и отвечал, «что никто не смел бы и подумать обидеть Согеба, язык бы не выговорил дурного слова про него, и рука не поднялась бы на его Мехмендара; но этот последний сам виноват, он побранился с Факирами (нищими), — и больше ничего не было; что кят-худе извиняется, и готов исполнить все, что я прикажу.» — Я очень хорошо понимал, что это были одни только слова, и потому, прикрыв самолюбиe свое приличным извинением старосты, я отвечал, что хотя по сурсату я могу требовать всего без денег, но что это не по русски; мы не обижаем никого, платим за все, и потому я выдаю ему сейчас же при всех пять червонцев, за которые он должен доставить мне провизию. — Дело приняло самый благоприятный оборот: — "Да благословит вас [110] Аллах, отвечал староста, принимая деньги; — да благословит Согеба Пророк наш, повторила толпа, и через четверть часа я получил все, что нужно было, — с плодами и цветами в добавок.

Я уже наслаждался покоем, размышляя о том, что всякую страсть можно подкупить деньгами, и что деньги главнейшая страсть Персиян! что страсти, большею частью дети золота, которое, как нежная мать, балует их, и потому, эти дети так привязаны к своей матери! — Вдруг в селении раздался опять страшный шум; я думал, что опять история с моим Мехмендаром, и придумывал снова какую-нибудь театральную выходку, как оказалось совсем другое. В деревню прибыл какой-то офицер с десятком солдат, которых здесь называют сарбазами. Офицер требовал фуража и провианта, не имея на это [111] никакого права; он отзывался, что потерял бумаги в дороге, но что ему должно верить и на слово. Разумеется, что на это никто не соглашался; вышел спор, а вслед за ним и соседка его - драка; сарбазов поселяне ужасно боятся, и потому не мудрено, что победа осталась на стороне офицера; он получил все, что желал, да еще и с поклонами, за которые, разумеется, прятались душевные проклятия поселян!... И так видно, что право сильного, есть также золотое право в стране, как Персия.

Поутру, часов в 7-мь, я въехал в Тегеран. Хотя движение вокруг города и не так велико, но, судя по тому, что я видел прежде, можно догадаться, что въезжаешь в город значительный.

Тегеран кажется издали довольно красивым; высокие стены с башнями, обширные сады с высокими платанами [112] и пальмами, мечети с золотыми куполами, минареты, и множество садов вокруг города, представляют издали привлекательную картину! — Обширное кладбище, где однако же не видно ни одного роскошного памятника, которыми так красуются мусульманские гробницы в Турции, — и множество вьюков при въезде в го-род — дают мысль о многочисленности поколений минувших и живущих; промышленность толпится у ворот, — а смерть задумчиво наблюдает сзади! Глубокое молчание па широком кладбище, и оглушительный шум на тесной площадке перед воротами, между множеством мелочных лавочек, гнездящихся у стен города, — однообразие там, и пестрота здесь, — занимательны для наблюдательности каждого, и любопытны для путешественника, въезжающего в первый раз в столицу Персии. [113]

По узким кривым улицам, где пыльным, где грязным, между рядов лавок под навесами, и сводами базаров, я добрался наконец до Арки, так называют цитадель, где находятся шахский дворец и жилища почти всех главных вельмож Персии; там же дом и русского посольства.

Можно представить себе как я был рад окончанию моего путешествия, которое утомило меня до изнеможения! Но теперь, когда я в безопасности, когда живу под крылышком своих, хотя и не многочисленных, но добрых русских друзей, то право вспоминаю о минувшем, с удовольствием, и с удовольствием передаю тебе.

Следующие письма мои, будут нраво-описательные; т. е. стану описывать тебе все, что увижу, и все, что услышу. Любопытного много, не знаю [114] только, много ли найду в тебе любопытства услышать, а в себе уменья передать то, что я вижу. [115]

ПИСЬМО VIII.

Летний лагерь Аргования. — Хребет Эльбурс. — Шахский лагерь. — Представление первому Министру. — Хаджи-Мирза-Агаси. — Представление Шаху.

Да, я пишу к тебе из саду, а вернее, из палатки. Летом мы здесь кочуем лагерем, потому, что жить в городе, в это время года, нет возможности; оттуда выезжают все, кто только имеет малейшую возможность нанять за городом сад, или уголок в саду; в городе в это время поселяются жар, зной, духота, пыль и скарпионы! До всего этого мы Русские такие же не охотники, как и Персияне, но последние сроднились с дурною стороною своего климата — с жаром [116] и прочим, также, как мы сроднились с холодом: только мы, чтобы избавиться от стужи, забираемся под крыши своих домов поближе к печке, — а они чтобы избавиться от жару — взбираются на крыши своих домов, — поближе к солнцу! Летом все здешние бедные горожане живут на своих плоских крышах; едва апрельское солнце распустит свои жаркие лучи над бедным Ираном — города опустеют, а деревни и загородные сады наполнятся жильцами; на крышах же появятся настоящие цыганские таборы. Надобно заметить однако, что эти переселения на крыши делаются обыкновенно на ночь; днем в городе все гнездится в домах, где сквозной ветер сражается с жаром и выносит лень, которая летит тогда за город к богачам, принимающим ее всегда радушно. Летом в городе заметна вообще как будто [117] большая деятельность, но это только от того, что нарядной праздности гораздо меньше, видны только купцы и другие промышленники.

Мы все Pyccкиe , с посольством нашим, живем теперь верстах в десяти от Тегерана, в саду, который зовут Аргования; это название он получил, как говорят, от особого дерева, изобильно растущего в нем , и называемого здесь Аргуван; оно бывает в рост большой яблони, и замечательно тем, что весною покрывается сперва, все сплошь с самого корня, мелкими лиловыми цветками, а когда они опадут, тогда являются листья круглые, гладкие, толстые, темно-зеленого матового цвета; за ними осенью следуют — как плод — стручья, в роде гороховых; таким образом это дерево меняет наряд свой три раза в год, словом, кокетничает как персидские женщины, или [118] как вообще женщины, про которых говорят: "qu'elles changent tout hormis aleurs amours", уже не знаю так ли это? про них много и лгут....

Не похвалюсь местоположением нашего приюта, однако же и он имеет свои выгоды; во-первых, здесь климат лучше, чем в других окрестностях Тегерана.

Надобно сказать, что климат здесь удивительно разнообразен; на трех-четырех верстах, можно встретить сады, где прозябание чрезвычайно различно: в одном, розы уже отцветают, а в другом только что распустились; в одном плакучая ива развила уже свои длинные зеленые локоны, платан раздвинул уже широкие листья, и январь распустил густую тень, а в другом, все это едва лишь пробуждается — от зимнего сна!

Мы здесь живем в умеренном климате, и жар наш в тени, [119] в палатке, не бывает больше 28° градусов по Реомюру; как тебе нравится эта умеренность? кажется, она больше невоздержности наших северных жаров; так все в миpe относительно!... Такое разнообразие климата зависит здесь от положения окружных гор: Тегеран стоит в широкой долине, у подошвы хребта гор Эльбурса, отделяющего Иран от Мазандерана, прибрежной области Персии у Каспийского моря.

Голые, неприветливые скалы хребта Эльбурса обращены к Ирану; другая же сторона хребта, красуясь дремучими лесами, спускается в Мозандеран! Снег лежит на некоторых горах почти целый год, а отделившаяся от хребта сопка Демавенда, возвышаясь остроконечным конусом, покрыта всегдашним снегом, и чудно красуется среди мрачных громад Эльбурса, рисуясь на небе, лучше которого, здесь на [120] земле, нельзя себе ничего вообразить!....

По отлогости хребта разбросано множество деревень, с большими плодовыми садами, и между ними замечательнейшие составляют, так называемый, Шемрун, где с некоторого времени, проживает летом персидский Шах. Все это видно очень хорошо от нас, через широкую степь, на которой кое-где красуются сады. Все это очень не дурно, хотя и не довольно оживлено! Мало зелени, мало воды, а они также необходимы для полной жизни, как ум для головы, и сердце для тела! — В Персии почти нет рек; везде вода проводится с гор; вершины же гор покрыты снегом, как сединами, всегда полезными для всех седых и не седых.

Скоро по прибытии моем, посланник наш А. О. Д. представил меня Шаху. Надобно было начать с первого [121] Министра Хаджи-Мирзы-Агаси, в руках которого сосредоточена вся власть! Мы отправились. Прежде всего меня изумил лагерь, среди которого раскинуты были палатка первого Министра, и красная палатка Шаха, окруженные довольно высокими холстинными стенами, или ширмами. Я привык к нашим стройным рядам однообразных палаток; к нашему классическому порядку в лагере, где на каждый шаг есть свой закон, на каждый клочок земли — своя форма; словом, я привык к нашей военной дисциплине, доведенной до совершенства, исполняемой с точностью, и говорящей сама за свою пользу! Вообрази же себе мое удивление, когда я въехал в так называемый шахский лагерь: сперва меня поразил ужасный шум; солдаты в разноцветных, изодранных куртках и широких шальварах, толпились перед палатками [122] своих товарищей, обратившихся в маркитантов, и обративших палатки свои в мелочные лавки! На ружьях висело мясо, на шомполах жарился шашлык; кругом разложены были: хлеб, мед и плоды, и расставлены кальяны; два-три полунагие сарбаза, удовлетворяли требования сотни своих товарищей, не думая вовсе ни о службе, ни о своей аммуниции, о которых впрочем, кажется, и никто во всем лагере не заботился. Такие лавки я встречал на каждом шагу, пробираясь между расставленных в беспорядке разноцветных палаток. Тут же стояли и лошади, и лошаки, увеличивая по возможности нечистоту и смрад, обыкновенных спутников домашней персидской жизни! Только подъезжая к палатке первого Министра, раскинутой на возвышении за холстинною стеною, можно было заметить более порядка, и еще более [123] суеты. Сотни слуг и просителей толпились у дверей; здесь можно было видеть зажиточного Хана с многочисленною свитою хорошо одетых Ферашей; одни из них держали богато убранных персидских коней, другие раскуривали кальяны, а остальные сложив руки стояли вокруг своего повелителя, ожидая его приказаний! Тут же встречалась и бедность в рубище; — ее окружало презрение, — всегдашний ее преследователь!... Не помню кто сказал, что: «le plus grand defaut de la misere d'etre c'est meprisee». — Это справедливо везде, а в Персии больше, чем где-нибудь. Словом, дверь министерской палатки осаждалась чуть не целым Тегераном; двое часовых были первыми ее защитниками, — за ними толпилась стая Ферашей, готовых всегда продать господина своего за первый червонец, и содрать с бедняка-просителя последний грош! [124] Вся эта толпа почтительно расступилась перед нами; у нас была тоже порядочная свита козаков и слуг.

При входе нашем, Хаджи-Мирза-Агаси сидел в палатке своей в креслах, поставленных на возвышении; когда мы вошли, он встал, сделал несколько шагов вперед, и рассыпался в приветствиях посланнику; потом. обратясь ко мне, сказал с большим радушием: «милости просим, милости просим, любезный гость.» Тут мы сели на кресла, и когда Хаджи (так здесь называют сокращенно первого Министра), спросил посланника о его здоровье, и пожелал ему долголетия, то обратясь ко мне, продолжал: «Вы приехали на радость мне; я рад всем Русским; — вы военный, я покажу вам весь свой арсенал; если бы вы знали, как он тяготит мои старые плечи! [125]

Потом Хаджи стал расспрашивать нашего Министра о политических журнальных новостях; но говорил обо всем вскользь; — спрашивал, хорошо ли жить в Арговании, довольно ли там воды; переменял разговор беспрестанно, неожиданно, живо; и наконец, обратясь ко мне, спросил: как я думаю, можно ли сделать у него в арсенале паровую машину? Я отвечал, что для Хаджи все возможно, стоит только захотеть; у него верно найдутся хорошие мастеровые, верно найдется и хороший чугун для отливки колес и прочего. — «Чугун? о да, отвечал Хаджи; у меня чугуну целые горы! вот на днях принесли мне образчики руды, найденной здесь не далеко в горах; я думаю выплавит там много чугуну; вот посмотрите.» — Тут он показал несколько кусков руды, но не богатой; мне хотелось знать, откуда именно она получена? но Хаджи, подозрительный [126] как и все Персияне, увернулся от ответа, сказав что еще не имеет достоверных сведений.

Между тем подавали кальяны, которых я не курил, и конфекты, которые я пробовал из любопытства; в них сахар, мука и масло суть главные составные части, образующие что-то целое очень не вкусное. — Потом подавали вкусные шербеты, в больших фарфоровых чашках, из которых мы пили или, вернее сказать, хлебали большими резными кипарисными ложками. Наконец время было ехать; Хаджи повторил опять свои приветствия, сказав, что пришлет попросить меня ехать с ним вместе осматривать арсенал, — и мы отправились к Шаху.

Надобно сказать, что Хаджи страстный артиллерист! Арсенал для него жизнь; без него он не знал бы, кажется, куда девать свое время [127] и государственные доходы, потому, что то и другое поглощается в арсенале в большом количестве, тем более, что сам Хаджи ничего не знает по этой части, как и по всем другим; он увлекся славою Наполеона, и считает себя нисколько не ниже его! — В разговорах, Хаджи увлекается часто до того, что совсем забывает свой сан, а грубые приемы всегда напоминают его низкое происхождение. Троллоп говорит правду, что всегда можно узнать «un parvenu» по его приемам; — он всегда станет потирать самодовольно свои руки, и подымать нос выше головы: таков и Хаджи. Впрочем об нем нельзя высказать всего вдруг, он замечателен в своих действиях, и со временем ты это увидишь.

Хаджи стар; ему лет 65-ть; но он еще бодр; говорит с большею живостью, внимателен к рассказам [128] других и сам чрезвычайно разговорчив. — Черные, блестящие, выразительные глаза, римский нос, смуглый цвет худощавого лица, и небольшая редкая бородка, — выражают в целом что-то весьма любопытное; — глубокие морщины свидетельствуют о его минувших страстях, беглые глаза — о его хитром уме, — а переменчивый разговор — о его уклончивом характере и не глубоких познаниях. Хаджи был простой мулла, школьный учитель и астролог; строгою жизнью своею и происками, он обратил на себя внимание приверженцев Фетх-Али-Шаха, деда ныне царствующего Магомета-Шаха; попал в наставники последнего, когда он был еще принцем, завладел его умом и его доверенностью, и участвовал потом в заговоре против Каймакама, первого министра Фетх-Али-Шаха, занимавшего эту должность и при [129] начале царствования нынешнего Шаха; старался о низвержении Каймакама, и когда тот был, по повелению Магомета-Шаха, задушен, Хаджи сделался первым Министром! Власть его теперь не ограничена! Он делает все, что захочет Шах, — и потому Шах делает все, что хочет Хаджи! Но первый Министр не хвалится никому своею властью; он видел, что это сгубило его предшественника Каймакама; напротив, Хаджи говорит всякому: "Я Факир (нищий), у меня ничего нет, я ничего не могу сделать; ступай к Шаху, моли его о милости, и он все сделает". А между тем все делается одною волею Хаджи. Надобно однако сказать, что он имеет добрую душу; часто удерживает Шаха от казней, и бедный редко отойдет от Хаджи, не получив помощи (Хаджи женат на дочери Фетх-Али-Шаха). [130]

От первого Министра мы отправились к самому Шаху; это было так близко, что через пять минут, об нас уже докладывали Его Величеству.

Шах принял нас в саду, в круглой киоске, устланной кашемирскими шалями: перед дверьми сада, от которых тянулась длинная аллея вплоть до киоска, возвышалась, в роде ширмы, небольшая стена; зайдя за нее, мы увидели пред собой шагах в пятидесяти Магомет-Шаха, сидевшего в возвышенной киоск на полу, поджав ноги, по восточному обыкновению. Сделав нисколько шагов, мы остановились и, в знак поклона, приложили правые руки к шляпам; пройдя половину расстояния, мы опять остановились, и повторили тоже; третий наш поклон был у самой киоски, куда мы тотчас и вошли, не сняв шляп, но скинув калоши у порога комнаты. — Возле Шаха, на коврах, лежали два [131] пистолета и сабля; перед ним стояла чернильница, и разбросано было несколько бумаг. — Шах с приветливою улыбкою благодарил посланника за посещение, и пригласил сесть в кресла, шагах в 15-ти от себя. Когда посланник представил меня Его Величеству, то Шах обратился ко мне с тем же непринужденным радушием, проговорив персидское "добро пожаловать" (хошъ омедит), и «здоровы ли вы?» а потом прибавил, обратясь к посланнику: «всякий новый русский гость, доказывает новое расположение к нам poccийcкогo Императора; мы умеем ценить это, и просим вас, г. Министр, изъявить Его Величеству от имени нашего, всю нашу признательность за вниманиe Его.

— «Где вы видели в последний раз Императора? каково Его здоровье?» были первыми вопросами Шаха [132] ко мне; — и когда я отвечал на них, он продолжал: «Сколько дней вы ехали, так ли тепло теперь в Петербурге, как здесь в Тегеране?» Потом Шах стал расспрашивать посланника: «не прибыл ли к нему курьер из Петербурга? что пишут нового? — что делают Англичане в Китае, и Мегмет-Али-Паша в Египте?» Шах также большой охотник до новостей; любимцы его являются к нему ежедневно по утрам, с большими запасами новостей, ежели не истинных, то хоть выдуманных, или собранных по базарам, где часто и старое выдается за новое!...

Магомет Шах имеет приятную наружность: лице полное, белое, с прекрасными, выразительными, черными, блестящими глазами, и густою окладистою бородою; — рост средний; черты лица приятны и не имеют ничего сурового, хотя однако же эта суровость [133] часто проявляется в его характере! — Будучи принцем, Магомет Шах подавал большие надежды, и отличался своею деятельностью, и воинскими способностями, под командою отца своего Аббаса Мирзы, преобразователя персидских войск. Он также дол-жен был завоевать свою корону, хотя она по правам и доставалась ему! Ныне Магомет Шах совершенно вверился своему первому Министру; и таким образом из когтей орла едва ли он не попал в когти ястреба; — таков был Каймакам, — и таков теперь Хаджи!..

У Шаха нам не подавали ни кальянов, ни шербетов; кажется этой чести не удостаивается никто, кроме его первого Министра. — Откланявшись Шаху, как и прежде, тремя поклонами, через час мы были и дома; так-то мы живем недалеко от средоточия вcеленной... Ты, конечно, [134] знаешь, что персидского Шаха величают «тенью Аллаха» и «средоточием вселенной». [135]

ПИСЬМО IX.

Привычка. - Общий характер Персиян. — Происшествия с N. N. — Дерзость Шахского палача. — Анекдот с Керим-Ханом.— Мирза Али.

«Qu'il faut de violance pour rompre les angagements que le coeur et l'esprit out forme!»

Montesquieu.

Нам только то кажется не странным, к чему мы привыкли, — а привыкнуть можно ко всему; к этому, из всех земных существ, человек есть — способнейшее; где бы он не родился, и потом куда бы не был заброшен судьбою, — он скоро [136] привыкает ко всему, переносит все, и наконец сродняется с тем, что для него было вовсе чуждо, таково сердце человека!.. Не таков его ум; привыкнув смотреть на вещи с известной точки, — он подводит все под известный ему вид (форму), и отвергает все, не подходящее под этот вид, — а потому часто и заблуждается; потому-то часто путешественник, смотря на все чужое, и выводя заключения из сравнения с своим, ошибается в выводах. Нельзя ни бранить, ни хвалить ничего безусловно, все в миpe относительно, все местно; правда, что пока не присмотришься к чужому, — оно кажется странно, и представляется зачастую в таких же разнообразных, фантастических видах, в каких являются самые простые камешки в калейдоскопе! Например, кто не дивился азиатской лени? А между тем это так естественно [137] при несносном зное, когда все валится из рук и ничего нейдет в голову! — Кроме этой лени, ничто так не заметно в характере Персиян, как смесь противоположностей: величайшее раболепство и такая же наглость! благородный образ мыслей— и коварство в поступках! щедрость в сребролюбие! великодушие и низость! и все это в самом красивом переплете вежливости! Персиянину нельзя верить никогда на слово — он почти всегда обманет! Вот что случилось с одним иностранцем, вызванным в Персию и прибывшим туда с самою бескорыстною, с самою филантропическою целью: N. N. представился к Хаджи, был обласкан им, и принят, как говорится, с отверстыми объятиями, (которые между прочим, в Персии вернее всего доказывают закрытое сердце); был представлен ко двору, — осыпан милостивыми [138] приветами Шаха, и приглашен на службу по части технической; словом, N. N. ожидал с нетерпением приняться за дело и быть полезным; — но вот что случилось: — сперва он не мог добиться до квартиры; ему обещали, обещали много, и не давали ничего! N. N. решился сказать Хаджи, что ему негде жить. — «Как жить негде!» воскликнул Министр, поправляя свою высокую шапку, которую, при важных случаях, он надевает обыкновенно на бок, и беспрерывно поправляет; — «жить негде? да я готов бы отдать вам дворец, — если бы в нем не жил Шах. Я дарю вам свой дом, возьмите мой дом, — я буду жить на базаре. Отвести сейчас же целый дом этому господину; — тот дом, который сам он выберет, и исправить его как ему угодно.» — «Чешм», отвечал, приложив руку к глазам, Мирза, к [139] которому Хаджи обращался. Это означало, что он Мирза, клянется своими глазами выполнить сейчас же волю министра. — Прошла неделя, другая, — а квартиры все не отводили; — наконец после, беспрерывных повтоpeний и сильного постороннего посредничества, — N. N. получил квартиру, которую должен был отделать все таки на свой счет! Когда дошло дело до работ, по той части, которою занимался N. N., опять та же история: денег не давали, материалов не было, и бедный N. N. не знал, что ему делать! Попробовал устроить кое-что на свой счет, это очень понравилось Хаджи и всем его клиентам; стали кое-что отпускать, но скоро опять все прекратилось и N. N. кончил тем, что издержав свои деньги для потехи Хаджи, уехал из Персии, убежденный, что при теперешнем порядке вещей, нельзя сделать в ней ровно ничего [140] путного! Верь же после этого персидским обещаниям, они обманчивы, как обещания наших подъячих; — обещания, которые всегда кажутся такими обольстительными миражами истощенному путешественнику по судам!. Я говорил о раболепстве и наглости Персиян; стоит только взглянуть как Персиянин кланяется, и тотчас получишь отвращение от него. Персияне вообще имеют в приемах своих много прекрасного, благородного, с теми, кого считают почти равными себе; и столько же раболепны перед высшими, т. е. перед знатными богачами, сколько наглы перед низшими! Приветствуя первых, Персиянин кладет ладонь правой руки на правую ногу выше колена, и наклоняясь боком ниже пояса, спускает вместе с тем и правую руку почти до земли! Кланяясь равному себе, Персиянин прикладывает руку к шапке, [141] или подает ее по европейски, или наконец просто кланяется, очень ловко, наклоняя голову, и в знак особенного уважения — кладет себе на грудь свою правую руку.

Чтобы показать тебе дерзость, до которой Персияне доходят иногда, я расскажу происшествие, случившееся здесь на днях с самим Шахом: Один солдат из его гвардии, убил мужика за то, что тот не дозволял ему красть с двора его кур, а из саду его виноград ; убийцу привели к Шаху, и он велел сейчас же казнить его; но едва шaxcкий палач (Особый сан, вовсе не считающийся унизительным), (находящийся всегда при Шахе), взялся за свое дело, как солдаты напали на него, отняли убийцу, — а палачу за сопротивление отрезали уши! — Сделался ужасный шум; — изуродованный [142] исполнитель шахской воли, ворвался пряно к Шаху в палатку с воплями и ругательством: «Шах ты, или нет? кричал он своему властелину; ежели да, то какой же ты Шах, когда подданные твои смеют оскорблять исполнителей твоей воли? — посмотри, что сделали со мною. — и как Шах дай мне удовлетворение!» — Это удивило бы всех Европейцев, — но не удивило ни одного Персиянина!: — Палачу дали денег, — да тем и кончилось!! —

Взгляни же на того же Персиянина простолюдина, когда он имеет счастье говорить с Шахом и просить его о чем-нибудь: он падает на колени, за сто шагов перед ним, и целует землю в знак своего ничтожества; оставаясь в этом положении, он не смеет приблизиться ни на шаг, и чтобы его слышали, то почти крича рассказывает Шаху свою жалобу; так, по крайней мере, мне случалось видеть это [143] несколько раз; при всем том, в это время в просителе не видно ни малейшего страху, он говорит резко, не щадит никого, кто бы ни был его обидчик, и часто отвечает Шаху чрезвычайно дерзко, но всегда умно, колко и находчиво.

Малькольм (История Персии) рассказывает любопытный анекдот из рода таких, которые случаются здесь очень часто; он подтвердит то, что я говорю о дерзости Персиян: Персидский Шах, Керим-Хан-Зенд, (т. е. из племени Зендов, и царствовавший во второй половине ХVIII-го века) имел обыкновение присутствовать лично в советах, и давать публично удовлетворение просителям. Однажды, когда утомленный делами, он хотел уже оставить судилище, вдруг вбегает человек в самом расстроенном [144] виде, и громко вопиет о справедливости. — «Кто ты?» спросил у него Керим? — «Я купец,» отвечал проситель; — «воры, обокрав меня, лишили «всего, что я имел.» — «А что ты делал в то время, как тебя обкрадывали?» — «Я спал», отвечал купец. — «А зачем же ты спал?» вскричал разгневанный Шах? — «За тем, что я ошибся,» отвечал купец, нисколько не смутясь; «я думал, Государь, что ты за нас бодрствуешь!» Керим-Хан был так доволен этим ловким ответом, что ни только не оскорбился им, но приказал своему Визирю заплатить весь убыток, причиненный купцу ворами, прибавив, что отыскать воров и взыскать с них, будет делом Шаха.

Кажется, что взявшись за характер Персиян, я сделаю это письмо собранием анекдотов, которые подтвердят все, что я сказал в начале его о [145] характере народа, занимающего так много страниц в Истории Aзии, — и так много пространства в самой Азии! — Я говорю по убеждению, а не по предубеждению; смотрю на все своими глазами, — и рассказываю, что вижу.— Недавно здесь было посольство одной из европейских держав. — Должность Министра иностранных дел исполнял в это время 18-ти летний мальчик, Мирза Али, из чего можно заключить, как он исполнял эту обязанность?... Но дело в том, что вся власть давно уже перешла в руки Хаджи, и что молодой Министр иностранных дел, есть только Министр весьма странных дел, — т. е. может делать много добра для себя, и много зла для других, что он и исполняет с совершенным знанием дела! Когда посольство, о котором я говорю, — откланялось Шаху, чтобы отправиться обратно в Европу, Мирза Али явился [146] к Его Величеству и просил благоволить дать заимообразно тысячу червонцев Министру отъезжающего посольства, — потому что тот нуждается в деньгах!— Шах, разумеется, не отказал, и деньги пошли в карман Мирзы Али, потому, что посланник никогда и не думал просить у Шаха денег! — Дело в последствии объяснилось, и вместе с другими подобными делами было причиною, что невинные пятки Мирзы Али, пострадали за его виновную голову. Этому поступку, как и многим подобным, — Персияне не удивлялись!... [147]

ПИСЬМО X.

Boсток. — Таинственность. — Прозябание. — Деревня Дербент. — Пешкеши. — Страсть к кальяну. — Употребление Арабского языка. — Тальони. — Балет.

"Jl n'est rien de beau, de doux, de grand daus la vie, que les choses mysterieuses."

Chateaubriand.

Как не согласиться, с Шатобрианом! Таинственность завлекает нас более всего, хотя в этом не все сознаются, потому что мало кто это замечает! — Восток был колыбелью таинств; на Востоке совершилось грехопадение человека, и искупление его. На Востоке явился целый ряд дивных [148] событий с народом избранником Божиим! — Там в лице Ноя является мир обновленный, — в лице Спасителя — мир искупленный! — Там засияла святая вера, озарившая весь мир, — и наконец там же на Востоке родилось просвещение, мудрость, плоды, которых вкушает свет... Но как изменился этот Восток!.... Как чудна таинственная судьба его!! На Востоке и вся природа величественнее, таинственнее; взгляни на эти широкие степи, когда над ними блещет солнце, и раскидывается всегда ясно-голубое небо!... Взгляни на эти степи, когда ясная луна наполняет своим нежным светом беспредельное пространство между небом и землею! — Взглянешь и задумаешься и невольно подумаешь, для кого взошли светила? О ком же Провидениe печется здесь, где не видно существа живого?... Так думаешь, но чувствуешь [149] не так, чувствуешь, что там в пустынях есть какая-то невидимая жизнь, — что душа находит там какой-то чудный отголосок для себя! Чувствуешь, что там она счастливее, что там, как будто отторгнутая от всей мирской суетной жизни, — она живет чистою духовною жизнью, в наслаждении которой не может дать себе отчета!.. — Она как будто готова постигнуть себя, — и не постигает! она теряется сама в себе — и теряется в непонятном — хотя и родном для ней мире!... Часто глаз встречает обширные развалины среди безграничных степей, — и в них печальную разгадку здешней жизни, — и новую загадку будущей»...

Как чудесно растительное царство Востока! Вот, например, угрюмый кипарис; на темные, не приветливые ветви его не сядет ни птичка с веселой песнею, ни резвушка [150] бабочка, ни заботливая пчелка; — кажется и резвый ветерок не смеет прикоснуться к его мрачным ветвям? молчалив, задумчив стоит кипарис.. А вот вблизи от него плакучая ива распустила свои длинные кудри; как беспечная красавица — она небрежно пе-регибает своею кудрявою головкою то на ту, то на другую сторону, а шалун зефир, играя с ней — то сплетает, то расплетает длинные зеленые локоны ее!... Здесь поднялся над-менный платан, распустив свои широкие листья; как опахалом колебля ими, он навевает прохладу, и как будто гордится тем, что под его тенью усталость ищет отдохновения. Вот и густой развесистый явор, — он плотно содвинул свои листья, прикрылся ими, как щитом, и солнечный луч напрасно силится пробиться сквозь них!... Наконец вот и стройная итальянская пальма; — впрочем, я [151] не люблю этого растения, хотя оно красиво, стройно и есть всегдашнее украшение восточных городов и деревень, но в нем как будто нет никакой мысли, нет никакой страсти!... Это бесцветное светское существо, живущее без чувства, без цели... К этому разнообразию я не забуду прибавить бесчисленное множество роз, разбросанных кустами и аллеями, везде, где только есть праздный клочек земли; не забуду и множества плодовых дерев: тут и персики и абрикосы, и айва, и гранаты, и груши, и винные ягоды, и финиковые деревья, словом все, что только может нежить вкус. Наконец, между всем этим, ручьи воды, проведенной с гор, хоры соловьев и стаи разнообразных красивых птичек; каждая из этих поет по своему, каждая радуется лету, радуется птенцам своим, заботится о них, и все вместе составляют веселый, [152] суетливый воздушный мир, заставляющий так иного думать нас земнородных! — Вот природа Востока; я не говорю о вечерних закатах солнца, — о радужном небе, о тишине, о прохладе, — все это читано и слышано давным-давно, но этими завидными восточными красотами я наслаждаюсь всякой день! Вчера, например, мы Pyccкиe отправились гулять в горы, в деревню Дербент, — на отлогости хребта Эльбурса: это тот самый хребет Эльбурс, где слишком за 20-ть веков перед сим скрывался знаменитый Зороастр, — где он написал, а поклонники его говорят, получил с неба, свою Зенда-Весту! Тот самый Эльбурс, где, по словам Фирдоуси, был вскормлен Грифом Зал,— отец знаменитого Рустама! — Вот древняя знаменитость Эльбурса, он только ею и может хвалиться; — словом, он может говорить: «наши предки Рим [153] спасли,» кто знает, что будет после? не озолотит ли он опять со временем некогда золоченную, а теперь совсем почерневшую Персию?..

Деревня Дербент примечательна тем, что лежит на крутых скалах, между которых стремится с гор, с ужасным ревом, широкий поток, образуя беспрерывные водопады! Ме-стоположение дико и прекрасно!

Я уже говорил о персидском обыкновении подносить всегда и везде подарки, — т. е. «пешкеши;» — этот особый способ нищенства в большом употреблении во всей Персии и во всех ее сословиях, начиная с высших сановников, и. кончая последним дервишем, предлагающим каждому проезжему в подарок хоть какое-нибудь яблоко; — от бедняка подарок не принимается, но всегда отдаривается какою-нибудь монетою. — Этот обычай до того в употреблении, — что [154] Персиянин, не отдаренный в свою очередь, считает себя обиженным; а ежели подарок, который он получил в обмен за свой, не соответствует его ожиданию, то он его не принимает, и отсылая назад, поручает сказать, что подарок его слишком мал и что он по этому не может принять его! — Этим никто не обижается, потому что корыстолюбие здесь не считается пороком, — и всякий знает, что никто не сделает для другого ни шагу даром!... Но я и забыл, что начал рассказывать тебе о нашей поездке в деревню Дербент. Все это потому, что на каждом шагу встречаешь столько любопытного в нравах народа, что невольно останавливаешься и забываешь главную цель свою! — Впрочем на этот раз цель моя показать только, как мы стараемся разнообразить здесь свое скучное время. — В деревне Дербенте, нас встретили тотчас [155] большие подносы плодов, т. е. пешкеши, — и большие толпы любопытных, т. е. праздных Персиян и Персиянок; и те и другие возобновлялись целый день, и надоедали нам, как могли!... Надобно заметить впрочем, что подносить подарки высшим себя — есть обыкновение весьма древнее, обратившееся в закон на Востоке, — где почти все законы суть обычаи и привычки освященные временем, — хотя часто и противные здравому смыслу.

В деревнях Персиянки являются зачастую не закрытыми, то есть, выглядывают к нам из под своих покрывал, как звезды из-за туч; мы же, любопытные в свою очередь, не упускаем случая наблюдать их своими природными телескопами, которые кажутся такими тусклыми, перед их пламенными глазами!

До сих пор я мог заметить только, что большая часть Персиянок [156] круглолицы и белы; иные нарумянены, и все имеют чудесные глаза, над которыми рисуются великолепные брови, соединяющиеся над самым переносьем; в полном смысле рисуются, потому что часто сурьма заменяет природу. Белила и румяны так же в большом употреблении, но конечно это делается большею частью между богатейшим сословием; порча почти всегда и везде починается с верху....

Персиянин не может жить без кальяна, и мелочная промышленность умеет пользоваться этою общею слабостью; куда бы не поехал, но ежели только встретишь на дороге какое-нибудь дерево, дающее тень, то под ним уже непременно приютился бедняк с двумя-тремя простыми кальянами, водою и плодами; и конечно ни один Персиянин-простолюдин не проходит мимо его; едва только этот промышленник завидел в [157] дали путешественников, как кальян его тотчас готов, и он выступает к ним на дорогу; две, три шаги (т. е. пять, шесть копеек), удовлетворяют его совершенно! Иногда эти промышленники бывают дервиши, всегда предлагающие дары свои с молитвами; они читают их на арабском языке, и конечно сами понимают их также мало, как и присутствующие, потому что арабский язык знаком очень не многим Персиянам, хотя в разговорном и вообще в персидском языке, встречаются беспрестанно чисто арабские слова; — впрочем об этом надеюсь поговорить со временем подробнее, теперь же прибавлю только, что вечер, проведенный нами в этот день в Дербенте был очарователен! — Надобно быть Шатобрианом, чтобы описать его, заставить друзей перенестись сюда на несколько минут, и забыть, что [158] они в Петербурге! Да, Шатобриан имеет эту волшебную власть!... Ежели зависть может быть когда-нибудь простительна, то завидовать в этом случае Шатобриану, — уже право не грешно.... В этот же вечер прибыла почта и я получил письмо с родины. Неизъяснимо приятен этот отголосок родины! Его только тот поймет, кто бывал в разлуке с нею... Между прочим ты описываешь Тальо-ни таким поэтическим пером, что конечно всякий, кроме меня, пришел бы в восторг! — Но ты знаешь, что я не почитатель балета, т. е. собственно танцев; что по моему, наши балетные танцы унижают человека, и особенно женщину, у которой скромность есть самое лучшее, самое заманчивое украшение! — Выражают ли наши балетные танцы что-нибудь другое, кроме большого механического искусства? Выражают ли они какое-нибудь [159] благородное чувство? — Зачем человек хочет забывать свой лучший дар — дар слова, так возвышающий его над всем творением? Зачем он хочет заменять его бедною мимикою — достоянием несчастных глухо-немых?!...

Скажи, чем кажется в балете женщина, это кроткое, милое существо, каким женщины должны быть всегда? Скажи, тронет ли тебя когда-нибудь балет? Он сам по себе есть уже несообразность, анахронизм, против обычаев общества и против природы! Я соглашусь только в том, что один народный танец всегда любопытен, выражая всегда характер народа, выражая даже мысль его. Вот почему я смотрю вообще на весь балет, как на фиглярство, и восхищаюсь в нем только декорациями. потому, что они близки к природе! Нет, не хвали мне Тальони; может быть она могла бы быть каким-нибудь воздушным [160] существом, но в таком случае уж ей не надо быть женщиной. Жаль женщину, посвящающую себя такому неблагодарному искусству!... Чувствую, что вооружаю против себя всех тальонистов; но я говорю по убеждению; правда, что «toute verite n'est pas bonne a dire,» молчать бы было лучше; так подумаешь, быть может, и ты, а вероятно и многие, ежели только многие прочтут письмо, которое кончаю. [161]

ПИСЬМО XI.

Цель писем. — Приглашение в тегеранский арсенал. — Поезд вельможи. — Хаджи.— Анекдот с ним. — Арсенал. — Взаимная связь государств.

Мне хочется сообщать тебе все, что я сам вижу; мне бы хотелось даже, чтобы ты видел все это лично, и в свою очередь сообщил мне свое мнение, потому, что мой военный глаз совершенно не сходен с твоим гражданским; — также различны вероятно были бы и наши мнения! Вольтер сказал, что "du choque des opinions jaillit la verite", а Вольтер был один из тех людей, которым зачастую [162] веришь не доверяя другим, и часто не веришь — доверяя себе! — И так, внеси же в протокол своих сведений, несколько понятий о здешнем арсенале, и скажи, что о нем думаешь? Первый Министр прислал на днях приглашение ехать с пим осматривать Арсенал. — Хаджи живет еще за городом в шахском лагере, потому, что Август месяц еще слишком жарок в городе, — Нельзя представить, что за суета поднялась в этот день по всей дороге от Шемруна до Тегерана! Хаджи не так легко видеть в лагере, как в городе, а между тем нуждающихся в нем очень много, а кланяющихся ему еще больше!

Едва только узнали, что первый Министр едет в Тегеран, а в Персии всякой шаг не только такого человека как Хаджи, но и каждого, хоть несколько знатного, делается тот-час известным всем, потому, что [163] здесь также много как и в Париже людей, про которых Троллоп говорит, что сто человек таких как они, представляют собою большее народонаселение, чем тысяча других; «ils savent se multiplier», говорит Троллоп, — и умеют быть везде, чтобы отыскивать новости и разносить их всюду! — И так, едва узнали, что Хаджи едет, как из всех окрестностей города понеслись навстречу к нему и Шах-Заде (т. е. принцы крови), и ханы, и купцы, и все это, с большими толпами ферашей и бесчисленными кальянами! Словом, долина между лагерем и городом оживилась, как будто каким-нибудь переселением!.. Любо смотреть на Персиянина, когда он красуется на своем лихом коне; — вся жизнь его в нем! — все страсти его кипят! То он несется быстро, и пыль столбом за ним; то гордым шагом едва подвигается, чтобы все [164] любовались им; конь ржет, храпит, бьет нетерпеливо землю, и готов, как вихрь рвануться в степь!...

Любо смотреть на Персиянина, когда на коне, окруженный толпою слуг, он медленным шагом подвигается вперед; — в нем видишь какую-то библейскую важность, которая как-то особенно идет к Персиянину и к климату, где он живет; здесь воздух почти всегда спокоен, и небо всегда ясно! — А такая природа имеет в себе что-то важное, степенное. — По временам, Персиянин-вельможа остановится, спросит кальян, и после двух-трех клубов дыма, продолжает опять свой путь. Свита его огромна, прихоти велики: уголь, воду и табак для кальяна, везет особый слуга; кальяны несутся или везутся другими слугами; впереди едет конюх (мехтер) с богатым покрывалом на плече, для лошади своего [165] господина; перед ним едут еще несколько слуг, чтобы прогонять с дороги всех, могущих мешать проезду. Несколько молодых мальчиков Сокольников, едут с соколами или кречетами на руках, и наконец сзади вся остальная толпа ферашей! Так ездят знатные Персияне на прогулку, или на охоту: так ехал теперь и первый Министр в город; свита его состояла, по крайней мере, из двух сот человек прислужников!

Когда я прибыл в Арсенал, Хаджи был уже там; — он весьма ласково приветствовал меня; взял за руку, и сказал, что дарит мне весь этот Арсенал: что с этих пор я здесь хозяин, — а он мой гость! — На такое персидское приветствие, я просил переводчика отвечать также чем-нибудь подобным; — не знаю право, что он ему ответил, но только Хаджи был очень доволен. [166]

Одежда Министра состояла из длинной чухи, т. е. длинного, чуть не до пят, архалука палевого каленкору, подпоясанного белою кашемирскою шалью, за которою был заткнут богатый пистолет и нагайка; с боку висела на золотой портупее персидская сабля, усыпанная бриллиантами; на ногах надеты были огромные сапоги красного сафьяна, с пребольшими подковами! Хаджи ходил везде, по всем мастерским, разговаривал очень много, — (он вообще любит говорить), — смеялся, шутил, хвалил все безусловно, дарил рабочих червонцами, приговаривая беспрестанно «барикелла, барикелла», т. е. славно, славно; выслушивал жалобы, давал решения, — словом, был настоящим Министром! — Тут я опять насмотрелся на то персидское раболепство, и на ту персидскую дерзость, о которых я говорил: не только все присутствующие частные [167] лица, и начальники Арсенала, кланялись Хаджи по персидски, чуть не до земли, но даже принцы крови делали тоже! Меня изумило дерзкое обращение Министра с последними... Но кроме меня никто этому не удивлялся: таково здесь обыкновение, и это еще удивительнее для нас европейцев!! — Никто не смел ни только сесть, но даже присесть перед Хаджи, (потому что Персияне умеют сидеть особенным образом, — на пятках своих ног, становясь для этого на носки, — т. е. приседая, как говорится, на цыпочки); сам же он несколько раз отдыхал и курил кальян, предлагая то и другое мне. —

В обращении Хаджи много простонародного; тотчас виден отпечаток его происхождения, Я, кажется, говорил, что он из простых школьных учителей, был астрологом, и еще недавно доказал свое знание по части таинственности: [168] зашел как-то разговор о последней войне нашей с Персиянами, о Елизаветпольском деле; «да,» говорил Хаджи, — «я знаю, что я первый бежал с поля сражения, но это потому, что первое ядро, пролетавшее мимо меня, шепнуло мне на ухо, что сражение будет проиграно нами; чего же было ожидать? — Счастлив, кому знакомы тайны природы!» —

А вот анекдот, случившийся с ним в арсенале. Мы уже осмотрели все, и вышли на большой двор, к выходу как вдруг к Министру подступил какой-то бедняк в самом жалком рубище, и дерзко схватив его за грудь, вскричал: «Хаджи! Я беден, у меня две жены и пятеро детей! Им нечего есть! Дай мне денег, Хаджи, — без этого я не отойду от тебя!» Министр посмотрел на него пристально, улыбнулся, велел дать ему десять туманов (т. е. червонцев) [169] и не сказав ни слова, поклонился нам и уехал!! Здесь вообще обращение низшего класса с высшим, слуг с господами их, не взирая на все наружное подобострастие, чрезвычайно свободно! —

Тегеранский арсенал есть единственное казенное заведение в Персии, и потому не мудрено, что Хаджи обращает на него все свое внимание.

Ежели рассматривать этот арсенал относительно Персии, — то он хорош потому, что лучше всех других частей Государственного управления, — и приносит вред только излишнею своею деятельностью), которой так мало во всем прочем! — Ежели же смотреть на него европейскими глазами артиллериста, то он еще в самом младенчестве! — Я расскажу тебе об нем, как мирному гражданину, нуждающемуся в простой статистике более, чем в ученой Технологии, и бегающему [170] от всех военных званий и названий, как от долгов, за которыми многие так прилежно и, разумеется, удачно гоняются.

Тегеранский арсенал состоит из множества строений, большею частью хорошей архитектуры; множества мастерских, нескольких запасных магазейнов и обширных дворов с водоемами и садами. Орудия отливаются с готовыми каналами всех возможных калибров, по образцу европейских, и по старому способу давно не употребляемому ни в одном из европейских Государств. — Снаряды отливаются более или менее сходно с английским способом литья; — металлы плавят в печах на подобие наших духовых; — но все это делается без всякого теоретического знания дела мастерами, образовавшимися в Персии одною опытностью; — между ними есть однако один, [171] Мегмет-Али-Хан, учившийся в Англии, бывший и у нас в Петербурге, и приобретший довольно основательные практические познания, которые, впрочем, принося пользу Персии, приносят большой вред самому Хану, имеющему здесь множество завистников и врагов, — как это и всегда бывает с людьми даровитыми.

Лафеты делаются по системе Английской, также жестоко исковерканной; оковки ужасно грубы и тяжелы. — Лес в Персии очень хорош, хотя его и очень мало, жаль только, что им не умеют пользоваться. Тут же в арсенале можно видеть и запасные магазейны лошадиной сбруи на английский покрой, и тысяч до 10-ти ружейных, готовых патронов. — В запасном арсенале можно найти до двух сот орудий разного калибра годных к употреблению, — и довольно хорошо содержимых. — Вообще [172] артиллерийская материальная часть здесь гораздо лучше, нежели бы можно было ожидать, судя по всему прочему. — Что касается до части строевой, то она кажется очень дурна; — об ней скажу тебе со временем, узнав ее покороче. —

Взглянув на несколько плохих машин для сверления ружейных стволов, на несколько кузниц, слесарен и мастерскую, где делают железные гильзы для конгревовых ракет, которых состава никто здесь не знает, — и можно сказать, что мы обозрели весь тегеранский арсенал.

Персияне работают всегда сидя, и потому все их инструменты, кроме кузнечных, принаровлены к такому способу работы.

На большей части изделий заметно влияние Англичан; это потому, что они были здесь учителями со времен Аббаса Мирзы, преобразователя персидского войска. — Персияне очень [173] уважают их, еще более боятся, — а еще более не любят! — Надо сказать, что Англичане имели решительное влияние на практическое образование Персиян — и ежели они завладели торговлею страны их, то вместе с тем возбудили в ней и мануфактурную деятельность, которая теперь опять упала, — потому что прекратилась торговля Англичан по разным недоумениям, возникшим между ими и Персами.

Не доказывает ли это, что каждый клочек земли нашего света, составляет часть целого, от которого он в совершенной зависимости; что все Государства так связаны между собою общими выгодами, что нельзя отделить одно, не произведя потрясений в другом! Во всем мире есть одна общая мысль — благосостояние, — но эта мысль может осуществиться только с общего согласия, только общим усилием.... Край запада, и центр [174] Востока — кажется какое могли бы иметь влияние друг на друга? Другие народы, другие обычаи, другая вера, другой климат; словом, все другое, — а между тем, кто знает, то ли было бы с Англичанами в Кабуле, и с Персиянами в Персии, если бы с обеих сторон стремились к одной и той же цели — благоденствие, — не примешивая ни корыстолюбия, ни излишнего честолюбия, всегда и везде вредных! — В Государствах встречаются всегда две крайности: — или совершенное разъединение их, или неразрывная связь; — т. е., ежели два Государства однажды столкнулись, между ними является сейчас взаимная нужда, связующая их навсегда!— В древнем миpe, эта связь вела неминуемо к погибели одного из двух (Финикияне и Карфагеняне; Карфагеняне и Римляне, Греки и Римляне....); — в новейшем [175] совсем другое; здесь все живут друг другом, в самостоятельность каждого, зависит от самостоятельности других! — Таково следствие образованности; — она есть как будто источник электричества, пробегающего по всей цепи государств, — питая жизнь их... Прости меня, что из тесного тегеранского Арсенала, я зашел в пространный лабиринт философии! — Только теперь опомнился, и дивлюсь, каким образом мысли делают такие балетные скачки? — Это потому, что мир вещественный и мир духовный, соединены между собою так гладко, что при переходе из одного в другой — не встречаешь никакого порога, — о который споткнувшись мог бы вдруг опомниться! [176]

ПИСЬМО XII.

Почты. — Поезд Шаха — Посещение его Арсенала.

Благодарю тебя за письмо, которое я получил на днях с чапаром (Курьер). Ты пишешь, что тебе хотелось бы знать, каким образом устроены почты в Персии, в государстве самом не благоустроенном? Почты, которые даже и у нас в Европе, еще так далеки от совершенства! — Вот видишь ли: этому Персия обязана собственно иностранцам, посольствам [177] европейских держав, живущим здесь в столице. — Чапары, т. е. курьеры, конечно всегда существовали здесь, потому что люди всегда имели нужду друг в друге; но для этого желающий посылал обыкновенно своего человека, на лошади, или пешком, куда ему надо — этим случаем пользовались другие, вот и почта; и теперь между Персиянами большею частью делается тоже, на дороге зачастую встретишь пешехода, одетого очень легко, с палкою за спиною, и с сумкою на боку, идущего очень скоро, — это почтальон; эти люди ходят действительно скоро и нанимаются очень дешево; наприм., из Тегерана до Тавриза, (слишком 600 верст) или обратно, он берет червонца три, четыре и даже меньше, в доходит в 9-ть и 10-ть дней! — Конечно, это несравненно дороже наших почт, но относительно наших эстафет все таки дешевле. — Так [178] бывало прежде в Персии, так, говорю, водится еще и ныне. — С некоторого вре-мени однако, кажется с Фетх-Али-Шаха, предшественника нынешнего Магомета Шаха, в Персии учредились между некоторыми городами настоящие почты, отдающиеся на откуп. Каждый имеет право посылать своего человека по почте, заплатив сперва откупщику, например, в Тегеране то, что следует по числу верст до Тавриза, за одну или за несколько лошадей, и получив от купца вид в роде подорожной, по которой посланный и берет на станциях дороги, нужное число лошадей с проводником. Конечно, так называемые станции, очень дурны; это простые караван-сераи для проезжих, в них нельзя достать ничего, кроме ячменю и соломы для лошадей. — Почтовые лошади содержатся ужасно дурно, и потому так слабы, что [179] зачастую их кидают на дороге; седла и прочая сбруя столько же хороши (ведь ты уже знаешь, что здесь ездят только верхом; нет никаких повозок.) Лошадей на станциях не бывает более четырех, или пяти; за одну лошадь от Тегерана до Тавриза берут четыре с половиною червонца. — Не надо удивляться, что почты здесь так дурны; нигде вероятно нет столько злоупотреблений как в Персии!..

Когда смотришь на что-нибудь, к чему человек льнет, то думаешь, что оно ему нравится или как очень старое, или как очень новое; — на этот раз я говорю о взятках, они здесь так обыкновенны, что считаются необходимостью, почти законом! Смотря на это, спрашиваешь себя: Восток ли обязан Европе этим злом, или обратно Европа Востоку? — Во всяком случае успехи велики! — В последствии ты это увидишь яснее в [180] отношении к Востоку, — а с Европою ты уже знаком.... Это зло с одной стороны лишает средств, а с другой дает средства откупщику, или чапар-хану, не выполнять условий контракта с казною. Ежели какой-нибудь вельможа посылает своего Фераша или "гулама (Гулам значит раб)" (т. е. также слугу, но только конного); то конечно этот не заплатить на почте за лошадей ни гроша, или потому что не получит на это денег от своего господина, или что захочет лучше сберечь их для себя. — Чапар-хан (Содержатель почты) не смеет отказать в лошадях и терпит от этого убыток, но за то в свою очередь покрови-тельствуемый, содержит почту очень дурно. — Случается также, что по дорогам со станций берут лошадей [181] просто силой; я сам видел это, и когда раз спросил у смотрителя, зачем он дал проезжему лошадей без виду? «Сохрани меня Бог, отвечал он, я не давал, — он сам взял; что же мне делать? Пускай с ним знается чапар-хан.» Между тем, в другой раз, при таком же случае, мне шепнули, что смотритель взял просто деньги за лошадей себе, с проезжего, у которого не было подорожной! — Это делается очень часто, от этого опять страдает чапар-хан!... Но расходных книг нет, на так называемых станциях, следовательно и концы в воду. — Из этого ты видишь, что нельзя слишком полагаться на почты; какая-нибудь ссора на дороге, — где нет никаких властей, может кончиться тем, что посланного ограбят, это и случается изредка. — Заметь однако, что по последнему туркменчайскому трактату, [182] правительство персидское отвечает за наши почты, и до сих пор они были всегда целы. — И так, ты видишь какими опасными путями твои письма добираются до меня! — Мне досадно, что почти все персидское, о чем я только говорю, является в таких черных красках! — Но все это истинна; я пишу беспристрастно, мне кажется даже, что находить здесь хорошее может только Персиянин, привыкший ко всему с младенчества; т. е. надо родиться, жить и умереть в Персии, чтобы она могла нравиться.

Теперь я расскажу о поезде Шаха, который мне случилось недавно видеть вблизи, и на что Персияне смотрят только издали, находя это как будто лучше для себя, — то есть безопаснее! — Экипажи кажутся Персиянам, еще очень странными! — Во всей Персии у одного только Шаха есть одна карета, подаренная Англичанами [183] Фетх-Али- Шаху (Государь Император подарил недавно превосходную карету ныне царствующему Шаху; но я ее не видел, она доставлена в Персию после меня); эта карета была когда-то вызолочена, теперь же позолоты на ней почти нет — и архитектура ее очень устарела. — Когда в ней видишь Шаха, — то она есть верное изображение нынешней Персии!... В карету впрягается четверка серых лошадей, в сбруе с шорами; кучер и форрейтор с длинными бородами, и в красных кафтанах на подобие ливрей; — впереди кареты идут человек десять пеших солдат, они же и ликторы, потому что у каждого в руке по длинному пруту, а у некоторых но связке тонких палок, которыми они раздают по дороге милостыню, веем просителям, осаждающим тень Аллаха во время поезда, приучая вместе с тем [184] близорукое персидское любопытство к дальновидности, т. е. удерживая его на таком расстоянии, куда конец прута не достает. — За ликторами едут гуламы, человек тридцать; за этими, человек двадцать слуг, в роде скороходов, в нанковых куртках и в шапках особого рода, в виде касок с перьями, те и другие унизаны серебряными монетами; за ними едет тихо Шах, в золотой карете, окруженной многочисленною свитою придворных и гуламов. — Весь этот поезд бывал когда-то очень пышен, и не далее как при Фетх-Али-Шахе; — скороходы были унизаны золотыми монетами, а теперь на них и серебряные очень редки, исчезая по мере нужды, то самого Шаха, то слуг его, которых ветхая одежда совершенно опровергает всем известную истину, что они служат без заплаты!.. Гуламы красовались бывало на лихих [185] конях, в пышном вооружении, и вся свита Шахская была в десятеро больше и блистательнее чем нынче, так говорят очевидцы! — Фетх-Али-Шах пышностью своею умел приобрести большую народность, потому, что это в духе Персиян; не таков Магомет Шах, не такова нынче и вся Персия!... Возвращаясь к поезду, который описываю, скажу, что действительно с наглостью здешних нищих, нельзя обращаться: иначе, как это делают шахские ликторы:. мне случалось видеть, что нищие бросались прямо под лошадь Шаха, к с ужасным воплем неотступно тpeбoвaли от него милостыни!... Только одни не милосердые побои могут унимать эту дерзость; но вслед за тем несчастные не страшатся поносить Шаха за его жестокости! Даже прибавляемые удары не укрощают дерзости их, и часто вопли нищих слышатся еще [186] долго, когда уже поезд минует их. Таково отчаяние нужды! — Таким образом Магомет Шах отправлялся из лагеря в Тегеран. — У ворот города он вышел из кареты, и сел верхом на большого туркменского коня белой масти, но не очень красиво-го; ноги, половина всего туловища снизу, и половина хвоста лошади были выкрашены светло-оранжевою краскою; хвост, гриву и ноги лошадей здесь все имеют и право, и обы-кновение красить этою краскою, — но туловище никто кроме Шаха; — уздечка на лошади была обсыпана бриллиантами и драгоценными каменьями, а весь прибор ее из золота; середина хвоста перехватывалась разрисованным эмалью золотым шаром, несколько более куриного яйца; — все седло было в золоте; стремена золотые, — чушки, куда вкладываются пистолеты, шиты золотом и жемчугом! — [187] На самом Шахе надет был пунцовый шелковый низам, (это нынешний военный персидский мундир; он состоит из однобортного короткого сюртука с косым воротником, и с золотыми пуговицами, на которых изображен герб Персии — Лев и Солнце.) Низам был подпоясан золотым широким кушаком, с богатою бриллиантовою пряжкою; сабля и золотая портупея унизаны также чудесными бриллиантами и драгоценными каменьями; на голове Шаха черная овчинная персидская шапка без всяких украшений. — При въезде Государя в город, народ разбегался в стороны, и взлезал на крыши, чтобы с одной стороны удовлетворить свое любопытство, — а с другой не поплатиться за него своею спиною! — Лавочники лепились у стен своих лавок, — и оттуда кланялись до земли; Шах не отвечал ни на чьи поклоны, [188] потому, что он не кланяется никогда и никому!

В этот день мне случилось быть в городе по своей надобности, — а потому, следуя за Шахом, я удобно видел поезд его, — видел даже каким образом караул, стоявший у ворот города отдал честь; — это было забавно: смесь азиатского с европейским, персидского с английским, беспорядка с дисциплиной, — словом, презабавно! — На мейдане, т. е. большой площади перед дворцом, — Шах заметил нас (я был не один), — и поравнявшись с нами — приветствовал ласковым вопросом о здоровье, прибавив: «Я очень рад вас видеть, и желал бы иметь это удовольствие чаще. — Я еду в Арсенал», прибавил Шах, «не хотите ли и вы ехать со мною?» — «Честь, которую предлагает нам средоточие вселенной, делает нас счастливыми», было [189] нашим ответом, — и мы отправились за Шахом.

В Арсенале Его Величество осматривал все очень внимательно, обращаясь беспрестанно к нам с вопросами, хорошо ли то, не нужно ли переделать другое? так ли это делается у нас? и проч. При нем вылили несколько ядер и гранат, за что Шах вынул из своего кармана три червонца и бросил их мастеровым, отливавшим снаряды. — Говоря об орудиях, Шах сказал: «теперь я буду делать все пушки так, как сделаны, подаренные мне вашим Императором; — они отлично хороши!» — Шах выехал из Арсенала, где он не слезал с лошади, потому что страдая подагрою не может ходить много пешком. — Тут Его Величество пригласил и нас сесть на лошадей — милость, которой не многие удостаиваются; поравнявшись же с своим [190] дворцом, он ласково простился с нами, повторив свое желание видеть нас чаще.

Во всем этом многое может показаться странным для нас Европейцев, но все совершенно сходно с здешним образом мыслей и даже с обстоятельствами. — Шах ездит всегда шагом, — и ни один из знатных Персиян не поедет скорее этого по городу, иначе на него все бы стали указывать пальцем, и он лишился бы уважения! — Здесь ни один порядочный Персиянин не пойдет по улице один без четырех, или пяти слуг со всех сторон, и никто не пойдет скоро, — но самым медленным важным шагом, как бы поспешность ни была необходима! Вообще здесь встречаешь такую особенность нравов, на каждом шагу, такой особый отпечаток Востока, что не [191] возможно передать всего, не показавшись слишком мелочным наблюдателем.