Н. Т. МУРАВЬЕВ

ПИСЬМА РУССКОГО ИЗ ПЕРСИИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПИСЬМО I.

Въезд в Персию. — Дорога до Тавриза.

Тавриз 1839 года. Май.

Вот я уже и в Персии, любезный друг, а кажется еще так недавно прощался с тобой на берегах нашей гордой, разукрашенной Невы! Кажется еще так недавно мы вместе мечтали о знойном Востоке, гревшись у камина холодного Севера, — о голубом небе Испагани, — стоя под сереньким небом Петербурга! Да, время бежит, увлекает нас с собой, — а мы ухватясь за жизнь обеими руками, думаем удержаться, приостановиться, — и вдруг опомнясь видим в руках своих [2] только скелет жизни! Задумчиво глядим на него, вспоминаем былое, не верим настоящему, — пугаемся будущего, и смотрим со страхом в могилу - общий приют, — куда так нехотя спешили! Человек тоже перелетная птичка! Но только его манит не инстинкт в другие страны, — как пернатую, когда она почует зиму, — а погоняет беспрестанно судьба, своим длинным хлыстом, которым до-стает до всех; — им-то она и меня спугнула с родимого гнездышка, — и вот я очутился за тридевять земель, в новом царстве!

Проехал я еще очень мало по Персии, но уже могу рассказать тебе о ней очень многое! Передо мною все новое, а все новое занимает нас. Передо мною не расстилаются больше наши необозримые зеленые степи России, — не красуются чудные долины и горы Грузии, разукрашенной всем великолепием [3] природы! — Скелеты гор, пустынное молчание, — безжизненность, вот что вокруг меня!....

На утлом челноке я перебрался через шумный Аракс в Джульфе,— нашем пограничном карантине, — и татарское Салам встретило меня на Персидской земле. Грустно было на душе, когда повернув в глухое, скалистое ущелье, я потерял из виду милую родину, и чудный Арарат!!. Арарат великолепен! Трудно представить себе гору великолепнее этой. Воспоминания о былом драгоценны для нас, и мысль легко перелетает через широкую степь веков, отделяющих от нас это заветное былое!.., Чудно голубое небо над седым великаном! обильно сыплет солнце золотые лучи свои на снежный Арарат, — и гордо, одиноко высится он в конце широкой степи...» Я долго любовался им.... [4]

Гром и молния провожали меня из России, а в Персии встретило меня светлое солнышко, и как будто не приветливые, загорелые лица Пepcиян. Я теперь в провинции Адербеиджан; познакомясь с нею поближе, расскажу тебе побольше о ее Географии и Статистике, — а теперь дам понятие о персидских деревнях. Не думай, чтобы это были наши красивенькие деревянные избы с соломенными крышами, часто так щеголевато уставленные вдоль широкой дороги, как одна полная, развитая мысль; — нет, персидские избы вообще, снаружи, хуже наших самых грязных избушек; это безобразные груды глины с безобразными дверьми, с отверстиями вверху — вместо окошек с боков, с множеством темных чуланов, и без светлого уголка; без настланного пола, но с постланными коврами; все это криво, косо, неопрятно, [5] и все окружено высокою глиняною стеною с низенькими воротами, и высокими тополями с красивою зеленью. М-mе Stael сказала где то: «que la beau-le gagne souvent a etre vue de loin,» а я скажу: la laideux gagne toujours a n'etre pas vue de pres.» — По крайней мере это бывает всегда с персидскими деревнями, издали они прекрасны! на них не наглядишься, это оазисы, среди бесплодных степей; к тому же усталость помогает обыкновенно воображению строить приют отдыху, и нетерпение возрастает по мере того, как умедляется шаг изнуренной лошади; но добрался до места, — и очарование исчезло; роскошное видение издали, — вблизи, теряет всякую привлекательность, как жизнь большого света, когда рассмотришь ее пристальнее из маленького уголка!... Тесные, грязные, кривые переулки разделяют, в беспорядке разбросанные дома; — бродишь [6] по ним, как по лабиринту, не видишь ничего, кроме голых стен, из за которых выглядывает зелень красивых тополей, и любопытство красивых восточных глаз, тщательно сохраняемых за белыми покрывалами, и за страшными стенами ревности и изуверства.

Меня провожал Мехмендар; это чиновник, которого обязанность состоит в том, чтобы приготовлять квартиры и продовольствие; на это он имеет от правительства два вида: один называется Ракам, для квартир, — а другой Сурсат, для продовольствия; иногда оба вида помещаются на одном и том же листе бумаги, с приложением печати правителя области, по которой едешь. Мехмендар необходим для всякого проезжающего; я уверен, что без него и без ракама, невозможно, или очень трудно ездить по Персии; народ недоверчив [7] в высшей степени, сребролюбив до крайности, и набит изуверством! Я уже успел заметить все это, только что въехал в Персию, так оно ярко, так скоро бросается в глаза Европейца.

Низкий поклон, и Салам-малекюм, были приветами моего Мехмендара Гуссейн Бека. «Я счастлив», говорил он, «что Аллах привел меня служить вам Согеб (Haзваниe "Coгеб" Персияне дают всем иностранцам, которых уважают; это что-то в роде вашего "милостивый государь"): я ваш слуга, я ваш раб, — приказывайте, ваша воля для меня святая воля.» Я улыбнулся на это приветствие, — ответил что то в таком же роде, и мы остались довольны друг другом»

Дорога, по которой я пустился, была дурна: она пролегала то по скалистой покатости обнаженных гор, то [8] по каменистому ущелью, где за неделю еще шумела глубокая река, оставившая следом своим беспорядок нагроможденных камней. — Безмолвно лежали теперь эти свидетели минувшей кипучей жизни реки; об них когда-то дробились волны ее, через них когда-то пенились каскады, и эхо гор отзывалось шуму их! — Мертвы они теперь, как мертв народ страны их; народ, отзывавшийся когда-то во вселенной своею громкою славою! Вся дорога вплоть до Тавриза, была одинаково скучна и однообразна, — но, как новизна, любопытна. Во всякой деревне, где приходилось ночевать, отводили для меня квартиру и наводили на меня сотни любопытных глаз. Конечно, нет в Mиpe народа любопытнее Персиян; я в этом удостоверяюсь с каждым шагом, по любопытной стране их! Иногда меня встречали у деревни целые толпы [9] стариков и ребят, и провожали до самой избы, — куда я скорее скрывался от докучливых глаз и пешкешей, (подарков, состоящих из цветов, фруктов и проч.); но и это не всегда удавалось: любопытство спускалось на меня, то сквозь отверстия потолка, то проскользало сквозь щели дверей, то нагло врывалось в комнату» откуда только красноречивые толчки Мехмендара убеждали его выбираться вон. Шумные толки на дворе утихали поздно, и народ расходился не иначе, как расспросив подробно Мехмендара моего, кто я, откуда, куда и зачем еду, и пересчитав вернейшим образом число моих вьюков и слуг, которые у Персиян всегда вернейший, по их мнению, диплом на сан проезжего, и вернейшая мера их уважения к нему! Потом являлся хозяин с большими букетами цветов, и с огромнейшим запасом цветистых [10] фраз, этим медом восточной поэзии, — «Все дарю вам!» говорил хозяин, — «все вам принадлежит, — дом, семья моя, сады, поля мои, — я сам ваш раб; все ваше Согеб; не знаю, за что Аллах так милостив ко мне, что посылает ко мне такого высокого гостя!» — Все такие букеты фраз и цветов, на Востоке, очень обыкновенны, и очень дороги; на них отвечают червонцами, и от них отделаться никак нельзя! — Так меня встречали и провожали во всех деревнях, где я останавливался.

Восток и деньги, не рифмы для уха, но рифмы для кармана; сколько Пepcияне отвлеченны в своей поэзии, столько они положительны в своей жизни; для них деньги есть все, а кто без денег, тот для них ничего! Правда, что и мы Европейцы грешим в том же смысле, но наши грехи приглажены образованностью; они блестят [11] приличием, хотя в нравственном отношении также точно, не приличны.

Я ехал три дня от Аракса до Тавриза, что составляет не более 150 верст; — но как здесь путешествуют верхом, и пожитки возятся на вьюках, то переезды не могут быть велики: — 40, 50 верст, уже много, а днем, в сильный жар, говорят — и это невозможно.

Дорога однако же не наскучила мне, хотя была не очень разнообразна; какая-то необыкновенная свежесть дышала в широких, обработанных долинах! какая-то новизна и могущество природы царствовали в высоких горах!... Часто после голых степей являлись красивые зеленые луга и пастбища, за ними деревни, украшенные плодовыми садами, щеголеватыми тополями и роскошными платанами, придающими особую привлекательность восточной природе. [12]

На третий день езды от Аракса, я увидел на широкой долине обширный Тавриз, закутанный в зелень; — только она и виднелась издали; из за нее, кое-где, мелькали высокие мечети и стройные минареты, как знаки восклицания на пустом листе, каким казалась долина, где стоит город. Вокруг возвышались горы, темно-красного, не приветливого цвета. Я был изнурен, мне хотелось скорее добраться до места, и отдохнуть от восточных роз, которыми осыпали меня на всех моих ночлегах; отдохнуть от дерзких наездников-блох, и от восточных соловьев-лягушек, которые не давали мне покою ни днем ни ночью; других соловьев я еще не слышал.

Приветливо, по-русски, принял меня в Тавризе наш Генеральный Консул, Н. А. Аничков, и я теперь отдыхаю, пишу журнал свой, осматриваю [13] город, и в следующем письме скажу тебе о нем хоть что-нибудь; теперь же, прощай, не скоро доберется до тебя этот листок бумаги, — но все-таки скорее меня самого, с каждым шагом, отдаляющегося от милой родины. [14]

ПИСЬМО II.

Впечатления при въезде в Тавриз. — Описание Тавриза. — Эмир Низам.

Тавриз. Май.

Какое громкое имя Тавриз! Кто из нас не слыхал про него, даже прежде, чем наши побывали в нем? и кто, проникнутый вдохновением восточных рассказов, не воображал Тавриза пышным, шумным, обширным, словом, великолепною столицею великолепного Востока? Все это было и со мною, пока воображение заменяло истину; но когда последняя пробилась сквозь туман мечты, то горизонт очарования уменьшился, яркий блеск [15] его померк, и удивленная мысль остановилась на разрушении, представшем перед глаза!!....

Было еще около 10-ти часов утра, когда я подъезжал к городу. Какая мертвенность вокруг! Какое разрушение! развалины впереди, развалины с боков, развалины вокруг!... Там красивый мост с широкими арками; перекинутый когда-то через реку, он теперь заброшен и обвалился в нее до половины! туг красивые минареты, стройные мечети, памятники умершим, приюты для живых — и все, все в развалинах! Далеко, кое-где, виднеются деревни, пасутся стада; далеко синеют горы, а вблизи молчание, степь, — уныние; изредка только протащится оборванный бедный Персиянин, или пробежит тощий осленок — взбив пыль песчаной дороги!..... Воздух чист, легок для дыхания, и прозрачен, как хрусталь; небо ясно, [16] глубоко, солнце светло, — но грустны думы, сжаты чувства, когда въезжаешь в теперешний Тавриз! Предместье — одни развалины, красноречиво говорящие о былом, и о настоящем. Обширность и теперешнего города велика: верст на восемь он стелется по широкой долине, везде украшенной садами, на которых взору так любо остановиться, после утомительных видов степей. Весь город как будто закутался в зелень платанов, тополей и яворов, из за которых видны только верхи минаретов и нечетей, говорящих, что здесь стоит обширный мусульманский город! — С Севера я Северо-востока, долину Тавриза окружают высокие горы, неприветливого, темно-красного цвета; это алые духи Тавриза; несколько веков они потрясают его, много раз разрушали, часто и теперь колеблют, — и Бог знает, что будет впереди. [17] Как однако любопытно для Европейца въехать в первый раз в восточный город! Все так необыкновенно в своей пестроте, все так занимательно в своем разнообразии, что глаз не знает, на чем остановиться! Грязные кривые улицы наполнены толпами народа: пышность с бедностью, опрятность с нечистотою, неприличие с чванством — так перемешаны, что эта суетящаяся толпа представляет любопытнейшую картину фламандской школы! Домов не видишь, стены скрывают их; разговаривать с кем-нибудь почти нет возможности, шум толпы — все заглушает! Разбросанный по бокам лавки товаров и ремесел, разнообразием своим обращают улицу в ковчег искусства! Тут видишь полунагих хлебопеков, (они обнажены с плеч по пояс); встречаешь полуобнаженных нищих, крикунов дервишей, лентяев ослов, [18] которых иногда не видно под ношею, и едва заметно под седоком; тебя толкают отовсюду и конные и пешие, и терпеливые верблюды, и не-сносные лошаки; на тебя плещут помоями, бросают сор, льют воду, и все это нечаянно, и за все это сердиться не должно . . . Словом, перед тобой такой хаос, что на первый paз ты не можешь отдать себе отчета, где ты?.. Но чтобы предостеречься от всяких неприятностей, которым подвергаешься среди толпы, то когда едешь или идешь по городу, тебя окружают всегда твои слуги, — одни идут впереди и толкают без пощады в стороны все, что встречается на дороге; другие идут с боков, и опять толкают все, приближаемое к тебе любопытством; и наконец остальная свита слуг следует сзади, чтобы тебе не пришлось в свою очередь пострадать от толчков едущего за тобою, а [19] вместе с тем посматривают, чтобы у твоей собственности не оторвали какого-нибудь кусочка, который, охотник до чужого, счел бы лишним для тебя и не лишним для себя. Я не забуду, как это случилось с одним из моих слуг: при повороте в улицу, какой-то мальчишка оторвал у него мимоходом целую полу сюртука с карманом, где думал найти что-нибудь не лишнее; прохожие это видели, смеялись вдоволь, но никто и не подумал остановить вора, преспокойно ушедшего, куда ему вздумалось.

Тавриз, а по персидски Тебриз, существует давно; он построен в 165-м году Эгиры (т. е. в конце VIII века нашей Эры), говорят, в память исцеления жены Гаруна Альрашида, одним из докторов Мидии, который вместо всякой награды пожелал, чтобы в его отечестве был построен город, и этот город получил название Тебриза. [20] Нынешний Адербейджан составлял когда-то часть Мидии; этимология же слова Тебриз может оправдать рассказ о построении города: теб — значит лихорадка, риз — происходит от глагола рихтсн, — наливать (Шарден). Впрочем, этимологическая логика бывает часто простою ложью; за нее цепляться нельзя, с намерением добираться до истины; это значит лезть по паутинной лестнице. Есть много других замысловатых басен об основании Та-вриза, но только то неоспоримо, что этот город существовал и был знаменит уже в VIII веке; что он претерпевал много от землетрясений, часто разрушавших его до основания; что он был чрезвычайно обширен, это свидетельствуют множество развалин, рассеянных вокруг него на большом пространстве по долине, [21] в даже по горам; свидетельствуют и минувшие частые войны Турок с Персиянами за Тавриз; известно также, что персидские города были всегда многолюдны, а Адербеиджан был всегда одною из населеннейших областей Мидии, а потом Персии; наконец и Шарден, бывший в Персии в ХVII веке, говорит о Тавризе, как о самом обширном, самом торговом городе Персии; по его словам тогда в нем было 15 тысяч домов, 15 тысяч лавок, 300 караван-сераев, т. е. гостиниц для купцов и путешественников; 250 мечетей, множество бань, кофейных домов и проч. и проч. и наконец до 500 т. жителей! Не таков Тавриз теперь; народонаселение его едва ли доходит до 15-ти тысяч, а число лавок и караван-сераев до тысячи; теперь в окружность Тавриза с небольшим верст 12-ть. Торговля его упадает ежегодно, [22] капиталов или вовсе нет, или их прячут; нет личной безопасности, нет взаимного доверия, нет и торговли.

Между тем, этот город мог бы быть рынком Европы и Азии; к нему близки Трапезонт, Константинополь, Черное море; за ними Европа, перед ними вся Азия, и в главе ее Ilepcия, изобилующая и сама всеми богатствами природы, и многими такими, ко-торым позавидуют и Европейцы: Гилянский шелк, Керманские шали, Кошанские ткани, Иранская хлопчатая бумага, Ширазский табак, кошениль, и проч. А чего бы Персия не могла доставлять нам из средней Азии? Кашемирские шали, драгоценные каменья, красильные вещества, пряности, и множество других предметов роскоши и необходимости; но об этом мне удастся еще поговорить в следующих письмах, а теперь дело идет [23] собственно о Тавризе; впрочем, как же справиться с мыслями? они всегда летают вереницей, как журавли, плетясь, расплетаясь, и увлекая друг друга, Бог знает куда.

Мы любим старину; любим отрывать былое, и часто заботимся о нем больше, чем об настоящем! Сокровенное под сотнями, под тысячами лет, для нас занимательнее случившегося вчера или третьего дня, хотя часто давнее ни сколько не важнее нового; мы говорим чаще о Цицероне, чем о Питте, и едва ли не чаще вспоминаем о Юлие Кесаре, чем о Суворове! Мы с радостью схватимся за щит Сципиона, и только с любопытством взглянем на шпагу Густава-Адольфа, на скипетр Иоанна Великого! Чем ближе к нам время, тем менее ценим его. — Человеку любо жить в прошедшем, оно является ему в радужных красках, и [24] он ищет его везде, даже там, где его вовсе нет! Не потому ли Шарден хотел найти в Тавризе древнюю Экбатану, знаменитую столицу Мидии; новейшие путешественники Малькольм, Александр, Кер-портер, Морье и другие признают единогласно, что древняя Экбатана была в окрестностях нынешней Гамаданы, и второй из них даже открыл место, где был знаменитый дворец Артаксеркса: впрочем все это гипотезы, и больше ничего. Против Шардена говорят развалины окрестностей Тавриза; все они из глины, — смешанной с соломою, а во времена Экбатаны так не строи-ли, особенно здесь, где в изобилии прекрасный мрамор.

Две речки, Спинша и Ажи, доставляют городу достаточно воды, и потому сады обширны, зелены и свежи; — всяких плодов вдоволь, винограду множество родов; мне насчитали до [25] 20-ти! Весною речки разливаются нa большое пространство, особенно Спинша, и причиняют много вреда, но еще больше пользы, напояя поля и сады, лишенные дождя — в продолжении 6-ти месяцев. Жар в Тавризе доходит до 30° в тени (по Реомюру); но зима бывает холодна и с глубоким снегом. На некоторых из окружных гор, снег лежит круглый год, и ему-то обязаны жители Тавриза своим счастливым, благорастворенным климатом, умеряющим зной прохладою, навиваемою с гор.

Скучно Европейцу смотреть на глиняные стены, которыми в Персии окружены дома; скучны и белые покрывала, за которыми тоже, как за стенами таятся восточные красавицы; ходишь по улицам, и видишь, как будто все монастыри; правда, что это заблуждение не продолжительно, крики "хабарда, хабарда" — вместо нашего [26] «берегись», смешиваются везде с криками разнощиков, дервишей и покупщиков; и чем дальше углубляешься в город, там шуму больше; наконец на базаре, т. е. рынке, этот крик и толкотня превосходят всякое вероятие! Базар есть место сборища всех праздных, тунеядцев; туда идут курить кальян, пить кофе, рассказывать свои новости, узнавать чужие, и покупать товары. Базары вообще великолепны на Востоке, а в Тавризе в особенности: это широкая улица, покрытая высокими стрельчатыми сводами, в которых вверху проделаны, на известных расстояниях друг от друга, небольшие отверстия, для освещения внутренности; так что свет падает сверху, яркими столбами, на пеструю толпу, на пестрые товары, разложенные по бокам на прилавках, и освещает чудно все здание, которого перспектива великолепна! Купцы [27] сидят па коврах, среди своих товаров, или курят кальяны в самых лавках, вдающихся углублениями в каменные стены базара, в виде обыкновенных комнат, запирающихся снаружи крепкими дверьми. Из прямой главной улицы идут боковые, ведущие в разные караван-сераи, которые носят или названия обладателей своих, или названия областей, к которым принадлежат торговцы, напр. караван-серай Армянский, Грузинский, и друг.; или наконец они называются по имени городов, откуда преимущественно доставляются продаваемые товары. Многие из этих караван-сераев очень красивы, но все вообще очень грязны: в каждом довольно большая площадка окружена каменным двухэтажным строением, смешанной, но более однако же Арабской архитектуры, которая владычествует на Востоке, и вместе с магометанством, есть [28] памятник двухвекового владычества Калифов. По середине площадка бассейн, с водою и иногда с фонтаном; вокруг, по временам, бывают разостланы ковры, на них нежатся Персияне в черных шапках, с черными бородами, в своей красивой привольной одежде, с своею важною осанкою, и с богатыми кальянами. Иные, из таких караван-сераев покрыты высоким и широким куполом, в них и среди ужасных жаров всегдашняя прохлада; тут Aзиатская лень, — следствие зноя, находит роскошное отдохновение! Впрочем не думай, чтобы все вообще караван-сераи были таковы; в большей части из них всегдашняя нечистота и неопрятность, и во всех от зари до зари толкотня и шум; кроме того на базарах порядочная грязь, что однако делается с умыслом, для уничтожения пыли, взбиваемой тысячами народа, [29] всяких четвероногих, а вместе и для прохлады, за которою здесь гоняются также, как у нас за теплотою!

Я всегда с большим удовольствием гуляю по этим местам; пестрота, разнообразие и шум так велики, что, кажется, будто вся жизнь городская скопилась здесь, а остальная часть города или полужива, или совсем мертва! А разнообразие здесь истинно образцовое: под одним и тем же сводом найдешь кузнеца подковать лошадь, портного сшить платье, повара накормить чем хочешь, купца удовлетворить изящный вкус твой все-ми восточными редкостями, шалями, шелковыми тканями, коврами, и проч., словом, тут все вместе, и роскошь, и нужда! В суетящейся толпе видишь множество женщин, закрытых с ног до головы темно-синими бумажными и шелковыми фатами, с длинными белыми покрывалами, которые [30] пришпиливаются к затылку красивыми, а часто и драгоценными крючками, и имеют спереди, против глаз, кисейные шитые решетки, сквозь которые огненные восточные глаза смотрят на Божий свет, соблазняющий их, как запрещенный плод!!.

Нынешние Персияне привыкли уже к Европейцам; не то было прежде, т. е. не далее, как при Фетх Али Шахе, предшественнике нынешнего внука его, Магомета Шаха; бывало толпами сбирались Персияне вокруг Европейца, показывавшегося на улице, и образованный субъект, с трудом пробивался сквозь нахлынувшую толпу невежества!

В Тавризе встретишь множество иностранцев разных народов, но при всем том, кажется, нигде в Персии нет столько религиозного фанатизма, как здесь, нигде народ не расположен более к возмущениям и [31] буйствам, как в Тавризе, и нигде духовенство Персидское не имеет такого влияния на народ, как тут!

Дерзость есть отличительная черта Тавризских Персиян. — Персияне и Армяне составляют все население города; последних считается однако не более 10 тысяч, и хотя они в ужасном унижении, но многие ветви промышленности находятся в их руках. Армяне вообще деятельные, смышлены, но бесчестны, в высшей степени, по крайней мере здесь!

Тавриз есть главный город Адербенджанской области, самой населенной и плодоносной во всей Персии; народ говорит языком Турецко-татарским, т. е. каким-то особым наречием, которое имеет несколько сходства с языком, чисто Турецким-Константинопольским и Татарским.

Бодрый и здоровый вид жителей, свидетельствует благодать Тавризского [32] климата, а дешевизна съестных припасов и хлеба, относительно других областей Персии, — показывает щедрость здешней природы.

Теперь нет в Тавризе целых зданий, которые могли бы обратить на себя внимание путешественника; безобразные развалины мечети Али Шаха, построенной в V веке, красивые остатки мечети Аббаса великого, XVII века, несколько других новейших мечетей и минаретов, и наконец красивый, даже, можно сказать, великолепный базар, составляют все примечательности города; аллеи тополей по улицам, и множество садов украшают, освежают город, и придают ему какую-то особенность. Тут же есть небольшой Арсенал, бывший при Аббасе Мирзе, отце нынешнего Шаха, весьма важным заведением; теперь Арсенал почти уничтожен, или лучше сказать, перенесен в Тегеран, столицу [33] Персии. В таком же положении находится и пороховой завод, построенный в прекрасном месте, верстах в 10-ти от города.

Тавриз и теперь тревожим частыми землетрясениями, наносящими ему много вреда; жители, для предупреждения бедствий вздумали изрыть город множеством глубоких ям, уверяя, что они послужат отдушинами для выводу газов, сотрясающих землю, разумеется, что эта мелкая изобретательность не отвратила прежней опасности, а прибавила только новую: протекая по улицам, и без того уже тесным, того и смотришь, чтобы не упасть в такую отдушину персидского простодушия!

Надобно сказать несколько слов об Эмире Низаме; в бытность мою в Тавризе, этот персидский вельможа оставался старшим в городе, теперь он разделяет власть с правительством [34] всей Адербеиджанской области, братом Шаха, Караман-Мирзою (Караман-Мирза недавно скончался; место его заступил другой брат Шаха, Бехмен-Мирза). Эмир Низам происходит от древней знаменитой фамилии, и уважаем всеми; главный порок его — чрезвычайная слабость характера; он бросается в глаза наблюдательности столько же, как окладистая борода и смуглое, выразительное лицо Эмира, и заметнее добродетели, которая, быть может, в этом Персиянине и имеет свой небольшой уголок! Впрочем эта слабость покажется простительною, ежели сообразить характер и неограниченную власть правителя области, Караман-Мирзы: непомерная гордость, и всегдашнее ко всем недоброжелательство, — сжатые в тисках эгоизма, суть яркие краски, которыми рисуется надменный Караман! С таким человеком трудно ладить Эмир-Низаму, — [35] с таким Эмиром легко ладить каждому..

Прибыв в Тавриз, мне хотелось видеть человека, которого имя так часто склоняется в устах жителей всего города! Консул наш, Аничков, был болен, и потому я отправился к Эмиру с его секретарем и переводчиком.

Наружность дома, где жил Эмир, не отличалась ничем от других домов города, но на дворе стоял небольшой караул. отдавший нам честь по Английски, и толпилась куча слуг, кланявшихся нам по Персидски, т. е., наклоняясь в бок, и спуская правую руку вдоль по правой ноге, ниже колена; это мне очень не нравилось, это носит какой-то отпечаток низости. На довольно обширном дворе красовались цветники, посреди них водоемы с фонтанами, а за ними дом, передний фасад которого состоял из рам [36] с разноцветными мелкими стеклами; все рамы были подняты; на подоконниках пестрели в хрустальных вазах букеты прекрасных цветов; благоухание от них, и свежесть от фонта-нов, образовали такую атмосферу, которая склоняла к неге, к лени, к наслаждению!... В одном из окон виднелась черная остроконечная шапка, под нею смуглое лицо, а под ним черная борода; это был Эмир.

Поднявшись несколько ступеней по узкой, дурной лестнице, мы сняли галоши, (предохраняющие у нас от сырости земли, а здесь от сухости приема вельмож), и взошли в комнату через небольшую дверь, задернутую занавесом.

Эмир сидел на коврах, покрытых кашемирскими шалями; он встал, вежливо поклонился нам, приложив руку к шапке, и улыбку к серьезным устам своим, осененным [37] чудесными усами, как бы покоившимися на окладистой бороде, черной как смоль. Выразительные глаза, над которыми чернеют небольшие брови и возвышается умное открытое чело, (прикрытое на этот раз, глупою шапкою), почтенные морщины, м смуглое худощавое лицо, выражали столько ума и даже добродушия, что я был восхищен Эмиром! Впрочем Эмир Низам знаком у нас в России, он был когда-то в Петербурге с Хозрев Мирзою, быть может и ты видал его; помнишь наши дамские гулянья в Таврическом саду?... Эмир и теперь с восторгом вспоминает наше русское радушие. Комната, где принял нас вельможа, была невелика, и убрана в полу-европейском вкусе: яркие краски и золото на потолке и стенах, ковры на полу, занавесы на дверях, несколько кресел, стол перед камином, и на столе [38] несколько гравюр, в числе которых и обезьяна с сигарою. — Эта сатира была здесь очень кстати; впрочем она конечно не лишнее и в наших гостиных; Французы умеют заставить подражать себе, умеют остро подсмеяться над этим, и наконец своею насмешкою забавляют нас!

В нескольких нишах, которыми так обильны персидские комнаты, стояли за стеклами фарфоровые вазы с искусственными цветами хорошей работы; двое бронзовых часов, и кое какие будуарные мелочи довершали убранство. Камин украшен был мелкими зеркалами в виде мозаика; вкусу было не много, все пестрело и блестело. Я потому так подробно описываю жилище Эмира, что оно будет служить образчиком житья-бытья всех хоть несколько оевропеенных Персиян, которых теперь уже довольно много. Персияне вообще начинают свое [39] европейское образование пивом, а оканчивают его вином; нельзя сказать, чтобы это был невинный способ к достижению европейской мудрости; впрочем Эмир-Низам не принадлежит к числу оканчивающих свое образование! оно остановилось у него в начале, да кажется тем и кончится.

Разговор наш был разнообразен, европейские новости и персидские приветствия, перевивались с дымом Ширазского табаку, а минуты сухого молчания обливались чаем и кофеем; наконец, когда все это уж очень перепуталось, мы встали, раскланялись с приветливым хозяином и в прежнем порядке, верхами, с кучею ферашей, т. е. слуг, отправились домой.

Таков представитель персидских вельмож, и таков Тавриз с его обширным мейданом, т. е. площадью, где бывает всегда ужасная толкотня, мелочная торговля, и густая пыль. [40] Скучна здешняя жизнь для нас, но все веселее чем во всяком другом городе Персии; здесь бывает более Европейцев, здесь как-то болеe жизни, этой торговой жизни, которая так шумна, так деятельна; наконец, сюда скорее доходят вести из Европы — из родины, а эти вести, так отрадны в далеке!

Прощай, любезный друг, готовлюсь к отъезду в Тегеран, и следующее письмо ты получишь уже не из Тавриза. [41]

ПИСЬМО III.

Выезд из Тавриза. — Туркменчай. — Миана. — Горы Кафлан-Ку. — Безводие. — Пустыни.

«Едем, едем путь далек.»

Жуковский.

Счастливый случай! Я в городе Зангане, мимо едет курьер нашего Посланника из Тегерана в Тавриз, и вот тебе еще дорожное послание; на этот раз, это будет мой дневник в подлиннике, потому, что писать письмо некогда, задержу курьера, а по здешнему чапара.

Июня 7 дня; деревня Туркменчай.

Чудесный вечер был моим прощальным вечером в Тавризе! Это [42] был один из тех вечеров, которыми щедрый Восток так часто наделяет своих, право, недостойных сынов; один из тех вечеров, которые своею прохладою и ясным темно-синим небом с мерцающею не полною луною и миллионами горящих звезд, воспаляют романтические мечты поэтов, и тревожат самые классические воображения, вызывая и из холодной души высокие думы!,.. Воз-дух благоухал и не был волнуем ни малейшим ветром; а там, в неизмеримой высоте чудно мерцали миллионы миров, носясь в дивной гармонии — слышимой одною лишь душою! оттуда отзывалась вечность, а здесь внизу эхом ее была ничтожность!...

Этот вечер был приветливым прощанием тавризской природы, и радушного хозяина, где я гостил. Нынче ночую в знаменитой деревне Туркменчай; прежде она была едва [43] известна в Персии, и вовсе неизвестна в Европе; но в ней прогремели Русские пушки, в ней Эриванский предписал мир Персии — и деревня Туркменчай нашла себе страницу в истории. — «Доброе здоровье! добро пожаловать», сказал мне приветливый хозяин, староста деревни, (кят—худе, по здешнему) «мы ради гостям, особенно Русским. —»

—«Почему же Pyccкиe счастливее других?» спросил я старосту, —

— «Мы и до сих пор молим Бога за вашего Государя; велик наш Пади-Шах, но ваш еще больше! молим Бога и за вашего Генерала Паскевича, славный человек, истинный вельможа! Он жил здесь у меня в доме 19-ть дней! Вот в этой самой комнате! а Аббас Мирза жил вон в той, другой комнате, и бывало все ходит за вашим Генералом, да просит его; такой стал смирный [44] наш Аббас Мирза! А на дворе бывало все музыка гремит, а за деревнею сотни пушек гремят! А солдаты ваши, все такие смелые, веселые и добрые; стояло их у нас тысяч двенадцать, а бывало ни курицы со двора, ни ветки с дерева, ни ягодки из виноградника не возьмут даром! Не то, что наши Сарбазы (Персидская регулярная пехота). От этих я не мог бы спрятать и волос головы моей, если бы не брил их! О, избави от них Аллах! от Русских мы поразжились, а наши только обдирают нас. Добр был Генерал ваш Паскевич! Он у вас верно большой человек (бузург-адам). Вот я и теперь еще берегу два халата, им подаренные мне; а сколько он дарил бедным! Все, все плакали, когда он уезжал отсюда. Аббас Мирза оставался здесь еще два дня [45] после него, и уж куда как мы радовалась, когда он убрался!... Ободрали бы она нас совсем.. Милости просим, милости просим, Согеб, весь дом мой принадлежит вам, все к услугам вашим. —» Этим кончил радушный хозяин свой любопытный рассказ. Было уже поздно, и он простился со мной. Я остался один и с сожалением смотрел на ветшающий скромный домик, который стал таким историческим, и который вероятно скоро разрушится, как разрушается все в этом мире вообще, а в Персии в особенности!

Этот домик, любопытный для каждого Русского, очень невелик: в низу две комнатки, разделенные небольшим коридором, и каждая с одним Персидским стеклянным разноцветным окном, да на верху маленький бельведер с одною комнаткой; на дворе сад, или лучше [46] цветник, также маленький, и все это обнесено глиняною стеною. Вот где решилась судьба Персии, и где в лавровый венок Poccии вплелась новая ветвь славы!

Путь до Туркменчая горист и безлюден; но это безлюдие эаметно только на большой дороге; когда же поднимешься на вершину какой-нибудь горы, тотчас завидишь и вправо и влево обширные деревни, обработанные поля, и многочисленные стада овец; лесу нет, ни даже кустарников; — ручьи воды довольно часты, и прохлада самая приятная; уже Июнь, а здесь еще далеко от жару, которым далее так страшна Персия!

Все почти горы по этой дороге состоят, или из наносных пород, или из глинистого песчаника.

Дорога скучна, но долины и покатости гор обработаны; почва земли благодарна везде, где есть довольно [47] воды; впрочем в Адербеиджане не бывает недостатка и в дождях. Климат здесь превосходный, и жарок только местами; теперь, в Июне, мне случается иногда надевать шинель, так бывает прохладно на здешних горах!

Июня 8, Миана.

Небольшой городок, в широкой красивой долине, с довольно большою рекою, которая называется Сефид-руд, т. е. белая река; через нее был когда-то перекинут красивый мост с множеством арок — теперь разрушившихся, в доставляющих жителям хороший материал для постройки их дурных домов. Mианa замечательна своими белыми клопами, мягкими коврами и несносным зноем! Первые очень опасны летом; в жары они делаются чрезвычайно ядовиты, и не трогая никогда жителей самой Мианы, [48] жалят всех проезжих; сильное воспаление, горячка, а иногда и смерть, суть последствия их укушения; видом своим эти клопы похожи на наших обыкновенных европейских, имеют такое же точно жало, но цветом сверху светлосеры, а снизу белы. Их очень много в здешних домах; и остановился ночевать в саду, предпочтя фаланг клопам, хотя первые и не приветливее последних, но их гораздо меньше, а следовательно и вероятность укушения меньше; — через минуту персидские мальчики вздумали позабавить мое любопытство, и принесли мне целую горсть белых клопов!

Мианские ковры славятся более своею мягкостью и красотою цветов; они развозятся по всей Персии, и составляют главную промышленность города. Плодовые деревья суть почти исключительное украшение садов, [49] которых здесь очень много. Я застал уже все плоды зрелыми. —

До сих пор Персияне чрезвычайно гocтeпpиимны и хлебосольны. Едва я расположился в саду на ночлег, было еще не поздно, как приветливый хозянн явился ко мне с букетами цветов, множеством приветствий и с огромными подносами разных плодов: вишни, тут (плод шелковичного дерева), сливы, абрикосы, и проч., были приятною прохладою после знойного пути, но самое приторное были комплименты хозяина, и я был радешенек залить этот пожар вздору несколькими стаканами чаю, до которого Персияне большие охотники. Beчером явился ужин, состоявший из нескольких родов плову, джлову и множества других блюд, которых названий не знаю, но все они были вкусны, жирны, и с большим количеством пряностей! Для питья подали [50] две чашки шербету. Я приглашал ужинать и самого хозяина, но он вежливо отклонился от моего приглашения, и я потом узнал от своего слуги, что это единственно из уважения ко мне, и что притом хозяину не хотелось есть просто руками, по своему обычаю, не употребляя ни ножей, ни вилок, которые, как он заметил, мне подали к ужину. Между тем любопытство согнало и сюда кучу народа, так что караульным моим, которых я брал на каждом ночлеге, было довольно трудно разгонять толпу.

Июня 9-го, деревня Бог (т. е сад.)

Из Mианы через хребет Кафлан-Ку, отделяющий Адербеиджан от Ирака, идут две дороги — верхняя и нижняя; я предпочел первую, как не столь жаркую в теперешнее время года. Было еще 6-ть часов утра, когда я выехал из страшной Мианы; но [51] солнце уже сильно пекло, жара смертельная! Однако я еще прожил столько, чтобы успеть доехать до хребта гор, взобраться на него, и вздохнуть свежим, прохладным воздухом.

Хребет Кафлан-Ку тянется с Юга, из Курдистана, на Север к Гиляну; тут он делится на две отрасли, одна идет в Адербеиджан на Запад, и соединяется непосредственно с Карадагскими горами, а другая поворачивает на Восток к Гиляну, и соединяется потом с хребтом гор Эльбурса, отделяющим на Севере Мазандеран от Ирака.

Горы Кафлан-Ку дики, безлесны и пустынны; в геологическом отношении они очень любопытны: часто на них можно видеть целую классическую постепенность слоев, начиная от потопных (diluviens) и кончая известковым песчаником (liais) или даже мергелем, рухляком (terrain Keuprique).— [52] Слои идут иногда чрезвычайно горизонтально, и постепенно переходит в направление почти перпендикулярное! Встречается много угольной обманки, слюды и мелу. Все эти горы чрезвычайно безобразны и дики! Воды почти вовсе нет, местами являются лишь самые мелкие ручейки, где можно напоить разве только одно воображение! Если встречались небольшие долины и на них деревни, то взор отрадно впивался в зелень их, покоился на ней, и с грустью расставшись пускался опять искать чего-то в знойных пустынях, где все так скучно, так утомительно, что поневоле сравнишь их с обширными могилами, а безобразные горы вокруг — с скелетами, какой-то минувшей жизни! Тут все сожжено палящим солнцем, и только кустарники дикой безлиственной травы, рассыпавшись по дали, придают ей какой-то неприятный цвет болотной [53] плесени! Если кое-где и расцветает душистый цветок с роскошной яркостью восточных красок, то жизнь его коротка: утренняя заря приласкает, а палящий полдень уже развеет его прах по знойной пустыне! Часто не слышно ни лепета птички, ни говора ветра, — этого таинственного голоса природы! Молчание ужасное везде! и только порою огромные разноцветные ящерицы бороздят дорогу, вместе с другими насекомыми, жильцами восточных пустынь.

Счастлив человек, что он имеет всегдашним своим спутником мысль, дающую жизнь всему, что кажется взору безжизненным!

Самая дорога очень дурна, пролегая то по отлогостям беспрестанно об-рушающихся гор, то по долинам загроможденным камнями, наносимых весною горными потоками. Необходимость выучила Персиян, быть [54] отличными гидравликами; они преискусно пользуются малейшими ручейками воды, чтобы напоять поля свои, и прорывают для этого на них довольно глубокие канавы, по всем возможным направлениям; эти канавы, пересекая часто дороги, чрезвычайно затрудняют путешественников, и особенно тяжелые вьюки их.

Сегодня ночую в деревне Бог, которая была когда-то маленькою крепостью, — а теперь превратилась в большую развалину!....

Этим кончаю покуда дневник свой, который скачет к тебе на почтовых, т. е. с нашим верховым курьером; сам я отдыхаю от утомительной верховой езды, от утомительных степей, и утоляю свой голод, следовательно я очень занят! Прости и будь здоров. [55]

ПИСЬМО IV.

Ложное понятие о богатстве Персии. — Общий характер Адербинжанской провинции; так называемый тавризский мрамор. — Караман. — Мирза.

Радуйся вместе со мной, пожалуйста, радуйся, я наконец в Тегеране, — столице персидского Государства!

Повремени, не требуй еще от меня никакого описания, дай собраться сперва с мыслями; они или повыжглись знойным солнцем Персии, или порастерялись в широких степях ее, гоняясь за мечтами; а мечты или зацеплялись бывало за прошедшее, или скакали [56] в будущее; но это будущее было не ясно как даль степи! А прошедшее было красноречиво как молчание пустыни!... Дай же собраться с силами, сообразить все, что я видел, записать все, что слышал, и тогда я составлю тебе мозаику, которая лучше всякой живописи может изобразить то Царство, где я теперь; Царство, на которое не должно смотреть вблизи, и к которому грустно присматриваться издали!

Боюсь, чтобы моя мозаика не была однообразна и груба, — и не утомила тебя в моем списке, как я был утомлен самим подлинником; утешаюсь однако мыслью, что тебе легче будет избавиться от скуки, чем бывало мне; тебе стоит только бросить мой ма-ленький листок и схватиться за какую-нибудь большую книгу!... Не странна ли судьба этого листка? Ты, может быть, бросишь его от скуки, а я от [57] скуки-то и брался за него!..... Но к делу!

Персия еще и до сих пор пользуется какою-то классическою славою у нас в Европе; ее считают богатою, а народ ее воинственным; ставят ее в главе восточной роскоши в делают наконец из этой страны какую-то блестящую картину! Такие впечатления заброшены в Европу давно, вместе с шалями, с коврами Персидскими, и со славою Шаха Надира. Европа до сих пор смотрит на Персию с точки любостяжания! но все это мечта. Персия кажется издали действительно блестящею, но этот блеск, есть блеск какой-нибудь горы на солнце: издали чудятся на ней и золото и алмазы, а подойдешь ближе — увидишь одну слюду.

Проехав провинцию Адербеиджан, я теперь расскажу тебе общий характер ее. Ты знаешь, что она состоит [58] из части той знаменитой Мидии, которая когда-то первенствовала между царствами Востока, куда стекались богатства его, как будто для того, чтобы насыщать ими алчность завоевателей, каков был Александр Македонский! и из части Армении, которая только тем знаменита, что слабая, существовала среди сильных; была игрушкою их, переходя из рук в руки, и разрывалась на клочки, то Римлянами, то Парфянами, то Греками, то Аравитянами; словом, она разыгрывала на Востоке, всегда, роль Италии в Европе, не в далекие времена, только развязка ее была хуже, — собственно Армении уже нет с конца XIII века. Адербеиджан или Азербиджан (Пегливийское слово, означающее дом огня) (Шарден), получил это название вероятно со времен Зороастра, родившегося [59] в этой области, в городе Урмии, и бывшего современником Даpия-Гистаспа, при котором водворилась в Персии Зороастрова вера, что было с небольшим за 500 лет до Р. X.

Трудно сказать, сколько эта область, состоящая из гор и долин, имеет в себе квадратных мил; но наибольшая длина ее простирается до 350, а ширина до 300 верст. Жителей в ней можно положить, приблизительно, миллионов до двух, все они говорят языком турецко-татарским, красивы, бодры, сильны и деятельны, не будучи подвержены той восточной лени, которою так славится Восток, благодаря своему, всегда голубому небу, и своему вечно ясному солнцу!

Адербеиджанцы есть теперь самое воинственное племя Персов, и состоит частию из Турков, захваченных в плен Тимуром во время войны его с Баязетом; частию из Курдов, с примесью [60] самих Татар-завоевателей, и Персов туземцев. Такая смесь народов в стране, бывшей столь часто театром войны, произвела воинственное племя Адербеиджанцев, которым Персидские Шахи умеют пользоваться, составляя всегда из него, свои регулярные войска. Лесу нет в этой стране; нет и судоходных рек; но каждая долина имеет свой источник, орошающий те поля, на которые дожди падают редко. Климат здесь по местам чрезвычайно разнообразен. Мне случалось в один и тот же день терпеть стужу и подвергаться нестерпимому жару! Случалось на нескольких верстах ви-деть роскошные нивы, зеленые луга, и голые степи, выжженные солнцем! Тавриз цветет под благодатным небом, a Миана сжигается под палящим солнцем, а между ними не более 160 верст! Есть долины очаровательные, наприм.: Хойская; сады, ручьи, [61] и зеленые пашни красуются там, под чудно голубым небом, а окрестные горы навевают живительную прохладу! Плодородная земля дает обильно все, чего пожелает самый легкий труд. Хлебопашество и скотоводство суть главные промыслы. Сарачинское пшено, ячмень, пшеница, хлопчатая бумага, шелковичные деревья и табак, суть главные туземные произведения, а Тавриз главное торговое место; впрочем, торг его теперь ничтожен.

Заметно много руд, но не разработанных, напр: около Агара в Карадаге. Есть также известный Тавризский мрамор, которого образование так замечательно: он добывается вблизи обширного Урмийского озера. Морье, во 2-й части своего второго путешествия по Персии, пишет о нем: "Эта природная редкость образуется из нескольких необыкновенных озер или болот, которых ленивые воды [62] гниют медленно, соединяют свои гнилые частицы вместе, и каменеют. Это сцепление и окаменение производят превосходный прозрачный камень, известный под именем тавризского мрамора.... Вокруг этого места земля издает какой-то глухой звук; все сухо, все выжжено, а подойдя к самому месту, видишь довольно большой минеральный источник, вытекающий из болот; глаз может следовать постепенно за всем ходом окаменения, от начала его до конца: здесь вода прозрачна, там уже гуще, и как будто гнила; дальше она совсем черна, а в конце преобразований является в виде белого студня. — Болото, уже окаменевшее, похоже на слой льду; и ежели прежде совершенного окончания превращения бросить на образующуюся кору камень, то он пробьет ее, и из под низу выступит вода; когда [63] же, напротив, превращение окончено, то брошенный камень не сделает на поверхности никакого впечатления , и человек может ходить по ней, без опасения промочить себе ноги.

По излому этой окаменелости, можно легко следовать за ходом ее; в ней видны слои как листы бумаги, наложенные один на другой. — Стремление воды к окаменению так велико, что там, где она течет каплями, окаменелость принимает вид шариков, и проч...."

Этот мрамор хрупок, прозрачен, желтоват, и имеет разноцветные жилки; полировку принимает хорошо, но не может сравниться в красоте с европейским белым мрамором; из него Персияне делают иногда памятники на могилы; в Тегеране же нахо-дится и теперь Шахский трон, высеченный из этого мрамора. Эта мраморная ломка есть [64] собственность Шаха, как впрочем в все собственности в Персии; ею можно пользоваться только под прикрытием позволения тени Аллаха.

И так, ты видишь, что в Адербеиджане есть многое, что прихоть людская привыкла называть необходимостью, жаль только, что там мало порядку, как и во всем Государстве!

Областью управляет брат Шахский, Караман-Мирза; он лично в совершенной зависимости от Шаха, но распоряжается произвольно налогами, из которых собственно Государственный доход составляет слишком пять сот тысяч туманов, (нынешний туман более голландского червонца только 20-ю копейками) и слишком 50 тысяч халваров, или херваров хлеба. (Халвар равен почти 700 нашим фунтам) [65]

О податях я надеюсь поговорить подробнее, — когда познакомлюсь с делом покороче.

Караман-Мирза считает себя наследником престола, хотя у Магомета-Шаха есть сын, которого он давно уже объявил своим преемником; но Караман не унывает, зная что в Персии деньги дают права; говорят, он зачастую призывает к себе Астрологов, которые еще и до сих пор занимают не последнее место в персидской политике, и осведомляется у них о своем грядущем; а Астрологи, рассчитав сперва собственное будущее, пропорциональное всегда их предсказаниям, охотно меняют палки по пятам на золотые туманы, и предсказывают Караману персидскую корону, и вековую славу! Между тем Шах Заде, (так называются принцы крови) в ожидании будущих благ, не пренебрегает и настоящими, — сундуки [66] его постоянно наполняются золотом! — Непомерная гордость принца, хотя н уменьшает число его приверженцев, но они так легко приобретаются здесь, что ими дорожить нечего, когда денег много! Дела управления провинции мало известны гордому принцу; он предпочитает охоту, гарем и кейф заботам о благе народа, и проводит дни в роскоши и неге! Прекрасная наружность его теряет много от надменности. В обычаях своих, он принял много европейского, но образован по персидски, т. е., по нашему вовсе не образован. Таков Караман-Мирза, правитель Адербеиджана!

Счастливый климат этой области, богатая почва и географическое ее положение, могли бы быть очень благоприятны для Персии. Адербеиджан мог бы быть ее Бразилиею, а теперь он доставляет только одни войска и заботы об усмирении кочующих [67] племен, которых в нем много. — Чего бы не могло доставить Персии деятельная торговля ее с Европою чрез Адербеиджан на Трапезонд? Впрочем, кажется, сама природа отделила эту область от остальной Персии горами Кафлан-Ку; по западную сторону их все другое: и язык, и народы, и нравы, и климат, и почва земли; в Адербеиджан бывает в иных местах зимою холод до 20° по Реомюру, а снег нападает до 3-х футов глубины; между тем это так чуждо остальной Персии! В военном отношении эта область представляет много удобств: топография ее так выгодна для Персиян, способных более к малой войне, что, пользуясь горами, пересекающими эту страну, они могли бы здесь с малыми силами противостоять большим, которым бы трудно было двигаться по дурным гористым дорогам; в продовольствии [68] недостатка здесь быть не может, и наконец самые материалы для войны, могли бы добываться на месте; словом, Адербеиджан может считаться крепкою оградою на Северо-Западной границе Персии.

Карадаг есть лучший округ Адербеиджана, по своему разнообразному, часто даже живописному местоположению. Беспрерывные горы, разделяемые глубокими ущельями, по которым стремятся шумные потоки, составляют почву Карадага; — все эти горы принадлежат к пластовым шиферным породам. — Медные колчеданы, свинцовый блеск и каменный уголь, попадаясь часто на поверхности земли, всегда привлекает внимание путешественника, редко внимание туземца, и еще реже внимание персидского правительства!

Было однако время, что Персияне пользовались отчасти богатством [69] Карадага; там при Аббас-Мирзе открыт был богатый медный рудник, устроен завод и пушечный литейный дом. По смерти Аббаса этот руд- ник отдан на откуп одному Армянину, Сетик-Хану, с условием, чтобы он ежегодно доставлял правительству известное число медных орудий. Хан мог бы извлечь большие выгоды, но как человек беспечный, знакомый с европейскою роскошью, которую изучил лучше всех наук, во время своего путешествия по Европе, запутался в делах, вошел в неуплатные долги, обанкротился, и завод теперь заброшен, а медь Персияне выписывают из России.

Если хочешь более ознакомиться с страною, которую я проехал, то советую обратиться к некоторым из моих знакомцев, напр. к Тавернье, к Шардену, Малькольму, Кемпферу, Морье, и другим; они могут разниться [70] в своих личных мнениях, это дело воображения, но разницы между местными описаниями их и описаниями характера народа, право не заметно; сведи их, пожалуй, хоть с Геродотом и Тацитом, они и тут не запоют разногласицы; такова судьба Персии, или, лучше всего, мусульманского Востока, образование которого держится на железной цепи Магометова закона, а эта цепь так коротка, что оно, (т. е. образование) может бродить только вокруг столба, к которому приковано, — т. е., вокруг Корана!

И так, прощай, да не уменьшится тень твоя, как говорят Персияне, и да не сбудется того же с твоим воспоминанием обо мне. [71]

ПИСЬМО V.

Тегеран. Июль.

Что за жара!! кажется солнце как будто льет на тебя какую-то горячую влагу!! изнеможете так велико, что не веришь своим способностям двигаться перпендикулярно к земле по мягким коврам, на которых лежишь теперь — параллельно небу! не веришь, что одарен волею владеть собой, и правом повелевать другими! Не веришь наконец, что есть какая-нибудь сила, могущая привести тебя в движение; [72] словом, готов быть Тихо брагом своего рода, и утверждать, что все должно двигаться вокруг тебя неподвижного; освещать, оживлять и питать тебя! Вот, почему все восточные умы так положительно не положительны; они умствуют лежа, и на них отражается только небо с своими звездами, о которых мы так мало знаем; солнце с своими пятнами, о которых мы ничего не знаем; и наконец это воздушное ничего, в котором так много хорошего!... Вот почему и я боюсь, чтобы голова моя, попавшая сюда из холодного Севера, так сильно сжимающего умы наши в одно целое систематическое, не расширилась бы в летучую фантазию.

И так, я в Тегеране; но если бы я стал говорить о нем, не описав того, что было прежде, т. е. большую часть Ирака, то это значило бы писать [73] чей-нибудь портрет, и нарисовав его головную уборку, перейти прямо к желудку, потому, что Тегеран есть истинный желудок Персии; он поглощает все, над чем трудятся руки, ноги и головы — этого огромного, многоголового и бестолкового тела!

Адербеиджан, стоя в главе Персии, мог бы быть его замысловатою головою, если бы в Персии было больше замысловатых голов.

Теперь поговорим об Иране; читай с терпением, которое есть всегда прикраса всего некрасивого; запасись для этого, пожалуйста, усталостью твоей рассеянной столичной жизни, которая делает из головы человека степь, из души его степь, из сердца степь, и стало быть всего его превращает в такое степное существо, которое радо радёшенько и страшному уединению и чудному молчанию пустыни, когда судьбе вздумается забросить его туда!!... [74]

Через горы Кафлан-Ку в Иран ведут две дороги, так мне сказал провожатый мой, прибавив: «кто хочет жару, пусть едет теперь по нижней дороге, а кто хочет прохлады, пусть едет по верхней.» Мы отправились по последней.

Взобравшись на первую гору, я с удовольствием бросил взгляд на мианскую долину, во-первых потому, что рад был выбраться оттуда по добру по здорову, а во-вторых потому, что вид ее был прекрасен: долина красовалась зелеными пашнями, где Миана, спрятавшись в свои сады, зеленела широким кустом; река, которую туземцы зовут Мианскою рекою, (Она впадает в Кизил-Узен, или в Сефид-Руд) и которую географы не зовут никак, струилась быстро в золотистом песчаном русле своем; через нее тяжело перегибался [75] старинный кирпичный мост, времен Шаха Аббаса; до половины разломанный летами, он разрушается теперь руками своих соседей Мианцев, упо-требляющих его на построение своих непрочных жилищ. Не надо думать, судя по этому, чтобы этот мост был теперь лишним; напротив, весною, при полноводии, он необходим, а летом полезен, сокращая дорогу, ведущую через брод; но здесь общественная польза не существует; каждый думает о себе, и предоставляет одному Богу думать обо всех; потому-то всякий делает, что ему вздумается, и полезное для всех, превращается в полезное только для нескольких, и как видим, в свою очередь, ведет ко вреду же этих нескольких!

Отдохнув здесь от жару и от грустных мыслей, возбуждаемых всегда разрушением, я отправился [76] дальше, и скоро был в горах Кафлан-Ку. Геологический очерк их ты уже имеешь в моем последнем письме. Не могу ничего сказать о высоте этих гор, я их не измерял, потому что не имел с собою никаких нужных для этого инструментов; но разница в температуре на них и в долине Мианы чрезвычайная! Там часу в десятом утра, я не знал куда деваться от жару, а на горах в полдень, кутался в шинель и дрог.

Приближаясь к реке Кизил-Узен, бывшей некогда границею между Парфиею и Мидиею, встречаешь более плодоносных долин, и более зелени; но когда надобно уже спускаться с гор, то перед глазами расстилается опять необозримая пустыня, на которой стоит небольшой, но издали довольно красивый городок Занган. Основание его приписывают [77] Артаксерксу (Персидский Ардишир), (слишком за два века до Р. X.). Напрасно мне хотелось отыскать что-нибудь любопытное в этом городе; привычная восточная нечистота в узких и тесных улицах, и привычная толкотня и крик на базарах, наполненных вздорным товаром, составляют все богатство Зангана! Несколько минаретов, две-три мечети, и ханский дом, не отличающийся ничем особенным — суть украшения города, где я, не взирая на все свое нежелание, должен был прожить целый день.

Персидский климат начинал уже действовать на мое русское сложение, и я должен был отдохнуть. Кроме того, несносный черводар, (т. е.. ямщик), везший мои вьюки на своих лошаках, неотступно просил остановиться и дать отдохнуть [78] лошакам его; я согласился, и как награды даются только за добрые дела, то вероятно и это согласие мое было делом добрым, потому что я обязан ему побасенкою, которую рассказал мне хозяин мой, словоохотный как и все Персияне.

«Скажите, что у вас любопытного в вашем городе?» спросил я у хозяина.

«Что любопытного, Согеб? у нас все любопытно! базар, какого и в Испагани нет! Мечети, хоть в Мекку перенести. Валлах, Согеб — говорю правду! А медрессе (т. е. училища), так в них бывают всегда тысячи учеников! В пашем городе было много ученых, сам Аббас великий, да благословит его Бог и Пророк его, сам Аббас великий приезжал сюда учиться. А Тимурленг (Тамерлан) жил здесь несколько лет; сказывают великий был Падишах!» [79]

«От чего у вас так много развалин? кто жил на горе, вон там, где теперь стоит большой развалившийся караван-серай? »

«Что делать, Согеб; так Богу угодно, мы не виноваты, что все разрушается; здесь часто бывало землетрясение, а у нас денег нет, не на что строиться; да и Падишах наш не богат; вот Фетх-Али-Шах был великий Падишах, золотом улицы мостил! А Шах Аббас еще больше!! Он-то и жил вот в этом строении, что на горе; это был дворец его; ах, Согеб, какой дворец! теперь одни камни остались; сам Аббас велел срыть его.»

«Зачем же это? спросил я, увлекшись любопытством. Но хозяин мой что-то замялся и не отвечал, быть может, чтобы завлечь мое любопытство, или, быть может, по какому-нибудь народному приличию. Заметь [80] между прочим, что на Персиян надо действовать щедротами и строгостью, первая держит в повиновении первых?». Персиян, а последняя последних: средние придерживаются того и другого, смотря по обстоятельствам.

С Персияиами часто можно поступать как с нашими женщинами; притворись не желающим знать ничего, и ты узнаешь все. На этот раз кальян и чаи развязали язык моего хозяина, и вот что он рассказал:

«Аббас вывез себе из Грузии жену красавицу, которой само солнце завидовало! Глаза ее были ярче солнца, чернее ночи! Брови, словно тень радуги, круглы и высоки; волосы длиннее стана ее и гуще тьмы ночной! Аббас любил ее больше себя; он велел построить для нее этот дворец, где она оставалась, когда сам Аббас пошел на войну против Туркменцев. «Согеб! женщина страшнее смерти, [81] продолжал Персиянин; от смерти умрешь раз и скоро, а от женщины умираешь много раз и долго; смерть не обманет никогда, а женщина всегда обманет! Так было и с Аббасом; его никто не обманул ни разу, не обманула и смерть, а обманула Зюлейка, (хозяин сказал другое имя, но я его забыл). Прискучили ей и золото и шали кашемирские, и сбруя бирюзовая, и груды алмазов; она полюбила сына садовника! Бывало лишь настанет ночь, он и приставит лестницу к башне; и вот Зюлейка спускает к нему длинные волосы свои и Магомет взбирается по ним к Зюлейке! Да, Согеб, вот были волосы!!.. Но как-то раз, видно Пророку наскучило это, как-то раз, когда Зюлейка спустила косу свою для милого Магомета, коса была душиста, как роза Ирана, и гладка, как зеркало, Магомет схватился за [82] них, полез, но рука скользнула, и он упал на землю; Зюлейка вскрикнула от страху! На этот шум залаяли псы, сбежались слуги, и погибнуть бы Магомету, потому что он лежал запутавшись в локонах Зюлейки, но она быстро отрезала их сверху, и Магомет спасся, вмешавшись в толпу ферашей. Зюлейка грустна стала, она боялась Шаха Аббаса, ему должно было скоро возвратиться домой; что же ответит она, когда он спросит, где ее мягкие шелковые кудри? но женщины хитры! Такова же была и Зюлейка; она отвечала Аббасу, что с горя по нем обрезала кудри свои; Аббас поверил, и полюбил Зюлейку еще больше! Но глаза ее уже не горели звездами как прежде, на щеках не было Иранских роз; грустила Зюлейка о Магомете. Аббас стал подозревать, и как-то раз заметил, что Магомет подобрал цветок, брошенный [83] Зюлейкою. О, Согеб! когда огонь в сердце, то в двух глазах бывают куруры (Курур значит 300 тысяч) глаз, они все увидят, а уши все услышат! Магомета повесили перед окнами Зюлейки. Зюлейка вскрикнула, когда увидела его и чуть не умерла! Аббас загорелся весь, как ад, и приказал зарыть Зюлейку живую у ног повешенного Магомета; дворец разрушил, и сам уехал. О! Аббас был великий Падишах!

Тем окончил Персиянин свой рассказ; я вспомнил про Фирдоуси, он рассказывает, что мать знаменитого Рустама, (восточного Самсона) Рудабаха, жила до замужества своего также в какой-то башне, и полюбив молодого Зала, принимала его к себе, спуская к нему с башни длинные волосы свои, по которым он и взбирался к ней; это однако открылось, но любовник [84] сделался ее мужем. Вероятно эта легенда послужила канвою узорчатому рассказу моего хозяина. Аббас великий едва ли живал когда в Зангане. Впрочем к чему разочаровывать себя догадкой? всякая развалина имеет свою историю, свой роман; и как в подобных случаях истинна не ведет ни к чему, потону что и до нее нельзя дойти, то почему иногда не дать воли своему воображению, или не позабавиться чужим? мне кажется, что это одно из основных правил Персидской философии, а на этот раз и моей.

Из Зангана до деревни Султании, я ехал по гладкой долине, пересеченной несколькими ручьями, которыми орошались многочисленные поля деревень, во множестве разбросанных поодаль от большой дороги. Здесь и народонаселение и обилие должны быть велики! Но что за удивительная [85] безжизненность по всей дороге! Кажется как будто в Персии нет вовсе людей! Кажется, города не имеют между собою никакого сообщения, никакой торговли! Вот уже много дней, как я в дороге, и не встретил ни одного купеческого каравана; впрочем это быть может от того, что теперь не торговое время. Жары удерживают купцов дома, а у земледельцев на полях жатва. Здесь осень есть время торговых оборотов.

Султания была когда-то обширным городом. Шарден говорит, что этот город, расположенный на горе, в его время представлял издали привлекательное зрелище, и был довольно обширен. Теперь виден только дворец, самой незавидной архитектуры, а вокруг него на большое пространство развалины; между ними остатки старинных высоких стен и мечетей; из последних одна в [86] особенности привлекает внимание путешественника: смелые, широкие своды, огромный купол, и наконец вся громадная величина развалины, — живописны! Этот город был основан в начале XIV века; был столицею государства при первых Шахах из династии Софи; в XV веке разорен Тимуром, и потом уже не возникал в прежней своей красоте. Теперь это одна небольшая деревенька, среди огромных куч развалин, и на горе дворец, где иногда проводят лето персидские Шахи. Этот дворец так загроможден безобразными пристройками, что я не мог никак разобрать его архитектуры, хоть и смотрел на нее со всех сторон! Стены, над ними башни, за ними киоски, минареты, и Бог знает что еще; и все это сжато, спутано, и хорошо выражает спутанный характер Персиян, т. е. просто — бесхарактерность. Я не [87] прибавлю ничего о разных толках разных историков, что Султания стоит на развалинах древнего Тиграноцерта и проч.: это не поведет нас ни к чему, мы с тобой не Антикварии, (как бы это выразить более по русски?); скажу только, что и здесь меня встречали, как и везде, со всеми обрядами восточной вежливости, т. е. с цветами, плодами, баранами и приветствиями. Собирай я все цветы, которыми меня беспрестанно награждали, и мне бы достало их усыпать всю пустынную дорогу, от Султании вплоть до Тегерана! Принимай я всех баранов, которых подносят мне как пешчекеши, и я прибыл бы в Тегеран богатым пастухом! От приветствий не найдешь места укрыться; но здесь они такие же пустоцветы, как и везде; это блестящая музыка без чувств; это иней ума, тающий пред солнцем чувства! [88] Прости за сравнения, ведь я на Востоке, где все сравнения хороши, лишь бы в них было поменьше толку и побольше шуму. — Остальной путь свой до Тегерана опишу в следующем письме.